Ослепительный лимонно-желтый диск Геллы медленно, но неотвратимо скатывался к горизонту, из-за которого, навстречу светилу, клубясь и погромыхивая, вздымалась чёрная туча.
Сухой жаркий воздух был неподвижен и при малейшем моём шевелении выжимал из меня потоки пота. Будь моя воля, я до сумерек не выходил бы из дома, в котором единственный кондиционер, дряхлый и обливающийся конденсатом, умел ещё сохранить пригодную для жизни атмосферу.
Но воли у меня уже не было. Двое крепких парней с суровыми лицами и стрижеными затылками, прибывшие, чтобы лишить меня этой воли, были в тёмных непроницаемых очках, в голубых форменных рубашках, совершенно промокших от пота, со сдвинутыми на затылок синими беретками. Они тоже испытывали страшные муки от жара, поднимавшегося от мостовой и текущего вдоль горячих стен дома. И ни они, ни я не имели никакой возможности избежать этого испытания. Они исполняли свою работу.
И в этот раз я был их работой.
И никто из нас не имел воли сделать так, как хотелось бы. И поэтому я недвижно стоял на нижней ступени крыльца своего дома, всё-таки не решаясь вот так сразу отрубить прошлое, и ступить в неведомое и оттого страшное будущее. А они, как будто выполняя какой-то ритуал, точно на похоронах, тоже были неподвижны, с тем, наверное, чтобы немного обсохнуть. Или это действительно был ритуал, и они деликатно давали мне немного времени, чтобы попрощаться с прошлым.
Наш дом, я всё ещё называю его нашим, хотя давно живу в нём один, стоит на самом краю плато. Отсюда открывается красивый вид на "новый город", лежащий внизу, в долине овальной формы. Так называемым "новым городом" он стал лет двадцать назад, когда наладили массовый выпуск строительных конструкций, позволяющих возводить здания и сооружения быстро и прочно. Размытый в дрожащем мареве, словно в аквариуме, город лежал, изнывая от зноя. Ни малейшего движения. Только далеко на южной окраине, там, где находится космовокзал, периодически взмывали в сиреневое небо, разноцветные, как рыбы в тропическом океане, флайканы. Они круто разворачивались в сторону от тучи и пролетали прямо над нами и, казалось, что заденут сейчас купол-пузырь атмосферного окислителя, что возвышается в полукилометре от нашего дома и на сотню метров выше.
А посверкивающая молниями туча вдруг закрыла своим рыхлым телом Геллу. Налетел горячий ветер, подняв сухую пыль, которая запорошила глаза. Вялые секунду назад полицейские резво зашевелились - один бросился открывать дверь машины, другой поймал меня за предплечье и потянул к флайкару. Я не сопротивлялся. Шаг сделан и назад дороги уже нет. И я нырнул в машину, на миг только оглянувшись на обшарпанные стены нашего, теперь бывшего дома. Дверь захлопнулась. Я, прижавшись лбом к стеклу, смотрел назад. Флайкар рванул с места и круто ушёл вниз, к городу, в запылённую геометрию улиц. А мой дом остался вверху и исчез за кромкой обрывистого склона.
Естественно, что никакого недоразумения, никакой судебной ошибки нет, и не было, и, никаких претензий с моей стороны не могло быть. Я ждал этого несколько лет и нисколько не был удивлён появлению полицейского экипажа. Скорее меня поразило то, что обо мне всё-таки не забыли. В своё время я неоднократно получал приглашения ГенКонта для посещения ближайшей клиники Санитарной Службы на предмет досконального изучения соответствия меня моей Генетической Карте. Я игнорировал их, стремясь до последнего часа продлить мою жизнь в собственном доме: успею ещё тихо и неприметно пропасть в светлых коридорах и чистых палатах клиническим уродом.
А всё дело в том, что я не такой как большинство окружающих меня людей. Внешне я ничем не отличаюсь от них, у меня так же, как у них две руки, две ноги, одна голова, которой не угрожают в ближайшем будущем ни идиотизм, ни шизофрения, ни прочие разные психические расстройства. В этом плане я здоров. Да, как и в любых других. Я здоров, как может быть здоров человек в возрасте восемнадцати лет, проживший двенадцать из них в окружении врачей. Нет, не тех "врачей", к которым везли меня сейчас. А моих родителей. Они смогли каким-то образом скрыть мои генетические реалии от бдительного ока ГенКонта. А это преступление. Самое, пожалуй, страшное преступление на Терр-Ликсе. В базах данных полтора десятка лет лежала сочинённая отцом моя Генетическая Карта, по которой я после рождения претерпел необходимую операцию и полностью соответствую требованиям Комитета по Контролю над Генетической Чистотой Расы, короче ГенКонта.
О каком же недоразумении может идти речь?
Я представления не имею, в чём заключается процедура "необходимой операции", но цель её, как говорил мне отец, это лишить человека его сомнений. Всё должно соответствовать определённому, раз и навсегда прописанному порядку. Кто-то очень хотел сделать мир лучше.
А я ведь так ничего конкретно и не узнал. Не успел. Отец немногое смог мне рассказать об этом. Только то, что я другой, не такой как все в этом мире.
Большой Уход помешал этому.
Первую дюжину лет я жил в полном неведении относительно своей "исключительности", пока отец, уже накануне Большого Ухода, наконец, не просветил меня. Я испытал тогда шок, а затем целую гамму чувств - страх перед будущим, досаду на грядущие изменения в моей жизни, обиду на родителей, обрёкших меня на сиротство, а себя на Изгнание или, возможно, Смерть.
Они тоже были не такие как все. Тайну своего генетического несоответствия они вынуждены были раскрыть по нескольким причинам, и в том числе, чтобы дать мне ещё несколько лет свободного существования. Они все же смогли обеспечить мне эту свободу. Свободу моему одиночеству, моему первому страху. Они тоже обрели свободу - от меня, от ГК, от ответственности. От себя, наконец. Их Уход всегда напоминал мне бегство. "Большое Бегство" - так называлось это на языке ГенКонта. На языке нашей истории, писанной скальпелем Генной Инженерии на спирали ДНК. Что же, в этот раз "инженеры" оказались недалеко от истины.
До двенадцати лет я жил в совершенном неведении, как о своём "уродстве", так и о реальном мире, в котором протекало тогда ещё беспроблемное моё существование. Я с полной уверенностью полагал, что живу в мире справедливости и добродетели. Окружающие меня люди, и взрослые, и мои ровесники, были ровны в общении, спокойны в споре, в меру трудолюбивы, здоровы и спортивны. Они были достаточно эмоциональны, когда веселы, когда унылы, но никогда их уныние не переходило в отчаяние, а веселье не граничило с безумием.
В нашем доме жизнь шла также ровно, хотя нечастые гости засиживались допоздна, а долгие, непонятные мне, споры заканчивались далеко заполночь. Только после Большого Ухода, спустя несколько лет, я смог уразуметь некоторые проблемы нашего мира. Отец оставил мне металлический кейс, в котором среди прочих малоинтересных подростку вещей аккуратными стопочками в прозрачных коробках лежали к-диски. Он сказал: "Ты должен знать информацию, которая здесь хранится". Ещё он добавил, что чем быстрее я усвою её, тем раньше увижу Путь. К сожалению, я был нелюбопытен и нетороплив, и до этой поры не изучил и трети этих дисков. Жизнь текла слишком размеренно, а я лелеял обиду и потерял бдительность. И я пока не вижу Пути, но мне кажется, что я уже в нём.
Время шло, мне исполнилось восемнадцать. И к этому времени я прошёл курс Общего Образования, причём, усвоил его не самым лучшим образом, и с полгода уже дожидался Направления на работу от Централи Занятости. Я ведь родительским старанием выбыл из наследственной Гильдии Врачей, и теперь должен получить работу на общих основаниях, как и все остальные негильдийцы. Мой реальный генетический набор далёк от "совершенства" - во мне слишком много первобытно-нерационального. Вероятнее всего, в Централи и нет для меня подходящей работы. Мне подыщет работу другая организация - с этих пор моё место в колонии для "уродов" где-нибудь на Голспите-IV или, в худшем случае, на орбитальных станциях-лабораториях Маринеры. Вероятность такого исхода для меня очень высока.
А здесь, на "планете правды" Терр-Ликсе каждый человек учтён, учтены его "гаметы и зиготы". Как только он появляется на свет из материнской утробы, и едва успевает впервые вдохнуть в себя стерильный воздух родильного отделения местной клиники, как тут же "добрые" тёти и дяди в бело-голубых полосатых униформах проверяют его разными способами на предмет принадлежности к виду Homo Sapiens Civilis - термин из тех материалов, что оставил мне отец, времён всеобщего привития цивилизованности на генетическом уровне, - и если у младенца вдруг обнаруживаются "незначительные отклонения" от заданных обществом норм, то, к счастью и благополучию родителей, за несколько беспокойных, но безопасных минут малыша приведут к необходимому соответствию. А затем контрольные органы дадут добро на дальнейшее взращивание и воспитание любимого чада собственными силами матери и отца. Мою проверку в этот ответственный момент обеспечивал отец. Он хотел видеть во мне "натуральную величину".
Всё становится значительно хуже, если отклонения в генотипе новорожденного выходят за пределы Нормы - что довольно часто имеет место быть в силу многих причин - это уже патология, неизменяемая в одночасье. Тогда ребёнка растят в специальных "пансионатах" под неусыпным надзором тёток в специальной униформе, не ранящей глаз и душу воспитанника. Процесс "положительной мутации" контролируется до шестнадцати лет и, если всё "в норме", молодому выпускнику уготовано нормальное существование в среде ему подобных в промышленных и сельскохозяйственных районах. Они такие же, как все, но только там, где в них нуждается Террликс. Они цивилизованные, но недалёкие и наивные труженики. И над ними хорошо потрудились.
Я не такой как все, потому что не испытал на себе общественно необходимую позитивную мутацию. И, слава Богу, что ко мне нельзя уже применить её по возрастным показателям, а иначе она могла поменять знак, став "отрицательной", и тогда Великий Террликс предоставил бы мне один путь - в преисподнюю. Время споров об эвтаназии давно минуло. Да и вообще время споров генетически безвозвратно утеряно.
О чём можно спорить в "стране счастливых", там, где всё предопределено "свыше". Споры здесь чаще до отвращения нудны и безэмоциональны. Какие могут быть эмоции? Только положительные. Когда у молодой матери забирают "патологического" малыша, она улыбается, надеясь, что её маленький останется на Террликсе и будет счастлив в тех местах, где ему уготовано. Никакая генетика не в состоянии за двести лет подавить материнский миллионолетний инстинкт, но слишком короткое время осталось для его проявления. Инженеры тел уже слишком глубоко и бесцеремонно забрались в "святая святых" - человеческую наследственность.
Патологически бесстрашными ревнителями вселенской справедливости было создано общество "истинной" демократии, где комфортно чувствуют себя все без исключения в силу искусственно заложенного отношения к окружающему.
Каждому приготовлено место его. Насколько известно, в какой среде родился и воспитывался человек, какому труду смогли его обучить, там он и приносил оптимальную пользу, так сын рыбака становился рыбаком, сын охотника - охотником, крестьянина - крестьянином. Это была уже не первая, но ставшая впоследствии основной, программа минимального генетического вмешательства. Она родила такой институт наследственных династий как Родовая Гильдия, а затем Профессиональная Гильдия и получила самое широкое распространение. У каждой из них свои сотнями лет существования освящённые традиции и правила. Но общим для всех незыблемым законом стало послеродовое обследование младенцев и их генетическая коррекция, проводимая собственной службой ДНК-контроля, но им до сегодняшнего дня невдомёк, что ДНК-контроль - это вполне самостоятельная и глубоко тайная организация, пронизавшая многочисленными "нейронами" все общественные институты от воспитания и образования до властных структур всепланетного масштаба.
Политика в большинстве случаев - это форма продажи и покупки личных интересов общественными средствами. И поэтому политика как продукт деятельности разных государственных и общественных организаций так же поддаётся генетической правке, как и индивидуумы, лично составляющие эти институты. Собственно, переделывать что-либо особой нужды не было. Не нужно "рушить старый мир", и возводить на его обломках "новый". Общественный демократический порядок взращивался веками и вполне устраивал Власть. Не устраивало высокое самомнение, личное сознание рядовых членов общества от уборщика мусора и оператора сталелитейной машины до университетского преподавателя, проросшее на благодатной почве энтузиазма первопоселенцев и принципа "равных возможностей" во времена колонизации и терраформирования. Кстати, с интеллигенцией адептам Великой Генетики пришлось побороться. Очкастые представители умственного труда оказались наименее подверженными влиянию общественного мнения и пропаганды. С ними управлялись спецслужбы и полиция - эти были кровно заинтересованы в мировом порядке и, вероятно, первыми в массе опробовали на себе Программу Минимального Вмешательства и наследственного влияния Профессиональных Гильдий.
Я не могу судить о достоинствах и недостатках тогдашних полицейских, так как со мной имели дело мои современники. Когда они пришли за мной, аккуратные, в светло-голубой летней униформе, они были предельно корректны и лишены, казалось, всяческих эмоций. Жёстко и едва ли не торжественно объявили мне о решении Санитарной Службы и моём препровождении в ближайшую клинику ГенКонта для проверки Кода и соответствия его Карте.
Занятия, а они таки были, проводимые в течение многих лет с целью скрыть мою генетическую "независимость" и для выработки приемлемого стереотипа поведения, помогли мне неосознанно не высказать сверх "меры" своего недоумения, а только, как мне казалось, показать необходимую долю уверенности в возможном и справедливом разрешении этого недоразумения.
Но не было ведь никакого недоразумения. Меня проводили в полицейскую машину под ненавязчивым конвоем, без пальбы из мидпаралов - оружия полицейских, без выкручивания рук, всё-таки проще, когда задержанный движется своим ходом и, нет необходимости волочить его. Сопротивление задержанию здесь явление крайне редкое, даже небывалое, но под действием среднего парализатора и оно проходит тихо и спокойно, только падающий внезапно арестант, теряя контроль над своим телом, набивает себе несколько шишек.
Пока добирались до места, начался дождь. Частые крупные капли размазывало по стеклу. Я смотрел на расплывчатые, то ли от дождя, то ли от слёз в моих глазах, пролетающие мимо, бликующие в свете многочисленных фонарей дома из стекла и бетона. Ещё далеко до вечера, но под тёмной тучей уже наступили сумерки.
Неподвластным наступающей тьме оказался только храм местной, Извечного Спасителя, Церкви, ярко освещённый прожекторами снизу вверх. Собор стоял на обширной площади и, высотные здания не заслоняли божественной тверди, и крест из белого металла блистал на фоне потемневшего неба. Он своим светом вдруг вселил надежду в моё утомлённое сердце. Он, казалось, не был подвержен влиянию окружающих его современных домов, бесшумных и безвредных машин, таких же тихих и порядочных людей. А наступавшая туча только усиливала его свет во много раз отражавшимися в нём почти непрерывающимися молниями.
Ущербности этого города я не видел, зная о ней, я не чувствовал отвращения к этим прозрачным блескучим монолитам, редким прохожим, не боящимся усиливающегося дождя. Во мне не было ненависти, но и не было веры.
Ведь церковь тоже была подвергнута обработке, причём буквально сама себя насадила на хирургический нож "инженеров", сначала проводя активную антиГенКонтовскую политику, вдруг странно и неожиданно создав под своей эгидой Движение ветхозаветных "десяти заповедей". Вот та наиглавнейшая программа, создавшая этот пресный, неестественно красивый и правильный мир. И я в нём не такой как все, я еретик в этом мире.
Спустя четверть часа мы прибыли на место, въехав в очередную безликую бликующую стеклом башню. Меня провели длинными высокими и светлыми коридорами, провезли хромированно-блестящим лифтом и, поместили, наконец, в узкую светлоокрашенную комнату с узкой постелью, маленькими откидными столом и стулом. Напротив узкой же двери окно во всю стену, за ним огни неподвижные и огни стремительно бегущие и летящие, синие просверки молний, растекающиеся по мокрому стеклу. Это моё новое жилище трудно назвать тюремной камерой, хотя содержание не всегда соответствует форме, а суть не стремится следом за внешним абрисом.
Скоро меня накормили, вероятно, по налаженному распорядку, привычной пищей из ближайшего недорогого кафе. Дома я тоже не готовил, а получал обеды и ужины по пневмодоставке из ресторанчика "на углу". На моём счету в банке оставалось достаточно средств, родители и это предусмотрели. В стране, где стабильность заложена изначально в сущность человеческую, можно не сомневаться - здесь что-либо скоро не изменится. Собственно и раньше в нашем доме готовили обеды очень редко, только по какому-нибудь поводу, да и то на стандартной электрической плите. Кухонного автомата не держали в силу отсутствия в семье гурманов и во избежание часто приходящего персонала, обслуживающего и программирующего машину. Покушал я с аппетитом, которого не лишился, вероятно, потому что был психологически подготовлен к происходящему и испуга не испытывал.
Потом я долго сидел на койке и смотрел в высокое окно неподвижным взглядом, пока за ним не остались только такие же неподвижные огни. Я думал, а мысли мои текли неспешно. Я не стремился обострить ситуацию, скорее я полностью положился на неоспоримую пока силу обстоятельства в лице ГенКонтовской машины подавления патологий. Поэтому я думал не о том, чтобы бежать отсюда, что в данной ситуации совершенно бессмысленно, а о том, что если существует такая сложная и безжалостная система скорейшей изоляции "уродов" от общества, то, следовательно, этих последних даже на первый неискушённый взгляд должно быть немалое количество. А значит, я зря лелеял свою неповторимость. Значит не один я такой, не подверженный властному генетическому изменению - положительной мутации. Ведь если я в своём кругу общения видел, знал и любил четверых таких же, то кто может поручиться, что даже здесь, в этом здании среди больных нет мне-нам подобных. Хотя именно здесь они-мы и должны находиться. А в масштабах планеты? Их-нас могло быть очень много. И очень мало - я вспомнил, что мои родители работали в службе Генетической Коррекции и их возможности по сохранению природного генома человека - их потомка - были выше, чем у любого другого на Террликсе. В этом случае само моё существование могло быть экспериментом. А ведь, по сути, я был очень обыкновенным, с моим стандартным образованием и негильдийской наследственностью, за исключением своей генетической первобытности. А мои инстинкты, предположительно, неподконтрольны мне и, что совершенно невыносимо, неподвластны ГенКонту.
Я рос дикарём. В моих домашних играх мною руководил варварский, издревле заложенный инстинкт. Я изучал жизнь сам, лазая по деревьям, шныряя среди кустарников нашего запущенного сада. И со временем неизведанных уголков в нём уже не оставалось. Но детская фантазия неисчерпаема, тем более постоянно подпитываемая литературой и видео. Сначала мне читали, потом я сам научился этому величайшему искусству и, только потом мне стали показывать фильмы. Отец и мать были занятыми людьми, но я не был заброшенным ребёнком. Моя реальная самостоятельность была под постоянным контролем. Более того, надо мной осуществлялось и скрытое наблюдение. Родители знали и видели каждый мой шаг, каждое моё движение, а когда я догадался об этом, они стали доверять моему слову. Долгие расспросы по вечерам о моём времяпровождении в их отсутствие не доставляли удовольствия никому из нас, но им это было нужно, а мне не нравились вездесущие видеокамеры слежения - я стал рассказывать обо всём сам. Всё это, в конце концов, привело меня к мысли, что я являюсь центральным объектом какого-то эксперимента, о чём потребовал объяснений у отца и получил их, и узнал о существовании науки антропологии. В возрасте восьми лет этого было достаточно не только для объяснения щекотливой ситуации, но и явилось рождением ярого приверженца упомянутой науки, союзника и соратника в изучении меня в моём же лице. И только накануне Ухода стало мне ясно, что я и есть этот эксперимент - опыт возрождения человека природы, человека без ускоренного и насильственного воздействия ГК-мутации.
Я недолго предавался воспоминаниям и размышлениям об этом, скоро меня сморил сон-спаситель. Переполненное сыновней любовью и ностальгией по прошлому сердце могло не выдержать напора и излиться ненавистью.
***
Я спал крепко и проснулся счастливым. Мне снились сны и были они в этот раз светлыми, добрыми и утешительными. В них я видел родные пенаты, любимые игрушки, знакомые с раннего детства уголки нашего сада, в тени деревьев которого, мы играли с отцом в игры, придуманные мною, мы боролись "не на живот, а на смерть" на лужайке перед домом, ярко освещённым утренним солнцем. Мать сидела в старинном металлическом кресле времён Заселения на обширной перголе и улыбалась нам, и взмахивала рукой, словно дирижировала неслышно играющей в наших сердцах музыкой любви. Её лицо виделось мне очень чётким, до мельчайших морщинок возле глаз и губ. В карих с зелёным ободком её глазах сверкал шаловливый огонёк, а веки с длинными молодыми ресницами чуть подрагивали, словно удерживали готовую сорваться слезу умиления и счастья. Такой я и запомнил её. Навсегда. Отец приснился не так, я всё время видел его загорелые сильные руки. Они поднимали меня, прижимали к груди, подбрасывали высоко в воздух и, тогда мне было видно его голову с кудрявыми седыми волосами, редкими над висками и на темени. А вокруг качался зелёный, сверкающий под солнцем, мир и бирюзовое небо можно было достать рукой. Я ловил глазами слепящее солнце и смеялся, заливисто, громко и счастливо, как могут смеяться только дети.
Я так и проснулся, с улыбкой на лице, а солнце светило мне прямо в глаза, и, я видел его сквозь веки, розовое и тёплое как бабушкины руки. А внутри меня пел, сипловатый, дрожащий от чувственности и старости, голос деда. Он пел любимую свою старинную триумфальную песню воина-победителя. Эта песня прошла со мной через всё детство и, всегда была создателем и спутником хорошего, торжественного настроения. Я лежал с закрытыми глазами и улыбался, наслаждаясь мягким утренним теплом и настроением. "Ну, ладно". - Подумал я, сел на кровати и задудел губами дедовский марш.
За окном синело небо, исчерченное белёсыми полосками аэродинамических следов, оставленных многочисленными летающими машинами - флайканами. По всей комнате-палате гуляли солнечные пятна. На столике стоял уже пакет с завтраком. И моё дудение сегодня было здесь уместно.
Я оделся, заправил постель. Распечатал пакет, посмотрел его содержимое и не стал себя испытывать - плотно поел. Затем долго смотрел в окно. Внизу шныряли наземные машины - в черте города ограничено движение летающих аппаратов, народ суетился по своим каким-то делам, решая свои проблемы и задачи, в большинстве своём не подозревая о существовании таких, как я, и не забивая себе голову всякой заумью.
Этот день так и прошёл, с большим, не совсем здоровым душевным подъёмом. Я весь день маршировал, пел песни, рисовал в неуёмных своих фантазиях сцены скорого и жестокого возмездия, нисколько не сознавая реального своего положения. К вечеру я устал уже от этого возбуждения и, лёжа в постели подумал, что нетюремное это настроение нашло на меня неспроста - подмешали мне в еду что-то, или в воздухе распылили. А ночью наступило время раздумий, оценок и стыда, но дневные "страсти" измотали меня, и сон-спаситель опять сохранил мою "заведённую" психику. Я уснул где-то уже на "десятом слоне".
Следующий день моего принудительного содержания в клинике ГенКонта ознаменовался посещением временных моих апартаментов прелестным представителем клиники, которая по долгу службы беседовала со мной на самые разные темы, входящие, как и следовало, в область вопросов интересных ГенКонту.
Это была молоденькая девушка недурной внешности, стройная и обладающая всеми женскими достоинствами, видимыми даже в стандартной, сильно свободной брючной униформе. И какая-то вся лёгкая. Она столь же легко говорила, как и двигалась, все её немногие жесты в моих глазах явились совершенным продолжением её натуры. Хотя в эту первую встречу, она не показалась мне красивой. На её лице, в нахмуренных (насупленных) бровях, плотно сжатых губах, проявлялась большая озабоченность. В её неспокойных резких движениях - раздражительность, вызванная, вероятно, этим заданием - навязанным общением со мной. Она так до конца недолгой беседы и не нашла в себе сил, чтобы не избегать моего взгляда, и прекратить нервничать. Я же, наоборот, был спокоен, хотя внутренне сильно удивлён и рад, но и не мог не насторожиться, вспоминая мою эйфорическую песню, спетую накануне. К этому времени уже совершенно уверился, что неспроста моим настроением диктуется мне моё поведение.
Но всё прошло гладко. Девушка вышла из палаты, забрав ментион-блок* размером с портсигар, на который записывалась наша беседа и, испытывая, я полагаю, большое облегчение оттого, что не случилось ничего неординарного и лёгкое разочарование от отсутствия ожидаемых от меня поведенческих аномалий. Я предположил, что она Посетитель Высшей Школы, изучающая какую-нибудь генетическую психологию или психологическую генетику, проходящая практику в известной на всю планету клинике. Практикант должен быть не рядовым Посетителем, чтобы попасть в это элитное подразделение ГенКонта. Но я не стал ломать голову над этим.
Честно признаюсь, эта встреча всё-таки потрясла меня, и тщательно возводимая мною в это утро стена отчуждения рухнула в один момент. Общение - это великая сила, и если твой собеседник не внушает тебе отвращения, ненависти или других негативных эмоций, то сила эта вырастает многократно. И как только девушка вышла, я просто плюнул на всё, упал на койку и пролежал до вечера, радуясь и огорчаясь своим воспоминаниям. А что ещё мне оставалось делать. Понятно, что кроме воспоминаний у меня ничего не было. Книг мне не давали, хотя я просил, а от видео я отказался, когда мне показали каталог.
И я опять вспоминал. Вспоминал долгие осенние дожди, сумеречные снегопады. Мы тогда жили в полосе умеренных широт, времена года здесь были выражены значительно ярче, чем в тропиках. Холодные осенние ветра бросали в окна мокрый снег. Он таял и подчинённый силе тяжести стекал вниз, попутно размывая заоконный мир. Холодный и жестокий, но не смеющий пробиться в тёплую атмосферу жилья, этого укреплённого оплота человеческого существования.
Там, в местечке Шумная Долина, незадолго до моего рождения познакомились, а затем и поженились мои родители. Маленький городок был расположен на крошечном плато над горным бушующим потоком, который не успокаивался даже лютой зимой. По берегам его намерзали огромные наледи причудливой формы, где мы имели обыкновение играть под надзором мут-воспитателя, имеющего массу возможностей для контроля над нами. А зимы в отрогах Ауань-Таня были свирепыми. Над сугробами видны были только верхушки купольных домов поселения, которые сообщались между собой галереями, а на краю плато, над отвесным обрывом они поблёскивали металлическими и стеклянными боками. Здесь вдоль ущелья всегда дул ветер, унося с собою весь снег. А в самом крайнем домике в период ясной погоды традиционно собиралось всё население поселка, тоскующее долгой зимой по естественному свету ярко-жёлтой звезды Геллы, нашего солнца на все времена.
Встречи со "студенткой", как я окрестил её про себя, стали регулярными. Последующие два дня она с завидной точностью, да и что ей могло помешать, приходила сразу после моего завтрака и, мы говорили с нею. Говорили о многом, о чём только успевали сказать в отведённое ей время. Ментион-блок бесшумно и бездушно фиксировал каждое наше слово, которое потом, вероятно, тщательно анализировалось. Но я не задумывался об этом. Я почему-то спешил наговориться, наслушаться. Это подспудное желание владело мною в эти дни. Удивительно, но, сколько можно сказать и услышать за столь короткий период времени, как те несколько часов наших бесед. И я подсчитал, сколько слов можно сказать за минуту - сто тридцать! Сто тридцать осмысленных слов. А за час? Семь тысяч восемьсот. Семь тысяч слов, несущих информацию. Семь тысяч слов, сказанных с чувством - это уже второй уровень речевого информационного поля. Это семь тысяч золотых единиц знания. Как можно ими распорядиться?
Прожив часть своего детства и юности без родителей, единственных своих авторитетных наставников, я потерял многое в общении и знании, предпочитая в те времена литературу лёгкую и несерьёзную. Ещё неосознанно, исподволь, отлученный теперь от информации, я сожалел уже о потерянном времени. Как не хватало мне знаний. Но стоит ли сокрушаться о потерянном? И о прошлом? Его не вернёшь, конечно. Но его можно анализировать, осмысливать и использовать в будущем.
Теперь я ждал не только окончания моего заточения в узилищах ГК и скорой мести. Я ждал и жаждал встречи со "студенткой". Мне хотелось бы называть её по имени, но она не посчитала нужным представиться мне, а я не нашёл в себе смелости спросить её об этом. Поэтому наши беседы носили некий обезличенный характер, что мне совсем и не мешало.
Как-то утром, по прошествии нескольких дней, я проснулся с каким-то, необъяснимым в тот момент, трепетом в сердце. Сев на постели, я несколько времени прислушивался к себе, пытаясь найти какие-нибудь признаки моего нездоровья. Я видел всё ярко и выпукло, хотя день случился пасмурным и унылым. За окном по небу бежали ватные тучи, контрастно подкрашенные синим и чёрным. Далёкие ещё молнии нестерпимо резали глаз. А сумрачного освещения в комнате мне хватало, чтобы обозреть каждую линию и черту скудного интерьера. На столике стоял завтрак. Обычно упакованный бутерброд с мясом, обычная пластиковая тарелка с банальнейшей отварной фасолью и контейнер с обычным напитком - кофе с молоком разбудили во мне совершенно необыкновенный голод. Спустя две-три минуты завтрак перестал быть здесь. Только немногочисленные крошки от бутерброда могли быть слабым доказательством существования последнего. А упаковку я выбросил в утилизатор. Всё. Сердце перестало трепетать. Зрение восстановилось. Но стало темно. Это на город набежала огромная чёрная туча и вылилась сильным дождём на стекло, бетон и пластик опустевших улиц-ущелий.
Я стоял у окна и смотрел на потоки воды, низвергаемые на бренную почву этой планеты. Частые молнии озаряли сумрачный город - город мёртвых. Ни одна живая душа не осмелилась быть в эти минуты вне стен своих обиталищ.
Я не услышал, когда она вошла. Звуки отворяемой двери и её шагов утонули в раскатах почти непрерывного гула и грома бушующей за окном стихии. И поэтому вздрогнул, когда она поздоровалась со мной. В темноте светлым пятном выделялись её лицо и шея, и грудь в очень низком вырезе тёмного короткого платья. Большие глаза блестели - она смотрела из тьмы в свет - в глубоких провалах глазниц. Я ответил на приветствие, не скрывая радости от встречи и, мы расселись как обычно, лицом к лицу - она на откидной табурет возле стола, на который пристроила свой ментион-блок - я на койку.
Наш разговор начался как обычно, даже традиционно. Она осведомилась о моих делах и самочувствии, я отвечал, мол, всё прекрасно. И потекла наша беседа. Негромкая и немного торопливая - я не замечал ни грозы за окном, ни темноты в помещении. Спустя какое-то время я ощутил, что снова вижу всё ярко и ёмко. Монотонный тёмно-серый свет комнатных сумерек преобразился в обширную гамму его оттенков, позволив видеть мне всё в этой палате. И слышать все звуки - слух мой обострился, как и зрение - только смысл их ускользал от моего понимания. Я поймал себя на том, что смотрю ей в рот - она что-то увлечённо говорит, - и вижу, как между чуть подкрашенными губами поблёскивают ровные влажные зубы. Мой взгляд скользнул выше, я увидел, как возле носа у неё возникают и исчезают очень маленькие и страшно милые морщинки. Нос мне показался небольшим, ровным и слегка вздёрнутым и тоже очень милым, а в обрамлении чёткой линии ресниц я увидел влажные янтарные глаза. Она смотрела в окно, мимо меня, увлечённая своим рассказом, из которого я не осознавал уже ни одного слова. Я видел теперь её тонкие пальцы, которые помогали ей говорить. Потом зрение моё сфокусировалось на её высокой шее, где ровно билась маленькая жилка.
Вдруг я почувствовал, как остановилось моё разгорячённое сердце, а потом все, более раскаляясь, упало в живот, в котором уже плавился металл. Этот металл стёк ниже и кристаллизовался.
Мои глаза видели теперь её всю - ложбинку в глубоком вырезе платья, белые говорящие пальцы, сомкнутые округлые колени и пронзительные жёлто-коричневые глаза.
Неожиданно я осознал себя - о, Великий Спаситель! - мною владело вожделение! Я почувствовал, как глаза мои подёрнулись плёнкой похоти. Жар гулял во мне ничем неограниченный, вырываясь из меня как пар из чайника. И слышал я только стук своего сердца. Всё чаще и чаще. Пока она не посмотрела на меня. Не отрывая от неё глаз, я сжимал побелевшими пальцами край кровати и покачивался, а ещё во взгляде моём господствовало одно желание, единственное желание. И её обуял ужас. Она вскочила, инстинктивно прикрываясь руками, упёрлась спиной в стену и закричала.
Это отрезвило меня, но было уже поздно. Секунда понадобилась солдату спецохраны, чтобы открыть дверь и выстрелить в меня из парала. Я рухнул на пол и безучастно смотрел на множество вдруг возникших ног в военных ботинках, хаотично ступающих возле моей головы.
Вот и пришло время, когда мне пришлось испытать на себе действие парала войскового образца. Я ничего не чувствовал, а поначалу ничего и не осознавал. Я видел, как всё двигалось вокруг меня - это моё тело несли куда-то, затем уложили в специальный, вероятно, для таких случаев созданный, контейнер, при этом случайно задели левое веко, закрывшее глаз. Теперь я смотрел в мир одним неподвижным правым глазом и, по-прежнему не мог шевельнуть ни одним членом своего бесчувственного тела. Ничего не слышал и ничего не осязал. Спустя некоторое время я смог всё-таки "шевелить мозгами". Моё мышление вернулось ко мне целым и невредимым, что не могло не радовать. Но в эти минуты мой мозг был занят только тем, что измышлял ругательства - оскорбления и проклятия всем, кто служит ненавистному ГенКонту, его адептам и слугам, его провозвестникам, его солдатам. И для себя я нашёл с десяток нелестных выражений и эпитетов. Только три человека не получили от меня по заслугам - мама, отец и почему-то несчастная "практикантка".
Что же, теперь я познал острое, искусственно стимулированное во мне, желание совокупления. Напичкав меня какой-то гадостью, они разбудили во мне инстинкт продолжения себя, но на уровне животного. Моё осознанное "я" не желало в этом участвовать. А бедная студентка испытала неподдельный ужас - безобразие естества отвращает тонкую натуру, ломает детски наивное ожидание любви. Судя по всему, они даже не предупредили её о возможных последствиях этого опыта. Результат, как говорится, налицо. Хотя? И чего ради я взялся её жалеть? Спустя лет пять она будет ярым продолжателем дела ГенКонта, и о моей жалости никогда не узнает. Подобных мне она будет, не дрогнув, отправлять на станции Маринеры. И это тоже неправда, потому что роль женщины в этом мире значительно ограничена, и узкие рамки этой роли не позволят ей принимать решения. Она, в первую очередь, исполнитель решения о производстве наследников в самом вульгарно-естественном смысле. Женщина принадлежит сильному, способному защитить, прокормить. Её задача приласкать, доставить удовольствие. Последнее - инстинкт продолжения рода - воспроизведение сильного, способного выжить потомства и женщина подсознательно стремится к этому типу противоположного пола. И, возможно, глазами и ушами, и носом она может просто не выносить подсознательного назначенца, но этот инстинкт сильнее её, а назначенцу глубоко наплевать, он и не подозревает о глубинных движениях женской натуры. У него свои устремления, продиктованные тем же неизменным инстинктом созидания здорового потомства, обусловившим выбор здорового же тела подруги. И получается, что воспетая светлая любовь сведена на нет добрыми дядями из ГК. Или сначала тётями? Эмансипация никуда не делась, её благополучно доставили с собой колонистки, когда-то и где-то обидевшиеся на собственную неспособность быть мужчинами.
Эти мысли привели меня к выводу об отсутствии любви вообще, что и поразило и испугало до мурашек на коже. Мне так не хотелось верить в это, и я не сразу понял, что чувствую уже и холод, и тепло, и слышу своё дыхание, и далёкий шум двигателей флайкана. И я опять хотел есть.
***
Место, в котором я оказался после, было, скорее всего, тюремной камерой или палатой-одиночкой для буйных помешанных в психлечебнице. Я и тогда не увидел разницы между этими заведениями. Генетическое вмешательство часто приводило умы в беспорядок.
Комната-чемодан. В торце окно, узкое, но высокое, ограждено хрупкой на вид решёткой без художественных излишеств и, вероятно, с силовой подушкой. Мало ли что взбредёт генетически невоспитанному узнику. В стене очередная казённая откидная койка с жёстким поропенным матрасом. Постели нет. Есть камерная климат-установка. В другой стене откидные в локоть столик и такой же величины сиденье. Двери нет, но есть прозрачная силовая завеса, искажающая то, что находится за нею, превращающая это в узкую, в два пальца, полосу, по которой плавают тонкие цветные пятна охранников и прочих служителей ГенКонта. Возле двери за раздвижной перегородкой такой же, как и всё в этой комнате, узкий душ, за которым стыдливо спрятался унитаз.
Я подошёл к окну, опёрся руками на решётку и стал смотреть на волю. На воле самым обычным образом плыло по небу, опускаясь к горизонту, красное (Гелла) вечернее светило. Внизу под окном, на расстоянии дюжины аганов едва шевелили продолговатыми листьями в предзакатной дрёме деревья - уже наша разновидность привезённой с Земли берёзы, приобретшей здесь к своим белым стволам ещё и красную древесину, и золотые серёжки. Мир здешний переделывался под человека и для человека рьяно. Почти безжизненные пустыни - где они? Кругом замечательная земля и замечательные люди.
Этот мир переделывали вместе с людьми.
Всем понятно, что на первых этапах освоения планеты искусственные генетические мутации оправдывались сложными жизненными условиями, более того, Террликс был тогда и остался сейчас единственным и последним плацдармом выживания для нашей группы переселенцев - гибель одного из кораблей поставила жирный чёрный крест на дальнейшем поиске подходящей для жизни терры. И глобальное, заранее спланированное и просчитанное терраформирование стало в одночасье невозможно. Поэтому Террликс очень долгое время подвергался Процессу Терра-Форм (по И. Дж. Колману), хотя во многом был подобен Земле. Его терра-кон-груо* был близок к единице, а главным препятствием к созданию среды подходящей для проживания человека явилась именно атмосфера, насыщенная углекислотой и инертными газами. Погибший транспорт нёс в себе почти всё оборудование, необходимое для атмогенеза?? планеты. Но научный потенциал первопоселенцев позволил забраться в человеческий геном и лепить людей так, как нужно для дела, так как с их точки зрения было целесообразно. Да, сначала цель во многом оправдывала средства её достижения. Тем более что первыми мутантами становились добровольцы, стремящиеся к скорейшему созданию нормальных условий существования для своих потомков. Их мутации в большинстве своём носили технический характер, то есть обеспечивали срочную и нужную работу во враждебной человеку атмосфере без скафандров при запуске немногочисленных и маломощных окислителей. Их кожа, лёгкие, глаза реформировались, а их мозг следовал за реформациями тела. Деформация мозга мутантов-строителей привела к созданию структуры контроля над ними, а затем и уничтожения тех из них, кто выходил за рамки Догмата Поведения. Это инициированное извне самоубийство называлось Физическим Распылением - переработкой в атмосферу и почву. Такое вот добровольное самозаклание. Именно в те времена работа Службы генетического вмешательства перестала быть прозрачной.
Получается, что благословенный Терр-Ликс стоит на крови взращённых им же мутантов-создателей этой благодати, окружающей нас. Этого ровного климата, этой очень землеподобной теперь атмосферы, этого сиреневого неба только немного не дотянувшего до лазури неба наших предков, канувших во времени и пространстве.
Как-то незаметно промелькнули несколько дней. Всё идёт в целом неплохо. Никто меня особо не достаёт, не избивают, кормят вовремя, и вкусно, и сытно. Пейзаж за окном достаточно монотонный, но ведь природа не повторяет себя, поэтому найти какое-нибудь изменение доставляет в хорошем настроении массу удовольствия. Всё ничего. Плохо то, что со мной никто не разговаривает, не общается. Меня не просят пройти куда-нибудь, не интересуется никто моим самочувствием, о моих проблемах никто не спрашивает. Никому, что ли, не хочется поговорить со мной о погоде, о политике, о женщинах, наконец, и некстати.
Время бежит, время тянется, время стоит.
И я уже начал сбиваться, считая дни и недели. О числах месяца и не говорю. Но у меня есть окно, и, слава Богу, это не голограмма, а самое настоящее окно, за которым идёт жизнь. Там снуют многочисленные летательные аппараты, маленькие и большие. Личные машины самых разнообразных расцветок, и машины разных ведомств, которые носят свои цвета. Так полицейские флайканы - тёмно-синие с белой полосой. Есть ещё маршрутные пассажирские и почтовые аэробусы. Эти ходят строго по расписанию, в определённые часы и дни. Ещё они принадлежат разным компаниям. Есть грузовики - лёгкие и большегрузы. Последние тоже не выносят хаоса в своих передвижениях. Так что дни недели я соблюдаю. И сами недели ещё считаю. По пальцам рук. Пока.
Хуже всего стало думать про себя, но и разговаривать с собою вслух мне не нравится - они же слушают - хотя скоро я начну не только песни петь. В последние дни мысли вслух всё чаще звучат в моей комнате-чемодане. Со стороны дверного проёма ни звука. Только три раза в день в окошке подачи пищи слышу шорох пластиковых судков с носами, через которые приходится потреблять и суп, и пюре, и котлеты - меню богатое и разнообразное.
Когда ты долгое время находишь общение только с самим собой, твой собеседник начинает раздражать тебя. Он твой постоянный оппонент, он вторая сторона спора, твоя оппозиция. Он твой пожизненный антагонизм. Это было бы неплохо, если бы общение с кем-нибудь другим прерывало этот вечный спор и ставило тебя с самим собой на одну сторону баррикады.
Я прекрасно понимаю, что считаюсь человеком непредсказуемым. Мой геном не претерпел вмешательства извне и, вследствие чего моё поведение никоим образом не зависит от "них". "Они" отчего-то считают, что нормальный Homo Vulgaris не может контролировать себя, свои эмоции, свои стремления, свои потребности. За всё время освоения этой Терры родилась целая система ограничений и разрешённых условных изменений человека рамками данного сообщества: морально-этическими, физиологическими; подчинения его определённой цели, ставшая со временем догмой. Шли годы, десятки лет и цель её уже только сохранение власти.
Власть - нечто горько-сладкое, труднодостижимое и, невероятно трудно удерживаемое. Это лезвие бритвы. Ты и не замечаешь, когда скроенные по-разному свои личные цели и цели общества сшиваешь в один костюм, а скоро уже общественными лохмотьями прикрываешь респектабельный смокинг личных устремлений. Это может быть и не смокинг, а мундир, увешанный аксельбантами, эполетами и цветными планками наград или, сутана, под которой скрывается пожиратель душ.
Мне непонятна пока сущность этой власти. То, что я видел раньше, да и сейчас, в целом не противоречило принципам гуманизма. Жизнь на планете была гладка, спокойна, в меру событийна, ментальный символ вполне согласовался с сознанием народа. Но в наличии был диктат. Ненавязчивый, но жестокий. Отклонение недопустимо. Пока отклонений мало - всё хорошо. Но если патология перешагнёт расчётную планку "эпидемического" порога. Это, дьявол знает, что начнётся. Народ, живущий по заповедям, вложенным в него хирургическим скальпелем, сойдёт с ума от испуга, то шока. Никакая пропаганда, ни на уровне нормального восприятия, ни на уровне насильного внедрения в мозг не смогут остановить гибель. Страх породит ужас, паника родит хаос, мозг отключит логическое и всякое другое мышление, пытаясь спасти себя, наплевательски отнесясь к своему носителю, бесцельно мечущемуся среди себе подобных механизмов-автоматов. И всё! И всё начинай сначала. Хотя, а вдруг у индивидов тем же скальпелем создан выключатель? Отключатель страха. Ерунда. Девица вон как испугалась. Как её, бедную, скрутило судорогой инстинкта. Или мне пригрезилось?
Нет у них никакого выключателя страха. Боимся мы все, только неодинаково. Там, наверху, власть имущие, тоже боятся. Боятся потерять власть. Но чего они боятся во мне? Да и боятся ли они меня? Они, наверное, экспериментируют со мной. Сравнивают. Анализируют. И пытаются понять. И отчего-то не могут, и этому не верят. Не хотят, скорее, поверить, что обычный Homo Sapiens Vulgaris без их вмешательства и не монстр вовсе, великий и ужасный, а самый что ни на есть вульгарный Vulgaris, до мозга костей человечишка, измученный одиночеством, испытанный заповедями и живущий ими всю свою короткую жизнь, не наступивший никому ещё ни на горло, ни на любимую, лелеемую мозоль. Мыслящий, может быть, немного инако. Ну, так и что? Как, что?! На спутники Маринеры! Мыслить иначе, чем все, чем-то другим - другому месту и предназначены. Думать непредсказуемо - значит, решать по-другому, делать не так и не то. Но почему я должен думать по-другому, живя рядом с другими такими же, в тех же условиях, учась в тех же школах? Смотря на то же светило, живя под тем же небом.
Нет, нет и нет. Есть у них выключатель, ограничитель. Не могут они перешагнуть через себя. Там у них нет какого-то винта, изъятого ГенКонтом при рождении. Если нет, то нет. Это как не ест лошадь мяса, значит, не ест. Не может в силу своей специфической физиологии. Они все специфически физиологичны. А я нет. У меня есть винтик, я физиологичен неспецифически. Я отклонение от нормы. Всё-таки выходит, что монстр. В этом гуманном мире.
С моего поселения здесь минуло шесть недель и три дня, то есть полтора месяца. Сорок пять дней! Но почему я так взволнован?
В каком-то смысле сорок пять - число фатальное. И я вспоминаю: в кодексах - это минимальный срок заключения под стражу в днях, и максимальный срок отсидки за самые тяжёлые преступления, если считать годами. По каким-то статьям, не помню, есть наказание исправительными работами на сроки - в зависимости от тяжести - от тех же сорока пяти дней и до трёх лет, то есть сорока пяти месяцев. Да, чуть не забыл, сорока пятью днями исчисляется срок предварительного заключения во время следствия.
Вот почему я взволнован. Я ожидаю сегодня изменений в своей судьбе. И именно поэтому я проснулся сегодня ещё затемно, обеспокоенный возможными переменами в моей жизни. Очень мне хочется верить, что не принимаю я желаемого за действительное. Но желаемое, возможно, станет действительным независимо от моего желания. Жуть.
Я так взбудоражен, что не могу спокойно улежать на узкой постели. Я ворочаюсь то с боку на бок, то на спину, то на живот. В голове моей рисуются картины, одна другой краше. Калейдоскопом меняются наполненные то безумной радостью минуты освобождения, то внезапно нахлынувшей горечью дальнейшей жизни в этих опостылевших уже четырёх стенах, то тяжёлых, но оптимистических мгновениях переезда в другую тюрьму или каторгу, наконец. Это пытка! Это пытка самовнушённой неопределённостью.
Я так и не улежал. Встал и долго бродил из угла в угол по комнате-чемодану. Потом очнулся оттого, что больно зацепил коленом койку. За окном светало. Прогудел двигателями рейсовик "Панагия" с красно-полосатым туловищем. Я автоматически отметил: среда. И ещё одна среда. Вдруг я почувствовал усталость - сказалось нервное напряжение, в которое я себя ввёл ожиданием будущих изменений. И куда делась энергия, с которой я собирался встретить этот рубежный день?.. Всё... Я лёг с благой мыслью совсем немного отдохнуть; всего десять-пятнадцать минут. Я уснул.
Проснулся я внезапно. От ощущения того, что за мной наблюдают. За прошедшее время я привык к постоянному наблюдению за мной, но то был надзор из-за угла, в замочную скважину. Со временем это стало как каждодневное светило, смотрящее на нас с неба. Сейчас за мной наблюдали открыто. Я чувствовал кого-то рядом. Как чувствует чьё-то присутствие человек, не имеющий живого общения несколько месяцев? Кожей? Да каждой клеточкой организма!
Меня, вероятно, разбудило его движение по камере, только во сне я его не услышал, а, проснувшись, уже не слышал. Но знал, что он здесь. Приоткрыв глаза, я посмотрел на него и снова сомкнул веки. Было уже светло. Он сидел на краю постели, в ногах, и пристально смотрел мне в лицо. Он заметил мой короткий взгляд, но никак не отреагировал, продолжая сидеть неподвижно и бесшумно. Я открыл глаза, теперь уже окончательно, заинтригованный, не успевший ещё полностью проснуться и непомнивший ночного своего бдения.
Я сел, подтянув к груди колени, надев на лицо маску удивления и ожидания, стал смотреть пришельцу в глаза, понемногу вспоминая полуночные мои мысли, надежды, последнее отчаяние и чувствуя за это некоторый стыд и неудобство, тщательно мной скрываемые. Надеюсь, что удачно.
Человек по-прежнему сидел, не шелохнувшись, только наклонил немного набок гладко бритую поблёскивающую голову. Глаза у него были небольшие, зелёного цвета и широко посаженные. Нос вздёрнутый и под ним тонкие, злые губы, застывшие в полуулыбке. Поза его вроде как непринуждённая, но было видно, что нарочито придумана, и он испытывает некоторое физическое напряжение, чтобы оставаться с этой прямой спиной и развёрнутыми плечами. Выражение лица у него, вероятно, по плану должно было располагать к себе, чего не произошло. И в самом деле, не нравится ему эта роль, но он будет играть её до поры, до времени. И заметно было, что он не просто тюремный служитель, что он имеет какую-то небольшую власть, что какой никакой, а чин из службы вековечного Генетического Контроля.
Не знаю, какой реакции от меня он ожидал, но, никакой так не дождался, вздохнул и сообщил, что его имя Эвелин и представляет он Главного Санитара этого города, который и уполномочил его, Эвелина, зачитать мне Заключение Малого Консилиума ККГЧР относительно моего Заболевания, согласно которому мною овладел недуг, приравненный к чуме, и моё пребывание среди людей, во избежание распространения заразы, нужно срочно прекратить. Он ещё долго распространялся относительно того, что общество можно и должно оздоровлять, чтобы сохранить ту замечательную атмосферу, которую в течение нескольких поколений тяжкими трудами смогли создать величайшие умы планеты и так далее, и так далее. Он даже пришёл в какое-то истовое состояние, воспевая ГенКонт, так, что я грешным делом заподозрил, что он перед встречей со мной был напичкан той гадостью, которой некогда опоили меня.
Я молча смотрел мимо него, не слыша почти ничего из его напыщенных речей. В моём мозгу уже всё время билась одна и та же мысль: скоро, скоро это всё кончится, даже смерть лучше этих опостылевших стен с радужной щелью вместо двери и замочной скважины, и что во мне умерла обида и родилась страшная штука - ненависть.
Я непроизвольно кивал головой, а лысый Эвелин преважно вещал, рисуя мне картины идеального общества, у которого, слава Всевышнему, есть специальные места, где измученные больные люди могут, хоть и в изоляции, но, имея всё необходимое, достойно жить до смертного одра. И, наконец, назвал эти места. Эти "несколько отдалённые, но вполне благоустроенные" Голспит-IV и Маринеру.
Мне же Малый Консилиум ККГЧР определил как сильно недужному и совершенно безнадёжному, не могущему приносить пользу своему народу именно то, чего я подспудно боялся - Голспит-IV. Я, естественно, ничего не мог знать о состоянии дел на этом спутнике Террликса, но интуиция моя вопила: плохо, хуже некуда. И я ей в ответ - ещё и часа не прошло с тех пор, как я молил о смерти, чтобы бежать этих стен. Хотя, что же всё-таки хуже сейчас - Голспит или смерть, так для себя и не смог определить.
Величавый Эвелин на этом закончил и встал. Он был совершенно удовлетворён собой. Он посмотрел мне в глаза, выпрямился, кивнул и вышел в радужную полоску двери.
Я же уронил голову на колени и заплакал. То ли от облегчения, что дала мне определённость дальнейшего существования, то ли от отсутствия свободы выбора путей этого существования. Но главным побудителем моих слёз опять же стала обида, всепоглощающая обида на весь мир, на безжалостный ГенКонт, на плешивого Эвелина в ритуальной тоге, на бесхитростную практикантку. И на отца с матерью тоже. Проплакавшись, я отвернулся к стене и забылся, осветлив душу слезами.
Через некоторое время меня разбудили. Было непонятно то ли сейчас ночь, то ли день - за окном было темно. Темно было в моих глазах. Полусонный, я кое-как оделся и, удивительное дело, беспрепятственно прошёл сквозь пеструю полоску выхода.
Я шёл по молочно белым коридорам со множеством зеркальных дверей. Сзади, слегка пришаркивая, на расстоянии вытянутой руки шёл сопровождающий, который, молча, беря меня за плечо, указывал дорогу. Яркий свет и тишина, в которой я слышал своё дыхание, противоречили друг другу. Это раздражало. А я никак не мог проснуться и, двигался с полузакрытыми глазами, немного покачиваясь.
Потом шуршащие двери лифта, отъезжающие в стену. Завораживающие огоньки пульта. И сразу из лифта во флайкан, в котором по обеим сторонам три-четыре десятка узеньких дверок. В одну из них меня довольно ловко втиснул мой конвоир.
И тьма. Кое-как, затая дыхание, я попытался развернуться, но безуспешно. Так и остался стоять спиной к выходу, с широко раскрытыми глазами, стремясь узреть что-нибудь в этом кромешном мраке. Минутное возбуждение спало, я уткнулся лбом в прохладный металл и провалился в забытьё.
Сколько это продолжалось трудно сказать. Внезапно впереди меня стенка исчезла. Я едва не выпал - кто-то, твердой рукой схватив меня за предплечье, выдернул из ячейки флайкана, запретив мне открывать глаза. Подталкивая в спину, он куда-то вёл меня, когда я услышал сзади сдавленный крик и сразу же звук удара. Я обернулся и посмотрел туда. В белом пламени света я с трудом различил несколько таких же ослепительных силуэтов. Один из которых стоял на четвереньках, другой будто бы пытался поднять его. Больше ничего я увидеть не смог. Просто ослеп. К тому же мне досталось пластиковой дубинкой по лопаткам и, мой ловкий конвоир без всяких проблем с моей стороны довёл меня до места назначения - индивидуальной капсулы в грузопассажирском транспорте сообщением Террликс - Голспит-IV. Никаких сомнений! Эту штуку я видел раньше.
Как только я ввалился в неё, тут же силовое поле сжало меня со всех сторон, ограничивая мои движения. Я вздохнул с облегчением, теперь можно расслабиться. Всё равно не упадёшь, да и не ляжешь и не сядешь. Плохо только, что одна рука у меня оказалась сзади - предплечье ощутимо давило на поясницу, а другая - прижата к груди. Жутко неудобно.
Открыл глаза. Ничего не вижу по-прежнему. Только плавают красно-чёрные пятна. Но если внимательно следить за ними, то можно разобрать силуэты, как они зафиксировались на обожжённой сетчатке: один на четвереньках, другой поднимает его. И ещё чётко обозначился третий - в испуге закрывшийся руками. И что-то неуловимо знакомое чудится мне в нём, нечётком и дрожащем, которое я никак не могу распознать. И которое как гвоздь не давало мне забыться. Но гвоздь, размягчённый красным пламенем моей крови. И мысли мои текли вяло, и порою я терял нить размышлений, забывая через секунду о том, что мгновение назад выступало раздражителем нейронов моего мозга.
Я думал медленно и беспорядочно.
Что жизнь моя на Террликсе кончилась... Кончилась бесславно. Бесповоротно... Необратимый процесс... Необратимость есть признак... нового?.. Новая жизнь?.. Жизнь ли? Смерть тоже необратима... Финалом долгой жизни является смерть? Только смерть... Отнюдь... Вечный Спаситель - Великий Обманщик... на нашем пути... Путь... Путь!
Здесь вдруг яркое как вспышка - Путь! Потом красно-чёрные пятна понемногу расплылись, потускнели. Дурманное забытьё обволакивало меня, но сквозь него как неслышимый крик утопающего - Путь!?.. Путь!.. Это же мой Путь... Мой Путь.
Красноярск
04.2002 г. - 30.01.2004 г.
* Ментион-блок - mentio (лат.) - упоминание, беседа, выступление. Прибор для записи и воспроизведения звука, диктофон. ( Прим. авт.)
* Терра-кон-груо - con-gruo (лат.) - подобать, подходить. Коэффициент, показывающий Землеподобность планеты - объекта для заселения. Определяется многопараметровым исчислением. (Прим. авт.)
?? Атмогенез - создание на терраформируемой планете атмосферы необходимого состава.