Филатов Антон : другие произведения.

Бомж, или хроника падения Шкалика Шкаратина

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Шкалик Шкаратин ищет отца.Всего-то и слышал Женька Шкаратин об отце: "...Он не русский, а звали по-русски... Борисом. Фамилию не запомнила... Не то Сивкин, не то Кельсин... Китайская какая-то фамилия. А вот примета есть... пригодится теб... У него мизинец на руке маленький такой... культяпый. Найди отца, сынок".

  

Антон Филатов

БОМЖ,

или хроника падения Шкалика Шкаратина

(Криминогенное повествование)

Книга первая

"Нравственная цель сочинения не в торжестве добродетели и не в наказании порока. Пусть художник заставит меня завидовать угнетенной добродетели и презирать торжествующий порок". Владимир Одоевский

  

Всего-то и слышал Женька Шкаратин об отце: "...Он не русский, а звали по-русски... Борисом. Фамилию не запомнила... Не то Сивкин, не то Кельсин... Китайская какая-то фамилия. А вот примета есть... пригодится теб... У него мизинец на руке маленький такой... культяпый. Найди отца, сынок".

   "Смотри, человек, как смешаны в тебе земное и небесное, как несешь ты в себе земной и небесный образы; и потому ты состоишь из ужасной муки и потому несешь в себе адский образ, что создан божественным гневом из мук вечности". Яков Бёме
  

Глава первая, предупреждающая

"Глоток свободы можно и не закусывать".

Неизвестный умник

   На площади Третьего Интернационала Шкалик встретил закадыку, коллегу по Провинской экспедиции и сотрудника по котельной, Мишку Ломоносова. В формальном статусе Мишка был Носовым, а фамилию Ломоносов носил как знатное приложение к мужицкому лицу (лома - к своему, скособоченному в потасовке, носу). Но эта, присвоенная друзьями фамилия, шла ему как нельзя хорошо. Примечательно: нос у него был поломан под кривым углом, и сросшийся хрящ кривил ноздри криво, как прищуренный глаз, косящий взглядом в рюмку. Как и русский гений, вышедший из народа и триумфально вошедший в созданные им же академические эмпиреи, Мишка, прошел курс нескольких наук и был неплохим слесарем, электриком, крановщиком, даже водителем с утраченной квалификацией, и в свободное от труда время играл залихватски на баяне. На пьянках пробовал петь басом. Короче, немало соответствовал образу "холмогорского однофамильца". И если его суетливость и ртутная подвижность мало напоминали академическую степенность, но так как был Мишка в призывном возрасте мореманом и тельняшку, купленную по случаю, не снимал никогда, то широта его души не уступала ни морскому размаху, ни возвышенности хрестоматийного образа народного академика. В последние годы он сдал. В людным местах появлялся с унижающей достоинство опорной палкой, улыбался застенчиво и редко, горбился, а нос еще больше накренился и напоминал сгорбленную спину.
   Шкалик был ему почти сын. Его роднило с Мишкой и некое неуловимое сходство: азиатский облик лица, хитрость глубоко сидящих глаз, не спешность в движениях, более похожая на крадучесть рыси... Экспедиционная жизнь на горных отрогах Саян, Кузнецкого Алатау и в степях межгорных котловин не единожды сводила их вместе в разных ипостасях: проходчиками и шоферами, котельщиками и слесарями на ремонтных базах, маршрутными рабочими в геохимических поисках и помбурами, да мало ли где ещё.
   -- Брось палку, Ломоносов, -- строго приветствовал ироничный кореш поникшего закадыку.
   -- Здравствуй, Евгений Борисыч, -- интеллигентно ответствовал Мишка и они пошли рядом. Не видевшись целую зиму, кореша были рады неожиданной встрече, ощущали прежнее расположение и приязнь. Как и раньше, в их молчании не было натянутости, отсутствие вопросов ничуть не тяготило.
   На площади было людно. Свет, цвет и запах, объединившись в головокружительную ауру, бередили кровь. И никто - ни люд, ни птичьи колонии, насытившие парк и площадь, не избежали опьянения весной.
   - Отца не нашел? - нарушил молчание Ломоносов, не вкладывая в вопрос заинтересованность, но одно лишь сочувствие.
   -Где тут?.. - Вопросом на вопрос ответил Шкалик, принимая сочувствие, как должное. - Не здесь он... не его родина. Под старость на родину манит... надо и мне в деревню возвращаться. Чуешь, какой запах? - и, запрокинув голову, сильно потянул носом. - А ты здесь фатеру держишь, дядь Миша?
   -- А у Тоськи ночую, -- неопределенно пахнул рукой Мишка. -- Тоську помнишь?
   -- Это Звезда, чё ль? -- Заприпоминал Шкалик.
   -- Как же... Та Танька была. А то - Тоська. Здорово расстегаи с минтаем делала. Но такая же похотливая. А ты сам где обитаешь?
   -- А тута, неподалеку, -- так же неопределенно махнул рукой Шкалик. И совсем уже некстати добавил -- пока...
   И в этом неопределенном слове, случайно сорвавшемся с языка, как и во всей его сумбурной, чрезвычайно событийной жизни, сквозила такая пронзительная и наболевшая тоска, такая обреченность момента, что гвоздем зацепила Мишку Лома. Может быть, вместе с той печалью рядом таилась и цепкая надежда о завтрашнем дне? После такого слова закадычным корешкам, не видавшимся с лучших времен, и вызнавать было нечего. Пока! "Пока" означало, возможно, покой. "Пока" таило вожделенную мечту. "Пока" угнетало будущностью, кидало свои монетки в копилку новых стрессов и инфарктов.
   -- У тя... там -- ни чё?.. -- После долгого молчания спросил Шкалик, ковыляя в темпе спотыкающегося кореша.
   -- Не-а... Ни чё... Сухари из Бухенвальда.-- Огорчительно отказал Мишка. И в свою очередь спросил-- А у тебя... там?
   -- Лук да вода.
   Снова осмысленно помолчали. Бестолковое барражирование по площади Третьего Интернационала, утрачивающее динамизм, но обретающее угнетающую потенцию, в это весеннее полуденное время было томительно для проголодавшихся приятелей. Ломоносов неуловимо вибрировал оставшейся ртутью, и по излишнему волнению было видно, как он борется с двумя душераздирающими страстями: угостить, ублажить друга царским пирком, и - не вляпаться зенками в очередную неловкость. "Ой, никогда не говорите "не"! Не притягивайте за уши ужасы и страхи. Будьте смелее!" - нашептывал ему какой-то чёртик из студеного весеннего сквозняка. Шкалика же ничто не побуждало к активному мышлению и благотворительности.
   Победила Мишкина позитивная страсть.
   -- А-а-а...пошли, -- решительно, по остап-бендеровски, скомандовал Ломоносов и засеменил к центру города. -- Пошли, пошли, сынок, борща похлебаем... Хошь борщика?.. А, старик?.. По глазам вижу, хошь! Может и котлетку повезет... -- и он еще более ускорил шаг. Шкалик шел в фарватере. Был тот, необъяснимый в природе миг, когда сводятся внезапно все концы, или сходятся все начала, и вот-вот щелкнет, сработает момент отсчета, и там, дальше, в неведомом засасывающем времени, уж все пойдет по наезженной, приработанной, и пусть не новой, но достаточно надежной колее. Сойдутся ли звезды на небе, получат ли сестры по серьгам, проснется ли спящий вулкан-- словом, что-то в мире устроится.
   Мишка Ломоносов пересек сквер и круто ломанулся в двери партийного заведения: туда, где в нижнем, подвальном, помещении функционировала дразнящими ароматами образцовая партийно-советская пищевая точка -- "Кафетерий". Мишка тормознул перед тюлевой дверью, как бы потеряв на мгновение равновесие, но на самом деле -- оценивая ситуацию, и, конспиративно указав Шкалику на столовую стойку: "Жди здесь", сунул ему свою палку и молодцевато пошел к раздаче.
   Давно не бывали в кафетериях? И не помните запахов, шибающих в самую селезенку, вызывающих аморальный аппетит, тягучую и шипящую слюну? Забыли поручни из водопроводных труб и стены, окрашенные цветом хаки, округлые пластиковые столики? А не беленные с прошлой пятилетки потолки, полы с выщербленной метлахской плиткой, ежедневно повергающие посетителей в легкий предобеденный транс?! И, конечно, кассу, установленную в конце раздачи по всем уставным правилам размещения станкового пулемета.
   У кассы рассчитывался толстяк со стриженными рыжими волосами, кажется, заслуженный директор швейного предприятия. Как и все заслуженные, он предпочитал обедать только здесь, на кухне коллектива, давно уже борющегося за звание высокого уровня обслуживания. Мишка зашел к нему с тыла и замер в непринужденной, но явно выжидательной позе.
   Шкалик напрягся. Рядом, за соседней стойкой, поедала сосиску с вилки, оттопыривая всевозможные пальцы, манерная дама, "Цыпа на цырлах, - мельком подумал Шкалик. - Может, из когорты народного контроля, а может из органов, курирующих торговлю". Она брезгливо морщилась на шкаликов запах, и торопилась доесть сосиску, перестав жевать хлеб и спешно запивая мясо компотом. Шкалик скромно не смотрел ей в рот и даже равнодушно не втягивал запах горячего мяса в нос, просто онемел. И напрягся, наблюдая за манипуляциями закадыки. Мишка тем временем побледнел и зябко повел плечами, передернулся, однако, уже в следующее мгновение, как фокусник на манеже, поднял вверх обе руки и потряс кистями. Аккуратно, нервно подрагивающими пальцами левой руки он оттянул книзу обшлаг мешающего пиджака и оголил кисть правой руки.
   Затем решительно, как Иоан-креститель в иорданскую купель, шагнул к рыжему толстяку, взглядом выбирающему место за стойкой, и в одно мгновение погрузил свой грязный, махрово-желтый, несоразмерно-большой, с безобразным ногтем палец, в ... тарелку! с борщом на подносе толстяка. И потряс кистью.
   Шкалик похолодел в одно мгновение. Он смотрел, видел, но не верил своим глазам. Да и как тут поверишь? Не каждый день приходится бывать в театрах и в классических спектаклях переживать гоголевские паузы. Никогда не ждешь от жизни шокирующих выпадов, таких, как крепкого матерка, как нелепого кирпича с карниза. Секунда, другая... Возможно даже минута тянулась эта мизансцена в пищевой точке, пока Мишка терпел боль от горячего борща и держал паузу. Но когда-нибудь... вот-вот... является и развязка.
   -- Будешь? -- Обыденно просил Мишка, глядя толстяку прямо в глаза. И застенчиво улыбнулся выщербленным ртом.
   -- Не-ет..., - отрицательно промычал ошеломленный человек, не в силах избавится от Мишкиного гипноза. Мишка, так же обыденно, как снимал кирпичи, вынутые из обжиговой печи, снял с подноса тарелку с борщом и понес, слегка поплескивая, к Шкалику.
   Шкалик оторопело уставился в добытый борщ.
   Толстяк с шевелюрой, внезапно потяжелевшей до веса чугунного котелка и вдавившей голову в плечи, проводил Мишку глупыми глазами и, словно очнувшись, озадаченно оглядел слегка опустевший поднос. Ещё раз поискал глазами Лома и, не найдя, облегченно ушел в дальний угол кафетерия.
   Мишка же, не теряя формы, не упуская достигнутого вдохновения, вновь засеменил к раздаче. И -- замер. "Надкусит!" -- сообразил Шкалик. -- "Бля буду, надкусит...".
   - Ка-ра-ул...- почему-то шепотом, нараспев закричала "цыпа на цырлах". И тут же стремглав кинулась из кафетерия.
   Шкалик вздрогнул и осторожно покосился окрест. На него пронзительно смотрел пожилой мужчина с раскосым разрезом утомленных, но добрых глаз. А, возможно, его пронзительное внимание было не предназначено Шкалику лично. Лениво пережевывая пирог с капустой, мужчина не менее лениво, а в то же время внимательно обозревал тесную перспективу кафетерия. Большинство посетителей не замечало промысла Лома. Не заметило и маневр недообедавшей дамы. Они не замечали, казалось, никого вокруг, и даже свое собственное присутствие. Иные, что-либо заметившие, и особенно происшествие с шевелюристым толстяком, стыдливо прятали глаза в тарелки с борщом, и с пробудившимся аппетитом поглощали сбереженный обед. С двумя пирогами на тарелочке, недожеванными по лени, или другой уважительной причине, пожилой мужчина направился из-за своей стойки к выходу. И проходя мимо Шкалика, неловким движением поставил тарелочку на стойку.
   - Э-э, ты чё, батя? - изумился Шкалик - забери...тормозок.
   Но мужчина торопливо вышел в дверь. Вместо него протиснулись в заведение две округлые дамы - одна в след другой - и пресекли порыв Шкалика, попытавшегося вернуть недожеванные пирожки. Равнодушное внимание встретило округлую пару так же невидяще, как и проводило пожилого батю. И только лишь Шкалику все эти безмятежные маневры внезапно так рванули сердце, как рвет его иногда внезапная обида, или упущенное счастье. "Почему так смотрел на меня этот... батя? Почему принял за... бомжа? - Шкалику стало не по себе. Он снова обозрел зал и наткнулся взглядом на закадыку.
   -Лом...- негромко позвал Шкалик. - Завязывай. - Ты чё, в натуре... надкусишь? - но это был только ошеломленный шепот губ. И Мишка Ломоносов не слышал ни "караула" спешно удалившейся "Цыпы", ни горячего отзыва корешка. Эйфория удачи овладела им. С подноса застенчивой комсомолки он вдохновенно снял тарелку с сардельками, а со стойки свободной рукой - стакан кофе. И, широко улыбаясь выщербленнозубым ртом, поплыл к стойке. Шкалику ничего не оставалось, как не менее глупо улыбнуться навстречу закадыке.
   Обиженная комсомолка, ничего не понимая, затормозила перед кассой. В её пытливом взгляде стояла мука. Кто? Что?!. Почему?!. именно с нею всегда происходят...случаи? Она огляделась вокруг и, не обнаружив никакого землетрясения, попятилась против очереди, преодолевая одного соседа за другим. И, дотянувшись до новой тарелки с сардельками, также тупо-упорно протиснулась на свое место. Очередь обреченно молчала. Она, эта советская очередь, что-то увидела, что-то подозревала, но предпочитала в этой криминогенной ситуации ослепнуть, оглохнуть, а главное, онеметь.
   Мишка Ломоносов водрузил на стойку добытое пропитание, словно знатный, охотничий трофей. Мимолетно взглянув на Шкалика, уловив его одобрительную гримасу, добытчик сделал очередной заход. Он шел вдоль стойки, как натасканный на уток спаниель, держа нос по ветру. Остановил свой взгляд на булочках с маком, горой возвышавшихся на подносе, прямо перед амбразурой кассы. На мгновение Мишка отпрянул, но достигнутый успех, как триумф победителя, не позволил дать волю сомнению.
   - Подайте...четыре, - неизвестно у кого попросил Ломоносов, указывая тем же грязно-кривым пальцем на булочки.
   И уже кто-то посторонился, а кто-то потянулся за смачным продуктом, а другие услужливо передавали пустой поднос... Уже и Шкалик расслабился, и отпустил сердечную муку и вкушал момент начала божественной трапезы. Осторожно оглядевшись, не обнаруживая интереса к своей особе, он принялся жевать пирожки, наблюдая за манипуляциями закадыки. И Мишка, проникнувшись ролью заботливого отца, и достигнув гениального перевоплощения, подхватил поднос и понес его мимо изумленной кассирши.
   - А кто платить будет?!! - Это слышали все: и очередь, и обедающие посетители, и икнувший от неожиданности Шкалик, и, наверное, сам господь бог. Но только не Ломоносов! Мишка, как лошадь в гору, судорожно пытался прорваться сквозь этот ошеломительный окрик.
   - Эй, товарищ!... Я вам говорю, товарищ!.. вы забыли заплатить за булочки! - И - через пулемет...тьфу ты!.. кассу - почти потянулась за Мишкиным подносом.
   - Мишка вдруг застыл, как олень, заподозривший опасность. Или заледенел от пронзившего его холода. Или умер... в нелепой позе памятника метателям булыжников пролетариата. Ему показалось, из-за кассы встала безликая и бесформенная масса оголтелых вороньих криков, зависла над ним, готовясь заклевать, задолбить, забить до смерти... Эта темная сила навалилась на Мишку, точно оползень в четырехметровом шурфе, спеленав телодвижения и перехватив дыхание. Свет померк.
   - Я оплачу...за товарища, - неожиданно негромко произнесла опомнившаяся от недавнего потрясения комсомолка, очередь которой, кстати, подошла до кассы.
   Черная воронья туча отпрянула. Ломоносов оттаял и, не оглядываясь, не додумавшись поблагодарить спасительницу, облегченно метнулся к Шкалику. Снимая булочки с подноса, он не знал как унять дрожавшие руки.
   Кассирша ненавидяще наблюдала исподлобья.
   Внезапно кто-то тронул Шкалика за плечо. Пригнувшись, точно ожидая удар по голове, Шкалик быстро оглянулся и тут же почувствовал жаркую волну в теле. Позади него стоял... батя, пожилой мужчина, оставивший злополучные пирожки. Шкалик поперхнулся, точно кусок застрял у него в горле. Он утратил ощущение ног и на мгновение - реальность происходящего. Выражение его глаз, вероятно, смутило мужчину. Он сделал успокаивающий жест и попытался улыбнуться.
   - Извините. Если вас не затруднит... - Мужчина расположился между Шкаликом и Мишкой, положил обе руки на стойку.- Да вы кушайте... Приятного аппетита. - Шкалик попытался улыбнуться в ответ, приветливо кивнул головой, но неожиданно выронил недоеденный пирог в тарелку с борщом. И еще более остолбенел. Но мужчина не подал вида и сделал жест, привлекающий внимание.
   - Извините ещё раз... Мне показалось, мы где-то встречались. Не могу вспомнить - где. Поразительно знакомое лицо... Разрешите мне задать вам один личный вопрос? - Он вынул из кармана носовой платок, аккуратно промокнул им глаза, уголки губ. Было заметно, как дрожит его рука. - Скажите, если вас не затруднит, как звать вашу маму? Не Таля?- Тут он доверительно положил свою руку на локоть Шкалика.
   - Мама Нина... её звали, - преодолевая себя, сообщил Шкалик.- Умерла...с вина.
   - Угощайтесь! - Неожиданно нашелся Ломоносов - Булочки... - И подвинул незнакомцу стакан кофе. Этот друг, как почудилось Мишке, спустившийся с небес, и тут же "перековавший мечи на орала", был ниспослан для его спасения.
   Пожилой мужчина кивком головы поблагодарил: не то за булочки, не то за ответ. Пробормотал еще раз "извините" и тут же ушел.
   - Кто это? - недоуменно спросил Мишка. -Светлый...
   - Сына ищет...ка-а -зел! - неожиданно зло ответил Шкалик.
   -Тебя?..- С ужасом на лице пробормотал Лом.- Во кино!
   -Ага...картина Репина... - С горечью в голосе согласился Шкалик и совсем уж некстати добавил - Грачи прилетели.
   Мой доброжелательный читатель! Извиняюсь за навязанную муку сопереживания. Автор и сам едва дожил до момента, когда можно перевести дух и сбить нервное напряжение. Представляю, какого было французскому мэтру Оноре де Бальзаку, когда он ночь напролет выписывал образ за образом несчастного "Отца Горио", судорожно снимая нервное напряжение чашечкой горячего кофе. Не стану тот час же возвращаться к своим героям в пищевую точку, не рискуя перебивать их пробудившийся аппетит и сохраняя наперед свой здоровый оптимизм. Таю надежду, все устроится хорошо и завершится жизнеутверждающим финалом. Подождем, а?.. Ибо, ожидание - это миг непреходящего счастья. "Терпение" -- медицина бедных", -- говаривал народ у писателя Бунина.
  

Глава вторая. Легенда первая. Мама Нина

"...Радиомузыка все более тревожила жизнь: пассивные мужики кричали возгласы довольства, более передовые всесторонне развивали темы праздника, и даже обобществленные лошади, услышав гул человеческого счастья, пришли поодиночке на Оргдвор и стали ржать".

Андрей Платонов. "Котлован".

"Мы плачем, приходя на свет, а все дальнейшее подтверждает, что плакали мы не напрасно".

Ф.Саган

Жизнь человеку даётся один раз, и в основном случайно...

Неизвестный умник

   Шкалик родился пьяным...
   Ой-ёй, мой трезвый, рациональный читатель! Не швыряйте нашу эпатажную книжку в вашем благородном раздражении. Если вы позволите себе несколько больше минут на наше обоюдное общение, возможно, мы разойдемся с лучшими чувствами по отношению друг к другу. Вы поместите нашу книгу на пианино, между Моцартом и Сальери, заткнете ею отдушину в давно не отапливаемой комнате, либо, преодолев минутный псих, прочтете и эти строки... Мы же, паче чаяния, продолжим наше криминогенное повествование. А Женька Шкаратин действительно родился пьяным. Правда тошнее водки... Все она, проклятая! Водка, разумеется...
   Возможно ли, в очередном борзописном порыве хватаясь за перо, зачинать горькое повествование так цинично и откровенно, точно срывая зло на слабом и беззащитном нашем герое? Ан - случилось! Узнаю её страшную сивушную силу: рассосалась, расслабила и вылезла, как шило из мешка: " ...родился пьяным..." В первую же строку, падла! А, впрочем, не все ли равно где и как зачинать вопиющую тему? В честной компании перепившихся поэтов, в блевонтинном ли кабаке с отклеившимся названием "...ик", в сибирском "Болдино", на полатях полусгнившего домика, помнящего вдохновенные лица поэтапных политических ссыльных ... Каждый зачинает, как может: и легендой, и фактом. Все один конец будет: горькое похмелье от предварительных успехов.
   Наш случай явился легендарным фактом.
   Мама Нина, отойдя от послеродовой горячки, проболталась о последних девических опытах единственной подружке. Подружка рассвистела по всей Европе. Сельской, разумеется. И нам, приступая к хроникальному изложению основных биографических фактов, ничего не осталось, как обнародовать прискорбную правду. Какую имеем. Во всех подробностях.
   Прозябая на полатях, изучая историческую ретроспективу эпохи развитого социализма, в хламе теорий и анализов новейшей истории доводилось обнаруживать такие, например, перлы: "...Квасили герои в запойные годы. Пили сообща. Точнее, всем совковым сообществом. От Генсека до сексота. От незабвенного до новорожденного. Режим героических трудовых буден часто нарушался Торжествами. Торжества включали в себя партийные, советские и православные Праздники и похмелья, семейные и производственные Даты и похмелья, а также субботние - воскресные Дни и похмелья. " И похмелья..." официально не регламентировались, но существовали повсеместно и неотвратимо. Помимо знаменательных Торжеств отдельные личности совкового сообщества позволяли себе отводить дополнительные Гулянья. По поводу и без повода. Последние в своем развитии доходили до регулярных Запоев. Но это явление было уже оборотной стороной Торжеств. Торжеств, существующих нелегально, противоречащих общественной норме...". "Так лирике противоречит проза", - добавили бы мы, выбегая по нужде в студеный декабрь, философствуя из нашего прагматичного времени. Кстати сказать: уже нестерпимо приспичило прекратить свое первое лирическое отступление от хроникального повествования. И прекратив, вернутся к нашим истинным героям.
  
   Мама Нина - женькина родительница - миниатюрная курносая толстушка шестнадцати лет от роду, носившая роскошную русую косу до пояса, а в остальном - лишь незамужняя и недоучившаяся студентка провинского профтехучилища, еще год назад ничего не знала о таинствах любви и причинах беременности. И, не догадывалась о своей первородной роли в замысле нашего повествования. Да и нам не являлись ни пророк, ни оракул, и не вещали полномочные деревенские волхвы о зарождении замысла, развитии сюжета, о черном и белом в коллизиях и перипетиях нашего криминогенного повествования. Ничего не предвещало прискорбной легенды. Нина полнокровно жила-была в самом центре запойного сообщества. Ухажорила с сельскими пацанами, чистила глызы из-под коровы, убирала по субботам горницу.
   Её родители угорели в бане, куда моложавой парой ходили дважды в неделю, справляя на независимой территории свои интимные надобности, а заодно и - помыться. И происходило это не в Крыму, не в дыму хмельного угара на святую Троицу, а среди самых обыкновенных будней провинциального захолустья. Угорели бесстыдно-нелепо, ославив себя и своих близких на недолгие сорок дней. Бабушка, на руках которой осталась неприкаянная малютка, протянула недолго и прибралась аккурат в тот день, когда внучке исполнилось шестнадцать. Похоронили миром. А про внучку Нину ненароком забыли. А она в кромешном одиночестве выживала - на госпособие, да на податки сердобольных соседей. Скоро привыкла. Смирилась. И не было никаких признаков на судьбоносные перемены в её жизни, в селе, или даже в целом мире. А если и были какие-либо необыкновенные обстоятельства, предупреждающие череду немыслимых коловращений судеб, то едва ли кто придавал им апокалиптическое значение.
   ...Приближались осенние Праздники. Общественное торжество! Первая сопричастность к компании... Да что мы водим вас за нос изнанкой пивной пробки! Не пора ли распочать?...
   Нина "залетела" на урожайной августовской неделе с первой же страстной встречи. Тьфу ты!.. гнусный язык... заскорузлое слово... а стиль, слог! Впрочем, если бы мы знали и умели, нашему повествованию не пришлось бы растекаться водянистыми строчками по туманным страничкам. Не плодили бы мы прорвы лишних подробностей в витиеватой канве повествования. Не смущали читателя замысловатой чередой эпитетов и метафор... Но поздно.
   Начало положено. Жребий брошен, как очередной булыжник пролетариата. История зачата. И да свершится предопределенное.
   Мама Нина вынашивала нечаянный плод скрытно и обыденно, точно капусту в огороде. Не делилась тайной ни с кем. Да и не с кем было.
   Немало погрешив против истины, можно было бы здесь раз и навсегда оговориться, мол, не было у Женьки отца - в прямом смысле слова. А в противном - переносном - не повезло на пап. Папы - все, как один - Вадим с лодочной станции, любитель пивка и загородных заплывов; папы Гриша, Юрок и Витёк, спустя рукава воспитывавшие Женьку на втором, третьем и пятом году жизни; и главный папа - Саша Шкаратин, усыновивший и давший свою фамилию отчим, не состоялись в высоком своем предназначении. Так и не признал ни в одном из них Женька своего родителя. Папа Вадим не праздновал сына. Бесцеремонно вошел в женькину жизнь, перетащив с лодочной станции желтый чемодан с "приданным", но самого Женьку так и не различил среди суеты повседневного житья. Ну разве что отодвинет небрежным движением пацана, вертящегося под ногами. Ну иногда хмыкнет в ответ на просьбу завязать шнурок. Папа Гоша, напротив, не давал жить своей активностью: он не говорил, а покрикивал, не просил, а требовал, не слушал, а сам отвечал на собственные вопросы, придавая им значение приговоров. Правда, ужас, с которым Женька переживал присутствие этого папы, длился лишь до первой затрещины, которую Гоша без причинно закатил "сынку" и которую захватила мама Нина. С другими папами повезло больше. Они, в меру собственной состоятельности, пытались соответствовать понятию "отец", поучая и делая подарки, признавая семейные узы и даже гордясь обращением "папа".
   Но маниакальные поиски истинного отца, и установление возможного отцовства, неожиданно для нас самих, обрело на страницах повествования черты подвижничества, породило заветную, навязчивую, фанатическую мечту. А ведь Нина, или Женька, уродившиеся в свое время и в своем месте, не отмеченные знаковым событием судеб, хотя бы родинкой на приметном месте, могли бы в момент художественного творения автора чихнуть, кашлянуть, или по- иному отпугнуть призрак произведения и в один миг загубить замысел. Не чихнули, не кашлянули... И строка, которую пробегает ваш глаз, самое реальное тому подтверждение.
   У родильной постели несмышленой роженицы, в ночь появления в бренный мир запойного Провинска нашего избранного героя, не было ни души. "Чижолая" на живот Нина до последа не верила в свое возможное предназначение. О-да! Она приблизительно знала о таинствах появления на божий свет новорожденных младенцев, о жертвенной роли женщины - родильницы. Но чтобы это случилось с нею?!!
   Обретенный житейский опыт подсказывал ей всю трагичность положения и грядущие обстоятельства развязки. Младенец! Безотцовщина... И главная неотвратимость - роды. Да и все последующие пеленки-сопленки... И только одно лишь чувство - необъяснимая тайная радость, изредка внезапно переполняющая члены, от сердца до селезенки - на счастливый миг возносила юную женщину в космос блаженства и торжествующего ликования. Всепобеждающая сладость материнства!.. Ей не было меры.
  
   По случаю всенародных Торжеств природа ликовала. Город Провинск благоухал в улыбках. Полуденное солнце нещадно палило опьяненные радостью праздника лица улыбчивых провинцев. Как хорошо-то, девочки! А мы не девочки! Все равно хорошо! Парочки, семейные стайки горожан валили на площадь Пушкина. Здесь, в старой части города, по наезженной традиции, каруселился главный кураж Торжества. Всюду висели красные плакаты, вызывающие бодрость, радость и краткосрочную партийность. Торговые столы угощали мясом, пивом и крашенными кренделями. Самодеятельные артисты во всех углах городской площади потешали номерами художественной самодетельности. Народ угощался, глазел и веселился! Лишь немногие, идущие в правильном направлении, раздражались идущими супротив. Неуемная радость большинства удручалась единичными отщепенцами. Возможно, и в веселом воздухе таилась какая-то неосмысленная грусть, как хмурость в изредка набегавших тучках, наводящих досадную тень на плетень. Возможно, в наскучивших кабинетах устало хмурили лбы отцы города, вынужденные пережидать очередную плановую стихию, да некуда было им деваться. Не вливаться же в нестройные ряды торжествующих трудящихся, вызывая нездоровый ажиотаж любопытства и патриотизма!
   Одни лишь стражи порядка, очно наблюдающие Торжество со стороны, скучно зевали в ожидании своего часа. И даже красные плакаты не вызывали в них беспричинной веселости.
   Нина, выспавшись до обеда, поспешила в народ, одна-одинешенькая. Эти "проститутки сокомнатные", Юлька с Оксаной, улизнули утром в свою деревню, к маманькам да хахалям. Не торчать же в общаге в столь знаменательный день! В деревне происходили те же праздничные события, только на колхозном уровне. Нина же, сирота безродная, в свою деревню езживала только за пособием.
   На мосту за Ниной увязался Гришуня, "чувак" из кульпросвета. На "кульковских" танцах, куда девчонки из "сельхоза" иногда проникали на праздничные вечера, долговязый Гринька иногда приглашал на шейх. Руки его, самозабвенные танцем, неосторожно касались нинкиных прелестей. Ой-ё-ёй! Нина теряла равновесие духа. А иногда и - тела.
   - Ты куда? - Для поддержки разговора спросил парень.
   - А ты? - Не растерялась Нина.- Может, на рыбалку?
   И молча пошли рядом, составив еще одну людскую стайку спешащих на Торжество.
   - А де другие чувихи? - Модничая, спросил Гришуня, имея в виду, очевидно, Юльку с Оксаной.
   - А я знаю? - Не ласково обошлась девушка.
   Возле церкви, под сенью тополевой аллеи, дурманящей ароматом прели и потоками солнечной пестроты, Гришуня приобнял спутницу за плечи. Нина сомлела, но виду не подала, и руку решительно не отвела.
   - Хочешь мороженое? - Напрямик спросил парень строптивую диву.
   - Хочу, - так же прямо ответила дива, слегка помедлив в речах. - ты, что ли, угостишь?
   - А хоть бы и я.
   И они - парочкой - молча устремились к мороженице, встали в длинную очередь.
   А город гудел по случаю долгожданного всенародного Торжества, как разгоряченный духовой оркестр! Барабанный гул, радостные людские вскрики и бравурные обрывки патриотических гимнов взметались ввысь! Красные флаги гордо трепетали на древках вкупе с красными флагами на здании Горсовета. Одни лишь воздушные шары, наполненные углекислым газом людских выдохов, волочились по асфальту и громко - на потеху - лопались. И было это Торжество единым живым организмом, развязно требующим зрелищ и хлеба, хлеба и зрелищ, будто бы без этого разнузданного чревоугодия не браво реяли красные флаги и не бравурно гремели гимны.
   Толпы шатающихся горожан, как ртутные лужицы, перетекали по площади, отыскиваясь и сливаясь в хохочущие группировки старых знакомых и друзей, сообща глазеющих на массовые зрелища. И вновь растекались в поисках невиданного и необычайного. Привлеченные гамом птицы, эпидемически заражались людским азартом и возбужденно обсуждали всеобщее сумасшествие.
   Самая большая группа горожан толпилась у стола, разыгрывающего беспроигрышную лотерею. Иногда здесь взрывались восторженным хохотом, выиграв погремушку, безделушку, либо портрет партийного вождя.
   - Пошли ко мне в общагу? - Ласково пригласил Гришуня "чувиху", аппетитно поедающую мороженное. Она аккуратно вылизывала серую стенку стаканчика и не спешила с ответом. - У нас никого нет. А на вахте Егорыч сидит, он с утра квасанул бражки...
   -Не-е...- подумав, отказалась девушка. - Я беременная.
   Гришуня стыдливо оглядел ее аккуратненький животик, прикрытый пестреньким сатиновым сарафанчиком, и, ничего не обнаружив, недоверчиво улыбнулся.
   - Ну и чё...беременная... А мне какая разница?
   - Ты чё, чувак, за дуру меня принимаешь? Сказано - беременная, значит, не могу я по общагам шариться.
   - Да ладно... А ты чё - замужем? Или понтуешь?..
   - Не твое дело. А хоть бы и замужем.
   - Да ради бога!.. А де муж?
   Нина аккуратно смяла стаканчик от мороженного, отбросила его к забору, и независимо побрела сквозь толпу. Гришуня неотступно следовал по пятам.
   - Нинель, а Нинель... Я сохну по тебе. Поехали в Ермаки, с родителями познакомлю?
   - Ещё не хватало! Сказано - замужем...
   - Понтуешь... я все про тебя знаю. Мне Оксана с Юлькой разболтали. Не веришь?
   - Верю - не верю, тебе -то что? Замужем - не замужем... Я не от тебя беременная! Успокойся, Гриня... Чё ты, как маленький...
   -...принц, что ли?
   -Ага, вроде того.
   - Маленький Принц - козырный чувак. Он был в ответе за тех, кого случайно...приручил. Ты читала?
   - Ещё чего?!. Какой ещё принц? Гриня, ты с Егорычем - не того, случаем?.. Не хватанул бражки ? Смотри, загребут в КПЗ.
   Обескураженный Гришаня молча следовал за горделивой подружкой. И уже не было уверенности в успехе, не веселило царившие вокруг Торжество, не имела смысла даже дальнейшая красота окружающего мира. А и правда: в воздухе царило монотонное безобразие гула и гармонии, а по земле с обрывками газет волочило усталую праздность. Гришаня шел не в ногу.
   - Нинель, а Нинель... а кто он, хахаль-то твой? Ну... отец...то есть...ребеночка? Может, я... все же?
   - Сказала же!.. И не лезь в душу! Чё ты липнешь? Иди в свой кулек, Мук... маленький! - И она заторопилась, уходя сквозь толпу, от обескураженного парня. И смылась с глаз. Он посмотрел ей в след, зачем-то пересчитал мелочь в кармане и тоже растворился в толпе. Нина, тронутая за живое и бередимое, с обнаженной тоской в сердце, не испытывала ни радости, ни торжества.
   А торжество набирало обороты! Мужи, изрядно хватанувшие "бормотухи", продававшейся на розлив и потому называвшейся в народе "рассыпухой", куражились своими талантами. Кидали пластмассовые кольца на длинный нос фанерного Буратино. Качали между ног двухпудовую гирю, Бегали в мешках. Победителей ждали признания жен и призы от спортсовета. Признания и призы были, как водится, символическими. Но лавры победителя - окрыляли.
   - Люсьен, а Люсьен... - канючил иной победитель, - накати на стакашек, а?
   - Я-те накачу... Нос красный как у Буратины будет. Тебе дали соску, вот и соси.
   И весело хохотала над удачным образом.
   - Товарищ, победивший на подушках, подойдите ко второй палатке! - Кричал хриплый рупор.
   -...желающие на роль марионеток! - Вырывалось из цветастого балагана.
   -...бидоны...бидоны...тазы для бани...
   -...кто по-бе-дил на по-душ-ках? - Надрывался равнодушный хрип.
   Нина бороздила толпу. На деревянных подмостках девчата из агитбригады исполняли популярную песенку. " Если тебе одиноко взгрустнется..." - и попадали каждым прочувствованным словом в изнывающее сердце нашей слоняющейся героини. Процеживая рассеянным взглядом пестрый калейдоскоп крикливого праздника, сквозь влагу глаз она бессознательно что-то искала... Темнолицее азиатское лицо, образ, облик... Наверное, тот единственный, дорогой ей, образ... Может быть, туманное видение, секундный миг счастья, которые опрокинули бы напрочь этот безразличный и бессмысленный, куражливый мир. "...Если судьба от тебя отвернется...". Сердце разрывалось от таинственной силы, вызывающей то сладкую истому, то слезливый спазм, а вовсе не боль и не муку. Смахивая слезы, Нина чему-то даже улыбалась. Вдруг это случится! Вот-вот произойдет необъяснимое чудо и он, её... парень... любимый, драгоценный, а главное, такой близкий, такой желанный... Как это может случиться?!! И все-таки пусть... пусть... пусть! сбудется её радость! Иначе... эти слезы задушат её.
   Среди кружка городских бардов, притулившихся на углу площади, под тенистой сенью тополей и акаций, опять и опять голоса кричали о том, как "... шептали грузчики в порту...". Внезапно из этого кружка на Нину выпала бойкая желтоголовая блондинка.
   -Нинель, как я рада! Никого из наших... Ты была на перетягивании каната?... А я здесь с Минькой Носовым. Он башли зашибает на баяне...Слушай, айда с нами на... на... В общем, пойдешь - не пожалеешь. Ой, какой сарафанчик! Где ты шляешься?!.
   - А я тут с Гришаней бродила. Надоело все. Ты наших не видела?
   - Каких ваших? Ты чё, чувиха?.. Все же в деревне.
   - Да знаю.. . . А куда пойдем?
   - В парк. Там танцы. - И Верочка Шиверских, как звали блондинку, беспечно поиграла бедрами.
   - Не. - Нина скисла. Она вдруг почувствовала непривычную усталость.
   Хотелось немедленно присесть, или даже прилечь. - Я до дому...
   Внезапно появился Минька Носов. Прежней обаятельной персоной. Ежесекундно теряющей форс. Без баяна. Глаза его судорожно метались по лицам, точно запрещенные газовые фонари. Не заметив ничего подозрительного и даже живописного образа Нины, он молча схватил Верочку и поволок ее в аллею.
   - Ой, Минька... Нинель...
   Нина пошла за ними. Минька вынул из пазухи что-то желтое, перехваченное тесемочкой.
   -Спрячь! - И бесстыдно стал совать сверток под подол Верочки.
   - Ты чё! Чёкнулся!- Верочка стыдливо оглянулась на Нину. Сверток аккуратно свернула и положила его в прорезь платья, под лифчик.
   - ...В парке...за ракушкой...счас давай, блядь, отсюда.- Он бормотал явно с перепуга. И так и не заметив Нину, скачками убежал.
   - Чё это с ним?
   - А я знаю?
   - А что он тебе дал?
   - Форцовщик несчастный...
   Девушки недоуменно глядели друг на друга, пытаясь оценить ситуацию. В ту же минуту рядом раздался знакомый свист, и два человека в милицейской форме пробежали следом за Минькой. Девушки, не сговариваясь, почуяв не доброе, поспешили обратно, в толпу. И это был их роковой шаг. Стоявший позади милицейского оцепления капитан, окликнул их и жестом пригласил к себе.
   Неожиданно Верочка попятилась и попыталась бежать. Но сержант из оцепления в два прыжка догнал ее и заломил руки. Нину тоже взяли под локти и не ласково повели к печально-знаменитому в городе автомобилю - ГАЗу из КПЗ. Хоп! - И студентки мигом оказались в одной компании с разогретыми "бормотухой" клиентами вытрезвителя. Их приняли весело и сочувственно: а как же иначе?
   - А вас-то за что, девки? Вроде не выпимши...
   - Небось, за анекдоты про Хруську?!
   - ...песенки про Кубу! "Куба - любовь моя!..."
   - Да ясно: шлюшки они!
   Лечащий смех, сочувствие и сарказм как нельзя тесно уживаются в одной компании. А предвечернее остывающее солнце щурилось сквозь купола Спасского собора. И провинские горожане, утомленные Торжеством и весенней солнечной радиацией, растекались по улицам и переулкам. Домой... домой, к вечернему столу и мягкому креслу. К вечерним новостям из хриплого репродуктора. К соблазнительной супружеской постели.
   Время и нам отбросить ненавистное перо, брезгливо прошествовать по черновикам к кухонному окну. Здесь, за плюшевой занавеской, нас ожидает ополовиненная праздничная норма. Праздник - он и в Африке праздник! Хотите... на брудершафт?..
   ...Нина всплакнула в одиночестве, вспомнив о распустившемся прямо на коленке чулке, с левой, кажется, ноги. Горько задумалась. Кровать с вензелями, швабра в углу... жутчайшая распря с комендантшей, двойки по всем профилирующим предметам. Девятимесячная беременность!.. боже, да когда это кончится?!. И кончится ли?..
   Едва не загребли в КПЗ...до выяснения. То есть до утра. Хорошо, что лейтенантша, обыскивающая её на пороге камеры, обнаружила неожиданно для себя, не рахитичность в шестнадцатилетнем подростке, а самую обыкновенную беременность юной особы, и тут же доложила капитану... Последний не приминул зафиксировать всевозможные сведения о клиентке в сорокаминутном протоколе... С сожалением отпустил... К сожалению, не отпустил Верочку. В сверточке, извлеченном лейтенантшей из интимного тайничка, оказалась желтая "водолазка", происхожденим (по словам капитана) " маде ин не наша".
   Слезы заливали стекло на столе. Преодолев тихую истерику, Нина стала собирать вещи в сумку, с намерением уехать завтра в деревню. Будь - что будет! Вот тут-то это и началось. Внезапная спазматическая боль, тошнотворная слабость и темнота. И тоннель. И полет в бесконечное ничто... Нина моментально все поняла. Чуть отдышавшись от приступа, смоталась до 207-й, где у Лизы Баховой... всегда было. Разбудила Лизку, наврала с три короба и, трахнув ее по балде книгой-- для понятливости -- взяла, таки "огнетушитель". О, это было все!..
   Повеселев с первого же стакана, Нина моталась по коридору, выискивая свидетелей, очевидцев, а то и просто людей, знающих "что и как". Общага была полупустой, полупьяной и -- попросту безразличной. Торжество лучистого весеннего дня закончилось, как обычно, - пустотой бесприютной... Ох-хо-хо... Скучно-то как, девочки... Слышно было как шелестел обрывок пленки не выключенного магнитофона, и лаялась коменданша внизу, на первом этаже, противостояла проникновению подвыпивших кавалеров. Кто-то неуверенно... вдоль стены... возвращался в комнату из туалета... Нарыдавшись с тоски и одиночества, допив "огнетушитель", Нина отключилась и затихла до утра, о котором мы уже упоминали в нашем повествовании. Извините, если что не так. Свидетелей не было, за исключением медиков из родильного отделения, как всегда опоздавших, по причине сгоревшего стартера (или "полетевшего" трамлера) и поменявшихся сменой следующим утром, каким бы трагичным или счастливым оно не было...
   Ну, слава те, господи!.. Все обошлось. За почин и благополучное завершение! Ибо это и был самый гнусный зачин повествования, для которого не только слов не было, но и шкалика не хватало.
   Ах ты, Шкалик Шкаратин! Шка-лик-шка-ра-тин...Правда, интересное наблюдение? В молодости Женька получил по своим заслугам эту удачную (в стилистическом смысле слова) кликуху -- Шкалик. И отзывается на неё по сей час. Продумав эту деталь, нахожу, что надо следовать за устойчивой логикой жизни и тоже перейти в основном контексте повествования от незаконнорожденной фамилии Шкаратин к родственной кличке Шкалик.
   Итак, Шкалик родился пьяным. Пошлепав его по ягодицам и не дождавшись адекватной реакции в форме младенческого крика, гинекологические специалисты из родильного отделения ЦРБ, положили Шкалика обратно в, извините, медицинский таз и призадумались: "Везти ли молодую маму в реанимационную палату роддома? Везти - чревато стопроцентной гарантией стафилаккокового сепсиса, прочно осадившего роддом в разгар предварительной победы развитого социализма. Оставить здесь, в первобытнородильных условиях - чревато служебным преступлением. Черт бы драл этих молодых безродных проституток! Черт бы драл это социалистическое отечество!.. Ни условий родить, ни презервативов, ни зарплаты... Ни черта!" Пока они так размышляли и чертыхались, Шкалик внезапно затрепыхался в медицинском тазу и впервые издал свой негодующий вопль с тривиальным на всех языках планеты текстом: "Ма-ма! ". Ах, Женька, друг мой лапчатый, горемыка несчастный, как он гордился впоследствии этим биографическим нюансом: это был тот первый раз, когда он, Шкалик, впервые выручал всю честную компанию. Все решилось как нельзя хорошо! В тютельку! В золотую сердцевинку конфликта... Служебное преступление, кстати, уже не первое в нашем криминогенном повествовании, не совершилось само собой.
   Нина внезапно перешла из состояния "девушка" в состояние "женщина с ребенком", т.е. в одночасье стала мамой Ниной, героиней с незаконченной сюжетной биографией. И у нее, и ее новорожденного сына впереди была целая жизнь, полная таинственных превращений и удивительных метаморфоз. Вам любопытно?.. Вам хочется песен, как говорят одесситы? Их есть у меня!
   Любезные почитатели моего повествования! Как автор, преступивший тему, полную уродливых искажений действительности, абсурдов отвратительной реальности, со всеми ее дырами, похмельными скандалами, ломкой, белой и даже родильной горячкой, я глубоко понимаю Ваши сомнения в отношении моей повествовательно-исповедальной линии. Понимаю, сочувствую вам, но не могу поступиться святой для меня, как и для каждого честного автора, правдой вымысла.
   В доверительной обстановке кстати вспомнить о Вирусе. О-о о, это фантастическое Существо! Впрочем, не Существо, а реальное аномальное явление. Да вы закусывайте, не торопитесь. Вас посещают видения? Мерещится всякая всячина? Может быть, чудится что то необъяснимое? Это Вирус. Он давно открыт учеными, но не пойман и не опознан, как не пойман легендарный Снежный человек. Вы нам верите? Ныне, в доверительной компании, где милые незнакомые женщины приятно пахнут шотландским виски и уже никто не помнит пойло сомнительного происхождения, отдававшее резиной и окрещенное в знающих кругах "калошей", не пристало нести несусветную околесицу. Но, впрочем, как и в те застойные времена, вкушая легендарную "пшеничную", зажевывая её вонючий запах хвостом ржавой атлантической селедки, могу ли я позволить себе трезво врать собутыльнику по застольному периоду? Пусть отсохнет моя наливающая рука! Не толкайте меня под ... неё.
   Вирус существует! Точнее, является нашему воображению по строго определенным правилам. Ну как это объяснить?.. Если вы до...живались до белой горячки, вам, очевидно, не надо толковать о зеленых чертиках и белых божиньках, сосуществующих с нами в параллельных мирах. Гвозди, изгибающиеся как черви, и тыквы накатывающиеся на нас по ночам.... И еще человекоподобные прихвостни, портящие нашу голубую кровь... Вы нас понимаете. За это стоит плеснуть...

Глава третья. Легенда вторая. Некто Цывкин

" Добро пожаловаться..."

Неизвестный умник

   Баир и Марта столкнулись взглядом. Марта так и не смогла отвести глаз от его смуглого раскосого лица, взгляда, наделенного спокойной хладнокровной силы и ... внезапного интереса к ней, Марте, излишне пышнотелой, никогда раньше не знавшей силы мужского внимания. Она смутилась до потери чувств, краска стыда залила её отбеленное лицо. Но к её собственному изумлению, Марта улыбнулась юноше. Его сердце, знававшее кокетливое внимание сверстниц, внезапно оборвалось. Девичья полуиспуганная улыбка, полудерзкий взгляд, тело, налитое сокровенной силой - всё разом всколыхнуло воображение парня. Он пошел за нею вслед, на её огляд отвечал молчаливым признанием, забыл о сущем дне, хозяйских лошадях и самом хозяине... все более вторгаясь в её мир и открывая ей свой.
   Они встретились в первый же день осенней ярмарки на берегу Волги, куда съехались десятки подвод с товарами. Он и она оказались в избранный час в рядах коннозаводчиков, каждый по своей нужде, но провидению было угодно свести их - глаз в глаз. Её отец выбирал добрую кобылку на развод... Марту держал при себе по собственном соображениям. Баиров же хозяин торговал самыми завидными экземплярами башкирских лошадок. Без Баира он не справлялся, и оказывал парню доверие, граничившее с отцовским чувством.
   В ярморочные часы они - дородная немочка и мужественный калмычонок -часто пересекались, уже не пытаясь скрывать свои чувства. Её стыдливость и его неодолимая притягательность объединяли их в странную парочку, трогательную и нелепую одновременно. Она бродила по рядам, высматривая безделушки, не в силах что либо выбрать. Он внезапно возникал перед нею, как тень, неотделимая от неё, и так же внезапно исчезал, вызывая её тревогу и растерянность.
   Всю осень он наезжал в их березовую рощу, отделяющую дом от сенокосных угодий и табачной плантации. Она выходила сюда, по сигналу плачущей иволги, и неохотно возвращалась к своим обязанностям, подчиняясь гневно-недоуменным кликам отца. Баир не спрашивал Марту о её семейном, родословном, забавляя байками о лошадях, или собаках. Она не спрашивала его о житейском, не выведывала никакой истории, которой у него и не было.
   ...Всё оборвалось разом - не по их воле. Её отец, крепкий поволжский крестьянин, зарабатывающий кожевенным, шорным ремеслом, и приторговывающий табачком, был приговорен новой сельской властью - комитетом бедноты - к поражению в правах и насильственной высылке - всем семейным узлом. В ночь перед днем высылки он бежал из дома в Мещерские болота, снарядив купленную башкирку нехитрыми пожитками. Жене, детям оставил нехитрый наказ:
   - Перебейтесь пока... перебесяться. А там и возвернусь.
   Однако его сметливый крестьянский ум не учел гонор новой власти. Комбед не оставил обезглавленную семью в покое. Их имущество описали и свезли в общественный амбар. Мать, не смирившуюся с произволом и грубым помыканьем, усмиряли и плетью и батогами, довели до помешательства и увезли в уездный город. А Марту со старшим братом Иваном, жившим уже своей семьей, согнали в то же утро на площадь, в толпу лишенцев, посадили на подводы и увезли до станции, где загнали в щелястую теплушку и засургучили. Остаток дня узники прожили в страшном ожидании. Ввечеру их внезапно выпустили и велели идти домой. Но через пару дней пришли другие уполномоченные и прочли новое постановление: в 24 часа собраться и явиться на станцию для пересылки в место нового поселения: Сибирь.
   Ночь перед высылкой они провели втроем: Марта с братом и Баир покинувший своего хозяина. Он всю ночь уговаривал брата и сестру, полный решимости не оставлять возлюбленную в её новом положении - на сносях, с плодом их внезапной, глубокой страсти. Обесцветил перекисью волосы, тщательно выбрил усы...
   Там, на станции, в толпе лишенцев, гулкой сутолоке горьких минут, царил произвол. Баир заявился на сборный пункт вместе с Мартой, едва справлявшейся с лихорадкой. Записался в её семейный список под именем брата Ивана, уговорив-таки растерянного парня отправиться вслед за отцом, в Мещеру. Все прошло хорошо. Никто не присматривался ни к его личности, ни к документам. Суматоха, сумятица и головотяпство, царившие в стане ссыльнопоселенцев, позволил им обмануть сопровождающих чекистов, и отбыть по назначению. Так начинался их путь в неведомые дали, суровые края и на долгие времена.
   ...Баир - младший родился в степи, под кустиком, вблизи проезжего тракта, в местности не примечательной и пустынной. Его принял на руки отец, смуглый муж, с калмыцким обветренным лицом, резковатый в движениях. Принял также ласково и умело, как много раз проделывал это в табуне с жеребятами кобылиц. Потомственный табунщик, он туго знал это сакраментальное дело, и споро-сноровисто принял наследника. Обиходил и мать и дитя. На минуту приложил тельце новорожденного к обессиленной роженице. Её испуг, стыд и беспомощность, во время недолгих родов, он успокоил властностью жеста и гортанного междометия. Вскоре роженица притихла и задремала. Младенец, высвобожденный из утробных пут, вживался в новый мир, испытывая перед ним первый священный трепет. А отец, проявляя суровую нежность, спеленал младенца в заранее приготовленные холстины и сукно, устроил в скудноватой тени кустов. Подбросил в огонь сырые сучки и принялся свежевать суслика, пойманного в петлю поутру.
   Днем он накормил женщину размоченными сухарями и запеченным в глине мясом, выдав его за мясо жаворонка. Остатки повесил подсушиться на солнце. Сам обегал притрактовую зону в поисках съедобных дикоросов. Собрал щавель, полевой лук, лепестки шиповника, мочковатые корни аира из болотистой низинки. Но главной его удачей была дикая пчелиная семья, поселившаяся в брошенной автомобильной резиновой покрышке. Дождавшись густой ночи, обмотавшись подручным тряпьем с головы до ног, он стремглав уволок её и утопил в тине глубокой канавы. Возвращался сюда поутру и днем, когда с роем было покончено, а мед в сотах извлечен.
   Ночью согревал тела жены и сына своим теплом, и поддерживал огонь костра. Лишь рано утром уходил на тракт, надеясь высмотреть степную птицу, выбирающую в дорожной пыли камешки для желудка.
   Тракт несколько дней был пустынен. Но мужчина часто поглядывал на запад, ожидая подход очередного этапа колонны ссыльных переселенцев, в которую он надеялся влиться своей увеличившейся семьей. Слово, данное армейскому капитану, возглавлявшему эпатируемую партию, обещание догнать этап во что бы это ни стало, побуждало его торопиться.
   Позади был длинный водный путь на барже по Волге и Тоболу, на грузовиках, подводах по скорбному расейскому тракту. Впереди - не менее долгие прогоны в повозках лошадиного обоза и пешедралом. А значит - неизвестность, имя которому страшное: Сибирь.
   Марта родила Баира, недоносив пару недель: сказались пережитые тяготы. Не её была воля - пуститься на сносях в неведомую дорогу. Марта скрывала свою первую беременность, неожиданную и неуместную в столь суровое время. Незаконнорожденность будущего ребенка пугала её более, нежели страх перед неизведанностью ссылки. Её любимый, нежный и мужественный калмык, научивший Марту верховой езде, покорившей сердце страстью и властностью, горел решимостью сопровождать любимую девушку в пути, устроив эту возможность любым способом. Присутствие "брата", его нежное внимание и поддержка оберегали до некоторых пор беременную "девицу" от грубой бесцеремонности конвойной команды.
   ...Марта утратила связность происходящего сразу после болей первых схваток. Сказалась тряскость тележных отрезков пути, когда она уже не могла передвигаться пешком и влезала на тележную грядку - среди скарба и тел других ослабших путников.
   Немало унижения стоило Баиру уговорить капитана оставить их на время родов в степи, под кустом, ввиду малолюдного тракта. И с обещанием догнать этап до посадки на баржу Оби - реки.
   Так родился младенец. Один из главных героев нашего криминогенного повествования.
   Баир выполнил обещание, данное капитану - настиг этап на подходе к Оби, устроив Марию с сыном в кузове попутной полуторки, следовавшей по тракту с миссией сбора продуктов питания для этапируемых ссыльных. Сам же весь путь следовал позади полуторки, ввиду её, сопровождая быстрым, или замедленным бегом.
   К счастью отца и матери новорожденный чувствовал себя хорошо. Переносил тряску и укачивание легко. Как и велось в роду его извечно кочевавших предков-калмыков.
   -Как звать выродка? - Не любезно осведомился капитан, записывающий регистрационно-статистический формуляр.
   - Баир... - растерянно ответила Марта, от неожиданности не придумавшая другого калмыкского имени, и не желающая обидеть счастливого отца. Так безмятежный молокосос и был записан - Баиром Фридрихом.
   Марта же не перенесла передряг пути и бесчеловечных мук внутри ссыльного обоза. Истощились силы физические. Полуголод и холод, непрерывные напряжения последних сил подорвали отменное здоровье дородной немочки, свели на нет и её душевные силы. Изо дня в день, из месяца в месяц она хирела и чахла на глазах старшего Баира, не смотря на его -почти шаманские - заговоры и психологическую терапию. "Ты будешь жить.... У тебя сын... Ты не оставишь нас..." Злобность окружающих её людишек, замешанное на скрытом презрении и нетерпимости, подобно колдовскому снадобью проливали на неё свой горький яд. Вырванная из благословенной среды в этапный караван, истоптанная, истерзанная, она так и не прижилась на новой - сибирской - почве.
   Баир старший и Баир младший, освоившись в стане ссыльнопоселенцев, и тут проявили крепкие качества предков - терпение и поразительную уживчивость с кержацким населением. И то и другое позволяло им уживаться даже там, где, казалось, не приживется даже кол осиновый.
   К году Баир младший уже крепко стоял на ногах, опробовал седло. Бойко что-то лопотал на языке неизвестного этноса.
   Когда Марта догорела и умерла, Баир-старший похоронил её по католическому обычаю, справив все полагающиеся ритуалы. В течении года поминал её по сибирским традициям, дабы не вызывать излишнее недоумение соседей. В удобный момент переписал сына на свою фамилию, задобрив секретаря сельсовета мясом забитой косули. Вкравшись в доверие секретаряя сельсовета, выкрал и уничтожил регистрационные справки на себя и сына. Младший Баир навсегда утратил сведения о корнях своего древа. Старшему Баиру этого было мало. Однажды, к изумлению местных жителей, принимавших участие в его судьбе, и к негодованию сельской власти, ведущей надсмотр за ссыльнопоселенцами, он исчез вместе с малолеткой без звука и обозрения. Как бог прибрал.
   ...Отыскались следы кочевых горемык в цыганском таборе. Оба Цывкины, малый и старший, напитанные, как степные лошади, земным и небесным, не сливались с цыганским миром. Ветры прежних гонений и дребедень кочевой жизни не избавили их тела и души от накопленного напряжения. Оба, точно связанные материнской пуповиной, один в другом чуяли милосердие жизни и любви. И этого было достаточно для их самозабвения.
   Младший Баир, молчаливый и настырный карапуз, раскосый, с русым вьющимся чубом, накрытый выцветшей суконной буденовкой, вездесуще сопровождал старшего. Только жесткая необходимость, связанная со смертельным риском, могла быть причиной временного расторжения отца и сына. В такие дни и часы младший ходил по двору, передвигая поилки и корыта, ковыряя пяткой коровьи глызы, не вкладывая в эти занятия ни чувство, ни смысл - одно лишь стоическое терпение. Небо над его местообиталищем приземлялось, окрестные холмы и амбары угрожающе кренились, а почва под ногами обращалась в зыбкий песок. Но вот отец возвращался. Молча и долго смотрел в глаза. Привезенный подарок - "зайчик послал" - выглядел жалко. Но позволял примириться до следующей разлуки. Остальные дни и часы они, образ и подобие, дополняющие и даже завершающие друг друга, держались в сутолоке дней вместе и особняком. Иногда кровный инстинкт подвигал младшего к проявлению сильных лидерских качеств и он легко и односложно заводил короткие знакомства среди цыганских пацанов. И тут же подчинял их своему мужественному обаянию. И так же легко отторгал неукротимой независимостью. Он умел бездумно и щедро разделить ароматную краюху, благосклонно принять в дар благие проявления души и сердца.
   Они не откочевали с цыганами, но задержались в подтаежной деревушке. На лето устроились пасти деревенский скот. И вчетвером - отец, сын, кобыла и сучка, подаренная цыганами и названная сыном Пальмой - зажили, по заветам предков, обособленно и независимо. Младший почти не слезал с лошади и уже вжился в седло, как самозабвенная вошь. Пальма довольно быстро сообразила за что получает свою долю от хозяйских сборов и строго соблюдала негласную договоренность пастушьей команды. Старший Баир подрабатывал: чинил колхозную сбрую за дюжину трудодней, выторгованных у председателя.
   Утренний недосып, ветры, дожди, или палящий зной степной котловины, как элементы наиболее ласковых мытарств, сопровождали их сообщество до конца лета. И уже хозяюшки, встречающие ввечеру скот, удостаивали ласковым словом и добрым взглядом, а погода, наградившая милостивым бабьим летом, обещали благополучие предстоящей зимы, когда внезапно все надежды сокрушились - не то притянутые предчувствованиями старшего Цывкина, не то свершаемые испытующим божьим промыслом.
   В один из последних пастушьих дней Пальма подняла, не свойственную ей, тревогу, кинулась встреч всаднику на вороном игривом жеребчике. Отбиваемая бичом, лайка с яростью преследовала незваного гостя. Он же, не сходя с жеребца, травил собаку бичом, во всю глотку гогоча и забавляясь собачьей яростью. Подъехал к Цывкину, но спешиваться не стал.
   Баир Цывкин по закону степей встал, приветствуя всадника и жестом пригласил к биваку. В его позе, сдержанном кивке, выражении лица непроницаемо сквозили гостеприимство и достоинство. Гортанным окриком он успокоил собаку и молча ждал реакции всадника. Цывкин знал его, шалого, гонористого, липучего мужика, колхозного скотника Ваську Резина, несущего по жизни родовое тавро "гнилые люди".
   Возможно, как никто другой, знал эти родовые качества своего хозяина и конь, беспокойный жеребчик Воронок, тяготящийся всадником. Тавро ли рода, шпористые ли стремена, удила ли, безжалостно рвущие губу, нехорошо горячили Воронка, похрапывающего пеной, косящего диким глазом.
   Сын Пономаря, управляющего колхозной фермой, старого партизана, героя гражданской бойни, до сего дня хранящего, как перешептывались в селе, наградной наган с тех самых времён, и при случае пользующийся им, молодой скотник все достоинства (или недостатки?) отца впитал с кровью, скрепил кровью, и руководился той же кровью. Его не взяли в армию по причине судимости, связанной с поножовщиной, и не посадили, учитывая партизанские заслуги отца.
   Ничего из того, что знал Воронок, и о чем догадывалось дошлое сельское сообщество, не ведали Цывкины: ни старший Баир, не празднующий досужие сплетни, ни тем более младший, поторопившийся на своей кобыле к шуму у пастушьего бивака... Объединительная интуитивная угроза, как магнит стягивающая их воедино в опасные моменты, пробудила инстинкты и обострила чутьё. Младший подъехал с тыла пастушьего бивака и молча переглянулся с отцом.
   - Твой? - С нелепым вопросом обратился к Цывкину сын Пономаря.- Два гусака, токо масть не така... тебя Сивкиным зовут? А меня Резей. Будем знакомы.
   Цывкины молчали. Младший - в силу возраста и положения, старший - в ответ на неуважительный тон.
   - Слышь, Сивкин, дело есть, - сдерживая порывы жеребца, заговорил Резя, - на сто сот. Я сейчас телушку завалю... Поможешь кули на коня кинуть. Ты понял? А пикнешь - пришью... Чё молчишь?
   - Телушка не твой, - твердо и глухо ответил Цывкин.- Где взял - там отдам.
   -Э-э-э, паря... Ты не понял. Я не просить приехал. У нас тут обычай такой. Я приезжаю и...беру, - он выделил "я" и "беру".- А ты и твой окурок - ткнул бичом в сторону младшего Баира - зимой с мясом будешь. Идет?
   - Не идет.- Невозмутимо ответил Цывкин. - Плохой обычай.
   - Не тебе решать. У меня завтра день ангела. Мне мясо - позарез. А будешь вякать - тебе не жить... в деревне. Ты же беглый. Пачпорт с убитого взял... Пацана для близиру за собой таскаешь... Скажешь, не так?- Он полез в карман за папиросой. Не спеша закурил. Бросил спичку в Цывкина.
   -Уходи миром, - с нескрываемой грустью ответил Цывкин. - Я не дам телку. Сначала прошу...
   В установившейся тишине, нарушаемой только всхрапами жеребца да беспокойным биением копыт, сын Пономаря курил, а Баир Цывкин - старший молча ждал, так и не тронувшись с места. Баир-младший напрягся, как сыч. Это случалось с ним в минуты, когда сознание не успевало понять происходящее, но сердце подсказывало грозящую опасность. Не понимал и сейчас. И лишь детские руки, намертво захватившие уздечку, выдавали степень беспокойства и страха.
   - Айда, покажешь телушку Никиты Попова, - как решенное дело потребовал Резя, выплевывая окурок. И, подцепил бичом с луки села коротную веревку с петлей. Круто развернув Воронка, поскакал к стаду.
   Куда девалась мертвая скованность Цывкина? В несколько мгновений он вырвал сына из седла, шуганул кобылу по ребрам и уже в намете взлетел на неё. Ярость, до поры таившяяся в жилах, выплеснулась в порывистые жесткие движения и гортанный сдавленный крик.
   В тот самый миг, когда Резя, проявляя удаль и безрассудство, бросив поводья и выхватив из-за голенища нож, пытался перехватить петлей рога годовалой телке, Цывкин упал на него сверху, повалил и сам кубарем откатился в сторону. Перехватив руку с ножом Рези, он легко обернул его к себе спиной, резким движением ножа прошелся наискось по лицу... Локтем ударил в затылок, и оттолкнул обмякшее тело ногой.
   От дикого вскрика пораненного разбойного выродка, от хрипа мечущейся Пальмы, перепуганные коровы и лошади шарахнулись в стороны. Но Воронок тут же осадил бег кобылы и стал кружать её, похрапывая и постанывая...
   Цывкин перехватил лошадей. Взлетел в седло жеребца, ухватив узду кобылы. В то же мгновение он поскакал к биваку, навстречу бегущему сыну. В несколько спешных телодвижений он собрал на биваке вещи, приторочил их к седлам...
   Через несколько минут отца и сына Цывкиных, мерно качающихся в седлах, сопровождаемых бегущей впереди собакой, как древних предков на перекочевке, наблюдали лишь степные птицы, виражирующие в синей выси. Они умеренным галопом уходили в сторону древней реки, вдоль которой тянулся великий сибирский тракт.
   Ветер остужал разгоряченные лица. Иногда они переглядывались, и всякий раз, уловив глаза друг друга, находили там улыбку и насмешку над собой, над обманутой и обманувшей судьбой. И было им вольно и уютно. И они скакали... скакали....
   А досужие домыслы в оставленной деревне споро связали исчезновение отца и сына с их избушкой, сгоревшей в ту же ночь, с исчезновением телушки из стада и жеребца из топтанки у героя Пономаря. Ещё более изощренный ум удосужился повязать всё это со свежим шрамом поперек лица сына Пономаря. И тогда уже легенда двух скитальцев обросла домыслами и подробностями, в которых было мало правды, осуждения, так же как мало сочувствия и участия.
   Сказывали, будто бы из цыганского табуна он угнал лучшую кобылу, фаворитку вожака, запряженную в дрожки. В полузабытом богом и людьми колхозе обменял кобылу на добротную одежонку себе и сыну, да на право переночевки. Той же ночью вернул цыганскую красавицу обратно, оставив в утешение обманутого председателя великолепные дрожки. Не скрываемую цыганскую радость возвращения украденной лошади использовал для торгов, выговорив себе разношенные хромовые сапоги, а сыну кутенка сибирской лайки.
   Кто-то из кержаков рассказывал, мол, встречал похожих людей среди погонщиков скота на перегонах из Монголии.
   Другие встречали Цывкиных средь вербованных в тайге, в геологических экспедициях, или на охотничьих промыслах.
   Вернувшиеся с войны, якобы, заговаривали со старшим Цывкиным на Сахалине, в короткой войне с самураями...
   Дальнейшие мытарства двух осиротевших Баиров по существующей легенде происходили в местечке Ферма, примечательном тем, что текущие здесь реки впадали сами в себя, озера были бездонными, леса непроходимыми, а люди породнились так, что поголовно были кумовьями. И пришлые люди встречались здесь с изрядным любопытством, граничащим с ревностью и неприязнью. Женское, мужское и детское население Фермы выбирало себе среди пришлых жертву любви, или ненависти и питалось ею с неистовством людоедов. Но очень скоро страсти иссякали, а прозаическое и поэтическое сопрягалось здесь с драматическим и трагическим так же редко, как заповедь "Я, Господь Бог твой..." с истинной верой.

Глава четвертая. Ферма

Отчизна -- это край, где пленница душа.

Вольтер

   Баир - старший волчьим чутьем (да разве человеческое не чутче?!) обживал ферменское сообщество, чураясь его плотоядия и вожделения. Баир - младший, со свойственным ему обаянием, хороводился с местным подростковым выводком. Проживали они на отшибе от всех , в полуразрушенной бане, утепленной саманным кирпичом вместо обыкновенной завалинки, и горбылевой крышей, настланной на пологий жердевый скат. Из всего скарба имели лишь самое необходимое и не особенно утруждались в его сохранении.
   ...Ферма" гудела по случаю торжеств Великого Ноября. Закончилась уборочная страда, заскирдованы овсы, коноплё, ячмени, рыжик. Стога сена огорожены на зиму плетнями. Скот нынче нагулялся, лоснится сальными шкурами. Да и хряки-хрюшки, оставленные в зиму на развод, разжиревшие на обрате да зерновой отработке, не страшатся первых колючих заморозков, только нюхают степной воздух, вопрошающе похрюкивают. Идиллия - да и только...
   Легкий морозец при ярком солнышке, бирюза светлых небес так и тянут на улицу. Да и душноватое домашнее тепло, усиленное гуляночными градусами, гонит из избы. А главное - долгожданный колхозный выходной. Ах, как хочется дать и душе праздник!
   Стайками и парами, нарядными и воодушевленно-шумными - праздник же!- люди гуляли по околицам и окраинам, пересекаясь дружескими приветами и праздничными поздравлениями. И, прогулявшись, повторно возвращались в застолья: свое, или приглашенное. И празднование начиналось с удвоенной силой.
   Ферменцы потчевались бражкой. На тягучей патоке сладкое хмельное питие было приятно на вкус. На закуску - грибочки и свежатина из свинины... Сало еще не вызрело. А вот соленые ельцы подошли в самый раз!
   У Кольки Натыры крестины новорожденного пацана совпали с ноябрьским Торжеством. Гости сгрудились за длинным, наспех сколоченным столом. Здесь и крестные родители супруги Пилатовы, и соседи Карлины, и дед Рыцак со своей роскошной белой бородой, и второй нерусь на Ферме - после Кольки-то Натыры! - Баир Цывкин, забредший сюда не случайно: Колька ему соотечественник, или какой-то свойственник.
   А под ногами путается вездесущая ферменская ребятня.
   Про колькиного пацана, сладко посыпехивающего за занавеской, никто и не помнит. Затягиваются хмельные разговоры. А все больше про религию да политику.. Тут дед Федос главный.
   - ...Ить я как мыслю, православные...Негоже нам веру-то напрочь... истреблять. Не по божески это... Ить я вас всех крестил, и тебя , Колька ...Хучь и басурман ты по обличью... И теперь вот... сына твово, храни его господь...
   - А давай с тобой выпьем, дядя Федос!.. За сына.
   - Ты, Федосий Михалыч, про веру тут не... агитируй!
   - Так не Михалыч оне...
   - Ну все равно... не агитируй!
   Баир Цывкин куражиться. Кривит рот. Смуглое его лицо с аккуратно-постриженными усиками, сверкает прищуренным - от выпитого - глазом, словно безрассудным клинком. Кулаки держит на коленях. Вот - пришел, не зван, не гадан, а - свойственник. И не выгонишь: торжество, крестины, как ни как.
   - А и правда, Хфедосий, не блатуй ты нас за свою веру... сколько раз просил! Ну, не начинай... - Машет рукой Петька Сысой. Он, ферменский скотник, мнительный и занозистый мужичок, смотрит на образа в красном углу избы. И говорит вовсе не с отцом Федосом, а, кажется со стороны, с ликом святым.- Ну, не верую я!.. Хоть и крещен.
   - Да разве можно без веры...- переспрашивает набожный Пилатов. - А как же Пасха? Благовещенье?.. Душа-то как же... предстанет?
   - А ты выпий... выпий и - пройдет.- Предлагает Сысоиха.
   Дед Федос хмурит брови, насупливается, но стакан берет. Молча, машинально крестится и не спешно выпивает брагу. Тянется закусить... Однако рука его зависает над столом и... ничего не берет.
   - А что, дядя Федос, сурьёзно говорят, мол, нету его... бога-то?- пискляво подначивает Венка Богдан, рыбачишко и охотничек, а всё равно никчемный мужичонка.
   -А не надо про это! Не митинг же... Ну, не начинай, друган, а? Я тебя прошу...
   - А почему?.. А пусть докажет... про бога-то!
   - Цыц!.. Ты выпивай, Федосий...Не слухай оболтусов. - Командует Колька. И подкладывает расхристанному священнику соленого груздя.
   Дед Федос снова берет стакан. И по заведенному ритуалу пьет. И снова не находит чем закусить, или брезгает угощеньем.
   Гости не отстают от православного деда. И с выпивкой, и с разговором. Бабы пытаются запеть, но, видать, не созрело. Пацаны совсем осмелев, таскают куски со стола. За занавеской плачет младенец. Мария нехотя покидает компанию, а никто и не замечает.
   За оконцем вызревает ярый погожий день, добрый для крестьянских дел и умилостивления души. Суровое солнце несет свет без тепла, а серая просинь ноябрьского неба напоминает о грядущих холодах. Надо успеть насладиться божьей благодатью. Впитать на всю предстоящую зиму последний дар осени. И снова идут на улицу. И радуются, завидев знакомые лица соседей, точно утратили уж "надёжу" на подобную встречу. В разговорах ферменцев вперемешку сквозят негодованье и одобрительная нота, ушло, мол, по причине недосмотра правленья под зиму более десятины льна-"кудряша", а картофель и другие корнеплоды поморожены, что не дает возможности употреблять таковую самим членам колхоза, а также кормить скот; а задолженность хозяйства разным организациям и учреждениям за уходящий год весомо сокращена и авось покроется за счет нынешнего урожая. Товарность же, выходящая на рынок -- мясо, молоко и другое сырье -- далеко недостаточна для содержания членов и хозяйства в целом. Мол, утеряно из амбара более 100 штук мешков порожних из-за того, что не было хозяина в кладовой и те, кто брал мешки бесхозяйственно бросал их где попало... Судача, возвращаются к празднику.
   - ...Пашка Осколков митинг делал. И уполномоченный приезжал.
   - В Осе што-ли? - Интересутся Федор Пилатов.
   - Не в Ильинке же...
   - И чё сказывали?
   - Дак сказки... опеть! И про товарища Сталина, и про выработку...
   - Да какеи ж сказки про Сталина? Ты че, Венка, буровишь?
   - Тихо, тихо... мужики. Ишь, разорались. Хоть тут все свои, а не надо рысковать. - осаживает компанию Баир и словно нам кого-то обижается. А, может, и зря. Какие, действительно, сказки про товарища Сталина... Он пьет свой стакан сладкой бражки. И сердито хрустит соленым огурцом.
   - Нет, погоди, погоди, Басурманка Баир, ты чё тут нас стращаешь? Сколько мы ещё голову в коленки прятать будем? Ты что думаешь, среди нас сексоты водются? Вот ты - чей будешь? Откель взялся?
   Баир равнодушно жует огурец и не реагирует на Венку.
   -Эх, гости дорогие! Чё головы повесили?..- Сглаживает момент Колька.
   -Гуляй, рванина! от рубля и выше... - Тут же подхватывает Венка Богдан.
   Наступает баиров час... Баир петь хочет. Выпивает второй стакан бражки, вытирает рукавом рот и пробует голос. "Бга-а-а...дя-га-ааа...Бай-каал пере-е-хааал!.."
   -...Рыбацкую лодку берет, - слаженно подхватывают гости, - и грустную песню заводит, про Родину что-то поет...
   Особенно возвышается церковный бас отца Федоса. Вместе с Баиркой они заглушают остальные подголоски и ничуть не тяготятся этим. На песню выходит Мария, покормившая сына. И вплетает свой сильный голос - приятное сопрано - в песенную вязь. И - воодушевляются люди! Забирают все выше, мощнее...
   Песня знакомая... Про них эта песня. Про побег к обетованной свободе и поиски лучшей жизни. Вот она - свобода - рукой подать! Вот лучшая доля - за отчаянным поступком следует... Бежать, как бежит каторжник - бродяга, сломя голову, в новую неизвестность, не хуже, поди уж, нынешней тяготы... Хуже не будет. Хуже и не бывает. Куда уж хуже-то? Унижение бесчеловечное, хотя и равенством зовется. Бежать - и вся недолга. А уж день-то покажет!
   ...А песня дюже добрая. И - выводят грозные рулады со страстью, с силой душевною, так рьяно, словно обретают ту самую свободу через крик свой сердечный.
   Кто-то еще пришел. В сенцах копошиться, в тряпках - половиках запутался.
   - Мир дому! С сыночком тебя, Колька. И тебя, Марея. Дай, думаю, зайду... И-их, какие люди...
   - А и молодец... садись ко столу.
   - ...Помяни... то ись.. выпей за кресника моего, Кистинтин!
   - Како... "помяни"...Ты с ума сдурел, Хфедосий?! - Возмущается Петька Сысой.
   - А давай чекнемся, Костя! И с тобой, Петр... Хоть и заноза ты.
   Борисович зашел. Секретарь сельсоветский. У него на Ферме родители живут и другие родичи. И все праздники Костя тут, с ними, да по друзьям ходит. Худой, прямой, как дерево в осиннике, И одет по-деревенски: какой это секретарь? Однако люди здешние не по должностям судят. Какой человек - смотрят. А Борисович-то и на балалайке, несмотря на должность, не куражлив. И рюмочкой - с каждым - не брезгает чокнуться. Очкастое его лицо улыбчиво и доверчиво. Нет, не чванливый парень. Свойский.
   - С крестинами вас. Дай ему жизни, значит, сто... а то и больше.
   - ...дай, дай бог.
   - ...да и даст!
   - Да дал бы, дак нету его! - Подливает дегтя Венка.
   - Тьфу ты, опеть за свое... - Снова негодует Баир.
   - Крестника как назвали, дядя Федос? - Интересуется Костя, закусывая квашенной капустой,
   - Так ты же записывал, Борисович. Ай, забыл?
   - ...а налито, гостеньки дорогие! Итти - ж - вашу мать... за вами не угонишься. За сына моего Саньку Натырова...
   - Не Натыра он. Семеновым записали...
   - Какой семёна? - Изумляется Баир.
   - ...да знаю я... Какая разница? - Машет рукой Колька. И не поднимает глаз. Его смуглое лицо ещё более багровеет, рот досадливо кривится. Неведомо остальным испытываемое Колькой чувство.
   - Не скажи, Николай! При родном отце - не по-божески это, - поддерживает Баира Федос.
   - Помолчи, Хфедосий! Не твоя власть, ихняя.
   - Так не расписаны же.
   - Борисович, ты это брось! Нельзя человека обижать, хоть и киргиз он. Да хоть еврей будь... Православный - все тут! - Федос багровеет - не то от выпитого, не то с гнева.
   - Так не я закон писал, дядя Федос. По закону же...
   - Ты, Колька, чё молчишь? Твоя дитё?- Баир багровеет и пьянеющим взором сжигает Натыру.
   - Ну, моя.
   - К председателю иди!
   - А уже тута!.. - С порога, громыхающим басом объяляется другой гость. И бесцеремонно втискивается в застолье.- Не звали? А я нахалом... Кому председатель нужон? - И наливает себе из четверти в стакан. И, не чекаясь, пьет.
   - Ты такой председатель, как я Трумен, - мрачно - сквозь зубы - цедит Цывкин.
   - Закусывай, Андрей Васильев, - Колька и этому ловит с чашки груздок.
   Андрей Варнаков груздя не ест. Он смотрит на Марию, выдумывая что сказать. Мария теряется, и, опережая мужа, берется за бутыль.
   - Ну -ка, гостиньки дорогие, еще по одной... За-а-певай, Баир!
   - ...а давай, кума, про бродягу? - Предлагает Костя.
   - Так ...счас пели. Может, про Стеньку? Борисович, сходил бы за балалайкой!..
   Костя охотно поднялся, сглаживая неловкость минуты, ушел.
   Варнаков демонстративно подвинулся к Цывкину, уперся в него лукавым взглядом. А и Цывкин не сдает. Оба молчат.
   - Ты вообще чей будешь, Сивкин? Откуда залетел? А?
   - Цывкин я... А откуда... все - откуда... кумекаешь?
   - А пацан твой что ж... без матери? А и твой ли?..
   - Твой... не твой... не твой это дело.
   - Баба что ж... утекла, а?
   - Помер... - сквозь зубы цедит Цывкин.
   - И давно? - Не отстает с допросом Варнаков.- Скоко малому-то твоему?
   - Какой твой дело? - Кипятится Цывкин.- Уже джигит...взрослый.
   -Э-э-э, темнила ты, Сивкин, а ещё...джигит! Сын-то на тебя не похож!
   Баяр рывком встает из-за стола, роняя табуретку. Мрачно повисает над столом, сдерживая ярость. Внезапно выхватывает из-за пояса короткий кривой нож и с силой всаживает его по самую рукоять в столешницу. Секунду медлит и уходит ни на кого не глядя.
   Мертвая тишина повисает за столом. Молчит Варнаков. А за стеной просыпается новокрещенный младенец. И скулит. Мария спешно уходит к нему.
   Гости обмякают и отваливаются от стола, закручивая самокрутки. И- задымили. Отец Федос сердито замахал руками, и, широко перекрестясь, потянулся к сенцам.
   - Дак ты куда, отец Федос? - Удивилась из-за занавески Мария.
   - Срамно тут... Бога не чтите.- И ушел, даже не надевая длинного своего пальто.
   -Ишь, какой крёстный! Наа-елся...наа-апился и восвоязи, значит, подался.
   -...завсегда такой! Чуть не по ему - на бога уповает. Да пусть идет! - Негодует хмельной Сашка Пилатов.
   - Нехорошо как-то вышло...- Недоволен Венка Богдан.
   Молча дымили мужики. Мария собирала посуду. За окном осеннее солнце закатилось за хребет Егорьевской горы, и - раздробилось широким веером, залило багровой краской Ферму и все ее окружение. К заморозкам, знать. А то к ветру.

Из дневника Борисовича

   "24 октября. Началась компания по выборам депутатов в местные советы. День выборов - 17 декабря. Заседания, сессии, собрания: образование избирательных округов, избирательных комиссий, создание агитпункта. Произвели побелку в библиотеке. Дров купили немного. Осталось - подвести дрова и соорудить печь. Вот только не нравиться мне, что-таки прикрепили к избирательному округу агитатором.
   Однажды, при оформлении одного протокола, секретарем был записан не колхозник. Председатель сельсовета стал доказывать, что это неправильно. Я не вытерпел, стал объяснять ему, что в президиум -для ведения собрания -избраны и колхозники, и учителя... " Я хозяин села" - не признавать же свое невежество. Меня же назвал евреем, скуп, мол, на угощения.
   10 ноября. Праздник прошел. Шестого была поставлена пьеса "За вторым фронтом". Утром седьмого - детский утренник. Две свадьбы. Вечер прошел хорошо. За все праздничные дни происшествий не было, лишь две небольшие драки.
   Ходил на крестины к Коле Натыре. Пели песни с Андреем Верняковым. Приехал домой, свалился и всю ночь проболел.
   26 ноября. События идут своим чередом. Недавно колхозы села "поженились". Из двух - "Красный партизан" и "Искра Ленина" - преобразовались в один: "Путь Ленина". Название новое и - только. Тов. Калинин остался "министром без портфеля". Колесников -единым хозяином над всем хозяйством. Ему тридцать лет. Молодой, грамотный и энергичный.
   На объеденительном собрании заврайсельхозотделом пророчески предвещал большие перспективы в перестройке села. И самое главное -злектрификацию.
   И самое-самое главное: 22 ноября у меня в семье произошло событие, какие не часто происходят: рождение человека. Родился наследник, сын - Алексей. Сына я не ожидал. Теперь моя семья состоит из четырех человек: Дочь 12 -ти лет, сын...
   1 декабря. На районный семинар не попал. Ехать холодно. Одеть нечего (валенки худые, ни тулупа. ни пальто нет). Командировочных - не положено. Если смету на год утвердят в сумме, которая дана в контрольных цифрах, то для меня перспективы нет.
   Конец года. Беспокоят выборы, сметы бюджета с/совета, годовой отчет и учет населения... Завтра буду составлять смету по клубу и пусть только ее не утвердят!.
   18 декабря. Вчера, 17 декабря, состоялись выборы в местные Советы. Уже в шесть часов утра все были на своих местах: регистраторы-учительницы Шкрунина, Скобелева, Полещук, зав медпунктом Тарасова, жена надзирателя по спецпереселенцам Бердикова. На столах разложены списки избирателей, в трех местах избирательные бюллетени - отдельно по округам. Техника простая: найти избирателя в списках, поставить "галочку", выдать три бюллетеня (в краевой, районный. сельский Советы). Причем в сельский Совет выдают тот бюллетень, номер избирательного округа которого стоит против фамилии избирателя. Таким образом избиратель голосует за одного из тринадцати кандидатов сельского Совета, а не за всех триннадцать.
   Избирателя направляют в комнату с кабинами для голосования (здесь дежурит Е.В. Доровских), в последней кабине, между двух флагов, стоит урна. Сюда избиратели опускают свои бюллетени. Далее, за урной, стоит стол, накрытый красной бархатной скатертью, за которым сидит председатель, или секретарь участковой избирательной комиссии.
   К десяти часам вечера основная масса избирателей проголосовала. Привезли урны с Фермы, Заготзерно, Енсовхоза. При проверках создалась неразбериха. Поднялся шум, даже забыли встречать вновь прибывших избирателей. Некоторым говорили: "Подождите, некогда".
   Калинин носился с протоколами - для оформления подписей. Золотарев пришел пьяным и давай плясать! Что здесь еще происходило , не знаю. Ушел к Карцевым, играл на баяне, Костя Федоров подпевал. Откуда-то взялись Горшковы, подхватились на улицу. Здесь присоеденилась делегация во главе с Золототрубовым - Алексей Громов, Иван Колмаков, Павел Осколков...
   Сегодня в с/Совет начальство не появилось. Как-то очень скучно после вчерашнего шума.
   27 декабря. Ветер не перестает. Я опять не еду на семинар. Командировочных нет, лошадь не дают. Встретить новый год нечем.
   13 января 1951. На заседании исполкома с/Совета заслушан отчет зав. клубом Осколкова П.В. Докладчик доложил: за прошедший год было проведено 880 бесед, 31 лекция, 57 докладов... концерты, кино и т.д. Стали задавать вопросы. Цифрам не верят. Выступившие в прениях - Бердиков, Севостьянов, Мужайло, Колесников - все начинали с того, что цифры "взяты с потолка" и "никакой работы с массами Осколков не проводил". Бердиков с жаром, как ястреб на зайца, обрушился: "Клуб похож на сарай, декорации изорваны, в клубе пьяные ломают стулья, курят, ругаются, деруться... Осколков сам пьянствует." И в заключение выразил удовольствие, что Осколков потерял все свои "портфели" (секретаря партячейки?), а на один оставшийся, жаль, нет человека, а то сейчас бы сняли. На это П.В. ответил "руки коротки". Колесников подсчитал, что работники клуба на зарплату расходуют 11,5 тыс.руб. на хозрасходы 3 тыс.руб...", а клуб не обеспечен дровами, не отремонтирован... Взяли гармонь - поломали. Взяли баян - тоже скоро поломают... Лучше бы на эти деньги отремонтировали клуб, поправили декорации..."
   Все наперебой торопились высказаться, как говориться " выспаться" на П.В. Я в порядке предложения сказал, что Осколкову нужна конкретная помощь со стороны актива села. Решением исполкома признали работу зав.клубом неудовлетворительной и предупредили на будущее.
   13 марта. Вчера температура была +4, сегодня с утра +2, днем +6. Облачно, легкий ветер. События прошлой недели - свадьбы. Семь пар молодых людей вступили в брак. Свадьбы справляли по старинным русским обычаям, только без венчаний. Я участвовал на свадьбе у Любы Федоровой, племяннице по зятю Василию Сысоеву.
   21 апреля. Три дня назад начался весенний сев.
   2 мая. Колхозники сеют. Происшествий нет. Пьяных мало.
   3 мая. Началась очередная компания по займу. План подписки по колхозникам - 50 тыс.руб., т.е. на 21 тыс. больше прошлогоднего. Трудно верить в реальность этого плана. Агитация была суровая. В ночь на 3 мая на совещании уполномоченных обязали - именно обязали - бригадиров (они же уполномоченные) подписаться на не менее 500 руб. каждому. И я видел как душевно переживали они, ставя свои подписи. А о рядовых и говорить нечего... Многие колхозницы плакали под силой этой "агитации". Трудно уловить грань: сознательно, или принудительно? По рабочим и служащим задано провести подписку на пятинедельный заработок. По моей экономике - это не под силу. Директор школы Мужайло при ставке 1100 руб. подписался на 1175. На пятинедельный заработок не выходит.
   ...Придется признать: недооценил силу агитации. 17 мая произошел инцидент с Гориновым на почве распространения дополнительного задания по займу на сумму 400 руб. для работников с/Совета.
   - Ну что вы думаете о дополнительной подписке? - спрашивает он, председатель с/Совета. Осколков отказался. Я сказал: "Когда заработаю дополнительно 100 руб., подпишусь." Не долго думая, Горинов заявил: "С сегодняшнего дня можете быть свободными. Рассчет получите по 16 мая." Пугачев смеется: "Секретарь, пиши приказ!". "Нет,- поправляет его Горинов - решение исполкома."
   Хоть он и председатель исполкома, но его мнение еще не закон.
   -Будете подписывать, или нет?- ждет. Заговорила Надя Байкова, фельдшер. Она откровенно излила свои недовольства по поводу нерадивого отношения председателя к нуждам медпункта. Долго препирались. Наконец, я не вытерпел, взял ручку и поставил - 500 руб. Осколков последовал моему примеру. Надя заплакала и... подписала -700. Сам Горинов подписал 450 руб. - после того как я ему подсчитал 125% к его ставке. 200 рублей остались не подписанными никем.
   Выжимать больше было не из кого.
   Через час председатель общался с обычной интонацией. Доволен успехом.
   12 августа. Уборка хлеба началась. Пора действительно горячая. В прошлую ночь Горинов вызвал в с/Совет: "Сходи в ночь на работу." Поужинал и пошел. До двух часов ночи никто более не пришел. Сегодня поехал в отряд. В избушке ни души. Лозунги валяются на нарах. Поехал к комбайну. В десять часов утра комбайн стоит: нет людей на копнитель. Приезжают в 10-11 часов. Многие женщины ходят по хмель, по ягоды. Вот тебе и организация труда.
   15 августа. Вечером состоялось совещание агитаторов. Присутствовал инструктор райкома ВКП(б) Еремин. Отметил, что агитмассовая работа проводиться плохо. Не оборудованы культстаны, обращение шушенцев не проработано с колхозниками, соревнование не организовано. Еремин дал общее указание на будущее: обычные фразы. расплывчатые задачи... Однако, насколько много говорят и пишут в газетах об этой работе партийные и советские работники района и края, настолько мало обращают внимания на это местные власти. В кабинетах что-либо делать никто не хочет. Создают смехотворные легенды о коммунизме. Говорят, что скоро колхозы переведут в совхозы, будут работать по восемь часов в день, платить зарплату взамен трудодней. Хлеб будут продавать в ларьке.
   Маркс тысячу раз прав в том, что "бытие определяет сознание". Этот закон подтверждается на каждом шагу.
   У многих людей сложилось убеждения, будто я что-то пишу. Роман?.."
  
   - Кук-ка- рек -ку-у-у!..- Ворвался в раннее утро звонкий деревенский горлопан. - "Кукареку," - и все тут. "Петуха" бы не пустил... Вонзил свой петуший альт выше сосен, в хмурую августовскую рань, в сонное ферменское царство, в тишину гулко-тягучую, и - затих. Паузу взял.
   " Первые петухи" - так и называется предрассветное сумеречное времечко, не знаменитое ничем, кроме петушиного пробуждения. И именно оно, дремучее и дремотное, распростерлось над спящим миром паутинным оцепенением; сдерживает рассвет, караулит здешний покой. Вышедший по нужде мужичок полусонно обозрел окоем деревенской городьбы и опушки бора, выслушал петуха и зевнул.
   Покойно-то как...
   Спит Ферма. Спят её собаки, свиньи, колхозные и единоличные коровы, овцы. Спит всякая птица. Спит богатырский бор, степная трава и тихая гладь ферменского озера. И коротенькие переулки, и дворовые закутки, и площадь у поселкового магазинчика - всё спит. Спит - посыпехивает, отслуживший свою ночную вахту, бездомный кот Кузя. Спят и люди.
   Петушинная пауза - не вечность. От первого до последующих петушиных перекликов сонные ферменские мгновения замирают вовсе и длятся так долго, как театральные паузы в пьесах провинциальных театров. Висят сиюминутные и бесконечные мгновенья, пока не зайдется всеобщий общинный дух, пока интуитивное чувство не скомандует самое себе - " Ату!.."
   Борзый петух у Федора Пилатова. Так и норовит выпендриться! Зорко сторожит свой час перед рассветом, не уступая первенства соперникам из других подворий. И сам Федор, дюжий ферменский крестьянин, чутко почивающий в сонном царстве - ранний ставка и извечный трудяга - под стать горлопану. Теперь он раскинулся на топчане, тесня Марьюшку, окруженный другими сонными домочадцами, в интуитивном ожидании петушиного сигнала.
   Ан, светает. Неотвратимое и неуемное солнечное светило незримо поглощает ночной сумрак. Затепливается линия горизонта, за нею багровеет западная канва горной гряды, потом заливается холодной желтизной широченная пойма древней реки, с массивами ее островов, лугов и кромкой хвойного бора. Оранжевое солнце зависает над темным Убрусом, по-над сумрачным лесотравьем. Над скопищем живого и мертвого мира, приютившегося на узкой степной террасе - не то деревней, не то заимкой. Выселками, известными в здешней округе под названием Ферма.
   Спят ферменские. Их чуткий сон в самый канун дня Ивана-купала уже и не сон вовсе. Скорее, радостные полусон-полуявь, полупредчувствие святого дня, так за последние годы и не забытые, не зачумленные новыми советскими ритуалами. Патриархальное чувство - праздник купания и чудес... Но - спят еще люди большие и малые, юные и старые. Спит Ферма. А петухи! - уже нет удержу.

Глава пятая. Пилатовы

...общий закон жизни есть стремление к счастью и все более широкое его осуществление.

В. Г. Короленко

   В ночь на день Иконы божьей матери" Споручницы грешных" задождило. Хороший ливень разгулялся по всей округе. И уже к утру встрепенулись зеленя посевов, луговой травы и огородной ботвы. А как задышалось!..
   Зной последних недель, сухой и пыльный, сменился на теплый и влажный озон. Спасибо, матерь божья.
   Короткие рассевы дождя продолжались весь воскресный день. Пополудни же - вновь ливень. Ай-да на картошку! Хорошо-то как, господи. Недельных гусят приходиться таскать решетом то в избу, то вон: как бы не остыли. А вот папа-гусак, любовно прозванный Марьей Пилатихой "Тегой", только рад. Жадно хватает, выщипанные с грядки укроп, лебеду. Ходит за хозяйкой, точно собаченка.
   Растаяла сердцем и баба. Ой, да какое сердце не обольется умилением при виде преданности щенячьей, неуклюжей беззащитности тварей домашних...
   - Тега, тега, - кличет Пилатиха гусака, и беззвучно смеется на его ответное гоготание, - Тега, тега, - и тянется сухонькой рукой - погладить длинную белую шею.
   Уже на закате высветило полоску бирюзового неба. Завтрашний день обещал быть знойным. Перед самым закатом на ферменском озере бойкий клев окуня. На нехитрую снасть окунишка кидается как на блик солнечный. Заядлые мужики - один азартнее другого - наскоро соорудили снасти и - на ловлю. По берегам вкруг озера... Окунь соленый - не последнее дело в нехитрой крестьянской трапезе.
   Ввечеру четверга сорвалась пыльная буря. Однако, не закончилась, как водиться в небесах, дождем. Не разрядилась знойная атмосфера. Кривые, как ломанные сабли, молнии изрезали хмурое небо вдоль и поперек. Что-то страшное низринулось на Ферму. Грохот пугал и народ, и скот. Сухой треск сосновых сучков вкупе с воем верхового ветра напоминал давно забытую пушечную стрельбу. Закрытые ставнями, ферменцы не рисковали ходить по нужде. Не дай бог... Надо же - как разгулялись небеса.
   Кто-то кричал, пытаясь перекричать вой ветра. Где-то гремело железо. Страшно-то как, господи...
   Антошку Пилатова буря застала на сеновале. Еще с пополудни он миловался здесь с Аннушкой. Не могли расстаться даже с первыми грозными порывами стихии. Авось, пронесет. Ветхий сеновал насквозь продувало ветром, И Антошка закрывал Аннушку своим телом. Девица испуганно ойкала при каждом грохоте грома, а парень тут же зажимал ей рот губами...
   - Мне бы домой... мама...- робко просила девушка.
   - Куда в такую...бучу? - Уговаривал парень - Пронесет, не бойся.
   - Я не боюсь... мне просто страшно.
   - А мне с тобой... зашибись. Ты красивая... как Таиска.
   Сено продувало насквозь и, казалось, тела их - тоже. И они жались, забыв про стыд, друг к другу. С очередным порывом затрещали доски настила.
   - Тоша... пошли, а?... - она уже плакала. А он молча слизывал слезы.
   - Так задует же!
   - А мы за топтанкой.
   И любовники, точно таким же порывом ветра, сорвались бежать из сеновала. В ту же минуту ломанулись лошади из загона. Толстые жерди, точно восковые свечи, полопались, выпуская беснующийся табун.
   - То-о-ша-а-а! - Истошно закричала Аннушка, насмерть перепуганная опасностью. Обезумевшие лошади лавиной катились на них и спасения не было. В последнее мгновение парень с силой толкнул Аннушку через плетень переулка. Она упала, как тряпочная кукла и от страха смежила глаза. И уже не видела Антона, оставшегося где-то на краю табуна. Только очередной порыв, заваливавший плетень, заставил ее открыть глаза и озираться. Антон стоял рядом, по ту сторону плетня. Восковая бледность покрывала его лицо. И что-то еще ужасно-неприятное поразило девушку. Глаза... Он глядел на нее...но мимо...сквозь нее... Он и не глядел вовсе, а точно умер... стоя. Это продолжалось долго. А, может быть, одно мгновение. Аннушка не могла разомкнуть рта. Антон - под порывом ветра- пошатнулся и упал на плетень и на девушку.
   -Антон... - попросила она тихо и несмело - ты чего?.. ты живой? - Антон молчал и валился на нее. Аннушка дико закричала.
   Обьятый единым порывом, табун пролетел узкий переулок и выплеснулся на главную улицу Фермы, точно морская волна. Гонимый страхом, прокопытил мимо изб и выплеснулся в луговину. в березняки. где и остановился, точно тихий прибой, и стал мирно щипать зеленую травку.
   Каким чудом не попал под копыта Антошка Пилатов - одному богу известно. Люди говорят, в рубашке родился. Пережитый страх обернулся сильным шоком. А шок - трагическими последствиями. Семнадцатилетний парень заболел, потерял речь и постепенно оглох. За что?.. За какие прегрешения ты, господи, так страшно наказал невинную душу?

Из дневника Борисовича

   "3 июля. Был в городе на семинаре в культпросветотделе. Слушали лекции: "Коммунизм и религия" (читал Куреев), три главы "Истории ВКП(б)" (читал Абрамов). Обязывают изучать историю ВКП(б). В который раз? Вчера и сегодня проходит компания по сбору подписей под воззванием постоянного комитета Международного конгресса сторонников мира о запрещении применения атомной бомбы. В Корее началась война между севером и югом.
   10 июля. 7 июля был на бригаде N 1, читал художественную литературу . 8 июля был на бригаде N 2 того же колхоза, читал газеты. В тот же день, по возвращении домой меня настигла гроза. В одной майке, без кепки - спасение нашел под зародом сена. Через минуту ветер превратился в ураган. Засыпал меня сеном. На колени стали падать градины величиной с бобовые зерна. Прихожу в деревню и не узнаю: посрывало крыши с домов, железо с клуба поразметало по селу за 200 -300 метров, поломало заборы. Хлеба на поле измесило в грязь. В бору каждое десятое дерево вывернуло с корнем, или переломало... Дровами ураган обеспечил Тесь на год.
   26 августа. Погода стоит хорошая. Но уборка идет медленно. Убрано по 600 га в обоих колхозах. Урожай лучше прошлогоднего, но план хлебопоставок в 2 раза больше прошлогоднего... Тысяч по 10-11 сдадут. И колхознику останется опять по 600-700 грамм. На совещаниях начинают ругать, что плохо работают агитаторы... "Теперь послушаем, что сделал зав. библиотекой за уборочную компанию в колхозе...".
   5 октября. Подходит зима, дров ни полена. Ремонт не движется. Работы много. Развернуть наглядную агитацию, а потом устную. Жалкий вид имеет сейчас мое помещение. Стены кое-как замазали, а белить пока не собираются. Нет столов - ни одного. Шкаф стоит в разобранном виде, и одна половинка служит столом. Найду людей: произвести побелку и кое-что оборудовать. Но заготовка дров от меня не зависит.
   24 октября. Началась компания по выборам депутатов в местные Советы. Заседания, сессии, собрания. Образование избирательных округов, избирательных комиссий и т.п. Библиотека - центр агитационно-массовой работы. Побелку произвели, дров купили немного. Осталось соорудить печь и подвезти дрова... Остальное падает на меня: оформление плакатами, лозунгами, выставками, стол справок, читки. Беседы, культурное развлечение...
   ...Насколько много говорят и пишут в газетах об этой работе партийные и советские работники, настолько мало обращают внимания на это местные власти. Только на словах в кабинетах, на заседаниях, совещаниях слышны горячие речи критики (интересно, что все критикуют друг друга).
   ...Я подал заявление в заочный библиотечный техникум. С получением извещения о зачислении, буду считать себя включившимся в завершение образования.
   ... Еще много людей колеблется, живет неуверенно. Создают смехотворные мнения о коммунизме. Говорят, что при коммунизме будут всех кормить в столовой, хочешь - не хочешь - ешь, что дают... Подводят к тому, что колхозники сами сдадут свое домашнее хозяйство в колхоз и тогда "откроют" коммунизм. Скоро колхозы переведут в совхозы, все будут работать по 8 часов и за зарплату. А трудодней не будет! Хлеб будут продавать в ларьке. Даже открывают дискуссию по этому поводу и спорят до хрипоты, чуть не до драки. И жизнь, мол, в колхозе наладиться тогда, когда не будет правления. Так и сочиняют всякие небылицы, а в теорию научного коммунизма не верят.
   7 ноября. Традиционный праздник - Великий Октябрь. Торжественный вечер в клубе и поголовная пьянка 3-4 дня. После праздника день-два всегда бывает так, что не находишь себе места".
  
   На день Ивана Купала взошло, как обычно, чистое солнце. Предвещалась духота летнего дня, зыбкое марево над хвойным бором и по-над озером. Рано куковала кукушка. Обильную утреннюю росу, как корова языком, слизнуло первым же припеком.
   Степка Пилатов, ферменский конюх по должности, и чистый ангел по духу, не подошел, вопреки летнему обычаю, к умывальной кадке. Никуда не спешил. Хитро улыбаясь в бородку, посмотрел на солнце, на избу соседа и магазин напротив; прошел по огороду до заднего плетня. Постоял, любуясь на луг.
   Какое-то озорное чувство владело молодым мужиком. Оглянувшись на Ферму, Степан перемахнул плетень, едва не угодив в жалюку. Прошел по рыбацкой, натоптанной мальцами-рыбаками тропке к Юшкову озеру. На ходу сбросил рубаху и портки и решительно забрел в воду... Купалов день!.. Ит-тиш-твою мать!..
   Занырнув с головой в прохладную, почти родниковую воду, Степан хотел уже выскочить из воды, когда... От бора, по дороге с лисятника, припирая Степку к высокой осоке, внезапно кто-то поспешно протопал к озеру. Затаившись по шею в воде, он слышал как человек шумно потрогал воду ногой и бросился головой в омут. Занырнул. Степан не утерпел - поплыл вслед купальнику. Давно уж не купался. Вода облегчала тело. Было приятно и озорно на душе. Даже субботнее банное омовение вряд ли сравнимо с озерной купелью. Он едва не наплыл на выныривающую голову. И - ошалел, когда увидел, как женские русые волосы льняной струей ворохнулись перед глазами. Баба!.. Голая, будто русалка... Они встретились глазами - лицо в лицо. Испуг, едва не ужас в ее глазах смутили Степана.
   - Ты што...што кидаешься-то... - захлебнулась баба голосом Нины Быковой, и сильно загребла к берегу.
   - Дак я ведь... думал... на мужика какого. - Оправдался Степан вслед русалке. И зачем-то поплыл следом. Нина доплыла до мыска и, не вставая из воды, обернулась с плеча на мужика.
   -Отвернись, - сказала своим милым фальцетом. Умоляла, но с горделивой нотой. Дрожь в ее голосе смешалась со стыдом. Происходящее видение так озадачило Степана, что он забыл грести, хлебнул воду и закашлялся.
   - Иди, иди, девка, я ничо, - прокашлял он, выгребая к другому берегу.
   Со Степкой Пилатовым приключилась оказия: впал в сомнамбулизм. Голова Нинульки Быковой, выныривающая из озерной воды, виделась ему наяву и ежеминутно. Он вызывал это явление малым усилием воображения и никак не мог прогнать оставшейся волей. Нинулька снилась ему. Являлась в ферменских проулках, за огородной ботвой и в сумраке хвойного бора, куда удрученный парень уходил каждую свободную минуту. Здесь он бродил по околице Фермы, засматриваясь в сторону Оси, словно хотел улететь вслед за собственным взглядом. Работа отвлекала его мимилетно. Но при первом же всплеске образа, сознание его забывала об окружающей действительности и всё сущее теряло смысл. Он выжидал ночи. Тайком уходил в село и слонялся до утренних петухов под окнами дома, где Нинулька Быкова проживала с сыном. Пацан часто выскакивал из дома, справляя малую нужду, но светловолосая русалка Ферменского озера, не проявляла активных признаков жизни. Степка наблюдал её мелькающий облик в оконце. С дрожью во всем теле пережидал краткое появление в дверном проеме и даже во дворе, но его ноги прирастали к почве, а в остальном теле перехватывало дух. Домой возвращался на крыльях, с сознанием возможности завтрашнего дня.
   Так продолжалось недели три. Степку уже дважды заставали вездесущие сельские парни. Они с озорством улюлюкали ему вслед, изображая погоню и потешаясь над нашим влюбленным хахалем. Наконец, Нинулька и сама выследила Степку, застав его в зарослях уличной дурнины.
   - Ты?!. То-то мне деревня намекает, мол, кобель у меня завелся. И чего ты меня пасешь?.. С каких это щей мой забор обнюхиваешь?.. И в озере меня выследил. На что я тебе сдалась? Ты ведь - Степка Пилатов, правда?
   -Я самый, - обмолвился парень, едва переводя дух.- Пойдем, погуляем?

Глава шестая. Сельская свистопляска

Жизнь настолько проста, что ее трудно понять !

Хусен

   ...Теплые, талые апрельские деньки -- благодать весенняя! Солнце блины печет.
   На проталинах уже ребятня собирается: пришла охота играть в лапту. И сыро-склизко еще!.. А жуть хочется... На подсохшем пятачке лесной опушки, у южной кромки Ближнего Бора, где хороводятся теребиловские пацаны, особенно пригревает. Укрытый от ветра и от взрослого пригляда, укромный уголок бора манит каждого. Да не каждому дозволено! Чужие - ни-ни! И здесь царит иерархия детских взаимоотношений... Но вязко тянутся на проталины малые за большими, и подчиняются неписаным правилам, и страдают, и постигают нелепую и загадочную взрослую жизнь. Здесь и "чика" на деньги, и возможность курнуть " Беломора", и услышать страшные и ... эти... матершинные истории о жизни, как таковой. Но самое притягательное все же - лапта.
   "Ты будешь...ты...ты... - выбирает старший. - И я...я...я..." напрашиваются мелкие. Наконец-то - в пылу дележки, обид, горьких слез и телячьей радости - команды сформированы, разбежались по полусухим лужайкам, заиграли... Крики, споры, боевой азарт - это уж как водиться! Какая же игра без политики? Какая политика без оголтелого сепаратизма? Теребиловские соперничают против гробовозниковских. А которые посередке?! А если с другой улицы?!. Всем же жуть хочется! Вот те, бабушка, и лапта...
   ...Позавчера Женька искупался. Не от жары спасался кромешной, по нужде в воду полез. Кому рассказать - не поверит. Как-то стихийно все произошло... Дылды теребиловские - втроем на одного: сопатку разбили, юшку пустили... А все волейбол раискин! Няня Раиска -- ой и молодец же! -- привезла Женьке из Ангарска этот чудо-мяч, волейбол, желтый, как пасхальное яйцо! Единственный на все село. Предмет зависти и раздора. Дылды Романковы раз попросили поиграть, два... А мама Нина всерьез возмутилась:
   -- Что это повадились?.. Хоть бы скинулись пацану на кино... Не давай, Женя, больше.
   Скинулись раз, и еще скинулись. Потом за полуметровый корень солодки, жирный как паленый свинячий хвост, выторговали. А вчера ресурсы исчерпались. Тогда и надавали по сопатке... "В колхозе, -- говорят,-- все должно быть общее, ну а мячи -- особенно...".
   Женька и сам чувствовал ужасную неловкость за навязанные мамой Ниной коммерческие отношения с пацанами. Не по-людски это. Не по- братски...
   Только брали бы в игру...
   А они и брали, пробовали, но щуплый Женька играл, как глист: извивался много, а толку мало. Потерпели игру -- другую, да и перешли на вышеупомянутую коммерцию. А закончилось все самосудом и последующей катастрофой...
   С разбитым носом и с мячом, успевшим испытать человеческую жестокость, и любовно обтираемый клетчатой рубашкой, Женька убежал на свой любимый мысок, в излучине Мужалиного яра.
   Уже сошел лед. Грязно-синяя вода, студеная по-апрельски, наводнила русло Осинки и бесцеремонно выпирала из берегов. Цепляясь за плакучие ивняки, потопляя прибрежные пни, река бессовестно шарилась по прибрежной серебряной траве.
   Женька отмыл окровавленный нос, пожулькал рукав рубашки и... обомлел. Раискин подарок скатывался с мыска. Тут же, обласканный водой, оказался в сажени от берега. Ну что это сегодня за козни!.. За какие грехи?!
   Обомлевший пацан без секунды промедления упал в реку с мыска. И затарабанил руками по воде, пытаясь достать, доплыть, дотянуться до мяча... Но холоднокровная река плавно закручивала желтый поплавок и увлекала на главную струю. И - поплыл! Женька развернулся к берегу. И погрузился с головой в воду, ощутив дно, выскочил как пробка...
   Наглотавшийся холодной воды, ошалевший от испуга и обиды, пацан выполз на мысок, и долго откашливался. Когда сквозь слезы, он различил среди равнодушной воды любимый, драгоценный, раискин подарок, уплывающий в зыбкой волне навстречу неведомым безжалостным далям -- сердце оборвалось. Лучше бы утонуть! Сдохнуть! Проклятая вода!.. Пропащая-пропащая жизнь!.. Женька попинал воду, рыдая и негодуя. И, совсем уже обессилив, поплелся домой, забыв на берегу свою мокрую клетчатую рубашку.
  
   На следующий день, с утра, когда нужно было исправлять двойку по географии и писать диктант по русскому языку, Женька Шкаратин до полудня искал свой мяч. Нарываясь на собак и гусей, он пробежал по задам, по всем огородам, перелезая плетни, заплоты и изгороди вдоль берега полноводной реки, обшарил и противоположный берег, переплыв на тонущем плотике полую воду. Безрезультатно! Проверил Левин и Никитин заездки, заливчики под горой, заросли камыша вдоль всей Рытвины. Пополудни вышел на берег Губы...
   Где-то там, напротив Ильинки, или еще дальше, в неведомых широтах, о которых Женька, со своей двойкой по географии, не имел ни малейшего представления, в лучах заходящего солнца, наверное, беззаботно красовался этот поразительно круглый, юркий и навсегда утраченный раискин подарок, волейбол из Ангарска. Единственный на все село, а может быть и на всю округу...Больно утрачивать дорогое да бесценное.
  
   -- Же-е-ка!.. Же-е-нь!.. -- канючил у ворот Женькиного дома школьный дружок Ленька Савин. -- Ты дома? Чё скажу- то... А Жека?.. --И. помолчав мгновение, снова гундел: -- Ну, Же-е-ка...
   -- Чё базлаешь? -- Женька спустился с крыши, где ночевал под ворохом старых тулупов и фуфаек.-- Ну говори, чё хотел?!.
   -- Ну ты дрыхнешь... девки все ворота обоссат...
   -- Все?
   -- Да не злись. Я по делу... Ты за забор держись, не то упадешь... -- Ленька явно не спешил с новостями, но одна из них распирала его своей ошарашивающей силой. И Ленька смаковал момент, подготавливаясь сразить ею друга.
   -- Говори, не то получишь...
   -- Ой-ой-ой...От кого это?.. Заморыш, а туда же!
   -- Лень, ты капканы не ставь... Пришел -- говори... Ты мне старинку принес? Давай...
   -- Не-а. Не нашел еще... Я... больше принес... Сущий клад.
   -- И чё это? Где? Тут?.. -- Женька обхватил друга и стал хлопать его по пузу, по бокам, по шее. -- Тут... тут... тут?..
   Они схватили в охапку друг друга. Завязалась борьба. Каждый пыжился уронить противника и засесть верхом...
   На шум из ворот выскочила бдительная мама Нина. И с криком "Ах вы петухи... щипанные!" растащила пацанов.
   -- Ленька!.. ты что тут озоруешь? Напал на слабого и коронуешься... Вот я тебя выдеру.
   -- Ма... да не лезь ты... -- задыхаясь цедил Женька -- мы же понарошку... Чё ты выскочила?!.
   -- Какой... понарошку! Он тебе чуть мослы не загнул, гаденыш этакий...
   -- Тё... Нина... так я же вам новость принес!
   -- Какую - такую новость? Про космос опять... Дак нам не к чему.
   -- Не-а. Про мячик ваш! -- Ленька выпалил свою новость, как ядро из пушки. И ждал -- когда взорвется.
   -- Про мя- чик... наш, -- обомлела мама Нина.
   -- Ты нашел его? -- Спросил Женька, внезапно вспыхнув спичкой среди мрака.
   -- На-а-шел. Не я. Тетя Нина, они его покрасили!
   --... как покрасили?
   -- ... чем ... покрасили? Кто -они?
   -- да-да, покрасили... белилами! Он еще лучше стал... Новехонький! Только вымазался весь...
   -- Да кто... кто нашел-то? -- Мама Нина стряхивала с Леньки невидимые пылинки.
   -- Дак кто?.. Известно... кто... Хамушины...
   -- А ну-ка... веди-ка... меня! -- Нина, отряхивая руки о передник прытко пошла впереди пацанов. -- Ишь, что удумали: покрасить кожу! Безотцовщину обижать! Ну я вам... покрашу рожи...
   Пацаны отстали. Они замедлили шаг и совсем остановились в переулке, за два дома до хамушинской усадьбы.
   -- Ты зачем ей сказал!.. Зря. Сейчас драка будет...
   -- Дак я ж тебе хотел...
   -- Хотел он...
   -- А чё она заводная, как лесопилка?..
   -- Иди теперь сам... выручай.
   -- А ты?
   Женька молчал. Эта волейбольная драма за последнюю неделю взвинтила его. И уже было успокоился. А этот... друг называется... снова нашел...Теперь мамка ввяжется в душещипательные распри, защищая не Женьку, а свое оскорбленное чувство. Дело может дойти и до драки. И тогда Женька, как это бывало не раз, и сам не утерпит, кинется на обидчиков мамы Нина и будет до крови защищать свою правду, мамку и собственное униженное достоинство...
   -- Пойдем вместе? Мамке твоей попадет от Хамушихи... -- и они припустились на Гробовозную улицу.
  
  
   -- Толька! Васька! Генка! -- Кричала мама Нина, перекрикивая собачий лай. -- Где мячик? А ну-ка немедля... ко мне! -- Во дворе шарахнулись гуси, раскрылатившись с перепугу, влетая на поленницу и в сенник... -- Покрасили! Значитца!.. -- Вопила разбушевавшаяся мамка.
   Вышла Хамушиха, квадратная женщина, с ромбовидным лицом и с длинной почти девичьей косой за плечами. Мать удалой тройни пацанов и вновь беременная с той же перспективой, она молча и неторопливо вышла за ворота, щелкая семечки:
   -- Что ты тут разоряешься, Нинель Батьковна... Гусей перепугала... Ужо не пожар ли на селе?
   -- Дак я не тебя ... кричу. Здравствуй-ка, кума... Давно тебя не видела...
   -- Здорово. Что надо-то?..
   -- Твои сорванцы дома? Погоди-ка... -- она обернулась на стоящих поодаль своих пацанов и поманила пальцем. -- Ленька! Иди-ка ты сюда! Рассказывай про мячик...
   Пацаны подошли и молча насупились.
   Во дворе прекратился переполох. Собака лениво зевнула и улеглась возле будки.
   -- Ну что, Бандит, язык проглотил. Что ты против моих пацанов-то треплешься, а?.. Говори!
   -- Они мячик украли! -- Живо среагировал Ленька на свою кличку.
   -- Мя-я-чик, говоришь... -- зловеще протянула Хамушиха. -- И у кого украли?
   -- У Женьки... вот.
   -- У Женьки! -- Еще более нагнетала баба. -- И какой у тебя, Женечка, мячик был?
   -- Желтый у нас был, -- заволновалась мама Нина, -- ты, кума, не обижайся... нам бы ваш мячик... посмотреть...
   -- А чего его смотреть? На нем не написано, чей он. Да, нашли на назьмах... где-то. Исшарканный весь. Покрасила я его, починила, значит... И никто его не воровал! Ты чё тут, Бандит, тень наводишь на плетень? Иди-ка отсель подобру-поздорову...
   -- Кума... Ты погоди шуметь. На каких это назьмах ты его нашла? Ведь уплыл он...
   -- У вас уплыл, у нас приплыл... Я что зря белила тратила?.. Ничего не знаю... Нечего было рот разевать... -- и она решительно повернулась к дому.
   -- Ай-я-яй, кума Шура! -- Предчувствуя недобрый исход, мама Нина набрала полную грудь воздуха, -- и какая же ты бесстыжая! У безотцовщины... мальца несмышленого... воровать...
   --... наблядовала, теперь жалишься. - Мгновенно среагировала беременная. И, не глядя, через плечо, с затаенной обидой, давно искавшей выход, совсем другим тоном обронила - Что за Гошку нашего не пошла? Теперь сопли на кулак мотаешь, да ещё жалишься.
   -- За хромого-то?.. А вот не пошла. А твоё какое дело?
   -- ... хромой-то счетоводом стал. Не лаптем щи хлебает. Велик вон новехонький в сельпо купил... Амбар ставит.
   -- А где он лес на амбар взял? На назьмах поди? Ась?..
   -- Ты на что это намекаешь?
   -- ...а я не намекаю! Я прямо говорю: ему Мошков в прошлом годе сколько мешков пшеницы свалил? Не знаешь? А люди все знают!..
   -- Лю-ю-ди?!. Это кто же у тебя в "людях"-то ходит? Поди хахаль твой, Степка Пилатов?
   -- А хотя бы и он... -- мама Нина внезапно успокоилась и другим тоном добавила, -- Верни мяч пацану, Шура. Не по доброму это... Засудят тебя люди...
   Хамушиха тоже взяла тайм-аут в пылу спора. И переведя дыхание, заговорила мягче.-- Что ты все "люди-люди"?.. Уж не ты ли, Нинель Батьковна, в люди рвешься?.. Вон Мишка, колхозные грабли украл... А Васька, бык этот, мужчине глаз повредил... хотя оба виноваты! Насосутся бражки и пошли по деревне силу пытать...Это что ли... лю-у-ди?.. Им бы только баб портить да над семьей куражиться... А мячик твой верну я... Вот пацаны вернуться и -- возверну. Нам чужого не надо. А ты гони этого...Степку -- хахаля-то... Не по тебе он ...нет. Ты девка образованная, молодая, еще найдешь себе... И Женьке твоему... человека надо, а не кобелей этих. Ох, Нинель-Нинель... мне бы твои годы... -- и она ушла, колыхая огромным животом длиннющий подол платья.
   Нина озадаченно постояла у забора, оглянулась, и не найдя взглядом своих пацанов, тихо побрела домой. Смурно было на душе. Гадко.
   Ведь куда не кинь - права Шурка. Не пошла тогда за Георгия... Хромотой его отвернулась. Сердобольные доброхоты наушничали, мол, в передний угол посоха не ставят. А Степка приблудный ... подарок, что ли... Две полы, да и те голы. Притулился, кобелек ферменский, и как это у них получается?!. И невольно, как всегда в минуты печали и тоски, на ум пришел образ лунноликого, улыбчивого ангела, подхватившего ее коромысло с ведрами, не умеющего много говорить, но умеющего так сердечно... молчать...И его теплые, сухие руки... И грустноватые глаза... Где он теперь?... Сведет ли судьба на повторное счастье?.. Что- то признаков нет.
   Нина машинально обернулась. И не найдя в утлой деревенской панораме признаков возрождающейся жизни, а один лишь неприютный, сырой и ветреный день, прислонилась спиною к обманчиво-теплой каменной стене старой деревенской церкви.
   Приюти, господи...

Глава седьмая. Вся чудовищность образования

Ягода от ягодиц недалеко падает.

Неизвестный умник

  
   ... Из школы Шкалика едва не вышвырнули за пьянку...
   Ну-ну-ну!..Мой щепитильный читатель! Как вы могли это подумать?!. Нос, я думаю, соединяется посредством головы с мыслительными процессами, но... "выковыривать из носа..."... извините. Если вы имеете в виду собственный опыт, то позвоните мне по прочтении. Возможно, и ваши аргументы вытекают из... постулатов вышеупомянутого Козьмы.
   Женька Шкаратин на экзамен по литературе за полный курс неполной средней школы притащил шкалик шмурдяка. Точнее, пол-литра. Не пить, конечно. Просто по привычке, умыкнул у мамы Нина, из-под потерявшего чутье носа, бутылку с похмельной бражкой. И, сунув ее в школьную сумку, автоматически притащил на экзамен. Это было устойчивой привычкой Шкалика -- таскать бутылки из-под маминого носа. И кто, и когда его надоумил, ученика несчастного?.. Загадочная жидкость отвратительного запаха и сладко-паточного вкуса делала маму Нину бесконечно доброй и щедрой на оплеухи и сдержанной на похвалу и материнскую ласку. Страдал Женька и - безвинно страдал. А однажды -- спер!.. И -- пошло! Умыкнет бутылку, бросит в школьный сортир... Глядишь, на завтра мать, как мать. А не рискнет - под неусыпным взором -- не дает мамашка покоя наставлениями да тычками. Воспитывает в духе разлитого экстремизма. А когда появлялись очередные "папы", и мама Нина начинала новую жизнь, Женька особенно рисковал, выкрадывая в день по две-три бутылки. И - особенно изощряясь накануне Великих праздников: дней Конституции, Пасхи, химика или медика, последней пятницы на этой неделе...
   Рискнул и теперь. Мама Нина выходила из запоя по системе Нельзя Бросать Резко. Но вот комиссия! Приближался выпускной вечер, и выпускник Шкаратин хотел пригласить родную мать на это Торжество, на его первый Великий Праздник за всю прожитую жизнь. И решив, как и прежде, избежать семейных драм, украл эту вонючую бутылку шмурдяка. И, походя, притащил ее в класс, за полчаса до экзамена.
   -- Жень! -- Восхитилась саблеухая Ирка Иванова -- Ты чё, пить будешь?!
   -- А чё?.. -- Призадумался парень. -- У тя закусон есть?
   -- Ой, девочки, -- завизжала саблеухая, -- Шкаратин притащил... шкалик... опупел! Хочет напиться и на больничный... сесть, чтобы не сдавать...
   --Женька... шкалик, -- завизжали все вокруг, -- ты чё, опупел, чтобы не сдавать?!
   -- Да я... Да пошли вы... Да это... Лирику на опохмелку притартал! -- Нашелся наконец Женька и тут же открыл пластмассовую пробку. -- Чуешь, а? Шмурдяк -- закачаешься!..
   -- Ты что, псих! Заткни! Лирику принес... Да он тебя твоей бутылкой промеж рог... понял?
   -- Сам ты ш-ш-ши-шизик... Хочешь з-знать: Лирик вчера в пивнухе п-пиво с ф-ф-физиком дули! А-а-а-?.. Понял?.. Давай по граммульке, а, Ш-Ш-Шкаратин? -- ободрил друга Леха Пьянников, называемый за глаза прозвищем Та-танк.
   -- Шкалики... Несчастные...- осуждали правильно воспитанные одноклассники.
   -- ...попадешься, Женька...- не то предупреждали, не то сочувствовали другие.
   -- Да пошли вы все...
   За выскобленными и вымытыми по случаю Великого Праздника выпускных экзаменов школьными окнами благоухала размалеванная, самовлюбленная, веселая пора. Наряду с сексапильной возбужденностью пестрого пернатого населения, чирикали, взбудораженные грядущей ответственностью и тайным вниманием недозревших пацанов, прехорошенькие вчерашние школьницы, будущие выпускницы. Всеобщий вселенский гомон сливался в слаженный жизнеутверждающий ровный гул жизни.
   Так и хотелось вскочить на свежемытое окно, распахнуть с треском оконные створки и, набрав в легкие шибающего весеннего аромата, изо всей мочи закричать в равнодушную природную ширь: "Иттит-твою мать! Как прекрасна жизнь!!!" Да так, чтобы взвились в небеса гулькающие пришкольные голуби, а вспугнутое сельское эхо, отраженное от заречных гор, привычно бы вторило: "...мать-мать-мать..."
   Женька напряженно затыкал большим пальцем принесенную в школу бутылку. Характерный бражный запах отменного шмурдяка мгновенно заполнил помещение восьмого "б" класса, удушая запах свежесорванных луговых цветов и свежепобеленной извести...
   -- Фу, Шкаратин, нафунял, -- морщились одноклассники. Сейчас придут и найдут, точно шпаргалку под партой...
   -- Ты ее за окно вылей, -- советовали другие. - В форточку.
   -- Сургучем залить надо, -- вспоминали самые опытные.
   -- Уксусом нейтрализовать!
   -- ...Хлоркой...
   -- Да просто выпить и -- дело в ш-ш-шляпе, -- подначивал уже знакомый голос Та-танка.
   -- Да он же умрет! -- Протестовала все та же саблеухая Ирка Иванова, растопыренной ладошкой хлопая себя в лоб.
   -- Конечно, выпить... Только на-на-на всех... Ни-ни-не одному же Ш-Ш-Шкаратину отдуваться! -- Волновался Леха.
   -- Сам виноват...
   -- Да замолчи ты, ударница несчастная!
   -- Наш-ш-ш-шли стрелочника, Ш-Ш-Шка..!
   - Ну что вы резину тянете! Сейчас придут!.. Они, кажется, уже идут!..
   -- Братцы, я придумал! Эврика!.. -- Эдик Пальчиков вдруг вскочил на парту.
   -- Давай, Эд...
   -- Братцы! В этом сосуде находится пятьсот миллилитров этой... чего там находится. В нашем классе до конца учебного года осталось 25 человек... Если пятьсот миллилитров разделить на 25...
   -- Я хоть лопну -- не буду, -- выскочила Ирка.
   -- И я...
   -- ... И я -- хоть убейте меня.
   -- Предатели...
   -- ... враги народа!
   -- ... то, значит, на каждого получится всего лишь по 20 миллилитров. Слону -- дробина!
   -- Ура! Да здравствует великий математик...
   -- ... профессор Бутылкин!
   -- Эй, профессор, а сколько это будет в литрах?
   -- Ой, мальчики! Они сейчас придут, -- ворвалась в дверь Ленка Огородникова, шпионившая под учительской дверью.
   -- Стаканы давай...
   -- Здесь только реторты...
   -- Давай реторты!.. Женька, разливай. Шкалик... несчастный.
   -Реторты, черт, кончились...
   -В пробирки наливай! На...на...
   -не проливай, балда, это же...цимус!
   -Сам ты синус, у меня рука дрожжит...
   -Женечка, давай, пожалуйста, быстрее... Они, наверно, уже идут.
   -а всем не хватает...
   - Я же сказал - не буду! И не буду!
   - кто против нас, тот... Иди, на стрёме постой.
   -Ну, Шкаратин, если я сейчас умру, я твоей мамке все расскажу. Какой ты гад, бутылки воруешь!
   - Пей, кляузница.
   -стоп! Чекнуться надо...
   Итак, чекнулись с этим Шка...ликом.
   Кажется, мы сделали небольшое открытие. Шкалик! Не отсюда ли рожки растут? Не тут ли, внезапно и навсегда прилипла к Женьке Шкаратину эта емкая, как обеденная чекушка, кличка "Шкалик"? Но не об этом же сейчас!.. "Они" же...идут!!!
   В цейтноте предэкзаменационного банкета банкующий Шкалик за отсутствием опыта и мерной тары опорожнил только две трети сосуда, когда разведчица Огородникова истошно завопила: "Иду-у-у-у-т!!!"
   Они шли по короткому школьному коридору, словно буцефалы Александра Македонского, целеустремленные, неотвратимые, не оставляющие никакой надежды. Спрессованное их поступью время было временем "че", оно ломилось в класс, призывая к принятию нестандартных решений и ответственности, сравнимой, пожалуй, только с таранным орудием мрачного средневековья, всей ответственности за грехи наши -- на себя.
   - идут, идут, идут...- часто, громким шепотом голосила Ирка.
   -Братцы, открывай окна!
   -... дверь держите!
   - Ой, что сейчас будет!.. что будет...- повизгивали самые пугливые.
   Любезные клиенты моей криминогенной литературы, здесь я должен сделать отступление от своих правил, с тем, чтобы снять нервное напряжение, отдающее дрожью в борзописном пере. Прошу извинить. Если у Вас все в порядке с нервной деятельностью и сердечной недостаточностью, Вы можете на короткое время принять позу змеи, или поникшего лотоса, полезные для физической разгрузки затекших членов. Если у вас есть в вашем баре, или в буфете, а, возможно, и в тайной заначке... самая малость, на донышке, позвольте себе... на мой счет... для снятия назревающего стресса. Если же вам не свойственно ни первое, ни второе и не волнует повествовательная перипетия, оставьте на неопределенное время мой роман и в независимой нейтральной обстановке вернитесь мысленно к нехитрой фабуле злоключений Шкалика Шкаратина. Не лишайте себя удовольствия мозговой игры!
  

Глава восьмая. Вся чудовищность образования (продолжение)

"Всякая человеческая голова подобна желудку: одна переваривает входящую в оную пищу, а другая от нее засоряется"

Козьма Прутков

   -На... тебе...на!.. Ещё на!.. Будешь знать, как у матери вино воровать. А это за школу тебе!.. Мало?.. Я еще добавлю, безотцовщина ты пакостная... Ишь, что удумал: у матери последний...глоток... со стола таскать! На..тебе...на! - Мама Нина замызганным кухонным полотенцем лупцевала Женьку. Потная, растрепанная, в расстроенных чувствах, где досада намертво объединилась с жалостью к себе и своему незадачливому сорванцу, где беспросветная мысль подсознательно искала форму разрешения конфликта со школой, а уязвленное чувство замышляло страшную месть всему белому свету, - она не жалела руки. Это надо же!...додуматься... исключить из школы, с экзаменов, ни за что! За дурачество с недозрелой бражкой... Они что там...белены объелись? - И она снова принималась мутузить обиженно хныкающего пацана. - На... тебе... за вино...за маму...за горе мое горькое... А это тебе - за отца твоего...сгинувшего! За ...долю...шку-у-у...мою горемычную...- И скисла, и залилась слезами, неловко, неумело, непривычно поймав Женьку в охапку, и обвисая на его тщедушной фигуре. - Женька!.. дурак ты ...чокнутый, что же ты наделал...
   На столе копошились первые летние мухи, смакуя роскошь вчерашнего пиршества. Лучи утреннего солнца бессовестно таращились на происходящее, не выдумав ничего глупее, как играться солнечным зайчиком от дрожащих на столе грязных граненых стаканов.
   "...руки в стороны... вместе...в стороны ....вместе...не забывайте про дыхание...Следующее упражнение..." Черная тарелка радио, казалось, испуганно - приглушенно комментировало происходящее.И только из красного угла, еще с прошлой недели не обметенного от роскошной изящной паутинки, из голубоглазой, проницательной глубины взора, обрамленного жесткой трагичной морщинкой, струился бесстрастный и одновременно всепостижимый и всепрощающий взгляд запыленного божьего лика. "Люди...- казалось, говорил он безмолвно, - ...люди сирые, не ведаете, что творите...". И неуютно ему было в углу этом, как праведнику среди богохульства.
   -Нинка!.. Нинель Батьковна, дома?..- Громовой голос Пономаря, покрывающий цокот лошадиных подков, оборвал сцену в доме соломенной вдовы.- Выходи, твою мать!..
   -Ой, Сенька приехал... на работу видать...- Нина встрепенулась, тем же кухонным орудием наказания спешно смахнула с глаз похмельные слезы и метнулась к калитке.
   - Спишь поди?.. не одна ?.. Женька на покос пойдет? - Колхозный управляющий, верхом на "Лютом", роскошном оседланном жеребчике, гарцевал у ворот, поднимая пыль.
   - Ой., пойдет, Семен Александрович, ой, спасибо-то... А с чем ему приходить-то?
   - Волокуши возить... С чем? Так собери сумку...молоко...квас...Чё у тебя есть?
   - Так уж соберу поди...
   - Вот завтра и гони...на вторую бригаду, к Кену. Сама-то куда ходишь? Или дома баклуши бьешь?
   - Да на табаке я...
   - Тпру-у, Лютый!.. На табаке, говоришь... Так я заеду завтра...как Женька-то уйдет?..
   - Куда?.. Как это - заеду?.. Ты про что это, Семен?.. Ну, у всех жеребцов одно на уме!
   Нина внезапно зарделась и смущенно замахнулась на всадника. Лошадь шарахнулась, но Пономарь круто осадил её и, нагнувшись в седле, поманил Нину жестом. - А что это ты краснеешь, как матрешка? Говорят, появлялся этот...твой...узкоглазый-то? Или брешут?.. Чё молчишь?
   Не краснотой, а пламенным жаром зарделась сельская мадонна. Напоминание о самом святом в самый неожиданный момент, да от человека, который пошаливал интимными потемками женских сердец, то пугая до слез, то волнуя до сладкого пота, ошарашило Нину до утраты дара речи. Она отшатнулась и резко, совсем как девочка, отвернулась к калитке. И этот ее естественный порыв, и внезапное смешение чувств, которые не часто приходится наблюдать в среде её сверстниц, закаленных серьмяжным бытом, озадачили бывалого сельского сердцееда.
   -Так посылай...завтра...- только и добавил он. И понужнул жеребца.
   Нина, не глядя ему вслед, затворила за собой калитку, и молча обойдя Женьку, остолбеневшего от новости о завтрашней работе, прошла в огород, к колодцу. Она опустила ворот с бадьей и, как сомнамбула, слушала грохот цепи, вращала ручку, доставая воду. Долго стояла над полной бадьей, не понимая дальнейшего шага. И, словно спохватившись, не обнаружила ведра возле колодца. Очнулась. И сквозь внезапно пробившиеся слезы - не то смеха, не то истерики - закричала громко и вызывающе:
   - Женька! Жень...Неси ведро. На работу завтра пойдешь...на покос...волокуши возить.
   О, эта очаровательная пора - лето! Ах, пасторальная идиллия колхозного сенокоса! ...Тебе, моему любезному читателю, жителю сельской глубинки, хоть единожды раз падавшему на ворох ароматного сена, нет нужды источать красноречие, вызывая в памяти батальные сельскохозяйственные картины. Не нужно искать сравнительные ассоциации, заводящие душу и сердце в умилительное состояние. Помните?!. Вжик, вж-и-к, коса! Скрып, скрып, колесо рыдвана... А запах! Запах!..
   Во всем свете не существует других ароматов, способных так бесстыдно напоминать нам о деревенском происхождении.
  
  
   Мама Нина взяла на постой учительшу - навязали. Явился председатель Гурин, а за ним и директор Мужалин. Возьми, мол, временно... Говорили по переменке... и настойчиво. Нина не посмела отказать. Хотя с языка так и рвалось обидное слово. За что сына выгнали? А теперь приткнулись! Однако, проглотила свое слово. А заодно и горечь обиды. Только и молвила: "Пусть живет...".
   Учительша явилась на завтра. С аккуратным чемоданчиком и связкой книг. Вежливая. Оглядела свой угол и тут же спросила: не надо ли чего помочь. Дел было много и вскоре учительша - звали её Анной Михайловной... "можно Аней"...- мыла полы в избе и рассказывала про подруг из педучилища. Одну завербовали на север, в Игарку, другая попала в хакасскую деревню, а третья - в соседнем селе, недалеко тут...за Губой.
   - Давай-ка обедать, Аня. Потом уж на огород пойдем. -
   - Ой, а у меня ничего нет. Мне еще подъемные не выдали.
   - Как обидно-то! А я так на дармовщинку рассчитывала! Ну, думаю, по-городскому отведаю... Держи карман шире!
   - Правда? Вы шутите?
   - А как же! Да и обмыть бы не помешало... Облизнулась! Ну, давай - чем бог послал, садись, не робей.
   - А вы веселая... Вы мне нравитесь. Одна живете?
   - Сын у меня...Женька. На покосе трудится. Со школы выгнали... работать пошел.
   - ...Огурчики соленые... Это молоко у вас?.. А почему выгнали? Давно молочко не пробовала...
   Мама Нина нахмурилась и лениво ковыряла вилкой в жареном картофеле. Есть не хотелось. "А учительша, видать, ничего,- думала она мимолетно. - А пусть живет- все хоть живой человек".
   Вскоре Анна Михайловна все знала про Женьку и про его школьную историю. Вначале стеснялся Женька и уходил от вопросов. Но учительша, рассказывая по утрам и вечерам о своем былом житье-бытье, как-то ненавязчиво выспрашивала сельские подробности. Расспросила про директора и учителей. И даже про председателя сельсовета Гурина. Пьет, или нет... Как к жене-детям относится... А к односельсанам? Часом, взяток не берет? И такое же - про директора Мужалина. И ничего не было необычного в её интересе, только мама Нина отметила тут наступательную тактику и неотступность. И это обращение к её главному беспокойству, занозе саднящей и днем и ночью, подкупало и умиляло материнское чувство. Раскрепощало и Женьку.
   А как-то, за одним из ужинов, Анна Михайловна неожиданно предложила: "А давай заниматься? Я подготовлю тебя к экзаменам... а там посмотрим, что можно сделать..." И была в её предложении законченность и решимость, против которых Женька ничего не мог возразить. Хоть и взбунтовался...молча. Хоть и ужаснулся.
   ...Покос закончился. Женька Шкаратин, не допущенный рассвирипевшим Пономарем к другим колхозным трудодням, день проводил на Тубе, ныряя в малахитовую зелень вод с длинной греби плота и даже под плот. А с ранних сумерек и почти по самое утро - на кухне с одержимой учительницей, в добыче упущенных знаний. Анна Михайловна не церемонилась с подопечным. Вызнала его слабину и кое-какие сильные стороны и умело вплела их в только что полученное педагогическое образование. Некоторые параграфы Женька зубрил в полный голос на кухне, а с другими "уходил с головой" в письменные и устные размышления.
   -... теорема Пифагора - это же так просто! Квадрат гипотенузы... Ты про гипотенузу, Евгений, слышал ?...Ну хоть что-нибудь...? Только не молчи.
   - Слышал...- Женька уже зевал. Третий час они ...проходили геометрию. И кромешная ночь перевалила заполночь. Учительша была вне себя от сдержанной ярости и негодования. И уже плохо сдерживала себя. А Женька зевал...зевал, отчаянно сводя скулы.-... Хорошо! А что именно?
   - Гипотенуза... ну... бегала по углам...
   - Зачем?.. Быстрее рожай...думай...
   - ...делила угол...
   - ...пополам! Как интересно! Только это сказочка про биссектрису! Это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол ...пополам . А гипотенуза...
   -...равна квадратам... катетам...
   - Вот! Можешь, когда захочешь!.. Но Пифагор бы просто пожурил тебя... за неточность. Квадрат гипотенузы... равен сумме...сум-ме! квадратов катетов...
   - Анна Михаловна, а нам говорили, что пифагоровы штаны на все стороны равны... Брешут, да?
   - Кто эту дрянь вам говорил?!
   - Николай Иваныч...
   - Евгений!.. Сейчас же выброси из головы эту...дрянь! Бедный Пифагор! О, санта симпликитас!..
   - Анна Михална, а по какому это вы?..
   - Не отвлекайся. Итак, пифагор-ровы....какие штаны...какие штаны?!. Ой, Женечка! Ты подал мне одну замечательную мысль. Слушай, а давай договоримся: пусть это действительно будут штаны! Здорово! Гениально! Ваш Николай Иванович - гений! Он придумал теорему Пифагора представить в виде твоих штанов. Почему этого я не придумала раньше? Итак, Женька, скидовай свои шаровары! Да не стесняйся ты... Смотри: эта гача... если её вот здесь оборвать - первый катет. Эта - второй! Где здесь гипотенуза? А?!. Ну конечно! Вот эта третья дырень, куда ты вталкиваешь по утрам свои ноги, и есть наша дорогая гипа-а- тенуза! Как сформулировал Пифагор? Какой он, кстати тоже, гений! " Квадрат дырени-гипотенузы равен ...сумме...квадратов..." Ну, чё молчишь?
   - Ну...гачам.
   - Катетов... гач. Сумме квадратов катетов! Евгений... ёх-монах! Неужели у тебя, Женя, гордости нет? А?.. Тебя из школы турнули ... Из советской школы! Тебе же доказать надо!.. Реабилитироваться!.. Я бы на твоем месте... Они бы у меня рты разинули от удивления. А ты... гачи... штаны! - Она обреченно села, глядя в темную ночь через кухонную занавеску.
   -...Ложитесь уж спать, полуношники...- подала голос мама Нинуська. Видать, тоже не спала. И мучалась, не зная как остановить это ... обучение... И надо ли оно...
   Женька, воспользовавшись мамкиной репликой, тут же подался из избы, к себе на крышу. Аня продолжала наблюдать за движением ночного мрака. Она досадовала. Она не могла пересилить себя и отойти от урока так же внезапно, как её незадачливый ученик. Негодование и досада не отпускали сердца, как, вероятно, сердца полководцев не отпускают проигранные сражения.
   Но пора и честь знать. И, щелкнув выключателем, она впустила ночной мрак в жилище.
   -Шкаратин-ные штаны...- с улыбкой думал Женька, стягивая в кромешной темноте, под теплой тесовой крышей свои сатиновые шаровары...- во все стороны драны. "Ёх-монах" сказала учительша... забавная . И ещё какое-то слово похожее на "атас". Во умная! Завтра нарву ей желтого ландыша на озерке и положу на этажерку... - он ещё более блаженно разулыбался, представив как учительша изумится, увидев свежий ворох ароматных цветов. " А я не признаюсь! Неловко как-то..." - и с этой мыслью Женька погрузился в сон.

Глава девятая. Проводы несусветные

Одиночество - изнанка свободы...

Yanata

   Проводить Женьку пришла Анна Михайловна. Принесла в плетеной авоське большой калач ("Сама стряпала!"), новые носки и книгу. Вид у неё был загадочный, словно она должна была произнесли заклинание. Мама Нина суетливо подсобирывала сумку, пытаясь вместить в неё всё сущее - от вилки до сковородки. Женька равнодушно-застенчиво протестовал: "Ма...не клади... стоко... не унесу".
   Стрелки ходиков неумолимо двигались. Сборы были закончены и оставшееся время тяготило всех. Нина всматривалась в окно, незаметно смахивая слезу. С каждой минутой она чувствовала себя все хуже. И это бестолковое ожидание могло закончиться лужей слез. И она, упреждая это, сдерживала себя; стыдилась и учительшы. Как всегда сорвались гирьки на часах, заставив всех вздрогнуть и очнуться. Пора! Оставалось - посидеть на дорожку.
   - Же-е-ка! Жень...- Пришел Ленька Бандит, вспомнивший, что сегодня, вроде, уезжает друг.
   - Заходи, Леня!- Первой откликнулась учительница.
   - Не... Я тут подожду. - Ленька прикорнул на кукорках у ворот.
   - Заходи уж... раз пришел. - Прикрикнула мама Нина, удерживая Женьку. - Надо посидеть перед дорожкой.
   Ленька открыл двери и встал у косяка. Он сутулился, переступал ногами, точно жали сапоги, и нервно теребил мочку уха. Женька искоса наблюдал за другом, думая совсем не о нем. И тоже суетливо елозил задницей по табуретке.
   - Сядь уж! -Строго приказала Нина, указывая Леньке глазами на стул.- Как теперь будете... друг без друга? - Совсем не кстати заметила она. И в словах её никто не услышал вопроса. Казалось, Нина и сама не слышала себя.
   Друзья переглянулись. Разом скривили косые рожицы. Женщины тоже посмотрели друг на друга, выказывая свое взрослое- " что с них возьмешь?".
   - Жень, я книгу тебе дарю.- Вдруг спохватилась Анна Михайловна - Внима-а-тельно почитай в поезде...
   - Да он их сроду не читает...
   - Почитай, Женя! Она поможет тебе... в жизни. И вот ещё что: ты мне обязательно напиши. Хоть раз... Ладно?
   - Ну, - сконфуженно согласился Женька и стал одевать рюкзак. Женщины бросились помогать, поправляя рубашку, подхватили вдвоем сумку.
   - Жень, а деньги-то!- Мама Нина бросила сумку и сунула руки в карман кофты. Деньги, аккуратно завернутые в носовой платок, она показала Женьке и как-то особенно торжественно передала их ему в руку. Женька небрежно сунул сверток в карман брюк.
   -Да ты что! Куда ты их?.. Это же женьги! То есть, деньги, Женька! Ну-ка давай их сюда...- Она укоризненно покивала головой и, расстегнув пуговицу нагрудного кармана куртки, тем же торжественно-ритульным движением поместила туда сверток.- Так надежнее. Куртку не снимай в дороге, а то... сам знаешь.
   ... Под брезентовый тент Газика он влез, не додумавшись обняться с матерью, сел на свободное место. В открытый проем были видны обшарпанные церковные стены, под которыми сельские пацаны резвились "в чику", поодаль - школьное крыльцо с железным цоколем, улица... И только чуть-чуть голубого неба с летними белёсыми тучками. Стоящие у машины люди коротко перебрасывались незначительными фразами, ожидая момента отъезда. Женькины провожающие стояли тут же. И это казалось ему нелепым и утомительным. Опыт отъезда из дома был ему незнаком. Женька даже не думал о нем, как о чем-то значительном, или ответственном. И все же за внешним равнодушием и олимпийским спокойствием глубоко в душе сидел ржавый гвоздь, саднящий слезливо-трогательным раздражением.
   Уезжать из дома было... нормально. Многие уезжают. Даже интересно: всякие дальние города... Да, уезжать из дома было легко, но приезжать...в конечный пункт...не тянуло. Он, Женька Шкаратин, и не подозревал о том, что с первым рывком Газика его прошлая жизнь внезапно оборвется, точно невидимая паутинка, мгновенно переменится и так же мгновенно зачнется другая - и такая же непостижимая. Почти физически он испытывал этот ожидаемый толчок и всем сердцем жаждал отъезда. И ещё этот Бандит, издали корчивший рожи...
   - Женя!.. Сынок... сыночка мой...- Мама Нина внезапно уцепилась за поручень откидной лестницы Газика и безумными глазами съедала Женьку. - Сыно-о-к... мой... маленький... Всё-всё-всё... Я не буду, ты не плачь... потерпи... - Она укротила свой неожиданный порыв так же внезапно, но не в силах была оторваться от поручня. Глаза её заливало слезами. А все тщедушное тело сотрясало волной внутренней дрожи. -Счас... час...Я уйду... Прости меня, сынок, за всё. Никудышная я мать... твоя. Поезжай... поезжай...
   Женька оцепенел. Порыв матери потряс его. И он сидел в кузове, в одно мгновение утратив самообладание. Чего она?!! Зачем... Он не понимал, что ему делать теперь и в следующий миг. И только тупо глядел на мать, перехваченную Анной Михайловной за плечи, и пятящуюся к церковной ограде. И в нелепой этой сцене было столько напряжения и драматизма, что у Женьки перехватило дыхание и свело рот.
   Внезапно Газик взревел, качнулся и покатил по улице, быстро набирая скорость.
   - Ма-а-а...- Промычал скованный женькин рот. Но ничего уже нельзя было сделать. Неотвратимое свершилось на его глазах. Улица быстро покрылась клубами пыли... Вот и последний поворот, последний двор, последняя людская фигура у колхозной заправки.- Ма-мочка! -Скорее подумал, чем произнес Женька, понемногу приходя в себя. - Мамочка моя...
  
   Уже потом, много позднее, в своей совсем уж взрослой жизни Женька Шкаратин будет мысленно возвращаться к сцене первого расставания с матерью. Именно опыт взрослой жизни позволит ему до конца осознать тот порыв обреченности, вырвавшийся-таки у женщины, глубоко прячущей не растраченную нежность и ласку. Осознать её вселенскую одинокость и беззащитность, её неприкаянность и неумелость. В такие минуты его душили слезы обиды за себя и за неё, не способных проявлять родственные чувства. Давила и мучала боль за необратимость утраченного времени. Он ещё не раз будет возвращаться к матери с мысленными диалогами, в которых попытка сообщить ей о своей любви и жалости, будет, наконец, услышана ею и воспринята со щемящей радостью. Ах, мамка Нина, ах, Женька... да что же это такое твориться-то, Господи!..
   Но при новых встречах и расставаниях все оставалось на своих местах. И они только отдалялись - дальностями расстояний и возрастов, ещё пуще привыкали к своей обоюдной неуклюжести чувст.
   ...Телеграмма, полученная и доставленная ему однокашником прямо среди лекций, была от ...Анны Михайловны. Женька так ни разу и не написал ей. И его изредка тяготило чувство вины. И особенно стыдно было за деньги, которые учительша вложила в ту книгу, и которые он долго хранил, чтобы вернуть при встрече. Но снова и снова забывал свое обязательство написать ей, и опять уходило время... Мгновенно схваченная глазами её фамилия ужалила его... но... текст телеграммы он долго не мог понять. " Немедленно... приезжай... торопись... скоропостижной... болезнью... матери..."
   Одолжив деньги у однокашников, он направился прямо на вокзал. И уже плохо помнил, что происходило в ближайшие сутки. Поезда, участливые пассажиры, лихорадочные мысли и действия. На попутках добрался до села... Бегом мчался по знакомому переулку...
   ... Мама Нина была ещё жива. Она почти равнодушно встретила его взглядом и обреченно показала глазами "садись". Желто - бледная, истерзанная болезнью, с полузакрытыми от измождения глазами, смотрела мимо него и силилась что-то говорить. Медсестра, встретившая Женьку, с облегчением вышла из дома. Он остался наедине с матерью и... молчал. Увиденное повергло его в отчаяние. Мама умирала... Она не болела, нет... Это нельзя было назвать тяжелым недомоганием, либо кризисом. Ей оставались последние минуты и Женька почему-то это знал. Он внезапно ощутил в себе жар, потом холодный пот... Подумал встать, но не решился. Подкатилась слабость, сухость во рту... Пришла медсестра и молча подала ему воду для смачивания губ матери. Но он глотнул из стакана сам...
   ...Слезы. Ему тут же стало легче. И он снова, не отрывая глаз от матери, попытался встать.
   Но в это мгновение она тяжело вздохнула и напряглась. Стала что-то говорить. Женька наклонился к её губам. С трудом слышал слова "... Найди отца, сынок... Он хороший... не даст пропасть ... не русский, а звали ...Борисом. Фамилию не запомнила... Не то Сивкин... Кельсин... Китайская... какая-то фамилия. А вот примета есть...пригодится тебе... У него мизинец на руке маленький такой...культяпый. Найди отца, сынок...". Он надолго замолчала. И ещё более побледнела. И только дрожь на виске выдавала муку. Однажды вполне отчетливо произнесла.- Прости нас... с отцом, сынок...- И это были её последние слова.
   Все последующие часы - и агония, и трагические приготовления, и поминальные действия, проводимые участливыми соседями, и даже короткие разговоры с Ленькой Бандитом, - Женька Шкаратин находился в странном состоянии не то равнодушия, не то сомнамбулизма. На попытки Анны Михайловны поучаствовать в его судьбе, на предложения Леньки (по просьбе все-той же учительницы) сходить на охоту, рыбалку, поехать, наконец, за соломой для коровы, отмалчивался, не обронив ни единой фразы. Анна Михайловна растерянно просиживала в пустом доме, боясь оставить его наедине с пустотой. Подтапливала печь, готовила еду. Женька тяготился ею. А спустя девять дней вдруг сказал:
   - Я поеду... Вы живите тут... навсегда. - Встал и ушел, и уехал, не попрощавшись ни с кем.
   Так Шкалик навсегда оставил родное село.

Глава десятая. Неприкаянный Цывкин

Смысл жизни - это жить...

Костя

   Цывкин шоферил на стройке трассы "Абакан-Тайшет" последние дни. Он выстоял тут свою тысячу вахт и чертову дюжину приключений. Прошел космогонический путь от подсобного рабочего до шофера. Горел в "МАЗ"е, на биваке ночующей автоколонны, чудом "катапультировавшись" со спального места в сентябрьскую Бирюсу. Много часов провел в засаде на таежного зверя, и осенью и зимой, уступая лавры славы лишь бывалым загонщикам. Ходил на гольцы за золотым корнем, мечтая разбогатеть в одночасье.... Если можно было бы посчитать кровь, выпитую здесь кровососущими насекомыми, очевидно, он стал бы дважды почетным донором. Да и часы проведенные за баранкой, в колее таежной трассы, называемую "дорогой" только веселым маркшейдером Плугиным, запечатлелись в памяти на века. Он, не герой и не беглец, уходил со стройки не первым. Не со щемящей совестью. Но и не с чувством выполненного долга. Еще можно было повременить, потянуть лямку, подождать каких-то симптоматических знаков, подводящих жирную черту под этим этапом жизни, но.... Но таков уж Цывкин. "Решительный, как Буратино" - как определил веселый маркшейдер Плугин.
   Никто не пробовал отговаривать. Но заговаривать и говорить многие стали без обычного дружелюбия. И одна лишь повариха Фроська, полная и " компактная", как березовый сутуночек, деваха, с обворожительной улыбкой в темных томных глазах, откровенно обьявила презрительный бойкот. "Ты чего хамишь?" - пробовал урезонить Борька. Но Фроська, покрываясь алой краской, небрежно плескала щи в чашку и только еще более борзела. "Фрося, так я ведь... всей душой..." - намекал Цывкин, но повариха досадливо поводила полным плечом и не поддавалась на провокации.
   На днях должны были привезти аванс - и это был отправной момент бывшего "абакантайшетовца" Цывкина. Забыли уточнить: на какой именно неделе... Дни тянулись, как шпалы. Ждать было невтерпеж. Несбывшиеся ожидания вносили в Борькину душу осатанелость. Деньги не везли. Фроська подобрела и, по-прежнему, напускала туман в глазки...
   Сегодня механик Тонкин подсадил в кабину "МАЗа" Кешку Шабалина, выпускника ремесленного училища из Провинска. "Постажируй". - коротко объяснил Тонкин. "Так я на два дня... - неопределенно возражал Борька. "Ну и чё?.." - Дал свое согласие щуплый стажер Кешка.
   - Ещё вякнешь - скручу... в баранкин рог... - бесстрастно и грубо осадил Цывкин Кешку. И запустил двигатель, заглушая недвусмысленные напутствия Тонкина.
   В Решоты за грузами он ходил, как к теще на блины: с удовольствием и досадой одновременно. В пути рулем владел какой-то добрый бес, шаловливый и виртуозный. Зеленое марево тайги, как пьянящий океан, накатывало на бойко бегущий грузовик и качало его в своей колыбели, словно одиноко тонущую шлюпку. Сердце молодого шофера готово было нырнуть в зеленый туман, раствориться в нем, и навсегда забыть трассу и всю её черно-белую реальность. Он млел от тихой радости путевых впечатлений и мысленно улыбался. Дорожное одиночество было мило и дорого, надолго избавляя от производственной суеты, успокаивало нервы.
   Плутая среди решотовских бараков, находил магазин, или товарную базу и затаривался по заготовленному списку. Перепадали и дефициты:, индийский чай, болгарские сигареты, или соленые огурчики в банках... И только мрачные изгороди колючих заборов, которым не было конца, портили настроение и навевали душевную смуту. Цывкин не понимал, почему эти колючие километры цепляли его за сердце, за живое... Он не отождествлял себя с зоной. Какого черта! И все-таки на душе было смурно и стыдно.
   Сегодня он не собрал списки на дефициты... И не поймал зеленого беса. И не улыбался мысленно.
  
   Несколько раздраженный Цывкин выжимал из "МАЗа" все лошадиные силы. Раздражение было безпричинным и никак не отпускало. Напротив, на каждой рытвине, полной сине-зеленой тины, "МАЗ" все более грохотал своею мощью и шарахался по сторонам, словно пьяный бык. Стажер вжимался в угол и, уставившись в налетающую колею, обреченно молчал. И тем еще более раздражал Борьку Цывкина. Вековечная влажная тайга угрожающе кренилась к окнам кабины и тут же испуганно металась в сторону: океан разбушевался. Куда девалось веселое таежное бесовство?
   -... постажируй...ё-п-р-с-т! Напарника посадил...как пить дать. Я постажирую! - И давил на газ. "МАЗ" податливо ускорял ход.
   - Стажер, говоришь... - кричал в угарном азарте Цывкин - твою... мать... рано списали... Стаж-ж-жируйся! Пока я цел...Как зовут-то? Кешка?! А меня...Борька!
   Держи краба, Кешка!.. - И продолжал крутить рулевое колесо левой рукой.- Не бойся... бог не фраер... а ну давай за руль...стажер! - и он на полном ходу стал всей своей статью вылезать из-за рычагов..
   -Не-а! Не...Не надо... - запротестовал парень, нелепо отмахиваясь от предложения.
   Но Цывкин не отступал:
   -... за руль! Кому говорю!... Держи баранку, стаж-жер...хренов! - И волочил упирающегося парня за рукав.
   "МАЗ" месил колею и шелестел шинами на коротких отрезках сухой гравийной отсыпки.
   Лихо взлетал на пригорки и без тормозов устремлялся в темные распадки. Цывкин, как циркач в цирке, готовился к трюку.
   Он встал-таки на сиденье ногами и, согнувшись "в три погибели", затаскивал стажера Кешку на свое место. Перепуганный парень вцепился в руль заколоденными руками. Кепка его съехала на лоб и закрыла видимость. Локти уперлись в сигнал " МАЗа"...
   Цывкин просто осатанел. Он больше не контролировал себя. Накопившаяся многодневная усталость нашла долгожданный выход. Злоба обрушилась на ни в чем не повинного паренька, волею судьбы оказавшегося на этом зыбком месте...
   Тайга гудела хриплым ревом "МАЗа" и равнодушно смотрела, как мощная многотонная машина, выдернутая из дорожной колеи сильной рукой Цывкина, внезапно завалившегося в кабине, в долю мгновения пролетела узкую бровку дороги и всей своей тяжестью, движущейся динамикой, усиленной инерцией движения, ударилась о стоящий в низинке кедровый ствол. "О-оох!.. ты...барахты-ы-ы!.."- покатился по тайге стонущий гул.
   Тысячи свидетелей могли бы приукрасить бесценными подробностями картину крушения в немой таежной глуши. Вспугнутые, потревоженные, порушенные и потрясенные, они бы объяснили чрезвычайное происшествие во всех его деталях и со всею своею страстью.... Оцепенели ли их уста, охватило ли остовы столбняком, остановилась ли кровотечение - кто их знает....Однако, они безмолвствовали и бездействовали в подавляющем большинстве. Не считая нескольких десятков кедровых шишек, отбарабанивших по железной кабине грузовика.

Глава одиннадцатая. Студенческая

Ахинею нести легче, чем бревно.

V.V.Raptus

   ...Шкалик Шкаратин выпил с первой честно заработанной стипендии. Выпил, внутренне сопротивляясь, отклячив губу со всевозможной брезгливостью, но и с великосветским достоинством, поднеся к носу надкушенный кусок хлеба, т. е. точь-в-точь как в питейном ритуале мамы Нинуськи.
   Выпил не один, а "на троих", что тоже о многом говорит искушенному читателю. Да?!. Точно?.. Именно "на троих"... Неодолимая тенденция первой трети его биографии неумолимо приобретала неуловимый окрас ультра-маринового пламени спиртовой горелки. (Если вы хоть единожды в жизни подносили спичку к разлитому по столу спирту -- вы знаете, о чем идет речь). "Трахнувши по единой" и занюхав надкушенной осьмушкой хлеба, случайные собутыльники тут же и расстались. Простите, у вас в глазе некоторое недоумение... как бы косо вы не смотрели на складчину, ну, не упрямьтесь, не лукавьте, признайтесь: есть что-то заворожительное в самой идее "сброситься", что-то массонски-мистическое в подготовительной процедуре сговора и уж, конечно же, есть что-то братское и глубоко-человечное в звонком соединении стаканов. Да под хороший тост! Да под традиционную закусь!..
   Кстати, я вспомнил... вы закусывайте, не церемоньтесь. При приеме на работу американский рабочий проходит тестирование. Среди вопросов теста есть один, прямо-таки скабрезный вопрос: "Пьете?.." Вы улавливаете атмосферу?.. Признать честно свои человеческие слабости, в том числе слабость "принимать по маленькой",мол, хоть и редко, но иногда пить, -- значит, поставить под сомнение результаты теста. Признаться в обратном, что мол, не пью -- поставить под сомнение правдивость своей личности и чистоту теста. Как быть?.. И когда об этом спросили одного нашего общего знакомого американца , он моментально ответил: "Пью, но с отвращением!"... Каково, господа - товарищи?! Ха-ха... И вы знаете, это не изворотливость ума, это -- внутреннее состояние каждого из нас, когда бы мы не приступали к процедуре. Да и как иначе? Сам организм отторгает наши подношения! Но это к слову.
   Получив стипендию, заработанную (вовремя, и без троек) сданной сессией, точно получив внезапный тайный клад, не пролонгированный наперед на всевозможные траты, Шкалик попросту ошалел от необходимости принимать решения в связи с наличным обрушившимся капиталом. Я не делаю здесь моему герою рыбьи глаза. В школьные годы Шкалик ходил в кино, приобретая билеты в обмен на куринные яйца. Подарки одноклассницам делал сам, сливая в новый флакон недопитый папами одеколон и эфир из больничных ампул. Наличные деньги никогда не жгли его девственные ладони. И первые рубли, доставшиеся в обмен на каторжный труд воспоминаний не забытого и запоминание непонятого, были сущим капиталом, требующим немедленной ... сатисфакции, как говаривали некогда гусары. Так и случилась первая "обмывка" той заслуженной стипендии...
  
   -- Фамилия?
   -- Шкалик...
   -- Что -- шкалик?..
   -- ...Шкаратин.
   -- Шкалик, или Шкаратин?..
   -- Шкалик... Шкаратин Евгений Борисович.
   -- Евгений Борисович Шкалик-Шкаратин?
   -- Шкалик -- это... псевдоним.
   -- Понимаю... Вашей фамилии очень не хватает именно этого псевдонима. И давно это у Вас?..
   -- Что?
   -- Фамилия.
   -- Какая...именно?
   -- Так уж выберете, пожалуйста.
   -- С детства, кажется.
   -- Пьете часто?
   -- Два раза. Да я вообще не пью! Это же случайно...
   -- ?.. В месяц?.. В день?..
   -- Не-е-е... За всю жизнь.
   -- Понимаю. Первый и последний раз... Кто подал идею обмыть стипендию!
   -Никто. Стихийно, как-то... возникла.
   -...а кто предложил бутылку из-под рома вместо иконы...в красном углу...водрузить?
   - А-а, да это же в шутку.
   - Вы в армии не служили?
   -- А чё я вам сделал?
   -- Я хотел бы понять мотивы поступков.
   -- А у меня их нету.
   -- Мотивов? Хм-м.
   -- Поступков... плохих. А выпил - случайно.
   -- Вы мне, Евгений Борисович, Ваньку-то не валяйте. Расскажите-ка лучше свою биографию.
   -- Я... это... родился в тысяча девятьсот...
   -- Покороче. Без хроники.
   -- Я родился... потом пошел в школу... Не закончил ее ...
   И поступил в институт.
   Шкалик истощился. Вдруг, впервые для себя он понял, что у него - с ума сойти!- нет и не было никакой биографии. Родился и... А вот легендарный Гайдар в 15 лет полком командовал. А Павка Корчагин - узкоколейкой. Что это со временем твориться? Как стыдно жить без биографии! Точно голому... перед банщицей.
   -- Да... Не густо. А кто ваши родители?.. Национальность?.. Имеете ли родственников за рубежом? Рабочий стаж? Партийность, наконец...
   -- Ничего не имею.
   -- Хм... Я охотно верю, что вы не член нашей партии, и, может быть, круглый сирота, ну а... к какой нации вы принадлежите?..
   -- У меня не записано.
   -- Неужели?.. Может быть, вы кыргыз, хакас, еврей, и этого стыдитесь? Но ничего постыдного здесь нет. В нашем многонациональном государстве и евреи -- не самая... нация...
   -- Я не еврей...
   -- Может быть, чукча?.. Мордва? Удмурт?
   -Да не знаю я. Мамка не успела сказать - умерла. А я отца ищу. Может быть он китаец по фамилии Кель Син, или... Сив Кин. У меня глаза-то его... узкие. А может, мамка чё попало сосала.
   -- Что-о-о?.. Что сосала?
   -- Брагу, одеколон, огнетушитель... этот... ацетон пила.
   -- Ну вот, видите, Шкалик?.. Пить -- это дурная наследственность. Но вы, надеюсь, не потерянный для общества товарищ. А, извините, Ваш папа...он...пил?
   - Не знаю...Не помню, кажется, все пили.
   - Кто - все?
   - Папани мои...У меня их много было. Я про всех не знаю.
   - Н-да ...незадача... Ну, вот что, Евгений, я говорю Вам, что пили Вы в последний раз. И прошу это хорошенько запомнить. А сейчас идите на лекции. И подумайте там о нашем разговоре...
   -- До свидания...
   -- Идите, идите ...Шкалик. Тьфу ты...Шкаратин.
   Шкалик ушел, а озадаченный декан ещё некоторое время сидел, бессмысленно изучая карту герцинской эпохи складчатости. Прорва времени, разделившая две эпохи -герцинскую и социалистическую- ничего не изменила в пользу неустроенного человечества...
   Этим разговором и закончился первый публичный выговор нашему герою за пагубную привычку к алкоголю. Закончился тихо-мирно, без ущерба для общества и, конечно, без последствий для противной стороны. Шкалик вышел из деканата не побитым, не подавленным моралью, если не принимать в счет некоторые гнусные намеки декана. Круглое, мол, сиротство, еврейское, знать, происхождение, многозначительная беспартийность. И еще факт, больно задевший меня, как автора криминогенного романа, должен здесь отметить. Впервые за всю свою будущую жизнь Шкалик Шкаратин получил первое Последнее Предупреждение. Но эта тема специального исследования, которому еще будет место в нашем романе. А засим я приглашаю вас занять позу Змеи перед нижеследующим продолжением.
  
   -- Прошу за кафедру, Евгений Борисович. Сегодня ваш кафедральный... так сказать... час. Захватите конспект... И сюды, сюды, пожалте, сюды...
   Лопшаков уступил свое место и встал в позе троянского коня у широкого, давно не мытого окна, закладывая руки за спиной.
   -- ...Итак, Вы Спиноза. Или Платон, Диоген Синопский, Парменид... Кто Вам больше нравится... Вы -- перед аудиторией... На площади разношерстная публика... Торгующий люд, гончары... Симпатичные и... женщины. Здесь гомон и брань... Здесь и поют, и пьют... Корякин летописует что-то на английском, а Люся Щеглова, кажется, вяжет нечто, под столом на самое себя, или чтобы одарить... дремлющего Апполона. Не вертите головами... все внимание философу Шкаратину... Коллега Шкаратин накануне публичного заявления. Это его кафедральный час. Что же вы скажете нам, вашим согражданам, выйдя из бочки?.. Чем просветите? Гневную филиппику? Общетеоретическую риторику? Может быть, призовете на войну за успеваемость? Ваше право... Перевоплощайтесь, Евгений Борисович. Три минуты Вам на подготовку, на вхождение в роль. Прошу три минуты тишины...
   Так он сказал, загадочный Лопшаков. Лопаясь от идеи и самодовольства. Сам воплощенный Спиноза и Апполон. Умница и красавец. Сергей Варламович. Нагуталиненные туфли, галстук в горошек, бардовый костюм-тройка, шарм в виде вузовского значка и брелока на цепочке. Студенты, а более того, студентки, пребывали в восторге от личности и выходок своего философа. Терпели и философию.
   Евгений Борисович пытался думать, заискивающе глядя в глаза однокашников. Дума не работала. Однокашники тоскливо ждали конца занятий. Билась муха. Все устали от посредственности событий.
   -- Ну что, Шкаратин. Прошли три минуты. Заступите на кафедру и... излагайте ваше кредо. О чем бишь оно!.. Пожалуйте. -- И сделал ручкой, Апполон Бельведерский ...
   -- Я ... это, -- начал Шкалик, заступив на кафедру, -- про вред курения и пагубные привычки... Я всем советую бросить курить и ... эта... пить. И начать жизнь с понедельника. И жить по-новому... Вглядываясь в светлое будущее.
   -- Браво! Смело и актуально. И довольно-таки близко к общественным проблемам. Но активнее, активнее!
   -- Товарищи гончары, купцы и ... последние нищие, -- глубоко вздохнул и выдохнул Шкалик. Граждане нашего города и из... сельской местности... по имени... Гондурас! Бросайте курить и пить чачу. Это все до добра не доведет!.. -- Женька воспользовался жестом, -- от никотина дохнут мухи и лошади... тоже. А от алкоголя -- даже люди спиваются. -- Шкалик вдруг шагнул с кафедры к столу Лопшакова и коротко, эдак иллюстративно, шлепнул ладошкой гадко-ползающую муху. Вероятно, закружавшую от никотина. Аудитория пискнула. Лопшаков предостерегающе вскинул руку. Шкалика понесло.
   -- Только вонючая... чернь и последние проститутки курят и пьют вино. Они отравляют себя и своих потомков. А также рожают уродов и детей-алкоголиков. -- Однокашники снова прыснули, слегка сдерживаясь, кося на предостерегающий жест Лопшакова. Смех давил уши. Изнутри.
   -- Господа, -- поправился Шкалик, -- греки, китайцы и прочие торговые нации... Эй, вы сидящие в пыли, на голом песке и на "камчатке", посмотрите на меня... снизу вверх: я курю. -- Женька применил жест, -- и пью, -- и снова жест... -- Один грамм никотина убивает лошадь, а одна стопка алкоголя тошнит желудок... Посмотрите на меня, господа хорошие, разве можно держать меня за... за... за...
   -- Хвост! -- подсказал кто-то, откровенно хохоча.
   -- ... хобот, -- блеснул другой, из "греков" или "китайцев".
   -- ...за здоровую лошадь, -- не потерял Шкалик красную нить, -- или за...
   -- ...за зайца во хмелю! -- сострил Волжанин.
   -- За зайца во хмелю?!. -- обрадовано подхватил оратор. Рухнул потолок. А возможно институт настигла систолическая весна. Аудитория, упала на столы и вибрировала в такт систолическим колебаниям.
   Сергей Варламович оторвался от окна и возмущенно замахал крыльями, точно хотел подняться над аудиторией. Смех слегка угас. Пожар ушел вглубь.
   -- Продолжайте Шкаратин. Развивайте тему. И следите... следите за полетом мысли. И - за речью. Вы же философ, ораторство -- ваш хлеб, ваше море. Купайтесь! Поднимите эти падшие души, ведите их ... за собой, -- не совсем уверенно закончил он и поправился. -- К светлому будущему!
   Шкалик глубоко вздохнул. Напрягся и ... вдруг резко оторвался от кафедры и выбежал в широкий проход перед аудиторными столами. Быстро забегал по нему, углубляясь в тему. Зал замер, напряженно притих...
   -- Да что курение? И что есть -- питие?!. -- Шкалик снова зацепился за что-то. -- Разве у вас нет других пагубных привычек? Например, греки лживы и хитры, как троянские кони и сверх меры воинственны. Кто спровоцировал падение Афин?! Кто затеял эту войну? Внедрил троянского коня, нафаршированного пьяными греками. Китайцы что ли? А-а-а?!! Китайцы -- непорочная нация? Зачем же тогда они воздвигнули Великую китайскую стену? Скрытность -- вот порок! Глупость -- вот причина! А вы, евреи, армяне и чукчи?.. Что притихли? А-а-а?! Не зря про вас сочиняют анекдоты на все случаи жизни! У вас вообще нет положительных привычек, только -- пагубные. Вы и глупые, и жадные, и алчные, и похотливые. Человеческие подонки!.. -- кинул Шкалик в затихший зал где-то недавно прочитанную хлесткую фразу. И зто было - слишком ...слишком инерционно. Шкалик точно напоролся на копье. И завис. И осекся. Так иногда хлебнешь не в то горлышко, и не можешь проглотить. Аудитория посерела. Лопшаков слегка растерялся. Возникла гоголевская театральная пауза...
   Мой уважаемый клиент! Отойдите, не скрипнув половицей, слегка в сторону. Не спугните их. Посмотрим на это с расстояния от Москвы до самых до окраин. Посмотрим на север, на юг, на дальний и ближний угол нашего зрения. Призадумаемся. Не кажется ли вам, что петух прокукарекал? Или собака лает? Да и сам человек - существо слабое и легко возбудимое - не способен ли в состоянии творческой эйфории перепутать нравственные ориентиры? Не так ли, увлекаясь, уклоняются от красной линии гениальные сумасброды- поэты, режиссеры, композиторы...- интригующие, заманивающие и заблуждающие нас, тьмы и тьмы, и тьмы... еще более не устойчивые и заинтригованные массы? И не в восхищении ли мы от этой одурманивающей игры - до поры, до ошеломительной кульминации, до шока... Как это напоминает историю с рязанской коровой... вы помните?... "мочей ...в салонный зал"?!
   Сергей Варламович Лопшаков ушел с половины семинара, оставив Шкалика Шкаратина на площади, наедине с разношерстной публикой, и в недоумении - до конца занятий.
   Да и много позднее Шкалик Шкаратин так и не мог взять в толк: а что это было?

Глава двенадцатая. Оплеухи

Всем нам улыбаеться смерть. Мы лишь можем улыбнуться ей в ответ.

Mussolini

   В Решоты Цывкин все же попал. Но случилось это не в тот злополучный день, когда "стажировал" напарника. И не на своем, обжитом до последней гайки, "МАЗе". И не в привычном статусе шофера великой стройки.
   Его обвинили в нескольких статьях УК, судили и приговорили к четырем годам колонии. При смягчающих обстоятельствах. Одним словом, повезло.
   Как выяснилось в судебном следствии, Борька Шкаратин состоял во всесоюзном розыске, как малолетний крестьянин, ушедший из дома в неизвестном направлении. На стойке работал по подложной справке сельсовета, как доброволец-комсомолец, хотя на учете ВЛКСМ никогда не состоял. Водительских прав у него не было. И автомашину ему доверили на страх и риск начальника автоколонны, по причине жестокой нужды в водителях.
   И по всем этим же обстоятельствам начальство не спешило отпускать его с трассы.
   Случай с разбитым "МАЗом" и покалеченным напарником всех вывел на чистую воду. Но судили и упекли в Решоты только его, Борьку Цывкина. Да и то исключительно по его очередной "вине": сам сдался.
   Уже в бараке, за колючей проволокой, загородившей его от мира с той стороны, которую наблюдал много раз из кабины с каким-то досадным чувством, он пытался понять произошедшее с ним. Слегка обвыкнув, втянувшись в лагерный режим, освоив лесопилку, он нет-нет да и вспоминал свою "таежную эпопею". Напарника, с его порванной щекой и выставленным коленом, изможденного болью и трехдневным ковыляньем по дорожной колее. Ногу зафиксировал, как учил отец, осиновой корой и прутами краснотала. Щеку от гнуса и грязи смачивал мочой и оклеивал подорожником. Тащил его на горбушке световой день, уже не веря в благополучный исход. Бил по спине, пинал по заду, заставляя снова и снова громоздиться на горб. Как-то дошли.
   На суде зачли не это. И не особенно выясняли драматургию тех таежных часов. И со слов напарника, месяц спустя приходившего на свидание в КПЗ, свидетельствовал он лишь о причине ДТП с "МАЗом". Правда, напарник навязчиво благодарил за спасенную жизнь.
   Борька Цывкин "откинулся" по УДО на полгода раньше срока, когда лагерное начальство потеряло над ним всякий контроль. Дерзкий и неуправляемый, он мешал привычным порядкам зоны. Харизматичность натуры, вкупе с обретенным влиянием на ЗК, досаждало. Его освободили.
   Из-за колючей проволоки вышел другой Цывкин. Нетерпимый к фальши и косности. Немногословный, но и не умеющий замалчивать очевидную ложь. Словом, неудобный.
   Он не один раз менял места работы, куда его брали с условным сроком, учитывая справку УДО. Менял географию поселений. Менял профессии.
   Уволили шофера Борьку Цывкина и с Целлюлозного комбината. Здесь процитировал Лику Сизикову, председателя Общества охраны природы: " Целлюлоза нужна. Но не такой же ценой!..". "...Каждый рабочий комбината, не вступивший в ряды Общества защиты природы - не достоин звания настоящего человека!..." И т.п. Выступил и на торжественном собрании в честь Дня легкой промышленности. И здесь процитировал пару расхожих афоризмов. Да как не кстати! Присутствовавший на собрании директор ЦБК недоуменно, сверх очков, посмотрел на начальника отдела кадров. Женщина ответила ему взглядом, полным исполнительского рвения. Директор перевел взгляд на оратора Цывкина. Женщина посмотрела туда же и этот ее взгляд мог бы испепелить самозваного трибуна вместе с трибуной. Утром Борьку уволили. С согласия профкома, парткома и Общества охраны природы. Лика Сизикова негодовала больше других. В её реплике - " Застав мужика богу молиться, он и лоб разобьет"- секретарь парткома подметил аполитичность, а другие - только двурушность принципов. Борьку уволили "по собственному желанию", а устно - за пьянство на рабочем месте. Без отработки и выходного пособия.
   Сейчас он крутил руль леспромхозовского лесовоза. Работа привычная и - без политики. Правда, леспромхоз обслуживал Иркутскую ГЭС и здесь была своя коллизия взаимоотношений. Но Борька, после поражения Движения в защиту Байкала и собственного фиаско, более не цитировал крамольные слухи. Платили и здесь хорошо, и Цывкин не отказывался от сверхнормативных рейсов.
   Этот рейс был последним перед отпуском. Уже давно созрела мечта закатиться на юг, к морю. Заработанные в последний год деньги, тратить было не на что, да и не с кем. Цывкин так и не приглядел среди леспромхозовских девах достойную. И, собираясь к самому синему Черному морю, думал: не везти же дрова в лес! Однако, на разгрузке ему не раз приписывала кубометры чернявенькая Анечка, демонстративно носившая соблазнительную грудь, и умеющая откровенно-долго не отводить глаза. Цывкина подкупала ее предпочтительность, соеденимая с премиальностью. Но общения у шоферов с приемщицами были лишены романтики и амурных возможностей.
   Подъезжая к лесопильному комбинату, Борька все же вспомнил Анечкин образ и невольно прибавил газу.
   Анечка должна была работать в ночную смену. Цывкин подвернул в ближайший гастроном. Перед самым закрытием полки были полупусты и не впечатляли выбором. Вино-водочный отдел, однако, как всегда, соблазнял этикетками и формами Он выбрал неказистую бутылку "Черноморского рислинга" и, на всякий случай, водки...
  
  
   Визжала пила! Пела песню на родном языке. Лес плавно циркулировался. Знакома ли вам музыка лесопильных заработков?.. Пот и свежий лиственный опил на обнаженной доверчивой спине?.. Веселая кутерьма горбыля и лиственной коры завораживали испуганные глаза студентов-практикантов. Хватай-бросай... Не падай... налево-направо... кругом... следи за осанкой... перед крановщицей, да перед приемщицей. Перекуривай! О, кайф!
   Лесопильная фабрика, смутно напоминающая в своих основных очертаниях -о, поэзия транспортных блоков и функциональных узлов! - такую же непостижимо загадочную конструкцию самогоноваренного аппарата, с первых же часов работы покорила студентов беспрерывным процессом и масштабностью дела. Круглый лес, захваченный извне, точно коровьим языком, брошенный в зубатую улыбающуюся пасть, торжественно дифилировал по транспортным цехам, делясь и дробясь на доску и плаху, на горбыль, шпалу и лафет. Неумолимо, точно в водопаде молевого сплава, низвергался разваленный пиломатериал к сортиментным штабелям. Хватай-бросай! В том числе наши знатоки-студенты, в том числе беспаспортные поденщики, в том числе женщины "безполые", а потому и бесплодные, шумно дыша, сморкаясь и матерясь, складировали чуть дымящиеся, приятно пахнущие доски, брус и бруски в штабеля. Кранбалка, точно самая ловкая африканская обезьяна, хватала упакованные пачки и выносила за пределы внутренней освещенности, в холодную и промозглую весеннюю тьму. Доковский челюстник, по-щучьи смачно, зажимал горбыль и вывозил его в ночь.
   Есть особенная красота в тяжелом физическом труде -- красота осознанной необходимости. Скорее, это философская категория. И не зря каждый год второкурсники, после курса общей философии, проходят здесь производственную практику. Освежает, знаете ли, мыслительный процесс, наполняет его научно-практическим мировоззрением.
   К первому перерыву студенты были в мыле, но не пали духам. Хлопали друг друга по спинам и взашей, сбивая опилки и стрессовую атмосферу.
   -- Чё, Шкалик, натянул кепку? Это тебе не у Зинки в пуговочках ковыряться?
   -- А ты чё, бугай что-ли? А ну покажи ручки?
   -- А ручки-то вот они...
   --Дрож-жат!..
   -- А у Волжанина , ты глянь, волосы седые... из носа... Посед-дел человек!..
   -- Дак док-то нас всех сегодня поседеет.
   -- Не ссы, Омелькин. Родина тебя не забудет.
   -А ей это надо? Я думаю, братцы, это не практика, а прием такой... методический. Курс молодого трудяги. Чтобы жизнь медом не казалась. Помните, мы на первом -вагоны разгружали? У меня ноги ватные два дня были. А после сегодняшней... потогонки ?..
   Во-о! Точно, пацаны. Это же потогонная система... мистера Тейлора! Только - в сэсээр. Баб жалко.
   -Заныли, зануды...
   -Тебе бы, Волжанин, бурлаком где устроиться...
   -...на Ангаре.
   -- Парни, предлагаю дать деру. Кто за?!. - неожиданно заявил Шкалик.
   Все замолчали. Это был вызов. Окровенная провокация. И следующее слово должно стать довеском на чаше весов. Весы колебались, все молчали. В проеме Дока неожиданно появился голубь -- среди ночи -- и загулькал.
   -- Чего это он? Не спит.
   -- Бдит!
   -- Это же вестник богов, братцы! Зовет нас за собой, -переиначил свой вызов Шкалик.
   -- Зовут орлы. Или буревестники...- философски заметил Волжанин.
   -- Соколы...
   -- А голубь -- символ мира.
   -- .. мол, мирно продолжайте рыть себе могилу.
   -- Ну ты, б..., не каркай... Ты, Женька, не ссы и не каркай, понял?
   -- А ты, Рыбный, не воняй. Ты -- не жила. К полночи из тебя весь вонизм выйдет, и ты по-другому запоешь.
   -- Кто -- я ?!.
   -- Шкалик, кончай нагнетать! -- серьезно закипел Волжанин. Остальные тоже обрушились на Шкалика, и в шутку, и всерьез.
   Голубь внезапно сорвался из небесного проема и спланировал к навесу, где дневная смена обычно поедала свой "тормозок", курила, "забивала козла". Сейчас здесь было пусто и темно. Хотя хлебное крошево среди окурков можно сбирать.
   -- А, проголодался, проглот!..
   -- Он, как Федя Корякин, по ночам под стрехой жует.
   -- У Феди диабет, а ты что делаешь по ночам под стрехой?..
   -- ... с Катюшкой Сидоровой? А-а-а?..
   -- ... да под одеялом?!. А ну посмотри, у тебя шерсть есть на правой ладошке?..
   -- Да пошли вы в пень дырявый...
   -- Ха-ха-ха!..
   Загрохотал всей мощью лесопильный цех. Вспорхнул в испуге голубь. Контингент занял свои места. Пошло-поехало.
   Шкалик однако, не сразу встал к конвейеру. Он долго переобувал сапоги, натягивал верхонки. Первая, подхваченная им, плаха внезапно уперлась в ограждение, напряглась и с треском лопнула. Ее обломленную часть бросило на Женьку Шкаратина, точно огромную руку, отвешивающую пощечину. .Женька упал на конвейер и его тут же сбросило на пол...
   В шуме лесопилки никто не слышал треска и хлопка, и никто ничего не понял в первое мгновение. Первым завопил и замахал руками Волжанин. Крановщица удивительно быстро выключила конвейер.
   Мгновение, или целую вечность, продолжалось оцепенение. Конвейер встал. Шкалик лежал.. Остальные не могли пошевелиться...
   -Человека убило! - закричал кто-то из темноты.
   - ...не мог пригнутся, - укоризненно- растерянно произнес Волжанин, - что делать -то?
   -Тащить его надо ...куда-то. Где тут врачи есть?
   - Какие тут врачи, дурень, в час ночи...
   - Не стоять же тут до утра?...
   - Давайте искусственное дыхание делать...как учили.
   - Ну и как это?
   -Рот в рот... кажется.
   -Ну что стоите -то? Надо же что-то делать!... - Рыбный, точно параноик с приступом диареи, запрыгал на месте, потрясая воздух растопыренными ладонями.
   - Надо посмотреть...зеркальце бы... Может, живой?- Федя Корякин первым приходил в себя. Он подошел и наклонился к лежащему навзничь Шкалику, попытался заглянуть ему в лицо. Рыбный подошел следом. Вдвоем они осторожно приподняли тело, не решаясь перевернуть его. Остальные сгрудились вокруг.
   -Парни, надо нести его на дорогу! Может, кто поедет...- предложил Омелькин.
   Из темноты вбежала женщина, в начале смены объяснявшая студентам технологический процесс. Она, как сумасшедшая, трясла головой и тихо бормотала:" ...ой, убило, убило, ой-ёй, убило человека... ой, боже ты мой...".
   Внезапно в слабо-фиолетовом свете цеха разлился ярко-розовый оттенок извне, а может быть, голубовато-бирюзовый отсвет лунного неба смешался со светом фар въехавшего на территорию лесовоза, а может быть, произошло что-то еще невероятно роковое, окрасившее растерянную группу людей бледным хвойно-зеленым колоритом. Был ли это минутный массовый психоз, космическое явление, или иное, необъяснимое и даже не принятое всерьез, а только что-то произошло. Не Вирус ли зелененький разлился в драматической атмосфере? Под стрехой снова объявился давешний голубь, "вестник богов", затмивший небесный проем, и дружелюбно загулькавший свою голубиную песню.
   - Братцы!.. Там машина... - судорожно выговорил Омелькин и первым кинулся на улицу. Остальные, не раздумывая, устремились за ним. Осталась только стонущая, или скулящая женщина. Она словно ничего не замечала и не чувствовала, кроме чужой беды и боли...
  
   Борька Цывкин долго недоумевал и негодовал перед ажиотажной группой студентов, пока из темноты, как с того света, на него не вышла чернявенькая приемщица Анечка. "Человека убило..." - тихо сказала она Борьке. И Цывкин мгновенно все понял.
   Он круто развернул лесовоз, едва не захлестнув хлыстами и студентов, и Анечку, бросил
   машину и побежал в цех. Совсем бесцеремонно он схватил Шкалика на руки и бегом устремился обратно...
   На трассе Цывкин гнал так, как никогда не ездил с лесом. Анечка, тихо стонала, придерживая голову Шкалика на своих руках. Волжанин, примостившийся рядом, пытался объяснить дорогу до травмопункта.
   - Ты, парень... как тебя?... возьми водку в бардачке... Нашел?.. Там она! Открой и потри ему виски... Да не мне! Ему...- Цывкин всматривался в несущуюся навстречу ночь. - Еще губы смочи... Ну чего ты пальцем ?!. Плесни на губы!
   Внезапно Шкалик закашлялся и зашевелился. "Жи-фой!" - с каким-то идиотским акцентом выкрикнул Волжанин.
   -А как же! - весело подтвердил Цывкин - Водка свое дело знает. Ничего, сынок, жить будешь... - с азартом говорил Цывкин, не подозревая о точности сказанного слова.
   В травмопункт Цывкин внес Шкалика, с осторожностью первородной матери. Неуклюжую помощь Волжанина досадливо отвел плечом. В приемном покое поднял невообразимый шум... Потом успокаивал слегка пришедшую в себя Анечку. На прощанье сказал Волжанину:
   - Ты, паря, здесь останешься? Правильно! Хвалю...Скажи, как товарища-то кличут?
   - Шкаликом - рассеянно ответил Волжанин.
   - Примечательная фамилия...- уже на ходу усмехнулся Цывкин. Приобняв Анечку,
   он уходил по длинному коридору приемного покоя. И даже не оглянулся.
   Глава тринадцатая. Предопределенность, как таковая

Поверь, что жизнь-это лишь сиянье в небе, которое ослепило каждого из нас.

Алексей Соболев

   Из института Шкалик ушел по неосмысленным обстоятельствам. Несколько неудов на весенней сессии, нелепые пьянки в общаге, на которые занимал рубли у однокурсников... Полное семейное одиночество, как подспудная тяжесть утраты мамы и внезапно нахлынувшее чувство беззащитности. Очередные Последние Предупреждения деканата. Не понимал, что тут довлело больше. Да и не пытался это понимать. Иной день-деньской тупо просиживал в библиотеке, где не было знакомых рож, и никто не приставал с общением. Книги не читал. Не мыслил. Просто сидел над страницей, в странном анабиозном состоянии, пока не понуждали уйти.
   Иной день налетала дикая бесшабашность, словно крылья за спиной возносили на непостижимое счастье. От общаги до института - в гору-- сухое его тело подстегивало волной ювенильного моря. По коридорам и аудиториям, несмотря на многолюдность студенческого потока, он реял байкальской чайкой. И была в таких минутах какая-то загадка. Тайна, которой Шкалик не мог овладеть...
   - Ну понесло...потащило, - констатировал в такие деньки Коля Омелькин, - и делал устрашающие пасы пальцами.
   -Видать, влюбился - бесстрастно резюмировал Денисюк, колин одногруппник и земляк. Он сам частенько был грешен этим состоянием, и не всегда окрылялся взаимностью... Другие сокомнатные однокашники ещё более равнодушно наблюдали шкаликов полет. И даже молча досадовали. И, возможно, скрытно завидовали.
   Девчонки, разномастные инопланетянки, существа фантастические и непостижимые, кажется, играли в состояниях полета и обреченности Шкалика некую магическую роль. Он не умел и не смел всматриваться в их лики, вслушиваться в музыку бессодержательной болтовни, и уж тем более пытаться заводить беседы. Он терялся и темнел своей смуглостью, когда иная пыталась захватить его внимание и - обреченно улыбался. И каждая находила в этой улыбчивости его сумасшедшую привлекательность, и сама терялась и робела от вспыхивающего чувства. Это спасало Шкалика.
   И лишь одна из них - Люся, зеленоглазая точеная статуэтка, утонченно-чувственная, беззащитная в смешливой иронии - проникала в шкаликов мир незаметно и сокрушительно. Она, как и Шкалик, носила светлый вязанный свитер, точно пьедестал для обворожительно-милой головки, лучившей нежный и загадочный свет глаз. Руки скрещивала под грудью, толи защищаясь, толи подчеркивая бюст. Передвигалась сдержанно и порывисто одновременно, как шахматная фигура в руках незримого гроссмейстера. Шкалик же, как и она, улыбался глазами и не мог надолго задержать на ней взгляд. Ходил за ней, словно тень маятника.
   На производственной практике в Поповке случилось необъяснимое. Люся замкнулась. Смешливый глаз все так же лучился теплом. Губы играли незаметной улыбкой. А только она больше не преследовала Шкалика. Отпустила его из вида. Не вызывала внезапной дрожи.
   Они, как и раньше, крутились вместе возле теодолита, садились в столовой на противоположных "насиженных" местах, разговаривали по делу и попусту, а только всё не так... Что с ней случилось?
   В Поповке готовился прощальный костер. Здесь собрались студенты летней практики всех профильных факультет: горняки, металлурги, строители, геологи. В немыслимо-экзотических одежках, обогащенных незамысловатой символикой, в эйфории прощания и радости перемен, они, как сумасшедшие беговые тараканы, топтали сосняк и пугали лесную птицу. Подпитые, взвинченные, гендерно-неразличимые в наваливающихся сумерках, они собирались и растекались вкруг огромного конуса будущего костра - непостижимо с какой задачей. В поселке безумолчно перелаивались собаки, гуляла тихая, почти штилевая, сарма, и в тон ей шумел сосновый бор. На западе багровел закат.
   Одногруппники Шкалика, перешептываясь и почти крича, замышляли какую-то "жуткую месть"... И уже костер, вот-вот готовый воспалиться на поляне, не занимал их воображение. Кто-то что-то где-то сказал... Кого-то чем-то обидел... И сотоварищи-однокашники, в гневливом экстазе готовились пойти-найти и отомстить. Шкалик отстранился. Влез на пустые нары и наблюдал суматоху с чувством досады. Наконец пацаны, разогретые бутылкой "огнетушителя", исчезли в полутьме поселка.
   Внезапно на пороге барака возникла она, Люся, будто материализованная все в той же полумгле Синильга. Качнула, по-привычке, милую головку, опережая собственный вопрос:
   -Едем в Иркутск? Утром автобус СКБшников повезет. У них места свободные.
   И он, точно загипнотизированный фантастическим видением, молча качнул головой: "Едем".
   В "Икарусе" укачивало. Они сидели рядом, близко, касаясь плечами, даже коленями, и уже не испытывали прежней неловкости. Он предлагал отметить возвращение с практики, она не возражала и не отшучивалась, как раньше. Грустным своим полушепотом говорила о теплом Иркутске, пустой общаге. На поворотах трассы клонилась к нему и, приникнув, замирала. . "Синильга... моя" - трепетало его сердце нежностью. Разговор не клеился; её точеная головка, увенчанная ситцевой косынкой, маячком свечи клонилась на его плечо, пока не упала совсем. И его сомнения обрушивались под шум шин, и накатывались радостные слезы... Дорожные версты мелькали в окнах, угрожая вселенским сумасшедствием, но сон и покой в салоне воцарился над студентиками, возвращающимися в зацветающий город.
   ...Неистощимым зеленым вирусом насыщалась аура древнего города, овеянного юрской пылью, прокопченного дымами зимних мороков и толщей веков... Парки, скверы, старые кладбища, косматые тоннели криво-косых улиц и переулков, городища соборов и музеев - на нижних и верхних ярусах кварталов - захвачены одуряющей эпидемией цвета и запаха. Тополевые ряды с лепниной клейкой листвы, словно, "кумиры на холму вне двора теремного", ивняки, низвергающиеся лиственной кипенью гибких ветвей, сосновые, березовые ли красавицы - рощами и одиночки... И все-все-все, словно поливные изразцы, или архитерктурные элементы древней керамики в городских нишах, кокошниках, закутках... резвились в живой полихромной мозаике весенней зелени. Царство изумрудной, нефритовой, или малахитовой сказки, как очнувшийся от спячки планетарный свет... И праздник любви!

(продолжение следует)

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"