Война сахибов.

Редьярд Киплинг.

"A Sahibs War" в ред. сб. Traffics and Discoveries, 1904г.

Перевод Crusoe.

- Пропуск? Билет? Увольнительная? - У меня одна эта бумага, разрешение на риейл от Крунстата до Стелленбоша - где лошади; там я получу расчёт, оттуда я вернусь в Индию. Я - я воин Гургаон Риссала (это конный полк), Сто и Сорок Первый полк Пенджабской Кавалерии. Не тесните меня в гурт этих чёрных кафиров. Я сикх - я государственный воин. Лейтенант-сахиб не разумеет моей речи? Есть в этом поезде хоть один сахиб, кто объяснит - я, воин Гургаон Риссала, еду по своим делам, по этой проклятой земле, где не сыщешь ни муки, ни масла, ни имбиря, ни красного перца, ни должного уважения к сикху? И где не найдёшь помощи? Благо Богу, вы нашлись, сахиб. Покровитель бедных! Небеснорождённый! Скажите молодому лейтенанту-сахибу - я Умр Сингх, я служу - я служил Курбан-сахибу, но он теперь мёртв, и я еду в Стелленбош, где лошади. Запретите ему толкать меня в стадо чёрных кафиров! Я посижу тут, на платформе, пока Небеснорождённый объяснит дело молодому лейтенанту-сахибу, кто сам не разумеет нашего языка.

*****

- Какие отданы приказы? Молодой лейтенант-сахиб не возьмёт меня под арест? Хорошо! Я еду в Стелленбош следующим тирейном? Хорошо! Вместе с Небеснорождённым? Хорошо! Теперь я на весь день слуга Небеснорождённого. Не угодно ли Небеснорождённому присесть? На платформе никого; я подвяжу одеяло за угол - вот так; сегодня припекает - хотя и не как в Пенджабе: у нас, в мае месяце, солнце злее. Подопру его - так; и подложу сена - хорошо; теперь у Благородного есть место и отдых, а потом Бог пришлёт нам тирейн до Стелленбоша.

- Знает ли Благородный о стране Пенджаб? Лахор? Амритсар? Может быть и Аттари? Моя деревня севернее Аттари, три мили по полям, рядом с большим белым домом - он выстроен наподобие какого-то жилища Великой Королевы - только - только я запамятовал имя. Не вспомнит ли Благородный? Сирдар Даял Сингх Аттаривала! Да, этот человек; но почему Благородный знает? Рождён и вскормлен в Хинде? О-о-о! Совсем другое дело.^[1] Сахиба нянчила женщина из Сурата, что у Бомбея? Незадача. Надо брать няньку с гор; лучших не бывает. Лучшее место на свете Пенджаб. Лучшие люди на земле сикхи. Да, Умр Сингх, так меня зовут. Пожилой человек? Да, я пожилой человек. И всё ещё воин? Да - да. Если не веришь, сахиб, взгляни на мой мундир. О - о; сахиб смотрит очень придирчиво. Все знаки различия давно спороты, но - по правде - это не обыкновенная форма военного человека, и - у сахиба острый глаз - этот след, чёрный след от нагрудной серебряной цепи, от долгой носки. Сахиб говорит, что солдаты не носят серебряных цепей? Нет. Солдаты не носят Беритиш Индия Орден?^[2] Нет. Сахиб, верно, работал в пенджабской полиции. Я уже год как не воин, я был слуга своему сахибу - посыльный, дворецкий, метельщик; тот и другой и всё вместе. Сахиб говорит, что сикхи не бывают лакеями? Верно; но я служил Курбан-сахибу - моему сахибу - и он мёртв, уже три месяца как мёртв!

*****

- Молодой - румяный - голубоглазый; немного приподымался на носках и хрустел пальцами, когда чему-то радовался. Таким же был и его отец, помощник комиссара в Джаландхаре - во времена моего отца; я скакал тогда с Гургаон Риссала. Мой отец? Джвала Сингх. Сикх из сикхов - дрался с англичанами при Собраоне, всю жизнь носил шрам того боя, так что мы в родстве, почти кровном, я и мой Курбан-сахиб. Да, я начал солдатом - и памятую производство в капралы уланов: в тот день отец подарил мне гнедого жеребца, племенного, своей конюшни; а он был маленький баба, и сидел с нянькой у ограды манежа - в белой одежде, сахиб, - он смотрел на развод после учения, смеясь от радости. Наши отцы побеседовали, и мой отец подозвал меня; я спешился, а баба вложил свою ручку в мою - восемнадцать - двадцать пять - двадцать семь лет назад, Курбан-сахиб, мой Курбан-сахиб! А потом мы стали сердечными друзьями. Он точил зубки об эфес моего меча, как это говорится. Он звал меня Большим Умр Сингхом - "Башой Ува Сих", пока не выучился говорить чисто. И ещё крошкой, сахиб, вот такого, поглядите, от полу росточка, он знал по именам всех наших солдат - каждого. Потом он уехал в Англию и стал юноша и вернулся назад, вприпрыжку, похрустывая пальцами - назад, в свой полк - и ко мне. Он не забыл ни нашей речи, ни обычаев. Он был сикх в своём сердце, сахиб. Богатый и очень щедрый, надежда неимущих солдат; востроглазый, беспечный, весёлый проказник. Я могу рассказать тебе всё о его первых годах в полку. Он почти ничего не таил от меня. Я был его Умр Сингх, и когда мы оставались вдвоём, он звал меня "отец", а я называл его "сыном". Да, мы так разговаривали. Мы свободно говорили обо всём - о войне и женщинах, о деньгах и производстве, о всяких делах.

- И мы говорили о здешней войне - задолго до её начала. В этой стране, особенно в городе Ёнасбахе (Йоханнесбурге) живёт много разносчиков, торговцев, несколько патанов, и от них пошли еженедельные вести - о безоружных сахибах под ярмом бурцев^[3]; о том, как по улицам возят большие пушки, чтобы удержать сахибов в подчинении; о том, что Эджер-сахиб (Эдгар?) убит за насмешку над бурцем. Сахиб удивляется как мы, в Хинде слышим обо всех происшествиях на свете? В Ёнасбахе щёлкнет затвор - в Хинде через месяц откликнется. Сахибы очень мудры, но подзабыли, как собственною мудростью учредили дак (почту), и теперь всё становится известным за один-два гроша. Мы в Хинде слушали и прислушивались и удивлялись; а потом поняли, что разносчики с базарными торговцами говорят правду: что сахибы попали в неволю ёнасбахских бурцев. Тогда некоторые из нас начали задавать вопросы и ждать предзнаменований. А иные из нас ложно толеовали предзнаменования. И причиной тому, сахиб, была долгая кампания в Тирахе! Курбан-сахиб понимал наши недоумения, и мы толковали об этом наедине. Он говорил: "Зачем спешить? Мы просто должны воевать и будем воевать за весь Хинд в той ёнасбахской стране".^[4] Он говорил верно. Разве сахиб не согласен? Да, это правда. Сахибы дерутся здесь за Хинд. Нельзя быть господами в одном месте и слугами в другом. Мы должны везде властвовать или повсюду подчиняться. Господь создал пегого коня, но нации у него - только чистой масти. Истинно так!

- Так зрело дело - медленно, неспешно. Меня оно не касалось, я только думал - сахиб думает так же, верно? - что глупо горевать в бездействии, имея армию. Почему они не пошлют за людьми с берегов Точи - за воинами Тираха - за мужчинами Бунера? Тысячекратная недальновидность. Мы могли сделать это потихоньку - очень осторожно.

- Однажды Курбан-сахиб послал за мной и объявил: "Отец, я вдруг захворал, и доктор выписал свидетельство на многомесячный отпуск" - Он подмигнул мне, а я ответил: "Я возьму увольнение, чтобы заботиться о тебе, сын. Брать ли мне мундир?" "Да - сказал он - и саблю, чтобы защищать меня, немощного. Мы поедем в Бомбей, а оттуда пойдём морем в страну хубши (негров)". Заметь, сахиб - что за сообразительность! Он, первый во всех туземных наших полках, взял увольнение по болезни, чтобы приехать сюда. Теперь они отпускают офицера - больного или здорового - только под письменное заверение, что тот отъезжает не для участия в здешних военных забавах. Но он был умён и испросил отпуск, когда о войне не слышалось и шепотка. Я поехал с ним? Разумеется. Я пошёл к нашему полковнику и, сидя в кресле (в моём звании - в моём прежнем звании - я мог разговаривать с полковником, сидя в кресле) сказал: "Дитя моё хворает. Дай мне отпуск; я уже стар, я тоже болею".

И полковник, мешая наши слова с английскими, сказал: "Да, ты истинный сикх"; и назвал меня старым чортом - в шутку, как солдат шутит с солдатом; сказал, что Курбан-сахиб лгунишка с отменным здоровьем (и это было правдой), а напоследок пожал мне руку, приказал ехать и вернуться, поправив здоровье - здоровье моего сахиба и моё!

- Так мы с Курбан-сахибом приехали в Бомбей, но там, перед Чёрной Водой, Вахиб Али - слуга сахиба - перепугался и заголосил по своей умершей матери. И я сказал Курбан-сахибу: "Одной мусульманской свиньёй меньше - что за печаль? Дай мне ключи от чемоданов, и я позабочусь о белых рубашках к обеду". Потом я побил Вахиба Али на заднем дворе Ватсон-отеля и в тот же вечер приготовил для Курбан-сахиба бритвенный прибор. Подумай над моими словами, сахиб - Халса, чистый Сикх не стригущий волос, возится с бритвами! Но я всегда снимал мундир перед этим занятием. С другой стороны, на пароходе, мы с Курбан-сахибом жили в одинаковых каютах, и он даже хотел приставить ко мне слугу. Дорога прошла за самыми разными разговорами; Курбан-сахиб объяснил мне, как сам понимает здешнюю войну. Он сказал: "Они посылают людей пеших драться с людьми конными; они глупо милосердствуют к бурцам, думая, что те - тоже белые". Он говорил: "Но это не всё, есть третья ошибка - правительство не обращается к нам, считая новую войну делом одних лишь сахибов. И от этой ошибки многие умрут неотомщёнными". Верные слова - истинные речи. Всё вышло по предсказанию Курбан-сахиба.

- Когда мы доехали до самого города Кейптауна, Курбан-сахиб велел: "Неси чемоданы на большой постоялый двор, а я поищу занятие, посильное больному человеку". Я надел форму моего воинского звания, и пошёл на большой постоялый двор, Маун Нихал Сейн (Маунт Нельсон?), где меня заставили тащить тяжёлые чемоданы в тёмное место с низким потолком - сахиб знает это место? - забитое до отказа офицерскими саблями и вещами. Там не протиснуться и сейчас - от багажа мёртвых людей! Я позаботился о квитанции на все три места. Бумага в моём поясе. Она должна вернуться в Пенджаб.

- Вскоре пришёл Курбан-сахиб, вприпрыжку - известная мне примета - и сказал: "Мы родились в рубашке. Мы едем в Стелленбош надзирать за отправкой лошадей". Припомни, что Курбан-сахиб был эскадронный командир Гургаон Риссала, и что я - Умр Сингх. И я ответил так, как мы говорим - как мы говорили - оставшись вдвоём: "Сын, ты стал конюхом, а я косцом травы, но это ведь продвижение по службе, верно?" А он засмеялся. "Это дорога к лучшей доле. Потерпи, отец. (Да, он всегда называл меня отцом, когда рядом никого не было). Этой войне не будет конца. Я поглядел на новых сахибов - сказал он - и они чванливые олухи - все - все - все!"

- И мы поехали в Стелленбош, где лошади. Курбан-сахиб стал слугою в новом деле. А новое дело шло под бездумным управлением новых, пришлых бог знает откуда сахибов; они не умели ни лагеря разбить, ни тента растянуть - полно рвения безо всякого умения. Потом, мало-помалу, из Хинда потянулись патаны - они как те стервятники в небе, сахиб - всегда идут на кровь. Приехали в Стелленбош и некоторые сикхи - хотя и сикхи-мазби - и какие-то мадрасские обезьяны. Все они приезжали с партиями лошадей. Путиала слала лошадей. Джин и Набха слали лошадей. Все народы Халсы слали лошадей.

Все края земли слали лошадей. Бог знает, что армия с ними делала, разве что съедала, не пытаясь объездить. Они черпали коней, как шлюха льёт на себя масло: горстями. И нужны были много людей. Курбан-сахиб дал мне начальство (что за команда для меня!) над одними угольно-чёрными - хубши - чьи тела грязь и тени грязь. Они ели без удержу, а набив брюхо - спали; смеялись без причины и были по всем повадкам животные. Некоторые назывались финго, а какие-то, кажется, красными кафрами, но все - кафиры, невыразимые мерзавцы. Мы занимались с лошадьми - поили, кормили, чистили. Да, я надзирал за работой метельщиков, я был джемадаром мехтаров (надсмотрщик над сбродом), и сам Курбан-сахиб не получил лучшего. Так прошли пять месяцев. Чёрные месяцы! А война шла и шла, как предсказал Курбан-сахиб. Новых сахибов резали без отмщения. Война вооружённых глупцов с военными искусниками. За один дневной переход канониров выбивали наполовину, неопытные люди вслепую блуждали в высокой траве и бурцы сгоняли их в плен как гуртовщики - скотов. О городе Стелленбоше я скажу как сикх - не как сахиб. Я бы расквартировал в городе один эскадрон Гургаон Риссала - один маленький эскадрон - и школил бы горожан, покуда не научил бы их целовать павшую наземь тень правительственного коня. В Стелленбоше много мулл (священников). Они проповедовали джихад против нас. Это правда - об этом знал весь лагерь. А в городе так много домов, крытых соломой! Воистину, война дураков!

- К концу пятого месяца высохший как щепка Курбан-сахиб сказал: "Мы заработали награду и едем назавтра к фронту, с лошадьми, и я снова окажусь слишком хвор для обратного пути. Позаботься о багаже". И мы поехали - с несколькими подчинёнными кафрами и новыми лошадьми для новонабранного полка, пришедшего по морю. На второй день пути по риейлу, когда мы поили лошадей в глухомани без даже и плохонького базара, из конского вагона выскользнул некоторый Сикандер-Хан - наш джемадар сайси (главный конюх) в Стелленбоше; в Хинде он был в полку и служил на Границе. Курбан-сахиб жестоко бил его за дезертирство, но патан лишь воздевал руки, ища прощения, и сахиб уступил, взяв его к нам на службу. Так нас стало трое - Курбан-сахиб, я и Сикандер-Хан: Сахиб, Сикх и саг (пёс). Но человек этот сказал правильные слова: "Мы с тобой далеко от дома и оба служим Раджу. Поладим миром, пока не увидим Инда". И я ел из одного блюда с Сикандер-Ханом - говядину, зная об этом! Одной ночью он украл из кухонной палатки жестянку с мясом свиньи и объяснил, что их Книга, Коран, освобождает воинов святой войны от всех обязательных обрядов. Ха! В нём задержалось немного веры - меньше чем сахара и воды на лезвии крестильного меча.^[5] Он добыл себе коня в расположении желторотого, никак не обученного полка. И я взял у них серого мерина. Они слишком далеко отпускают лошадей, эти новые полки.

По дороге, некоторые бесстыжие отряды покушались на наших коней, предъявляя всякие ордера и реквизиционные требования, и - пару раз - пытались оторвать конские вагоны от сцепки, но Курбан-сахиб мудр, да и я не дурак. На фронте не сыщешь осой чести. Но кто досаждал нам сильнее всех - одно братство прожжённых конокрадов: высокие, светловолосые сахибы; они по большей части гундосили, и на любой случай, говорили "О, чёрт!" - "Джеханнум ко джао" на нашем языке. Каждый такой носил мундир с виноградным листом,^[6] а скакали они как раджпуты. Скажу лучше - как сикхи. Скажу больше - они ездили, как Острелахи!^[7] Эти острелахи - мы встретили их позднее - тоже гундосые, высокие, тёмные люди с серыми, ясными глазами и длинными верблюжачьими ресницами - очень достойные мужчины, новая для меня сахибская разновидность. При всяком случае, они говорили "Но-у-фи-а"^[8] - "Дурро мут" на нашем языке, и мы назвали их "дуромутами". Темноволосые, высокие, горячие и злые; они понимали войну, как войну, и глотали чай, как глотают воду сухие пески. Воры? И это, сахиб. Сикандер-Хан клялся и божился - сам он из племени лошадиных воров в десятом поколении - он клялся, что патан-конокрад - ребёнок перед дуромутом. "Но-у-фи-а" не умеют ходить пешком, ковыляют как куры на самой ровной дороге. Они не могут без лошади. Славные, достойные, охочие до войны мужчины с их присказкой "Но-у-фи-а!". Они разглядели достоинства Курбан-сахиба. Они не просили его заняться чисткой конюшен. Они ни за что не хотели расстаться с ним. И он подменил эскадронного командира - тот слёг от лихорадки, а дуромуты взяли Курбан-сахиба и скакали весь день по стране, по низким частым холмам - местность там как Хайберский проход - и, вернувшись вечером, сказали: "Вот! Это человек. Украдём его!". И они украли его, как всегда крали то, в чём была их нужда, а больной офицер уехал в Стелленбош, на место моего Курбан-сахиба.

- Так Курбан-сахиб вернулся к своему; я стал его посыльным, а Сикандер-Хан - поваром. У войны сахибов строгий закон, но приказ ничего не говорит о посыльном и поваре при сахибе, и мы носили лишь служебную одежду, не одеваясь иначе. Мы скакали туда и сюда по этой проклятой богом земле, где не отыщешь базара; где нет ни фасоли, ни муки; ни масла, ни красного перца; ни имбиря, ни дров; одно лишь сырое зерно, да мелкий скот. При мне не случилось большого сражения, одна лишь беспрерывная ружейная пальба. Когда мы шли большим отрядом, жители выходили с приветствиями, выносили кофе, и предъявляли пурваны (свидетельства) о том, какие они мирные да дружелюбные - аттестаты за подписями глупых английских генералов, прошедших здесь прежде нас. А стоило нам показаться в малом числе, бурцы стреляли из-за скал. Действующий приказ называл их сахибами, а войну - войной сахибов. Хорошо! Но и я кое-что понимаю: когда сахиб идёт на войну, он надевает военные одежды, и только те, кто одет по форме имеют право воевать. Это ясно. Я это понимаю. Но здешние люди - те же бирманцы или афридисы. Они стреляют в своё удовольствие, а когда попадают в переделку, прячут винтовки и вынимают пурваны, или сидят по домам, называясь фермерами. Ровно такие же бирманские фермеры вырезали мадрасские части в Хлайндаталоне! Ровно такие же кабульские фермеры перебили эскорт Каваньяри-сахиба и убили его самого! И мы, будьте уверены, умели ответить: по пятнадцати - нет, больше! - по двадцати таких фермеров улетали поутру вниз с террасы, что напротив Бала-Хиссар. Я надеялся, что Джанг-и-лат Сахиб (главнокомандующий) вспомнит старые дни - увы. В нас стреляли отовсюду, а он писал прокламации о том, что воюет не с народом, а только с армией; но в армии этой, по правде говоря, состояло всё местное население; и, подели бурцы свою наличную униформу между такой армией, каждому не хватило бы и сраму прикрыть. Война дураков, с начала и до конца; начальники объявили, что повесят всякого, кто дерётся с винтовкой в одной руке и пурваной в другой, но так дрались все эти люди. Итак, они творили, что вздумается, а мы оказывали им почёт, выписывали свидетельства, снабжали, кормили их жён с детьми, и жестоко наказывали наших за щупанье бурских кур. Работу можно было выполнить зараз, потеряв немного жизней, а пришлось делать трижды и четырежды. Я часто заговаривал об этом с Курбан-сахибом, а он отвечал: "Это война сахибов. Это приказ" и, однажды вечером, когда Сикандер-Хан собрался залечь перед линией пикетов и показать бурцам, как работают ножом на Границе, Курбан-сахиб ударил его в переносицу, едва не разбив головы. На следующем марше, Сикандер-Хан с повязкой на глазах - вылитый больной верблюд - толковал с сахибом битых полдня, и, поняв меньше моего, поклялся сбежать обратно в Стелленбош. Но потом, между нами, патан шепнул, что надо травить местных людей сикхами и гурками, пока те не придут виниться, посыпав головы пылью. А до тех пор бурцы и не понюхают настоящей войны.

- Они стреляли в нас? Разумеется, они палили из домов, украшенных белыми флагами, но со временем усвоили некоторые наши обыкновения, тем более что оставшиеся вдовы рассылали известия с гонцами-кафрами и, понемногу, пальба в тех местах приутихла. Но-у-фи-а! И любой бурец, с кем приходилось иметь дело, держал при себе пурвану, подписанную сумасшедшими генералами, - аттестат благонадёжности.

- Были у них и винтовки - немалый арсенал; а обоймы они прятали в застрехах. Когда мы жгли такие дома, женщины заходились в крике, но старались держаться подальше - боялись пуль, что летели во все стороны, когда пламя охватывало соломенную кровлю. У бурцев очень умные женщины. Куда умнее мужчин. Бурцы умные? Нет, нет, нисколько! Это сахибы глупцы и, гонора ради, обязаны называть бурцев "умными людьми"; но сами бурцы умны лишь недомыслием сахибов. Сахибы должны были пригласить в игру нас.

- Другое дело дуромуты. Они отменно разбирались со всей этой деревенщиной - совсем не так как привыкли мы, люди Хинда - но они нисколько не дураки. В одну из ночей, когда мы тряслись от холода на гребне холма, я заметил свет в далёком доме - он горел шестую часть часа, потом потух, и вскоре вспыхнул опять - три раза, по одной двенадцатой части часа. Я обратился к Курбан-сахибу - мы не тронули этот дом, хозяева предъявили множество свидетельств и клялись в верности у наших стремян - и сказал: "Пошли полуэскадрон, сын, и покончи с этим домом. Они сигналят своей братии". Но он даже не приподнялся, только рассмеялся и сказал: "Если я слушал бы своего посыльного, Умр Сингха, на этой земле не осталось бы и десятка домов". А я ответил: "Зачем оставлять и один-единственный? То же было и в Бирме. Днём они крестьянствуют, ночью - дерутся. Позволь нам разобраться с ними по-справедливости". Но он засмеялся и закутался с головой в одеяло, а я наблюдал за огнями в доме до рассвета. Я дрался в восьми кампаниях на Границе, не считая Бирмы. Первая Афганская война; вторая Афганская война; две с пуштунами в Вазиристане (это уже четыре); две войны в Чёрных горах, если я верно вспомнил; ещё Малаканд и Тирах. Я не считаю Бирму и всякие мелкие дела. Я вижу, когда дом сигналит дому!

Я пнул Сикандер-Хана ногой, и мы стали смотреть вместе. Патан сказал: "Вечером я жарил тыквы к обеду и их продал нам бурец из этого самого дома". - "Откуда ты знаешь?" - спросил я. - "Он уехал из нашего расположения другой дорогой, но я заметил, что лошадь противится на развилке, и, прихватив бинокль Курбан-сахиба, выскользнул из лагеря для вечерней молитвы. Было ещё светло, так что я сумел разглядеть с маленького холма, как пегая лошадь торговца тыквами спешит в этот самый дом". Я ничего не ответил, только взял бинокль Курбан-сахиба из нечистых рук и вернул на место, обтерев шёлковым платком. Сикандер-Хан хвалился мне, как первым в долине Зенаб использовал бинокль и смог с его помощью без осечки и всего за три месяца решить две кровные вражды. Но он был законченный лжец.

Наутро Курбан-сахиб с десятью людьми выехал на разведку окрестностей. В те дни дуромуты двигались медленно. Мы отяжелели от зерна, фуража, телег и стремились поскорее оставить всё это в каком-нибудь городке и, налегке, заняться неотложными делами. Курбан-сахибу приказали поискать короткий путь в стороне от пути движения. Мы опередили главные силы на двадцать миль, и вышли к жилищу у подножия большого кустистого холма; задворки этого хозяйства выходили на сухое русло, наллу - на здешнем языке "донга" - а сангар, загородку для скота, они называют "крааль" - и такой крааль из старых мшистых камней стоял на переднем дворе. По сторонам крыльца росли два колючих, вроде акации, дерева, в цвету золотистых цветов; и кровля была соломенная. Щебнистая дорога спускалась к дому со второго кустистого холма. На веранде сидел старик с белой бородой и бородавкой на левой стороне шеи; с ним толстая женщина со свинячьими глазками и свинячьим подгрудком, и третий - умалишённый высокий юноша. Голова его была не больше апельсина, а ноздри изъедены болезнью. Он смеялся, пускал слюни и, корча рожи, резвился перед Курбан-сахибом. Мужчина принёс кофе, а женщина достала пурваны от трёх генерал-сахибов - аттестации миролюбия и доброй воли. Вот эти пурваны, сахиб. Ты знаешь генералов, поставивших подписи?

- Они клялись, что бурцы ушли из этих мест. Подняли руки и присягнули. Подходило время ужина. Я стоял у веранды с Сикандер-Ханом, и патан водил носом, словно ищущий след шакал. Затем он взял меня за руку и сказал: "Смотри туда. Гляди, солнце блестит в стекле - в окне, откуда сигналили прошлой ночью. Та и эта ферма стоят в прямой видимости" - он вглядывался в густоту кустов на заднем за домом холме, сопя и принюхиваясь. А идиот с усохшим черепом заплясал вокруг меня: он запрокидывал голову и, глядя на крышу, хохотал словно гиена. Толстая женщина заговорила нарочно громким голосом, словно желая отвлечь нас от какого-то шума. Потом они угомонились, а я притворился, что ищу воды для чая, пошёл на задворки и увидел позади дома тёплый конский навоз на истоптанной копытами земле и между этих, совсем свежих, следов, валялась оброненная обойма. Курбан-сахиб окликнул меня и спросил на нашем языке: "Стоит ли пить здесь чай?" - и я ответил, понимая, о чём он спрашивает: "Окрест здешней кухни крутятся много чужих поваров. На коней, и прочь отсюда, сын". Я вернулся в дом, и Курбан-сахиб с улыбкой сказал жирной хозяйке: "Займись готовкой, а мы распряжём лошадей и вернёмся ужинать", и, уже шёпотом, приказал нашим: "Уходим!" Нет. Он не взял на прицел старика и жирную женщину. Он не имел такого обыкновения. Один глупый и голодный дуромут стал во весь голос обсуждать приказ об отступлении, и стрельба настигла нас ещё у коновязи - они палили, просунув винтовки сквозь солому кровли. Мы скакали по щебневой дороге, а бурцы стреляли из нуллы за домом, с холма за нуллой, с крыши дома - стреляли очень часто, как будто бы с холмов гремели барабаны. Сикандер-Хан, пригнувшись к луке, сказал: "Это музыка не для нас одних, она для всех дуромутов" - и я ответил: "Спокойно. Держи место!" - его место было позади меня, а я скакал за Курбан-сахибом. Но эти новые пули прошивают по пяти человек в колонне! Нас не подбили - ни одного из нас - все добрались до холма, утыканного скалами, и рассеялись под укрытие камней. Тогда Курбан-сахиб обернулся в седле и сказал: "Поглядите на старика!" Тот стоял на веранде, часто паля из винтовки; а позади него жирная женщина и идиот - оба с ружьями. Курбан-сахиб рассмеялся, а я прикрыл его и обхватил руками, но - смерть его была записана на этот час. Пуля проскользнула в живот под сгибом моего плеча. Я опустил его на землю, уложил между двух склонённых скал - Курбан-сахиба, моего Курбан-Сахиба! Из нуллы за домом и с холмов валили бурцы - больше сотни - и Сикандер-Хан сказал: "Вот, теперь мы видим, о чём разговаривали ночные сигналы. Дай мне винтовку". Он поднял винтовку Курбан-сахиба - на этой войне сабли носят лишь дураки и доктора - и пристроился поработать из положения лёжа, но Курбан-сахиб повернулся на траве и приказал: "Не сметь! Это война сахибов!" и поднял руку - вот так; а потом повернул на меня глаза, и я дал ему воды - чтобы скорее отошёл. И когда он пил, душа его получила увольнение

- Вот как шёл бой, сахиб. Дуромуты, залегли на хребте, что шёл с севера на юг к главным нашим силам; а бурцы стремились по лощине с востока на запад. Их было больше сотни, а наших - десять, но мы удерживали бурцев в низине, а сами быстро отходили по хребту на юг. Я увидел, как три бурца проскочили открытое пространство, снова скрылись и открыли плотный огонь по камням, нашему укрытию, но дуромуты вели себя умно, не высовывались и отходили дальше и дальше, строго на юг, так что шум боя катился в южном направлении, а с юга до нас доносились удары больших пушек. Потом, уже в кромешной темноте, Сикандер-Хан нашёл среди скал старую шакалью нору, и мы задвинули туда тело Курбан-сахиба. Сикандер-Хан взял бинокль, а я - носовые платки, несколько писем и особую вещь - я знал, что он всегда носит её на шее; всё это со мной, завёрнуто в платок, и Сикандер-Хан тому свидетель. Мы с ним дали некоторую клятву и лежали, оплакивая Курбан-сахиба. Сикандер-Хан рыдал до рассвета - даже он, патан, магометанин! Канонада гремела на юге всю ночь, а когда занялся рассвет, лощина кишела бурцами, конными и на повозках. Они собирались к дому, и мы глядели на всё через стёкла Курбан-сахиба: старик - я понял теперь, что мулла - благословлял их и молился о святой войне, вздев руку; жирная женщина разносила кофе; идиот скакал между всеми и целовал коней. Потом они засуетились, рассеялись по холмам и скрылись; из дому вышел чёрный раб и вымыл порог чистой водой. Сикандер-Хан разглядел в бинокль, что он смывает кровавые потёки и, смеясь, сказал: "В доме остались раненые. Для нашей мести всё готово".

- Около полудня с южной стороны поднялся тонкий, высокий дым - так горит дом, если смотреть издалека в солнечную погоду - и Сикандер-Хан, умевший взять азимут в холмах, сказал: "Наконец-то. Наши жгут дом этого сигнальщика, торговца тыквами". А я ответил: "Что за нужда, если моего сына убили? Дай мне выплакаться". Дым поднялся высоко, и я разглядел, как старик заметил это с веранды и тряс в ту сторону кулаками. Мы лежали на гребне до вечера, не прикасаясь к воде и пище - потому что поклялись не пить и не есть до окончания дела. У меня осталось немного опиума, и я дал половину Сикандер-Хану - он ведь любил Курбан-сахиба. Когда стало совсем темно, мы наточили сабли о мягкую скалу, смочив камень водой - вышла хорошая заточка - сняли обувь, и, тихо спустившись к дому, заглянули в окно. Старик читал книгу; женщина сидела у очага, а идиот лежал на полу, положив ей голову на колени - он считал пальцы и смеялся, и она смеялась с ним. Я узнал в них сына и мать, и тоже засмеялся, потому что догадался об этом прежде и сумел выпросить её жизнь и тело у Сикандер-Хана, когда мы спорили о дележе. Затем мы вошли с саблями наголо Знаешь, эти бурцы не понимают клинка - старик кинулся в угол за винтовкой, но Сикандер-Хан остановил его, ударив плашмя по рукам; старик осел на пол и поднял руки, а я приложил палец к губам, требуя тишины. Но женщина заголосила, во внутренней комнате кто-то задвигался, дверь открылась, и на пороге объявился человек с забинтованной головой, теребя в руках ружьё. Его голова покатилась за дверь, и никто не вошёл следом. Отличный, замечательный - для патана - удар. Все затихли, уставившись на отпавшую голову, и я велел Сикандер-Хану: "Ищи верёвки! Я не замараю меча даже и в почесть Курбан-сахибу". Он поискал, принёс три длинных кожаных ремня и сказал: "Внутри четверо раненых; все, разумеется, с генеральскими свидетельствами", и засмеялся, разматывая верёвки. Потом я связал старику руки за спиной; пришлось связать и идиота - он глумился надо мной и пытался вцепиться в бороду. Тут жирная женщина со свинячьими глазками и свиным подгрудком кинулась бежать, и Сикандер-Хан спросил: "Рубить её или вязать? Она твоя по уговору". А я ответил: "Погоди. Она на привязи. Открой дверь". Я вытолкал этих двоих через веранду в чёрную тень колючих дерев, и она приползла следом, на коленях, валялась по земле, хватала мои лодыжки и выла. Сикандер-Хан сходил за лампой, сказав, что будет прислуживать и освещать пиршество, а я подыскал ветку, способную выдержать плод. Но женщина немало мешала мне всякими криками, приставаниями и суматошными разговорами на их языке, и я ответил ей на моём языке: "Я теперь бездетный из-за твоего вероломства, а мой сын был славен среди мужей, и любим женщинами. И он стал бы отцом мужчины - не животного. У твоего впереди много дней жизни, куда больше, чем у меня, но дни эти уйдут в уплату моего великого горя".

- Я помешкал, пристраивая петлю на шее кретина, потом перекинул конец верёвки через сук, а Сикандер-Хан поднёс лампу, чтобы женщине стало получше видно. И тогда, безо всякого знака, в полутени света нашей лампы встал дух Курбан-Сахиба. Он прижимал одну руку к телу, к месту, куда вошла пуля, а другую протянул вперёд, вот так, и сказал: "Нет. Это война сахибов". И я ответил: "Погоди сын, и ты уснёшь спокойно". Но он подошёл ближе и, по обыкновению, глядя мне в глаза, повторил: "Нет. Это война сахибов". Тут Сикандер-Хан сказал: "Разве это так трудно?" - поставил лампу, подошёл ко мне и стал выбирать слабину верёвки, но тогда дух Курбан-сахиба оказался в шаге от нас; он, кажется, злился и сказал в третий раз: "Нет. Это война сахибов". Слабый порыв ветра задул лампу, и я слышал, как в темноте стучат зубы Сикандер-Хана.

- Так мы стояли, бок-о-бок, сжимая в руках концы верёвок, и долгое время не могли вымолвить и слова. Наконец, Сикандер-Хан открыл флягу, стал пить; и, смочив пересохший рот, повернулся ко мне со словами: "Теперь мы свободны от клятвы". Я выпил воды, и мы стояли, не сходя с места, ожидая рассвета. Сразу после третьих петухов издалека послышался цокот копыт, шум орудийных колёс, а с первым светом на пороге дома разорвался снаряд; соломенная крыша веранды упала и загорелась под окнами. И я сказал: "Что будет с ранеными бурцами в доме?" - и Сикандер-Хан ответил: "Мы слышали приказ. Это война сахибов. Стой, где стоишь". Ударил второй снаряд - верное направление, но недолёт - и осыпал нас землёй; а затем прилетели десять маленьких, быстрых, из такой пушки, которая говорит как бормотун-заика - да, пом-пом, верно, сахиб, - и фасад дома сложился складкой, вниз, так нос наползает на подбородок беззубого старца, и медленно лёг на землю. Сикандер-Хан сказал: "Если тем раненым судьба умереть в огне, так и будет, а мне вольно делать, чего хочу" - и пошёл на задворки дома, и скоро вернулся; а с ним - четыре раненых бурца; двое были так плохи, что ползли. Я спросил: "Чего это они?" - "Я не дал им ни слова, ни знака - ответил Сикандер-Хан - Они идут за мной, надеясь на милосердие". - "Это война сахибов - сказал я - и пусть они дожидаются милосердия сахибов". И они лежали на земле, четверо раненых и идиот, и женщина лежала под колючим деревом, а дом полыхал. Потом начался знакомый звук рвущихся под стрехой обойм - выстрел, ещё один, трескотня, сплошной грохот; солома летела во все стороны, и пленные стали уползать - подальше от огня, пепелившего деревья, от летящих кирпичей и щепы. Но я сказал: "Терпите! Терпите! Вы же сахибы на войне сахибов, о сахибы. И вам не было приказа уходить с войны". Они не поняли ни слова. Но терпели и остались в живых.

- Первыми прискакали пять человек из команды Курбан-сахиба. Один прежде плавал за лошадьми в Калькутту и говорил на моём языке. Я рассказал ему всю историю на простом урду, понятном для сахибов такого склада; и, в конце, добавил: "Здесь нас застал приказ мёртвого - это война сахибов. И пусть теперь дух моего Курбан-сахиба видит, как я передаю сахибскому правосудию этих сахибов, кто сделали меня бездетным". И я передал ему концы верёвок и упал наземь без сознания - душа моя была переполнена, а живот - пуст, если не считать малой толики опиума.

- Дуромуты положили меня на повозку к раненым и, немного погодя, я узнал, что два дня и две ночи прошли для них в беспрерывном бою. Это была одна большая ловушка, сахиб, и отряд Курбан-сахиба попал в одну лишь небольшую переделку на самой обочине сражения. Они были очень злы, эти дуромуты, - отчаянно злы. Я не встречал, чтобы сахибы так злились. Они похоронили Курбан-сахиба по всем правилам его веры на вершине хребта, над тем самым домом; и я прочитал молитвы нашей веры; и Сикандер-Хан помолился на свой лад и украл пять сигнальных свечей с тремя фитилями каждая; и могила пылала огнями, как надгробие святого в Пятницу. Всю ночь он горько плакал, и я с ним; он обнимал мои колени и просил дать что-нибудь на память о Курбан-сахибе. Я отрезал ему половину платка - не шёлкового, тот был подарком некоторой женщины; ещё я отдал мундирную пуговицу и маленькое стальное кольцо, грошовое, Курбан-сахиб носил на нём ключи; Сикандер-Хан поцеловал дар и спрятал его на груди. Остальное у меня, в этом маленьком узелке; прочий его багаж я возьму в Кейптауне - вместе с четырьмя рубашками, посланными в прачечную. Я не успел их забрать до отъезда по стране. Всё это я отдам моему полковнику-сахибу в Сиалкоте, в Пенджабе. Ведь мой сын мёртв - мой баба мёртв! Я хотел уехать раньше, после его смерти оставаться не было нужды, но мы вели дело далеко от железной дороги, и дуромуты были мне как братья, и я стал смотреть на Сикандер-Хана, как на некоторого друга; он дал мне лошадь; я скакал с острелахами по стране, но жизнь ушла из меня. Кем я только ни был - дневальный, чапрасси (посыльный), повар, уборщик - какая теперь разница. Но однажды я всё-таки засмеялся. Мы вернулись через месяц, сделав широкий круг по долине. Я знал здесь каждый камень и поднялся к могиле; один умный сахиб из дуромутов (часть наших задержалась на неделю, проучить местных с пурванами) вырезал на большой скале памятную надпись. Они перевели мне её - там шутки из тех, что любил сам Курбан-сахиб. О. Вот надпись, хорошая копия на бумаге. Прочти вслух, сахиб, я объясню. Здесь две шутки, обе отменные. Читай, сахиб:

В память Уолтера Десайза Корбина.
Капитана 141-го Пенджабского кавалерийского полка
Сиречь Гургаон Риссала. Марш-марш, Сахиб!
Он был предательски застрелен около этого места
При потворстве Хендрика Дирка Юса, теперь покойного,
Священника, кто троекратно давал присягу на нейтралитет
И Питом, сыном последнего.
И мы, любившие его,
Сделали то немногое, что смогли

- Ха! Это первая шутка. Жаль, что сахиб не видел этого "немногого!"

В малое возмещение нашей потери.

Si monumentum requiris circumspice.^[9]

- А в этих словах вторая шутка - те, кто пожелают увидеть настоящий памятник Курбан-сахибу должны взглянуть на тот дом. Но, сахиб, там нет дома - нет и колодца, нет пруда, дамм, как они говорят; ни яблони; ни курёнка. Ничего, сахиб, кроме двух обгоревших деревьев. Там пустыня, сахиб, сухая - как мои руки - как моё сердце. Пусто, сахиб - всё пусто.

1. Когда Умр Сингх понимает, что перед ним англичанин, рождённый в Индии, он тотчас отбрасывает льстивые и отчасти иронические обращения к непонятному работнику британской гражданской администрации ("Небеснорождённый", "Благородный") и переходит на одну форму - "сахиб", то есть уважаемый, но во многом равный - здесь и далее прим. пер.

2. Орден Британской Индии, за долгую, верную и достойную службу.

3. Boer-log

4. "Воевать за весь Хинд": вокруг мыса Доброй Надежды идёт альтернативная дорога в Индию - если заблокирован Суэцкий канал.

5. Обряд "крещения" в сикхизм включает распитие сахарного раствора, перемешанного обоюдоострым клинком.

6. Кленовый лист, канадцы.

7. Австралийцы

8. "No fear" - "Не боись!"; скорее - "Не ссы!", если принять во внимание место, время и образ действия.

9. "Если ты ищешь памятник - просто оглянись вокруг", цитата, надпись на могиле Кристофера Рена.