" ..Содержание "Летописца" довольно однообразно , оно почти исключительно исчерпывается биографиями градоначальников,.. владевших судьбами города Глупова, и описанием замечательнейших их действий, как-то: скорой езды на почтовых, энергического взыскания недоимок, походов против обывателей, устройства и расстройства мостовых,..и т.д...Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтобы обыватели целиком положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно, не не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни : в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем возвышались до трепета, исполненного доверия.
Одни из них, подобно бурному пламени, пролетали из края в край, всё очищая и обновляя, другие, напротив того, подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокрушительность предоставляли в удел правителям канцелярии. Но все, как бурные, так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники. Сие трогательное соответствие само по себе столь дивно, что немалое причиняет летописцу беспокойство. Не знаешь, что более славословить: власть ли, в меру дерзающую, или сей виноград, в меру благодарящий?
ОРГАНЧИК.
В августе 1762 года в городе Глупове происходило необычное движение по случаю прибытия нового градоначальника, Дементия Варламовича Брудастого. Жители ликовали : ещё не видав в глаза вновь назначенного правителя, они уже рассказывали о нём анекдоты и называли его "красавчиком" и "умницей". Поздравляли друг друга с радостию, целовались, проливали слёзы, заходили в кабаки, снова выходили из них, и опять заходили. В порыве восторга вспомнились и старинные глуповские вольности. Лучшие граждане собрались перед соборной колокольней и, образовав всенародное вече, потрясали воздух восклицаниями: батюшка-то наш! Красавчик-то наш! Умница-то наш!
Явились даже опасные мечтатели. Руководимые не столько разумом, сколько движениями благодарного сердца, они утверждали, что при новом градоначальнике процветёт торговля, и что под наблюдением квартальных надзирателей возникнут науки и искусства....
Между тем, новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки , и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересёк уйму ямщиков.
..Градоначальник безмолвно обошёл ряды чиновных архистратигов, сверкнул глазами, произнёс:- не потерплю!,- и скрылся в кабинет.
...Новый градоначальник заперся в своём кабинете, не ел, не пил и всё что-то скрёб пером. По временам он выбегал в зал, кидал письмоводителю кипу исписанных листов, произносил: "не потерплю"! и вновь скрывался в кабинете.
Неслыханная деятельность вдруг закипела во всех концах города: частные пристава поскакали, квартальные поскакали, заседатели поскакали, будочники забыли, что значит путём поесть, и с тех пор приобрели пагубную привычку хватать куски на лету. Хватают и ловят, секут и порют, описывают и продают.. Гул и теск проносится из одного конца города в другой, и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее: "не потерплю!"
Улицы запустели, на площадях появились хищные звери. На улице царили голодные псы, но и те не лаяли, а в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов.
..Находились смельчаки, которые предлагали поголовно пасть на колена и просить прощения, но и тех взяло раздумье:-А что, если это так именно и надо? Что, ежели признано необходимым, чтобы в Глупове, грех его ради, был именно такой, а не иной градоначальник?...
Немного спустя... письмоводитель градоначальника, вошедши утром с докладом в его кабинет, увидел такое зрелище: градоначальниково тело, облечённое в вицмундир, сидело за письменным столом, а перед ним на кипе недоимочных реестров лежала, в виде щегольского пресс-папье совершенно пустая градоначальникова голова...
Призвали на совет главного городского врача..
Эскулап задумался, пробормотал что-то о каком-то "градоначальническом веществе" якобы источающемся из градоначальнического тела, но потом, видя сам, что зарапортовался, от прямого разрешения вопросов уклонился, отзываясь тем, что тайна построения градоначальнического организма достаточно ещё не обследована.
..Неслыханная весть об упразднении градоначальнической головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами, и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы, была пустая посудина. Напротив, другие, хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Проходит и ещё день, а градоначальниково тело всё сидит в кабинете и даже начинает портиться. Начальстволюбие, временно потрясённое странным поведением Брудастого, робкими, но твёрдыми шагами выступает вперёд.Лучшие люди едут процессией к помощнику градоначальника и настоятельно требуют, чтобы он распорядился. Помощник градоначальника, видя, что недоимки накопляются, пьянство развивается, резолюции не утверждаются, обратился к содействию стряпчего. Сей последний...телеграфировал о происшедшем случае по начальству, и по телеграфу же получил известие, что он, за нелепое донесение, уволен от службы.
...Между тем.. голова действительно была изготовлена и выслана своевременно. Но
неопытный посланец кинул посылку на дно телеги, а сам задремал. В этом положении он проскакал несколько станций, как вдруг почувствовал, что кто-то укусил его за ногу. Застигнутый болью врасплох, он с поспешностью развязал рогожный кулёк, в котором была завёрнута загадочная кладь, и странное зрелище вдруг представилось глазам его. Голова разевала рот и поводила глазами, мало того, она громко и совершенно отчётливо произнесла: "разорю"!...
Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Глупов закипал. Не видя несколько дней сряду градоначальника, граждане волновались...По горду ходили юродивые и блаженные и предсказывали народу всякие бедствия... Противообщественные элементы всплывали наверх с ужасающей быстротой...
-Куда ты девал нашего батюшку?- завопило разозлённое до неистовства сонмище, когда помощник градоначальника предстал перед ними.
И бог знает чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы в эту минуту не послышался звон колокольчика, и вслед за тем не подъехала к бунтующим телега, в которой сидел капитан-исправник, а радом с ним.. исчезнувший градоначальник!
- Разорю!- загремел он таким оглушительным голосом, что все мгновенно притихли.
Начали выбирать зачинщиков из числа неплательщиков податей, и уже набрали человек десять,..как незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как в виду всей толпы очутился точно такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем был привезён в телеге капитаном-исправником. Глуповцы так и остолбенели. Голова у этого другого градоначальника была совершенно новая, и притом покрытая лаком. Некоторым прозорливым гражданам показалось странным, что большое родимое пятно, бывшее несколько дней тому назад на правой щеке градоначальника, теперь очутилась на левой.
Самозванцы встретились и смерили друг друга глазами.
Толпа медленно и в молчании разошлась.
***
ВОЙНЫ ЗА ПРОСВЕЩЕНИЕ.
Василиск Семёнович Бородавкин..поражал расторопностью и какой-то неслыханной административной въедчивостью, которая с особенной энергией проявлялась в вопросах, касающихся выеденного яйца. ..Днём он как муха мелькал по городу, наблюдая, чтоб обыватели имели бодрый и весёлый вид, ночью- тушил пожары, делал фальшивые тревоги и вообще заставал врасплох...Даже спал только одним глазом, что приводило в немалое смущение его жену, которая несмотря на двадцатипятилетнее сожительство, не могла без содрогания видеть его другое, недремлющее, совершенно круглое и любопытно на неё устремлённое око.
Была ещё одна особенность за Бородавкиным : он был сочинитель. За десять лет до прибытия в Глупов он начал писать проект " о вящшем армии и флотов по всему лицу распространении, дабы через то возвращение древней Византии под сень Российския державы уповательным учинить"
Вообще политическая мечтательность была в то время в большом ходу, а потому и Бородавкин не избегнул общих веяний времени. Очень часто видели Глуповцы, как он, сидя на балконе градоначальнического дома, взирал оттуда с полными слёз глазами, на синеющие вдалеке византийские твердыни.. Казалось только, стоит кинуть клич...
- Сперва с Византией покончим-с,- мечтал он,- а потом-с..
На Драву, Мораву, на дальнюю Саву,
На тихий и синий Дунай...
Но увы! Дни проходили за днями, мечты Бородавкина росли, а клича всё не было. Проходили через Глупов войска пешие, проходили войска конные-Куда, голубчики?- с волнением спрашивал Бородавкин солдатиков.
Но солдатики в трубы трубили, песни пели, носками сапогов играли, пыль на улицах поднимали, и всё проходили, всё проходили.
-Валом валит солдат!- говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они самой природой созданы для того, чтоб ходить без конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед за тем через другой мост...
В этой крайности Бородавкин понял, что для политических предприятий время ещё не наступило и что ему следует ограничить свои задачи только так называемыми насущными потребностями края.
В числе таких потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация, или, как он сам определял это слово, "наука о том, колико каждому Российской империи доблестному сыну отечества быть твёрдым в бедствиях надлежит".
Полный этих смутных мечтаний, он явился в Глупов и прежде всего подвергнул строгому рассмотрению намерения и деяния своих предшественников...
Это была какая-то дикая энергия, лишённая всякого содержания, так что даже Бородавкин, несмотря на свою расторопность, несколько усомнился в достоинстве её....
-Много у нас всякого шума было!- рассказывали старожилы,- и через солдат секли, и запросто секли.. Многие даже в Сибирь через это самое дело ушли!
-Стало быть, были бунты?- спрашивал Бородавкин.
-Мало ли было бунтов! У нас, сударь, насчёт этого такая примета: коли секут- так уж и знаешь, что бунт!
...Таким образом, оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию...Дни и ночи он всё выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно друг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошёл по стопам своего знаменитого предшественника.
-Руки у меня связаны,- горько жаловался он глуповцам,- а то узнали бы вы у меня, где раки зимуют!
Тут же кстати он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали от употребления горчицы, а поэтому на первый раз ограничился тем, что объявил это употребление обязательным, в наказание же за ослушание прибавил ещё и прованское масло. И в то же время положил в сердце своём : дотоле не класть оружия, доколе в городе останется хоть один недоумевающий.
Но глуповцы тоже были себе на уме. Энергии действия они с большой находчивостью противопоставили энергию бездействия. И упорно стояли при этом на коленях.
- Сломлю я эту энергию!- говорил Бородавкин и медленно, без торопливости обдумывал план свой...
И вдруг затрубила труба и забил барабан. Бородавкин, застёгнутый на все пуговицы и полный отваги, выехал на белом коне. За ним следовал пушечный и ружейный снаряд. Глуповцы думали, что градоначальник едет покорять Византию, а вышло, что он замыслил покорить их самих...
Так начался тот замечательный ряд событий, который описывает летописец под общим наименованием " войн за просвещение".
...Бородавкин сразу палить не решился, он был слишком педант, чтобы впасть в стjль явную административную ошибку. Он начал действовать постепенно, и с этой целью предварительно созвал глуповцев и стал их заманивать. В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще, и о горчице, как о подспорье в особенности,..но оттого, что он по обычаю своему не говорил, а кричал- результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени...
-Поняли, старички?- обратился он к обеспамятевшим обывателям.
Толпа низко кланялась и безмолвствовала. Натурально, это его взорвало.
-Что я.. на смерть, что ли, веду вас, меррррзавцы!
Но едва раздался из уст его новый раскат, как глуповцы стремительно повскакали с коленей и разбежались во все стороны.
-Разорю!- закричал он им вдогонку....
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утончённости. Они не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались....Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит- разыскать было невозможно.
Между тем не могло быть сомнения, что в Стрелецкой слободе заключается источник всего зла. Явился проповедник, который перелагал фамилию "Бородавкин" на цифры и доказывал, что ежели выпустить букву "р", то выйдет 666, то есть князь тьмы. Внимая этим..толкованиям, стрельцы доходили до почти восторженного состояния. Схватившись за руки, они бродили вереницей по улицам, и дабы изгнать из среды своей дух робости, во всё горло орали.
Бородавкин чувствовал, что сердце его , капля по капле, переполняется горечью.
-Руки у меня связаны!- повторял он,- а то бы я показал вам, где раки зимуют!
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии есть всё-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав " о нестеснении градоначальников законами". Первый и единственный параграф этого устава гласил так: " ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда всё сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит".
..Тогда Бородавкин решился пустить в ход настоящую цивилизацию.
Ранним утром выступил он в поход и дал делу такой вид, как будто совершает простой военный променад...
Хотя главною целью похода была Стрелецкая слобода, но Бородавкин хитрил. Он не пошёл ни прямо, ни направо, ни налево, а стал маневрировать.
Глуповцы высыпали из домов и громкими одобрениями поощряли эволюции искусного вождя.
-Слава-то, господи! Кажется, забыл про горчицу!- говорили они, снимая шапки и набожно крестясь на колокольню.
А Бородавкин всё маневрировал да маневрировал, и около полдён достиг до слободы Негодницы, где сделал привал. Тут всем участвующим в походе роздали по чарке водки и приказали петь песни, а к вечеру взяли в плен одну мещанскую девицу, отлучившуюся далеко от ворот своего дома.
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать "языка". Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для того требовался, и простили. Еврей свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока не явится урочище, называемое "Дунькиным врАгом", оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят. Так Бродавкин и сделал. Но не успели люди пройти и четверти версты, как почувствовали, что заблудились. Ни земли, ни воды, ни неба- ничего не было видно. Потребовал Бородавкин к себе вероломного жида, чтобы повесить, но его уже и след простыл (впоследствии оказалось, что он бежал в Петербург, где в это время успел получить концессию на железную дорогу).
И сделалось с людьми словно затмение, потому что Навозная слобода стояла въяве у всех на глазах, а никто её не видел. Наконец спустились на землю действительные сумерки, и кто-то крикнул: грабят! Закричал какой-то солдатик спьяна, а люди замешались, и думая, что идут стрельцы, стали биться. Бились крепко всю ночь, бились не глядя, а как попало. Много тут было раненых, много и убиенных. Только когда уж совсем рассвело, увидели, что бьются свои со своими же.. Положили: убиенных похоронив, заложить на месте битвы монумент, а самый день, в который она происходила, почтить наименованием "слепорода" и в воспоминание об нём учредить ежегодное празднество с свистопляскою....
На пятый день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вытоптали ..озимое поле. Шли целый день, и только к вечеру, утомлённые и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители разбежались, угнали весь скот и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох был не настоящий, то как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не могли.
На шестой день Бородавкин хотел было продолжать бомбардировку, но уже заметил измену. Аманатов ночью выпустили и многих настоящих солдат уволили вчистую и заменили оловянными солдатиками. Когда он стал спрашивать, на каком основании освободили заложников, ему сослались на каой-то регламент, в котором будто бы сказано " аманата сечь, а будет который уже высечен, и такого более суток отнюдь не держать, а выпущать домой на излечение".
-А это что?- спросил он, указывая на оловянных солдатиков.
- Для лёгости, ваше благородие!- отвечали ему,- провианту не просит, а маршировку и он исполнить может!
К довершению всего, полились затяжные осенние дожди, угрожая испортить пути сообщения и прекратить подвоз продовольствия...
Войско было окончательно деморализовано. Когда вылезли из трясины, перед глазами опять открылась обширная равнина и опять без всяких признаков жилья. По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича, всё это свидетельствовало, что в своё время здесь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии выяснилось, что цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус- Кугуш- Кильдибеев), но с той поры прошло много лет.
Только на осьмой день, около полдён измученная команда увидела стрелецкие высоты...
Но там никого не было, кроме заштатного попа, который в эту минуту рассчитывал, не выгоднее ли ему перейти в раскол.
-Где жители?- спрашивал Бородавкин, сверкая на попа глазами.
-Сейчас тут были!- шамкал губами поп.
-Как сейчас? Куда же они бежали?
-Куда бежать? Зачем от своих домов бежать? Чай, здесь где-нибудь от тебя схоронились!
Бросились искать, но как ни шарили, никого не нашли. Сам Бородавкин ходил по улице, заглядывая во все щели..и вдруг он остановился как поражённый перед оловянными солдатиками. С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно в глазах у всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев..
-Что скажете, служивые?- спросил Бородавкин.
-Избы... избы...ломать"- невнятно, но как-то мрачно произнесли оловянные солдатики.
Средство было отыскано.
С гиком бросились "оловянные" и мгновенно остервенились. Взвились вверх целые облака пыли.
-Тише, тише!- кричал Бородавкин, вдруг заслышав около себя какой-то стон.
Стонала вся слобода. -Кто тут? Выходи!,- опять крикнул Бородавкин во всю мочь.
Слобода смолкла, но никто не выходил.
-Катай!- произнёс Бородавкин твёрдо.
Но когда спрятавшиеся стрельцы услышали удары топора, продолжавшего своё разрушительное дело, то сердца их дрогнули. Выползли они все вдруг и пали среди площади на колени.
Бунт кончился, невежество было подавлено, и на место его водворено просвещение.
...Нет, конечно, сомнения, что Бородавкин мог избежать многих весьма важных ошибок. Так, например, эпизод, которому летописец присвоил название "слепорода",- из рук вон плох. Но не забудем, что успех никогда не обходится без жертв, и что если мы очистим остов истории от тех лжей, которые нанесены на него временем и предвзятыми взглядами, то в результате всегда получится только бОльшая или меньшая порция "убиенных". Кто эти "убиенные"? Правы они или виноваты, и насколько? Каким образом они очутились в звании " убиенных"?- всё это разберётся после, но они необходимы, потому что без них не по ком было бы творить поминки.
Всех войн "за просвещение" было четыре...В дальнейших походах со стороны Бородавкина замечается весьма значительный шаг вперёд. Самый трудный поход, имевший поводом слух о заведении академии, продолжался лишь два дня.
Со стороны обывателей, как и прежде, царствовало полнейшее недоразумение..они и рады были не бунтовать, но никак не могли устроить это, ибо не знали, в чём заключается бунт.
-Развяжи ты нас! Сделай милость, укажи нам конец!
-Прочь, буяны!- обыкновенно отвечал Бородавкин.
-Какие мы буяны! Знать, не видывал ты, какие буяны бывают! Сделай милость, скажи!
Но Бородавкин молчал.
Никакому администратору, ясно понимающему пользу предпринимаемой меры, никогда не кажется, чтоб эта польза была для кого-нибудь неясною или сомнительною. С другой стороны, всякий администратор непременно фаталист и твёрдо верует, что продолжая свой административный бег, он в конце концов всё-таки очутится лицом к лицу с человеческим телом. Следовательно, если начать предотвращать эту неизбежную развязку предварительными разглагольствованиями, то не значит ли это ещё больше растравлять её и придавать ей более ожесточённый характер?
Наконец, всякий администратор добивается, чтобы к нему питали доверие, а какой наилучший способ выразить это доверие, как не беспрекословное исполнение того, чего не понимаешь?
... В это же время словно на смех,вспыхнула во Франции революция, и стало всем ясно, что "просвещение" полезно только тогда, когда оно имеет характер непросвещённый.
Тогда Бородавкин спохватился и понял, что шёл слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты, и что если встречались кое-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но по обыкновению он обсудил этот факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нём бунт, произведённый уже не невежеством, а излишком просвещения.
-Вольный дух развели! Разжирели!,- кричал он без памяти,- на французов поглядываете!
И вот начался новый ряд походов,- походов уже против просвещения.
Наступала минута, когда ему предстояло остаться на развалинах одному с секретарём, и он деятельно приготовлялся к этой минуте. Но провидение не допустило того. В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные материалы для сожжения всего города, как вдруг Бородавкина не стало.
"Всех расточил он,- говорит по этому случаю летописец,- так что даже попов для напутствия его не оказалось. Вынуждены были позвать соседнего капитан-исправника, который и засвидетельствовал исшествие многомятежного духа его".
***
( УГРЮМ- БУРЧЕЕВ)
Человеческая жизнь- сновидение, говорят философы- спиритуалисты, и если б они были бы вполне логичны, то прибавили бы: и история- тоже сновидение. Разумеется, взятые абсолютно, оба эти сравнения одинаково нелепы, однако нельзя не сознаться, что в истории действительно встречаются по местам словно провалы, перед которыми мысль человеческая останавливается не без недоумения.
Поток жизни как бы прекращает своё естественное течение и образует водоворот, который кружится на одном месте, брызжет и покрывается мутной накипью,сквозь которую невозможно различить ни ясных типических черт, ни даже сколько -нибудь обособившихся явлений. Сбивчивые и неосмысленные события бессвязно следуют одно за другим,и люди, повидимому, не преследуют никаких других целей, кроме защиты нынешнего дня. Попеременно они то трепещут, то торжествуют, и чем сильнее даёт себя чувствовать унижение, тем жёстче и мстительнее торжество. Источник, откуда вышла эта тревога, уже замутился, начала, во имя которых возникла борьба, стушевались, остаётся борьба для борьбы, искусство для искусства, изобретающее дыбу, хождение по спицам и т.д.
Одну из таких тяжких исторических эпох, вероятно, переживал Глупов в описываемое летописцем время. Собственная внутренняя жизнь города спряталась на дно, на поверхность же выступили какие-то злостные эманации, которые и завладели всецело ареной истории. Искусственные примеси сверху донизу опутали Глупов, и если можно сказать, что в общей экономии его существования эта искусственность была небесполезна, то с неменьшей правдою можно утверждать и то, что люди, жившие под гнётом её, суть люди не весьма счастливые. Претерпеть Бородавкина для того, чтобы познать пользу применения некоторых злаков, претерпеть Урус- Кугуш-Кильдибаева для того, чтобы ознакомиться с настоящей отвагою - как хотите, а такой удел не может быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным, хотя с другой стороны и нельзя отрицать, что некоторые злаки действительно полезны, да и отвага, употреблённая в своё время и в своём месте, тоже не вредит.
При таких условиях невозможно ожидать, чтобы обыватели оказали какие-нибудь подвиги по части благоустройства и благочиния или особенно по части наук и искусств. Для них подобные исторические эпохи суть годы учения, в течение которых они испытывают себя в одном: в какой мере они могут претерпеть....
.....У самого главного выхода стоял Угрюм- Бурчеев и вперял в толпу цепенящий взор...
Но что это был за взор! О, господи! Что это был за взор!
Он был ужасен.
Но он сознавал это в слабой степени и с какой-то суровою скромностью оговаривался. " Идёт некто за мной,- говорил он,- который будет ещё ужаснее меня."
Как человек ограниченный, он ничего не преследовал, кроме правильности построений. Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведённая до наготы, - вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стремился. Его понятие о долге не шло далее всеобщего равенства перед шпицрутеном, его представление о простоте не преступало далее простоты зверя, обличавшей совершенную наготу потребностей...Подобно всякой другой бессознательно действующей силе природы, он шёл вперёд, сметая с лица земли всё, что не успевало посторониться с дороги.
В то время ещё ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о так называемых нивелляторах вообще. Тем не менее нивелляторство существовало, и притом в самых обширных рамерах. Были нивелляторы "хождения в струне", нивелляторы "бараньего рога", нивелляторы " ежовых рукавиц" и проч., и проч. Казалось, что ежели человека, ради сравнения с сверстниками, лишают жизни, то хотя лично для него, быть может, особливого благополучия от сего не произойдёт, но для сохранения общественной гармонии это полезно и даже необходимо. Сами нивелляторы отнюдь не подозревали, что они нивелляторы, а называли себя добрыми и благопопечительными устроителями, в мере усмотрения радеющими о счастии подчинённых и подвластных им лиц.
Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатических нивелляторов этой школы. Предполагал ли он при этом сделаться благодетелем человечества?- утвердительно отвечать на этот вопрос трудно.
Лишь в позднейшие времена мысль о сочетании идеи прямолинейности с идеей всеобщего осчастливления была возведена в довольно сложную и неизъятую идеологических ухищрений административную теорию...
... Он уже составил в своей голове целый систематический бред, в котором до последней мелочи были регулированы все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии:
Посредине- площадь, от которой радиусами разбегаются во все стороны улицы, или как он их мысленно называл, роты. По мере удаления от центра, роты пересекаются бульварами, которые в двух местах опоясывают город и в то же время представляют защиту от внешних врагов. Затем форштадт, земляной вал- и тёмная занавесь, то есть конец свету. Ни реки, ни ручья, ни пригорка,- словом, ничего такого,что могло бы служить препятствием для вольной ходьбы, он не предусмотрел. Все дома окрашены светло-серою краской, и хотя в натуре одна сторона улицы всегда обращена на север или восток, а другая на юг или запад, но даже это было упущено из вида, а предполагалось, что и солнце и луна все стороны освещают одинаково и в одно и то же время дня и ночи.
В каждом доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетков, причём лица различных полов не стыдятся друг друга. Одинаковость лет сопрягается с одинаковостью роста. В некоторых ротах живут исключительно великорослые, в других-исключительно малорослые, или застрельщики. Дети, которые при рождении оказываются необещающими быть твёрдыми в бедствиях, умерщвляются, люди крайне престарелые и негодные для работ, также могут быть умерщвляемы, но только в том случае, если по соображениям околоточных надзирателей, в общей экономии наличных сил города чувствуется излишек.
На площади размещаются общественные заведения, как то : присутственные места и всевозможные манежи: для обучения гимнастике, фехтованию и пехотному строю, для принятия пищи , для общих коленопреклонений, и проч. Школ нет и грамотности не полагается, наука числ преподаётся по пальцам. Нет ни прошедшего, ни будущего, а потому летоисчисление упраздняется. Праздников два: один весною, немедленно после таяния снегов, называется "Праздником Неуклонности", и служит приготовлением к предстоящим бедствиям, другой- осенью, называется " Праздником Предержащих Властей", и посвящается воспоминаниям о бедствиях, уже испытанных. От будней праздники отличаются только усиленным упражнением в маршировке.
Всякий дом есть не что иное, как поселенная единица, имеющая своего командира и своего шпиона, и принадлежащая к десятку, носящему название взвода. Взвод в свою очередь имеет командира и шпиона, пять взводов составляют роту, пять рот- полк. Всех полков четыре, которые образуют во-первых, две бригады, и во-вторых, дивизию, в каждом из этих подразделений имеется командир и шпион. Затем следует собственно Город, который переименовывается из Глупова в " вечно-достойныя памяти великого князя Святослава Игоревича" город Непреклонск. Над городом царит окружённый облаком градоначальник, иначе сухопутных и морских сил города Непреклонска обер-комендант, который со всеми входит в пререкания и всем даёт чувствовать свою власть. Около него- шпион!
В каждой поселенной единице с восходом солнца все в доме поднимаются, взрослые и подростки облекаются в единообразные одежды, подчищаются и подтягивают ремешки. Малолетние сосут на скорую руку материнскую грудь, престарелые произносят краткое поучение, неизменно оканчивающееся непечатным словом, шпионы спешат с рапортами. Через полчаса в доме остаются лишь престарелые и малолетки, потому что взрослые уже отправились к исполнению возложенных на них обязанностей. Сперва они вступают в манеж для коленопреклонений, где наскоро прочитывают молитву, потом направляют стопы в манеж для телесных упражнений, где укрепляют организм фехтованием и гимнастикой, наконец идут в манеж для принятия пищи, где получают по куску чёрного хлеба , посыпанного солью. По принятии пищи выстраиваются на площади в каре и оттуда под предводительством командиров, повзводно разводятся на общественные работы. Работы производятся по команде. Обыватели разом нагибаются и выпрямляются, сверкают лезвия кос, взмахивают грабли, сохи бороздят землю,- всё по команде. Около каждого рабочего взвода мерным шагом ходит солдат с ружьём и каждые пять минут стреляет в солнце...
Но вот солнце достигает зенита, и Угрюм- Бурчеев кричит: Шабаш! Опять повзводно обыватели направляются обратно в город, где церемониальным маршем проходят через манеж для принятия пищи, и получают по куску чёрного хлеба с солью.
После краткого отдыха, состоящего в маршировке, люди снова строятся и прежним порядком разводятся на работы впредь до солнечного заката. По закате каждый получает по новому куску хлеба и спешит домой лечь спать.
.... Страшная масса исполнительности, действующая как один человек, поражала воображение. Весь мир представлялся испещрённым чёрными точками, в которых под бой барабана двигаются по прямой люди, и всё идут, идут...
... Угрюм- Бурчеев приступил к осуществлению своего бреда. Но что же значит слово "создавать" в понятиях такого человека? "Создавать"- это значит представить себе, что находишься в дремучем лесу, это значило взять в руки топор и помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти, куда глаза глядят. Именно так Угрюм- Бурчеев и поступил.
На другой день по приезде он обошёл весь город. Ни кривизна улиц, ни великое множество переулков - ничто не остановило его. Ему было ясно одно: что перед ним дремучий лес, и что следует с этим лесом распорядиться. Так он шёл долго, всё простирая руку и проектируя, и только тогда, когда глазам его предстала река, он почувствовал, что с ним совершилось что-то необыкновенное.
Он позабыл.. он ничего подобного не предвидел.. До сих пор фантазия его шла всё прямо, всё по ровному месту, не зная препятствий..И вдруг... Излучистая полоса жидкой стали сверкнула ему в глаза, и не только не исчезла, но даже не замерла под взглядом этого административного василиска. Она продолжала двигаться, колыхаться, и издавать какие-то особенные, но несомненно живые звуки.
-Зачем?- спросил, указывая на реку, Угрюм- Бурчеев у сопровождавших его квартальных, когда прошёл первый момент оцепенения.
-Река-с, навоз-с,- лепетали они как попало.
-Зачем?- повторил он испуганно и вдруг круто повернул налево кругом и пошёл назад.
-Уйму я её, уйму!.
Дома он через минуту уж решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояло ему: разрушить город и устранить реку.
Наконец страшный момент настал.
После недолгих колебаний он решил так: сначала разрушить город, а потом уже приступить к реке. Очевидно, он ещё надеялся, что река образумится сама собой.
За неделю до Петрова дня он объявил приказ: всем говеть.
Думали сначала, что он будет палить, но заглянув на градоначальнический двор, где стоял пушечный снаряд, из которого обыкновенно палили в обывателей, убедились, что пушки стоят незаряженные. Потом остановились на мысли, что будет произведена повсеместная "выемка", и стали готовиться к ней: прятали книги, письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы,- одним словом, всё, в чём можно было усмотреть какое-нибудь "оказательство".
В Петров день все причастились, а многие даже соборовались накануне. Надежда не вся ещё исчезла. Всё думалось: вот увидят начальники нашу невинность, и простят...
Но Угрюм- Бурчеев ничего не увидел и ничего не простил.
" 30-го июня,- повествует летописец,- на другой день празднования памяти святых и славных апостолов Петра и Павла, был сделан первый приступ к сломке города".
Градоначальник с топором в руке первый выбежал из своего дома и, как озарённый, бросился на городническое правление. Обыватели последовали примеру его. Разделённые на отряды ( в каждом ещё с вечера был назначен урядник и особый шпион), они разом на всех пунктах начали работу разрушения. Все были налицо, все до единого: взрослые и сильные рубили и ломали, малолетние и слабосильные сгребали мусор и свозили его к реке. От зари до зари люди неутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ, а на ночь укрывались в устроенных на выгоне бараках, куда было свезено и обывательское имущество. Они сами не понимали, что делают, и даже не вопрошали друг друга, точно ли это наяву происходит.
Угрюм-Бурчеев ..был доволен, он даже мечтал. Мысленно он уже рассортировывал жителей по росту и телосложению, он разводил мужей с законными жёнами и соединял с чужими, он раскассировал детей по семьям, он назначал взводных, ротных и других командиров. В упоении гордости он вперял глаза в небо, смотрел на светила небесные, и, казалось, это зрелище приводило его в недоумение.
-Зачем?- бормотал он...
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по мере того, как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело Угрюм- Бурчеева омрачалось. Рухнул последний , ближайший к реке дом, в последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. Попрежнему она текла, дышала, журчала и извивалась. Бред продолжался.
И вот в одно прекрасное утро, созвавши будочников, он привёл их к берегу реки, отметил шагами пространство, указал глазами на течение, и ясным голосом произнёс:- От сих мест - до сих!
Борьба с природой восприяла начало.
От зари до зари кишели люди в воде, вбивая в дно реки сваи и заваливая мусором и навозом пропасть, казавшуюся бездонною. Но слепая стихия шутя рвала и размётывала наносимый ценою нечеловеческих усилий хлам. Всё уносилось быстриной в неведомую даль, и Угрюм-Бурчеев с удивлением, доходящим до испуга, следил "непонятливым" оком за этим почти волшебным исчезновением его надежд.Наконец люди истомились и стали заболевать. Сурово выслушивал Угрюм-Бурчеев ежедневные рапорты десятников о числе выбывших из строя рабочих, и не дрогнув ни единым мускулом, командовал: Гони!
Появлялись новые партии рабочих, которые, как цвет папоротника, где-то таинственно нарастали, чтобы немедленно исчезнуть в пучине водоворота. Наконец привели и предводителя и стали толкать его в реку. Толпа загоготала. Увидев, как предводитель, краснея и стыдясь, засучивал штаны, она почувствовала себя бодрою и удвоила усилия.
Однажды, однако, счастье улыбнулось ему. Собрав последние усилия и истощив весь запас мусора, жители принялись за строительныйт материал и разом двинули в реку целый запас его. Затем толпы с гиком бросились в воду и стали погружать материал на дно. Река всею массою вод хлынула на это новое препятствие и вдруг закружилась на одном месте. Река на минуту остановилась и тихо-тихо начала разливаться по луговой стороне. К вечеру разлив был так велик, что не видно было пределов его, откуда-то слышался гул, плыли по воде стоги сена, брёвна, плоты, обломки изб, и сбивались в кучу в одном месте.Разумеется, Угрюм- Бурчеев ничего этого не предвидел, но взглянув на громадную массу вод, он до того просветлел, что даже получил дар слова и стал хвастаться.- Тако да видят людие!- сказал он..
Нет ничего опаснее, как воображение прохвоста, не сдерживаемого уздою. Однажды возбуждённое, оно сбрасывает с себя всякое иго действительности, и начинает рисовать своему обладателю предприятия самые грандиозные. То же произошло и с Угрюм- Бурчеевым, -едва увидел он массу воды, как в голове его уже утвердилась мысль, что у него будет собственное море.
И что ж!- все эти мечты рушились на другое же утро.
Луга обнажились, остатки монументальной плотины в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и двигалась в своих берегах...
Некоторое время Угрюм- Бурчеев безмолвствовал. Вдруг он пронзительно замычал и порывисто повернулся на каблуке.
-Напра-во кру- гом! За мной!- раздалась команда.
Он решился. Река не захотела уйти от него- он уйдёт от неё.
Скорым шагом удалялся он прочь от города, а за ним, понурив головы и едва поспевая, следовали обыватели. Наконец к вечеру он пришёл. Перед глазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати взоры- везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до бесконечности. Это был тоже бред, но бред точь в точь совпадавший с тем бредом, который гнездился в его голове...
-Здесь!- крикнул он ровным, беззвучным голосом
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на свет что-то иное, чему ещё не было в то время придумано название, и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определённым названием "дурных страстей". " Дурные страсти" образовали традицию, которая переходила преемственно из поколения в поколение при всех градоначальниках..
Со вступлением в должность градоначальника Угрюм- Бурчеева либерализм в Глупове прекратился вовсе. " Будучи выше меры обременены телесными упражнениями,- говорит летописец,- глуповцы, с устатку, ни о чём больше не мыслили, кроме как о выпрямлении согбенных работой телес своих".
Но по мере того, как новый город приходил к концу, телесные упражнения сокращались, а вместе с досугом из-под пепла возникало и пламя измены...
По окончательном устройстве города последовал целый ряд празднеств. Во-первых, назначен был праздник по случаю переименования Глупова в Непреклонск, во-вторых, последовал праздник в воспоминание побед, одержанных бывшими градоначальниками над обывателями, и в третьих, по случаю наступления осеннего времени сам собой подошёл праздник "предержащих властей". Хотя по первоначальному проекту Угрюм- Бурчеева праздники должны были отличаться от будней только тем, что в эти дни жителям, вместо работ, предоставлялось заниматься усиленной маршировкой, но на этот раз бдительный начальник оплошал. Бессонная ходьба по прямой линии до того сокрушила его железные нервы, что когда затих в воздухе последний удар топора, он едва успел крикнуть "шабаш!", как тут же повалился на землю и захрапел, не сделав даже распоряжений о назначении новых шпионов.
Изнурённые, обруганные и уничтоженные, глуповцы после долгого перерыва в первый раз вздохнули свободно. Они взглянули друг на друга - и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен сквернословием, и что далее дышать в этом воздухе невозможно. И в довершение позора, этот ужасный, этот бесславный прохвост!
А он, между тем, неподвижно лежал на самом солнечном припёке и тяжело храпел. Теперь он был у всех на виду, всякий мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это подлинный идиот, -и ничего более.
Это был уже значительный шаг вперёд в деле преуспевания "неблагонадёжных элементов".Прохвост проснулся, но взор его уже не произвёл прежнего впечатления. Он раздражал, но не пугал. Не только спокойствие, но даже самое счастие казалось обидным и даже унизительным в виду этого прохвоста, который единолично сокрушил целую массу мыслящих существ.
А Угрюм-Бурчеев всё маршировал и всё смотрел прямо, отнюдь не подозревая, что под самым его носом кишат дурные страсти и чуть-чуть не воочию выплывают на поверхность неблагонадёжные элементы.
Раздражение росло тем сильнее, что глуповцы всё-таки обязывались выполнять все запутанные формальности, чистились, подтягивались, проходили через все манежи, строились в каре, разводились по работам, и проч. Всякая минута казалась удобною для освобождения, и всякая минута казалась преждевременною. Происходили непрерывные совещания по ночам..., и точно, он стал нечто подозревать. Его поразила тишина днём и шорох во время ночи. И вот однажды появился по всем поселенным единицам приказ, возвещавший о назначении шпионов. Это была капля, переполнившая чашу...
"Через неделю (после чего?),- пишет летописец,- глуповцев поразило неслыханное зрелище. Север потемнел и покрылся тучами, из этих туч нечто неслось на город- не то ливень, не то смерч. Хотя ОНО было ещё не близко, но воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. ОНО близилось, и по мере того, как близилось, время останавливало бег свой. Наконец земля затряслась, солнце померкло, глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца.
ОНО пришло...
В эту торжественную минуту Угрюм- Бурчеев вдруг обернулся всем корпусом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнёс:- Придёт...
Но не успел он договорить, как раздался треск, и бывый прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе.
История прекратила течение своё."
Когда переписываешь или перестукиваешь классика, хотя и читанного неоднократно, начинаешь как-то побуквенно смаковать слова, заново удивляться тому, что словечки или выражения, которыми пользовался неосознанно, оказываются отсюда вошли в обиход сознания.
Зачем я взялся за эту выборку? Во-первых, вспоминая своё первое знакомство с Глуповым, когда этот томик помог мне просуществовать на лагерных сборах институтских , во-вторых, эта книга оказалась актуальной не только как сатира на самодержавную Россию,- настоящая сатира, к сожалению, не устаревает.
Любые намёки читатель понимает в меру своей " неблагонадёжности".