Сквозь вечерний полумрак, пропитанный сухой, мелкой пылью прорвалась яркая вспышка. Внезапно возникла, из темной пустоты, где, казалось, ничего-то и не было кроме бродившей в воздухе земляной взвеси, разбила неохватную бессолнечную темноту на множество маленьких теней, и сразу же после этого исчезла. По ушам, по вискам, по лбу ударил звук разъедаемой снарядом земли, на неуловимое мгновение болезненно, сильно сдавил пальцы на руках, и эхо откликнулось откуда-то изнутри, из желудка, сквозь мышцы и одежду. Откликнулось и ушло в землю, припавшую к животу и груди, чтобы, не приведи Господь, не вырваться в воздух, на свободу, и не выдать это совершенно ненадежное укрытие. Небольшой бугорок, с ботинок высотой и обхватом в небольшую подушку, за которым если что и прятать, то только лицо, которому трудно даже при необходимости придать неживое выражение. Тело же спрятать некуда. "Господи, как же хорошо, что сейчас вечер, и что землю в воздух набросало, и что я потерял автомат". Ведь из автомата бы пришлось стрелять. Каждый же выстрел из собственных рук по дню жизни вытягивает, иначе не получается у патрона вылететь. А за этим незначительным бугорком каждый лишний день на счету. Тут ими разбрасываться нельзя.
Внезапно грохот, размером, наверное, со всю планету, грубо подхватил слой земли вместе с бугорком и солдатом, наклонил градусов под сорок пять и начал вытряхивать, как только что выстиранное белье. Анатоль вскрикнул, и, потеряв ощущение опоры, куда-то начал лететь, но тут же врезался и закувыркался. Или же он продолжал лежать неподвижно, но со всех сторон по нему били увесистые мешки с землей... Трудно было понять. Уж скорее второе. Потому что нельзя так быстро катиться, да еще и так долго. Да ведь вокруг только что ни одной кочки видно не было! "Куда же это я?" - удивленно, даже скорее спокойно подумалось ему сквозь боль от ударов по ребрам и всему остальному телу.
Когда Анатоль пришел в себя, оказалось, что лежит он в окопе, наполовину засыпанном землей. Песчаная туманность над головой бросала вниз то желтые, то белые отблески, и было прекрасно видно, что людей нигде нет. Только груды земли, да обессилено торчащие из них доски, покусанные и расщепленные. Он приподнялся над песчаной кучей, в которой лежал, и оглянулся за спину, ожидая увидеть там продолжение русла окопа, и, возможно, что-нибудь другое. Но там окопа не было, а был сплошь черный вход в подземное укрытие. Двери были сорваны напрочь, и ясно чувствовалась вся темнота, которая скопилась в укрытии под земляными сводами. Спряталась от бесконечных вспышек и беспокойства.
Сквозь пыль и песок, Анатоль переполз через порожек и скатился вниз, на ровный пол небольшого помещения. Оказывается, было здесь не так уж и темно. Стены были ясно видны, кое-где на них даже проступали тени. Возле противоположной входу стены на боку лежал увесистый стол, наполовину разбитый, обращенный ножками ко входу, будто бы в последний момент пытался защищаться. На полу, рядом со столом, светил небольшой фонарик, а рядом, прислонившись к столу спиной, сидел солдат и с опаской смотрел на вошедшего. Форма на нем была чужая. Анатоль было по привычке напрягся, но тут же увидел, что у солдата нет оружия. Тогда он свободно вздохнул, пересек комнатку и сел рядом, на землю, с благодарностью облокотившись о мертвую столешницу.
- Анатоль. - протянул он ладонь хозяину комнаты.
- Тик. - радостно отвечая прямым взглядом, тот пожал руку.
- Какое необычное имя... - удивился Анатоль, и немного отодвинулся, чтобы полностью охватить портрет нового знакомого, человека со странным именем.
- Это у тебя необычное. - улыбнулся в ответ Тик. - Такое длинное, что пока его скажешь, уже и руку пожать успеешь, и попрощаться.
- Да! - Анатоль засмеялся в ответ и даже ударил себя по коленке. - То-то я думаю, что же мне всю жизнь общаться мешало. Пока поздороваюсь, пока представлюсь, так всем уже и спать хочется. Носы вниз поопускают, будто бы потеряли что... Поверишь, один даже захрапел однажды. Да так глубоко, что даже упасть забыл - так и остался стоять. Так я его будить не стал. Побежал за фотоаппаратом, чтобы сфотографировать, да он успел проснуться и скрыться. А жалко. Такой бы кадр получился!
Тик немного опешил от такого потока слов, но все-таки взял себя в руки и, поразмыслив, осторожно спросил:
- Ты фотограф?
- Да нет, просто иногда увлекаюсь. Если свободное время есть, и в особенности если осень стоит. Осенью хорошо фотографировать. Так же, наверное, как и рисовать. Только вот, к сожалению, я не рисовал никогда.
- Что же ты так...
- Да вот не знаю... Наверное, просто не судьба.
- И как, фотографировать хорошо получается?
- Да по-разному. Эх, был бы у меня здесь фотоаппарат! Я бы обязательно тебя сфотографировал, как ты сидишь на полу у стола, и рядом еле теплится фонарик. И странная игра теней на стенах.
Анатоль отодвинулся от столешницы и осмотрел ее взглядом почти профессионального художника. Если бы стол не расстреляли, он бы наверняка под таким взглядом преисполнился собственной значимости.
- Вот. Ты сидишь, крупный план, снизу черты твоего лица усиливает, оттеняет свет фонаря. Это в левой половине снимка. А всю правую занимает столешница, вся в дырках от пуль. И у любого, кто посмотрит на эту фотографию, сразу же возникнет ощущение, что ты сосем даже не человек, а бог. Потому что тебя расстреляли, но ты еще жив, и по взгляду сразу видно, что пока умирать не собираешься.
Тик выслушал все это, представил, и недоверчиво, внимательно присмотрелся сначала к отверстиям от пуль в массивной доске, а потом к своим покрытым пылью и земляными потеками рукам.
- Да мне бы помыться сначала. Перед тем, как фотографироваться. Я ведь грязный, как самый обыкновенный солдат. Эту фотографию потом и не покажешь никому, до того стыдно будет... Да и Бог ведь не может быть грязным.
Анатоль снова облокотился спиной. Ох уж эти обыватели... Всем хочется такие снимки, чтобы с галстуком, в чистоте, когда каждый выглядит уверенным в себе, будто бы так всю жизнь и провел, не оступаясь.
- Как это Бог не может быть грязным? Здесь ты, Тик, мне кажется, очень не прав. В том-то и дело, что если его даже закопать по уши в нечистоты, он все равно будет выглядеть возвышенно, не от мира сего. Нас-то он ведь из грязи сделал. Поэтому и пачкаться ему не привыкать.
Анатоль встал и отошел в дальний угол комнаты, почти ко входу.
- И вот ты бы у меня на фотографии таким бы и выглядел. Потому что она иногда показывает вещи такими, какими мы их обычно не видим. Какими они в жизни просто не бывают. В этом-то и заключается сила хорошей фотографии.
Анатоль начал ходить из угла в угол, изредка останавливаясь и прислушиваясь к тому, как снаружи что-то перекатывается, ворчит и отдается эхом. И будто бы разговаривая с этими почти естественными, природными звуками, он сам стал говорить тише, так что до Тика доносились только невнятное урчание и бормотание.
- Ты на нее смотришь, и кажется, что ты никогда этого места не видел...
Тик продолжал сидеть, наблюдаяЈ как Анатоль, заложив руки за спину, задумчиво глядя в пол, измеряет шагами пол их укрытия. Только что такой разговорчивый, а теперь - полностью закрывшийся, погруженный в неизвестную глубину собственных мыслей. Скоро и бормотание его стихло, и остался только гул, который прокатывался по потолку; незримым для глаз, но страшным облаком проникал внутрь через дверной проем, невнятным отзвуком отдавался в теле.
Анатоль закончил свое путешествие по комнате и вновь сел рядом. Теперь казался он очень уставшим. "Вот странная перемена. - мысленно удивился Тик. - Только что был наполнен силами, а теперь как выжали его. Или сам себя выжал."
Внезапно его посетило озарение, и он негнущимися, черными пальцами достал из внутреннего кармана несколько завядших бумажных клочков, и протянул Анатолю.
- Вот, посмотри.
Оказалось, что это две фотографии. Из-под пережитых ими трудностей проглядывала замечательная суть. На одной семья весело и дружно смотрела прямо на того, кто держит снимок в руках. На второй к далекому горизонту уходила травянистая равнина, и зеленый ее цвет перемешался с багрово-огненным цветом низкого, большого солнца. Будто бы соединились вместе две невероятно широкие реки, с водой разных цветов, и теперь породы, влекомые ими с далеких гор, смешиваются друг с другом и порождают никем доселе не виданный, сказочный пейзаж.
- Очень красиво. - Глаза у Анатоля вновь вспыхнули, и свет побежал по телу, пока он внимательно вглядывался в равнинную даль, вечернюю ярость солнца и такие разные, но в то же время единые друг с другом взгляды людей. - Семья?
Тик кивнул.
- Я не часто фотографирую. Только когда мы все вместе собираемся. И эти два снимка сделал, не сходя с места. Сначала сфотографировал семью, потом увидел их удивленные лица, и как жена даже рот раскрыла от восхищения, повернулся - и увидел вот это. Здесь, наверное, у любого бы получилось хорошо. Я ведь не фотограф, а получилось.
- Да. - Анатоль бережно протянул фотографии Тику. - Хотел бы я у вас побывать.
- А я с удовольствием тебя приглашаю. Если война когда-нибудь закончится, приезжай. Все будут рады. А я - в первую очередь.
Анатоль только вздохнул в ответ и закрыл глаза.
Больше не разговаривали. Было очень уютно (если в данной ситуации вообще можно упоминать слово "уют") и спокойно сидеть вот так, в безветрии, и чувствовать, как за стенами с разбегу бросается на землю неестественный ветер, которого в природных условиях не бывает. Время от времени сквозь тлеющий дверной проем и камни над головой слышались крики и даже отдельные, развеянные по ветру возгласы, слова.
Вскоре стало казаться, что гул снаружи усиливается, наливается многоголосным громом и многократным эхом. Пол робко ударил по ногам, затем еще раз, и затем сквозь дверной проем внезапно ворвался пронзительный свист. Ни Тик, ни Анатоль раньше такого не слышали, ни в обыкновенной жизни, ни на войне, и поэтому схватились друг за друга, отпрянули и вжались в крышку стола, ожидая не то неминуемой гибели, не то окончания войны. Через несколько надрывных, нечеловеческих минут свист и гул умолкли, пол вновь стал неподвижен, зато теперь отовсюду, со всех сторон ясно доносился не то шелест, не то робкое шипение, не то отдаленное, приглушенное журчание.
Оба солдата прислушивались. Больше ничего не менялось. Шелест, оглаживающий снаружи склоны укрытия, незначительно пульсировал, то прибывая, то отступая, и казалось, что даже камни в комнате замерли, с удивлением прислушиваясь к этому новому звуку.
- Что же это такое?.. - растерянно, боясь успокаиваться, но невольно все-таки отпуская тягучее ожидание, сказал Анатоль.
Сразу же вслед его словам, входной проем вдруг налился ярким, горячим светом, выбросил внутрь облако пыли, и в комнату ворвался огромный огненный комок. А ворвавшись, распахнулся во все стороны, словно обрадовался внезапному простору, и породил сплошь черное облако дыма, сразу же заполонившее едкой ночью все углы. Через мгновение пламя резко сжалось, как будто бы кто-то стал засовывать его в карман, и из пылания, поглощая его, возник человек. Он широко размахнулся руками, и стало понятно, что горит его плащ. Теперь он вынырнул из-под его защиты, и, будто бы подавая кому-то условные знаки огромным факелом, начал водить им из стороны в сторону, то поднимая руки очень высоко, то опуская к земле. Внезапно, одним, неуловимым движением, он свернул плащ огненной поверхностью внутрь, и когда пламя исчезло окончательно, выпустив напоследок еще одно едкое облако, Анатоль и Тик увидели, что это был не один человек, а два. Они тесно прижимались друг к другу, покрытые обильно разлетающейся черной пылью, и плащ тоже сворачивали вдвоем, да так ловко, что если бы огонь не перестал слепить глаза, то и мысли бы никому не пришло, что это не одно живое существо. Настолько справно и слажено они управлялись с этой опасной затеей.
Пепел, пыль и дым разлетелись по углам, и стало видно, что на вошедших надета генеральская форма. Анатоль увидел офицерские знаки отличия своей армии, и сразу вскочил, вытянувшись в струночку. Тик вскочил следом, потому что второй вошедший носил офицерскую форму его страны. Помощь генералам явно не требовалась, поэтому оба просто замерли по стойке "смирно".
- О, прячется у нас тут кто-то! Молодцы, что спрятались. - отряхиваясь и отдуваясь, как кот, вылезший из насквозь прокопченной печной трубы, фыркнул один из офицеров.
- Можете садиться. - подтвердил второй.
Все четверо стали устраиваться возле стола. Генералы долго не могли усесться, борясь с пылью, которая при каждом движении окутывала их, как грозовые облака, лезла в глаза и в нос, заставляла чихать и отмахиваться, как от стаи комаров.
- Ну что, будем знакомиться. - проговорил первый генерал, оказавшийся проворнее своего коллеги и раньше совладавший с буйством стихии. - Павел.
- Товарищ генерал... - начал было Анатоль
- Никаких товарищей и генералов здесь нет. Мы ведь без оружия пришли. Просто Павел. А если вам совсем некомфортно, тогда извольте - Павел Иванович.
- Игорь Алексеевич. - представился второй, наконец-то усаживаясь, уютно мостясь и разгоняя руками последнюю из оставшихся в живых тучу пыли. - Вы действительно правильно сделали, что здесь укрылись. Снаружи сейчас находиться уж никак нельзя.
- А что там? - спросил Тик.
- Там сейчас все горит. Земля горит, воздух горит, дерево и камни горят. Даже вода горит. Нам здесь поэтому придется до-о-олго сидеть... Сейчас огонь уже должен начать ослабевать, но еще много времени пройдет, прежде чем находиться там станет безопасно.
- Горит... - Анатоль нахмурился и заволновался. - А что же это так может гореть?
- Да вот... И сами-то мы не знаем. - генералы угрюмо смерили друг друга понимающими взглядами. - Да, извините, что мы вам тут насорили и надымили.
- Товарищ генерал!.. Павел Иванович! -возмутился и воспрянул Анатоль. - Мы же не дети неразумные. Что это вы, в самом деле так, бьете словами.
- Больше не повторится. - улыбнулся Павел Иванович.
- А что там сейчас вообще происходит? - спросил Тик.
- Не знаю я, что происходит. - почти огрызнулся Павел Иванович, на секунду отводя взгляд. - Впрочем, никогда не знал и не понимал... Думаете, только у вас в жизни все не по человечески: сунут огонь в руки, который сразу телом завладеет, и пошел вперед, без головы и без совести? У нас-то, офицеров, все то же самое.
- Да. - вздохнул второй генерал, Игорь Алексеевич. Помолчал, смахнул россыпь пылинок с бровей, и продолжил, иногда все так же вздыхая:
- Я уверен, что не знал в своей жизни ни одного человека, который бы понимал, что происходит. Может быть начальство, где-то наверху, и знает, а мы... Эх. Мы вот с Павлом, верите, каждое лето друг к другу на дачу ездим. За грибами, просто повидаться. Дружны уж больно с самого детства, почитай что и с пеленок. То он ко мне в лес с семьей приезжает, то я к нему - стало быть, в деревню. Обратно везу меду две огромный банки, а он от меня - лесную чистоту и спокойствие.
Задумался и немного помолчал.
- Давеча вот, где-то с неделю назад, был у вас в столице. По делам, а потом немного прошелся, прогулялся. Давно не был я в этом городе. В последний раз он еще только строился - много-много лет назад. И все вручную, лопатами, тележками... И тогда-то было красиво, а сейчас - просто никаких слов нет. Был на набережной, прошел мимо всех главных музеев и храмов, погулял по парку. А собор центральный - так это вообще песня. Нигде больше такого нет, и сто лет еще не будет, это уж будьте уверены. И думал тогда - знаете о чем?
Анатоль с Тиком дружно показали, что никак нет, не знают.
- Думал о том, каким красивым он будет на Новый Год, и что хорошо было бы к вам вырваться именно зимой, в Новогодье. Когда снег оттенит черты домов, улиц, храмов и дворцов, выделит их ярко-ярко, и вся жизнь человеческая будет как на ладони. Все счастье, все горести... В общем - все, что только есть. Детей у меня только нет, жалко, а то бы и о них думал, что приедут, и как я их не буду со двора выпускать, потому что поднимут голову, засмотрятся на людей, на здания - и побегут по улице, так что и не найдешь потом.
Где-то далеко снаружи, под ночным небом, тлеющим багровыми отсветами, громыхнуло и будто бы даже покатилось. Генерал замолчал, и все прислушались, напряглись... Рокот и бурчание стали слабеть, удаляться, и наконец исчезли, оставив только шелест и журчанье, волнами оглаживающие землю и совсем не тревожные.
- Похоже, совсем плохо. - внезапно помрачнел Иван Алексеевич. - Что-то огонь не ослабевает.
- В каком смысле - совсем плохо? - насторожился Анатоль.
- То, что горение по-прежнему такое же сильное, как и в самом начале, к сожалению, может означать только одно. Подожгли землю. Не разливали горючую смесь, не распыляли рукотворную химию, а просто подожгли землю. Встречались мне такие идеи, но, насколько мне известно, раньше никто не решался экспериментировать с такими открытиями... А земли то у нас много. Теперь будет гореть, пока совсем ничего не останется. Вся сгорит, полностью. До последней грудки, до самой маленькой щепотки. До последнего, самого глубокого камня.
Анатоль и Тик побледнели.
- Не может быть... - прохрипел Тик.
- К сожалению, может.
- Вот гады, гады! - сквозь зубы, покачиваясь, проклял виновных Павел Иванович, вмиг утратив все свое холоднокровие. - Сволочи. Кто же это осмелился? Скорее всего, наш президент. Больше некому. Другой такой дряни во всем мире нет. Он и без пистолета на всех волком смотрит. За стол садится, ручку берет, глядит на чистый белый лист - и так его всего сводит от ненависти, что лист этот и ручка становятся страшнее любого оружия. Железо - оно ведь тупое, что-то одно умеет делать, и хоть делает верно, но на неожиданности не способно. А он ведь там такие гнусности выдумывает, что людям по всему миру потом кошмары снятся. Он еще только собирается написать, щурясь, горбится над столом, а сон уже ни к кому не идет. Знаю, проверял... Страх, какой-то странный, первобытный страх он пробуждает в людях. И нет для этого страха границ. Однажды вырвавшись в его комнате на свободу, распространяется по всему миру. Вне слов, вне радио- и телеэфира - сквозь воздух и воду, сквозь землю, залазит в сердца и головы и начинает завязывать жизни в узел. И нет от этого спасения.
Помолчали. Через некоторое время начало ощутимо чувствоваться тепло. Оно не проникало сквозь двери, но волнами набегало, казалось, сразу со всех сторон. Стены продолжали оставаться темными, неподвижными, но теперь они больше не могли защитить укрывшихся под ними. Тепло проникало внутрь, пробивало путь сквозь каменные тела, извечно холодные, и чем больше времени проходило, чем больше тепло становилось сходным с жаром, тем сильнее начинало казаться, что скоро земля вспомнит свое далекое прошлое, когда еще не стала она неподвижной, застывшей, а бурлила и кипела, как вода. Но пол пока оставался холодным, и в этом виделся неверный, смутный призрак надежды.
- Что же мы будем делать? - спросил Анатоль. Тик был, очевидно, просто не в силах проронить хотя бы слово, и только застывшим взглядом вглядывался куда-то в пустоту, бледный, перекошенный, будто бы в спину ему давил острый, твердый угол.
- А что тут можно сделать... - безразлично сказал Павел Иванович. - К сожалению, некоторые вещи нельзя повернуть и устремить вспять... Ведь основная сила этого оружия состоит в том, что сама природа хочет гореть. Его суть, его действие именно в том, чтобы пробудить в ней это желание, заставить почувствовать, сжиться с этой губительной тягой. Поэтому, когда цель достигнута, уже не в наших силах остановить трагедию. Все, что мы можем... Сейчас...
Он запустил руку за отворот насквозь прочерневшей куртки, некоторое время поискал там и вдруг явил всем небольшую, плоскую флягу.
- Вот что мы сейчас можем. Боюсь, что на большие свершения нас уже не хватит.
Фляга отправилась в путешествие по кругу. Так и не будучи в силах пошевелиться (не было способности хотя бы моргнуть), Тик с ужасом наблюдал, как фляга переходит из рук в руки, скупо, блекло отражая невнятный свет фонарика, и как неумолимо движется к нему. Казалось, что едва только она придвинется вплотную, прижмется к руке, и выдохнет в лицо странное, терпкое облако, произойдет что-то страшное и невыносимое. Скорее всего, рассудок просто не выдержит, и он засмеется невесть чему. Впрочем, тогда ему уже будет совершенно четко и твердо ясно, почему все вокруг так способствует веселью.
Анатоль подержал перед Тиком флягу, и, не дождавшись хотя бы изменения в выражении лица, вернул Павлу Ивановичу. Фляга скрылась под накипью куртки. Закряхтев, Павел Иванович поднялся, повращал плечами, размял спину, как атлет в предчувствии штанги, и начал вытаскивать, разворачивать тот самый, оказавшийся на самом деле огромным и совсем не пыльным, плащ.
- Схожу-ка я посмотрю, что же там делается. Чтобы не мучить себя напрасным горем: вдруг мы здесь все придумали? Нервничать, как известно, вредно.
И начал укутываться, тщательно наматывая на себя слой за слоем.
Но не успел он еще обмотаться полностью, как земля ударила всех по ногам, сминая, поднялась почти до пояса, а затем провалилась обратно, чтобы через мгновение с новой силой ринуться навстречу падающим. Мир отозвался на такое ее движение грохотом, и своды укрытия обрушились. Впрочем, когда все очнулись, оказалось, что все стены целы и невредимы. Где-то что-то громко скрежещет зубами, с дикой радостью елозит ржавыми гвоздями по стеклу и будто бы даже ходит огромными валенками по снегу. Пытаясь выбраться из накатившей темноты и боли во всем теле, солдаты оглядывались вокруг, и вскоре заметили, что рядом появились еще два человека. Они стояли прямо посередине комнаты, неловко схватившись друг за друга, и растерянно оглядывались. В пиджаках, при галстуках, они явно не собирались здесь оказываться, и теперь не могли понять, что же это все означает, и кто за все в ответе. Даже ремни на брюках держали себя неуверенно, проседая под слегка нависающими, неаккуратными, не застегнутыми на нижнюю пуговицу рубашками, будто бы символично передавая всю неуверенность людей. Явно нервничая и ничего не понимая, один из них достал из нагрудного кармана белый, чистый платок и промокнул лысину. В другой руке он сжимал ручку небольшого чемоданчика. У второго, стоящего немного позади, на плече висело, судя по всему, полотенце, и лицо было красное и мокрое. Будто бы он только что долго, усиленно умывался. Делал небольшую паузу, смотрел на себя в зеркало, и снова начинал умываться, повторяя эту последовательность действий много раз подряд.
- Где мы? - хрипло спросил тот, который держал чемодан. - Что произошло?
- Ага. - сказал Павел Иванович, с трудом поднялся с земли, с трудом же выпрямился и неторопливо, но уверенно стал приближаться к появившимся. - Судя по всему, нам все-таки крышка. Потому как если судьба посылает такие подарки, значит не выбраться. Пропадем бесследно и бесповоротно. Да вот, похоже, немного погодя.
И тогда и Анатоль, и Тик узнали новоприбывших. Ведь их фотографии, картины, рисунки видели они слишком часто в своей жизни, чтобы при личной встрече не узнать этих людей. В лысеющем, зрелом человеке Анатоль узнал президента своей страны. Второго все правильно восприняли как президента родины Тика и Игоря Алексеевича. Наверное, это действительно была судьба. Или Божий промысел... "Похоже, мы уже все погибли" - подумалось Анатолю. - "И так начинается наша счастливая загробная жизнь. Дается шанс наконец-то поговорить со знающими людьми, выспросить у них, наконец-то разобраться в том, что же творилось при жизни. И что все еще продолжает твориться там, в мире, уже покинутом нашими душами."
Павел Иванович остановился в двух шагах от президентов, будто бы решая, как же правильнее поступить.
- Кажется, я понимаю, что случилось. - Прохрипел второй президент, из-за спины первого, по годам явно не уступающий, но не такой рыхлый и без лысины. Вода у него на лице уже почти высохла, потому что помещение уже хорошо прогрелось, и краснота тоже почти полностью исчезла, так что бледность щек теперь помогала растерянности и удивлению быть более заметными. - Нас сбили, Юр. И этот грохот - это крушение самолета. Но в последний момент пилоты смогли нас катапультировать. В самое безопасное место, какое им только удалось найти.
Павел Иванович отступил в сторону и приглашающим жестом показал президентам на стол и сидящих солдат.
- Прошу, присаживайтесь.
Темнота перед глазами солдат, вызванная внезапным ударом земли и грохотом, уже почти полностью рассеялась, и теперь, когда президенты подошли ближе к свету и стали устраиваться, все смогли лучше их рассмотреть. Наверное, каждый человек испытывает удивление (или другое, безымянное чувство, немного схожее с удивлением), когда впервые встречает вживую то, что раньше видел только на изображениях. И не важно, человек ли это, животное или вещь. Первые секунды встречи навсегда запоминаются, окутанные ароматом открытия и всепобеждающего чуда узнавания нового.
Президент, которого звали Юра, не стал садиться на пол, а присел на ребро столешницы, поставив чемоданчик рядом, на землю. Чистые, лишь слегка помятые брюки сразу же испачкались, на что он, впрочем, не обратил ни малейшего внимания. Мешковатое, уставшее лицо смотрело на свет фонарика отечными, невыспавшимися глазами, которые щурились не то подслеповато, не то от непривычки к такому яркому свету (хотя светил фонарик, конечно же, очень тускло). Под самими глазами отчетливо проступали нездоровые тени, которые почему-то называют "синяками".
- У вас есть закурить? - не поднимая взгляда, спросил он у солдат.
Ни у кого закурить не нашлось... Второй президент не стал садиться даже на стол, а отправился в неторопливый путь по просторам помещения, растерянно, непонимающе осматривая стены и собравшихся людей, то и дело останавливаясь и будто бы вслушиваясь в постепенно затихающий скрежет и грохот снаружи. Наверное, просто не мог сразу остановиться после быстрого полета. Выглядел он так же разбито, как и его коллега. О полотенце на плече он, кажется, забыл совсем.
Юрий тоже осматривался вокруг, с таким же непониманием, и всем вдруг почему-то показалось, что непонимание это очень естественно для него. Будто бы это одно из тех чувств, которые он испытывает чаще всех других, доступных человеку, с которым сжился, и потому научился при нем думать о разных вещах. Практически жить в нем, в этом ощущении.
Вот он наконец посмотрел на солдат. Обвел их всех взглядом, явно совершенно никакого внимания не обращая на воинские звания, и заговорил.
- Знаю я все, что вы меня спросите. Вы уж не обижайтесь, но знаю. По глазам вижу, что вам сейчас не терпится узнать... Знаете, самое интересное в том, что я сам всю жизнь задаю себе в точности те же самые вопросы. Ведь больше-то спрашивать не у кого. И какие ответы я слышу?.. Никаких.
- Что значит - никак? - сурово спросил Игорь Алексеевич.
- Я имею в виду, что не слышу вразумительных ответов. Иногда я сам себе отвечаю молчанием. Когда совсем нечего сказать. Но чаще всего...
Президент замолчал, и закрыл глаза. Так всегда закрывают глаза люди, когда по телу их проходит волна сильных ощущений, от которых руки, ноги и голос содрогаются, как от соприкосновения с очень холодным и неприятным.
- Да что уж там... - открыл глаза Юра. Теперь он вновь смотрел в землю, в какое-то незаметное пятнышко, которое увиделось ему рядом с фонариком, прямо в центре полукруга сидящих солдат. - В общем, ничего толкового в ответ я не слышу. И ничего, понимаете, совсем ничего не в силах с этим поделать.
- А вы уверенны, что мы говорим об одинаковых вопросах? Мы и вы?
- Конечно. - улыбнулся Юрий. - Других сейчас просто не может быть.
- А у вас есть семья? - тихо спросил Тик.
- Конечно же есть. - снова, на этот раз вымученно, улыбнулся Юра. - И жена есть, и дочка. Уже совсем взрослая, пятнадцати лет. Живем мы с ними вместе, и хоть я очень нечасто бываю дома, но каждую свободную минутку стараюсь провести поближе к ним...
- Иногда ходим в театр, чаще просто гуляем. А если остаемся дома, то всегда во что-нибудь играем. Хотя сейчас она уже взрослеет, и появились у нее свои собственные заботы, но пока она не старается быть подальше от родителей, чему я, если честно, безумно радуюсь. Это одна из немногих настоящих радостей, которые когда-либо были в моей жизни... Особенно хорошо зимой, когда можно вместе скатиться с горки на санках, рухнуть в огромную горную цепь из сугробов и там вместе барахтаться, осыпая друг друга снегом, как праздничным, ярким, серебристым дождем из хлопушек. Только нет этих бесконечных ба-бах, ба-бах, которые есть, если ухватить за хвост настоящую хлопушку. Иногда путешествуем -- к сожалению, достаточно редко. К Федору один раз приезжали. - Он показал глазами на второго президента, который больше не прохаживался, а замер за спинами у сидящих. Полотенце по-прежнему висело у него на плече, а из нижнего кармана пиджака, оказывается, выпирал небрежно свернутый газетный блин.
- Так. - проговорил Игорь Алексеевич тоном, каким обычно ставят точку. - Мне кажется, что я чего-то не понимаю. Как это вы можете ездить друг к другу в гости? И как вы очутились на одном самолете? Вы же военные противники!
Юрий ничего не стал отвечать. Ответил стоящий за спинами второй президент, Федор:
- Вот оно, самое странное и непостижимое. Мы никогда - слышите, никогда - не были военными противниками. Мы никогда не были врагами. Нашим странам никогда не было что делить, и никогда не раздували мы ссор и обид между собой. Наверное, это звучит очень странно, но нам совершенно не за что воевать друг с другом.
- Тогда почему? - опешив, спросил Анатоль. Никто не поверил в сказанное президентом. - Откуда появилось вот это все? - Анатоль обвел руками вокруг, каждому из присутствующих посмотрел в глаза, как будто бы проверяя, здесь ли все, не исчезнут ли через мгновение, как порождения страшного, необычного, до ужаса небывалого сна.
Юра вздохнул.
- Это очень сложно объяснить. Ведь если бы мы сами могли ответить на этот вопрос, то смогли бы и не допустить происходящее...
Помолчал, будто бы собираясь с мыслями, и заговорил, тщательно подбирая слова и стараясь произносить их как можно более четко.
- Сейчас обращаюсь прежде всего к офицерам... Вы знаете, что такое управлять большим количеством людей. Каждый день, каждое мгновение иметь в себе силы для того, чтобы всех их, таких разных, уметь слить в единое целое. Найти, вырастить в них ту общую ось, вокруг которой они все соберутся и благополучие которой будут отстаивать, не щадя ради нее своих жизней. Вы учите их этому всю жизнь, долгие годы. И чем дольше учите, тем меньшее чувствуете сопротивление, вызванное тем, что каждый из подчиненных остается личностью, и где-то в глубине души не согласен с вами по определенным вопросам. А в самом начале очень тяжело... Приходится давить в себе чувствительность, убивать неприятие ломки человеческого разума. Чтобы люди пошли за вами, вы должны суметь заглушить, обрубить среди них разногласие, а для этого должны сначала уничтожить в себе часть человечности. Часть вашего собственного природного сострадания.
Он замолчал и усиленно растер ладонями лысину, словно бы пытался разогреть, расшевелить мысли, которые попрятались в темные, укромные закоулки и отчаянно отказывались работать.
- Ничего не понял. - сказал Анатоль.
- Подождите, не перебивайте... А мы, те, кто должен быть на самом верху, не имеем права душить в себе человеческое. Никак мы не можем убивать, заглушать в себе сострадание. Оно должно быть таким сильным, как ни у кого на свете, и равно сильной должна быть воля, чтобы уметь не подчиняться состраданию, когда это необходимо. Вам так нельзя, потому что вам некогда думать и бороться с собой. А нам нельзя никак иначе. Потому что люди, самые обычные люди, сразу же почувствуют, когда мы перестанем быть людьми. Когда в нас больше не будет так много человечности, как ни в ком другом.
- Нет, не так... Вот представьте себе. Каждое утро я просыпаюсь. Совершенно невыспавшийся. Потому что во сне постоянно клубится перед глазами какая-то лохматая туча. Что бы я ни делал, бодрствуя, она всегда приходит во сне. И там, во сне, я все время пытаюсь ее обойти, или пройти насквозь, посмотреть, что же скрывается в ней, под покровом бурого тумана. Но куда бы я ни шел, она всегда остается прямо передо мной, на расстоянии нескольких шагов. Или нескольких взмахов крыльями... Не помню, были ли хоть раз у меня в этом сне ноги, чтобы ходить... Если повернуть вправо, чтобы обогнуть ее, она мгновенно вновь заступает путь. Если повернуть налево - произойдет то же самое. К ней нельзя приблизиться. Она просто клубится, как ураган, бесшумный, страшный, и внутри у нее то и дело вспыхивают молнии. Они не могут пробиться сквозь толщу облака, но я чувствую, как ток бежит по моей коже, от пальцев на руках до пальцев на ногах, проходя на этом пути через голову. А потом в обратную сторону. Мне кажется, что она совсем не опасна, что это просто облако, но есть в нем нечто жуткое. Будто бы что-то от живого человека. Будто бы мы смотрим друг на друга, встретившись взглядами. И так всю ночь. И так каждую ночь... Вы когда-нибудь пробовали долго смотреть кому-нибудь в глаза? Я не пробовал, но вот уже который год, много лет подряд не в состоянии избавиться от этого ощущения.
- А самое страшное в этом сне - что я не могу закрыть глаза. Или отвернуться. Не знаю почему, но очень тяжело смотреть на этот бурый цвет, угадывать под его поверхность молнии.
Юрий замолчал. Казалось, сейчас он сбросил с плеч на пол непосильный груз жизни нескольких лет. Спина выпрямилась, кулаки сжались без дрожи, и только взгляд и лицо его пока оставались прежними. Сморщенными и мешковатыми.
- Да, наверное, нужно выговориться. Пусть это будет моей исповедью. Как раз самое время. Хорошо, что здесь нет священника, потому что ни один из них не способен воспринять чужое откровение, чужое горе. Я должен говорить только перед вами, и как же хорошо, что вы все здесь.
Анатоль хотел было снова что-то сказать, но Юрий мгновенно пресек эту его попытку:
- Стойте. Сначала я скажу. Вы хотели знать, откуда взялась война, вот я вам сейчас и отвечу.
По лицам у всех тек пот. Стало жарко, и странно было, что стены продолжают оставаться такими же темными, никак внешне не показывая разъедающий их жар. То и дело, тут или там, воздух в помещении вдруг начинал беззвучно дрожать, и тогда к плечам прикасалась особенно горячая волна, прокатывалась по груди и спине, иногда даже заставляя говорящего закрыть рот, чтобы молча перетерпеть тяжелый, чешущий и колющий порыв ветра.
- Хотя нет, я вру, конечно же. Я не знаю, почему началась война. Понятия не имею. Но, может быть, вы сможете понять это лучше меня...
- Наверное, это рок. Другого слова просто нельзя подобрать. Судьба, провидение - все равно смысл остается тем же самым. Возможно, я бы решил, что просто не способен править страной, в силу своего характера, если бы с теми же проблемами не сталкивались все те, кто руководили до меня, как и те, кто руководил одновременно со мной, другими странами. Я честно старался быть хорошим правителем. Тщательно, скрупулезно исполнял ту роль, которую мне поручила жизнь. Поэтому постоянно проводил исследования по поводу мнения народа о том, как они видят наше будущее по тому или иному вопросу. У нас в правительстве - как и у Федора, между прочим (при этих словах второй президент утвердительно кивнул), - функционировала огромная научная группа, которая собирала всевозможную статистику, слухи, успешно прогнозировала тенденции и настроения на несколько месяцев вперед. Только лучшие ученые и аналитики. А правительственная цензура всегда была минимальная. Мы не пытались навязывать, пока это было возможно, но всеми силами старались следовать за общественным мнением, лишь иногда отходя от него, чтобы выбрать другую, лучшую дорогу. Ведь именно так мы обязаны были вести себя... Согласны? Я все правильно говорю?.. И очень часто выходил я к людям. Общался с ними, слушал, отвечал на вопросы и сам задавал их. Потому что без этого совсем нельзя.
- И вот на этих встречах, наверное, все и начиналось. Все то, что сводило на нет нашу научно-исследовательскую работу и далекое планирование. Думаю, что офицеры поймут меня, прочие же поверят на слово.... Жалко, что у нас, похоже, осталось совсем мало времени, и я не сумею объяснить понятно за оставшиеся минуты. Но постараюсь.
- Попробуйте себе представить. Вот я выхожу, например, на помост, который высится над площадью. А площадь вся заполнена людьми, которые появились здесь с двумя целями - говорить и слушать. И пока мы говорим, пока слушаем друг друга, передо мной колышется море лиц. Это очень странное ощущение. Возможно, именно эти минуты, когда все пришедшие смотрят в мою сторону, являются причиной моего непроходящего ночного кошмара, про облако, которое будто бы смотрит, и от которого невозможно скрыться... Я смотрю на них, произношу речь, дискутирую, но весь целиком поглощен в эти минуты только созерцанием собравшихся. Их нельзя назвать толпой, потому что о толпе принято думать как о чем-то глупом и неудержимом в своей массе и глупости. Перед собой же всегда созерцал я только лишь человечество. И каждый взгляд впивался в меня, как гарпун в кита, и просил, просил, просил. Или угрожал, тут уж у кого как, но при этом все равно выражал и просьбу. Человек может ничего не говорить, стоять очень и очень далеко, но все равно я прекрасно чувствую, что ему нужно. Когда я только стал правителем, то подобных ощущений у меня не было, но чем больше проходило времени, тем все сильнее звучали в голове словно бы сокровенные мысли собравшихся. Все они были об одном и том же, все стремились к счастью. Казалось, что я схожу с ума, впадаю в рано нахлынувшее старческое безумие, но все оказалось не так просто... И счастье то ведь у них тоже было и есть одно на всех! Спокойствие, надежность, достаток в мире вокруг. Чтобы не было страха. Точнее, чтобы появлялся он только когда мы сами того захотим, наподобие дешевого развлечения... Но Боже мой, какими же разными путями пытаются они к этому придти. Этих путей тысячи, миллионы! Вы себе просто представить не можете, насколько их много. Бесконечность. Просто бесконечность... Думаю, вы когда-нибудь задумывались, почему же большинство правителей читают свои речи по бумажкам. Ведь это совсем несложно - запомнить смысл, не точно дословно, но просто смысл - выступления, чтобы потом связно передать его тут же нарождающимися словами. Так вот, это почти невозможно. Потому что в голове на этих митингах и встречах бушует прямо-таки ураган мыслей собравшихся людей, так что в нем теряешься и ничего не видишь, как в пыльной буре. Или как в моем буром, ненасытно молчащем облаке во сне. Мысли эти читаются по лицам, и поэтому нет возможности не слышать их, не ощущать. Единственное средство - встать и уйти, но этому мгновению будет свое время, и до него нужно дотерпеть.
- Не поверите, но у сотен людей в мыслях утренний чайник. Самый обыкновенный. А точнее - чайники. Со свистулькой - или в горошек; высокие и узкие - либо низкие и округлые, толстые. Они все разные, и я, наверное, теперь знаю как выглядят абсолютно все чайники на свете. И столы, на которых они стоят. На кухне ли; в пыльной, тесной прихожей, в которой едят из-за отсутствия кухни; на веранде или у костра... Тяжелые, безэмоциональные мысли о работе, у всех такие разные и в то же время абсолютно одинаковые. Десятки людей искренно желают кому-то смерти. И я наблюдаю за их мыслями, и постепенно рано или поздно приходит понимание, что не имею никакого права кого-либо за это осуждать... Я повторяю выученную речь, отвечаю на вопросы, собрав все свое мужество и выдержку, и с облегчением и радостью выныриваю из этой необоримой круговерти мыслей, уходя за кулисы или за дверь, когда встреча подходит к концу. Кажется, что я столько узнал, что вот стоит сейчас сесть, хорошенько подумать, и тогда удастся еще и понять увиденное, после чего сразу же станет ясно, как нам достигнуть нашей такой желанной цели - достатка, счастья и покоя для всех. И я с нетерпением жду момента, когда можно будет остаться одному и подумать. Но когда наконец-то запираюсь в своем кабинете, или ухожу в одиночку прогуляться по набережной, или еще где-нибудь - не важно, где именно - то просто теряю контроль над своей памятью, над мыслями, которые давно уже у меня привыкли к послушанию. Как на корабле во время шторма, неустойчивыми становятся мои желания. В памяти возникают сотни, тысячи жизней, в которые довелось так беспардонно заглянуть, и я не могу найти среди них единственно верное решение для всего. Потому что каждому выбору находится опровержение в следующем жизненном эпизоде другого человека, в сцене, которая вдруг появляется из ниоткуда, стоит только на что-нибудь действительно решиться. Если я закрываюсь в своем кабинете, то пытаюсь записать все мысли, разложить, что называется, по полочкам, хотя бы часть этого бесценного жизненного опыта. Но потом читаю написанное, и ужасаюсь. Нет, не мог я это написать! Это не я! Рука моя не поднимется на такое преступление, и вообще - давно бы жить мне в сумасшедшем доме, если бы все это, написанное, действительно жило во мне. Так много там злости, почти ненависти. И совершенно непонятно, откуда она является каждый раз. Все время застает врасплох. Я теряю себя, и долго не могу найти. Как пойманный, окруженный зверь бросается из стороны в сторону, так мечусь я, не в силах думать, не в силах хотя бы отыскать уже давно готовые, продуманные, верные идеи в бешеном кружении образов и желаний... И на встрече со своими аналитиками мне нечего дать им. Да, они очень тщательно обрабатывают все, что можно описать с помощью цифр, но до всего остального им не добраться. Как и психологам, десятки которых также приходят на митинги, самые обыкновенные люди. К моему большому сожалению, мир глубже цифр и шире психологии.
Наверху, где-то в толще потолка затрещало, и на пол просыпались мелкие камни и песчаная пыль. Они кололись и обжигали, как раскаленный ветер в пустыне, неустанно играющий, пересыпающий пепел времен. Люди закашлялись, и начали размахивать руками и отклоняться в стороны, пытаясь избежать горячих щипков и укусов, но было это невозможно. Земля задрожала мелкой рябью, запрыгали, зашумели мелкие камешки на полу, и воздух наполнился звуком этой судороги земли. Говорить стало практически невозможно, потому что дрожание это проникало и в зубы, заставляя их ныть, как от очень неприятного, не для человека рожденного звука... Через несколько мгновений шум и дрожь закончились, и вновь напряженная тишина вернулась в помещение. Только вот жара стала еще немного сильнее, так что теперь совсем не хотелось совершать ни одного лишнего движения. Солдаты сбросили свои плотные, теплые куртки, президенты растянули мокрые, горячие воротники. Из входного проема, до сих пор остававшегося черным, внутрь пролился отблеск желтого света, растекся лужей по полу. Он дрожал, то темнел, то вновь наливался яркостью, но не смел пока углубиться далее, отойти от дверного проема.
Дрожащею рукою Юра вытер лицо, по которому стекала соленая вода, и снова заговорил, сбиваясь на хрип, словно бы шаркал и спотыкался.
- Да... Кажется, у нас есть еще немного времени. Пожалуй, я закончу то, что хотел сказать.
Никто ему не ответил.
- Но пусть и не способен был я отыскать, четко оформить человеческие, изъяснимые мысли, которые бы мог изложить, которыми бы мог гордиться, по праву называя своими, но после многих таких блужданий в хаосе людского опыта все-таки находил я некий общий вектор. То, что объединяло большую часть увиденных мною сцен. Все, что слышал я, что видел, будто бы само собой суммировалось какой-то неведомой, внутренней счетной машиной, и в результате выдавало выход, идею, курс, которые устроили бы большинство людей. Я не в силах угодить всем, поэтому вполне естественно, что брал за основу для действий мнение большинства. Точнее нет, совсем даже не мнение... Я ощущал это как некую закулисную идею, которую никто не осознает, не принимает, уж тем более не произносит, но которая, если вдруг суждено ей будет проявиться, стать чем-то материальным, повернет мировую историю к чему-то лучшему.
- Я понимаю, все это звучит очень странно и неубедительно... Идеи эти возникали в моей голове настолько четко и мгновенно, что ни разу не было ни малейшего сомнения: это не мои мысли. Они рождены не логикой, это совершенно не человеческие мысли, но... Будто бы мысль, намерение группы людей. И когда потом выходил я на улицу, смотрел на наш такой привычный мир, то сразу же становилось страшно. Потому что скрывается что-то единое за всеми нами, такими различными. В этом нет у меня теперь абсолютно никакого сомнения.
- И вот именно эти идеи становились основой для большинства наших государственных решений. Федору часто приходили те же самые мысли, тем же самым путем - и мы радовались этому. Значит, не ошиблись. И, как беспомощные куклы, связанные с кем-то неведомым нитями, вершили политику, совершенно не в силах противостоять этому страшному закулисному велению. Да и не хотели противостоять ему. Не было у нас на это воли. Человеческая масса двигала нами, и не было совершенно никакой возможности сопротивляться ее планам и намерениям. Как невозможно было заткнуть уши и не слышать этих велений.
- Прекратите немедленно. - морщась, прервал его Тик. - Что за глупости вы нам тут несете? Неужели вы думаете, что мы вам поверим? Чтобы поверить, нужно хотя бы что-то понять. А я если что-то и понял, то только о том, что вы открыто признались в собственной некомпетентности. Что сами думать не умеете, что вас все время кто-то не то заставляет, не то подсказывает, генерирует идеи, а вы в сторонке стоите и совсем не при чем.
- Я же не... - попытался оправдаться Юрий.
- Замолчите! - чуть было не закричал Тик. - У меня там семья где- то умирает, может быть уже умерла! А вы здесь так же бессовестно врете, как и всегда. Как всем всегда врали! Даже перед смертью толком покаяться не способны. Что же вы за люди, Господи...
В пустоте опустившегося молчания стало слышно, как вновь запрыгали камушки, и сквозь брюки и ботинки в ноги опять проникла мелкая, робкая и несмелая дрожь. По потолку волной прокатился глухой гул и невнятный треск.
- Я говорю правду. - грустно произнес Юрий. Глаза его больше не щурились, и от этого казалось, что и морщин стало меньше, и галстук будто бы не столь нелепо ослаблен, оттянут в сторону. - Вы еще слишком молоды, чтобы говорить со мной на такие темы. Вот лучше посмотрите на ваших офицеров. Уверен, им есть что вам сказать.
Павел Иванович, перетирая в ладони несколько мелких камешков, как-то очень странно смотрел на Юру. Вроде бы и не было в этом взгляде совсем ничего особенного, но был он настолько нов здесь, для всех собравшихся, и так, казалось, внезапно появился, что никто его не понимал, и помнилось только, что в жизни такие взгляды встречаются очень часто.
- А я ведь всю жизнь чувствовал. - растягивая слова, произнес Павел Иванович. - Всю жизнь подозревал, что не так все просто. Сковывают нас всех по рукам и ногам. Сковывают где-то в мыслях. Шагу самим не дают ступить ... Но кто же это? Кого вы имеете в виду?
- Бога. - сразу же ответил Юрий.
- Как Бога? - растерявшись, произнес Анатоль. - Разве может Бог...
- Вы серьезно? - спросил Игорь Алексеевич.
- Абсолютно серьезно. Никому иному это не под силу. Только не поймите меня превратно. Я не говорю, что Он где-то находится и всех нас контролирует, как некая высшая инстанция. Указы, так сказать, выписывает. Я говорю о некоторой природе вещей, которая пронизывает все вокруг, и потому существует в каждом из нас. Возможно, она есть даже и в камнях, и в огне - повсюду. Если хотите, это некий свод законов, по которым мы все негласно существуем.
- Понятно. - сказал Анатоль.
- Только этим можно объяснить, что наша политика закончилось войной. Мы следовали, постоянно следовали этим велениям, и каждый раз жизнь вроде бы улучшалась, но чем дальше, тем больше казалось нам, что впереди, на вершине горы, на которую взбирается человечество, сразу же, без всякого спуска, разверзнется под ногами бездна. И чем дальше, тем сильнее ощущалось нами ее притяжение. Вроде бы и движемся вверх, делаем успехи, но это не наше движение. Это действовала ее притягательная сила, бесповоротно стремившая всех нас к провалу, в который все мы рухнем, скорее всего, раз и навсегда. Нас природа затягивает в эту темноту, вот в чем дело. Сама природа пытается нас уничтожить. Я не знаю, почему! Не могу найти ответ на этот вопрос, хотя бы более-менее вразумительный! Мгновениями эта мысль кажется безумной, но стоит только прожить еще хотя бы одну минуту, как сомнение выцветает и куда-то проваливается. И потом очень и очень долго не возвращается к жизни...
- Иногда создается впечатление, что люди просто сумасшедшие. Ведут себя нормально, и вдруг превращаются в каких-то диких, неуправляемых существ. Бросаются друг на друга, кусают, практически обгладывают живьем. Да ведь если бы в человеке было столько злости, мы бы уже давным-давно поубивали друг друга. Откуда она вдруг берется? Внезапно, словно бы из ниоткуда, из-за навечно запертой двери, которую временами кто-то все-таки приоткрывает и выпускает на свободу своры, своры, своры...
- Все это только ваши бредни. - безразлично процедил Тик.
- Не только мои. В последнее время эти бредни разделили между собой очень многие люди. Мы даже эту мысль пытались проанализировать научно, и выдвинуто было много гипотез, но все они слишком человечные, чтобы быть правдой. Так сказать, притянуты за уши.
- И что же за гипотезы, если не секрет? - почти усмехаясь, съязвил Тик.
- Да ерунда полная. Даже и говорить о них не хочется. Тем более сейчас. Некоторые конечно же, приняты были как рабочие, как основа для дальнейших исследований, но лишь потому, что нужно же хоть с чего-то начинать. Начать-то начали, но так ни к чему вразумительному, дельному не пришли. Чего и следовало ожидать.
- Но зачем вот это! - застонал Тик и ткнул пальцем в направлении входа. От робкого мерцания зарева там уже не осталось и следа. Теперь оно клубилось, обретая форму облака, очень плотного, туго набитого огнем, жаром и дымом. Казалось, что оно по-прежнему не собирается продвигаться внутрь, удовлетворившись занятой позицией. По поверхности его бродили мелкие облачка и пятна, делая его похожим на планету Юпитер, и поэтому однажды бросив на него взгляд, отвернуться было почти невозможно.
- А я откуда знаю! - внезапно сорвался в крик Юрий. - Что ты у меня спрашиваешь! Я строю самую современную школу в небольшом, забытом Богом городке, где нет ни одного ровного забора. Одна из самых больших школ в стране. Дети в нее съезжаются с десятка сел и городов вокруг. Родители шлют благодарственные письма, вся страна в восторге. Устраиваю туда лучших педагогов, каких только удалось найти. Десять лет - и из нее выпускаются лучшие студенты за последние полвека, чтобы еще через пять стать лучшими на планете учеными. Мир расцветает от их открытий! В дымном, запыленном и прокопченном мегаполисе они возводят такой замечательный парк, с такими невиданными деревьями, что через пять лет от смога в городе и следа не остается. Как они это сделали? Откуда взяли такие деревья? Вырастили, откопали в каком-то затерянном в горах лесу? Я не знаю! И все что они делают, работает замечательно, и исключительно во благо. Так почему же кто-то из них вдруг ни с того ни с сего создает огнестрельное оружие, которое, едва прикасаясь к рукам, впитывает в себя большую часть человечности и сострадания, оставляя черти что взамен?! Почему кто-то из них, изначально занимаясь астрономией, создает вот это?! - он показывает рукой на желто-багровую опухоль у входа. - Я его не просил! Никто его не просил! Какого черта ему взбрело, стукнуло, приснилось?.. Я вам только что рассказал уже все, что думаю!.. Все, больше нет у меня мыслей.
Будто бы отвечая на этот крик, не то соглашаясь, не то пытаясь опровергнуть, сочащееся горячими дымными прожилками солнце у входа вдруг начало расти, ползти внутрь. И, приветствуя его, сквозь стены стали врываться такие же желтые и дымные не то лучики, не то щупальца. А прямо в зените потолка расплывалось, уничтожая темноту в самых отдаленных углах и глубоких щелях, плоское матово-белое пятно. Воздух вмиг раскалился чуть ли не до твердого состояния, и люди упали на пол, который тоже был горячим, но по сравнению с воздухом холодил. Каждый пытался как можно сильнее прижаться к земле лицом. Пропало ощущение собственного тела, и во всем огромном мире осталась только горячая щека, или нос, или лоб - уж как кто упал. Земля тряслась, и сверху, наверное, снова что-нибудь сыпалось, а спины и затылки наверняка тлели и дымились, потому что иначе просто и быть не могло.
И так же внезапно, как начался конец, так же вдруг он и окончился. Все вдруг с изумлением поняли, что руки и ноги на месте, и не чувствуется никакого жара. Только сердце стучит очень быстро, разогревая грудь. Удивленные, все открыли глаза и приподнялись с земли. В комнате бушевал желтый, лучащийся солнечным светом океан. Стены, еще мгновение находившиеся в неподвижности, вдруг оборачивались волнами, оседали, а потом вздыбливались и, перепрыгивая друг через друга, устремлялись в открывшееся им пространство.
- Как это? - растерянно прошептал Анатоль, наблюдая, как мелкие волны накатывались и отступали, то поднимаясь ему до колен, туго обнимая и сжимая мышцы, то ниспадали до щиколоток. А одна особенно большая волна на мгновение накрыла их всех чуть ли не с головой, но не сожгла, не поглотила, а просто дала знать о себе через прикосновение.
Шелест и шорох, которым теперь не мешали стены, превратились в почти обыкновенные звуки морских волн. Только каждая волна еще что-то урчала себе под нос внутренним, утробным голосом.
- Красиво, не правда ли? - произнес за спинами голос.
Все обернулись. Стола уже, конечно же, не было. Если даже он не сгорел в мгновение ока, то его просто подхватило и унесло той большой волной. На его месте теперь стояли еще два человека. Оба были одеты очень просто, в какой-то оттенок бежевого цвета. Но вот лица... Едва только лишь бросив первый взгляд, Анатоль затаил дыхание. У этих двоих не было постоянного лица. Одно мгновение существовало одно лицо, но стоило только сердцу сделать один или два удара, как его сменяло другое. Резко, без перехода, будто бы и не было никакой подмены... У каждого по кругу повторялись два лица - одно мужское, и одно женское. Это выглядело до того непривычно, что Тика даже замутило, и ему пришлось отвернуться, чтобы отдышаться и перевести дыхание. Через минуту все заметили, что менялись не только лица, но и тела целиком, но это почему-то было уже не так удивительно.
- Что происходит? - спросил Павел Иванович.
- А как вы сами считаете? - ответил вопросом один из непостоянных. Даже меняя свои обличия, оба они были в чем-то сильно схожи. Только у говорившего глаза были синие, а у второго - зеленые. Они единственные не изменялись, когда в мгновение ока вершилось перевоплощение, и не скрывались в тенях под бровями, потому что не было вокруг ни единой тени. Поэтому казалось, что глаза эти будто бы живут сами по себе. Проросли сквозь воздух, вцепились в него, и ни огненный шторм, ни смена лиц не способны диктовать им свою волю.
- Мы погибли. - сказал Юрий.
- Да. - ответила ему зеленоглазая девушка. - Вас сожгло пламенем, и ваши тела стали частью вашей истлевающей земли.
- А кто вы? - робко вопросил Тик.
- Я - Бог. - ответил человек с зеленым взглядом.
- А я - Дьявол. - подтвердила девушка с синими глазами.
Анатоль в растерянности прижал руку к сердцу. Там по-прежнему билось, горячо отдавалось в ладонь такое привычное, такое знакомое и верное. И оттого, что среди всего происходящего осталась единственная знакомая вещь, очень остро чувствовалось, что ярится вокруг болезненный сон, полусон, когда наполовину бодрствуешь, потому что просто не способен полностью успокоиться и заснуть, но наполовину и спишь. Слышишь, что происходит за окном, на улице, и в то же время ступаешь по синему, крупному песку на нездешнем, далеком пляже. Но мысли тоже никуда не девались, ничто не болело, и от этого ощущение сна притуплялось, и росла уверенность, что все происходящее - реально, а не рождено ранением или тяжелой болезнью. "Неужели..."
- Пойдемте. - произнес синеглазый.
- С вами? - отступил на шаг Анатоль, и все, стоявшие за его спиной, повторили это движение.
- Все вместе. - улыбнулась зеленоглазая. - Вашей земли скоро не станет, а на это очень горько смотреть. Не надо. Пойдемте.
- Подождите. - Юра отстранил Анатоля и подошел вплотную к тем, которые окрестили семя Богом и Дьяволом. - А ну-ка, если вы все слышали, ответьте на вопрос, который мне все последние годы покоя не давал. Иначе с места не сдвинусь.
- Вы не поймете. - грустно сказал ему Дьявол, и посмотрел на Бога.
- Что значит, не пойму? Вы же наши создатели! Скажите так, чтобы мы поняли!
- Пока не поймете. Через часок - может быть. Когда побегаете по травке, растрясетесь, освежитесь, искупаетесь, увидитесь с забытыми друзьями - тогда возможно и поймете. Вот тогда и поговорим.
- Я сказал - с места не сдвинусь. - упрямился Юра, и всем своим видом показал, что действительно так и собирается поступить.
- А вот и того. - ответил Бог. - В вас слишком много доброты.
- Ничего не понимаю...
- Я же говорил - не поймете пока. Рано еще. Нужно хотя бы часик подождать. А то и два. У некоторых даже до трех, бывало, доходило. Но думаю, что в вашем случае долго ждать не придется.
- А что сейчас будет? - насторожено спросил Анатоль.
- То, что я сказал. - ответил Дьявол. - Трава, поле, озеро, и много знакомых.
Юра хотел было еще что-то сказать, но Дьявол опередил его:
- Все, хватит. Пора идти. Все разговоры еще впереди.