Когда русские ушли, я некоторое время раздумывал. Из-за волнений на юге боялся, что их танки пойдут дальше. Потом желание видеть двухэтажные домики впритык друг другу, блуждать по знакомым улочкам, осязая сквозь подошвы камень мостовых, пересилило страх, и я вернулся в город. Мой довоенный дом совершенно разрушился; по счастью, в муниципалитете ко мне отнеслись с пониманием и предложили поселиться вверх по улице.
Свободное здание поблизости от магазина подарков, куда я частенько сбегал в детстве, подошло как нельзя лучше. Сам я въехал в комнаты на втором этаже, внизу же устроил аптекарскую лавку и нанял фрау Камински убираться два дня в неделю. Жизнь вокруг менялась, люди торопились зарабатывать, а не лечиться по больницам или кататься на воды, так что мои дела пошли в гору. Не будучи религиозным, каждую субботу я ставил свечку матушке. Покойница с малых лет учила:
- Не давай цыганкам забрать удачу, и она всегда будет с тобой.
Я следовал ее советам и не жаловался на судьбу. Врачи с практикой стали направлять важных больных ко мне, я обзавелся влиятельными знакомыми, оказался принят во многих домах.
О музее в первый раз я услышал у Штилеггеров. Поскольку их младшенький, Михаэль, рос слабым ребенком, они иногда заезжали в мою аптеку за витаминами и постепенно стали приглашать на семейные торжества. До Хаймлихзее к тому времени заново пустили трамвай, который довозил меня прямо к нужному дому.
Помню, именинный штрудель тогда особенно удался хозяйке. Хрустящий, с чуть уловимой горчинкой - дети уплетали его за обе щеки, а взрослые с удовольствием смотрели на это пиршество. Только отец семейства хмурился, сминая одну салфетку за другой.
- Отчего вы сегодня такой бука, Эрих? - со свойственной большинству беременных дам непосредственностью осведомилась фрау Хинтнер.
- В рождественские каникулы я имел глупость сводить детей в новый музей...
Хозяин говорил медленно, тщательно выстраивая предложения, как это принято у политиков и юристов. По его словам выходило, что обстановка музея повлияла на детей, в особенности, на Михаэля. Я ежедневно выслушивал достаточно жалоб на недомогания, поэтому с радостью позволил девочкам Шпилеггеров показать мне альбом с переводными картинками, пока отец семейства произносил речь. В итоге, я все пропустил, кроме того, что музеем заведует иностранка, выставившая там какие-то железные штуковины.
Уже закрывая альбом, 10-летняя Марта пробормотала себе под нос по-французски нечто странное. По долгу службы в молодости я тесно общался с французами и научился понимать их говор. Фраза про гнутую решетку и ребра показалась мне знакомой. Имело ли это отношение к металлической выставке, или девочка произнесла ее безо всякой связи с выступлением отца? Возвратившись домой, я даже записал фразу в блокнот, чтобы проверить в городской библиотеке, однако завертелся с делами и благополучно позабыл о своем намерении.
Я был столь сосредоточен на своей работе, что городские слухи о музее и возросшем детском прилежании прошли мимо моих ушей. Когда старая чешская перечница Краичек, с арифметических уроков которой я худым длинношеим подростком бегал в подарочный магазин, заводила в моей лавке подобные речи, я поскорее доставал из ящичка ее валериановые капли.
В мае того же года в летнем театре для жителей города пела Эльза Шварцкопф. Волшебный голос заставил меня вспомнить короткий период нашего знакомства, когда она блистала в роли Виолетты в Венской опере. После долгого отсутствия я нашел знаменитое сопрано не утратившим силы и легкости. Все опять испортила фрау Хинтнер. Едва родив первенца, молодая мамаша стала считать себя обязанной выставлять убеждения напоказ.
- Вот и эта тоже! Разве нельзя оставаться там, где ты выросла, научилась всему? Нет, мы теперь британки. Неужели эта бабья привычка отдаваться победителям никогда не изживет себя?
В кратком затишье между кивком дирижеру и первым взмахом палочки фраза прозвучала особенно отчетливо. Певица замерла на миг, нашла взглядом обидчицу и запела вовсе не то, что объявили. Мелодии я не запомнил, а слова узнал бы каждый, кто считает немецкий родным. Танец мертвецов фон Гете. Дойдя до сценки с дверью и металлическим распятием, Эльза вдруг осеклась. Все в молчании ждали продолжения, да услышали лишь нервный смех разом постаревшей примы:
- Они уже здесь. Еще один Гаммельн... Заплатите самым дорогим!
Летний театр я покидал в смешанных чувствах. Позже мне рассказали, что личный доктор поставил певице укол новомодного валиума. Однако в день после концерта меня заботило другое. Я как будто услышал французский Шпиллегеровой дочки и понял, откуда знаю ее реплику. В Париже 40-го мне посчастливилось работать с тамошним профессором в лаборатории при Коллеж де Франс. Родственница Фреда - так звали профессора - отчего-то решила почитать мне стихи. Я ждал от встречи в гостиничном номере большего, только журналисточка подобрала ноги, раскрыла истрепанный томик Бодлера и в блеклом керосиновом свете принялась читать Парижские картины , поначалу спотыкаясь, но все уверенней с каждой новой вещью. Прочла до последней, ткнулась сухими губами мне в щеку:
- Я завтра еду в Лондон, - и ушла.
Про решетку и ребра встретилось ближе к концу. Стихотворение называлось Танец мертвецов и произвело на меня впечатление, я отыскал его в брошенном на стол томике.
Le treillis recourb de tes c tes , именно так было записано в блокноте. Как поэты сочиняют об одном, так и женские предпочтения обыкновенно сходны, думалось мне, удивительно ли слышать те же строки из уст девочки? Нет и нет, отвечал я себе, тем не менее, идея посетить загадочный музей перестала казаться мне неуместной.
С начала лета зарядили дожди. Пока я боролся с инфлюэнцей, перечитывал подшивку местной газеты, любезно предоставленную фрау Камински. В каком-то из номеров на глаза мне попалась статейка о мадмуазель Дениз и ее коллекции. Автор называл экспонаты кинетическими скульптурами из-за непрерывного движения их частей. По его мнению, этот новый вид искусства изобрели театральные оформители, желавшие оживить пространство сцены. Заводные пружины, электричество, иногда даже воздушные потоки заставляли ее элементы перемещаться и создавать неповторимую игру света и тени. Автор приветствовал прогресс и радовался за наш город. Ему оппонировали викарий прихода св. Отмара и водитель кареты скорой помощи. Аргументы церковника об искушении и недугах души производили впечатление заезженной граммофонной пластинки, а малограмотный шофер связывал появление в городе мадмуазель Дениз с возросшей статистикой несчастных случаев с несовершеннолетними. Муниципальный чиновник, отвечавший за образование, напротив, свидетельствовал об улучшении успеваемости и поведения школьников.
- На занятиях стало тише, самые отпетые хулиганы теперь внимательно слушают учителей, - с гордостью цитировал автор его отчетный доклад.
В музей я попал на солнцеворот. Традиция жечь костры у руин замка и факельные шествия благополучно отошли в прошлое, горожане привыкли встречать языческий праздник по-иному, сидя шумными компаниями в винных погребках. Я планировал пошуметь в компании четы Штиллегеров и уже брал в руки зонт, когда позвонил Эрих и отменил пирушку. Оказалось, накануне Михаэль упал с детского турника, повредив спину. Оставаться дома мне показалось глупым, а присоединяться к чьей-то гулянке - неуместным, так все и сложилось. Подняться пешком вверх по улице до выставки по адресу бывшего магазина игрушек не заняло и пяти минут.
Изнутри помещение решительно переменилось: вместо большого солнечного павильона, украшенного цветными гирляндами, я нашел галерею с искусственным освещением, вдоль стен которой стояли, или, точнее сказать, шевелились эти дикие устройства. Некоторые из них напоминали механические часы изнутри, со всеми зубчатыми колесиками и балансирами, некоторые - лотерейные автоматы с катящимися по желобкам никелированными шариками. Какие-то походили на авангардистские светильники из десятков воздушных китайских фонариков, осколков зеркал и цветного стекла на невидимых ниточках. И все это поднималось и опускалось, вертелось, играло светом и тенями, жило непонятной мне жизнью. Вследствие перенесенной инфлюэнцы мой разум помутился, и я почувствовал себя будто в египетском склепе посреди сотни гигантских многоножек. Казалось, они ползут ко мне, касаются склизкими телами, трогают ресничками. Помню, в горячке я пытался отбиваться зонтом.
Очнулся я в постели. Ласковые руки с тонкими запястьями клали мне на лоб холодный компресс. Я сосредоточил взгляд. Окружающий мир обрел отчетливость. Белые стены, комод, зеркало, женщина на стуле.
- Ты не изменилась, - сообщил я ей, и это было абсолютной правдой.
Надо мною колдовало мое приключение 40-го года. Та же белая кожа, по-девичьи острая грудь, и ни морщинки вокруг глаз. Не хватало лишь Бодлера и керосиновой лампы.
- Они мне позволяют.
- Как они могут? Это же просто...
Машины, - хотел окончить я, но уже чувствовал ошибочность своей посылки.
- Скорее, машинные боги. Ты не представляешь, сколько всего они умеют.
- Они говорят с тобой?
- Нет, ответы приходят сами...
Я высыпал на Дениз кучу вопросов. Про то, откуда взялись эти чудо-механизмы, и зачем им она нужна, про их природу и вечную жизнь, про детей. Я провалялся трое суток, так что времени на ответы хватало. Она рассказывала обстоятельно, объясняла, как понимала сама.
- Энергии им хватает. Они берут ее отовсюду: из воздуха, от воды в кране, из электрических розеток. Другое дело, для жизни этого мало. Жизнь, по большому счету - игра случая. Выпавший покер на костях. Большая флюктуация, сказал бы мой любимый швагер Фредерик. Тебе лучше знать, ты с ним работал. Так вот, любого человека окружает особое поле, где покер выпадает чаще, своеобразная сфера удачи. Клетки делятся почти без ошибок, и тело может жить. Долго. Пока существует поле. У неживой материи его нет.
Я вспомнил матушку и ее цыганок.
- Они что, крадут чужую удачу? Которая продлевает существование?
- Скорее, покупают. В обмен на знания и опыт, поэтому дети становятся умней и спокойней. И не напрямую. Удачу накапливаю я. А они просто могут существовать внутри растущего поля вместе со мной. Раньше за ними приглядывала эта певичка Шварцкопф, теперь вот...
- Значит, ты можешь жить вечно?
- Я устала от этого. Хочется свободы, обычной человеческой доли. Выйти замуж, рожать, работать, наконец, вернуться в журналистику. Пусть - стареть. Освободи меня, ты можешь. В память о том вечере в Париже.
Я не вставал с постели трое суток, и мы любили друг друга каждую ночь. А утром нового дня я не нашел Дениз рядом, зато услышал чужие, тягучие, многослойные мысли.
Я покинул родной город через семь лет, и никогда больше не возвращался. С кинетическими богами колесил по миру в поисках тихого местечка, но нигде надолго не задерживался. Жизнь менялась, а мы оставались прежними. Какое-то время я еще следил за судьбой Дениз, читал ее статьи. Она вышла замуж за дипломата, хотя так и не стала матерью. Сведения о ее кончине я почерпнул уже из этой новой коммуникационной сети, Интернета. Тогда, в Париже 40-го она мечтала дожить до 100, и задуманное ей удалось.
Я по-прежнему выгляжу крепким мужчиной под пятьдесят и не жалею ни о чем. Сейчас я знаю от моих друзей об устройстве мира столько, что потуги нынешних ученых вызывают у меня улыбку. Возможно, человечество вымрет прежде, чем получит хотя бы десятую долю моих познаний. Надеюсь, это случится скоро, чтобы в лучшем из миров Дениз не успела забыть меня насовсем.