Хотя на самом деле я всегда спокоен, по крайней мере - внешне...
.................
Когда покупаю хлеб в булочной или дирижирую за пультом , седая шевелюра на моей голове развевается, будто в жару подставил пылающее лицо под искусственный ветерок вентилятора, - с детства такой привычный жест!. По долгу службы, по характеру деятельности, я просто обязан производить впечатление на окружающих. И привычно произвожу его, даже когда вокруг никого нет... Хотя внутренне и скромен, склонен к весьма спартанскому образу жизни: никаких излишеств, кроме тех, которые в мыслях, и от которых с возрастом все труднее и труднее избавляться. По правде, я никогда и не пытался избавляться от умственных излишеств. Только пестовал их. Сажал весной, растил все лето, осенью снимал немыслимый урожай, бездарно гниющий всю зиму и источающий запах человеческой тоски, никак не совместимый с ароматами шедевров мировой классики. Всегда есть условные, и всегда есть безусловные вещи. Условностей много. Безусловно только одно - запахи престарелых фолиантов и запах престарелой спермы контрастируют гораздо сильнее, чем ароматы Рая и Ада.
В молодости мое обоняние не было развито до такой степени различения. В молодости я просто играл на скрипке в струнном квартете. На сцене мы всегда рассаживались так, что виолончель оказывалась прямо напротив меня. И пока наши смычки одновременно и дружно скользили вверх-вниз по струнам, я, доверяясь больше слуху, чем обонянию, всегда оказывался на вершине блаженства. Того блаженства ума, когда о плоти не мелькает и мысли. И все это длилось ровно до тех пор, пока на вершине в моей голове не мелькнула странная мысль...
Надо заметить, наш квартет был филармоническим. То есть вполне профессиональным, но и вполне заурядным при том. На концертах мы играли, как на экзамене в консерватории. Мы всегда получали свои заслуженные "пятерки", кланяясь в ответ на аплодисменты. Кланялись, улыбались, снова кланялись... После чего паковали инструменты в футляры с чувством выполненного долга - и шли домой. Куда же нам было еще идти? Вот и шли домой . Каждый день. В очередной раз. ( Нет - нет, по дороге мы не напивались "от тоски", потому что еще были молоды и везучи. В молодости не напиваются от тоски. В молодости напиваются исключительно или от радости, или от радости несчастной любви. Напиваться от радости и напиваться от тоски - почти одно и тоже. Разница лишь в том, что старческая тоска неизмеримо глубже самой немыслимой радости молодости. А потому и похмелье в старости - непереносимее...)
Потом началось наше восхождение к вершинам славы. Началось как то незаметно и буднично - у нас поменялся виолончелист. Тот, который играл до этого, переехал с семьей в другой город На его место взяли выпускницу, по консерваторскому распределению. Выдающейся виолончелисткой она никогда не была, играла так себе, хотя и профессионально. Оказалась лучшей среди претендентов и была "оформлена" в наш коллектив. Ее звали Ева, и это было правдой: первая женщина за всю историю квартета. Она была настоящей женщиной. А значит, ей не обязательно было уметь творить музыку, достаточно точно сыграть по нотам. По нотам Ева играла точно, так что через пол месяца коллектив снова стал концертировать.
На первом же концерте все и произошло.
Я не помню, что именно тогда мы играли - склероз и время пожирают детали... Помню только свое состояние. И - результат: выступление мы "запороли". Из-за меня! Она репетировала с нами уже две недели. Две недели по 5-6 часов, за вычетом выходных... У нас довольно слаженно получалось, правда "музыкантского восторга" я так ни разу и не испытал, хотя репетировала она усердно и толково. На репетиции являлась заранее, темпераментно разыгрывалась, - чувствовалось серьезное отношение к делу и "домашняя подготовка". В своем бледно-фиолетовом свитерке и потертых джинсах, Ева не производила особого впечатления, работала - и слава Богу! Но все резко поменялось, когда я увидел ее минут за 15-20 до выхода на сцену. В вечернем платье из тонкого черного шелка, с почти сокровенным разрезом от устья до истока ног, с не без вкуса выставленной напоказ грудью...
Я не смог пошутить или рассказать анекдот. Только тупо поздоровался.
С самого начала концерт не клеился. Мой мозг пылал, пальцы превратились в слитки пластилина жарким летом. Перед глазами бесстыдно ворочалась виолончель в темном омуте меж ее ногами. Виолончель билась о черные шелковые колени, как привязанная лодка бьется о причал. Я чувствовал себя поэтом, пригашенным на похороны скрипача...
На репетициях мне еще долго не удавалось сосредоточиться. Мешало все - погода, давление, хриплый тембр виолончели, отсутствие Camel в ближайшем табачном киоске...
Репетиции разваливались. Несмотря на это следующее выступление прошло с небывалым успехом. Хотя перед выходом на сцену меня трясло от страха и безнадежности. Сквозь испарину я слышал беспокойные вопросы коллег о моем самочувствии. Самочувствие оставляло желать лучшего: легко ли ощутить себя профнепригодным в расцвете лет? Наконец, мы расселись и вслушались в камертон тишины. Тишина звенела культово и ободряюще. Взяли аккорд. В тот вечер мы играли Дебюсси. Я старательно смотрел в ноты и только в ноты. Цеплялся взглядом за черные буйки типографских значков - в них было мое спасение! Прозрачные аккорды дрожащими кольцами поднимались к потолку, как сигаретный дым, растворяясь и тая... Капля пота предательски просочилась сквозь ресничные ряды и обожгла глаз. Я знал свою партию наизусть, и потому сомкнул веки безо всякой опаски разрушить гармонический строй. Когда резь в глазу приутихла и я открыл глаза, меня ждало потрясение! Не знаю, прозрачность ли музыкальной фактуры, или просто капля едкой жидкости на роговице глаза сотворили чудо, но виолончель Евы стала абсолютно прозрачной! Я видел ее распахнутые ноги, низ живота в белых и прозрачных кружевах, так естественно гармонирующих с музыкой Клода Дебюсси. Кружева скорее украшали, нежели скрывали что-либо... Ее губы были строги и сомкнуты, безмерно сосредоточенны на музыке. Мы играли очень тихое и очень прозрачное место. Холодное стеклянное звучание, никакого вибрато, никакой страсти и волнения - полупрозрачная рассветная дымка стелется над деревенским водоемом, пахнущим рыбой и водорослями.
Я не был взволнован или возбужден ее прелестями. Ничего такого, вполне знакомый материал (кажется, гипюр), легко поддающийся исполнительской интерпретации. Чувственного откровения не произошло. Только тихо звенящий триумф прозрачности, фантасмагория из стекла и рентгена, недоуменный взгляд обывателя пещер, впервые увидевшего океан! Простое и Священное искусство смотреть - без пафоса и восторгов.
Интрига не была сиюминутной. Фантасмагория продолжалась до конца пьесы, дыша и развиваясь по собственным законам, хотя эти законы и совпадали удивительным образом с законами музыкального развития. Так, когда мы подошли к длительному нарастанию звучания, ее губы дрогнули и как будто приоткрылись... Ни стеклянный гипюр белья, ни тухлое, на глазах разлагающееся тело виолончели, не могли скрыть чуда. По мере продвижения к музыкальной кульминации, ее рот приоткрывался, дыхание учащалось, губы набухали, увлажняя гипюр... Я оставался нейтральным наблюдателем, отмечая, что она приближается к оргазму, но искусно отдаляет этот миг. Мне даже показалось, что ей хотелось взорваться вместе с залом. Нырнуть в поток аплодисментов и кончить прямо в неистово бьющие ладони. Как будто массированные шлепки слушателей задавали ей упоительный такт сокращения вагинальных мышц.
Мне так казалось, или мне так хотелось. Потому что когда зал взорвался, я испытал блаженство артиста, не более. Мне уже было все равно, достигла ли она вершины собственной чувственности. Мы кланялись в сладком изнеможении, пока блеск софитов истязал слезящиеся глаза, противно преломляясь через лакированный корпус ее виолончели.
Удивительно, но это выступление стало поворотным. О нас заговорили. Нас приглашали и продвигали. Теперь мы играли почти исключительно на элитных мероприятиях. Были приглашены на один из престижнейших в стране конкурсов струнных квартетов, и уверенно взяли там второе место. Чтобы мы ни играли, после первых же звуков виолончель Евы растворялась в воздухе, и я не без удовольствия погружался в изучение особенностей ее чувственности, ее вкусовых пристрастий к цвету и фасону белья. Когда же зал аплодировал, я пребывал в состоянии любовника, только что сладко сползшего с тела возлюбленной...
В конце концов это привело к тому, что мне предложили оркестр. Не симфонический. Обычный струнный камерный оркестр. Теперь мне не надо было играть на скрипке. Достаточно было взмахнуть палочкой, чтобы полилась музыка желаний... Это было прекрасно, хотя и здорово развращало. Власть развращает, но тонкая власть власть развращает беспощадно. Наркотик души. Нет, не рука - сама душа легонько взмахивает волшебной палочкой, и по ее мановению сорок человек любят тебя так, как сорок тысяч импонентов-братьев любить не в силах...
Может, эти сорок человек тебя вовсе и не любят. Но всегда делают то, что ты накануне вечером представлял, лежа в постели. Совсем не надо никого просить ни о чем, только выразительно, правильно и в нужное время взмахнуть волшебной дирижерской палочкой...
Признаться, долгое время мне не совсем удавалось сие волшебство. Чувствую музыку я глубоко, прекрасно ощущаю тонкости фразировки, но... есть что-то еще... что-то, кроме пластики рук и способности глубочайшим образом переживать физику звука. Оркестр звучал уверенно, критика была исключительно положительной, но душа ныла...
Я не раздеваю взглядом своих оркестранток. Не балуюсь сексуальными фантазиями по ночам и среди ясного дня. Если когда что и происходит, происходящее больше напоминает любовь. Кто любит музыку, тот поймет... - Музыка чувственна, но, одетая в ноты, не производит чувственного впечатления. Как можно раздеть бесплотное? - Тайна сия доступна только истинному музыканту!
Ее звали Мария. Просто Мария.
Альтистка. Музыкальна. Способна. Хороша собой.
Потом оказалось, что она еще и чувственна. (Только не надо кривых ухмылок мясника, когда я говорю о бесплотном: я так ни разу и не переспал с ней!)
Все когда-то повторяется.
С ее приходом оркестр нашел свое настоящее место под солнцем. Мы приобрели авторитет и лицо, о нас заговорили, появилась возможность участия в серьезных конкурсах... Если озвучить причину, ведущие музеи мира содрогнутся от гомерического хохота своих каменных постояльцев. Но мне самому никогда не было смешно...
Даже и не припомню, как все началось. Не было никаких звенящих откровений, как в истории с Евой. В отличие от виолончели, альт не заслоняет в платье одетый лобок... Так что далеко не сразу я осознал направление своего взгляда, когда объяснял оркестрантам отличия особенностей фразировки у Бетховенов - раннего и позднего. Я смотрел на ее ноги, бедра и живот, не испытывая и тени стыда. Мария чувствовала мой взгляд, но это никогда не отвлекало нас от главной мистерии профессии.
Уже и не вспомнить, когда и как в голову закралась мысль увидеть ее раздвинутые ноги на концерте или репетиции. Увидеть и убедиться , что под платьем ничего нет... Безумная мысль, созрев, питала меня и питалась мною. Я превратился в маньяка, нацеленного на ничего не понимающую молодую жертву. Да и как бы я мог дать понять ей кошмар своей души? За пультом я переставал быть мужчиной, превращался в Маэстро, обладателя волшебной палочки, легчайшее мановение которой заставляло мир светиться, трепетать и изменяться в лучшую сторону...
Со своего рабочего места Мария никогда не смотрела мне в глаза. Только на кончик палочки или в ноты. Со своего рабочего места я никогда не смотрел ей в глаза. Только на колени и бедра.
Больше всего я люблю исполнять оркестром музыку Баха. Ее строй максимально уподоблен Миру - абсолютная внешняя строгость при полной внутренней распущенности. И нет силы, способной переступить незримую грань... Мы репетировали Бранденбургские концерты. Получалось плохо. Внешняя строгость достигалась без усилий, любая попытка оживить материал немедленно разрушала величественную колоннаду барочных форм. Бах корчился, изо всех сил протестуя против тупой безнадежности очередного воплощения. Палочка легко справлялась с оркестром, но была бессильна вдохнуть в Голема новую жизнь...
Я нервничал и злился. Ситуация возбуждала, отчего становилась еще противнее. В паузах, когда не находилось слов для объяснения, чего я, собственно, хочу, взгляд упирался в ее колени и бедра. Наверное, мои глаза поблескивали при этом нездоровым огнем. Один раз наши взгляды пересеклись, но никакой искры не проскочило: мы внимательно и сосредоточенно разглядывали зрачки друг друга .
- Так, два такта до 11 цифры. Попытаемся дойти до конца. И - повнимательнее, пожалуйста!..
Зашелестели ноты. Когда шелест затих, я взмахнул дирижерской палочкой, пространство загудело и вздыбилось. Рука привычно властвовала над пространством. Сорок пар глаз обыденно метались от своих пюпитров к моим рукам и обратно. Сорок пар рук занялись божественной пантомимой. Все как обычно. Но при этом появилась и какая-то новая нота, еще не вполне осознаваемая внутренним слухом... Завороженный взгляд Марии слипся с моею кистью. Ее глаза попали в расплавленную смолу, в разлитый клей, и теперь никак не могли выбраться, отцепиться, вернуться к прежней чистоте. Теперь она полностью зависела только от липкой пластики моих кистей, и, кажется, ей начинало это все больше и больше нравиться...
Подобные ощущения обычно "заводят" мужчину. Хотя я ни на секунду не забывал о своей главной профессиональной задаче, меня затягивала эта игра. Глядя ей в глаза, я ласкал руками ее тело. Ее тело отзывалось, то неожиданно напрягаясь, то вдруг становясь податливым и беззащитным. Я чувствовал себя язычником, шаманом, источающим целительную энергию на страждущую. Энергии было чересчур много, она хлестала уже не контролируемым потоком, напитывая вибрацией оркестр, звуки, возбужденно дышащий в спину зал. С Марией творилось что-то невообразимое. Иногда мне даже приходилось отчаянными жестами сдерживать ее. Она подчинялась, не испытывая никакого восторга от собственной сговорчивости. Тогда я давал ей "бонус", раздвигая колени кончиком палочки. Колени послушно и благодарно раздвигались, отчего музыкальная фактура приобретала упругость и нерв. Молнии испепеляли наши внутренние миры, но за окном ясно и просто продолжало светить солнышко - эрозия чувственности нисколько не подтачивала основательного фундамента музыкальной формы, только придавала ей совершенство и осмысленность!..
По окончанию репетиции я поблагодарил удовлетворенных и слегка разморенных оркестрантов за хорошую работу. Слова благодарности предназначались всем, но смотрел я только на Марию. Она откровенно блаженно улыбнулась в ответ, и мы закончили.
На следующих репетициях достигнутое ранее звучание никак не удавалось повторить. Мария была официальна и непробиваема. Очевидно, она испытывала чувства вины, раскаяния, наверное, сожаления, и дала себе слово больше не играть в подобные игры... До конкурса оставалось все меньше времени, а мы никак не могли собрать конструкцию заново. Я злился, Мария же упорно смотрела в пол. Надежды на будущее с треском рушились.
Наконец, репетиционный период остался полностью позади. Мы едем в комфортабельном автобусе на конкурс. Я, на переднем сиденье, старательно изучаю партитуру, от подробностей которой меня уже давно подташнивает. До слуха доносятся разрозненные обрывки фраз. В основном анекдоты и полуистерические просьбы больше не курить в автобусе. Боже мой, как горят уши! Мария сидит сзади, через ряд, с противоположной стороны прохода. Сидит и смотрит на мою шевелюру. Мне не надо оборачиваться, чтобы знать это. Всю дорогу она смотрит на меня, пока я впериваюсь взглядом в опостылевшие ноты. Исключительно "патовая" ситуация. Я не выдерживаю и прошу остановить автобус, чтобы размять ноги. И хотя сижу на переднем сиденье, решаю выйти из автобуса последним. Наверное потому, что втайне хочу задеть локтем ее бедро... Я даже немножко претенциозно выставляю локоть в проход между сиденьями, когда чувствую ее приближение. Но возникает заминка: локоть мешает пройти тучному контрабасисту, отчего мы дурашливо раскланиваемся и извиняемся. Наконец, автобус покинули все. Кроме нее и меня. Я рассеянно смотрю сквозь лобовое стекло, пока она буравит взглядом мой затылок. В конце концов, это даже как-то невежливо, и мне приходится обернуться.
Мы смотрим друг другу в глаза, как на репетициях, только гораздо ближе. Невозможно понять, о чем она думает. Плавно, как на сцене, взмахиваю кистью руки. Она смеется, я тоже. Но мой мучительно серьезный вопрос тут же возвращает нас в автобус:
- Мария, Вы не хотите, чтобы оркестр добился успеха?
Бесконечную минуту или две длится молчание...
- Нечестный ход с Вашей стороны!..
Неопределенно пожимаю плечом и выхожу размять ноги.
................................
Все. Больше никаких контактов. Только раздражающая предконцертная суета. Каково ощущать неминуемый провал главного дела жизни? Я сижу в отведенной гримерке и рассматриваю собственное отражение в зеркале. Подмигиваю ему. В ответ урод в зеркале тоже подмигивает мне. Нет, так существовать просто невозможно. Выхожу в коридор, где группками курят музыканты. Все смотрят на меня. Она тоже смотрит, но меня это совсем не интересует. Я устраиваю образцово-показательный разнос первому подвернувшемуся представителю техслужб. (Прости, милый - это судьба!). Из-за нескольких плотно закрытых дверей просачивается зловещее шипение аплодисментов - предыдущий коллектив закончил свое выступление. Теперь - наш выход.
Вот он, долгожданный момент. Оркестранты на местах, зал аплодирует, я, заученно улыбаясь, пробираюсь к пульту. Итак, необходимые формальности соблюдены. Теперь - за дело! Поднимаю руки, включая тишину, и обвожу взглядом сцену - все ли готовы? Да, все готовы, кроме разве что меня, ибо Мария повергает меня в шок - одета не по форме и сидит "не по уставу". На ней темное до пят вечернее платье. С разрезом до пупка. Сидит, забросив ногу на ногу, так что видны открытые бедра. Да еще видны и соски - верх платья почти прозрачен, под платьем - какое-то подобие лифчика, но это устройство скорее призвано приподнять грудь навстречу моему взгляду, чем хоть как-то прикрыть святая святых... Панически закрываю глаза и взмахиваю руками, будто хочу прокричать ей: "Изыди!.." Оркестр отвечает красивым, мощным аккордом. Так стройно и слаженно мы еще не звучали. Дирижирую с полной самоотдачей, в зале - ни шороха... Чувствую завороженное дыхание зала... Впрочем, нет, - ее дыхание чувствую! Осторожно смотрю в ее сторону. Как и всегда, ее взгляд сосредоточен на кончике дирижерской палочки, она загипнотизирована, беспомощна и готова немедленно отозваться на любой импульс.- Кажется, пришло время насладиться властью сполна!
Смотрю на нее откровенно и похотливо, показывая палочкой, что сейчас должны проделать ее ноги. Никакой реакции. Это взвинчивает до предела, мое лицо перекашивает возвышенная гримаса, и я еще раз приказываю ей раздвинуть ноги. И - о, Чудо! - ее левое колено - то, которое так элегантно заброшено поверх правой ноги, - вздрагивает и слегка приподнимается... Упоительно! Я повторяю свой жест еще раз, весьма откровенно, уже почти ковыряясь палочкой там, куда по странной прихоти небес сейчас влечет меня Бах...
Ужас и мед омывают душу. Кажется, музыканты сейчас дружно встанут и уйдут, в гневе от моего святотатства. Но они продолжают извлекать из струн все более райские, все более прозрачные звучания, пока левое колено духовно возлюбленной плавно ползет вверх, обнажая полудетский пушок над разбухшими губами, источающими виолончельного цвета и тембра сладости ...
Это был настоящий триумф. И мой, и оркестра. Мы взяли первое место. Взяли, как берут женщину в необъяснимом порыве похотливой искренности. Нас славили. Мы любили весь мир и друг друга. В честь нас устроили прием с шампанским и трюфелями. Речи били в голову не хуже шампанского. И то, и другое лилось рекою. Мария стояла в уголке с кем-то из подруг. Движения ее были нервными и неуклюжими. Я подошел и поцеловал руку.
- Спасибо! Это было восхитительно! Никогда еще не испытывал столь сложных и возвышенных чувств! Мария, знайте, своим успехом оркестр обязан исключительно Вам!
Она молчала, застенчиво улыбаясь и глядя в пол. Ее лицо пылало. Нежно, хотя и довольно сильно, я сжал ей руку. Она напряглась, как перетянутая струна.
- Маэстро, Вам также спасибо! Я не хотела портить Вам праздник, но должна сказать все прямо сейчас. Сразу же по возвращении я увольняюсь...
Второй шок за сегодняшний день.
- Но почему?..
Она посмотрела на меня, как на идиота.
- По семейным обстоятельствам. - Простите!..
Нервно хихикнув, повернулась, чтобы уйти, но замерла на мгновенье и обернулась. В глазах ее колыхался океан печали и любви. Порывисто поцеловав меня в щеку, горячей скороговоркой прошептала в ухо "Спасибо за все!", и, почти бегом, пересекла веселящийся зал, навсегда растворяясь в призрачной дымке из голосов и шампанского ...