Она беззвучно вошла и села на кровать. Пружины громко, невероятно раздражающе, скрипнули и прогнулись. Холодная рука обхватила запястье. Он усмехнулся. Все как обычно. Прикрытые веки кололо изнутри. Он отчаянно боролся с желанием открыть глаза, в последний, в чертов последний раз взглянуть прямо в точеное, ненавистное лицо. Как обычно.
Душу рвало, переворачивало наизнанку. Привычная муторная, тянущая боль обхватила виски стальным кольцом. Она осторожно обняла ледяная, неосязаемая. Отвела его ладони от лица, обхватила, словно желая поцеловать, рассмотреть, или заставляя смотреть прямо глаза в глаза, как когда-то. Как всегда. Он отчаянно зажмурился, не доверяя себе. Нежный лавандовый запах истончал, лишал воли, подтачивал хрустальные стенки контроля.
Неделя. Проклятая неделя. Ровно семь дней. Сутки в сутки. Он думал, это закончилось. Думал, что сумел вырваться из проклятого невероятно глупого круга своей любви и своей ненависти. Но она вернулась. Снова мучительно скрипела кровать под невесомой лавандовой фигурой, и холодные гладкие руки гладили горящие щеки и лоб. Боль как послушный зверь отступала, растворялась в ее холодных прикосновениях. Самая изысканная пытка.
Он считал секунды. Удары сердца. Цветные пятна под веками. Представлял море и плывучие облака. Но все кружилось и стиралось, затягивалось в безумный круговорот, выталкиваемое удушливым запахом .
Как же он ненавидел ее точеное лицо и теплые глаза в золотистых крапинках! Ненавидел неуверенную улыбку и тонкие пальцы. Ненавидел невесомые шаги, выворачивающие нервы на изнанку. Как же он в этом нуждался!
Секунды извивались, превращаясь одна в другую, смеялись насмешливым звоном, сердце билось об грудную клетку, желая вырваться наружу прямо ей под ноги. Неровно, беспокойно, в рванном одному ему ведомом ритме. И он не выдерживал, уже привычно распахивая глаза, впитывая каждую черточку, каждый сантиметр кожи.
Она робко улыбалась и целовала в лоб. Как обычно. Глупый целомудренный поцелуй. Все проходило по накатанной, уже привычной, невыносимой колее. Пятнистые глаза смеялись, вытряхивая из него душу, вырывая ненависть лучистым безмолвным смехом. И он таял, успокаивался, засыпал одурманенный знакомым таким нужным запахом. Он привык к боли. Привык к ненависти и усталости. Но он не мог привыкнуть к ней, такой невесомо нужной, уносящей боль и отчаяние. Он ее ненавидел. Он в ней нуждался.
Он засыпал впервые за неделю. Засыпал нервным беспокойным сном с золотыми мельтешащими крапинками и тяжелым фиолетовым дурманом, невесомыми шагами и нежными прикосновениями.
Ненависть мучительно невероятно смешивалась с невозможной любовью, бешеной нуждой, жаждой видеть каждое мгновение и пониманием всей невозможности этого желания. Он любил ее без остатка, не оставляя ничего себе. Он ненавидел ее от начала и до конца, до самых темных глубин души. Ненавидел эту глупую жажду, муторный кошмар, болезненную ненормальную зависимость. Он любил их. И хотел, что бы эта пытка никогда не заканчивалась. Невозможно, невероятно глупо.