Лирическое отступление на тему:

"Жанр поэмы в наши дни"

Прости меня, дорогой читатель, но я вынужден не надолго перейти в общении с тобой с языка поэзии на язык прозы. Зачем? Чтобы предупредить твой недоуменный вопрос: почему именно сейчас, когда жанр поэмы взят любителями поэзии под большое сомнение, я так упорно цепляюсь за этот архаический, - казалось бы, давно списанный массовым читателем и критикой в архив - жанр (на моём счету добрый десяток поэм).

Поэма - жанр чрезвычайно трудоёмкий. Причём на её беду трудоёмкий не только для поэта, но и для читателя.

Но на кой ляд читателю тратить массу времени, проявлять героическое терпение, чтобы вникнуть в многослойное содержание поэмы, в её художественную структуру, не имея при этом ни малейшей гарантии, что его читательская добросовестность будет незамедлительно вознаграждена острым эстетическим наслаждением? Во имя чего обрекать себя на муки психологического дискомфорта? Вот почему читатель чаще всего даже не пытается одолеть поэму, сразу же поворачивается к ней спиной.

Но тут неизбежно возникает кричащее противоречие: сама наша эпоха, размашистая, чудовищно запутанная, сотканная из множества непохожих друг на друга, спорящих между собой подробностей, ни одну из которых нельзя сбрасывать со счёта - уже не позволяет втиснуть всё своё многообразие, всю свою сложность и противоречивость в рамки одного стихотворения и даже цикл стихотворных миниатюр.

Драматизм нашей эпохи, взаимосвязь и противоборство рождённых ею бытовых и общественных ситуаций, настойчиво нацеливают на жанр поэмы. На такую всеохватность и органическую цельность, которые присущи поэме, не способны ни элегия, ни ода, ни инвектива, ни пастораль да и никакой жанровый гибрид.

Не для саморекламы, а только для убедительности отваживаюсь напомнить, что интерес к моим поэмам в своё время проявили такие литераторы разных эстетических установок и разного калибра, как Илья Эренбург, Сергей Наровчатов, Илья Сельвинский, Юлий Даниэль, Виктор Шкловский и другие.

Особое внимание прошу обратить на мою "Антифашистскую поэму".

События, отражённые в ней, уже успели отойти в далёкое прошлое, - но именно в наши дни психологическая проблематика, к которой в поэме приковано внимание, воспринимается крайне болезненно: проблематика эта поистине кровоточит.

Итак слово поэмам.

УЗЕЛ ИЛИ ТРИ СУДЬБЫ

Баллада

о Бородинской битве,

о графе Сергее Игнатьевиче Белосельском

и его бывшем мужике

егере Анисиме Лошакове,

а также о французском майоре

Огюсте Луо.

"И как-то весело и больно

Тревожить язвы старых ран"

М.Ю.Лермонтов

1

Как протекал тот знаменитый бой, -

О том уже и пели и писали.

Но мне б хотелось разобрать с тобой

Отдельные, но важные детали.

Почто о днях былых моя забота?

Минувшее - не бездыханный труп,

Что отстрадал своё и отработал,

А протяжённый в будущее труд!

Из-под обломков пушек и гробов

История протягивает руки,

Которые, в тот раз недорубив,

Испытывают истовые муки.

... Опустимся с космических высот

На эти перелески и овраги,

Пока их канонада не трясёт

Пока над ними только тень тревоги.

Сойдём на эту рыжую тропу

С присохшими коровьими блинами,

К реке, лежащей, как Христос в гробу,

С уложенными на груди руками.

В репейниках, в потоптанных овсах

Затеряны редуты, флеши, шанцы,

И знают только разве небеса,

Какие у кого на завтра шансы.

Но на глазок в штабной поспешной смете

(Через плечо три раза: тьфу! тьфу! тьфу!)

Занесено в особую графу

Количество определённых к смерти.

Подсчитаны патроны, ядра, хлеб,

Прикинуты возможные потери,

И только сердце, глупая тетеря,

Токует, от печали охмелев.

2

Он вышел из палатки. Дух с похмелья

Был смутен, кисел и зело тяжёл,

А воздух - полон мерзкого веселья,

Как бёдра сонных и горячих жён.

Ну, графушка, пришед твой трубный час:

Господь воззвал к душе твоей смятенной -

И, кровью и блевотиной сочась,

Душа рванулась из земного плена.

Она ушиблась о пустяк и ныла

И, рот ему волнением суша,

Уже прощалась с грешным этим миром

До самых уст дошедшая душа.

Её томила вечная любовь,

Такая мучила её тревога,

Что из неё вылупливалась боль

С челом и скорбными очами бога.

...Отшатываясь от ночных пожарищ,

Свой рыбий рот разёвывала тьма.

И он внезапно холодом ума

Постиг законы мировых игралищ.

Ему перекосило болью рот,

Он поднят был океанийским валом

До страшных умозрительных высот.

А битва назревала. Вызревала,

Как опухоль. Ужо её прорвёт.

Над смрадом и веселием пожара

Ревела ерихонская труба.

То на весах истории лежала

Судьба России. И его судьба.

И ангелы, томительно трубя,

Восколебали грешные твердыни.

В сей судный час он оглядел себя

И вольтерьянскую свою гордыню.

По истине по девственной томясь,

До остроумства праздничного лаком,

Он жрал сивуху, пил с похмелья квас

И спорил с Аристотелем и Локком.

Он рассыпал аттическую соль.

Он мял хребет и рвал уста царице.

И пела в грешном теле лёгкость птицы,

И дух был круглым, словно колесо.

И отверзалась бездна. Был фарфор

С каким-то тайным, как у женщин, светом.

Он излучал, как некая планета,

Печаль и мудрость. Пел софоклов хор.

И меч судьбы сиял светло и нагло.

И плечи мучила блажная мощь Геракла.

Скучая, он кусал царице грудь.

Жгли нёбо еретические речи.

Сходились мысли буйные на вече.

Он строил их и торопил на рать.

Он бабе позволял перебирать

Серебряные завитки латыни.

О нет! Реченья были золотыми!

Но, поцелуем зажимая рот,

Она пределы ставила гордыне.

Сие была вершина: тайный царь,

Узрел он на ночном горшке царицу,

И вздрогнул дух и странно замерцал

И зачадил, не восхотев гордиться.

Охально ухмылялись жемчуга,

И кружева разили бабьим потом.

Была душе смертельная икота,

И где они - те райские луга?

... Очнулся. У котла икал солдат.

Он то сымал, то надевал рубаху.

Был каждый жест его солоноват

И изумлял разбойничим размахом.

Другой мужик катил над шанцем тачку.

Он вписан был в ночной военный быт

И рисовался безымянной точкой

В пространстве исторических забот.

Но чёрен, бородат и кривоног,

Исполнен первобытного здоровья,

Он жил бездумно, как живут деревья,

Как зверь - вот только разве что не наг.

А понимало ль тёмное его,

Его немое скотское начало,

Его бесхитростное естество,

На что его история венчала?

...Заглядывал в их лица и искал

В очах мужицких тень своей тревоги.

...Судачили. О немцах и о боге.

И скулы были из семейства скал.

Он брезговал улыбкой мужика, -

Скотоподобной, пахнущей навозом, -

И, внюхиваясь, морщился: весь воздух

Мужицкая насытила тоска.

Его всегда дивило это диво -

Животное по имени мужик.

Оно ему всё чрево холодило

И обжигало ноздри и язык.

Животное по имени мужик!

Великая и страшная загадка.

Оно имеет человечий лик

И человечьи умные повадки.

Смеётся, скалит зубы, морщит лоб

И, задыхаясь, понижает голос.

Оно о боль, о тайну укололось, -

Но не находит сокровенных слов.

Доели кашу, выскребли котёл,

Покачиваясь и зажмуря очи,

Глядели, как господь ладью катил

По дивному ночному узорочью.

"Во каких ты лесах заблыкалася,

Во полях каких загулялася,

Где ты, волюшка, заплуталася ?

Как по волжской по влаге по пенистой

То не белы плывут лебёдушки,

Не купцы идут со товарами -

Возвертаются струги казацкие

На родимый Дон да из Персии.

Ой грозён сёдни Степан Тимофеевич,

Ой к ватаге своей немилостив!

Томно атаману, тошнёхонько,

Горько Степанушке, будто калину ел.

Не глядит Степан Тимофеевич

Ни на верных своих сотоварищей,

Ни на девицу шемаханскую.

Растужилася свет Хасановна:

Немила де я Тимофеичу!

Он не гладит мне рученьки белые,

Во уста не целует сахарны,

Опоясочку шелкову не развязывает.

Ой грозён Степанушка да не милостив!

Перед ним ватага травой зыблется.

На ём перстень, на ём ясный

На всю Волгу, на всю матушку посвечивает.

А хмель во Степанушке погуливает,

Злая дума гнетёт ему головушку,

Вяжет плечи ему молодецкие.

Он бы обнял свою персияночку,

Посчитал бы ей птичьи рёбрышки,

Усом щечку бы пощекотил ей.

Да не люба ватаге персияночка,

Нету у ей милости к Хасановне.

"Ты прости меня, птичка-ласточка,

Ты прости меня, свет Хасановна!

Не хозяин себе Тимофеевич,

Не имеет он вольной волюшки".

...Душа его свечой пошла в зенит!

И, возвратясь к земле, ширяла низко,

И он нашёл потерянную нить:

Аниська!

3

Аниська мыслил: надобно поспать,

Дать каждой мышце силами налиться,

Припасть к земле и хоть во сне испить

Живой водицы.

Задрёмывал. Тогда скрипели оси,

И лошади вставали на дыбы,

И выбегали на опушку лоси

Послушать плач воинственной трубы.

...Идет тысяченогая чума

Пешком и конно, с барабанным боем.

Ревут пожары, падают грома,

И сводит сердце судорога боли.

И не хватает, не хватает сил

Чугунное таскать по свету тело

И плакать над израненной Россией,

Над девичьим стволом берёзы белой.

...А был ведь парень - оторви и выбрось:

На всю округу знаменитый жох!

Особую имел на девок хитрость,

А сколько жёнок-вдовушек пожёг!

Под стать можайским корабельным соснам,

Победно уходящим в высоту,

Он тоже нёс легко, победоносно

Свою задиристую красоту.

Ну что с него возьмёте, братцы, ежели

На бабьи сласти непомерно лаком,

Он был что жеребец тот необъезженный

Или, сказать прямее, кобеляка.

Видали очи с кобелиным блеском?

Ну не глазища - чисто срамота!

Два омута... Нет, две руки злодейских,

По бабьим статям шарящие: дескать,

Отменная под платьем нагота.

Вот так и жил вольготно и беспутно -

Как будто бы вошла в него хмелинушка -

До самого того лесного утра,

Когда впервой увидел он Алёнушку.

В то утро воздух ноздри жёг, как водка,

И, выпущенная пастись на луг,

Коса с какой-то хищною повадкой

Секла за полукругом полукруг.

Он разогнулся. Вытер мокрый лоб

И изумился: воздух стал что бархат.

Вдруг сердце как сорвется - и в галоп:

По тропке подымалася деваха.

Такая лада с лебединой шеей

Плыла себе, качаясь, как ладья,

С улыбочкой, как будто приглашая:

Мол, нас с тобой в лесу лишь ты да я.

Он зачастил ноздрями: всех работ -

Встать на пути у шалопутной крали.

А там, что ястреб, он раскинет крылья

И - цап - её, заюшечку, сгребёт.

Он сделал шаг - другой. Остановился,

Придумывая, что бы ей сказать.

А может так: куда спешишь, невеста?

Куда ты скачешь, глупая коза?

Но господи! Чего это она?

Ведь в самый раз смеяться да любиться!

Почти не дышит и лицом темна,

Как будто путь ей пересёк убийца.

Он отыскал в своих глубинах голос:

Да разве ж я из каторжных злодеев?

Лебёдушка, чего ты испугалась?

Иди себе, своей дорогой, дева!

Ещё гулял по телу трепет риска,

Но парня вроде опоили зельем,

И он стоял, бессмысленно глазея,

Как пляшет на одной ноге березка.

Он это знает издавна. Да, баба -

Сосуд греха сладчайшего. Она

Такая вроде теплая и слабая

И слабостью своей хмельней вина.

Ну брови, ну пылающие мочки

Да ямочка у белого локтя -

И дух - какой от тополиной почки

Идёт, чего-то от тебя хотя.

А поиграешь - и похолодаешь,

Избавишься от мути и тоски

И удивишься сам: чего ты давеча

С ума сходил от девичьей руки?

От бабьего случайного касанья,

От искорок в играющих зрачках,

От голоса, воспетого в писанье,

Едва ты не остался в дурачках!

...Пил молоко, а после рухнул в сено

И слушал, слушал сонного шмеля.

Ему казалось: нынче вся вселенная -

Овраги, перелески и поля,

Дымки и тени, луговая сырость,

Парующая поутру река -

Всё колебалось, пело и касалось

То шеи, то холодного виска.

Нашёл себе Аниська сладкий труд -

Припоминать медвяными ночами

Её горячий и счастливый рот,

Которого он, как спасенья, чаял.

...В лесу ошалевали соловьи,

Русалки с лешим хоровод водили.

И сердце разрывалось от любви

И ожидало девы или дива.

Прокудливый, занозистый, пройдошный,

Он в эти дни жил будто на бегу.

Тревога жгла Анисиму подошвы,

И в каждой жилке долго бегал гул.

В те дни едва не проглядел гляделки,

Ища её. Анисима несло

На все работы, плясы, посиделки,

Где это диво встретиться могло.

Он чувствовал: ещё немного - тронется.

Она пропала. Стыд какой и срам!

И вот тогда нелёгкая на троицу

Аниську занесла в соседний храм.

Он позабыл про грешные суеты,

Когда под ангельский прощальный глас

Увидел в глубине два дивных света,

Мерцающих из изумлённых глаз.

Он подстерёг таки её и сгрёб.

Он ворковал над ней. Как свечка таял,

Когда нашёл губами детский лоб

И убедился, что она - святая.

Он рокотал, он кровь свою по каплям

Переводил на вздохи и слова.

Она ж смеялась - нежно и лукаво,

И у него кружилась голова.

А девочку, ту гибкую тростинку,

Уже приметил цепкий барский глаз.

...Что барину, зачем ему крестьянка -

Сей грубый, нешлифованный алмаз?

Но барин слыл отменным ювелиром

Холопьей полудикой красоты.

Он смаковал застенчивые перси

И дивные длинноты девьих ног.

Он чувствовал: как скрипка ждет смычка,

Так жаждет всё неопытное тело,

Чтоб губы трепетали у виска

И жадное дыханье рядом пело.

Ох!.. Барин глаз ревнивый свой топырит

И крутит носом как борзая, и

Бъет прямо с лёту клювом нетопырьим

По теплому комочечку любви.

Вчера это было: он вздрогнул, погладивши

Пугливую шею резвящейся ланюшки.

Глядел во все очи, робея и ранясь,

Как тлеет под девичьей кожей румянец.

Под кожей тоненькой, как лепесток,

Мерцало, пульсировало: висок!

Ты, нежность, взяла, ты меня объегорила:

Мукой сладчайшей сдавлено горло.

...Ходили по роще туманы-дурманы,

И милая, вся ослабевши, дремала.

И сам я, от нежности жуткой слабеющий,

Слушал, как плачется свет-соловеюшка.

...Алёнушка, где ты? Бедная птаха

Поймана барину на потеху.

Хоть плачь, хоть накинь себе петлю на шею,

Забрали Алёнушку на поношенье.

Барин на деву глядит сквозь стекляшку.

В белых лосинах дрыгают ляжки.

Попробуй ледащую кровь-то разжечь его!

Да, вишь, загорелось хлебца мужичьего.

Нету у сивого страха и совести.

Тянет, кащеина, пальцы бесовские

К тонкой рябинушке, к малому солнышку,

К смеху, к румянцу, к дыханью Алёнушки.

В первый же вечер чёрной беды

Аниська напился вдребезги, в дым.

Мыкался, мукой свирепой ведомый,

Под жёлтыми окнами барского дома.

А в барских хоромах аж злились паркеты -

Паркеты с тяжёлыми лужами света.

Как был от зеркал и от бархата весел

Зал, изумляющий пламенем кресел:

Гусары-драгуны, нахальные хахали,

Кружились по залу и шпорами звякали.

И с ними - бесстыжие! - прямо в обнимку

Носились с голыми сиськами немки.

Какие-то скрипки, рожки и свирели

Душу бесовским весельем сверлили.

Скрипки скрипели, и шпоры бренчали,

И лопалось сердце от смертной печали.

Он подчинился этой горькой силе

И прыгнул на высокое крыльцо,

Как будто бы о том его просило

Заплаканное милое лицо.

Помчался впереди Аниськи ветер -

Аж пламя пригибалось у свечей.

Але-ну-шка! Он потный лоб свой вытер

Под взглядами чумеющих очей.

Он видел рты, аж круглые от визга,

Он слышал вопли: окаянный! изверг!

Но он их опрокидывал, сшибал,

Месил, как тесто, этот сукин бал.

Потом его, сердешного, конечно,

(Известно дело: Ваня-простота!)

Лакеи отрезвляли на конюшне

По барскому указу - в три кнута.

Для справности, а может, для красы

Состригли кудри, выдали шинелку,

Теперь тебе любое море мелко.

Солдатушко! Крути свои усы!

4

...Ну, парень, запирай блажные думы.

Уже внизу, над трактом над Смоленским,

Качаются, бегут, круглеют дымы

И вспыхивают сабельные блески.

И рядом с императорской палаткой,

В своём задорном ремесле горяч,

Уже трубит пронзительно и сладко

Начало боя штаб-трубач.

"Нас с утра пеленает дорожная пыль,

Кони наши, как девки, красивы.

Мы идем на рысях. Мы - мишени для пуль.

Смерть охотится на кирасира.

Но пока я живой и качаюсь в седле

И со мною улыбка Жанетты,

Мой Париж просыпается в утренней мгле,

Мой Париж умывается светом.

Как бывает под утро Жаннета нежна!

Зелены её глазыньки совьи.

В чьих объятьях сегодня проснёшься, жена,

И кому будешь завтрак готовить?

Ах, совёнок любимый, проказница, что

Ты нашла в мяснике этом рыжем?

Но мечта остаётся прекрасной мечтой,

А Париж остаётся Парижем!

Я погибну за Францию в русских полях,

Я любимой своей не увижу,

Потому что я дьявольски молод и лих, -

Но Париж остаётся Парижем!

Вы прощайте, друзья! Император, прощай!

Конь заходит в болотную жижу.

Слёзы в мёртвых глазах полкового врача -

Но Париж остаётся Парижем!

Мы идём на рысях. Мы - мишени для пуль.

Я умру не от старческой грыжи.

Пусть целует Жаннету Мишель или Поль,

А Париж остаётся Парижем!"

А вы-то что? Глядите-ка и слушайте,

Как розовые пасти оскаляя,

Визжат от страха сшибленные лошади

И ядра скачут по лесной поляне.

Как смерть, по рощам и лугам гасая,

Там штык всадила ратнику в живот,

Там пол-лица смахнула у гусара

И вот уже над флешами ревёт.

Анисим вытер руки о траву.

Он целился, бежал и спотыкался

И удивлялся: я ещё живу,

А воздух густ и горек, как лекарство.

Внутри него росла и чугунела,

Ходила хриплым колоколом боль,

Она качала медленное тело,

Которое вдруг постигало бой -

Его пружины тайные, его

Крутые и опасные тропинки -

И ведало, что будет торжество,

И дымную победу торопило.

Он проносил и грудь свою, и плечи,

И голову сквозь страшную картечь.

Он метил прямо в барское обличье,

В картавую, голгочущую речь.

Он так жалел мохнатого шмеля

И скошенную глупой пулей девку,

И голые российские поля,

Затоптанные в лошадиной давке.

Чего творят на русской воле пули?

В росе кровавой никлая трава.

В Тамбове, Пензе иль Лодейном поле

Какая первой закричит вдова?

Кого спасу, кого крылом прикрою?

Я постараюсь! Я уберегу

Моих родных, моих болезных, кровных

Не дам на поругание врагу.

Ребятушки! Ещё ж вы не калики!

Коли живой - так саблей поиграй!

За грудки их хватайте! И колите!

И отправляйте в их французский рай!

5

Ты, автор, разве не боишься риска,

Что твой герой, в сраженье распалясь,

Затопчет не одну живую искру -

Ведь для него любой француз - подлец!

Сюда, Анисим! Вот он! А, попался!

Подпрыгиваешь, будто волк в капкане:

Майору пулей перешибло пальцы,

Майору ногу прищемило камнем.

История! Ты катишь колесо

По бородинской, по кровавой глине -

Но вот оно землистое лицо,

Трясущиеся, жалкие колени...

Расширенные ужасом зрачки

Впиваются в мужицкое обличье -

И что ему имперское величье,

Истории подземные толчки?

Вытягивая, как цыплёнок, шею,

От изумленья весь позеленев,

Он чувствует себя живой мишенью,

Которую нашёл великий гнев.

Постой, Анисим, этого не тронь:

Он не такой, как все. Ему, пожалуй,

Осточертели трупы и пожары

И императорский всемирный трон.

6

До сегодняшних дней

докатились туманные слухи:

Жил в Париже малец -

сын тюремщика и потаскухи.

Каждый вечер, когда

по мостам барабанили кони,

Всё сулило ему

поединки, разлуки, погони.

Содрогаясь от счастья,

терзаясь от тайного жара,

Он обласкивал жало

невидимого кинжала.

Мать стирала в подвале.

Шипела и пенилась стирка.

Жарил рыбу отец

на свирепо вонючей касторке.

А сопливое чадо

следило печально и зорко,

Как коня горячила

девочка-амазонка.

Лошадь, шею нагнув,

затевала восторженный танец,

А девчонка царила,

одевшись в блаженный румянец.

Комья грязи стреляли

в плебейские губы и брови -

И никто не давал,

не давал героической роли!

... Расширяется сердце,

и весь ты, как львёнок, томишься,

Плачут плечи твои,

просит подвига каждая мышца.

Город - рынок любви.

Тут на всех перекрёстках торговля.

Все ножи свои нежность

всадила в плебейское горло.

Где пиры парусов?

где погонь оглушительный топот?

Почему, как кутят,

нашу доблесть и мужество топят?

Я всё взвесил и понял

и согласился с Жан-Жаком!

Да не будет вселенная

смердящей клоакой!

...Шли на приступ Бастилии

медники, прачки, лакеи.

Десять тысяч ломов

били в камень, искря и ликуя.

Я бежал по булыжнику

в щёлкающих сабо,

Объясняя Парижу:

Свобода! Свобода! Cвобо...

И, вскочив на помост, -

Хоть какой из меня был оратор -

Три часа пламенел

и, казалось, не хуже Марата:

"Мы хороним цензуру

и тюрьмы, и смертные казни,

Отменяем навеки

наветы, обиды и козни.

Мы отныне венчаем

на вечное царствие разум.

Для любого найдутся

и хлеб, и улыбки, и розы".

Клокотала в нас мощь

и гордыня сердца распирала.

Мы с земли в небеса

уходили по резкой спирали.

Мы качались в боях

и в неистово праздничных спорах

С наших губ не сходил

кислый привкус крови и пороха.

Штурм! - ревел генерал.

Артиллерия стены громила.

Гибли царства в дыму,

и сменяли друг друга кумиры.

Где Руссо? Робеспьер?

Трубы требуют: нужен нам третий!

Ведь превыше всего

верноподданный ценится трепет.

Пели в душу мою

знаменитые трубы Ваграма.

Я историю зрел

нагишом, безо всякого грима.

Не заметил и сам,

как менялись идеи и роли,

Как меня занесло

на сие Бородинское поле.

...Две холопские крови

встретились - не породниться:

Кто-то будет убит,

кто-то, выдюжив, станет убийцей.

Ну, встречай свою смерть,

принимай сей свинцовый гостинец,

Рыцарь братства и равенства -

императорский якобинец!

Умирая, кричи,

заглушая все грохоты рати:

Вопреки моей смерти,

французы и русские - братья!

Вы можете рубиться и палить,

Рвать сердце между истиной и ложью -

Я умываю руки, как Пилат,

Над каждою кровавой вашей лужей.

...Лечь у ручья, чтоб никогда не встать,

Забыть про вдовий ужас и увечья

И в мудрой дрёме обнаружить суть

Души и плоти нашей человечьей.

Как переходит сладкий хмель в похмелье?

Тираноборец в царедворца? Как

И почему философы хамеют,

Показывая истине кулак?

Катающаяся от боли сивка

Копытами стучится в небеса,

И маршал, умирая на носилках,

Надеется, что будут чудеса.

Когда бы мог рвануть к себе рубильник -

И сразу этой бойни нет как нет!

Но кровь течёт столь щедро, столь обильно

По иссечённому лицу планеты ...

Пал на поле туман...

Поздравляю вас, ваше величество!

Снова ваша победа,

И трупов - какое количество!

Поезжайте шажком,

не спеша, полководец увенчанный,

Поглядите на мертвых

и оцените увеченных.

Ой, туман-растуман,

ой, кровавые русские росы!

Рядом с мёртвой головушкой

как полыхает кираса!

А тебе-то, привыкшему

к бойням великим, не страшно?

Сколько клювам вороньим

досталось кровавого брашна...

...Отступаем. Так велено.

Победившему сердцу так трудно

Уходить, когда в спину

орут, изгаляясь, орудия.

Победили. Чего ж

на душе так чугунно, так худо?

Почему, победив,

покидаем редуты, отходим?

Триста пушек ревут

и откатываются со звоном,

И вослед егерям

на рысях пролетают драгуны.

Эй, Анисим, очнись!

Вишь, от бешеной скачки распарен,

Догоняя тебя,

на скаку улыбается барин.

Он глаза распахнул,

ибо, вынырнувший из боя,

Увидал, как рябина

царит над мужицкой избою.

Он как будто воскрес

и следит, от волнения вздрагивая,

Как российское небо

гудит над полями-оврагами.

Поглядите-ка: мир,

словно девка, сейчас хорошеет,

Восхититесь, какая

у лошади шалая шея.

Дьявол что ли на нас

все земные соблазны науськал?

Что за скульптор лепил

сей атласный и выпуклый мускул?

А белки конских глаз?

или блики на медных кирасах?

Изумляйтесь, глаза,

ликованию линий и красок.

Всё сегодня так крупно,

весомо и весело-резко,

Ибо дух наш омылся

в купели смертельного риска.

Тело пляшет в седле,

мощью праздничной наливаясь.

Конь, как в цирке идёт

в лошадином ликующем вальсе.

Граф коня осадил

и с запаренной лошади свесясь,

Всё глазами блестит

и ласкает солдатушку весело.

"О геройствах твоих

довелось мне сегодня услышать.

За отвагу в бою

принимай кабардинскую лошадь.

Показал нам господь,

как история саблями пишется.

Пригласил нас с тобой

на сие громоносное пиршество.

С этих страшных высот

наша ссора - такая безделка!

Неужели досель

не простил мне какую-то девку?"

(Покачнуло меня

и внезапно всего ознобило.

Это в сердце запел

и заплакал твой облик любимый).

"Что, не чаял дожить

до такой умилительной встречи?" -

Но холопьи глаза

говорят неразумные речи.

То разбойно горят,

то туманом затянуты горьким,

То как будто тоскуют

по белому барскому горлу.

"Аль свихнулся, холоп?

Или в этот сроднивший нас праздник

Не пора позабыть

все старинные русские распри?"

А за барином - тоже

на кабардинце - графёнок:

Ликом - вроде с иконы

и шеей по-девичьи тонок.

Увели мою душу

в холодные трубные выси,

Заманили её,

подпустили, беднягу, на выстрел.

Ой, туман-растуман,

застилающий очи, - рассейся!

Били в лево крыло,

а попали в строптивое сердце.

Где мой отчий порог?

Где жена моя и домочадцы?

Быть великому бунту,

и в петле кому-то качаться.

Мы засеяли кровью

сие Бородинское поле,

А когда-то взойдет

из кровавого семени воля?

Ой, туман-растуман,

ой горит голова моя бедная,

Под ногами моими

качается поле победное.

1968 г.

АНТИФАШИСТСКАЯ ПОЭМА

I. ШЕСТЬ ЭПИГРАФОВ К ПОЭМЕ

"Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей".

Осип Мандельштам

"Рада бы курица на свадьбу не идти, да за крыло волокут."

Русская пословица

"Мир принадлежит мужественным."

("Den Mutigen gehоrt die Welt")

Немецкая пословица

"Дело не только в том, что половой инстинкт творит свой

собственный мир, который неподвластен партии, а значит,

должен быть по возможности уничтожен. Ещё важнее то, что

половой голод вызывает истерию, а она желательна, ибо её

можно преобразовать в военное неистовство и в поклонение

вождю... Как ещё разогреть до нужного градуса ненависть,

страх и кретинскую доверчивость, если не закупорив на-

глухо какой-то могучий инстинкт, дабы он превратился в

топливо?"

Джорж Оруэлл

"Я спрашиваю - не о слишком ли многом?"

Томас Манн

"Мы никогда больше не будем строиться по

свистку. Мы будем плакать, испражняться и

петь, когда захотим сами".

Вольфганг Берхерт

II. ПРОЛОГ

1

Почто, суха и горяча

комком у горла гордость?

Я жизнь прошел во весь свой рост,

не кланяясь, не горбясь!

Шли танки прямо на меня,

визжали и ревели,

Но я-то был неколебим

в своей железной вере.

Венец к венцу кто этот сруб

поставил под стропила?

Не ты ль, Россия, топором

мой гордый нрав срубила?

...Звезда скакала на звезду,

в навозе куры рылись,

А я был мал, не понимал

того, что не ариец.

Я просто бегал по песку,

как по горячим угольям,

И счастлив был, что родился

отчаянным и смуглым.

И, ненавидя с детских лет

буржуя-кровососа,

Прищурясь, видел, что закат, -

как знамя, - между сосен.

...А если бы я родился

в иной стране? а если б

Иные слышал с детских лет

я присказки и песни?

Как прыгала бы, как жила

между арийских ребёр

Слепорождённая душа,

чей вечный мрак огромен?

2

По телу трепет...Встрепенись:

тревогу протрубили!

Я ставлю опыт: на себя

сейчас рвану рубильник!

Кто выдумал, кто сотворил

свистящий этот хаос?

Волшебной палочкой в мой лоб

ударил доктор Фауст.

Меня окутало огнем

и спеленало дымом.

Из этой дикой кутерьмы

я выхожу блондином.

Под пёсий лай, бесовский хрюк

и ведьмин хриплый хохот

Вся смуглота моя с меня

змеиной кожей сходит.

Веснушчат я и долговяз

и лет на пять взрослее,

Качала колыбель мою

русалка Лорелея.

Немецкие, раскрывши рты,

мне объясняют почки,

Что под немецкою стопой

родная ходит почва.

И, как немецкий пуховик,

мне греет душу небо.

Пузырится родная речь,

покалывая нёбо.

В немецкой роще никогда

не гаркнет русский леший.

Немецкий, черный, в красном, бес

под скрипку чинно пляшет.

А на поляне, где от пчел

трещит башка у липы,

Завидя вас, немецкий кот

приподнимает шляпу.

Что каша с мясом или щи,

крутые по-российски?!

В горошек сладко улеглись

горячие сосиски!!

Я - Вилли Шмиц! Я - Вилли Шмиц!

Не слышите? Оглохли?

В свои шестнадцать лет уже

я знаменитый рохля.

Хожу весь день и вижу сны

и, шпорами позванивая,

Такие подвиги творю,

что ахает Германия.

Мне птицы, лужи, облака -

друзья и собутыльники.

А мама, чтобы я не спал,

даёт мне подзатыльники.

III. ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГОЛОС КРОВИ

1

Ты сотворил меня, Господь!

Но для чего? Чтоб, рот разиня,

Я жизнь свою сумел проспать

И сон тянулся, как резина?

Сон застревал промеж ресниц.

Я очи отвращал от ближних.

Кричали мне: проснись! проснись!-

Деревья, скамьи и булыжник.

Внутри меня был блеск копыт.

Вокруг - смертельная нудота,

Рябой, слюняворотый быт,

Во все линялое одетый.

Германия храпела, сплетничала,

Пила, причмокивая, пиво,

Базаровала или плотничала -

И это было нестерпимо.

Ты, родина, как я, томишься...

Живая ж - не чета умершим!

И сладко напрягаешь мышцы

При громе мстительного марша.

Германия! В тебе запели

Какие-то блажные струи:

Визжат ножи, гоняют пули,

И мы идём железным строем.

Вояки. Варвары. Герои.

Я не шагаю - я лечу.

О несказанное блаженство

Дать волю мощному плечу,

Простор трагическому жесту!

Бьёт счастье в сердце: ветер - в парус!

Я весь - немецкий хриплый пафос.

Я постигаю: я германец.

Пощупай бицепсы: как ядра!

И просятся в смертельный танец

Солдатские литые бёдра.

Руби же оголтелый шаг,

Чтоб ветер клокотал в ушах!

И - руки вытянув по швам -

Ставь свой подкованный сапог

На горло сдавшихся эпох.

На горло им. На горло вам.

Россия? Англия? Пустяк!

Горят сердца, горит рейхстаг.

Туман. Ормя орут грачи.

Орут грачи. Во рту горчит.

А рядом Гюнтер. Друг и брат.

Двоюродный. Железный рот

И черносиние подглазья,

Где два слепых огня горят,

Как хриплый возглас: Я - согласен!

Мы молим молнию о риске!

По изгибающимся жилам,

Смеясь, гуляет кровь арийская.

И каждый - словно на пружинах.

Всю ночь пылают факела.

Горят немецкие тела.

И фюрер, свесившись с трибуны,

В меня вбивает чёрный взгляд.

Идём. Отчаянны и юны.

За рядом ряд. За рядом ряд.

2

Я вслушался: уже в моих глубинах

Спиралевидный зарождался гул.

Всё тело наливалось мощью львиной.

Был каждый мускул под одеждой гол.

Я бросил вызов подлой униженщине.

Бил барабан. Покачивались трубы.

И каждая томящаяся женщина

Мне намекала: не моли, а требуй!

В сто тысяч раз вдруг обострилось зренье,

И ахнул я и понял, обалдев:

У майской у раскрывшейся сирени

Улыбка, как у изумлённых дев.

А солнечные зайчики скакали

В росе горячих парковых полян,

Подпрыгивая, брали штурмом скамьи,

Карабкались, как кошки, по стволам.

Везде: на площадях и на базарах -

Меня пронзала праздничная мука.

От женщин исходил блаженный запах

Укропа или молодого лука.

Девичьи спины на велосипедах,

Где вдоль ложбинки темная струя!

Вы зренью моему дадите отдых,

Смертельные соблазны бытия?

Вы, женщины, - все как одна! - врагини!

Доколе будет длиться эта мука:

Глядеть на ваши линии нагие,

На рты, пылающие, будто маки?

Вот: в блеске итальянской смуглоты

Сияет непорочная блондинка.

Её худые, горькие черты

Окутаны сентиментальной дымкой.

А этот нервный, косоглазый заяц!

Походка - как реклама длинных бедер.

Проходит, платьем рук моих касаясь,

И взор её отчаянно свободен.

Я их перебирал, как ростовщик

В своей горсти перебирает жемчуг.

Я наслаждался белизною щек

И смуглотою проходящих женщин.

Перебирал. И ликовал. И вдруг

Одна из них - как молния из бездны -

Горячим взглядом описала круг,

Нашла меня, помедлила любезно

И улыбнулась, сдержанно светясь.

Был пурпур юбки явно не в ладу

С лебяжьим холодком летящей блузки,

А рыжая копна её прически

Вопила, словно золото на льду.

Мир, рты разинув, медленно глупел...

А женщина рвала глазные дыры:

Как будто два торжественных удара

Нанесены по будничной толпе.

А дальше что? Исчезла? Растворилась?

Но я держал мерцающие нити

Её улыбки.

Ты явила милость?

Но по какому дивному наитью?

Случайность? Чудо? Повернул ли Бог

Свой слух к моим молитвам?

Иль ошибкой

Была её смущенная улыбка

И еле внятный дружеский кивок?

Бежать за ней? Найти и расспросить?

И вдруг я протрезвел и изумился:

Дурак! Сия таинственная нить

Ведет тебя к твоей соседке Ильзе.

3

Да, фройляйн Ильза. Рыжая еврейка,

Которая была на шесть-семь лет

Взрослей меня.

Она жила на пятом,

А мы на третьем.

В нашем доме каждый

Знал, что голубоглазая, как немка,

Профессорская дочь (отца забрали

И упекли в концлагерь) опустилась

И стала проституткой. Говорили,

Что ночью к ней пришли штурмовики

И всласть любились с похотливой тварью,

Распяв её на девичьей кровати.

О милая надклеванная вишенка!

Я вспоминал цинические враки -

И вдруг постиг улыбку жалкой нищенки,

Печальное смущение еврейки.

4

Я с ней встречался иногда в подъезде.

Я вызубрил, я помнил наизусть:

На пятом этаже ударят двери,

И хлынет сверху длиннорукий ветер,

И каблучки начнут свою игру:

Цок-цуки-цак, цок-цуки-цаки-цок.

Шла сверху родниковая струя -

Гортанная, воркующе хмельная,

Искавшая, где притаился я -

И ноздри вздрагивали, узнавая

Смятенный запах женщины.

Во мне

Злодействовала медленная нежность.

Она тянула жилы. И уже

Висело обессиленное тело

На волоске от счастья или смерти.

Шаги все ближе. Вот оно. Сейчас!

Сейчас я прыгну. Дотянусь руками

До задыхающегося плеча,

До головокружительного локтя.

"Ну, здравствуй!" - соловьиному виску

Такими легковейными губами,

Что женщина не закричит в испуге,

А вздрогнет от неслыханного счастья,

Заплачет и, закрыв лицо руками,

Подставит их чугунным поцелуям.

Я опущусь к её ногам. Прижмусь

Щекой к её горячему подолу.

И тоже разревусь. Но почему?

Причем здесь жалость? Я ведь победитель

Я варвар. Я хочу её. Я вправе

Ломать ей плечи и вгрызаться в губы

Порочные, с мучительным изгибом

Отвисшего слепого лепестка.

Нечистая!.. Но только почему

Господь ей дал не смуглоту, а кожу

Арийскую, - чуть розовую, с этой

Сияющей ночной голубизной?

Я завтра ночью поднимусь. Я должен.

Ведь мне уже шестнадцать. Я - ариец.

5

Я позвонил. Последняя черта.

В меня вливалась глиняная вялость.

Во мне, крича, зияла пустота,

И тень моя - у ног моих валялась,

Повизгивая, как слепой щенок.

А что я мог? Да ничего не мог!

Меня сосала смертная тревога.

Но там, за дверью, ныла тишина.

И я вздохнул. Ушла? О слава богу,

Мне эта встреча вовсе не нужна.

Кути во мне, циническая легкость,

Пируй во мне, отважный холодок!

Отличный ход! Великолепный фокус!

Я позвонил. Я выполнил свой долг.

Опять в седле. При шпаге и при шпорах.

Пусть длится этот праздничный галоп!

Но там за дверью? Шевельнулось? Шорох?

Невнятное качнулось там тепло?

И в самом деле, прокатился звук,

Точнее, тень пугливого движенья,

Туманный след немотствующих рук,

Отрекшихся от рабского терпенья.

Я чуть не взвыл. Но я теперь был робот,

Который словно выполнял приказ.

Покуда страх слонялся между ребер

Сам по себе, пустынная рука

Давила на звонок.

И вправду нету?

Но вот шаги. Но вот полоска света.

И в узенькую щель - огромный глаз:

Испуганный, в мохнатых нитях влаги.

О подозренье черное! Уймись!

Слеза? Да ты смахни ее украдкой.

Ведь это я, сосед твой Вилли Шмиц,

Перед тобой на лестничной площадке.

О этот длинный облегченный вздох

И на лице два медленных сиянья.

Таинственная встреча двух эпох,

Написанная охрой и сиеной.

Я изучал лицо прозрачной лепки

И лепетал: "Мне подсказало сердце,

Что должен я внести хотя бы лепту

В случайное, но доброе соседство".

И прочитал - в её скользящем взгляде, -

Что понят, что оправдан и прощен,

Что в этом горьком мире все мы - люди

И для испуга больше нет причин.

В любом бушмене... эскимосе! скифе!!

Жив дух всепониманья и любви.

"Ну заходите. Не хотите ль кофе?"

И я вошел. И двери затворил.

...Вокруг меня творился древний танец

Гостеприимства. Кружево плелось.

Его плели улыбка и румянец,

Случайное касание волос.

О счастье! Я тону в твоей пучине.

Касается нагого сердца речь.

Да, кофе ароматен и горяч.

Я сыт. Я больше не хочу печенья.

Пора?

...И вот мы снова в коридоре...

Ты с желторотым справилась юнцом.

И все же разреши моим ладоням,

Ошалевая, пить твое лицо.

О чем ты размечтался, полуночник?

Ты Зигфрид? Если б! Мальчик с ноготок...

Но почему блаженный холодок

Проник в твой изумленный позвоночник?

Ну смилуйся! Дай выпуклого лба

Коснуться удивленными губами.

Моя ты горемычная судьба,

Голубушка моя ты голубая!

Я выплеснул все это ей без слов -

Дыханием тревожно учащенным.

И покорилось женское тепло

Не страсти, не волнению мужчины,

А горечи и робости моей.

Я ощущал её горячий ствол,

Все впадины и холмики печали.

В мое томящееся существо

Две выпуклости медленно стучали.

О девочка! Беспомощная. Птенчик.

Как в этом мире горько все и криво.

Но я твоею нежностью увенчан.

Иди под эти бьющиеся крылья!

IV. ГЛАВА ВТОРАЯ

ТРИ ТОВАРИЩА

1

Душа однажды раскрывает клюв,

Прищуриваясь, взвешивает счастье

И, мощной грудью воздух оттолкнув,

Решается, шумя крылами, мчаться.

Нас было трое. Юных, легконогих,

Расслышавших всем существом своим

Невнятный клич смятенья и тревоги:

Горим!

Мы подняли бессмертной дружбы стяг,

Три белокурых бестии, три залпа

Восторга, буйства, мужества, азарта

(Потомки нам восторженность простят!)

Пускай их не смущает похвальба.

Мы - сообщающиеся сосуды.

О трёх сердец совместная пальба!

На всех троих у нас одна судьба,

Один удел безумия и блуда.

Реви, иерихонская труба!

Внебрачный сын врача и секретарши

Учитель мой и гневный опекун,

Был Гюнтер Шольце и мудрей и старше,

Чем я и даже Руди Лаверкюн.

Отпетый выпивоха и тотошник,

Специалист по девкам и гульбе,

Он первый закричал нам: "Братцы! Тошно!"

И плюнул в рожу будничной судьбе.

Меня и Руди он всегда держал

За дурачков, за розовых младенцев,

Чья простота и чей душевный жар -

Отличные мишени для злодейства.

Нежнейшее из всех земных сердец,

Горяч и крут и буйно необычен,

Он по крови был циник и гордец

И умопомрачительно обидчив.

Обидчивость - она особый дар.

И кровный сын коричневой эпохи

Бесился и неистово страдал,

Вынюхивая козни и подвохи.

Ухмылочка? Зевок? Плевок? - Ага!

С пол-оборота заводясь и взвинчиваясь,

Вставала на дыбы его обидчивость

И с воплем налетала на врага.

Зачем нам мышцы мощные даны?

От собственного вздрагивая рыка,

Он руки запускал, как шатуны,

И заводил отчаянную драку.

И, всполошен его призывным свистом,

Я рядом с ним уже махал бутылкой,

Вознаграждал нахрапистость и свинство

Ударами по шеям и затылкам.

Пока в дыму и пламени погони

Раскачивался Гюнтер на коне,

Наш Руди, правдолюбец и тихоня,

Обдуманно держался в стороне.

Но Гюнтер сбит с копыт? А я упал? -

Бил в ноздри Руди кислый запах ринга,

Он пробовал ногами шаткий пол

И в драку историческую прыгал.

Рука в полете, и прищурен глаз.

Хук! Стойка. Свинг! Задумчиво мотаясь,

Он демонстрировал боксерский класс,

Изящный, точный, экономный танец.

2

Я был инсайд, а Гюнтер был голкипер.

В тот вечер он, однако, малость выпил.

В бравурной, в героической ночи

Ему везде мерещились мячи.

А на пути у нас - такое дело -

Как в горле кость, встал шляпный магазин.

И память, как оратор, загремела:

"Его хозяин - первый сукин сын!"

И, значит, он сегодня обречён.

Последние сомнения отринув,

Великий Гюнтер ахнул кирпичом

В нахальную зеркальную витрину.

Воинственно, ликующе легки,

Мы выбили чечетку на прилавке.

И, как мячи, запущенные ловко,

Под потолок рванулись котелки.

Я был чугунноногий бомбардир.

Великий Гюнтер защищал ворота.

И Руди тоже бешено чудил

И даже ухмылялся криворото.

Он был немного чокнутым.

Громила,

А шея - как у женщины. А рот

Пылает, как вестфальская малина

От летних ливней и иных щедрот.

Он был рожден для нежности. Он ведал

Ее бездонность. Плакала свирель.

Холодными руками трогал ветер

Нагую теплошеюю сирень...

Но мудрости житейской неподсуден,

Он задыхался. Он уже не мог

Не жить, а трепыхаться, словно студень

Среди великих планов и тревог.

Ввязавшись в битву со вселенским злом,

Душа его смятенная болела,

И черной этой болью ослеплен,

Он ломом бил направо и налево.

3

В четверг мы снова встретились в подъезде.

Она меня задела невзначай -

И снова дух мой извивался в бездне

И сам с собою спорил по ночам.

Мне не хватало женщины - дабы

Ночное счастье отворяло жилы,

Дабы пернатость женственной судьбы

Вокруг меня томительно кружила.

4

Я завтра ночью поднимусь. Я должен.

Ведь мне уже семнадцать. Я - ариец.

V. ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

1

И вот нагое тело засияло:

Под кожей пел и плакал лунный свет.

Мне объяснила сладостная сила:

Отныне ты в своих желаньях свят.

Я погружался истово и медленно

В ее атласность и её прохладу.

Я целовал её колечки медные

Еще без уст - одним влюбленным взглядом.

Как тяжело, как горячо и сладко

Расширилась моя грудная клетка...

Меня качнуло, как качают лодку,

И потянуло в узкое ущелье.

...И это всё? Как будто обмочился...

Лежу в горячих, едких нечистотах,

И сам я вялый, липкий и нечистый,

Сгорающий от яростного пота.

Венец любви - досада и усталость?

А что теперь я должен делать, Ильза?..

Зачем в твоей постели я болтаюсь,

Ненужный, как отстрелянная гильза?

...Я принял по её совету ванну

И снова вытянулся на постели,

Внезапно ощущая холод львиный

В своем диковинно атласном теле.

В меня текла бессмертная упругость.

Я отдыхал. Я забавлялся силой

И вдруг задел горячую округлость -

И вновь меня волненье подкосило.

2

Я любовался мощной лепкой ног,

Лодыжками и бедрами атлета.

Я был прекрасен и беспечно наг

И залит мускулисто- смуглым светом.

О мне осточертели ваши прописи!

Томиться, киснуть, прозябать в норе?

Идите к черту с вашей скотской робостью!

Нет радости в опасливой игре.

О бес бесстыдства!

Уличная свежесть,

Ворвись, ополощи мою постель.

Я подойду к окну и распахну, и свешусь

И буйно раскачаю колыбель

мещанской вашей трусости.

"Не бойся:

Ты за моей спиной".

- И распахнул

Окно в распоясавшуюся осень,

В её широкий и победный гул.

Ба! Кто в окне напротив?

Это Руди?

Привет, дружище!

Понял? И молчи!

Путь к сердцу дамы, как известно, труден, -

Но я ловкач. Я подобрал ключи.

Есть в дружбе ясновидение. Магия.

Ты услыхал мой мой бессловесный клич?

Будь слеп и нем. Гантелями помахивай

И песенку любимую мурлычь.

3

Песенка Руди

Жил рыцарь по имени Генрих -

Красавец, храбрец и богач.

Ему позавидовал дьявол,

И Генрих лишился удач.

О чёрное, страшное дело!..

Прочь вдовушки, карты, винцо! -

Проказа красавцу изъела

Всю шею, и грудь, и лицо.

Но Генриху как-то поведал

Странствующий монах:

"Найди раскрасавицу деву

С алмазами страсти в очах.

Возьми её трепет и ласку,

К невинным губам припади -

И пусть без стыда и опаски

Заснёт у тебя на груди.

Когда, от любви изнывая,

Даст верности клятву тебе,

Скажи ей, что кровь молодая -

Вот выкуп свирепой судьбе.

В невинной крови искупайся,

Все язвы позорные смой -

И снова ты будешь красавец,

Поспорив с всесильной судьбой.

Да, снова ты будешь красавцем,

А дева погибнет, любя...

Придёт твое черное счастье,

Найдёт твое счастье тебя..."

4

Потом я шел по улице. Устало.

Всё тело ныло, словно после пытки.

Что делал ветер с вспухшими устами?

Зачем он щекотал мои лопатки?

Он, как работорговец, хищно щупал

Заморенные, выпитые мышцы,

Показывал на проходящих кукол

И издевался: что ж ты не томишься

Привычной мукой?

Сыт уже и счастлив?

Но мысль одна долбила, словно дятел:

Что б ни было, ты Вилли - победитель!

Я сделал, словно "мессер", разворот,

И пулемёт мой застучал, запрыгал.

Я пулями прошил багряный рот

Одной красотки.

Чёрная тревога

Опять ты мне мешаешь жить? Опять?

Я дал себе по шее. И не медля

Свернул домой. И рухнул на кровать.

Во рту был кисловатый привкус меди.

5

Я выспался. И вспомнил: хор-рошо!

Айда на воздух! Надо освежиться.

Развеяться. Чего тянуть? Пошёл!

Ты снова должен стать парящей птицей.

О птичья ястребиная игра,

Когда на высоте, когда в зените

Стоишь, холодным ветром подпираем,

И только зренье хищно тянет нити

К земле...

Идёт!

Дебелая шатенка.

Чья женственная мощь невыносима.

В ней слепота таранящего танка,

Его распоясавшаяся сила.

А рядом гулко отбивает дробь

Красотка, круглоглазая, как кукла,

Под ситцем ходит плоское бедро,

А грудь двумя сосочками набухла.

Я в самой гуще бабьего парада,

Где баламутят животы и груди.

И каждая сулит: давай побудем

Вдвоём среди сопения и смрада.

Не выйдет. Хватит. Я теперь учёный.

Известен мне финал любовных мук:

Венчает все козлиные мученья

Засасывающий смердящий звук.

И вдруг меня качнуло и пронзило:

Простите, непорочные германки!

Вы в чистоте своей неотразимы,

А я, дурак, попался на приманку.

Я раньше думал: это вздор и враки!

Вы, женщины, - все на одну колодку.

Мне показалась голубой и сладкой

Заносчиво смиренная еврейка.

И вот я гибну. Я в смердящей бездне.

Как? Немец и вонючая жидовка?

Какая там любовь? Циничный бизнес!

Обычная еврейская уловка!

Ариец! Полубог! Как ты решился

Сплестись с козлиноногой дьяволицей?..

......................................................................................................

6

Я предал горделивое арийство!

Я растоптал божественную суть!

Совокупился с тварью из зверинца -

И вот проклятье на челе несу.

Еврейский бог, не торжествуй победу!

Ты, бородач завшивленный, не смейся.

Вы кровью мне оплатите обиду.

Уже он близок - пир священной мести.

7

Когда мы ворвались в его квартиру,

Он побледнел и завизжал: я - немец!

Но я зашел к той грязной твари с тылу

И пнул её ногой (я был умелец!)

Меня уполномочила держава

Немецкая на царственный пинок,

Чтоб, выпучив свои глазища жабьи,

Он полетел со всех еврейских ног.

Тут Гюнтер стал жидюге гнуть салазки,

А выкрест удивился и заплакал.

Он, как младенец, ждал любви и ласки!

Он был на доброту чертовски лаком!

Он корчился, коленки к животу

Подтягивая, плача от бессилья,

В кровавую вперяя пустоту

Свой выпученный, свой по-детски синий

Арийский взгляд.

Меня тут повело.

Из мстительных ноздрей сверкнуло пламя,

И я топтал увертливую плоть

Чугунными солдатскими ногами.

Куда ползет он? Ну куда он тычется?

Дурак, тебя везде найдет сапог.

Марксистский червь, ты изменил отечеству -

И на челе твоем кровавый пот.

Ох, больно, милый? Мучаешься, Вилли?

Как будто эти плюхи и пинки

Подарены тебе, как будто взвыли

Твои ужаленные позвонки?

Я чувствовал: земной качался шар!

Я целил сапогом в свою слезливость.

Я собственную дряблость сокрушал -

А боль росла и исступленно длилась.

VI. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ОЧИЩЕНИЕ

1

...Мы с Гюнтером увечили марксиста.

А Руди - о святая простота!

(Весь мир на простоту косится) -

Глядел на нас, не закрывая рта.

Шла в тугодуме страшная работа,

Он всё пытался увязать концы:

Ведь мы такие славные ребята,

По сути, желторотые птенцы.

Но почему-то, как-то... Объясните!

(Кто эту истину сумел постичь?)

Какие-то невидимые нити

Связуют живодерство и величие.

2

В ту полночь мы отчаянно надрызгались,

В ту полночь мы отменно накачались,

Я плюнул в харю Гюнтера арийскую,

Я кулаком подправил Руди челюсть.

Из кабака я выполз на бульвар.

Меня держали за подтяжки парни.

А я синел, мочился и блевал.

Я был в холодной яростной испарине.

Я пнул себя в свой ненавистный зад.

И растянулся. Поделом наука!

Ты думал, Вилли, что тебе простят

Еврейскую разнузданную суку.

И снова я лежал в смердючей яме,

Растоптанный копытами коня,

А фюрер мой просвечивал меня

Всевидящими горькими очами.

Чело в поту. Трагическая чёлка.

И кратер рта. И огненная лава.

Я на спине. Я поднимаю лапы,

Как провинившаяся собачонка.

Таков удел: из крови и дерьма

Творить неумолимое величье.

О совесть! Ты мне хуже, чем тюрьма.

Чего ты клюв свой разеваешь птичий?

Ты что, пичуга? Вроде растерялась?

Ведь столько дул нацелено и лезвий.

Схвати за горло собственную дряблость.

Железен век. И твой удел железен.

3

Я сам всё понимал:

да я виновен.

Я - думаю. Я не держу по швам

Прямые руки на немецких мыслях,

А ерзаю, потею, тужусь, плачу

И снова перекатываю думы,

Как глыбы окровавленные.

С мясом,

С кровавой слизью, с жилами, с костями.

О господи! Прости: я не хочу.

Дай отпущенье! Разреши не думать,

А просто жить. Глотать немецкий воздух,

Пить пиво, потреблять немецких женщин

И радоваться новым сапогам,

Их щёлканью веселому и скрипу.

Куда бежать? Я был уже опознан.

Сосед, сжимая бдительные ноздри,

Обнюхивал меня: он явно чуял,

Что я смержу крамолой.

Я молчал,

Блудливо улыбаясь. Но улыбка -

Та тоже выдавала с головой

Моё притворство и моё неверье.

Я погашал улыбку. Но тогда

Такая мрачность обжимала скулы,

Что все шарахались, опознавая:

Вот он! Хватайте! И вяжите руки!

4

Кричала птица - звонко, как младенец.

Над соснами носился вопль "уа!"

Сияла, на приход дождя надеясь,

Невыносимо синяя трава.

Шёл воздух грудью на меня, как конь,

Играя гривой, выгибая шею.

И, под моей ладонью хорошея,

Весь вздрагивал и жёгся, как огонь.

Трезвее трезвого и пьяного пьяней

Я плакал так легко и покаянно,

Как будто окровавленных ступней

Коснулся белый холод океана.

Покачивался. И мычал от счастья.

О эта мука музыки! О свет,

У пересохших губ моих стоящий

И каплющий на брюки и на свитер.

...Нас находил и раньше этот свет,

И сердце истекало и томилось,

И очи принимали блеск планет,

Как некую божественную милость.

И я в сем мире был не сирота.

О чем-то вечном сплетничали воды,

И в сердце разверзалась доброта,

И было имя этому - ПРИРОДА.

И становилось жутко и легко,

А нежность в каждой жилке колобродила.

Но ведомое испокон веков

Теперь мы именуем словом "РОДИНА".

...О Родина! Что ты со мной творишь?

Я холодею, я слабее девы,

Которую завёл любимый в рожь

Для страшного и сладостного дела.

Германия! Моя душа - жилище

Твоих туманов и твоей листвы.

Она твоей горячей кожи ищет,

А соловьи ответствуют: увы!

Увы! Моя смятенная влюблённость

Не ведает исхода. Я томлюсь.

О перебои счастья! Бедный пульс.

Я обречён. О господи! Я тронусь.

Я стану на колени перед этим

Немецким лопоухим лопухом

И приласкаю светлокудрый ветер

И приголублю белопенный холм.

Что лужи лжи? Что всех обид моря?

Отныне - осиян немецким светом.

Он высветлил кровавые суеты.

О РОДИНА, - ТЫ ПРАВОТА МОЯ!

5

Ты можешь в справочном бюро

Узнать последний адрес ада.

К нему ведут сто тысяч троп

И три новейших автострады.

Я был в июльском том лесу.

Я спал в траве под тополями.

Сощёлкивал с усов росу

И состязался с соловьями.

Я ковшиком держал ладонь

И пил смеющуюся влагу.

Я кровным братом был оврагу,

Я родичался с блеском луж -

И потому тоска и ложь

С меня сходили, будто струпья.

Я немец. То есть полубог.

Все радости земного мира

И ветры всех земных тревог

Отпущены мне полной мерой.

Вот так живем! Вот так. И только.

И вдруг ударило, как током.

По косолапой автостраде

(Мир - кувырком! Вся жизнь - вверх дном!),

Её выкручивая дико,

К рулю припав железной грудью,

Накачанная не вином,

А скоростью, катила девка.

Все бабы мира просто нуль

Перед отчаянной смуглянкой.

Был рот как возглас "караул!",

Он на лице влажнел, как ранка.

И в лад моторовой чечётке

Плясали чёрные перчатки.

6

Разбрасывая рощи и селения,

Молниеносно,

Она неслась - и в небеса выстреливали

Ночные сосны.

Ты, ночь, молчи!

И молча стой на стрёме.

Необъяснима

Стремительная, с хищными ноздрями

Слепая сила.

Семнадцать лет.

Но бестия со стажем.

Глаза как угли.

И губы, выпяченные бесстыже,

От нежности опухли.

Пусть закипают слёзы:

ибо, богом

Отныне ставший,

Сквозь жала слёз, сквозь этот быт убогий

Я призван к счастью.

О проза! Прочь!

И речь нетерпелива.

Ночь расступилась.

Огромны звезды.

И круглы, как сливы.

О спелость!

О спелость губ! Колен её!

О воздух,

Как вишня, спелый.

Кто из волокон длинных и тревожных

Сплетает тело?

И, высунув язык и куролеся

В кустах, в лощинах,

Она в ночном бездомном королевстве

Мощней мужчины.

Вся из пружин.

Ты слышишь звон легчайший

Пружин небесных?

Вот так оно вызванивает, счастье

В телесной бездне.

Пространства нет.

Но, как орех, раскалывая

Мою судьбу,

Она видала сужеными, карими

Всех нас в гробу!

Не карие! Арийка!

Буйно серые!

Бьют сквозь меня.

Пока у ног моих

ещё пульсирует

Тепло коня.

Он ноздри ободрал

бензинным смрадом.

По-след-ний вздох.

И, выгибая тело конским ладом,

Издох.

7

Давайте скорость! Жмите! Жгите!

Я сам, как мотоцикл, трясусь.

Моя ликующая суть

Уже летит вослед Бригитте.

О солнышко мое! Как лихо

Сквозь ребра Вилли Шмица мчишь.

Пусть Гюнтер скалится: "Вот шлюха!" -

На кой сдалась мне ваша чушь!

И вот мы с ней по ресторанам

Какую ночь метём, тараним.

Мы скачем на лихих конях:

Даёшь Берлин! Даёшь коньяк!

Вся в коже? Маленькие груди?

Слюной исходят Фред и Руди.

Какие ноздри! Брови! Рот!

Маэстро! Я прошу фокстрот.

Я в танец падаю, как в бездну.

О нет, так прыгают в вулкан,

В его жерло. А ты железна!

И смех твой дьявольски лукав.

Ты рвешь узду, ты тянешь влево.

Ты, как стихия ошалела.

Какой напор! Какой накал!

Ну, солнышко, еще бокал.

VII. ГЛАВА ПЯТАЯ

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

1

Ах Бригитта, Бригитта,

котеночек, хищница юная!

Если стукнуть по ляжкам -

эхо пойдет деревянное.

О арийские мощные

машинообразные ночи,

Когда сцеплены ноги

и потом изъедены очи.

Я запомню по гроб

обезьяньи бесстыжие позы,

Но не ты в мое сердце

вошла изумленной занозой.

Как вкогтилась в меня,

как впилась, как ко мне присосалась

Беззащитная, детская,

рот разинувшая усталость.

Через два потолка

ты смеешься легко и победно.

Ты меня отравила,

еврейская грязная ведьма!

У, блудливая сучка!

О сластолюбивая выдра!

Я пришел каблуками

увечить атласные бёдра.

Или лучше заставить

тебя испытать все терзанья

Унизительно хриплой

визжащей любви обезьяньей?

Я лежал на спине,

от чугунного счастья слабея,

А внутри разгоралось

виденье любовного боя.

...Как меня в эту ночь

по небесному мраку кружило!

Мою душу искали,

зияя, не очи, а жерла.

Фюрер целил в меня,

но и сам всемогущий мессия

Был бессилен спасти

очумевшего блудного сына.

Тишина! Осади!

не подталкивай Вилли под локоть.

Я уже одеваюсь -

не надо качаться и грохать.

"Я на дело иду" -

пояснил растерявшейся маме

И подумал, что дело

равнялось измене Германии.

Позвонил и увидел:

лицо! И на нем, разгораясь,

Как заря на снегу,

трепыхалась вселенская радость.

Мы стояли, обнявшись,

и вдруг я услышал: тихохонько

В грудь мою застучали,

заторкались тёплые холмики.

2

Я лепил её, как глину,

по подобию Бригитты,

Чтоб хрипела и стонала,

билась крупно, горячо,

Чтоб почувствовала ведьма

аммиачный запах гетто

И железо рук арийских,

впившихся в её плечо.

Мы сплелись. О мы смесились.

И сместились наши души.

Мы раскачивались, будто

в лодке на крутой волне,

И уже взмывала нежность,

попирая смрад и ужас

Наяву и все же в дрёме -

в содрогающемся сне.

О приливы и отливы

чёрной нежности - жестокой,

Горькой, бешеной, ослепшей,

с пульсом страха и стыда.

Я глядел в её ночное

вопрошающее око,

Изнывал и извивался

и стонал всем телом: "да!"

Над Германией стояла

ночь. Увенчанная страхом.

Выли чёрные сирены,

а в подвалах прыгал свет.

И немецкое ночное

сердце, пойманная птаха,

Дёргалось, не постигалось

смысла бешеных сует.

...Мы раскачивались в танце,

в пляске на любовном ложе.

Протяжённым светом молний

шла вдоль наших спин гроза,

Мы неслись над смрадом века,

над его кровавой ложью.

Совесть вглядывалась в совесть -

как глаза глядят в глаза.

Эта женщина раскрылась,

распахнулась, нет, разверзлась,

И, ломая крылья, рухнул

я на исступленный свет.

Я был гулким и бессмертным,

и меня томила верность

И тела встречались ночью -

как свечения планет.

Господи, а я-то думал,

что познал науку страсти,

Вызнал все её тропинки,

все извилины её!

Я был нищим. Был ограблен.

Ничего не ведал - просто

Пил из самой смрадной лужи

жирногорькое питье.

Бедный Генрих, Бедный Генрих,

был я поражен проказой,

Но любимая сказала:

вымойся в моей крови.

Я последовал той просьбе,

как высокому приказу,

И воскрес в купели светлой

всепрощающей! любви.

Отрекаюсь! Рву все путы!

Чувствую челом свободу!

Вынырнул и растянулся

телом на волне любви

И опять ныряю в эти

хриплые, ночные воды

И уста мои ночные

в пене, уксусе, крови...

3

И последний удар. Холодок.

И позорно трезвея,

Почему-то в себе

ощущаю затравленность зверя.

Вот. Из чёрных пучин,

где играли хвостами дельфины,-

Телефонная харя

с улыбкою простофили.

Доигрался, лопух?

Что, попался в ловушку, растяпа?

Ты давно на крючке

у всевидящего гестапо.

Тишина, как громила,

по комнате Ильзы ходила.

Под её сапогами

блудливое корчилось тело.

Но пока во мне выла

затравленность смертная волка,

Там в колодце двора,

распахнулась оконная створка.

По ту сторону страха. Пахло известью. Окно уже было распахну-

то, и голос сидел на ладони, как птица. Он медлил, прищуриваясь,

вглядываясь в меня - чугунный голос, чёрный, с кровяными про-

жилками. Иногда человека допекает. И он сам кладет голову на

плаху. Руди дышал в проеме окна, раскачивая каждый слог, как

чугунную плиту:

Германия! Проснись!

Гитлера - к стенке!

Немцы, где ваша совесть?

А немецкая совесть, расставшись с хрящами и жилами,

За пределами тела, как птица слепая, кружила.

Это я? А не он? Это тело мое раскололось?

И, свихнувшись, из рёбер на улицу выскочил голос?

На меня навалились храпящие потные тонны.

Почему у подъезда еще не взревели моторы?

Почему я тяну? Почему не звоню я в гестапо?

Я сообщник его? Или просто дурак и растяпа?

Я лежал на спине полорото и полумёртво.

Фюрер бил из нагана в мою очумелую морду.

А двор молчал.

VIII. ГЛАВА ШЕСТАЯ

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ

1

Рву цепи следствий и причин.

Ещё я жив. Уже я в бронзе.

Дай очередь по гнусной прозе!

Война? Война - удел мужчин.

Мы в Праге. Бейте сапоги

По барабану мостовой!

Молчанье толп. Молчат враги.

О лучше бы шакалий вой!

О лучше б камни нам в лицо.

О лучше б женский визг и плач

И стариковский жест: палач,

Подлец из стаи подлецов.

Качание идущих рот.

Отлит из бронзы пухлый рот.

Он сомкнут, он спесиво нем:

Я - немец!

Колодец нашего двора

Во мне проснулся и кричит.

Шаги - как взмахи топора

По цепи следствий и причин.

Идем. Таков удел мужчин.

Вокруг смыкаются враги!

В глазах младенцев и старух

Тоска и ненависть и страх.

Но мы их - хр-рясь - под сапоги!

Мы их заставим поплясать.

Клещами из молчащих лиц

Улыбки вырвем.

В сто столиц

Ворвутся наши голоса.

Мы - немцы.

Что нам свёрла глаз,

Буравящих, грызущих нас?

Во мне кричит, хрипит с утра

Молчанье нашего двора.

И смутно, как сквозь слой воды,

Мерещится лицо беды.

Любимая! А мы идем,

Не зная следствий и причин.

Война? Нашествие? Погром?

Идем. Таков удел мужчин.

2

Клич апокалипсической трубы

В зенит Европы поднимался круто.

Мы падали вперед, мы рвали путы

Железные бессмысленной судьбы.

Нас было трое. Истых, ошалелых

Героев, златокованных красавцев

При автоматах, в прыгающих шлемах,

Готовых в лапы дьявола бросаться.

Пришла эпоха исполинских дел.

Горела степь.

В обугленных колосьях

Мычала телка. В хлебе и воде

Зола скрипела.

Едкий пот кололся.

Мы дьяволы, шишиги, упыри.

Под нами взвизгивают мотоциклы.

Нас бешенство великое постигло,

О сердце! Разгорайся и гори!

Перешагнувши собственную плоть,

Уже недосягаемый для смерти,

Хочу во всех пожарищах пылать,

Вплетаться в хриплый плач военной меди!

3

А по ночам, скучая и блажа

В стране снегов и косомордых скифов,

Мы пили в тесной яме блиндажа

Дымящийся благоуханный кофе.

Был кофе, как и подобало, крепким -

Мы упивались вдрызг, в дрезину, в дым,

И Гюнтер, мой железный побратим,

Конечно становился первой скрипкой

Ночной беседы...

(Ладно уж,трави!)

Я вам скажу:

блиндаж - солдатский клуб.

Порой у нас душа на мокром месте.

О как тогда по вкусу нам, как люб

Соленый анекдотец о невесте.

В преддверье перебежек и атак

Хочу услышать между двух затяжек

Дерущее нам глотки, как табак,

Присловье о размере женских ляжек.

Но Гюнтер был особенный мастак:

Он душу бередил не анекдотом -

В кругу распоясавшихся рубак

Он воспевал бессмертную охоту

На женщину. И сам блиндажный мрак

Его рассказы слушал полорото.

С улыбочкой, с ухмылочкой кривой

Он вел всё то же соло на свирели

О том, как он имал звезду борделя,

Рыжуху чисто дьявольских кровей.

Он напрягался. Он и впрямь работал

Всей памятью над непокорным станом,

Как он ласкал длинноты этих бедер,

Пока не разражалась хриплым стоном

Сдающаяся нежность: Милый мой!

Он выпевал подробности, он пел -

Двуногий пенис, просмердевший спермой:

"Жидовочка, скажу вам, - чистый перл"

(Я задыхался: помолчи о перлах!)

Но щедро посыпая солью рану,

Он голос понижал: "Ходили слухи,

Что был детёныш у еврейской шлюхи -

Изделие немецкого чекана".

4

...Кровиночка моя! Сыночек тихий!

На муку обречённое дитя...

Моё ты счастье и моё ты лихо,

Щебечущая ласточка моя.

5

Я был ариец. Я был господин.

Но сердце холодело и щемило

И плакала рука по коже милой,

По шелковистой, пряной, как жасмин.

Не вздрагивайте! Не тяните губ!

Уймите жар восторженных ладоней.

Я разучился тяжело и грубо

Плясать ночную пляску обладания.

А было чудо. И оно звалось

Моей любимой. Солнечные путы

Её ночных, смеющихся волос

Благоухали мятой или рутой.

Я чувствовал, как излучают свет

Её ключицы и её колени.

Излечиваясь от слепых сует,

Я руки простирал к ней, заклиная

Отдать мне это сонное тепло,

Его изнеможенные длинноты,

Сияющий, как у младенца, лоб

И нежности затянутую ноту.

6

Пахали снег, томили душу мины.

На посиневших угольях костра,

Шипя, смуглели ломтики конины,

Добытые в разведке на ура.

Пускай оно не сахары-меды,

Но медленно, с торжественностью жуткой

Ликующий, блаженный жар еды

Уже входил в солдатские желудки.

И в темных безднах трепетных утроб

Заголосили, грянули, запели

Семейства скрипок и отряды труб,

Гобои, барабаны и свирели.

Блаженство, я нащупал твой рычаг:

Над вашей щепетильностью куражась,

Томительно, опасно горяча,

Исхода просит сладостная тяжесть.

Солдатской дружбе, как всегда, верны

И зову труб утробному послушны,

Всей троицей мы сели у стены

Стоящей на задах села конюшни.

И был глазам, как и утробе, пир:

С холма нам открывалась вся Россия

До самых до небесных до стропил -

Дымящая и обожжённо-синяя.

Война! Ты кладезь оперных красот!

Какие фейерверки и сполохи

Открыты с исторических высот

С вершин братоубийственной эпохи!

У всей войны великой на виду,

Взирая на её веселый ужас,

Постанывая, и кряхтя, и тужась,

Справляли мы сладчайшую нужду.

Костёрик наш внезапно поднял голову.

Он был отличнейший ориентир,

Он мрак ночной мечом своим раскалывал

И вражеские пули наводил

На скорченные у стены мишени,

На наши плечи, животы и шеи.

И пули злились и все ближе дзенькали,

Но Гюнтер был неколебимо брав:

Он эти пули на арапа брал -

И я себя в нем видел, будто в зеркале.

Какая оголтелая ирония!

Ирония, опасная весьма:

Трагически свирепые герои,

Сидящие над кучками дерьма.

Я сочинял для матери письмо,

Как нам живется доблестно и весело.

Хо? Гюнтер! Ты похерил равновесие?

И в собственное плюхнулся дерьмо?!

О гогот огорошенных скотов!

Но неужели? Я к нему рванулся.

Мой побратим лежал уже без пульса.

Он не дышал. Он был уже готов.

Мне судорога горловые мышцы

И клапаны сердечные свела.

О господи, зачем ты так глумишься

И гордость выжигаешь нам дотла?

Но ты, мой светлый, златокудрый князь,

Мой белоснежный, мой бессмертный рыцарь,

Ты с отрочества так сумел раскрыться

Перед друзьями, как никто из нас.

Плоть убиенна. Стынет. Стынет. Стынет

Твое чело и коченеет рот.

И все-таки у нас не отберут,

Не отберут последние святыни!

7

А после всё же возвратилось счастье,

Большое, белокрылое, с горячим

И влажным клювом.

Клюв стучал мне в сердце -

И я хмелел, я холодел и трогал

Восторженно стучащими очами

Вселенную: стволы свирепых буков

Прохладу медноскулого ущелья,

Стог сена на смеющейся поляне

И черноту и синий блеск ручья.

Я видел птиц и голубые скалы,

И в высоте три бешеных сиянья

Трёх ледяных пылающих вершин.

Я трогал вечность.

На моем лице

Лежала лапа выпуклого солнца.

Мы на Кавказе,

мы пришли на встречу

С бессмертием.

Оно нас обдувает,

Оно перемывает человечью

Кровавую слепую требуху -

И почки, печень, селезёнка, сердце

Становятся хрустальными, сияя

Ликующим неистребимым блеском.

Вот истина; вот суть бессмертной сути,

Таинственный, непостижимый смысл

Убийств и лжи, кровавых луж и блуда,

Доносов, приступов блажного страха,

Блевотины и деревянных слов,

По черепу пощёлкивавших глухо

И вызывавших дикую мигрень.

Мы на Кавказе.

Горские аулы

И тополя, и лошадиный топот...

IX. ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ВРАГ ОТЕЧЕСТВА

1

В медноскулом и гулком ущелье,

Из его крутобоких ворот,

Я узрел голубое веселье,

Блеск надмирный альпийских высот.

Боже мой! Это ж горные козы!

Ну а это и вправду аул!

...Повинуясь немецким приказам,

Вечность встала на караул.

И, как взмах дирижера в оркестре,

Когда души колеблет финал,

Осязаемое бессмертье

С горных пиков свергается к нам.

Вот и кончен кровавый пир.

Ложь, убийства - да это ведь глина,

Из которой бессмертье лепил

Вождь восторженно неумолимый.

Ослепительно изменяясь,

Начинает мерцать и сиять

Наше варварство, наша наглость -

Вся немецкая наша суть.

И уже селезёнка и печень,

Извороты склизких кишок -

Весь как есть ты - омыт и просвечен,

И отныне хрустален и вечен

Каждый вздох твой и каждый шаг.

2

Здесь небо внезапно - как выстрел в горах.

И эта внезапность растянута,

Как чей-то мгновенно-пожизненный грех,

Как визг тормозящего танка.

Я в каске и, не снимая сапог,

Себя отдаю водопаду -

И радость напоминает испуг

Выскакивающих из ада.

И все еще ждущих погони, тычков,

Плевков, зуботычин, подножек.

Но нет на душе уже адских оков,

И верит в спасение кожа.

Я вышел из пекла. Жара на траве

Томится, как юная дева,

Как зрелая дева татарских кровей -

Испуганно и обалдело.

3

Однажды мы видели: лед заиграл,

Погромно огромное солнце

Качнулось - и грянул вселенский хорал:

Запели все камни и сосны.

И старец в рыженьком пиджаке,

Прах в должности муэдзина,

Молчать приказав криворотой реке,

Свой вопль растянул, как резину.

Уста его были белее, чем снег,

И старческими устами

Он уговаривал, объяснял,

Оправдывался, настаивал.

Он низко сгибался. Он руки вздымал.

Он щупал незримого бога -

И в копны, деревья, сердца и дома

Входила сухая тревога.

Искрила, кричала и души рвала.

О треск допотопных молний!

Невыносимая кабала

Вопящего в нас безмолвия.

Сгибалась старческая спина

Под тяжестью мощной десницы.

И лопалась жила (или струна?)

В сердце летящей птицы.

Он видел, он щупал - а я был незряч,

Бессилен был пальцами трогать...

Но всё же расслышал невнятную речь

Всемирной тревоги.

4

...На улице аула, где ручей,

Захлебывался бесконечной речью,

Я встретил сумасшедший блеск очей

Мессии или, может быть, Предтечи.

В пыли играл пацан. А рядом с ним

Елозил на коленях мощный Руди.

Он был от счастья изумлённо нем, -

Но, Вилли, не мешай им ради бога!

Я спрятался за ствол сосны. А смех

Из детского ликующего тельца

Выплескивался звонко, без помех -

И Руди, как помешанный, вертелся.

Из-за плетня, по-птичьи рвясь в полёт,

Глазами обнимала их казачка.

И понял я: от божеских щедрот

В ауле полунемец будет зачат.

5

Я разглядел её: тьфу, азиатка!

Для бешеного блуда создана:

Крутые бёдра, низкая осадка,

Извилистая мощная спина.

Что в ней нашел мой Руди, мой блаженненький?

Татарские, тяжелой лепки скулы,

Какие-то русалочьи движения,

Не жесты - а туманные посулы.

Но волоокость! Нежные подглазья

С свинцовой смертоносной синевой!

Всем трепетом, всей темной смутой Азии

Вы спорите с недоброю судьбой.

6

...Я видел наяву блаженный сон:

Ликуя всем своим пернатым тельцем,

Вокруг меня восторженно вертелся

Мой сын.

7

В лесу, где бродят запахи малины,

Я вам хочу задать простой вопрос:

Где взять глазам, сухим и изумлённым,

Немного влаги для весёлых слёз?

Там - за хребтом - хрипел пещерный век,

Стальные пробегали динозавры.

Но осязали выпуклости век,

Что истина тепла и светозарна.

Нас было двое. Билась тишина

О наши спины. Ударяла в темя,

Она роняла в наши души семя

Большой надежды. Господи! Она

Сулила нам (ей подпевали воды)

Блаженство незапамятной свободы.

Мы думали. Я ощущал плечом,

Как в Руди билась медленная дума.

Он был в неё всем телом вовлечен,

Она была его вселенским домом.

8

...Одним война - широкошумный подвиг.

Другим она - руины да зола.

А Руди был кровавым валом поднят

На самый гребень мирового зла.

...На русских разбомбленных полустанках

Качали вдовы синих сыновей.

Над степью шёл железный суховей.

И сохла кровь на гусеницах танка.

9

Каждое утро, каждое - да! -

Когда я и ты просыпаемся,

Мерцает томительная звезда

В зените рассветного пафоса.

Я создан из глины, да, я сотворен

Для горных тропинок, для луга,

Для самых счастливых, для райских времен,

Для женщины и для друга.

Я вырвусь - ещё я младенчески чист! -

Из смрада и рёва и страха.

Мне горные воды картавят: лечись!

Учись у куста и у птахи.

И, голову к пикам альпийским задрав,

На блеск упоительно щедрым,

Я верую в совесть деревьев и трав

И в доброе сердце пещеры.

В горах, где, как ящерица, бежит

По глине и камешкам август,

Где блеск ледяной вырастает, как щит,

Где ложь и убийства нам в тягость,

В горах я убежище обрету,

До времени спрятав в пещере

Свою нерастраченную доброту,

Свою непочатую щедрость...

...Пока я тянул, как резину, мечту,

Пока я блажил полорото,

Кто-то уже перешел ту черту,

Уже перешёл её кто-то...

10

Исчез мой Руди... Может быть, убит?

Застрелен партизанами? А может,

Ему осточертел бандитский быт?

(При этой мысли аж мороз по коже).

Его искали. Я его искал.

Полк оцепил все выходы и входы.

О человек, ползущий между скал

В нелепом предвкушении свободы!

11

О как легко живётся ненавидящим,

Живущим, ненавистное круша!

А ты стоишь в бою безруким витязем,

Отринувшая ненависть душа...

Он был отравлен нежностью. Она

Высасывала кровь его по капле.

Вселенная была обречена.

От боли, как стада, мычали камни.

Трубил архангел. Ближняя гора

Сияла, как всемирная Голгофа.

И - белый голубь - бедная душа

Запрыгала в ладонях Иеговы.

12

Я понял всё. Я вырвал мозг из плена,

Из липкой паутины вашей лжи.

...Но это слово черное: ИЗМЕНА!

Оно мне душу режет, как ножи.

Измена?

Чему?

Пеплу и золе?

Ржавой проволоке концлагеря?

Погромам?

Расстрелам?

Повальной лжи?

Тупости?

Холопству?

...В ущелье дым. Его ведут с горы.

Идет босой. По воздуху. По тучам.

Глаза и скулы - как они голы

И нежности неслыханной нас учат.

13

Был день. Невыносимо длинный. Ёмкий.

Вмещающий народы и века.

О памяти замедленная съёмка!

...Скала. Над ней слепые облака...

Нас выстроили на плацу. Полковник

Сказал нам речь. Он щедро выдал медь

Казённых слов - гремевших колокольно

И совокупно означавших: СМЕРТЬ!

Ты на кресте. Улыбка. Бледный лоб.

И женщина впилась клещами взгляда

В твоё лицо. А я - смертельно слаб.

Но клятв и обещаний нам не надо.

Я чучело. Теперь я только знак

Живого существа. Мотает ветер

Тень туловища у коротких ног.

Была слеза. Её украдкой вытер.

Была слеза. Из мёртвых глаз.

Пылинка

Попала мне под веко.

Ничего...

Я целю в лоб. На нём сияют блики.

Очами - целовать твое чело!

Команды нет. А жилка на виске

Колотится. Как холодно! Как склизко!

А под соском - кровавый узел визга.

А палец спит - на спусковом крючке.

14

Целёхонек - и весь кровоточу.

Лицо моё к костям прилипло. Душит.

Палач? Иуда? Продал? -

За выброшенную на свалку душу.

Х. ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ К СЕБЕ

1

А я, а я, уже который год

Сидящий в шкуре своего героя,

Я тоже рву свой исступленный рот,

Страдая от невыносимой роли.

Я оболочку тягостную рву,

Рву мне осточертевшее обличье,

Я мучаюсь во сне и наяву -

Уже от трагедийного величья.

Хочу опять иметь свое лицо,

Привычную свою рябую душу -

Но замкнуто судьбы моей кольцо,

Сомкнулись надо мной вода и суша.

2

Был у меня упругий шаг -

широкий, как у лыжника.

И пели под моей ногой

все клавиши булыжника.

Бил под лопатки барабан,

а трубы - те просили,

Чтоб над ликующей спиной,

шумя, плескались крылья.

Бил барабан бам-бом-бум-бам

томительно и гулко,

Вонзал мальчишеский восторг

в меня свои иголки.

И тело легкоё моё,

смеющееся тело

Под барабанный гул и гром

внезапно бронзовело.

Бросала бурная труба

весёлый клич: по коням!

"Вы сталинские юнкера", -

так нам сказал полковник.

Мы сталинские юнкера

в поношенных шинелках.

История измерит нас

своей бессмертной меркой.

Не думайте, что я и он-

все мы хватили лишку.

На фронт! На станции нас ждут

озябшие теплушки.

Два паровоза закричат,

ночная вздрогнет бездна,

И сразу нам пронзит сердца

святая суть отъезда.

Нам в эту ночь не обойтись

без терпкого минора.

Как накаляется труба

и как елозят нары!

Качаемся, плывем всю ночь

сквозь тесный запах сена,

И звёзды бьют сквозь потолок,

горя невыносимо.

3

Вам бил в лицо когда-нибудь

атаки ветер шалый

И, путаясь меж жарких ног,

шинель бежать мешала?

Открылось в существе моём,

как в раковине, створка -

И глупая моя душа

кровоточит восторгом.

В который раз в душе моей

во всей красе и силе,

Как белый лебедь, как ладья,

плывмя плывет Россия.

Живи, поблескивай во мне,

как солнце в виноградине,

Моя мерцающая Русь,

сверкающая Родина.

Я сброшу шапку с головы

и, холодком умытый,

Ещё с минуту подышу

не воздухом, а мятой.

И прыгающий автомат

куда-то упирая,

Рвану вперёд и вроде ввысь,

по радостной спирали.

Кто думает, кто мыслит, кто

волнуется о смерти

В таком всесильно голубом,

бессмертно синем марте?

А пули тянут надо мной,

натягивают струнки,

А лошади, шалея, рвут

смертельные постромки.

Остановись и задохнись.

И хищным зреньем пестуй:

Как гривы до копыт кипят,

как розовеют пасти!

Ну изумись, остановись

и празднуй, празднуй, празднуй

Их мышцы мощные и их

дымящиеся ноздри!

4

...Он выполз прямо на меня

из-под горящей фуры.

Костляволобое лицо

и очи, словно фары.

Улыбка? Почему? Зачем?

Мне до смерти знакомы

Его глаза, виски и рот

с владимирской иконы.

Не сочиняй! Не прозевай

ухмылочки бандитской,

Но что мне делать с пустотой

расстрелянного диска?

Во мне еще чам-чак-чум-тум

играют перестуки

Затворов клацающих. О

кривая речь атаки!

Живой иль мёртвый к высоте

сумею я пробиться.

Но руки протянул ко мне

растерянный убийца.

Его арийское лицо

невыносимо голо.

Он пальцы тянет к моему

пылающему горлу.

Не зря мы говорим: судьба!

Трагическое таинство.

Вот мы сцепились, словно псы,

и по снегу катаемся.

Его костяшки мой кадык

уже почти нащупали.

Ну подожди, товарищ, смерть,

ну не спеши же, глупая...

Я извернулся, я живой,

я буду жить однако!

А ты синеешь и хрипишь,

немецкая собака.

Два длинных всхлипа, два слепых

и окаянных взвизга.

Вот и пришла для нас с тобой

желанная развязка.

Что ищут мёртвые глаза

в небесной этой охре?

Я - Вилли Шмиц! Я - Вилли Шмиц!

Не слышите? Оглохли?

Он вытянулся на снегу

чужих кровей красавец,

Зиянием стеклянных глаз

на русский март уставясь.

Всё кончено. Со всех колес

помчался в бездну поезд,

И отделилась от костей

и улетела совесть.

Карабкается в небеса

по голубому трапу

Его душа, - а на снегу

зола, воронки, трупы.

И под сияющим, большим

лазурным небом марта

Из трупов ставят штабеля

трофейные команды.

Салют! Из-за семи холмов

бьют русские катюши.

Куда ты, мертвый побратим,

вонзил свой взгляд потухший?

Из дальнего из далека

прерывисто счастливый,

Как пулеметная пальба,

доходит запах липы.

Прощаю, родина, тебе

все черные обманы.

Но кто там вышел из глубин

медвяного тумана?

Ты слышишь крылья? Да, они -

незримо восшумели.

Над полем боя Божий сын

в эсэсовской шинели.

Наверно, нужно так, друзья?

наверно, всё же нужно,

Чтоб чей-то тихий взгляд скользил

по мертвым лицам нежно?

Здесь, где горячее стерво

терзают птичьи клювы,

Тень милосердья и любви,

прошелести тоскливо!

О нежность! Что с тобой? Чего

в неистовом разгуле

Ты, нежность, рвёшься целовать

всех убиенных в губы?

Чего ты хочешь, герр Христос,

мечтатель и растяпа?

Я видел сам, как ты страдал,

на свастике растянут.

Все это выдумки попов.

Да, их проклятый вымысел.

Нам не поможет ничего.

И даже Божий Промысел.

Я - Вилли Шмиц!

Я - Вилли Шмиц!

Причем здесь ваши вымыслы

Ведь я убит, и на снегу

в последний раз я вытянулся.

1970 - 1971 гг.

ЖИЗНЬ И СУДЬБА,

ИЛИ ПЕРВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ

ЖАННЫ ПАСЮК

Имя какое! Гордое: Жанна!

Как будто бы в душу вонзили вам жало.

Заложена в имя программа судьбы:

Вы слышите голос военной трубы?

При имени этом (идёте на спор?)

Вам видится: дева взошла на костёр.

Забудьте о мужестве, славе и Боге:

Огонь ей целует небесные ноги!

Пламя лобзает высокие груди...

Забудьте!

...Но мы никогда не забудем

Юную деву с рыцарской грацией,

Жанну - святую защитницу Франции.

А ты? Ты ведь тоже готова на подвиг?

На схватку со всем безобразным и подлым?

Ты тоже во имя страны и свободы

Выберешь подвиг с летальным исходом?

Да будет стоцветным и светозарным

Твоё легендарное послезавтра!

Сегодня?

Ещё ты советская школьница:

Немножечко модница, чуточку шкодница.

Плясунья, певунья и фантазёрка,

На всё смешное и глупое зоркая.

Красавицей быть, я скажу вам, не фокус.

Но лунная кожа? Но волоокость?

Но шорох ресниц, их младенческий лепет?

А ноги? - Такие ваятели лепят!

Ночами ты гладишь плавные линии

Девичьей плоти - белой, как лилия,

С запахом розы и привкусом мёда...

О радостный ветер любовной свободы!

И ты предвкушаешь счастливейший срам.

Мечтаешь отдаться любимым рукам,

Бесстрашно и даже с отчаянной гордостью

Всем телом довериться страстному голосу.

Вы видите? ...Скачет на сивке-каурке

Мой одноклассник Лебедев Юрка.

Блистая на рингах и олимпиадах,

Он Жанну сразил синей молнией взгляда.

С ним тысячу раз на осводовской лодке

Во сне целовались мы сладко и долго.

Проснёшься, очнёшься, - очутишься в школе.

Чтоб губы кусать и подруженькам шкодить?

Была бы ты, Жанна, красивой, как Ирка!

Но Ирочке - бублик, а Жанночке - дырка.

Ешь дырку от бублика в своё удовольствие,

Питайся февральским и мартовским воздухом!

Мне бублика мало! Купите мне булку!

А завтра на лыжную выйдем прогулку.

...В самом начале хохлацкого марта

Наст крепок, а воздух исполнен азарта.

Ласковый, но по-весеннему дикий,

Он пахнет арбузом, лимоном, гвоздикой.

Лыжня хороша. И по ней, как по маслу,

Можно катить под весёлые мысли.

Ты, Ирка, одета по нынешней моде,

И губы твои в самой яркой помаде.

Вызов бросая и Ирке, и Юрке,

Я сразу рванула под звуки мазурки.

Ах, бедный мой мальчик, прими это жало:

Опасный подарок от девочки Жанны.

Ты хвастал: мол, я первоклассный ходок!

Взгляни на себя: ты отстал и измок.

Задела в мальчишке мужскую струну?

Сейчас я на полную мощность рвану!

Локоть-то близок, да его не укусишь!

...Весенние сосны что райские кущи...

И нас только двое: Юрка и Жанна...

Воздух запел. А сосна задрожала...

В предчувствии длинных и медленных нег

Внезапно я рухнула в мартовский снег.

И Юрка, на детские выходки падкий,

Тут же отбросил лыжные палки.

Он принял мой вызов. А может, устал

Перечить моим сумасшедшим устам?

О мартовской нежности бешеный вал!

В снегу мы катались. И снег целовал

Лоб мой и шею...Уже не могу я!

Сплетаются ноги...Встречаются губы...

Сплетаются души...Но ваши догадки

В такие минуты похабны и гадки!

...С тех пор я, дурёха, от счастья балдела.

Но всё же, как та Орлеанская Дева,

По милости Божьей была я безгрешной.

Ну Жанночка...

Жанка, ты крепкий орешек!

Святую меня, молодую и злую,

Устраивали его поцелуи,

Объятья и клятвы и молнии взглядов,

Дыхание рая с привкусом ада.

Но что-то внезапно в стране надломилось:

Явила история чёрную милость:

Раздвинула стены - потолок завалился.

На душу направила мощные линзы.

Как бедная жертва в руках палача,

Душа задымилась, от боли крича.

Настало шатучее, смутное время, -

И Юрочка

вдруг

оказался евреем!

Должно быть, дошлая юркина бабка

Еврейство внучонку купила за бабки.

И Юрочка мой исчез, испарился...

А яблоко снова в руках у Париса?

Теперь в этой должности рыжий Борис.

Такой у эпохи странный каприз.

Юркин дружок (безо всяких причин?)

Яблоко сердца Жанне вручил.

Не Ирке со статью и ликом Венеры -

А той, что, как струны гитары, звенела.

Он бросил своё сумасшедшее сердце

Под ноги девочке с солью и перцем.

И Жанна (должно быть, Юрке в отместку)

Вступила в красивую должность невесты.

Её опьянил запах счастья и риска.

Пасючка, как крыса, вцепилась в Бориса.

Борис был у нас королём рекетиров.

Волна поднимала его и крутила.

Он в тире всаживал пули в десятку:

"Жаннуля!

А ты что покажешь, касатка?"

И я показала и глаз свой и руку!

По тиру прошёлся восторженный рокот.

Борис, в мои очи и руки влюблённый,

Смекнул, что я стану звездой биатлона.

И я ею стала! Ведь хочется бабе

Блистать. В областном, ну хотя бы, масштабе.

В эпоху афёр и бандитских разборок

Историю движут деньги да порох.

Бориса убили. Я стала вдовой.

В двадцать два года на четверть седой.

Жанна, какая ты впалощёкая!

Сжатые ноздри, глаза с поволокою...

Но почему-то трагический траур

В облике вдовушки что-то подправил:

Сделались тоньше черты. И, похоже,

Печальные лампочки светят под кожей.

А когда поднимала я белые веки,

Вся вселенная плакала о человеке:

О сиротинушке царского рода

В голос рыдала родная природа.

Дожди говорили громко и долго

О горькой, о вдовьей, безвыходной доле.

Такая была от печали я строгая,

Что мафиози меня и не трогали.

Считая меня существом высшей расы,

Тихо жалели. Баксы подбрасывали.

Но тут из Москвы неожиданно весточка:

"Я дал задний ход, дорогая невестушка!

Я снова в России, на родине нашей,

Поскольку папаша развёлся с мамашей,

Поскольку на том на чужом берегу

Я жить без тебя ну никак не могу."

А у меня - истерический хохот:

Зачем тебе, Юрочка, скука и холод?

Карманы свои проверив и нервы,

Ответь: ну зачем тебе старая стерва?

Хватит ли баксов твоих и терпенья

На падшее это и злое творенье?

Звенят в глубине бубенцы-колокольчики:

Всё кончено, Юра, всё кончено, кончено!

Не быть молодой мне, счастливой и ветреной...

Расплакалась я - и ему не ответила.

Шли месяцы. И наступило безденежье.

Где тот, перед кем ты привычно разденешься?

И справа и слева - полно кандидатов! ...

Но меркнут, не вспыхнув, любовные даты.

Щедра на авансы богатым подонкам,

Даю обещания толстым и тонким.

Но деньги не те, омерзительны губы,

Кругом пузачи, дураки, душегубы.

От мерзости этой спасая меня,

Вдруг вспыхнуло яркое слово: "Чечня!"

И, встав на носки и воскликнувши "аса!",

Я, снайпер, к тому ж высочайшего класса,

Чеченцев спросила: "Такую вот тётю,

Ребята, под знамя Аллаха возьмёте?"

Кто есть я? Пацюк! Ты со смеха не прыскай:

Пацюк в переводе на русский есть крыса!

Я ловкая крыса и молодая.

Меня берегись, коли я голодаю!

...Кавказ?! Это взрыв мусульманской экзотики:

Мечети, джигиты, намазы, наркотики...

Чеченцы, клянусь вам, особая нация:

Есть в каждом чеченце военная грация,

Тонкость ума, первобытная страсть

И большеглазая детская грусть.

Чеченские очи от женщины требуют

Не плотских вкуснот, а духовного хлеба.

Но в хлебе том всё-таки ищут изюминки

Телесной, блаженно затянутой музыки.

Сей сплав мусульманства и европейства

Волнует меня, как венчальная песня.

В Чечне не блудят!

Тут по воле Аллаха

На ложе любви волокут, как на плаху.

Я вся в синяках. Я вечерняя жертва.

Прошу: уберите проклятый прожектор!

Оставьте в тени это грешное тело:

Оно для семейных услад не созрело!

Зато с вашим бытом исламским освоясь,

Работу свою выполняю на совесть.

Не надо! Не дёргайте Жанну за нервы.

...Я помню того, кто по списку был первым.

Плечистый. Высокий. Немного сутулый.

Еврейские губы. Монгольские скулы.

Москвич? Сибиряк? Вчерашний студентик?

Для вас - человек. Для меня - только деньги.

Отправив студента в библейскую бездну,

Я баксы свои заработала честно.

Такая работа!

В Рязани иль Туле

Найдёт чьё-то сердце чеченская пуля.

Славянская пуля, пустившая кровушку,

Сделает Ольгу иль Аннушку вдовушкой.

А мне отслюнявят (и ты не пугайся!)

Мои трудовые законные баксы.

От срама и страха Москва заорала:

Вчера я на мушку взяла генерала!

Считайте по пальцам: танкист, пулемётчик...

Узнали, славяне, мой снайперский почерк?

Я женщина. И на опасной работе.

Не мне предаваться печали - скорботе!

Моих мертвецов хоронили с оркестром.

И выли, волчицам подобно, невесты.

А жёны - Елены, Ирины, Марьяны -

Живыми бросались в могильные ямы.

Меня уважали. И мною гордились:

Ведь русский солдат - дурачок, проходимец.

Его убивать - это дело святое!

Такое отчаянных денежек стоит.

Я стала чеченкой. Почти что чеченцем.

Свой спирт я мешала с водой и эссенцией.

Бывало, кололась.

На ложе любовном,

Случалось, вступала в идейную бойню.

Меня убивали, меня распинали

В постелях, не знавших любви и печали.

Как жить не познавшей чудес материнства?

Что делать? Молиться? Рыдать? Материться?..

Да, каждый чеченец - рыцарь свободы

И каждый достоин торжественной оды.

Да, каждый вайнах - прирождённый бандит.

Я знаю, я знаю...

Но сердце болит!

Обед из обид!

В этом чёрном меню -

Всё, что калечит и губит Чечню.

Раскинула смерть рыбацкие сети:

Грозный в развалинах. Мёртвые дети.

Национальное молодечество

Кончается тем, что в руинах Отечество?

Есть чёрная истина с привкусом бреда:

Кто Родине предан, тот Родину предал!

По волчьим законам патриотизма

Чеченцы на смерть обрекают Отчизну.

И ты, что к свободе рванулась так лихо,

Моя Украина, ты ж стала бомжихой.

Внуки Петлюры, лихие рубаки,

Ищут поживу в мусорных баках.

Учитесь Отчизну так страшно любить!

Но ты-то, Россия?

Ты - волчая сыть!

Ты хуже волчицы. Ты подлая дура.

Раскрой свои очи!

... Пойми меня, Юра!

...Однажды Аллах, а точней Иегова,

Мне подал с небес вразумляющий голос.

"Твой Юрка - сказал он тоном досады -

В городе Грозном: он русский десантник.

Сражаясь за святорусскую землю,

Он вас, мусульман, на дух не приемлет."

Я стала искать в незнакомых мне лицах,

Губы какие? Какие ресницы?

Глазами в живые впиваясь мишени,

Молясь, изучала их скулы и шеи.

И вот (померещилось мне или вправду?)

В прицеле возник образ русской бравады.

Красавец, незабываемо яркий.

Поверьте... Клянусь вам... Ну вылитый Юрка.

Я долго славянские эти овалы

Очами влюблёнными целовала.

Целую вечность - почти полсекунды! -

Ласкала любимые Юркины скулы.

Но дело есть дело. И деньги есть деньги.

Стреляй!

И без промаха, клятая девка!

Январь, 2000 г.

ЖИЗНЬ И СУДЬБА,

ИЛИ ПЕРВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ

ЖАННЫ ПАСЮК

Имя какое! Гордое: Жанна!

Как будто бы в душу вонзили вам жало.

Заложена в имя программа судьбы:

Вы слышите голос военной трубы?

При имени этом (идёте на спор?)

Вам видится: дева взошла на костёр.

Забудьте о мужестве, славе и Боге:

Огонь ей целует небесные ноги!

Пламя лобзает высокие груди...

Забудьте!

...Но мы никогда не забудем

Юную деву с рыцарской грацией,

Жанну - святую защитницу Франции.

А ты? Ты ведь тоже готова на подвиг?

На схватку со всем безобразным и подлым?

Ты тоже во имя страны и свободы

Выберешь подвиг с летальным исходом?

Да будет стоцветным и светозарным

Твоё легендарное послезавтра!

Сегодня?

Ещё ты советская школьница:

Немножечко модница, чуточку шкодница.

Плясунья, певунья и фантазёрка,

На всё смешное и глупое зоркая.

Красавицей быть, я скажу вам, не фокус.

Но лунная кожа? Но волоокость?

Но шорох ресниц, их младенческий лепет?

А ноги? - Такие ваятели лепят!

Ночами ты гладишь плавные линии

Девичьей плоти - белой, как лилия,

С запахом розы и привкусом мёда...

О радостный ветер любовной свободы!

И ты предвкушаешь счастливейший срам.

Мечтаешь отдаться любимым рукам,

Бесстрашно и даже с отчаянной гордостью

Всем телом довериться страстному голосу.

Вы видите? ...Скачет на сивке-каурке

Мой одноклассник Лебедев Юрка.

Блистая на рингах и олимпиадах,

Он Жанну сразил синей молнией взгляда.

С ним тысячу раз на осводовской лодке

Во сне целовались мы сладко и долго.

Проснёшься, очнёшься, - очутишься в школе.

Чтоб губы кусать и подруженькам шкодить?

Была бы ты, Жанна, красивой, как Ирка!

Но Ирочке - бублик, а Жанночке - дырка.

Ешь дырку от бублика в своё удовольствие,

Питайся февральским и мартовским воздухом!

Мне бублика мало! Купите мне булку!

А завтра на лыжную выйдем прогулку.

...В самом начале хохлацкого марта

Наст крепок, а воздух исполнен азарта.

Ласковый, но по-весеннему дикий,

Он пахнет арбузом, лимоном, гвоздикой.

Лыжня хороша. И по ней, как по маслу,

Можно катить под весёлые мысли.

Ты, Ирка, одета по нынешней моде,

И губы твои в самой яркой помаде.

Вызов бросая и Ирке, и Юрке,

Я сразу рванула под звуки мазурки.

Ах, бедный мой мальчик, прими это жало:

Опасный подарок от девочки Жанны.

Ты хвастал: мол, я первоклассный ходок!

Взгляни на себя: ты отстал и измок.

Задела в мальчишке мужскую струну?

Сейчас я на полную мощность рвану!

Локоть-то близок, да его не укусишь!

...Весенние сосны что райские кущи...

И нас только двое: Юрка и Жанна...

Воздух запел. А сосна задрожала...

В предчувствии длинных и медленных нег

Внезапно я рухнула в мартовский снег.

И Юрка, на детские выходки падкий,

Тут же отбросил лыжные палки.

Он принял мой вызов. А может, устал

Перечить моим сумасшедшим устам?

О мартовской нежности бешеный вал!

В снегу мы катались. И снег целовал

Лоб мой и шею...Уже не могу я!

Сплетаются ноги...Встречаются губы...

Сплетаются души...Но ваши догадки

В такие минуты похабны и гадки!

...С тех пор я, дурёха, от счастья балдела.

Но всё же, как та Орлеанская Дева,

По милости Божьей была я безгрешной.

Ну Жанночка...

Жанка, ты крепкий орешек!

Святую меня, молодую и злую,

Устраивали его поцелуи,

Объятья и клятвы и молнии взглядов,

Дыхание рая с привкусом ада.

Но что-то внезапно в стране надломилось:

Явила история чёрную милость:

Раздвинула стены - потолок завалился.

На душу направила мощные линзы.

Как бедная жертва в руках палача,

Душа задымилась, от боли крича.

Настало шатучее, смутное время, -

И Юрочка

вдруг

оказался евреем!

Должно быть, дошлая юркина бабка

Еврейство внучонку купила за бабки.

И Юрочка мой исчез, испарился...

А яблоко снова в руках у Париса?

Теперь в этой должности рыжий Борис.

Такой у эпохи странный каприз.

Юркин дружок (безо всяких причин?)

Яблоко сердца Жанне вручил.

Не Ирке со статью и ликом Венеры -

А той, что, как струны гитары, звенела.

Он бросил своё сумасшедшее сердце

Под ноги девочке с солью и перцем.

И Жанна (должно быть, Юрке в отместку)

Вступила в красивую должность невесты.

Её опьянил запах счастья и риска.

Пасючка, как крыса, вцепилась в Бориса.

Борис был у нас королём рекетиров.

Волна поднимала его и крутила.

Он в тире всаживал пули в десятку:

"Жаннуля!

А ты что покажешь, касатка?"

И я показала и глаз свой и руку!

По тиру прошёлся восторженный рокот.

Борис, в мои очи и руки влюблённый,

Смекнул, что я стану звездой биатлона.

И я ею стала! Ведь хочется бабе

Блистать. В областном, ну хотя бы, масштабе.

В эпоху афёр и бандитских разборок

Историю движут деньги да порох.

Бориса убили. Я стала вдовой.

В двадцать два года на четверть седой.

Жанна, какая ты впалощёкая!

Сжатые ноздри, глаза с поволокою...

Но почему-то трагический траур

В облике вдовушки что-то подправил:

Сделались тоньше черты. И, похоже,

Печальные лампочки светят под кожей.

А когда поднимала я белые веки,

Вся вселенная плакала о человеке:

О сиротинушке царского рода

В голос рыдала родная природа.

Дожди говорили громко и долго

О горькой, о вдовьей, безвыходной доле.

Такая была от печали я строгая,

Что мафиози меня и не трогали.

Считая меня существом высшей расы,

Тихо жалели. Баксы подбрасывали.

Но тут из Москвы неожиданно весточка:

"Я дал задний ход, дорогая невестушка!

Я снова в России, на родине нашей,

Поскольку папаша развёлся с мамашей,

Поскольку на том на чужом берегу

Я жить без тебя ну никак не могу."

А у меня - истерический хохот:

Зачем тебе, Юрочка, скука и холод?

Карманы свои проверив и нервы,

Ответь: ну зачем тебе старая стерва?

Хватит ли баксов твоих и терпенья

На падшее это и злое творенье?

Звенят в глубине бубенцы-колокольчики:

Всё кончено, Юра, всё кончено, кончено!

Не быть молодой мне, счастливой и ветреной...

Расплакалась я - и ему не ответила.

Шли месяцы. И наступило безденежье.

Где тот, перед кем ты привычно разденешься?

И справа и слева - полно кандидатов! ...

Но меркнут, не вспыхнув, любовные даты.

Щедра на авансы богатым подонкам,

Даю обещания толстым и тонким.

Но деньги не те, омерзительны губы,

Кругом пузачи, дураки, душегубы.

От мерзости этой спасая меня,

Вдруг вспыхнуло яркое слово: "Чечня!"

И, встав на носки и воскликнувши "аса!",

Я, снайпер, к тому ж высочайшего класса,

Чеченцев спросила: "Такую вот тётю,

Ребята, под знамя Аллаха возьмёте?"

Кто есть я? Пацюк! Ты со смеха не прыскай:

Пацюк в переводе на русский есть крыса!

Я ловкая крыса и молодая.

Меня берегись, коли я голодаю!

...Кавказ?! Это взрыв мусульманской экзотики:

Мечети, джигиты, намазы, наркотики...

Чеченцы, клянусь вам, особая нация:

Есть в каждом чеченце военная грация,

Тонкость ума, первобытная страсть

И большеглазая детская грусть.

Чеченские очи от женщины требуют

Не плотских вкуснот, а духовного хлеба.

Но в хлебе том всё-таки ищут изюминки

Телесной, блаженно затянутой музыки.

Сей сплав мусульманства и европейства

Волнует меня, как венчальная песня.

В Чечне не блудят!

Тут по воле Аллаха

На ложе любви волокут, как на плаху.

Я вся в синяках. Я вечерняя жертва.

Прошу: уберите проклятый прожектор!

Оставьте в тени это грешное тело:

Оно для семейных услад не созрело!

Зато с вашим бытом исламским освоясь,

Работу свою выполняю на совесть.

Не надо! Не дёргайте Жанну за нервы.

...Я помню того, кто по списку был первым.

Плечистый. Высокий. Немного сутулый.

Еврейские губы. Монгольские скулы.

Москвич? Сибиряк? Вчерашний студентик?

Для вас - человек. Для меня - только деньги.

Отправив студента в библейскую бездну,

Я баксы свои заработала честно.

Такая работа!

В Рязани иль Туле

Найдёт чьё-то сердце чеченская пуля.

Славянская пуля, пустившая кровушку,

Сделает Ольгу иль Аннушку вдовушкой.

А мне отслюнявят (и ты не пугайся!)

Мои трудовые законные баксы.

От срама и страха Москва заорала:

Вчера я на мушку взяла генерала!

Считайте по пальцам: танкист, пулемётчик...

Узнали, славяне, мой снайперский почерк?

Я женщина. И на опасной работе.

Не мне предаваться печали - скорботе!

Моих мертвецов хоронили с оркестром.

И выли, волчицам подобно, невесты.

А жёны - Елены, Ирины, Марьяны -

Живыми бросались в могильные ямы.

Меня уважали. И мною гордились:

Ведь русский солдат - дурачок, проходимец.

Его убивать - это дело святое!

Такое отчаянных денежек стоит.

Я стала чеченкой. Почти что чеченцем.

Свой спирт я мешала с водой и эссенцией.

Бывало, кололась.

На ложе любовном,

Случалось, вступала в идейную бойню.

Меня убивали, меня распинали

В постелях, не знавших любви и печали.

Как жить не познавшей чудес материнства?

Что делать? Молиться? Рыдать? Материться?..

Да, каждый чеченец - рыцарь свободы

И каждый достоин торжественной оды.

Да, каждый вайнах - прирождённый бандит.

Я знаю, я знаю...

Но сердце болит!

Обед из обид!

В этом чёрном меню -

Всё, что калечит и губит Чечню.

Раскинула смерть рыбацкие сети:

Грозный в развалинах. Мёртвые дети.

Национальное молодечество

Кончается тем, что в руинах Отечество?

Есть чёрная истина с привкусом бреда:

Кто Родине предан, тот Родину предал!

По волчьим законам патриотизма

Чеченцы на смерть обрекают Отчизну.

И ты, что к свободе рванулась так лихо,

Моя Украина, ты ж стала бомжихой.

Внуки Петлюры, лихие рубаки,

Ищут поживу в мусорных баках.

Учитесь Отчизну так страшно любить!

Но ты-то, Россия?

Ты - волчая сыть!

Ты хуже волчицы. Ты подлая дура.

Раскрой свои очи!

... Пойми меня, Юра!

...Однажды Аллах, а точней Иегова,

Мне подал с небес вразумляющий голос.

"Твой Юрка - сказал он тоном досады -

В городе Грозном: он русский десантник.

Сражаясь за святорусскую землю,

Он вас, мусульман, на дух не приемлет."

Я стала искать в незнакомых мне лицах,

Губы какие? Какие ресницы?

Глазами в живые впиваясь мишени,

Молясь, изучала их скулы и шеи.

И вот (померещилось мне или вправду?)

В прицеле возник образ русской бравады.

Красавец, незабываемо яркий.

Поверьте... Клянусь вам... Ну вылитый Юрка.

Я долго славянские эти овалы

Очами влюблёнными целовала.

Целую вечность - почти полсекунды! -

Ласкала любимые Юркины скулы.

Но дело есть дело. И деньги есть деньги.

Стреляй!

И без промаха, клятая девка!

Январь, 2000 г.

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Борис Чичибабин. Вступительное слово к подборке стихов Марка Богославского "Забыв сказать прощальные слова". Ж. "Новый мир", Љ1, 1992г.

2. А. Каштанов. Рецензия: "Марк Богославский. "Наука осени" - Тель-Авив. Piles Studio, 2002г." "Иерусалимский журнал", Љ13, 2002г.

3. В. Леонович. Вступительное слово к подборке стихов Марка Богославского. Альманах "Предлог", Љ4, 2000г, Москва.

4. Валерий Лобанов. Несколько слов о поэте. В книге стихов Марка Богославского "Очередь за счастьем", Харьков - Канев, 1994г.