В третьем часу ночи мой сладкий сон прервал грозный телефонный звонок.
- Лёха, приезжай ко мне сейчас же! - услышал я возбуждённый голос Шмакова Ильи, моего бывшего однокурсника по университету.
У меня замерло сердце:
- Что случилось?
- Я такую повесть написал, такую повесть! На уровне лучших мировых стандартов. Ты обязательно должен её услышать!
- Ночь же на дворе, - устыдившись невоспитанности приятеля, сказал я.
- А, всё равно! Такая повесть, такая повесть - закачаешься! Я немедленно должен её тебе читать.
Удивительное внимание к моей скромной персоне! Ведь я не был литературным критиком, да и Илья не относился к числу моих друзей. Хотя мы и проучились пару лет вместе, но наши отношения ограничивались лишь обычным обсуждением учебных дел, а когда на третьем курсе Шмакова отчислили из университета, мы и вовсе потеряли друг друга из вида. Только недавно я, возвращаясь с работы, в электричке столкнулся с Ильёй. Шмаков несказанно обрадовался. Мы разговорились, и он поведал мне о своём страстном желании стать великим писателем. Для этого он забросил все свои дела, снял комнату в Лахте, чтобы, отгородившись от городской суеты, с головой погрузиться в творчество.
Я поинтересовался, о чём он пишет. Илья затащил меня к себе и читал рассказ "Ужас", где он описывал ощущения человека, провалившегося в канализационный люк. Рассказ был весьма странным, показался мне каким-то бессмысленным, бесполезным, но было как-то нехорошо, нелюбезно критиковать, придираться к неокрепшему ещё творчеству, и я, боясь огорчить малознакомого, в сущности, человека, похвалил Илью.
Как мне рассказывали потом, Шмаков ко многим приставал со своим рассказом, приговаривая: "Вы знаете Лешу Большакова? Он работает в полиграфическом институте, прекрасно разбирается в литературе и оценил моё произведение по достоинству".
Он послал свой рассказ в солидный московский журнал, затем на какое-то время исчез опять, и вот этот ночной звонок, вовсе не обрадовавший меня.
- Ладно, приеду, - сказал я, повесил трубку и тут же уснул.
Мой сон был крепким, но не долгим: примерно через час звонок повторился:
- Ну, почему ты до сих пор не у меня?! Сколько можно ждать?
Трясясь в первой полупустой электричке, я уныло глядел в окно на мокрые после дождя деревья и удивлялся причудам Ильи, но всё же поспешность, с которой он требовал встречи, не могла не интриговать, его настойчивость читать повесть именно мне льстила моему самолюбию. Я отряхнулся ото сна и приехал в Лахту, готовый с головой окунуться в творчество поджидавшего меня приятеля.
Мы встретились в дверях его маленькой комнаты. Илья был в рваной майке, огромных семейных трусах, уличных, нацепленных на босую ногу сандалях. Лицо его светилось радостным возбуждением, волосы торчали во все стороны, упругие вены вздулись у висков.
- Проходи скорей! - громогласно изрёк он, без церемоний усадил меня в скрипучую кровать, сам оседлал единственный стул, эффектно, словно пещерный человек, стремящийся выжать огонь, потёр ладони рук и, откашлявшись, приступил к чтению.
Повесть с интригующим названием "Малыш и мир" начиналась своеобразно: "Больше всего на свете Мария любила свою работу. Каждый день приносил ей новые знакомства, новые ощущения и наслаждения. Работа доставляла ей истинное удовольствие, ни с чем не сравнимую радость, возвышающую чувство собственного достоинства. И как можно не радоваться, когда прекрасно знаешь своё дело, когда твоё ремесло, твой вдохновенный труд расправляет мужчинам морщины, делает их стройными, красивыми и мужественными.
Мария работала проституткой в гостинице "Москва". Её трудолюбие не имело предела, и в поисках новых связей, новых клиентов она ждала известного всей округе Женьку Титова, сутенёра по кличке Малыш.
Слегка шокированный таким началом, я улыбнулся, припоминая, что у Шмакова в студенческие годы имелся недруг, которого также звали Женька Титов. Илья принял мою улыбку за одобрение и продолжал:
"Малыш запаздывал. Мария прислонилась к столбу и нежилась в лучах повисшего над самой линией горизонта солнца, окутавшего всё вокруг себя мягким, ласкающим как прикосновение матери светом".
- Погоди, - прервал я повествование, - ты когда-нибудь видел в городе солнце, повисшее над самой линией горизонта?
- Что? - удивился Илья, явно не ожидавший моего замечания. - Известно ли тебе, что солнце скрывается за горизонтом, а потому перед закатом всегда висит над самой его линией?
- Но в городе же дома, они мешают созерцать горизонт...
- Это не важно. Если кто спросит, скажу, что действие происходит на пустыре, - прервал меня Шмаков. - Скажи лучше, как начало? Красиво написано?
- Ничего себе, - хмыкнул я, и удовлетворённый Шмаков стал читать дальше.
Повествование разворачивалось своим чередом, становилось всё более напряжённым. Но вскоре прозвучал эпизод, заставивший меня прервать приятеля вновь.
Во время очередного приёма трудолюбивой Марией иностранного туриста группа озабоченных милиционеров устраивает в гостинице облаву, и когда дверь номера Марии выламывают вооруженные люди в масках, иностранец нагишом выскакивает в окно и мчится по спящему городу с закрытыми глазами, чудом проскакивая перед самым носом изумлённых водителей грузовиков, легковушек и маршрутных трамваев.
- Как же так? - удивился я. - Как можно бегать с закрытыми глазами?
- Из-за возбуждения. От страха закрыл и бежит. Этой сценой я чётко передаю состояние перепуганного человека, - с достоинством ответил Шмаков.
- Но в городе нельзя так бегать! В дом врежешься или...
- Да ты не понял! Это же метафора, преувеличение.
- Странная какая-то метафора.
Моя настойчивость разозлила Илью:
- Что привязался: город, дома! Слепые вообще не видят. И ничего - живут!
- Ладно, - облегчённо вздохнул я, - ты автор - тебе видней.
- То-то же, - успокоился Шмаков и попросил не перебивать его больше по пустякам.
Я хотел было напомнить, что ночью маршрутные трамваи не ходят, но это замечание показалось мне таким незначительным, ничтожным, не заслуживающим драгоценного внимания нашего великого автора-новатора, что я прикусил язык и вскоре, слушая монотонную речь Ильи, чуть было не задремал. Однако его хохот вывел меня из оцепенения. Глядя на радующегося писателя, я также не смог сдержать улыбку.
- Ну, как же? Приходит Чебурашка в магазин и спрашивает: "У вас леписины есть? Продавщица поправила: "Не леписины, а апельсины. Нет апельсинов". На другой день опять: "У вас леписины есть?" - и так всю неделю. Продавщице надоело поправлять, она и говорит: "Ещё раз скажешь "леписины" - прибьём за уши к прилавку". На следующий день Чебурашка приходит и спрашивает: "У вас гвозди есть?" - "Нет". - "А леписины?".
- Да, сказал я, - хороший анекдот. Только вот мне кажется, что проститутки клиентам такие анекдоты не рассказывают.
- А какие, по-твоему, рассказывают?
- Если только постельные. И речи с клиентами ведутся совсем не такие, как в твоей повести, и образ жизни у проституток не такой, и работу свою они не любят.
- А ты откуда знаешь?
- Догадываюсь.
- Догадываюсь, догадываюсь... - обиделся Шмаков. - Можно подумать, что ты сам проституткой в гостинице работаешь.
Я не стал тратить время на возражения, потому что с нетерпением ожидал, когда повествование закончится и можно будет уехать домой отсыпаться. Но писатель мучил меня своей повестью ещё целых три часа. Когда наконец он окончил чтение, я, поблагодарив за оказанное доверие, собрался было уходить. Шмаков задержал меня у порога:
- А как же обсуждение? Что ты можешь сказать о моём творении? Правда, искренне, правдиво, актуально и неожиданно?
- Да как тебе сказать? Действительно, много необычного и неожиданного. Однако отдельные эпизоды, фразы и выражения мне не понравились.
- В самом деле? А какие?
- Скажем, в описании Малыша. Ты пишешь, что он был сексуальным виртуозом-экспериментатором...
- По-моему, это большая находка, - возразил Шмаков. - И очень жаль, что ты её не оценил.
- Ладно. Ответь мне только, где ты видел гладко выбритых беззубых блондинок, обладающих лучезарной улыбкой?
- Что? - почесал голову раздосадованный Шмаков. - В самом деле, придётся заменить.
- Вот, вот, и замени ещё эпизод, где ты описываешь драку Малыша с сантехником Унитазовым.
- Но это же центральный эпизод. Его-то зачем менять?
- Слишком уж он неестественен.
- Ты, верно, невнимательно слушал.
- Как же, я хорошо запомнил этот эпизод. Когда преступники похитили Марию, твой Малыш мчится по городу в поисках сантехника Унитазова и находит его на стройке. Сантехник, помахивая огромным гаечным ключом, обследует тяжелую бетонную стену. Малыш подбегает к противнику и грозно требует: "А ну живо гони мне десять копеек!" - "Но у меня нет мелочи", - виновато пожимает плечами сантехник. Тогда твой главный герой с криком: "Так ты, гад, не хочешь одолжить мне гривенник?!" - лупит сантехника ногой по зубам. Тот падает как подкошенный. Малыш начинает топтать и пинать его, требуя сознаться, где спрятана Мария. Сантехник не хочет. Малыш хватает его за волосы и стучит головой об стену. Но тут, как ты пишешь, откуда ни возьмись примчались дворник Подметайко, столяр Деревяшко, слесарь Порчугайкин. Заметив их, Малыш перепрыгивает через трехметровую стену и мчится за подмогой в кооператив "Афёра".
Подумай только, как всё это глупо выглядит, сколько здесь неточностей, откровенного писательского брака.
- Как-то ты всё опошлил, - покачал головой Илья.
- А фамилии? Какой дурацкий у тебя подбор! И кооперативов с названиями "Афёра", "Обман" и "Обвес" не бывает, и шутки у тебя преимущественно плоские...
- Эх, плохо ты юмор-то понимаешь, - раздраженно заключил Шмаков.
Наступило тягостное молчание. Наконец Шмаков спросил:
- Как тебе концовка повести?
Её окончание напоминало когда-то нашумевшее произведение Кунина "Интердевочка", и я сказал:
- Чувствуется влияние отечественной литературы перестроечного периода.
- Слушай, может быть, перевести на английский и послать в американские художественные журналы?
- Будет международный скандал, - попытался пошутить я.
- Это ещё почему?
- У твоего Малыша в помощниках ходит "чернопузый нигер", который зачем-то всем подряд рассказывает анекдот про собаку породы рокфеллер.
- Не рокфеллер, а ротфеллер. Что-то тебе слышится всё не то, что надо.
- И порода называется не ротфеллер, а...
- У тебя всё? - грубо прервал меня Шмаков.
- Советую тебе больше не писать о том, чего не знаешь.
- Я не нуждаюсь в твоих советах!
- Тогда зачем позвал меня?
- Убирайся! - вдруг грозно потребовал Шмаков.
Наконец-то наши желания совпали! Всё утро я страстно мечтал поскорей покинуть грязную комнату Ильи. Но Шмаков вместо того, чтобы посторониться и пропустить меня, почему-то, злобно сверкая глазами, подскочил вплотную, загородив путь на свободу своим мощным, пышущим гневом телом.
- Не умеешь писать - не берись, - зачем-то сказал я.
- Ах ты, гад! Да я вышвырну тебя вон! - заорал Шмаков, схватил меня за воротник и потащил к двери. Раздался треск рвущейся рубахи.
С трудом оттолкнув злобствующего писателя, я вылетел на улицу. На свободе, ощупав испорченную рубаху, я возмущенно закричал:
- Отдай воротник, вредитель! Ты не писатель, ты вредитель!
Тихая улочка огласилась лаем собак, из окна дома, где жил Шмаков, высунулась испуганная хозяйка и погрозила мне, невинному оборванцу, кулаком.
Униженный и оскорбленный, я должен был бы разобраться, призвать к ответу Шмакова, забрать оставшийся у него воротник, но, увы, сейчас всё это могло бы обернуться против меня.
Нет, я вовсе не хотел скандалить и побрёл на станцию, ещё долго слыша вслед собачью брань.