Как купец Четыркин разогнал венту нигилистов.

Авт. Crusoe.

Десять человек нигилистов приехали к нам в Варварку летом 187* года. Были при них письма - от князя Остроухова, с разрешением занять пустующую его усадьбу и от второго князя - Черкасского - с настоятельной к уряднику, сотскому и становому просьбой - гостей не трогать.

Нигилисты, по словам столичных князей, приехали учить землепашцев грамоте, гигиене и агрономии, да только нет у нас землепашцев - почвы худые, все кормятся отхожими промыслами и, поняв это, нигилисты попросту остались на летний отдых в остроуховской усадьбе: завели козу, копали огород, купались в реке Варварке неприличным образом, а по вечерам собирались у костра и спорили о высоком. Откуда знаем, спросите? Мальчишки наши очень умеют прятаться и глядеть. Особенно за купанием нигилистов в Варварке.

Так и образовалась у нас по соседству вента нигилистов.

И через несколько времени, из этой остроуховской венты в лавку купца Четыркина за провиантом и водкою пришла нигилистка: стриженая брюнетка со знатным абрисом корпуса, как изволил выразиться урядник - а он человек понимающий. Он в Валахии с Тотлебеном Силистрию брал.

Посланница остроуховской венты велела называть себя "товарищ Софья", а к Четыркину обращалась "торговец Четыркин".

- Как ваши цены, торговец Четыркин - строго спросила она - верно ли отражают стоимость овеществлённого труда?

- Цены мои хорошие и твёрдые - твёрдо ответил торговец. - Прибыли невысоки.

- Прибыли быть не должно. Прибыли - это вред! - указала товарищ Софья, нехорошо глянув жёлтым глазом.

- А не станет прибыли - закрою лавку. И вы за провиантом в город ездить станете - возразил Четыркин.

- Вы в заблуждении, торговец - указала нигилистка. - Не вполне учились. Мне, впрочем, пора.

- Далеко, не дойдёте - отметил купец, кивая на тяжёлые кули с провиантом и водкою. - Я, впрочем, вам поднесу до остроуховых-то.

- Вы оскорбляете женское моё равноправие! - выразилась товарищ Софья.

- Никак-с. Вхожу в положение субтильной вашей грациозности - отпарировал Четыркин.

Тут товарищ Софья сверкнула вдруг жёлтыми своими глазами на Четыркина и сказала:

- А пойдёмте!

***

Умственный труд требует сытости, и, значит, кушали нигилисты помногу, так что товарищ Софья раз, а то и дважды в неделю приходила в лавку Четыркина за провиантом и водкою. А купец каждый раз выдумывал ей загадки.

- А возьмите этот вот топор, Софья, - сказал он однажды - за пятьдесят рублёв.

- Вы, Четыркин глупость сказали.

- И нет. Двадцать лет топором этим дрова колю, отдуваюсь и прею. Это же сколько в нём накопилось овеществлённого труда!

- Вы, Четыркин, блуждаете на верном пути знания. Я вам разъясню, и вы станете попутчик

- Стану, разумеется! - и Четыркин, взяв на плечо кули, учтиво пропустил нигилистку вперёд, на дорогу к остроуховой венте.

А как-то раз выдумал так:

- А берите, Софьюшка, сразу два пуда хлеба!

- Так он же заплесневеет, Иван Антонович!

- И что, овеществлённый в нём труд тоже сгниёт?

- Так это вы нарочно, чтобы я пореже покупала! - и нигилистка надвинулась на Четыркина корпусом, паля торговца злым жёлтым зраком.

Купец с кулями мигом вымелся за дверь, на дорогу к остроухову владению, а дорога эта идёт прямо, с холма на холм - на одном взгорье наша Варварка; на другом, сами понимаете, вента; на полпути - речка Варварка с мостиком. Дорога ровная, местность открытая, так что мальчишки наши, не находя укрытия, ничего не могли узнать о предмете попутных бесед купца и нигилистки, но только хихикали, что блуждают эти двое на пути своём, выписывая вензеля по обочинам прямой дороги, и путь от нас до остроуховых - едва ли на четверть часа если неспешным шагом - занимал у них вчетверо, впятеро дольше.

Дивилась тому и супруга купца, Наталия; и так дивилась, что как-то вечером сказала Четыркину:

- Я на них становому пожалуюсь. Или нет - исправнику. Что охально купаются и огни палят.

- Бога побойся, Наталия! - вскипел супруг. - Их ведь тогда в кандалы. А люди-то приличные!

Но Наталия не боялась ни Бога - что, между нами говоря, нередко бывает - ни мужа, что вещь у нас редкая. Небывалая вещь. Такого за Наталией раньше не водилось. Видно обуял её бес; и бес этот говорил её устами и злым шёпотом (мальчишки в лопуховых подоконных зарослях ничего толком не разобрали); а купец Четыркин, беса того убоявшись, обещал нигилистов в три дня самолично, без полиции, выдворить. И слово дал. И вздохнул. Тяжко-тяжко.

****

Съездил он ненадолго в город, и когда явилась в лавку нигилистка Софьюшка, немедленно заявил:

- Имею новый товар. Без вредной прибыли. Один труд овеществлённый, как слеза чистый.

И сам едва ли ни прослезился.

Обратный, долгий как никогда прежде путь до венты товарищ Софья плыла над землёю всем абрисом корпуса, едва касаясь травы каблучками новеньких красных сапожек; полоща по ветру ярким платом кружевной работы; блестя, звеня, переливаясь; а рядом, заложив руки за спину, прочно шёл Четыркин - налегке, без обыкновенных кулей; Бог его знает, была ли там прибыль, либо один только труд, чистый как слеза, но только на провиант и водку не хватило.

***

- Ядрит твою, мы словно под Силистрией! - выразился урядник. Был он совершеннейший архистратиг - при револьвере, сабле и медной подзорной трубе; труба эта помнила падение Араб-Табии, а теперь глядела с варваркинского холма на иные бастионы - ограду остроуховой венты. Ошую стратига вытянулся воевода его - сотский; одесную, на камушке, сидел начальник разведки и штаба, то есть я - педагог учащейся варваркинской молодёжи. Вокруг сновали обыватели.

Между холмами - остроуховской стороной и, нашими, Праценскими, так сказать, высотами Варварки встала завеса вечернего речного тумана пополам с дымом костра нигилистов. Костёр этот пылал до небес, густо дымил на всю округу и из геены той раздавались яростные крики, брань, визги; от венты и к венте, сквозь дымно-туманную занавесь сновали мальчишки, сообщая диспозицию.

Когда очередной натаниэль наш варваркинский бампо окончил дозволенные речи и нырнул обратно в завесу, я обратился к уряднику:

- Имею доложить.

- Докладывайте - распорядился стратиг.

- Они разбились на две партии спорщиков: первые стоят за трудовой, вторые - за потребительный характер стоимости, выводя цену из потребностей и вожделения, но никак не из вложенного в товар труда. Обе стороны используют девицу Софью как наглядный пример и равно осуждают её - ибо голодны и остались без вечерней водки.

- Так, у них плохо с провиантом! - удовлетворённо отметил урядник. - В рассуждении прочего, прошу вас, господин педагог, вкратце и не умствуя рапортовать: возможно ли примирение и не сожгут ли они Варварку головнями костра либо специально изготовленными факелами, как давеча сделали поляки с Санкт-Петербургом?

- Никак нет, не помирятся - при таковом-то разногласии. А значит, во-вторых: спалить могут не только Варварку, и даже Санктпетербург, но, фигуративно выражаясь, весь земной шар.

Воитель ничуть не удивился. Моими стараниями, вся Варварка знала, что Земля - шар.

- Сотский! - воевода вытянулся в струнку. - Мужикам наполнить вёдра. Бабам - горшки. Стоять наготове. Действовать по сигналу. Распорядитесь.

Загремели вёдра, горшки. Заскрипел колодезный ворот. Холм опоясался роем красных мошек - мужики покуривали у пожарных вёдер, ожидая сигнала. Очередной соглядатай вылез из занавеси и принялся с восторгом передавать подслушанные речи Софьи к товарищам по венте, но после первых же трёх слов получил леща от матушки, пенделя от батюшки и, воя, улетел во тьму.

Около полуночи пошёл дождь, частый и мелкий. Огонь нигилистского костра заметался; потом потух. Спорщики приутихли; потом замолчали. Стало темно, тихо, холодно. Неприятель явно спасовал в тяжких условиях полевой кампании - не то, что мы!

- Выставить дозоры - распоряжался архистратиг. - Опростать вёдра. Разойтись. Огня не зажигать. На любой случай - сообщать мне в штаб.

- А где будет штаб?

- В вашей, сотский, хате. Распорядитесь закусить.

Рой красных мошек спустился к земле и зашипел в пожарных вёдрах. Заскрипели двери, заплескала вода, захлопали ставни, наступила тихая, сырая ночь.

****

Поутру, на самом рассвете, из венты вышли и разошлись врозь два отряда нигилистов. Сторонники трудовой стоимости двинулись к пристани; адепты теории полезности - к железнодорожной станции. А Софью дозоры не углядели.

Четыркин, вопреки обыкновению, открыл лавку не в шесть утра, но далеко заполдень; был мрачен, рассеян, резал хлеб и мыло одним ножом, ругался с покупателями. На другой день вовсе не открыл лавки, сел в саду со штофом, пел песни, и Наталия вразумляла его ухватом.

Но время есть великий гуммиластик. К осени всё забылось, пошло по-обыкновенному. А когда и толки досужие улеглись, по первопутку, к четыркинской лавке прискакали два бравых конных жандарма. Один остался на улице, второй - вошёл и, проверив личность купца по лицензии на торговое заведение, вручил ему под расписку красивую бумагу и маленькую коричневую медаль с аверсом "За верность" и реверсом с дланью простёртой и надписью, что рука Всевышнего Отечество спасла. А бумага оказалась выписана лично на Четыркина, Ивана Антоновича, кто отвёл беду от родных пажитей, искусно и мирно удалив от Варварки опаснейшую шайку злоумышленных нигилистов.

Четыркин прочёл бумагу, осмотрел медаль, сунул награду на самое дно сундука с ветошью и пошёл в сад со штофом. Затем он запел; потом пришло исцеление - Наталия с ухватом и старик седой, зовомый Время. Опять всё забылось, всё пошло по-обыкновенному, только медали этой никто и никогда больше не видел.

- Но это совсем невозможно, это вы завираетесь - скажет мне читатель. - Не может ведь облагодетельствованный властью подданный так пренебрегать наградой? Неужто не носит Иван Антонович медали - в церковь, на праздники, на тезоименитства? Что за самоотречение и непослушание в обыкновенном торговце? Ведь это для красного словца?

Извольте проверить сами: зайдите в лавку Четыркина и прежде всего намекните на медаль, а потом уже спросите товару. Какая уж там трудовая стоимость; заломит он так, что и теория полезности не объяснит, потому как единственным основанием запрошенной цены станет злейшее четыркинское к вам отвращение.