Ворчало сидел напротив "Белого ящика", обхватив лапами голову, и размышлял.
Ну очень интересная идея!
Как-то, возясь с гитарой, наш любознательный ворчун взял, да и засунул штекер в осциллограф. Сначала ничего забавного он там не увидел: кривулины, бегающие в такт со звуком струн. Но продолжая играться с синусоидами, вдруг заметил любопытную особенность. Разница частот между нотами в аккорде оказалась кратной. Кроме того, сама цифра что-то напоминала! Покопавшись в башке, Ворчало вспомнил!
0,61803398874989484820458683436564
ЗОЛОТОЕ СЕЧЕНИЕ!
Это открытие так поразило исследователя, что битых полчаса он развлекался с аккордами и точными электронными приборами. Сомнений никаких!
Красивый звук - золотое сечение!
Некрасивый - сечением и не пахнет!
Выходило: вся красота вокруг - и нарисованная, и написанная, и придуманная, и живая - подчинялась правилу золотого сечения.
Почему?
Да потому!
Вы же не спрашиваете у меня, почему халва вкусная?
Вкусная - и все тебе тут!
Ну и не спрашивайте!
Может Вам халва не нравится.
Да ради бога.
А я все равно отвечу.
Потому что.
Для тех, кому халва нравится.
Вот.
Но Ворчале не захотелось вовремя остановиться. Для начала (вернее, для удобства) он создал новый термин: "стеченимер". Далее - продолжил линию и продумал способ. (Может, и зря. Попробуй тут угадай! Особенно, если "зря" уже есть, а "не зря" еще не настало.) Продолжение воплотилось в форме "Белого ящика". Величиной с чемодан. Чего и сколько он туда натолкал, напаял и вкрутил - не станем уточнять: слишком длинный список получится. Объясним только основные возможности и попробуем описать конечные результаты.
Возможности "Белого ящика" оказались немногочисленными, но забавными. Ящик мог, опираясь на новый закон "стеченимера", преобразовывать, допустим, рисунок - в музыку или наоборот. А еще смешнее: используя геометрические (и другие) параметры ложки от Фаберже - создать оригинальную формулу духов.
Итак, Ворчало сидел, крутя в лапах кассету, и размышлял над тем, как половчее засунуть в "Белый ящик" звук. (Эдварда Грига, возвращение Пер Гюнта, песню Сольвейг.) А сзади (с обратной стороны) получить картину.
В рамке.
Вы скажете: бред?
И правильно сделаете! (Бред - он и есть бред, даже если его в белый цвет покрасить.)
Но все равно помешать Ворчале не успеете!
Н е у с п е е т е !
Он уже засунул и с нетерпением (за чашечкой кофе на диване) томился в ожидании результата.
Результат задерживался.
Результаты бывают разными. Не обращайте внимания. (Все равно вокруг сплошной бред. Мы же договорились? Про бред.)
Неожиданно громко, с причмокиваниями и всхлипываниями, завизжал принтер, судорожными рывками выдавливая из себя лист плотного картона.
Ворчало чуть не захлебнулся! (Кофе пил. А нервы натянуты. Помните? Я об этом Вас заранее предупреждал. Или не успел?) Откашливаясь, он рванулся к "Белому ящику". Хвост зацепился за неудачно растрелапившуюся микрофонную стойку. Микрофон грохнулся на пошарканный паркет, динамики подпрыгнули и засвистели. Под нижние лапы тут же удачно подвернулась большая коробка с деталями. Ворчало уже в полете сморщил оба уха сразу. Таких децибелов его организм перенести не смог. Полет продолжался недолго.
А Вы говорите: Григ... Песня... Гюнта, который... Пер.
А этот самый Пер, наверное, жизнелюбом был, каких мало. Ходят слухи, что он даже к чужой невесте приставал. И весьма успешно.
И бросил.
Обеих!
Зря ему песенку не придумали.
Что-нибудь... Типа...
Прекрасные женщины следом идут
И сами себя штабелями кладут.
В ля миноре, допустим. И не более трех аккордов.
Кстати. Песню Сольвейг можно сыграть на тех же трех аккордах. Я проверял.
Итак, картина вылезла. Пока без рамки.
Вечер.
Река.
Вечер не в серых тонах - вечер в тишине и совершенно гладкой воде. Зеркало всегда чуточку искажает. Поэтому ему и верят.
Небольшой деревянный причал едва заметно покачивается.
Женщина стоит ко мне спиной.
Волосы на одном плече.
Речной застывшей волной.
Я никогда не увижу её лица.
Да это и не нужно.
Я узнал её.
Я знаю, как её зовут.
Этого достаточно.
Сольвейг.
Не верите?
Про картину.
Ну и правильно делаете!
Это же любому ясно. Мы-то с вами не дураки и понимаем: такого быть не может, такого быть не может, нет такого! Да и, в конце-то концов, Ворчале возможно и можно "такого", у него же хвост есть! Нам-то с какой стати верить во всю эту чепуху? Безхвостым.
А может, все же...
Попытка не пытка.
Да ну Вас!
Даже и не уговаривайте!
Глупости все это.
(пауза)
Ну хорошо, хорошо...
Допустим, "стеченимер".
Допустим, "Белый ящик".
Соорудим.
Допустим...
Ну и что?
А собственно, что Вы потеряете, если не получится?
Да ничего!
И денег с Вас никто не возьмет.
И даже не осудят.
И на смех не поднимут.
Никто же не узнает, что Вы попробовали!
Не рассказывайте никому, и все дела.
Вдруг она есть?
Живая!
Ну а если нет - не беда!
Это же там, внутри все!
Снаружи незаметно.
P. S. Когда Ворчало вытащил кассету с Григом из "Белого ящика", запись песни Сольвейг оказалась стертой.
Мистика, да и только.
Испортил кассету Хью.
Испортил чужую запись.
Ай-я-я-й!
Вот такие-то дела.
Снегопад.
Снежинка, впервые ощутив свое бытие и поудобнее устроившись в воздухе, с любопытством осмотрелась. Рядом, и вдалеке, и в бесконечном далеке, и даже еще дальше
кружились,
кружились,
кружились подруги.
Каждая по-своему, а вместе - хоровод.
И-и-и...
Раз - два - три.
Раз - два - три.
Раз - два - три.
Непредсказуемая круговерть танца подчинялась единому Закону. (Медленно, но неотвратимо все дружно планировали вниз.)
Закон не грозил, не поучал и не выпендривался. И от этого становился еще законистее, а случайно случившийся смешок всегда успевал спрятать в суровых усах.
Все вместе: и снежинки, и Закон, и белый пушистый воротник на сером граните набережной, и улыбка в усах - называлось
"Снегопад".
"Странно, - подумалось Снежинке. - Снегопад...
Снег...
Почему Снег...
Мы же такие ажурные, мы нежные, мы легкие, и мы, в конце концов!
А тут вам - Снег!
И наверняка с усами!
С такими же, как у этого зануды Закона!
Тут какая-то путаница.
Не Снег я!
Нет у меня!
Я молода и красива.
И имею!"
Да.
Это правда.
Она родилась красивой Снежинкой и не пролетела еще и трети своего пути, отпущенного ей Законом.
Поэтому.
А Закон, не обращая внимания на всякие мелочи, продолжал.
Хорошо утрамбованный Сугроб, развалившись на газоне рядом с крыльцом антикварного магазина "Купина", тоже размышлял, разглядывая веселящихся в желтоватом свете снежинок. Лежал давно, и времени на размышления у него было предостаточно. Время он отсчитывал себе сам, не торопясь, умышленно не обращая внимания на причудливые старинные часы и часики, выставленные в витрине магазина.
"Я - вечность! Поэтому снежинки ко мне так и льнут!"
Но на самом-то деле, если задумчиво пощёлкать языком, не он снежинкам был нужен, а они ему. А про "вечность" - можно и не щёлкать, не утруждать язык.
Вот такая утрамбованная путаница получалась у Сугроба.
Рядом ОН, широкой лопатой сгребающий Снегопад в сугробный горб.
Сугроб рос и рос. И Снежинки, увидев в сонливой солидности Сугроба перспективу второй (а возможно, и третьей, и четвертой) жизни, впадали в заблуждение, думая: "Так будет всегда", и поэтому: "Мы будем всегда".
И, впав, сразу переставали мучиться Законом.
Правда, не все, а только те, которым повезло.
Которые под лопату вовремя попали.
Сугроб ощущал ЕГО своим слугой и назначил ухаживать за телом. Назначал Сугроб всё и всех не до того как, а после. Поэтому игнорировать его указания никто не мог.
Попробуйте сами:
умудриться сыгнорировать сейчас,
чтобы не сделать потом,
после того, как все уже готово надысь!
При таком раскладе Сугроб редко ошибался в прогнозах, оценках и назначениях. Прогнозировал он исключительно произошедшее, оценивал - проданное, а назначал только уже занимающее. И все же, (по причине) иногда умудрялся ошибаться - чаще в мелочах, но бывало и по большому.
Например, в случае с НИМ.
Смешно, правда? Нашел, тоже мне, слугу!
Тут уж, он точно.
И глубоко.
А может, и наоборот - выпукло. (Сугроб же!) Не колодец.
На самом-то деле, ОН был совсем и не дворником, а учился в Щуке на актера. Вот. А на сугробах подрабатывал. Естественно (как и у всех молодых гениев из Щуки) у НЕГО была ОНА.
Давно была.
Еще с первого курса.
Красивая, стройная, талантливая, возможно, даже умная.
Одним словом - хорошая.
В Щуке плохих не держали.
Там конкурс большой.
Отсеивали.
Остальных.
В тот вечер они встретились, как всегда, у антикварного магазина, и пошли медленно, медленно, по набережной, прямо к Большому каменному мосту, расцвеченному прожекторами. Снежинки, порхая в цветных конусах волшебного света, опускались ЕЙ на ресницы и на варежку, специально для этого подставленную.
А ЕМУ было с НЕЙ неинтересно.
ОНА - бывшая.
И ОНА чувствовала это.
Но виду не подавала.
Снежинка растаяла на варежке, протянутой к оранжевому прожекторному лучу.
Ночной пустой огромный город.
Мокрая бесконечная дорога до утра.
Пусто.
Пусто.
Пусто.
Одиночество на троих.
ОН.ОНА. И Город.
Непонятно, зачем ОНА тогда голову запрокинула... Может, просто чихнуть собралась? И откуда ЕЙ было знать, что именно в это мгновение там, наверху, родилась еще одна снежинка и, впервые ощутив свое бытие, начала кокетливо падать.
А Закон продолжает.
Всегда.
Второе исчезновение Ворчала.
Зазвонил телефон.
Кто говорит?
Слон...
Тьфу ты! Это не оттуда!
Зазвонил телефон.
Регент поднял голову...
Опять не то...
Зазвонил телефон.
Ластя сделала неуклюжую попытку открыть левый глаз - ресницы запутались и не дали. С правым глазом получилось удачнее.
Во! Попал!!!
Вы знаете, для чего нам дано два глаза? Думаете, для красоты? Или для того, чтобы можно было томно хлопать ресницами, на мгновение задерживая их в нижнем положении, вместо ясного и точного ответа на поставленный вопрос?
Ошибаетесь!
Запомните: два глаза нам дано для того, чтобы определять расстояние до предметов, а вовсе и не для того, чтобы заставлять ни в чем не провинившихся перед Вами хвостолапов обязательно заметить "случайно" упавший на щечку локон! Или потрясающий изгиб. Или еще что-нибудь более потрясающее. И, уверяю Вас, этим свойством объемного зрения для определения расстояния (не до сердца хвостолапа, прошу не путать!) необходимо пользоваться всегда! Что бы с вами ни происходило! Всегда! При любых обстоятельствах! Даже если Вы при этом потеряете часть своей привлекательности.
Вы о чем?!! Не понял...
А, гд...
МОЛЧАТЬ!!!
Вот так-то!
Зазвонил телефон.
Ластя сделала неуклюжую попытку открыть левый глаз - ресницы запутались и не дали. С правым глазом получилось удачнее. Телефон продолжал звонить. Чтобы дотянуться до него, нужно было хорошенько сосредоточиться, и, перегнувшись через неудачно стоявший стул, схватив трубку, при этом не потеряв равновесие, быстренько откатиться в теплую и уютную кровать. Телефон продолжал заливаться. Ластя сосредоточилась и, извиваясь, двинулась на звук. В последнюю, решающую секунду она зажмурилась, выбросила вперед лапку и схватила телефонную трубку. Удачно сохранив равновесие, изогнувшись лабиринтом, Ластя нырнула в постель. Но одну мелочь она все же не учла.
Не учла она длину шнура и расстояние между столиком и кроватью. (Наверное, забыла про второй глаз.) В результате сдернутый шнуром телефонный аппарат с дребезгом грохнулся на пол. На полу, на Ластиных тапочках, ничего не подозревая, свернувшись калачиком, уютно спала Катька. Аппарат не попал в Катьку. Не хватило пары сантиметров. (Недолет.) Но это оказалось еще хуже. Если бы аппарат угодил в Катьку, то, возможно, чуток оглушил бы её, и тогда Катька не прыгнула бы с перепугу на картину и не сорвалась вместе с ней прямо на телевизор. И, наверное, керамическая ваза не разбилась бы со страшным грохотом. А Катька не стала бы метаться в невменяемом состоянии по спальне. И не залетела бы за шифоньер, и не застряла бы там намертво. И не орала бы оттуда дурным голосом. А Ласте не пришлось бы доказывать Киванычу по телефону, что она одна и никаких оргий ни с кем не устраивает.
Добродушный Киваныч, сделав вид, что поверил Ластиным объяснениям, посоветовал "прикрутить" потише музыку. Ластя ответила, что придется потерпеть, потому что отодвигать шифоньер не так-то просто. Тогда, вконец запутавшись в Ластиных объяснениях, Киваныч просто попросил позвать к телефону Ворчала.
- А у меня его нет! - ангельским голоском пролепетала Ластя.
Киваныч переспросил.
Ластя уверенно подтвердила.
Киваныч взял небольшую паузу. В нем просыпалась мужская солидарность. Ему почему-то стало обидно за Ворчала.
- Наверное, он у Ларисы, - как бы между прочим ляпнул Киваныч.
Ластя как бы между прочим поинтересовалась:
- У какой такой Ларисы?
- Да ты её не знаешь! - как бы между прочим отмахнулся Киваныч и, вежливо попрощавшись, положил трубку.
Ластя сидела, скрестив нижние лапки по-турецки, на еще теплой постели и слушала короткие гудки.
Катька продолжала вопить, мешая слушать.
Гудки были монотонные и бесконечные, как мокрый, серый, осенний шифер под дождем на крыше дома, если долго смотреть на него из окна на кухне. Потом пропали и гудки, и крыши, и нудный дождь. Прижатая к уху трубка просто молчала.
Катька, наверное, решив, что её бросили навсегда, тоже перестала орать.