Before you kill me - take a look at yourself! - Bo Diddley, Bo Diddley (1957).
Примечание.
Если вы усматриваете стилистическое родство настоящего текста и альбомом Big Joe Williams 1961 года "Blues on Highway" - плюньте, все что навеяно музыкой - вполне невинно и не стоит судебного преследования.
Миракль энд инспирейшн формула.
(используйте произношение "арабик инглиш" с твердым "Р", ибо оно усиливает ореол таинственности и уводит вас в необходимые области мифологизации сознания. Сравните, например, "mushroom" - "мажьарум". Неплохо, о благословенные!).
Ильф писал о человеке, который столь упорно думал о куске колбасы, что вокруг него начали собираться собаки, даосы утверждают, что если на протяжении 24 дней воздерживаться от секса и медитировать над нижним обогревателем, то вполне возможно появление в вашей жизни суккуба или инкуба, который вам с сексом-то и поможет. Я могу вполне определенно заявить, что если дважды в неделю проводить влажную уборку небольшого темного помещения в течение трех-пяти лет, то как только ты выйдешь из помещения и позволишь чуду войти в твою жизнь, оно случиться. Ты заслужил, мама, ты заслужил! - может петь внутренний Big Joe Williams, но вот мой племянник, который уже много лет работает на посту раввина написал - что наша главная задача - радовать Господа и тогда, когда он будет рад - он подарит радость и нам. Разница вроде незначительна, но сравните сами - служба, долг и обязательства - это то, что составляет часть жизни которая тебя очевидно не радует, требует прилагательных типа "священный" и глаголов типа "отдать", заставляет ждать постоянного воздаяния пятого и двадцатого, вне зависимости от того, рад тот, от кого ты этого воздаяния ожидаешь. А он не рад с утра, а ты тут со своим потом лица своего и вопросом, а где хлеб-то собственно? Как бы уже? Оказывается, проверочным вопросом может быть: "Насколько ты рад, Господи?". Ответ не замедлит себя ждать в виде огненных знаков, изменения характера окраски внутренностей жертвенных животных, полета птиц, качества телефонной связи или иных проявлений вышнего юмора. Итак, я усвоил формулу и из ежедневного тумана приготовления пищи и полива комнатных растений бесшумно и страшно начал подниматься стальной монстр маршрута поездки. Монетки выложили гексаграмму которая свидетельствовала о благоприятности иметь куда выступить, в сдаче начали попадаться невиданные ранее количества полтинников, стремление медленно проесть деньги уступило место желанию их легко потратить, потенциальные пациенты в Москве и Петербурге помогли утихомирить традиционно чем-то больную совесть, которая упорно утверждала, что нельзя же так, вот так-то нельзя, уж совсем безответственно. Предьявленные пациенты и чемодан с аппаратурой заставили совесть заткнуться практически на все время пути, и слава богу, сколько можно-то!
Еще в детстве, постканикулярные путешествия поездом из Симферополя в Челябинск, с 60 килограммами груза, в который обязательно входила кастрюля с подтекающим повидлом, запас варенья и компотов на всю зиму, уложенные в картонные коробки, перевязанные разномастными веревками, привили мне лютую ненависть к багажу. Сумки клеенчатые с ручками не люблю, зеленые и черные на колесиках - не очень, здоровые такие на плече, с якобы спортивными надписями - обоснованные подозрения вызывают, какие мы спортсмены, на фиг, с такими-то мордами? Хочется если чемоданов, то мощных, из минимум слоновой кожи с металлическими уголками и непременно ремнями на пряжках, либо чего-то невесомого, но затейливого под любимый футляр для очков - и все! Практика показывает, что это невозможно. То нужно больше белья, чем входит в ридикюль, то тапочки не лезут, в общем, чем разнообразнее надежды на поездку, тем сложнее с багажом, и непонятно, если ехать на школьный юбилей без костюма, то в чем? если ходить по улицам Питера в костюме, то куда? как именно реагировать на милиционера в Москве, будучи обремененным украинским гражданством? В общем, если Слонопотамы идут на свист, то зачем - спрашивал я себя вслед за Небольшим Существом Пятачком, вздрагивая от собственного явно подозрительного вида. Вид мой всегда вызывал недобрые мысли у всех таможенных властей, кроме ливанских, и хотя мне удавалось сходить за местного в Персидском заливе и на Ближнем Востоке, в Армении и даже в Уфе ("А че вы волнуетесь, на татарина-то вы похожи, ага!") определенные сомнения оставались. Бездны провинциального ужаса перед несоответствием столичным трендам привели меня на рынок г. Симферополя в поисках необходимого для каждого путешествующего по отечественной железной дороге аксессуара - мягких штанов для хождения за кипятком в дальний конец вагона. И че? Любые штаны продаваемые там придавали телу дивные очертания. Плотно облегая ноги и брюшко, они в то же время создавали два неслабых холмика в паховой и ягодичной области, заставляющих думать, что количество имеющихся у пациента гениталий кратно четырем, причем они растут в весьма произвольном порядке и хоть кучно, но явно в обе стороны. И тут произошла встреча с красными штанами (правильно, два раза "ку!"), которая и предопределила стилистику вояжа. Очевидно хочется комфортабельности, умеренной потертости, некоторой стоптанности, недемонстративной доброкачественности, ну типа - лен, хлопок, старая кожа, старый портвейн, плед, вид на сад и озеро, херес после обеда, однако власть красных штанов велика и одеваешься в результате под партизана-рэппера из черного квартала или под черепашку-ниндзя, символизируя ежесекундную готовность нырнуть в канализацию. Da urban justice, da street style crew! Кавабунга, собственно. Вот. Совет (к девочкам не относится): плюньте на одежду, рассчитайте количество белья, носков и маек из тяжелого хлопка, возьмите высокие ботинки испанской кожи (в Москве при выходе на улицу надо чтобы они блестели, в Питере - это возможно, в Челябинске - труднодостижимо), джинсы, куртку для перехода в другие климаты, для светской жизни - тонкий свитер немаркого цвета, всепогодную пайту маскировочного окраса с капюшоном - мечта диверсанта (пригодится кемарить в самолете) - и ялла, гоу-гоу, товарищи! Фигурой, к архетипическому воспроизведению которой вы придете в результате и будет неутомимый собиратель бутылок, постоянная составляющая городского пейзажа, всепроникающая и не замечаемая никем - но, вы то знаете, что у вас есть красные штаны и "ку!" при случае вам обеспечено, поэтому движетесь вдоль путей Савеловского вагоноремонтного завода и тонко улыбаетесь.
Москоу. Поссибилити офф Третьякофф гэллери.
Москва собственно началась в самолете. Во-первых, живой человек в цветной рубашке, который сказал "Вау!", вместо приличествующего случаю "Ептть!", во-вторых неимоверные количества ноутбуков. Складывалось впечатление некой колективной коммуникационной оргии, люди в самолете бесконечно доставали-открывали-прятали-крутили экраны-прислушивались к загрузочной мелодии Виндоуз и бегали друг к другу, неся своих портативных друзей на вытянутых руках. Сложно сказать, что они символизировали, но для человека привыкшего к размеренному быту молочных рядов Куйбшевского рынка, эта вакханалия технологического эксгибиционизма была внове и за ней мерещились некие дивные высоты. Мужик в соседнем кресле тасовал по разным папкам пятнадцать подводных фотографий медузы корнерота и пяти пеленгасов, страдающих на крючках, потом вдруг начал потеть, краснеть и по тонкому проводу от часов перекачивать заветные мегабайты размытых от чувства опасности, но голых, товарищи, голых! задниц спутниц по поездке, а также почему-то кошки из местного ресторана. При словах из соседнего ряда: "Что, Саша, редактируешь?" он инстинктивно поворачивал экран в мою сторону, потом дергался обратно, пришлось сразу после положеных лохмотьев курицы имитировать сытость и бесчувствие сна. Потом аэропорт, дорога до города, равная по времени времени перелета, сон, утро и мысль о Третьяковской галерее. "Третьяковская галерея" - подумал я и пошел, куда? а куда пошли бы вы? в метро, понятное дело. Люди говорили мне, что до галереи можно-таки доехать на метро и очень удобно, но в голове в тот день было еще две мысли: проверить интернет и позвонить по междугороднему телефону, а также зачаток третьей - купить билет в Питер, она-то и вывела меня на поверхность у Савеловского вокзала. Как-то показалось, что там все это и можно сделать. Нет, выяснилось, что первые два нельзя, а третье уж и не захотелось, а захотелось прочь, прочь скорее и я понял, что на самом деле хочу в Третьяковскую галерею и заодно тайно проверить, возможно ли найти эту галерею не зная адреса, а руководствуясь только словесным образом ея и пешим ходом. И пошел, как уже упоминал, вдоль путей Савеловского вагоноремонтного завода, тонко улыбаясь первые двадцать минут пути. Потом ужас поднялся до сердца моего, ужас подобный тому, который должна была бы испытать дура Аленушка (см. любое детгизовское издание), если бы подняла голову и посмотрела на черные деревья, мрачных птиц и еловые ветви, которые уже раздвигает когтистая рука. Город был, но не было будок с телефонами, собак, воробьев, продуктовых магазинов - ничего не было, стояли здания, не предполагавшие наличия человека, даже в виде ежегодной жертвы, мертвые машины тусклыми глазами смотрели вниз и в сторону. Возвращаться к шуму и обилию дешевых тапочек Савеловского вокзала чего-то не хотелось, поэтому, когда я увидел дверь с маленькой вывеской - "Веселая парикмахерская для мужчин", то свернул в ее сторону, внутренне намереваясь примкнуть к всеобщему веселью. Дверь, впрочем, тоже не весьма располагала к тому, чтобы вот так в нее постучать из простого любопытства или там за луковицей, похожие двери отделяют обычно ядерные отсеки на броненосцах флота Ее Величества, а еще за такими безумные ученые выращивают себе мутантов. То что ее недавно, густо и в явной спешке покрасили белой краской делало дурные подозрения невыносимыми. Я смалодушничал и был прав. Уже вскоре я увидел трамвай, аптеку и почту. Спасен? Я зашел. Две медлительные женщины из-за стекла общались с китайцем, который хотел куда-то позвонить. Он произносил слова, которые можно было толковать как угодно, показывал мобильный телефон с несуществующим кодом и горячо говорил: "Пжарста, пжарста!". Того английского, который знал я не знал он, слово "Ростов-на Дону", вызвало бурю положительных эмоций, которая сменилась отчаянием, женщины вспомнили, что он уже приходил утром и просил позвонить на Кубу. Кубань? - Та, та, та! - радовался китаец, Краснодар? - Та!, пжарста! Мы расстались, не договорившись и выйдя из почты я увидел Кремль. Вспоминайте Ерофеева - на здоровье, так все и было - вышел из почты, увидел Кремль (фрагмент) и инстинктивно пошел к нему. Просто всюду жизнь в лице населения стала сменяться жизнью с элементами державности, слева проплыла толпа не дураков поддать, курящих в белых рубашках и темных костюмах под присмотром автоматчиков на ступеньках Совета Федерации, омоновцы быстро, слажено и сосредоточенно ползли из одного автобуса в другой, соломинки и иголки на плечах угадывались, но отсутствовали. Люди в черном, с застывшими еще в Казахстане лицами следили за взмахами руки плотного геноссе, который от лица партии показывал дорогу к Большом театру, девушка в магазине чаев притворно сожалеет об отсутствии молочного оолонга, Метрополь, конные менты рассекают пространство от красных башен до слов "Музыка Москвы", фонтан брызжет, голуби, понятное дело; из-под арки Исторического музея на бреющем гиперкаблуков появляется вытирающая рот белоснежная китайская невеста, китайский жених, сто пятьдесят китайских гостей, разговаривающих по мобильным телефонам, и вот. "Последняя на сегодня возможность пройти с пешей экскурсией по Красной площади" - в двадцать пятый раз вкрадчиво кричат из мегафона тебе в правое ухо, пока ты столбенеешь под салютом всех вождей, а вокруг тебя несется традиционная карусель каждой поздравительной открытки к Годовщине Великой Октябрьской Социалистической, Дню Победы, 23 февраля, камни, стобики, разметка праздничных колонн, Мавзолей (где они будут стоять, когда Ленина закопают? Нигде, значит не закопают, или придется переделывать под что-то функциональное - паркинг, "Пицца Ленин", не знаю, не закопают), зубцы, башни - все настолько очевидное и много раз запечатленное, что от радости бегаешь с фотоаппаратом и делаешь самые тривиальные ракурсы, отчего счастлив бесконечно. Но кажется, что сегодня Третьяковская галерея не найдется, срочно необходимо действие, оправдывающее все что было до, поэтому вслед за умопомрачительным индусом, синим от холода, в полотняных белых подштанниках, белой тряпочке вокруг тельца, и зеленым капюшоном на головке, которая размером и формой напоминает стручок арахиса, иду в Исторический музей. Рамка детектора визжит, индус из спец. сумочки в районе попы достает ручку литого золота размером с маузер, охрана счастлива - мы заходим. Музей отличный, расписные потолки, витые колонны, масса всякой полуистлевшей гадости, невнятных обломков и вдруг такой нормальный гуннский котел, медный и понимаешь, что гунны конкретные очень были парни и вполне тебя бы сварили, попадись ты, падла. И когда среди черных новгородских онучей или пыльной таврической керамыкы вдруг сияют очень тонкие по обработке вещи тех же времен из аланской культуры, впадаешь в недоумение и ходишь по залам в поисках самоидентификации прежних жизней, а ответа нет пока, ждите ответа, но видишь, что лошадиная упряжь одинаковая у всех культур, только у тех, где сапоги мягкие были - стремена внизу круглые, а где подошва твердая - прямые - и спокойнее становится, какая разница кем был, раз упряжь все равно одинаковая, правда, ну? Лесенка вверх на выставку портрета Голицыных, там в начале коридорчика плотный и седой дядечка обстоятельно и бархатно воркует над дамой, утонченно трепещущей от соучастия в процессе, и поначалу кажется, что это любовь физическая, а потом раздается слово "прадедушка" и понятно, что любовь метафизическая и процесс сложнее. Боком, боком - вниз к новгородским замкам, шитым речным жемчугом евангелиям и Большой Государственной Печати России - Том Кенти бы замучился - килограмм десять серебра. Все, всем пока, мимо тихо матерящихся друг на друга у входа в ресторан стрельцов и боярышни, вдоль ГУМа, где в кафе, как актинии на коралловом рифе сидят и слегка колышутся дивные барышни, поклевывая какой-то цветной корм, по тротуару с выставкой разрисованных коров, где самая веселая - трехголовая, зеленая с крыльями нависает над входом в магазин, к Василию Блаженному. Там строительные мужики, орут, курят и не знают, что к концу смены им по традиции выколют глаза, за ними следит от башни гвардеец каменный, над ним горит красный свет светофора, а сбоку, из толщи каменных глыб, через маленькую дверку вылезают один за одним толстопузы, которые тайно руководят всеми посредством специальных лучей. Место для посадки Рустов, мостик, река, движение в восемь рядов, начинает одолевать тоска по улицам, которые можно пересекать в любом направлении и месте, а также ходить по ним вдоль, дедушка в оранжевом жилете роется в сору. А что, дедушко, где-ко метро тут? А вон там сынок - станция Третьяковская, недалеко. И галерея одноименная? И галерея. Аллилуйя! Мы сделали это.
Третьякофф гэллери as is.
Ай мама-джан, как хорошо, зачем так хорошо понятно не сразу, но ходишь и таешь среди всей этой хрестоматии по родной литературе за восьмой и девятый класс и стыдно оттого, что живешь среди тотальной профанации, и горько, что деток твоих в детстве не водили на экскурсии местные барышни и терпеливо не спрашивали у обалдуев, почему фон на портрете Пушкина Кипренский сделал светлее именно вокруг головы до тех пор, пока кто-нибудь неуверенным голосом не сказал бы: "Потому что светлая голова?", отчего барышня не расплывалась бы в улыбке и освобожденные пятиклассники с гиканьем бы не неслись по лестницам в буфет. Ходишь, впитывая и разбухая, как лиофилизированная много лет назад клетка в гиперосмолярном растворе, уравновешивая внутренний вакуум тем, что видено тысячи раз на обложках, открытках, обертках и возможно в 1972 году последний раз по-настоящему. Руки сами складываются в просительную позицию, все время хочется еще, смотрящие тетеньки бдительно допытываются: Поленов? Видел! Перов, Серов, Саврасов? Видел, видел! Головин, Коровин, Верещагин? Конечно! Васнецов? Был. Шишкин, Левитан, Айвазовский? А как же! Левицкий? Разумеется. Врубель, Брюллов? Спрашиваешь. Уже в полном изнеможении, по наводке самой разговорчивой, мимо охранника, просачиваешься в тяжкую дверь за которой графика Врубеля и Борисова-Мусатова и там еще час недоумения как вообще такое можно карандашом. После всего что было и еще икон, которые до 16 века, издевкой представляется возможность специально смотреть на консервные банки Уорхола и тихим шагом отправляешься на семейный ужин с буфетом, есть грибной суп и буженину. Свет и отрада сердца сменяются покоем желудочного удовлетворения, только истерический в третьем поколении хозяйский болон лает от мучительной ревности, пока ты размахиваешь руками, показывая что именно видел и объясняя детали последнего двадцатилетия твоей жизни, лает и совершенно человеческим движением отводит лапой протянутую руку, отворачивается и не верит, не верит в твои благие намерения.
Московский зоопарк.
В широком смысле к этому явлению можно отнести невысокую подавальщицу из кафе "Суп", с атлетически сложенной на ее теле грудью, которая настолько мощна, упруга и самодостаточна, что кажется девушка ее специально отращивает и тренирует, чтобы на ней прыгать, отталкиваясь от пола спортзала. Или боком, припадая на более охваченную тлением сторону, двигающегося по ночной улице человека, с неподвижно фиксированными руками живого мертвеца, который поворачивает к вам туловище, фиолетовую переднюю поверхность лица и говорит, не открывая глаз: "Можно вопрос?". Потом не впивается вам в горло в надежде поправиться до рассвета, а просит закурить и уточнить где он, ибо что это город Москва он уже знает. Или двух остекленевших к полуночи среди бесполезных серебра и благовоний совершенных блондинок и охранника. Они давно неподвижны, никогда не выходят наружу и поскольку никто никогда не приходит к ним в магазин, более спокойная проводит дни, вычесывая из тяжелых кудрей более нервной насекомых, которых охранник собирает в неглубокое серебряное блюдце и жарит в ароматическом масле на тусклой спиртовке. Вывески "Театр клоунады Терезы Дуровой" и "Запись на собеседование по катехизации". Молодого человека в майке без рукавов с радикально волосатыми подмышками, который в кафе "Шоколадница" нагнулся над столиком, чтобы на счет три атаковать свою спутницу красноречием, активной жизненной позицией и убежденностью в том, что генитальный контакт есть лучшее и натуральнейшее продолжение кофе с разговорами о прекрасном. Посетителей учереждения "Рыбная биржа", меня, который пересекает улицу напротив кинотеатра "Ударник" через восемь рядов разной степени свирепости автомобилей, а те судорожно вздрагивают, но ехать не могут, а я что виноват, что там нет перехода, не надо только вот смотреть так из-за своих стекол, гуманоиды хреновы! В узком смысле - собственно то, куда надо ходить по выходным от метро Баррикадная налево. Очень смешно, когда филин теряет профессорский вид и с упоением начинает ковырять в клюве когтем, когда гиена с куском кости в зубах бегает по вольеру на коротких кривых ножках, что тебе крупный советский писатель в курортной полосатой пижаме по санаторному терренкуру, когда колоссальный, лоснящийся бурый медведь усаживается на задницу, смотрит на левую лапу и правой как будто приподнимает манжет, чтобы посмотреть на часы, кивает, и из пещеры выходит походкой докладчика второй такой же вполне общегосударственного масштаба. А моржи, которые не хотят в воду, а хотят рыбы, как простые кошки, и властные крики и энергичные жесты дрессировщицы их не могут оторвать от миски. Насколько они кажутся невозможными и просто неприличными на суше, и вообще, как все то, что внутри этого ползучего фаллического символа, соответственно сморщенного и неожиданно изгибающегося, движется? А жирафа видели, а за шею трогали этого трицератопса или игуанодона в девичестве? А винторогого козла с лицом правозащитника-шестидесятника, а верблюдов - выпускников Высших режиссерских курсов, я не говорю про симпозиумы розовых фламинго и непредставимых даже после обучения в художественной школе уток-мандаринок? А то что каждое животное опекает какая-то фирма и гордо пишет об этом на клетке? И кажется, что холодильные магнаты обеспечивающие перманентную кучу снега в клетке с белыми медведями, сбрасывают туда же в первое полнолуние финансового года самую красивую девственницу фирмы, а в прочих учереждениях только на закрытых советах директора могут снять протокольные шкуры и обратится к Брату Властелина Джунглей по имени-отчеству, пока мелкие менеджеры перед поставкой бьются в танце, протыкая скрепками изображение белого барса, опекаемого Таможенной службой России. Прогуляем там пять часов и пять пленок, "На территории зоопарка - только Кодак!" и пойдем греться в "Шоколадницу", любоваться тамошней дамской половиной с тихой радостью констатируя ухоженность, свежесть и подчеркнутый оттенок отсутствия повода для постороннего вмешательства в такую законченную прелесть, кроме разве, жизненной необходимости. Мужская половина кафе готовится на медленном огне под чиз-кейки и гурьевскую кашу, ты сербаешь чай матэ и ковыряешь желе, по ошибке названное грушевым, хотя в нем изобилует все чем славны супермаркеты, а отнюдь не дюшес, вильямс зимний или королева груш - коричневая бэра. Вот необходимый кусок многих печалей, рожденный многими знаниями жизни в теплом климате. Уйдем на Ленинградский вокзал и спросим билет на Санкт-твою-Питербурх. Форменная барышня сурово смотрит сквозь амбразуру и говорит: "Билеты только с питанием!", инстинктивно спрашиваешь, можно ли с размножением, барышня неожиданно веселеет и пока она ласково постукивает по компьютеру, читаешь предложение о "Гранд-Экспрессе" с встроенными скоростным баром, настоящим холодильником, душем и туалетом в купе (какой ужас!, туалет для всего вагона и именно в твоем купе!), утонченным интернетом, квалифицированными девушками, революционной белой мебелью, изысканными плюшевыми занавесками и шириной дивана 1.20. Затихаешь под впечатлением и воспоминаниями о плацкарте Симферополь - Уфа или глубинными ужасами одесско-кишиневского дизеля и радуешься предстоящему питанию. Сюрприз!
СПБ. Первая кровь.
Машина такси с номерным знаком "Косичка" и двумя сверхдлинными антеннами. За рулем с сивой косичкой поверх полутораста килограмм профессионального татуированного оптимизма, сидит не скрывающая жажды наживы глыба, рядом с которой сам себе напоминаешь торшер 63 года на тонкой ножке, и рассказывает стандарты мужского юмора. Поскольку запас их идентичен, к Гороховой улице наступает паритет, когда он понимает, что я заплачу столько, сколько он спросил, а мне уже и не жалко. Расстаемся с пожеланиями процветания и счастья, куда он по-видимому и уезжает. Суп из глубоких серебряных ложек, семга ломтиками, чай из костяного фарфора, светлый кабинетный рояль и ночь на антикварной мебели, когда в поисках опоры удается таки затылком зацепиться за конкретный выступ, пока ноги постепенно отползают куда-то и задница, которая в начале процесса казалась просто утопающей в перинах, постепенно начинает над этими перинами висеть. На улице раздаются нечеловеческие крики с трансформацией немногих гласных во все близлежащие: плииияяяааааать, Ссссвекккыыааааа, Светкааааааааа, ты де? Игриво мигает сквозь занавески надпись: "Мы открылись!" длиной в полквартала и думаешь, кто же? - сфинктеры, глаза, тайные смыслы, секреты выплавки легированых сталей, прищуриваешься в пижамке - секс-шоп "Казанова"! К пяти начинают свирепо выгружать противни с булками, хлопать мусорными контейнерами, солнце почему-то сияет - что делать, встаешь, моешь и чистишь все, что положено и вспоминаешь о Петергофе. Улицы пахнут водой, солнце замечательное, пешеходы, в отличие от Москвы, уместны, иду по памяти куда-то вниз, захожу в подворотню, дверь с надписью "Флюорография" - будьте добры, можно у вас сделать флюорографию на память? Паспорт! Нету.. Нельзя, но смеется. Кстати, у девушек в магазинах настолько большой словарный запас и они как-то настолько приветливо относятся к попыткам с ними шутить, что начинаешь непроизвольно формулировать эстетическую концепцию. И на подходе к Адмиралтейству, оборачиваешься, а там сквозь деревья угадывается масса Исаакиевского собора и формулируешь: "Неочевидность объекта". Иесс, офф корзсс! Канешна, скока можна, понимаешь, наводить объектив на лицо стоящего в полутора метрах от циклопического сооружения Днепрогэс и нажимать кнопку? Хватит, будем снимать все так, чтобы был простор для восприятия, чтобы объект съемки был не в центре кадра, а будем себе тонко манипулировать пространственными отношениями, резкостью, флерами, смыслами, подразумевать будем - ну, в общем, вы поняли, укио-е, "цветы и птицы". Такая экстатичность овладевает, что известие о том, что без паспорта, который заперт в квартире, ключей от которой нет, в которой после бессонной ночи спит хозяйка, которую неудобно будить, что без паспорта в колыбели революции невозможно поменять денег, достигает сознания очень постепенно, как многотонный транспорт дна Берингова пролива. А надо ехать. Именно сегодня, пока все не испортилось. А все ощутимо портится и уже восемьсот рублей кажутся оскорблением, пока мечешься в поисках того места, где оглянувшись не согласятся и без паспорта. Оно, алиллуйя, находится, ты богат и свободен, отчего тут же, пока не началось, покупаешь бессмысленные во всех климатах отчизны упоительно светлые плантаторские ботинки и бежишь себе, мимо матросиков, надписи "Главный морской начальник", мужика с медведем, памятника Петру и двух тромбонистов, к реке. И - через полчаса, последний рейс, последний день работы фонтанов, успел, невидимая слоновая нога опустилась туда, где тебя сейчас нет. А дни в Петергофе и потом в Царском селе словами неописуемы, все равно получится что-то помещающееся в меру понимания, а это явно не то, что поглаживает тебя по плечам, пускает впереди непрерывно целующуюся пару из маленького зеркально-лысого итальянца и его спутницы в бескомпромиссном мини, показывает тебе статуи и деревья, смешивает в Монплезире запахи моря и грибов и так дивно освещает все это, отвечая конкретно за всю Флоренцию и Возрождение, передвижников-импрессионистов и другую тщету передачи восприятия глазом окружающей среды. Потом понимешь, что каждое отдельно взятое мгновение находишься в мире симметрии и перспективы и очень похоже, что это то, чего тебе так не хватает в городе, где каждые пять метров стена с обьявлениями о покупке волос, окно с комнатными растениями или бабушка, торгующая рассыпными сигаретами. Хочется спрятать все в альбом для разглядывания когда дождь или на утро после Нового года, все-все: фонтаны, музей яхт, воду, хвою, мох, деревья, обилие прекрасной и многоцветной листвы на них и под ними, надпись "Кино" на камне, два белых конуса летнего кафе, точно воспроизводящих Малый и Большой Арарат, каналы, где на тине полосы от уток, монументальные крышки "Ленканализации", ухмыляющихся каменных львов в черно-розовую точку, рисунки вороньих лап и каменную мелочь на песке залива, мощь золотого сияния гос.символики, покой и отдохновение. И задницы! Вдруг, среди всего восторга секундное возникает недоумение - вот я выхожу утром из дворца и что вижу - буквально: "Wet and shinig. Golden butts of Petergof". Хотя, если бы они по-другому стояли - тоже были бы вопросы у ценителей. А пока смотрю как по мокрому мрамору Большого каскада идет парень в камуфляже с канистрой и вдруг выплескивает из нее струю жидкости симметричную классическим. Какой молодец! Теперь в передний салон "Кометы", за оргстекло, напротив японца в ободранном "Lui Vitton", который, согласно подмигнув тоже снимает ботинки, довольно шевелит пальцами и кивает, пока сворачивающаяся на его плече русскоязычная подружка и ее мать с лицом, осанкой и скромным декором кавалерийской шашки, уговаривают его продолжить вечер как им бы хотелось. Плывем под аккомпанемент невнятных бесед об как в Америке вообще, пятнадцатиметровых яхтах, и сладости жизни недоставшейся которые ведут уставшая красотка из местных и ее бывший, сытый, ласковый и не особенно ведущийся теперь спутник. На воде, под углом 45 градусов к нашему курсу аккуратно стоят кораблики стремящиеся к нулю по направлению взгляда, начинается Нева, неожиданный среди заводских причалов и ржавчины многих "ПГРТ-17" парусник государственных цветов Швеции, может Украины?, нет не верю, Швеции - и вот, представьте и Эрмитаж. Теперь сквозь арку, мимо часов с надписью "Точное время", переносного туалета, трех молодых людей, которые как бы стремятся проникнуть головами под мостовую и выставляют над головами бутылки с пивом для обозначения местоположения, в китайскую столовую с бордовыми бархатными шторами, прилавочком из доски-вагонки, чудовищными рисунками сосен, тигров и закатов, только без никелированой кровати с горкой подушек покрытых тюлью и ковра с оленями. Коммуникацию с внимательной китайской девочкой осуществляет утомленная предшествующими воплощениями, специфически синюшная девушка, суп вонтон носит оттенок битков селянских, что означает взаимопроникновение культур к их обоюдной выгоде. А вот в пирожных-то этого процесса нет, ни в Метрополевских, ни в Нордовских, что с обнаруживается уже за ужином с чаем из того же фарфора и миндальными, эклерами, шу и прочей собачей радостью питерского пролетариата. Соскучились по чаю, товарищ? Спать, немедленно спать!
СПБ. Все по 300.
Ночь прошла, товарищи - побежали в мечту детства Кунсткамеру. Механизм поиска аналогичен поиску Третьяковской галереи, погода дивная - все должно сработать. Вывеска "LinoRusso", кто ж не любит слово "Russo", ясное дело, надо зайти, здравствуйте девочки, брючки у вас есть? А там сидят три нимфы, которые начав с простого слова "мужчина" доводят тебя до необходимости купить и брючки и рубашечку без воротничка и рубашечку, как вам идет, мужчина, этот цвет терракотовый, непременно с воротничком тоже, и так печалятся светло, что право неудобно не купить косоворотку, но из последних сил пытаешься протрезветь, не на покос же мне в самом деле и детишек русоволосых не планировал последних лет пятнадцать. А вокруг - мечта среднего моногама - черненькая настаивает, белая что-то расстилает покорно и смотрит исподлобья и еще маленькая, невнятная показывается из-за разных углов с новыми образцами творчества. Секундное перевоплощение, когда черненькая голосом комендора БЧ-15 диктует слагаемые и сумму, а потом опять благорастворение и истома. Расстаемся с обещаниями непременно, непременно заходить, уверениями в вечной любви, мне дарят платочек, всплескивают в ужасе руками узнав, что дарить платки к разлуке и говорят, что только сейчас поняли, почему к ним не возвращаются клиенты мужского пола. Да, еще они говорят, что Кунсткамера в другой стороне, куда я и направляюсь в полной уверенности, что я мужчина сегодня. Определенно. Кунсткамера. Таакой контраст. Че-то мне не рады ни фига. "Ааткуда, молодой человек"?" - спрашивает меня ехидна в кофточке из амбразуры, над которой наклеено - "Жителям России и СНГ" - 100 р., "Симферополь" - бодро и честно рапортую я, расправляя грудь с другом туриста - кэнноном, чтобы ей тоже стало приятно, что я нивесть откуда приехал смотреть на их уродов. "Двести пятьдесят". "Как!", "Так! И еще сто за фотографии ваши дурацкие!" подумала она явственно. Гордо отказываюсь фотографировать и терплю до ткани вышитой крыльями бронзовок, которой кто-то укутывает суматранских невест, возвращаюсь, ехидна покрывается победными пупырышками и выдает билетик вместе с торжествующим шипением из свернутого под столом хоботка. Ну и далее по списку: бронзовые утки, костяные лисы, написанный в виде птицы Коран, подарочный гроб, кривые кинжалы, вышивки золотом, полутораметровая шапку с ленточками, в которой кавказские юноши изображают волка, единственный в мире костюм из перьев кондора и костюм же, но из кишечника кита. Зеленый, прозрачный, прошитый белыми жилам и к нему очки из моржового клыка с продольными прорезями - йоу, гоу май эскимо мэн - не хватает толстой золотой цепи и хромированных деталей на каяке розового цвета. Какую внутреннюю бодрость надо иметь чтобы жить, съесть кита, одеться в его кишечник, чтобы опять жить, для того, чтобы поймать и съесть следующего - большую, чем для того, чтобы ездить два часа на работу? Ответ можно найти только эмпирически. А пока за мной ходит смотрительница которой я неосторжно признался в том, что живу в Крыму и спрашивает о подробностях жизни, ценах на помидоры, мясо и коммунальные услуги, ходит и ходит, говорю ей - не надо, не надо ездить в Джанкойский район, забудьте о помидорах по пять копеек и абрикосах вдоль дороги. Вот монгольские божества смотрят на вас, вот чаша для вина из черепа неизвестного солдата - что еще нужно человеку, чтобы спокойно встретить старость? Ходит, заглядывает сбоку, вы фотографируйте, фотографируйте, а вот как вы баклажаны маринуете? Второй этаж - ломоносовская Академия наук, гигантский стол со стульями и "зеркалами мудрости" перед каждым стулом, часы, полки, кусочки смальты и цветного стекла, планы и литографии, ну и все прочее, медное, с солидными цифрами. Около двери маленькая зеленая табличка: "Готорнский глобус. Только по предварительным заявкам. Комната номер 6". Типа, специальное предложение, только для солидных. Иду, естественно, здравствуйте, тетенька-коммерческий руководитель, можно на экскурсию, очень глобус повидать интерсно. У нас только групповые посещения! Оочень надо.. Вы что за 600 рублей пойдете сам глобус смотреть? Не хотите за 600, давайте за 300 - говорю, тетенька подозрительно хихикает и убегает, приводит приятную во всех отношениях даму с указкой и платочком на шее и интимно стрекочет про то, что вот он хочет один смотреть на глобус и триста рублей заплатит и вы мне их сейчас отдайте, а я их в кассу, в кассу, а вы идите пока. Дама владеет квартирой в Севастополе, мы опять, но быстро, говорим о ценах на помидоры, мясо, жилье, коммунальные услуги, она пытается добросовестно провести мне полную экскурсию по всей этой палате ужасов. Запоминать даты постройки здания, пожаров, и начала коллекций бесполезно, как в реликварии Эчмиадзина вслушиваться в скороговорку о том чьи руки, волосы, слезы, кровь, обломки и наконечники вам сейчас показывают, но невозможно игнорировать, что при Кунсткамере функционировал анатомический театр, где под музыку, для утешения слабонервных проводились публичные вскрытия. Вечер, папенька в жилете, после ужина рассматривает обьявления в газетах: "Тээкс, куда бы нынче...Душа моя, поедемте в оперетку! Ах, милый, умоляю, в Анатомическом нынче "Утопленница"! Все только и говорят, совершенный моветон, что мы так редко там бываем!". Театральный буфет славится расстегаями с мясной начинкой, мозгами а-ля Бехтерев, печенью по-боткински, разнообразными сфинктерами, а также нежнейшими пирожными: "трубочка", "глазок" и "канатик". Румынский оркестр. Потом Октябрьская Революция, театр становится Первый Пролетарский театр свободной пластической анатомии имени Андреа Везалия, там на ускоренных курсах вчерашние беднейшие крестьяне, которым предстоит стать первыми красными прозекторами читают, водя пальцами по строкам, Декрет о трупе. В надписи "Hic locus est ubi mors gaudet succurere vitae", слово "vitae" заменяют на "revolutia proletaria". В буфете - только костный бульон. Рабочие путиловцы слушают лекции о механизмах перистальтики и верят, что при коммунизме перистальтика станет свободной. Впоследствии театру присвоено звание академического, им. С.В. Спасокукоцкого, коллектив театра с такими постановками как: "Красная волчанка", "На дне" (избранные картины из жизни желез мочевого пузыря), детской новогодней вуду-феерией "Мальчик-с-пальчик-карлик-нос-или-Черная курица и подземные жители" широко гастролирует по стране, выступая перед рабочими и колхозниками, помогая вскрывать отдельные, еще имеющиеся пережитки и их носителей на местах. В годы войны на личные средства работников театра построен бронепоезд "Саггитальный" и плавучий суспензорий для младшего комсостава. Победа социализма привела к дальнейшему расцвету театра, расширению репертуара, появлению Малой, Полой, Скрытой и Полунепарной Сцен, где силами молодых актеров и ветеранов театра были поставлены такие известные пьесы, как "Живой труп", "Мертвый сезон", "Живые и мертвые против живых мертвецов". Проводится большая методическая работа, такие пособия как "Резня бензопилой по-правильному", "Резня пилой Джигли по кости и вдохновению" и "Резня пилой по Пирогову" составляют золотой фонд отечественной театральной школы. Буфет опять открыт для зазевавшихся посетителей. Впрочем, что это я, - заходим в дверь, ведущую в бывшую петровскую обсерваторию и закрываем ее за собой, лесенка закручена под правую руку, комната в форме креста, чудовищные плиты на полу, могучие и блестящие оптические приборы, еще вверх, глобус Готорнский. Самый большой в мире. Стоял в княжестве Шлезвиг-Гольдштейн в специальном павильоне для публичного обозрения, вращался гидравлической машиной, точно соотносившей один его оборот с астрономическим годом, составлял предмет гордости князя и тешил его тщеславие. Имеет внутренний планетарий с аллегорическими картинами созвездий. Был ошибочно показан Петру Первому, который состоя в родстве с Шлезвиг-Гольдштейнами, заночевал у них, возвращаясь из Голландии, где был по своим плотницко-кузнечным делам. Мысль о том чтобы спереть глобус возникла у Петра сразу, но поскольку глобус большой, спереть его лично представлялось затруднительным и в княжество приехал с наездом А.Д. Меньшиков, который слабонервному Гольдштейну сказал: неслабый глобус, такой, че, крутится, ага, нормально, слышь местный, типа твой? Страна тока, чето маленькая, а глобус чето большой, пацаны говорят диссонанс, глумление. Или, это, надо чтобы страна была больше, или глобус меньше значительно, потому что люди не понимают. А это простая вешь, ее лучше понять, чем почувствовать. И буквально через месяц, испилив половину княжеского леса на упаковочную стружку, бронзово-деревянный, весом в три тонны глобус, погрузили на корабль и переправлен он был в Ревель, из Ревеля телегами, по специально проложенным дорогам довезен до Петербурга, где и установлен в районе Васильевского острова, дабы августейшие особы во главе с Государем могли сей диковиной любоваться. И любовались, сидя во внутреннем планетарии и наблюдая плавное движение светил, каковое достигалось посредством вращения мужиками, ибо куда делся по дороге гидравлический механизм - сказать ни тогда, ни сейчас не мог никто. Что могу сказать - большой глобус, очень большой, но поскольку он горел и был реставрирован, то кажется более новым, чем ожидаешь, и тебе Австралия есть, ("Новая Голландия") и Америки обе, и маршруты экспедиций Беллинсгаузена пририсованы позднейшими энтузиастами, и хотя масса названиий типа "Барбария", "Валахия", ну и всякие Сандвичевы острова в изобилии, но ждал-то стран где живут люди с песьими головами, как минимум. И, кстати, подобное же ощущение возникло в Пушкине, в Янтарной комнате. После горького урока Кунсткамеры, на якобы невинный вопрос кассирши: "А вы, молодой человек откуда?" я ответил, что из Челябинска, и знает ли она этот город? Она, видимо внутренним знанием поняла, что я ее обманываю, потому, что начала говорить, что если бы вы были из СНГ, то брать уже нужно было бы 500 рублей, но я смотрел весело и прямо и был допущен за малые сто. И сразу такое настроение приподнятое, как будто курицу украл, и позолота в бальном зале сияет замечательно, паркеты всяческие блестят, мебель прекрасна и удивительна, но между разноязычных экскурсий проныриваю вперед к Янтарной комнате и вот она. И что? Вспоминаешь, как в детстве купил маме в подарок кулончик из плавленного янтаря за руп петдясят - фактура аналогичная! Сам себе ужасаешься, смотришь пристально, а зудит внутри нудно, ну не может быть, чтобы янтарь был такого красного цвета и блесел вот так похабно, или уж это мы избалованы наборными плексигласовыми ручками до крайности и красного янтаря просто не видели. Тихо подхожу к смотрительнице, скажите, а у вас нет впечатления, что все это - пластмасса? Она негодует, я опять хожу вдоль пятнистых стен и нахожу над зеркалами гирлянды из темного янтаря, фактурой и блеском соответствующего моим завышенным представлениям. Еще раз подхожу - скажите, а вот этот, над зеркалами? Ну, это высокосортный янтарь! А внизу? Подкрашенный.... То-то, нна! Вернемся опять в Кунсткамеру, осмотрим анатомическую коллекцию Рюйша, мутные стеклянные банки с пельменями-анацефалами, двухголовых скелетиков, литографию Монстра Фомы и скелет великана Буржуа, равно как и кусок сосны, вросшей в самое себя из-за которого Петр и начал собирать все вышеописанное. Получим в напутствие совет зайти в Президиум Академии Наук и посмотреть на смальтовую фреску Полтавской битвы работы Ломоносова, выйдем во внутренний дворик, а там за невысокой железной оградкой, на фоне теплокоммуноцентралей и треснутого асфальта стоят вокруг клумбы плоскомордые ацтекские идолы, заменяющие шведскую стенку, турник и пароходик с остатками рулевого колеса. Иду в Академию наук, вижу издалека фреску, к ней, понятно, не подпускают суки-менты, но факт что видел, радует всю дорогу через Неву, где я хочу найти вторую половину совета - Музей воды. Слова "это на Петроградской, по Шпалерной" ничего мне не говорят, захожу в прихожую общественного туалета, где сидят две мужественные женщины в желтых жилетах и говорю: "Извините, можно вопрос по специальности?". На счастье можно, ибо Музеем воды заведует Ленгорводоканал и еще та, которая кассирша, жила когда-то рядом. Еду в метро и всю дорогу думаю, музей воды, как это, разные что ли источники, разные по текучести и солевому составу, механизмам кристаллизации, в голову лезут лед-девять Воннегута, кластерные структуры водных диполей, память воды, число Авогадро и все из ответа на вопрос: "Как именно работает гомеопатический препарат?". Петроградская сторона ассоциируется с пролетариатом и он наличествует, и особенно играет и резвится люмпен-пролетариат, который на скамейке пьет пиво и кидается бутылками друг в друга. Прохожу посольства, клинику восстановления потенции, следующие полквартала размышляю как лучше: идти за группой из четырех широкоплечих, коротко стриженых молодых людей в черном, которые провожают пятого и шестого таких же, или как-то попытаться обогнать. Отрываюсь на перекрестке, слыша адресованные к мобильнику традиционные в таких случая фразы: "Ну че? Все! Какой причал?". За поворотом - широкая пустая улица, в начале которой павильон Ботанического сада, посредине мается военный в желтом жилете, а по левой стороне кирпичная водонапорная башня, к которой сзади пристроена труба из пластика и хромированной стали - собственно музей оказался музеем Водоканала, от водовозов с бочками до систем нынешних, очень подробно и здорово, но несколько специфично. Хотя коллекция крышек канализационных люков могла бы послужить украшением любого бара страны - я правду говорю, очень веселые есть экземпляры. Выхожу, понимаю что военнный напротив неспроста, а охраняет Таврический дворец от посягательств туристов и не посмотрев на Таврическую Венеру иду вспять за тремя женщинами в длинных плащах. Они вдруг все, как рыбки-неоны, сворачивают за густой куст и начинают протискиваться в промежуток между прутьями ограды. Спрашиваю, сохраняя дистанцию: "Скажите, пожалуйста, то что вы все сейчас делаете - это правильно?". "Правильно" - отвечают хором, "Тогда разрешите узнать, что именно вы сейчас делаете?" - спрашиваю. "Идем к метро через Таврический сад" - отвечают они и я, разумеется, иду за ними. Сад замечательный, на газонах молодые мамы, читают книжки, опершись на отставленные в сторону коляски, в которых спят кроткие младенцы, бабушки учат чему-то внуков на скамейках, пруды, утки, закат, на поляне бегают "голым торсом", бледные против розовых, футболисты, на тропинке рядом стоят, тесно прижавшись друг к другу, три девушки, смотрят на футболистов и поют стройно и жалобно - набираются сеанса. Гуляя парком добираюсь до угла Шпалерной, вместо предполагавшегося погружения в метро покупаю "булку арнаутскую" (все знают, что хлеб в Ленинграде называется "булка", а еще, оказывается, гусятница называется "латка", впрочем после того, что в Ереване коробка конфет называется "бонбоньерка", с этим можно свыкнуться) и сворачиваю на запах реки. Точно - набережная, по ту сторону Финляндский вокзал с общеизвестным броневиком, впереди далеко - торчат шпили центра города. А не пройти ли пешком по набережной до Эрмитажа - и далее, Большая Морская, Гороховая, переулок Сенной, дом 5, спрашиваю я себя? Отвечаю позитивно, и с песней английского экспедиционного корпуса отправляюсь. Пейзаж не радует, какое-то все в сумерках мрачное, закопченое и отсыревшее, бреду потихоньку мимо кирпичных стен Военной прокуратуры, заскакиваю перевести дух от колючей проволки в магазинчик радиоуправляемых моделей, набираю воздух и опять во дворы с последней половиной ворот, мимо еле видных в бывших парадных стертых лестниц, пытаясь сохранить оправданность присутствия под взглядом человека, чье лицо - единый и неделимый отек, а походка причудлива. Соляной преулок, граффити становится осмысленным, на стене нарисован заяц, оказывается - Мухинское училище, признаки цивилизации в виде новой мостовой с фонарями и скамейками, Музей обороны Ленинграда, вокруг будущие художники лежат улыбаясь, сидят обнявшись, пьют пиво целуясь и демонстрируют прочие приматы свободы духа. Гигантская надпись на зеленой стене - "Защитникам полуострова Ханко", церковь за углом оказывается Храмом Пантелеймона Целителя, как не поставить свечек за всех родственников и самую толстую - старшему по профессии. Далее уже в просветленном состоянии духа по Моховой, мимо сада, очевидно Нескучного, ибо на берегу реки у привязанных маломерных судов стоят уже очень веселенькие по сырому вечернему времени молодые люди и зазывают на экскурсию по рекам и каналам за пятьсот рублей денег. А что, вот вы, самый усердный, в черной кепочке и черном плаще до пят, с лицом синим и пятнистым, не довезете ли до набережной канала Грибоедова за, к примеру, 300? Смотрят по карте, довезем говорят, присаживайтесь говорят, одеяльце накиньте, а то прохладно. Одеяло отвергаю, стою как адмирал Нельсон и зорко смотрю вперед. Крепко прохладно, солнце еще чуть-чуть и исчезнет, посудина тяжело выписывает повороты, над головой видны машущие лично тебе дети, Спас-на-крови, восемьдесят метров старинного кирпича, вы голову-то нагните, могучие заклепки мостов - чувствуешь себя маршалом Гречко, принимающим парад на сером ЗИЛ-114. В качестве последнего аккорда из-за угла с ревом и брызгами выскакивают три синемордых мужика в черной резине на водных мотоциклах и исчезают в пространстве за спиной. Где-то есть жизнь светлая, думаешь вылезая из катера и оставляя на память о себе деньги и жевательную резинку, где-то есть, но продавщица и охранник в посудном магазине верят, что она в Крыму, а вам-то кажется, что нет - где-то она здесь и пока вы с ними обсуждаете, в каком месяце лучше всего смотреть на море и пить шампанское в Судаке, становится совсем темно. Бесповоротно, практически.
Фазовый переход лето-осень 2005.
Лето в этом году заканчивалось неоднократно. 4 сентября в Симферополе. Все предшествующие дни небо испытывало на нас различные оттенки зловещести, атмосферное давление отсутствовало как класс, мозг и прочие ненужные субстанции ввиду высокой температуры бесперечь просачивались из тела наружу, веселый уйгур разбивал соседнюю часть дома, а потом наступила ночь. Спать как-то сразу не хотелось, не верилось, что получится и сразу не получилось. Стенка из фанеры, которая ранее выходила в соседнюю квартиру, а теперь на улицу и отсутствие крыши над частью дома отменно резонировали все звуки, которые, как выяснилось, на нашей улице особенно разнообразны около 4 утра. Лежим, молчим (ребенок позже сознался, что не спал тоже), луна в полном объеме висит у телевышки и светит с намеком на то, что что-то произойдет с минуты на минуту. Происходит. Мухи начинают изнывать от любви, нежно и легко прикасаясь к поверхностям тела не прикрытым ветошью, кружат и исчезают в таинственном полумраке. Удары по тем частям тела, на которых они сидят, сидели, кажется, что сидели а нет; приятно разнообразят первую половину ночи, пока очередные пароксизмы мышечной активности не прерывает мысль, что в кухне что-то скребется. Бодро бегу на кухню, шум естественно стихает, дальше начинается охота за "Красным Октябрем", который оказывается мышью, заплутавшей в нашем картофельном изобилии. Машу на нее тапком, он мне хвостиком, ребенок сварливо интересуется, фигли надо было включать свет и что когда он пришел на кухню, там кроме меня, никого не было, значит все это происходит у меня в голове.... Возвращаемся к мухам, которые скучали без нас, и прерванные процедуры продолжаются до какого-то промежутка утраты бдительности и наступления сна, который был, оказывается, был, потому что за окном заорали и он прошел. Но видимо был, раз прошел и ты слышишь как за тонкой стенкой кричат: "Ты че..., куда...., стоять, на..., ..., я кому ..., говорю!!!!!" "Да... ты с ним, бери камень, пойдем на....., дадим на..., ему по... на...!!! " Кричат долго и смысл таков, что если не взять на....сейчас камень на...., то он потом встанет на..... и всех на....перережет, так что камень надо брать сейчас, на.....! Понимаешь, что жизнь гораздо разнообразнее, чем кажется при дневном освещении. Кричавшие, видимо устроив по камню на....транспортируют их в предрассветное сяйво, а мы понимаем, что вставать в университет после такой ночи есть нонсенс, так что ребенок продолжает друшлять с молчаливого одобрения равнодушных, а я волокусь на вокзал, встречать группу неопытных лиц. Рассказываю им о том, какая погода-то в Крыму; и тебе жаркая и безоблачная и какой им предстоит дивный отдых в горах под Алупкой. Потом покупаю билеты в Москву, выбираю между стрижкой и покупкой гантели, покупаю землю и горшок для ростка тимьяна и тут вдруг понимаю, что небо над головой похоже на чернила каракатицы, кислорода в воздухе нет, а мухи, птицы-ласточки и самолеты не летают ни низко никак. Ощущение, что сотрясения мозга в твоей жизни были, есть и составляют ее основную часть, очень усиливается. В небе рявкает, потом оттуда начинает пахнуть озоном с интенсивностью туалетного освежителя, льется, потом рушится вода, чуть позже вода льется внутрь дома (не "Солярис"!) отчего котел гаснет, а соседский кот, который зашел на минутку сожрать свою порцию нашего ужина, делает вид, что он именно наше домашнее животое и просто создает уют, вот тут на табуретке. Ну молнии, обломанные ветки, народ с задранными подолами. Наутро случается первая за три месяца прохлада, пыль сменяется грязью, возможность одеть на тело длинные штаны перестает казаться кощунством.
Москва. 5 октября. День перед отъездом в Петербург, проведенный в прогулках по Петровскому парку вокруг Петровского же Путевого дворца по Петровско-Разумовской аллее, в свете и позрачности воздуха, равного которому не найти в природе и от которого хочется стать художником и непременно реалистом-передвижником. Очень красиво, очень тихо, никакого юмора в происходящих событиях, удивительно благолепно и даже встреча ветеранов диско-движения проходит чуть спокойнее, чем ожидалось. Запихиваюсь в свои три места багажа и выхожу на улицу, до метро идти далеко, тянет к почве, еще не все бутылки Массандровского завода нашли своих героев. Навстречу из газонной пыли поднимается бабочка "Павлиний Глаз". Невозможная, но очевидная, как в книжке-раскраске, с синим кругом на внутренней поверхности мягкого коричневого крыла, летает вокруг, дает убедится в собственной реальности и говорит: "Я символ завершения лета, понял? Видел? Ну и иди, иди...".
Царское Село. 14 октября. Только что вы гуляли на прозрачных просторах царскосельского сада, только что все было необыкновенно, тонко и прелестно, как вдруг от Петербурга поползло могучее, низкое, холодное и серое цвета, стало необходимо в маршрутку, а после колективного тепла ея - все! вы выходите? и вы выходите в полную скукоженных на остановке граждан России вторую половину осени. Шиндец очей очарованью, надо быстро-быстро докупить блюзов и павлово-посадских платков, досмотреть еще немного будущих воспоминаний на следующие пять лет, чуть-чуть джазового пианиста из пижонского интернет-кафе, немного девушек с оттенком сильфидности как наружное, пирожных и семги как внутреннее, рюмку на сон грядущий и можно повиснуть на последнюю ночь, жалея о невыращенных вовремя паутинных железах и недостаточном количестве лапок. Утром начинается мелкий дождь, чисто чтоб не жалко уезжать. Ладожский вокзал, таксисты поджидают жертву. Появляются две девушки с клеенчатой сумкой, которые пока бегут и еще не осознали значения цифр табло. Они просто бегут пока, а падальщики уже переворачивают таблички на груди и надпись "Такси" сменяется на "Такси. Могу догнать поезд". Объявляют челябинский, по пустому перрону иду в вагон, где проводница, оказавшаяся впоследствии Леной, говорит: "А мы вас, мужчина, давно заметили и поджидаем".
Поезд.
Ну поезд, вы знаете, такое место, которое едет три дня из Симферополя в Челябинск и наоборот, со всеми остановками, Биргильда - Полетаево, "Щебень из Хребта", фрукты в Мариуполе, вяленая рыба и подсолнечное масло на станции Звезда, семечки на Попасово, поддельный кусковой черный шоколад в Самаре, шерстяные и пуховые платки, спортивные костюмы на мальчиков и хрусталь, берите недорого, кастрирующая мать в Волгограде с красным фонариком на конце меча, конь с крашеными яйцами в Эфэ, ожидание вареной картошки и груздей на станции Кропачево, таможенники интересующиеся что у вас во внутреннем кармане, пограничники и приграничные менты норовящие собрать у всех пьяных и в очках паспорта и долго со значением рассказывать о нарушении правил, за которые, конечно, нужно расплачиваться, бандиты, с удостоверениями лейтенантов якобы ищущие тех кто взорвал Казанский вокзал, соседи с копченой колбасой и луком, соседи с водкой и рыбой, соседи с пивом и яйцами, соседи с больным и соседи со здоровым таким ребенком, соседи с кроссвордами, журналами об автомобилях и "СПИД-инфо", соседи, которые рассказывают о жизни матроса-траловика или мастера буровой установки, соседи, которым хорошо, но вскоре будет плохо, храпящие соседи, соседи, которые извиняются за неудобства, соседи играющие в карты, соседки, в том числе, возвращающиеся после полугодичной консумации в Дамаске, большая собака, которая лежит в середине плацкартного вагона, маленькая девочка в спущенных колготках, постоянно заглядывающая к вам в купе, молодая мать с горшком, идущая навстречу вам, вам со стаканом чая идущему навстречу ей, пока медленное буги стыков качает вагон мимо невразумительных лесополос, пустых платформ, где ожидают неизвестного героя пустые "Жигули", грязно-оранжевых путейцев, детей, которые раньше махали руками, а теперь внимательно смотрят вслед, маленьких речек с черной водой, летних полей, оврагов и кротовьих норок, или, напротив, открыточного домика, который светит ярко-желтыми окнами среди фиолетовых ночных снегов, бетонных букв, надписей об опасности хождения по путям (специально для даосов), элеваторов, стад и пастухов, приусадебных участков, где люди в розовом белье и панамках стоят согнувшись, в ожидании всходов, двухэтажных желтых бараков, вокруг которых на одеялах сидят белые голые люди с красными шеями и пьют пиво из темных пластиковых бутылок, гаражей, расписаных энтузиастами граффити, политики или секса с представителями нетитульных наций, выдолбленной ломом надписи "Юля - любимая!", стратегического резерва паровозов, колесных пар, лежащих рядком на берегу великой русской реки, собственно великой русской реки, после которой, начинается другой полюс электричества окружающего мира, где пространство упорядочено более осмысленно, время оправданно медленнее, люди, естественно, добрее и проще, а объединяет их только извечный крик: "Пииииво, сигареты, минеральная вода!". Обычно бывает так.
Впрочем, как и везде не обходится без атипичных случаев, бывает зимний поезд середины 93 года, в котором приходится спать в ботинках, с одеялом на голове и в варежках, бывает наоборот настолько теплый штабной вагон, что в него, как кажется, со всего темного и холодного города сбежались тараканы, организовали свой штаб и ездят теперь по стране, бывает СВ, да, СВ тоже бывает, и в нем, в СВ-то надо отвезти двух арабов, а билет на твой паспорт и арабов-то в поезд не пускают меньше, чем за половину стоимости наличными и проводнику. А потом, в абсолютно пустом СВ собираются все возможные проводники и всю ночь бухают, орут и насилуют друг друга на все ваши деньги, пока вы, соответственно, наслаждаетесь комфортом спального вагона. Бывает и плавный переход от немецкого поездного сортира, где есть бумага в рулонах, салфетки, розовое жидкое мыло и белый порошок, через польский, где еще есть мутное и жидкое мыло и бумага рассыпанная в луже на полу, к спальному вагону СССР второго класса, где на одной стене есть отделение для бумаги, на другой емкость для жидкого мыла, но обмылок у вас уже свой. Одинаково бодро мелькают в унитазной дыре рельсы, неуместно стучат в дверь женщины в цветных халатах, ежатся, входя из тамбура, много перед тем курившие мужики. И всегда, особенно к третьему дню, своеобразный запах соборности, по которому легко можно опознать, например, человека недавно вышедшего из тюрьмы. Только тогда это мощный и пряный eau de parfum, а в нашем случае - eau de toilette, легкий, устойчивый, с мужественными нотами креозота, противоречивой энергетикой гаммы рессорных и буксовых масел и долгим послевкусием жженого бурого угля. Идеально гармонирует с мятой об грязную подушку мордой, тренировочными штанами и черной майкой, к которой уже день как прилипли перья.
Но вот вернемся в обитое красным кожзаменителем купе и подождем до того времени, пока не возникнет ощущение, что уж до следующей-то станции можно ехать самому, в которое, конечно, входит в черном костюме и шарфике с рисунком "турецкий огурец" сосед и быстро шаря стальными глазами, говорит, поворачиваясь спиной для маскировки: "Ну, чуть не опоздал!". Потом традиционные полчаса ожидания, кто начнет говорить первым, далее он представляется преподавателем, но оказывается таки троицким ментом из наркоконтроля и судя по манере беседовать о подробностях жизни - ментом свирепым. В дверях образуется затянутый в черное бюст, потом все тело официантки и она сиплым голосом спрашивает о том, чего бы мы желали из ассортимента. Что же у вас с голосом, барышня? Караоке, мальчики - говорит она подразумевая водку, сигареты, шампанское для Ирочки из 16 вагона, у которой вот сегодня день рождения и все прочие атрибуты железнодорожной консумации нашего времени, выйти из которой до станции назначения шансов нет. Сосед рассказывает мне о пути туда и каких-то принципиальных ухарях, которые решив добиться взаимности от той же, к примеру, Ирочки оставили в недрах чуть не тысячу долларов, что на километр пути получается по 15 рублей, и угощает меня купленным беляшом. Я, впрочем, не ем, что повергает его в ступор, водку не пью и наблюдаю, как он читает книгу "1001 рецепт сибирской колдуньи Натальи Степановой" и говорит, что мы все делаем по этой книге, а это еще теще подарок, день проходит, беседуем о колдунах, сглазе, цыганах, наркотиках, загнутых свечах, выходим на мокрые платформы, он курить, я так, толкуем с Леной об огромной, старой и очень печальной собаке боевой породы, которая обходит все вагоны и обнюхивает всех мужиков, я покупаю клюкву у вятских крестьян и поедая ее вместе со всеми болотными запахами и иголками, блаженствую, рельсы длинные, поезд стучит редко и впервые в жизни я приезжаю в Челябинск с севера, через Кунгур и памятные по внутриутробной жизни Муслюмово и Русскую Течу. Наступает день рождения, выхожу на челябинском вокзале, где в центре есть плита, по которой надо топнуть. Есть мысль завершить прошлогодний неудачный гештальт, когда я приехал так же, встретив день рождения в поезде, и сразу с вокзала решил поехать на кладбище, проведать папеньку с дедом, чтобы потом пить в свое удовольствие без вины и терзаний. И бегал по кладбищу в полном остолбенении не видя могил, которые, казалось, навсегда отпечатаны в памяти и что бы не произошло, там останутся. Не было, и невозможно было в это поверить, и пришлось потом ехать через весь город обратно, и что-то объяснять таксисту, отчего и выпивка потом случилась дрянная и паскудное ощущение в душе устойчиво держалось три дня, когда я приехал еще раз и все нашел, но осадок от этого неузнавания остался. Со времени почти еженедельного таскания на кладбище с бабушкой, обязательно в самое жаркое время, в переполненном (а других тогда и не было) и вонючем "Икарусе", с ведром, лопаткой, граблями и цветами - у меня развилось стойкое предубеждение к кладбищенским ритуалам, которое я при всяком удобном случае пытался потом той же бабушке мстительно декларировать. Однако, после того, как папеньку похоронили, оплакали и отпели, приезд в Челябинск у меня начинается с визита в это поле уставленное серыми бетонными надолбами с мутными фотографиями. Сейчас выросли деревья и это как-то разнообразит серый выводок големов, которые по сигналу начали вылезать из почвы, но их прибило морозом, они остановились в росте, многие теперь крошатся, хотя по весеннему времени некоторые еще пытаются вылезти, отчего опрокидываются и лежат кверху рисунками лиц и кличками. Выхожу, в общем, из вокзала, обращаюсь к стоящему справа таксисту: "На Градское кладбище, сколько будет?". Стоящий слева оборачивается и спрашивает: "А вы в прошлом-то году нашли могилу?". Немая сцена, гештальт. Абзац. Приехали.
Челябинск - родина слонов.
Для тех кто не учился в первой школе им. Freeдриха Энгельса с преподавани ряда предметов на английском языке в 1967-1977 годах интереса не представляет. Прощайте. Им же сообщаю, что все имена, фамилии и должности выдуманы автором и к конкретным людям отношения не имеют. Те кто учился, в комментариях, понятное дело, не нуждаются и сами все знают. Целую.
Утю-тю. Челябинск. Тут-то все и было, тут все и осталось и как-то происходит, вне зависимости от твоего личного присутствия. И стоит приблизится на расстояние интимности к тем местам, которые были покинуты в силу теперь уже малоинтересных от общеизвестности обстоятельств, как происходит. Так или иначе, но это случается каждый раз - покупаешь тыкву на пустом и холодном базаре, а мимо движется вполне оформленный мушчина покрытый толстой кожей с отчетливыми фиолетовыми угрями и красными пятнами, седой и лысый, вы преглядываетесь и пока он думает зачем, спрашиваешь: "Марик?". Он все равно не помнит, как по улице Каслинской вы провожали каких-то малознакомых и потом никогда более не встреченных девушек с еврейского дня рождения под тихим снегом, и как в колхозе удалось стукнуть его двумя кроватями по ушам в рамках выяснения отношений между курсами. Сам не помнишь, пил ты с ним водку, пел, ходил в общие гости - помнишь его, каким он был красавцем, делишь себя на время задержки узнавания, тыкаешься руками, садишься в красный трамвай, причем тыква, или там дыня чарджоуская, сладкая катается себе через полвагона, а тебе еще приходится вставать, уступая место пожилым, чего в южных провинциях - задавись, никто не делает, и понимаешь, зачем приехал. Китайцы пишут про острова, посетив которые обретаешь бессмертие, здесь оно плещется в виде чистого эликсира воспоминаний в головах встречных. И сколько бы ни сносили и сколько бы не строили, лежат те рельсы перед поворотом с Труда на Свободы, где в первом кошмаре детства, лежала перерезанная пополам огромная рыжая собака и выла, приближался следующий трамвай, вагоновожатая почему-то постоянно звенела и продолжала ехать. Лежат рельсы, стоит театр, на крыше которого приятнейшая дама вытянула вперед правую белую руку и то ли пробует струны арфы, то ли интересуется какая вода пойдет сейчас - сложно разобрать снизу, но в этом театре на школьном посещении "Князя Игоря" плевали жеваной бумагой в дирижера, солист пел в часах и блестящих полуботинках, все вместе ржали на "Жизели", когда балетный герцог вскочил на крыльцо домика бедной девушки, стенка упала и они уже ничего не могли станцевать в обьяснение. По сцене носили коричневую бочку с четырьмя отростками, которая должна была изображать убитого оленя, кордебалет поочередно падал, с галерки вниз лили пиво, или кажется еще лимонад. Да, чего собственно, как мы-то там оттанцевали на новогоднем вечере трех институтов, с каким неведомым простым труженикам балетного станка энтузиазмом в первый и последний раз я вылетал из фиолетовой левой кулисы с задранной правой ногой, с каким воем принимали нас, ладно, не именно нас с Вовчиком, а первую линию и наших барышень, когда мы танцевали "Страсть", "Лень" и, мама дорогая, что-то еще, но какая разница, девушки-то у нас были очень хорошие, публика слегка пьяная, музыка и свет отличные и мы сорвали полный аплодисмент и гордились тем, что сделали это. И сейчас горжусь и при виде Ленки, которая раньше олицетворяла коллективное лиричное и чистое, а теперь ставит стриптиз для всего Челябинска, я опять бы сделал это, но поскольку прошлый раз когда мы делали это, уронил ее с плеча на батарею парового отопления, то теперь, приглашать ее делать это опять как-то неудобно, так что теперь мы этого не делаем, ну это, не танцуем, ну. А филармония? А сколько мы там свистели и хлопали на джазовом абонементе, какое счастье свистеть и хлопать просто так, а когда Чекасин предложил кому-то из публики похлопать ему тему для импровизации и из трех хлопавших выбрал меня! Горжусь до сих пор: "ну, это еще тогда, когда мы играли с Чекасиным". И рядом мост каменный, хотя чего мост-то, мост такой же, каким был мутно вспоминаемой весной 68 года, когда парни с завязанными на затылке ушами шапок и в расстегнутых пальто плыли под ним на льдинах в направлении Сад-острова и кричали, чтоб Серега прыгал, а мы смотрели на них с немым восхищением. Да, мост такой же как во снах, когда оторвавшись от погони, спрыгиваешь на островок вязкой земли у его желтой ноги и медленно плывешь, выставив глаза над серой мелкой водой, к ступеням у цирка, медленно чтобы не заметили. Кто? Не помню. А длительное ощущение страха, которое было при ходьбе по улицам, особенно летом, или в омерзительно мутные серые предвесенние дни - помню отчетливо. И тоже было важно, чтобы не заметили, те - которые стоят в подьезде, у батареи с трехлитровой банкой и бутылками, сидят в беседке вокруг двух обнявшихся на перилах подружек, выходят навстречу из кустов Детского парка, или в соседнем дворе берутся за руль недавно подаренного велосипеда и уточняют из какого ты дома. Заранее все знающие рожи, предложения попрыгать, вопросы о том, что звенит в карманах, и кого ты знаешь, невозможность ударить, убежать, вообще дать понять, что ты несогласен с их мнением, очки еще - все это жутко угнетало в повседневной жизни до того волшебного дня, когда миндалины удалили, удалось послать Рукосуева (он был настолько по-хорошему обрадован, услышав от меня человеческую речь, что немедленно исполнил требуемое, пожав на прощание руку) и начался футбол на заднем дворе школы, вначале корявый, потом получше. Это было позже, и филармония была позже, когда стало меньше людей с мешочками на лыжах в воскресенье утром, когда кофе в зернах перестал бессмысленно лежать в гастрономе напротив, а пока еще и слова универсам не было, а были молочный и булочная или магазин "Продукты", или как говорят в братской Башкирии "Азык-тюлек". В общем, нападение на Даманский полуостров уже состоялось, и что-то меня стали отдавать в школу. Как-то мне не очень туда хотелось, наверное, какие-то были сомнения, заставляли сдавать некие тесты, ритмически бить в ладоши и повторять нечеловеческие звуки, а потом задали провокационный вопрос: "Ты мальчик читаешь по буквам, слогам или словам?". Я, не будь дурак, ответил, что по буквам, лица комиссионных потемнели и только отчаянный мамин крик: "Он хорошо читает!", заставил их дать мне шанс прочесть кусок "Бежина луга". Ты же хорошо читаешь, по словам - сказали они мне, я возразил, что слова-то из букв, на что они видимо ранее внимания не обращали, и от удивления меня в школу приняли. И первое время было хорошо, все было хорошо и легко, учительница Валентина Ивановна, которая завязывала мне шнурки, внезапно объявившийся большой десятиклассник Адя, который мне как-то покровительствовал, чем я гордился, магазин "Золотой ключик", где был щербет с орехами и где в морские камушки еще не научились класть арахис вместо изюма. Десять копеек стоил билет в школьный кинотеатр, десять копеек сто грамм карамели подушечки, семь копеек булка городская - море удовольствия начиналось почти сразу за прозаическими тремя и пятью копейками, которые служили только для перемещения в пространстве. И вот еще эти кучи медных монет за плексигласом кассы, около которой ты стоишь и крутишь колесико, отрывая билеты входящим и думаешь, вот если бы всю эту кучу - тебе! А догадаться поменять свой билет на непременно случающийся счастливый, приходит в голову потом, когда исчезают эти кассы и появляются талоны для компостирования, которые-то и есть неприятно, не то что маленькие аккуратные трамвайные билетики. Дурацкое ощущение, что пол в трамваях был деревянный из тонких реек, как на яхтах. Правда ли это? Кто ездил на трамвае номер шесть от Медгородка через Доватора - отзовитесь! Да, так собственно в этот раз кроме мысли о завершении кладбищенского гештальта, традиционной задней мысли о необходимости вернуться в потерянный рай челябинской муниципальной медицины на белом верблюде, был же еще и вполне легитимный повод приехать. Образовался он чисто случайно. На нижней полке желтого шкафа с книжками лежит салатно-зеленая картонка с фотографией нашего класса у стены школьной радиорубки. Чудесное место, где я впервые понял, что наличие вокруг тебя аппаратуры с огоньками способно на какое-то время лишить разума любого отдельно взятого человека. Если не суетиться. Мы сидели в этой рубке и пятнадцатый раз слушали "Шестнадцать тонн" на пластинке серии "Вокруг света", в актовом зале шла репетиция очередного патетического действа до которых особенно падки были наши учителя. Девочки в белых блузках пели хором на два голоса песни о любви к Родине, по-моему, нет ничего хуже, кроме разве песни про ребят с чуть осипшими голосами, которую надо петь в два часа последней ночи коммунарского сбора, взявшись за плечи и раскачиваясь. Паскудная мысль нажать кнопку с надписью "Трансляция" возникла неожиданно. Нажали раз, в зале заревело: "I sold my soul to the company store..", ничего не случилось, нажали еще и из зала вылетела Клюка, или завуч по воспитательной работе Надежда Игнатьевна и понеслась к радиорубке. Распахнула дверь и заорала: "Почему в зале периодически возникает звук!!!". Я сложил газету и, коротко посмотрев на нее, сказал: "Это от нас не зависит". Потом открыл газету снова. Есть мгновения в жизни, когда кажется, что все делаешь правильно. Это было одно из них. Клюка посмотрела на нас, на крутящуюся пластинку, огоньки и ручки, повернулась и ушла. Она вернулась, конечно, с полдороги и начала орать снова, что раз мы тут сидим мы и виноваты, но пластинку уже сняли, момент был упущен, и нас не распяли перед родительским комитетом. Хотя было дело распинали, в несколько особенно идиотских лет, когда в столовой все соревновались в паскудном отношении к школьным завтракам по рубль двадцать за неделю. Там и тогда Игорь Ежиков, признанный чемпион этого жанра, выпускал из угла рта обратно в тарелку тонкую струйку кабачковой икры, и
хотя еще никто не знал про копрофилию, все потуги смешать яйцо вареное вкрутую с киселем клубничным, на этом фоне смотрелись не столь сакрально кощунственно. Да, нас тогда выстраивали перед родительским комитетом, папа Мальвины Циммерманис (и тогда было смешно, а теперь на бумаге еще веселее) ходил и повторял фразу: "Мне противно на вас смотреть!", не выговаривая сразу много каких-то традиционных согласных, отчего воспитательный момент слабел, а лицо болело от страха рассмеяться. Много прошло времени с тех пор и никогда особенно не тянуло обратно, удерживал темный страх перед обширным пространством под каменной лестницей черного-черного хода, где жили техничка Ширафеевна с мужем, стояли ящики с капустой для столовой, пахло специфически, отчего мерещились сцены ежедневного ужаса общего норного быта, упорного и тяжелого пьянства, а также поиска по утрам с похмелья в ящиках с капустой маленьких белесых детей для пожирания или перевоспитания в дворников. И ступени там всегда были осклизлыми, отчего бы? И когда-то ведь приезжал в Челябинск и не то, чтобы совсем не проходил мимо школы, но зашел однажды, встретил Дину Левину с которой прожил параллельную жизнь начиная с детского сада и посидев с ней в кафе, уверился в справедливости того, что в школе делать нечего, все стало ниже и теснее, пропало ощущение, что если разбежаться вниз по лестнице от столовой то можно взлететь в коридоре, весь металлолом казался собраным, аттестат был давно подчищен Аней и Таней до приличной неузнаваемости (пользуясь случаем - еще раз, спасибо) - здравствуй, высшая школа жизни! Так нет! Роясь в пыли и паутине книжного шкафа достал зеленую книжечку на которой было написано, что она оказывается знаменовала сорокалетие школы номер один имени Энгельса. Цифры на фотографии показались знакомыми, ручка и листок бумаги не понадобились, буквально пять минут загибания пальцев привели к мысли, что если тогда было сорок, дак вот нынче и будет семьдесят! И вот он благовидный повод, не юбилей выпуска - и твоя наступающая старость и рожи пяти энтузиастов прошлых лет, а коллективное бдение с участием всех учителей, и, алиллуйя, исчезнувшего из нашей жизни в седьмом классе светоча энергии и любви, Чифа, обожаемого Караковского Владимира Абрамовича - приехать, посмотреть и остаться неузнанным, если что не так, а вдруг, вдруг все будет хорошо и что же? Вот он - драмтеатр, вот толпа вокруг, вот я иду, стараясь не выдать волнения и чувства сопричастности к общей радости, а как бы гуляючи и не сразу признаваясь себе, что параллельно гренадерской походкой движется Зоя Васильевна, а на ступенях стоят соученики разных степеней жизненной деформации и Женя Шехет деформации не претерпевшая. Выпиваю входную рюмку шампанского с значком и смываюсь в темный угол, не в силах преодолеть внутренней дрожи и стыда за дорожный свой вид и общую непраздничность, которой ранее столь усердно гордился. Иииэх, где начищенный или там лаковый штиблет, где галстук в каких-нибудь непротокольных блестках, где складки впереди брюк, а не по всей поверхности, где та же хризантема в петлице, где цилиндр и алая пелерина? Ответ знают осведомленные о простейших рифмах к слову "где". В Симферополе, как минимум. На диванчиках сидят учителя и некоторые кажутся знакомыми: "Здравствуйте Дина Леонидовна!", здоровается, не узнает, естественно и узнавать не хочет, просто улыбается. По дороге в темный угол попадается навстречу Ирина Ивановна, свирепо преподававшая нам биологию. Сила и слава ее были столь велики, что их отсвет лежал и на тех, кто произносил ее имя на вступительных экзаменах. Вот помню случай. Вступая в мединститут мне попалась пищеварительная система вторым вопросом. И доверительно глядя на экзаменатора я сказал: "Я в эволюционном плане подготовил, ничего?". "Вы из какой школы, из первой, ну понятно, Ирина Ивановна!" и меня отпустили с пятеркой, хотя детали быта клещей из третьего вопроса мне были знакомы слабо. Так вот, навстречу бодрой походкой взлетает в оранжевой разлетаечке и черных брючках Ирина Ивановна, которой я достоверно больше, раза в два тяжелее, но при виде которой организм испытывает неожиданную радость и почтение. "Здравствуйте Ирина Ивановна!", "Здравствуйте. А с кем я здороваюсь?", называюсь, в ответ слышу: "А ведь ты вполне узнаваем..." из чего делаю вывод, что лучше все же не высовываться и маскироваться себе под объект флоры дальше. Сажусь в сектор отведенный для нашего года, мимо бродят одноклассники и меня не видят в упор. Сижу не ворочаюсь, смотрю задним и боковым зрением, шерсть на затылке стоит дыбом и ощущает передвижения и переговоры: Лена, Женя, Марина, кто-то еще, Таня, Аня, господи, это же Ежиков - седой, с усами, худым лицом и животом - стоит за спиной, не выдерживаю, стукаю его по коленке, после чего иду здороваться с Парфеновой и Лифшиц, над которыми стоит с букетом цветов Томшинский Олег. "Здравствуй Лена, здравствуй Лена!" - говорю я им, а они мне не отвечают к примеру: "Максим, привет!", а тактично скрывая то, что не понимают кто я, говорят друг другу: "Видишь, мы узнаваемы!". А я нет, думаю про себя и возвращаюсь к своему плюшевому сиденью. И тут, навстречу встает человек в костюме и лице руководителя производства и говорит: "Малкин?". Я впадаю в панику, потому что не понимаю, кто это и как его спросить кто он, перевожу взгляд на седого его товарища, который тихо сидит не поворачиваясь и узнаю Гену Иоголевича, с которым было играно в футбол неоднократно, которого наглый Горных называл мулом из-за совпадения высоты в холке, смотрю обратно, понимаю, что меня узнал Паша Рыжий, вырастивший ведомственные желваки, отрезавший длинные волосы и в галстуке, вместо вставного зуба и джинсов и шепчу это ты? Паша, твою маать! Все, можно обняться, покурить и оправиться. Вдруг происходит культурный шок, в боковом поле зрения проходит, ведомый двумя под руки двумя дамами, в полной парадной форме изумрудно-зеленого цвета с желтым ремнем и горами медалей, седой и согнутый до пола Леон Федорович. Наш военрук, на уроках которого мы передавали друг другу единственный галстук, необходимый для переклички. Леон Федорович! - спрашивает наглый Горных, из чего у вас шапка? Есть такой зверь енот! - мудро отвечает Леон Федорович. А потом нас водили стрелять из автомата в песчаный карьер и все пытались толпится у края, а он всех отгонял, и сам сел на этот край, рядом с бетонным столбиком. А у доброго молодца Пацулы чего-то заело, он подозвал лейтенанта, тот отцепил рожок, передернул затвор, отдал автомат Пацуле. Тотчас Пацуло расправило широкие плечи, приняло характерную позу с широко расставленными ногами, направило автомат вверх, согласно инструкции, спустило курок, раздался одинокий выстрел, половина столбика осталась на месте, а другая в виде пыли оседала на Леона Федоровича, уже и так достаточно белого.
Сидим, смотрим на происходящее на сцене, там вещает новый директор школы, небольшой, худой и следовательно безумно энергичный и всячески старающийся соответствовать легенде директора школы. Там же Дина Левина в бархатном платье, приехавшая с Австралии и заменившая железные зубы на белые, заводит зал по годам выпуска. Детки изображают что-то про войну с теми же режиссерским находками, в тех же - белый верх с расстегнутым воротником, черный низ - костюмах и с теми же интонациями, что и мы тридцать лет назад. Опять патриотизм! Встает шерсть на затылке, как в семидесятые годы, ага, констатирует соскучившаяся по опорным моментам в воспитании психика жителя государства с трудной женской судьбой. "Комиссары встаньте!" - патетически вещает Дина, автоматически ждешь, что сейчас начнут вызывать евреев. Обходится. Сидим в буфете, фотографируемся на чудо-телефоны. Алкоголь ускоряет процесс узнавания, вполне седые монстры рока и байкерского движения передвигаются по буфету и оказываются Пашей Лихолетовым с друзьями. Я это только сейчас понял, пока писал, и мне это имя сейчас не говорит ничего, как и вам, но оказывается оно жило внутри меня, сейчас я его выпустил наружу и возможно стал свободнее, а он счастливее. Поднимаемся в зал и случается чудо - начинают вызывать на сцену учителей, и мы их видим и выходит даже Валентина Ивановна, которая вела у нас начальные классы, англичанки и Виталия и Стэлла - великолепно стервозная как и тогда, в радикально рыжих волосах и на высоченных каблуках, с воем встречают Ирину Ивановну, вот наш Африканыч, мы орем и топаем, алилуйя, алилуйя мама, вот идет Караковский! Он не кажется уже круглым и огромным сгустком атомного топлива в черном костюме и белоснежной рубашке, он в сером, он меньше и старше, но он выходит и начинает говорить, как он говорит! мама, как хорошо, быстро, правильно и то, чего не слышно было ни от одной гладкой сволочи из телевизора за все эти тридцать лет, дай ему господи благ по мере души и сердца его. Зал сотрясается от криков и слез и аплодисментов стоя, потому что он был прекрасен, суров, справедлив и весел, он стоял в очереди за учениками в школьный буфет, он лучше всех преподавал родную речь, он, а не наша вечно сопливая классная. Он исчез, и школа стала хотеть быть похожей на то, чем она была. И вот он перед нами. Ликуй, ликуй! Осанна! Осанна! Оосанна-о! - пели в Джизус Крайст Суперстар на пластинке с фотографиями из фильма, которые мы разглядывали всем классом и перефотографировали и хранили долго-долго - вот это, то самое, въезд в Иерусалим на белом осле, пальмовые ветви и народ, готовый бежать за тобой. Мог бы плакать, плакал бы слезами и порами всего тела. Я скучал по нему, все скучали по нему и никому не стыдно за свою любовь, он велик и она велика! Последняя песня, бежим здороваться с учителями, с Виталией, которая узнает Таню и равнодушна ко мне и к Валентине Ивановне, которая вспоминает меня и мы с ней беседуем, пока под ручку выходим из зала, ищем ее пальто и где-то всех учителей должны были собирать, я бегаю по фойе и вижу Владимира Абрамовича, который беседует с каким-то бывшим школьником, а ныне столичным функционером. Стыд оставляет меня, я подхожу и конкретно начинаю пялиться. Он поворачивается: "Да!". "Владимир Абрамович! - говорю я фразу, которая крутилась внутри меня все путешествие от Симферопольского вокзала, крутилась прекрасным возможным оправданием финансового и пространственного безумства обуявшего меня впервые за много лет до степени конкретного действия.
- В 1967 году вы взяли меня на ручки и отдали маме...,
- Что же вы для этого сделали?,
- Ничего плохого, честное слово!
- И?
- Я сейчас не прошусь на ручки, но просто подержаться, можно?
Он жмет мне руку, ладонь у него сухая и горячая, а значит атомная бомба внутри жива. Я призываю своих предков по материнской линии и всех действующих служителей культа и исторгаю максимальное количество благословений и спасиб. Мы расстаемся, я отвожу Валентину Ивановну в фургончик, который должен развезти учителей по домам, она хочет идти пешком, в туфельках и по морозу, но удается уговорить. Прощаюсь и благодарю хор учителей из вагончика, Майя, да кажется, Майя, Золотарева, историю вела, всё , дверь заезжает на место - впереди ночь в стиле диско!