Это был один из тех жарких июльских дней, в которые предел неба на конкретно взятом участке бесконечно большой площади равен солнцу. Раскаленные деревья отбирают нажатые непосильным трудом воду и минеральные вещества у раскаленной почвы, раскаленные листья порывами раскаленного воздуха срываются с веток, и падают на раскаленный асфальт, который плавит раскаленные шины Шевроле "Импала" 1969 года выпуска, катящегося по скоростному загородному шоссе, оставляя черный след паленой резины рядом с двойной сплошной линией разметки.
Я сижу у окна и смотрю на проносящиеся мимо леса, поля и дорожные знаки. Уткнувшись холодным лбом в горячее стекло, я провожаю взглядом две капельки влаги. Несколько раз их траектории пересекаются, но до низа стекла ни одна не добирается. При такой то жаре, это не удивительно. Но что-то в груди все равно бунтует против их бессмысленной кончины. Наверное, это то же самое чувство, заставляющее нас жалеть только что убитого нами таракана, или сочувствовать мотыльку залетевшему в костер, или переживать за комара, разрубленного на ошметки лопастями вентилятора. Иррациональная любовь ко всему копошащемуся, растущему и размножающемуся на этой полной техногенных уродств планете, ни одно из которых не способно сотворить даже бактерию, не говоря уже о репликации себе подобных.
Лбу становится жарко от теплого стекла и интенсивных размышлений, и я отворачиваю голову, чтобы посмотреть на водителя. На нем рубашка в клеточку от Tommy Hilfiger и джинсы от Levi's. Ноги в кроссовках Reebok жмут на педали, а руки, исправно переключающие передачи, источают тонкий аромат от Nivea. Его зовут Эдвард и ему 22. У него легкая, аккуратная небритость от Gillette, взлохмаченные волосы от Head&Shoulders и добрые, усталые, вечно удивленные глаза, как у младенца. От валиума, барбитуратов и кое-чего покрепче.
Солнце светит прямо в приборную доску. Кажется, будто стрелка спидометра из-за нагрева начинает ползти вверх шустрее, но это просто Эдди сильнее вдавливает своей ногой 12 размера педаль газа в пол, чтобы убраться с жаркого участка шоссе под тень столетних деревьев, древних как сама Америка. Когда открытая местность остается позади, я могу различить показания приборов. Как все-таки смешно звучит - показания приборов. Три стрелочки, а чувствуешь себя будто в межгалактическом звездолете. Вот только у звездолетов не заканчивается бензин в самый неподходящий момент.
Я хочу сказать Эдди, что бензобак пуст, но вдруг на мой мозг накатывает такая волна лени, заполняющая все бороздки извилин обоих полушарий моего мозга, что я просто отворачиваюсь к окну. И снова провожаю взглядом деревья и поля, линии электропередач и домики вдали. Движок тихонько шумит, солнце движется к зениту, а духота в салоне становится невыносимой. Я хочу открыть окно, но внезапно осознаю, что не могу пошевелить руками. На мне толстовка Эдди и ее рукава завязаны в узел у меня за спиной. Странное ощущение.
Я хочу его спросить, зачем все это. Но тут машина резко тормозит. Мне кажется, что наше маленькое государство на колесах исчерпало все ресурсы и находится на грани кризиса. Но у правительства все под контролем. Народ не паникует. В несколько движений Эдвард приводит все содержимое своего багажника в боевую готовность. Всего лишь плановая поломка. Нам хватит бензина до ближайшей заправки, говорит он, ковыряясь в моторе. Я сижу на травке, под палящим солнцем и слабо киваю.
Зачем все это, спрашиваю я.
Зачем ты связал мне руки.
Я не могу издать ни звука.
Облизав губы, я предпринимаю еще одну попытку. Из горла раздаются лишь нечленораздельные хрипы и стоны. Но я добиваюсь своего - Эдди обращает на меня внимание. Он откладывает ключ, протирает руки и садится на корточки, чтобы оказаться лицом к лицу со мной. Что вчера было, кричу я. Бесполезно. Ни звука. Но кажется Эдди догадывается, о чем я. Или читает по губам. Милая, говорит он. У тебя вчера был тяжелый день.
Кажется, я начинаю смутно догадываться, о чем он. Воспоминания вчерашней ночи, всплывают из глубин подсознания, как утопленники. Эдвард снова копается во внутренностях своего железного зверя. Вспышка, и я вижу себя сидящей у костра. Эдди над чем то хихикает, а я развожу порошок. Его зрачки шире обычного и в них утопает Млечный Путь. Я прикладываю максимальные усилия, чтобы не просыпать ни щепотки чудо-порошка. Вспышка, и целебное снадобье кипит и пузырится. Эдвард лежит в позе эмбриона, и дергает ногами и руками в такт волнам прихода, накатывающим словно цунами на Индонезию. Он закинулся парочкой колес для аперитива, пока я готовлю основное блюдо, гвоздь нашей программы. Романтический ужин герычем на двоих, при свете костра. Вспышка, и я смотрю на мир сквозь призму калейдоскопа. Эдди хихикает где-то рядом, и в то же время он дальше Луны и звезд, которые так и бросаются в глаза и кружатся вокруг головы, окрашенные всеми семью цветами радуги. Невыносимая легкость бытия тяжким грузом давит на все конечности, унося их на околоземную орбиту, в невесомость. Ты здесь, и в то же время везде, и вместе с тем - нигде. Как амеба, поглощая еду, обволакивает ее снаружи, и проникает внутрь, так и мозг после прихода запускает свои пищеварительные соки в эту чертову Вселенную. Снаружи и внутри. Здесь и нигде. Сейчас и никогда...
Вспышка, и я просыпаюсь в останавливающемся у заправки автомобиле. Видимо, пока я предавалась воспоминаниям, Эдвард починил "Импалу", и перенес меня в салон, а там ритмичные покачивания машины меня убаюкали. Из состояния дремы меня окончательно выводит голос автозаправщика. Знатная зверюга, говорит он. Сколько ж ей лет то будет? Уже под сорок отвечает Эдди, и любовно гладит капот "зверюги". Иногда я его ревную к этой груде металлолома. Заправщик цокает языком и качает головой. Регулятор бензина исправно отсчитывает галлоны, перекачиваемые в ненасытное чрево автомобиля, а заправщик говорит, что машину надо продать. Больше пары лет она не протянет, авторитетно заявляет он удивленным глазам Эдди, еще более удивленным, чем обычно, еще более шокированным, чем после дозы кетаминов. Не надо путать ретро и рухлядь, говорит он. Без обид, чувак.
Эдди садится за руль, а заправщик ставит на место заправочный пистолет и машет нам вслед. Я смотрю на него сначала в боковое стекло, потом в стекло заднего вида, а потом он исчезает в облаке пыли. Удивительно же устроен мозг всех этих критиков, "кухонных революционеров", и онлайн-авторитетов. Всех их объединяет феноменальная острота мышления и ширина кругозора по любым вопросам, не касающимся их собственной жизни. Сейчас этот заправщик пойдет покурить очередную сигарету за сегодня. Не думая о том, что происходит с его движком, что через пару лет его карбюраторы выйдут из строя, а поршни перестанут справляться с работой. В 40 лет его отправят на свалку, предварительно заколотив гвоздями его последнюю цинковую квартиру размерами метр на два. Кто-то будет переживать, кто-то может даже расплачется. Но для большинства эта процедура будет равносильна утилизации тостера. Или микроволновки. И даже об отсутствии возврата по гарантии не многие будут жалеть.
Просто не понимаю одной вещи, говорит Эдди. Зачем он мне это сказал. Сам того не подозревая, Эдвард угадывает мои мысли. Наверное, это и есть любовь. Наверное, он ждет от меня какой-то реакции. Я изображаю на лице легкую заинтересованность, но взгляд Эдди все равно прикован к дороге, и он выплескивает нескончаемый поток сознания, словно под кайфом. Наверное, это генетическая прошивка, ядро мозга человека, исходный код заложенный матушкой природой,говорит он. Стремление возвысится за счет других. Фраза "Твоя машина - хлам", сказанная отдельно взятым индивидуумом, автоматически повышает качество его машины в его же глазах. Так и карабкаются эти люди в небо по эфемерным лестницам в собственном имаджинариуме. Я не понимаю, для чего он читает мне нотации. Я смотрю на заходящее вдалеке солнце, а Эдди говорит, что до темноты мы будем на берегу Атлантического океана.
Вспышка, и вчера ночью Эдди рассказывает мне о своем раке мозга. О том, что ему осталось жить не больше недели. О том, что последние семь дней его жизни мы проведем вместе, в поездке из Лос-Анджелеса в неизвестную никому точку восточного побережья США. Вспышка, и я сижу в машине, а Эдвард все рассуждает. Наверное принял парочку колес, пока я была в отключке. Зрачки судорожно бегают по глазнице, словно дикие львы, загнанные в клетку. Эти люди, говорит он, замкнуты в своем мирке. Идеально герметичная сфера собственного самомнения не дает им усомнится в себе ни на секунду. За это я люблю наркотики, говорит Эдди. Когда твой мозг свободно парит на орбите, ты всегда можешь взглянуть на себя со стороны. Ты видишь что все твои достижения, ни что иное, как бесполезная трата времени. Все равно ты умираешь таким же, каким и родился. Ни лишней руки, ни второго носа. В любом случае, даже три пары ног, не помогут тебе сбежать от старика Харона, встречающего тебя милой улыбкой, достойной работника месяца в "Макдональдсе", там, откуда никто еще не сбегал. Вспышка, и я пытаюсь вырваться из рук Эдди. Я ору на него, брыкаюсь, лягаюсь, пытаюсь укусить, лишь бы он разжал руки, и я смогла прыгнуть в костер. Вспышка, и он гладить меня по голове, а я реву, и спрашиваю, почему он не в больнице. Вспышка, и я вижу его голубые глаза, почти полностью спрятанные за громадными кляксами расширенных зрачков. Вспышка, и он говорит мне, что я дурочка. Не дура, а именно дурочка. Почему-то, это трогает меня, до самой глубины моей жалкой душонки. Я снова начинаю плакать, а он шепчет мне на ухо. Вспышка, и он связывает мне руки за спиной рукавами толстовки, и я падаю в забытье.
Вспышка, и я бегу по горячему песку к бескрайнему морю, а Эдди бежит за мной. Я спотыкаюсь и падаю на колени, а Эдди хватает меня, и мы оба лежим на пляже, смотря не отрываясь в темнеющее небо, пока солнце медленно тонет за горизонтом. Эдвард смотрит на меня, словно первый раз видит. Мы понимаем друг друга без слов, и уже через несколько секунд подготовления идут полном ходом. Я скидываю толстовку, а Эдди роется в карманах своей сумки. Потом начинает рыскать по карманам. Наконец он находит в заднем кармане небольшой пакетик. 0.5-0.6 грамм. Шприцы и горелки приведены в полную боевую готовность. Первыми вступают литавры, гулко отдаваясь в висках, подготавливая мой маленький оркестр, готовящийся играть симфонию блаженства, ноктюрн наслаждения, реквием по мне и Эдди, по всему миру и по всем этим эгоистичным людям, ни разу не видевшим ни себя со стороны, ни других. Скрипач водит смычком по вене, пульсирующей в такт секции духовых, гудящей внутри моей черепной коробки.
Вспышка справа.
Вспышка слева.
Вспышка в центре.
Внутри.
Эдди начинает глупо хихикать. Видно, первая волна прошла. Ничего, сейчас его еще накроет. Примерно так, как накрыло только что меня. Я чувствую, что лечу. Что я один из спутников Юпитера. Камешек в поясе Койпера. Один из волос Вероники. Я лежу на чаше весов, а рядом близнецы катаются на козероге и овне. На меня смотрит Марс, а когда я открываю глаза, я вижу перед собой Эдди. Его зрачки смотрят в мои зрачки. Его ноздри дышат в мои ноздри. Его губы целуют мои губы, и в наших венах течет полграмма герыча на двоих.
Вспышка, и я просыпаюсь, встречая солнце в самый первый момент его появления в нашем полушарии. Я вижу рассвет, я протягиваю руки ему навстречу, и, внезапно, натыкаюсь на руку Эдди. Эдвард. Вдруг, я осознаю, что не помню его фамилии. Смешно, не правда ли. Кажется, на букву Н. То ли Норман, то ли Нертон. Я хочу рассказать ему, чтоб он тоже посмеялся. Но он не реагирует. Не реагирует на рассвет, щекочущий ему веки лучами солнца. Не реагирует на шум прибоя. Вообще не реагирует. И не дышит.
Я хочу сказать ему, хватит притворяться. Хочу сказать ему, пошли в воду. Хочу заорать ему на ухо: Дыши! Я бью его в плечо, и лишь бессильно вою. Я бегу в море, и хочу закричать ему оттуда, что бы он услышал и пришел. Но он не реагирует. Не реагирует на меня плачущую рядом. Не реагирует на меня, кричащую на него, ругающую, умоляющую. Вообще не реагирует. И не дышит.
В конце концов, я устаю плакать. Я устаю орать и колотить тело Эдди. Я медленно встаю и иду навстречу солнцу. В воду. Сначала вода мне по пояс. Потом по грудь. Потом по горло. Потом я чувствую, что это слишком медленно. Мне просто не хватает сил. Что бы сделать еще один шаг. И оказаться рядом с Эдди. Посидеть рядом с ним на лавочке в парке, как мы любили коротать время, до того страшного диагноза. Потом он стал скрытным. Отчужденным. Я вспоминаю былые деньки, пока бегу по горячему песку. Бегу к Импале. К моему верному боевому коню. Просто сажусь за руль, просто поворачиваю ключ. Вспышка, и я вижу Эдди. Вспышка, и он улыбается мне. Вспышка, и он говорит мне: иди ко мне. Тот паренек из автосервиса говорил, что еще пару лет эта развалюха протянет. То что я сейчас сделаю, будет ему ответом. Ответом всем этим самодостаточным людям, всем тем, кто не признает того, что не понимает, и при этом не понимает ничего. Реквием по вам, люди.
Эдди, шепчу я.
И жму педаль газа...
Наверное, я умираю еще в падении, от страха. Потому что, моя душа, покидая тело, еще видит падающую машину. Еще видит взрыв, и ударную волну, размалывающую мое тело на кусочки. Еще видит тело Эдди, бездыханно лежащее на берегу. И бессильно плачет.
Потому что она видит, как мышцы его грудной клетки резко сокращаются. А потом еще раз. И еще раз. Его сердце снова начинает идти, и отстукивать свой ритм, а кровь начинает гудеть в венах, играя какую-то свою мелодию. Реквием по мне.