Фридрих умирал, долго. Слишком долго, чтобы называть эту смерть легкой, но все же не так мучительно, как его жена всего три недели назад. Фридрих похоронил её как смог и тут же сам слег, пораженный то ли старостью, то ли тоской по любимому человеку. Тоска приходила временами и давила особенно сильно по ночам, а сейчас как раз была ночь. Тоска давила на сердце, и оно как будто раскалывалось на кусочки, причем некоторые из них уже резали надушенные желчью внутренности. Болело все и казалось, что уже вот-вот придет смерть и заберет его с собой, скорее всего в чистилище, так как ада он не заслужил по причине вполне сносного и доброго жития, а рай заказан для богатых и преуспевающих личностей, чей доход вполне соразмерим с ценами божественных лавочек и магазинов.
Фридрих умирал. И в эти мгновения особенно остро вспоминались те минуты счастья и тревог, которые так заводили его, казалось молодое, сердце ранее. Теперь же он понимал, что сердце не бывает молодым - оно лишь медленно умирает с течением жизни, рождаясь старым и поношенным в теле младенца, которому лишь одолжено кем-то высшим, более разумным или более счастливым, а может и вовсе бессмертным.
Жизнь его прошла тихо и несколько даже бескровно, как будто белесые пятна событий божественный маляр теперь усердно замазал серой обыденностью умирания и забот о бессмертии, хотя бы души.
Умиротворенные измышления предсмертного Фридриха внезапно были прерваны легким скрипом где-то по ту сторону стены или по ту сторону смерти или по ту сторону реальности (так думал Фридрих). Скрип нарастал и превращался постепенно в какой-то музыкоподобный шум, который, казалось, мог разбудить и мертвого и заставить встать из своей могилы лишь для того, чтобы вырвать из рук бездарного музыканта его ненастроенный инструмент и надавать приличных тумаков по его бездарной физиономии. Звук становился все нестерпимее и нестерпимее, и Фридрих начал приходить к выводу, что это смерть возвещает о своем приходе, и только он один слышит этот адский шум, от которого все оставшиеся зубы заныли нестерпимой мукой резонанса. Фридрих заткнул уши и прокричал:
--
Хватит! Пожалуйста, прошу Вас, перестаньте!
Но звук не прекратился, а лишь перерос в сложную шумовую импровизацию, если так можно окрестить сочетание криков осла, звона растерзанного колокола и звука разбитого стекла.
"Игрок" приближался к коморке Фридриха, и он понял, что идут к нему.
Звук перерос в нестерпимое скрежетание и крики, шорох и шуршание и давил на мозг, как кирпичная стена на одинокого узника тюремных застенков. Звук рвал внутренности Фридриха, без того уже изрезанные осколками любви и ненависти. Казалось, что в мире больше нет ничего, что могло иметь хоть какое-то значение, кроме тишины, блаженной и такой желанной, как женщина или пища. Фридрих нуждался в ней, хотел её и почти физически ощущал потребность в таком ранее обыденном чувстве покоя, хотя бы на слуху.
Внезапно, в самом своем пике, звук сник и превратился в невнятное бормотание за дверями и, хотя минуту назад она была закрыта на все запоры (Фридрих не любил, когда ему мешали умирать), дикий удар распахнул их и на пороге появился человек в монашеской сутане, одной из тех, в которых ходили пожилые странники, просящие подаяния и насылающие проклятия на каждого, кто пожалеет крошки для добровольного несчастного. Лица его не было видно, и лишь тонкий длинный подбородок пытливо выглядывал из тени на месте физиономии. Человек был высок и, судя по фигуре, чрезвычайно худ.
--
Кто ты? - спросил Фридрих.
--
Я - Смерть.
--
А почему ты одна?
--
А разве я путешествую в компании?
--
Зло никогда не приходит одно.
--
Я не зло!
--
Но ты и не добро!
--
Смотря для кого: страждущему я несу успокоение и негу, а злому - кару и ужас.
--
А кто я?
--
Я еще не решила: ты прожил слишком бесцветную жизнь, и я теряюсь в догадках, зачем ты жил семьдесят лет.
--
Я и сам не знаю!
--
Давай разберемся, - Смерть присела на стул у камина, - ты любил свою жену и часто занимался с ней любовью, однако не произвел на свет никого, чтобы продлить свой род или пополнить население земли. Почему?
--
На все воля Господа!
--
Не пеняй на Бога - у него и без вас проблем хватает. Почему ты не оставил потомства?
--
Подумай сама. У моего соседа Зигфрида семеро детей. Он их очень любил и не жалел для них ни сластей, ни игрушек, ни ласок. И кем они стали: старший - сидит в тюрьме за изнасилование, трое средних дочерей повыскакивали замуж за бездарных хранителей собственного скарба и, как и их отец, плодят сопливых детей да целыми днями сплетничают друг о друге в тесных кухнях. Кстати, именно из-за этих сплетен и повесилась дочь хромого Вилли. Младшая дочь Зигфрида известна своим похотливым нравом и вряд ли найдется в городе хоть кто-то, кто не провел бы пару ночей в её бесстыжей постели. А два младших сына уже сейчас воруют яблоки из моего сада и лапают девок за груди.
--
Но ведь ты мог воспитать своих детей в другом ключе.
--
Мог, но Бог не дал мне шанса попробовать свои силы в качестве отца.
--
Бог, бог... что ты все время твердишь о Боге. Я повторяю: он слишком занят, чтобы следить за такими бездарными личностями, как ты!
--
Я не жалуюсь, я лишь говорю то, что думаю.
--
Хорошо, допустим, Бог не дал тебе детей. Тогда почему ты не получил образования, достойного сына преуспевающего человека. Ведь твой отец был довольно богат и респектабелен.
--
Все так думают. На самом деле он всегда считал даже самые жалкие копейки и не дай Бог, чтобы я потратил что-то сверх причитаемой мне нормы. А ведь я не могу сказать, что слишком расточителен.
--
Да, я согласен. Мотом тебя назвать нельзя.
--
Спасибо. А образование... моя кузина Анна получила потрясающее образование, вышла замуж за ученейшего человека. И теперь они с трудом влачат жалкое существование в хибаре, заставленной колбами, ретортами и пухлыми гримуарами.
--
Похоже, ты начинаешь на меня кричать! Мне тебя сразу умертвить или еще послушать твою беспочвенную трепотню.
--
Убей меня или я еще долго буду рассказывать тебе о том, что Ты есть такое, Смерть. Я не боюсь тебя - мне уже все равно. Я даже не боюсь Бога - если он присылает ко мне такого своего помощника, а на деле он оказывается бездарным музыкантов юродивой оперы, то он слаб и я не хочу в его рай, где много таких, как ты, которые лишь обвиняют и никогда не спросят о том, какие мысли одолевали это больное тело, и чего оно хотело там, на земле, в прошлой, далекой и ненужной теперь жизни.
--
Тише, тише... Не кипятись. Я не пришла, чтобы злить и без того озлобленное болезнью тело твоего стыда. Я пришла, чтобы помочь тебе умереть... И, знаешь, ты мне нравишься. Ты интересно формулируешь свои мысли. Я боюсь лишь одного, того, что у тебя такие же интересные чувства, а Бог не любит оригиналов. Если я заберу тебя к нему в рай, он не примет тебя и прогонит.
--
Я не хочу в рай. Мне достаточно того, что предлагает чистилище.
--
Чистилище - вещь хорошая, но не для всякого. Для работников чистилище - сущий рай, а для отчищающихся - адская работа. Работником я тебя взять не могу, а отчищающимся - жалко.
--
И что ты мне предлагаешь - ад? Я для этого каждое воскресенье ходил в церковь, причащался и каялся, чтобы по причине чей-то неохоты попасть в пекло?
--
Нет, ад я тебе тоже не предлагаю. Там страшно и жарко, и я не смогу приходить к тебе в гости.
--
А зачем?
--
Поговорить о жизни. Ты умный человек, Фридрих, а таким везде сложно: они не принимают настоящего, но не могут придумать достойного будущего. Они везде и всегда находят лазейки для неугодного зла, и все их теории рушатся, как карточные домики, из-за этих лазеек. Ты несчастен!
--
Да, сейчас я несчастен. А всего лишь три недели назад я был любим и любил так сильно, как только можно любить другого человека.
--
Ты о своей жене? Я знаю её.
--
Еще бы! Ты её и забирала.
--
Да, я её забирала...
--
Знаешь, что? Мне кажется, что и ты очень несчастна. Или я не прав?
--
Я? Не знаю. Я не помню чего-то другого, что было со мною раньше. Отдельные обрывки памяти иногда скользят по мне и тогда я вспоминаю...
--
Что?
--
Я не понимаю! Какие-то звуки: очень гармоничные и мягкие. Я понимаю, что это мелодия, но что вокруг неё - не вижу.
--
А ты можешь её наиграть?
--
Если вспомню.
Смерть взяла в руки инструмент, который все это время одиноко лежал у неё на коленях. Сложно было сказать, что это за инструмент - на земле таких не делают. Фридрих, конечно, не был уверен в том, что где-нибудь в Африке нет таких, но в нем чувствовалась какая-то чужеродность и ненормальность. Фридрих зажмурился и приготовился услышать скрежет и шум по-новому.
--
Почему ты зажмурился? - спросила Смерть.
--
Я боюсь?
--
Чего?
--
Твоей музыки!
--
Ты же умный человек. Разве можно бояться музыки: это лишь набор звуков.
--
Вот именно набора звуков я и боюсь. Я не помню музыки, издаваемой этим...инструментом?
--
Ты, наверно, никогда таких не видел. Это моё изобретение. Я не буду описывать тебе все его составляющие и качества, но он непревзойден.
--
Да уж!
--
Не ехидничай!
--
Хорошо, извини. Сыграй, что же ты!
Смерть нажала какую-то кнопочку и дернула за струну. Она задребезжала и застонала. Внезапно послышалась музыка, странная, не похожая на все то, что слышал Фридрих до сих пор. Нечто атмосферное, неземное, воздушное наполнило комнату и расплылось в довольной, но приятной улыбке праведного обладания человеком, его заинтересованностью и заинтригованностью. Нечто разлетелось по стенам в поисках случайных сплетений света и заструилось по ним как по руслам рек, звеня всеми цветами радуги и сверкая звуками неземного благополучия и неги. В мелодии чувствовались дребезжание и скрежет, но уже такие приятные уху и глазу, ибо их можно было увидеть и услышать одновременно, хотя на деле ничего слышно и видно не было. Мир рухнул и раскрылся для объятий с мечтой, фантазия совокупилась в реальностью, рождая странный гибрид - полумиф-полуслух-полубыль. Все смолкло, кроме этой неимоверно красивой и слепящей музыки шороха, музыки крика, музыки любви и пользы.
Когда Смерть закончила игру, Фридрих был уже мертв. Именно в этот момент его душа щебеча и расплескиваясь по мирозданию неслась навстречу неведомому: не раю, не аду и даже не чистилищу, а тому, что неописуемо человеческим текстом или мыслью и не может быть описано ни в музыке, ни в живописи, ни в любви.
А Смерть вложила свой "инструмент" в футляр и полетела к следующему по очереди: узнавать, какая же мелодия его души приведет его туда, куда нужно.