Издательская и организационная деятельность декадентов.
Честные усилия и дешёвая реклама.
Рафалович " отбил" Грея у Уайлда в тот момент, когда интерес Уайлда к нему стал ослабевать, поскольку он только что познакомился с двадцатилетним студентом Оксфорда лордом Альфредом Дугласом, своей великой и трагической любовью. Жизнь Уайлда разделена на несколько коротких, но совершенно разных этапов. Между возвращением из Америки и поселением в Лондоне он провёл несколько месяцев в Париже, где познакомился с Верленом, Виктором Гюго, Малларме, Дега, Эдмоном Гонкуром и другими. Он воспринял из первых рук все новейшие теории искусства, которые были до сих пор известны ему только по рассказам Уистлера. С того времени он стал пренебрегать своим бывшим мэтром и даже позволял себе над ним подшучивать. Одновремённо он сумел упорядочить свои увлечения и собрать их в более или менее связанную систему. Уайлд, как я уже говорила, не был философом , и свои взгляды выражал главным образом в остротах, оправленных в раму театрального выступления. Пребывание в Париже превратило " эстета" в " денди". Исчезли подсолнечники, лилии и длинные волосы, вместо них пришёл наимоднейший стиль и причёска по образцу бюста Нерона.
" Оскар первого периода умер", - решил свет.
Весной 1884 года он женился на мисс Констанс Ллойд, дочери дублинского адвоката, которую знал ещё по Ирландии. Девушка было красивой, скромной, наивной и набожной. В определённом смысле, если учитывать различие классовое и временное, то брак Уайлда был столь же неудачным, как и у Байрона, хотя, очевидно, Констанс Уайлд не была такой злобной, как леди Аннабель Байрон, и слабости Уайлда несравнимы с неудержимым темпераментом Байрона, оба они, однако, выбрали женщин, у которых не было ни малейшего шанса понять своих мужей. Утверждения, что это были браки для приданого, тоже не подтверждаются фактами, потому что оба могли без труда взять в жёны любую из тех самостоятельных, богатых и несколько шумливых девушек, которых всегда достаточно в Англии.
Впрочем, приданое мисс Ллойд приносило 1000 фунтов ежегодно, что было тогда значительной суммой, но было ничем по сравнению с расходами Уайлда. И если бы даже Констанс или Аннабель отличались качествами Лилит, всё равно эти браки не удались бы, но их конец не стал бы таким драматичным.
Поначалу они были очень счастливы, Уайлд несколько больше, чем Констанс. Он выступал в роли любящего мужа, придумывал для неё исторически- эстетические одежды, приглашал гостей и с гордостью показывал её свету. Как-то, когда они прохаживались по Челси, где заложили дом, некий прохожий свистнул с узнаванием : -" Гамлет с Офелией на прогулке, правда?" , на что Уайлд отвечал:-" Твоя правда, юный друг!" Но бедная Констанс корчилась от смущения: она намеревалась стать актрисой, но постоянная театральность жизни её пугала. Уайлду тоже очень надоедали набожные знакомые жены, и он начал сочинять афоризмы такого рода:
Настоящая основа супружества это взаимное отсутствие понимания. Или :Счастье женатого человека зависит от людей, на которых он не женился.
Тем не менее несколько лет, которые он прожил с Констанс, от их свадьбы и до связи с лордом Альфредом Дугласом, или, что то же по времени, до первого сценического успеха, были наиболее гармоничным периодом его жизни и одновремённо наиболее литературно плодотворным. За это время он написал все свои сказки и рассказы, "Портрет Дориана Грея", все длинные эссе, собранные в томе Intentions ( Планы), и значительную часть своей литературной публицистики. Он был признанным, но не ославленным, популярным, но без явного привкуса скандала. Все знавшие его в то время согласно восхищаются его жизнерадостностью, несравненной находчивостью, спонтанным остроумием и неисчерпаемостью замыслов. Уайлд грубый, Уайлд пустой, надутый, ожесточённый - это позднейшее воплощение его, когда внезапный успех и слепая привязанность к невротическому молокососу нарушили в нём чувство пропорции. Его эпиграммы и мистификации наполняют целые тома. Сэр Генри Ньюболт, адвокат и автор популярных " Матросских песен", вспоминает, как в 1887 году на приёме, где было много известных особ, между ними Гладстон, лорд Эктон и другие, Уайлд восхвалял творчество малых елизаветинских и якобинских драматургов:
Цитированные им фрагменты полностью подтверждали его положения, вследствие чего я записал себе их имена, чтобы самому убедиться, как они замечательны. Когда , однако, я просмотрел эти пьесы, то не нашёл в них ни единой из его цитат. Главным чувством, которое охватило тогда меня, было полное восхищения удивление его способностью к импровизации : его подражания были так превосходны и так поразительно похожи, что полностью соответствовали именам авторов, которые он под ними шутливо подписал.
К сочинению популярных комедий толкнула Уайлда не погоня за славой, а потребность в деньгах. И тогда, как и сейчас, даже самый изобретательный бестселлер или величайший литературный шедевр не приносят таких доходов, как даже плохо сколоченная популярная театральная штучка. Сэр Артур Пинеро, автор неимоверно успешных и удивительно слабых комедий, в то самое время зарабатывал по 30 тысяч фунтов в год, а Уайлду стали внезапно необходимы деньги, и много денег, потому что несмотря на внешнюю лёгкость, его жизнь имела уже своё другое, скрытое течение, которого не могло оплатить ни приданое Констанс, ни литературные доходы, ни даже регулярное занятие, которым было редактирование модного женского журнала под названием " Мир женщины". Добавлю в пояснение, что делал он это очень энергично, и сумел уговорить сотрудничать княгиню Христиану, Марию, королеву румынскую, графиню Портсмут, Оливию Шрайнер, совсем уже забытую сейчас сочинительницу романов, продаваемых миллионами экземпляров, и др. Одновремённо он вёл отдел литературной критики в "Atheneum". Следует помнить, что у него на содержании была семья : его старший сын, Сирил, родился в 1885 году, второй, Вивиан, в 1886-м.
Уайлд познакомился с Дугласом зимой 1891 года, а годом позднее, в феврале состоялась премьера "Веера леди Уиндермир". Лорд Альфред Дуглас, сын маркиза Квинсбери, кроме красоты и определённого литературного таланта отличался ещё рядом неприятных черт. Унаследовал он их от отца, которого не выносил. Сам маркиз, " пунцовый крикливый маркиз", как говорил о нём Уайлд, считался в Лондоне сумасбродом, чего добиться было не так легко, потому что английская терпимость к чудачествам всякого рода была и есть почти безграничной. Неуравновешенный и упрямый, он занимался в основном спортом и охотой ( кажется, до сих пор в боксе действуют " правила Квинсбери"). У него было трое сыновей, которых он от всего сердца не терпел. Упорнее всего он преследовал своего первенца, который выбрал политическую карьеру и стал секретарём лорда Росбери, тогдашнего министра иностранных дел в кабинете Гладстона. Премьер и его министр решили дать ему титул лорда, чтобы он мог заседать в Палате Пэров. Все титулы Квинсбери были шотландскими, и значит, не позволяли им заседать в Палате, если не были туда избраны, и поэтому сын Квинсбери, лорд Драмлэнриг, должен был для этого получить английский титул. Сын, зная отца, попросил у него письменное согласие на то, что он оказывается положением выше своего отца. Маркиз согласие дал, но тут же изменил мнение и начал высылать оскорбительные письма премьеру и министрам и кружить с палкой около их домов, пока вмешательство принца Уэльского не сумело его успокоить. Другой сын, лорд Дуглас оф Харвик, который женился на дочке пастора и вёл спокойную жизнь помещика, тоже не избежал преследований отца. Маркиз высылал невестке письма с неправдоподобной клеветой, так что наконец, когда отец и сын случайно встретились в Лондоне, они оба были арестованы за драку на улице. Скандал с третьим сыном, лордом Альфредом Дугласом стал фрагментом истории английской литературы.
Ни одна афёра в современном литературном мире не возбуждала таких страстей, как связь Уайлда с лордом Альфредом и ни одна не была такой запутанной с самого начала. Ещё в 1949 году сэр Герберт Рид в передаче по радио назвал Альфреда Дугласа " наибольшей дрянью в истории" . Только лишь в 1962 году в составе корреспонденции Уайлда полностью был опубликован текст De Profundis, письма- обвинения, написанного в тюрьме к Дугласу. Это письмо не попало целиком в руки адресата, потому что Роберт Росс, душеприказчик Уайлда, по непонятной причине утаил этот документ, огласив из него только избранные фрагменты. Теперь, когда все подробности этой бесславной истории уже известны, видно, что её участников нельзя так легко делить на виноватых и потерпевших, что все были виновны, и что главной виной было безрассудство.
Нет сомнения, что лорд Альфред Дуглас находился на грани помешательства, или может быть, только наседственной неуравновешенности Квинсбери, и уже в ранней молодости позволял себе выходки урождённого аристократа. В De Profundis Уайлд пеняет ему, что в течение нескольких лет их дружбы его распущенность, тривиальность желаний и капризы привели его, Уайлда, к финансовому, моральному и интеллектуальному банкротству.
Пока ты был со мной, само твоё присутствие означало полный крах моего искусства, и то, что я позволил тебе стать между мной и Искусством, наполняет меня сейчас чувством стыда и прибавляет ощущение вины... Твои интересы сводились исключительно к потребностям желудка и к минутным настроениям. Твои желания были направлены исключительно к развлечениям и, к обычным, либо не столь обычным удовольствиям.
В другом месте, оценивая суммы, которые он потратил на любовника и время, которое он из-за него потратил зря, он пишет с горечью:
Когда сравниваю мою дружбу с тобой и привязанность к таким людям, как Джон Грей или Пьер Луис - я стыжусь. Моя настоящая жизнь, жизнь высшего порядка, принадлежала им и им подобным.
В этом , наверное, есть малость правды, но вина, если вообще можно говорить о "вине", не могла так целиком ложиться на молодого парня, ошеломлённого вниманием, которым стал одаривать его прославленный и великолепный артист, часть этой вины падает и на Уайлда, который посвятил всё : талант, семью, своё доброе имя, состояние, уважение друзей и здравый рассудок удовлетворению прихотей любовника.
Бедный Дуглас, который дожил до 1945 года и значительную часть жизни посвятил " защите своего доброго имени", издав первую свою книгу на эту тему в 1914 году, и последнюю в 1940-м, так описал впечатление, которое произвел на него своим обольщением Уайлд:
Я чувствовал себя неимоверно польщённым, что человек, столь выдающийся, как Уайлд, уделял мне столько внимания и придавал такое значение моим взглядам, склонностям и капризам.
Трагедия Уайлда и одновремённо трагедия всех декадентов произошла не столько от их недостатков, сколько от их общественной позиции и от безрассудства их поведения. Если бы Уайлд действительно остановился на приятелях типа Грея, родителям которых не пришло бы в голову устраивать скандалы, которые позволял себе маркиз Квинсбери, либо ограничился тем кругом, к которому принадлежал Альфред Дуглас, а не пользовался неосторожно услугами мужских проституток и шантажистов, быть может, и тогда ему бы не сошло это с рук, но произошло бы всё это в менее мелодраматических обстоятельствах.
Уайлд познакомился с Альфредом Дугласом через Лайонела Джонсона, коллегу Дугласа по Оксфорду и большого друга его тогда. Имелось в виду совершить небольшое паломничество молодых людей к Уайлду, и Джонсон был более чем огорчён, когда оказалось, что Уайлд тут же влюбился без памяти в светловолосого аристократического эфеба. Джонсон ( который и сам был гомосексуалистом), возненавидел Уайлда и начал распускать о нём разные морализирующие обвинения: от него исходит легенда, что якобы Уайлд " растлил" Альфреда Дугласа, что в свете последних документов оказалось полностью абсурдным, поскольку известно, что первым моментом сближения между ними после знакомства была просьба Дугласа о выкупе его из рук какого-то оксфордского шантажиста. Тут мы приходим к самой сути специфических связей, которые соединяли младшее поколение декадентов с его старшим и славнейшим представителем. Но перед этим следует вывести на сцену ещё одну персону, младшего и , возможно, самого гениального из них: Обри Бердслея, который не был писателем ( хотя и пробовал это), а только художником.
Обри Винсент Берслей ( правильнее бы Бердсли, но так привычней. ЛБ.) - "Фра Ангелико сатанизма", - родился 21 августа 1872 года в Брайтоне вторым ребёнком Эллен и Винсента Бердслея. Об его отце известно , что был он легкомысленным и непредусмотрительным, и постоянно терял работу, так что содержание и воспитание детей, то есть Обри и старшей его на год Мэйбл досталось полностью его жене. Эллен была пианисткой и зарабатывала лекциями и концертами. Она рано приспособила к этому детей, так что когда Мэйбл было 12 лет, а Обри 11, вся тройка выступала вместе. В таких условиях их обучение было нерегулярным, хотя в 1884 году они были отправлены в школу в Брайтон ( тем временем семья перебралась в Лондон), тем более, что слабое здоровье Обри исключало музыкальную карьеру. С 1884 до 1888 года он ходил в гимназию, которую оставил в шестнадцать лет и начал работать в бюро землемера в Клеркенвилле, в Лондонском Сити. Если добавим к этому ещё один год вечерних курсов в Вестминстерской школе Искусств, получим полную картину формального образования, которое получил Обри Бердслей, рисовальщик, именем которого названа та эпоха, и кого эта эпоха сделала козлом отпущения . Всю жизнь он был болен, и притом тяжело, так что удивительно, что он дожил до двадцати пяти лет. Это была не лёгкая форма чахотки, при которой кашляя можно жить годами, но кровотечение за кровотечением, из которых каждое могло стать последним. Болезнь он сносил с печальным мужеством, не питая ложной надежды, но и не показывая ни перед кем своей тревоги, которая должна была его временами терзать. Его поразительный самородный художественный талант подкреплялся ясным, и ещё с детства разносторонним и зрелым умом.
Я открыл в нём, - вспоминает Бердслея Йейтс, - некоторую благородную черту, которая в любой ситуации как у мужчин, так и у женщин, представляется мне наибольшей из человеческих достоинств. Я видел это во всём, что он говорил и что делал, в ясной логике его слова, в чистой, быстрой линии его искусства.
Болезнь отторгала его от многих интересов и развлечений его ровесников : кафе, дискуссии, встречи, - всё это было недоступно для него, и пожалуй, этой примитивной изоляции он обязан своей удивительной начитанности как в отечественной литературе, так и во французской и классической. После него осталось 500 рисунков, и неисчислимое множество заставок, украшений, инициалов, и т.п. Он написал ещё несколько стихотворений и большие фрагменты полупорнографической повести, над которой работал всю жизнь.
Уайлд раздражал своих современников образом жизни и шутками, которые позволял себе по их адресу. На других артистов, группировавшихся около издательства "Bodley Head" они тоже поглядывали с подозрительностью, но Бердслей, живший постоянно на грани жизни и смерти, вызывал у них больше, чем раздражение, а его полупорнографические рисунки возбуждали ярость.
13 июля 1891 года Обри Бердслей написал письмо своему бывшему учителю в Брайтонской гимназии, м-ру Кингу, который первым обратил внимание на исключительные способности юноши, поощрял его и помогал ему советами. После ухода из школы Обри не контактировал с ним, но тут случилось в его жизни нечто важное, чем он хотел бы поделиться с кем-то близким. Событием этим было посещение студии одного из известнейших мастеров Англии, Берн-Джонса. Позволим ему своими словами рассказать об этом визите :
Вчера, в воскресенье, мы с сестрой отправились посмотреть мастерскую Берн-Джонса. Нам говорили, что это может сделать каждый, достаточно только послать визитную карточку. Однако оказалось, что студия уже много лет закрыта для публики, и что м-р Берн-Джонс никого не принимает без предварительной договорённости с ним, так что мы пошли обратно очень разочарованными.
Но не успели мы сделать и несколько шагов, как услышали : "Вернитесь, я не могу позволить, чтобы вы после дороги в такую жару ушли, не увидев ничего!" Это был Берн-Джонс собственной персоной, который привёл нас в свою мастерскую и всё нам показывал и объяснял. Его доброта была невероятна: ведь он даже не знал как нас зовут.
Совершенно случайно у меня с собой была папка с моими наилучшими рисунками, и я попросил его посмотреть и сказать, что он о них думает.
Не могу Вам описать, каким непомерно волнующим для меня был момент, когда он открыл папку и осмотрел два первых рисунка : "Святая Вероника в вечер Великой Пятницы" и "Данте при дворе Кан Гранде дела Скала".
Через несколько минут он воскликнул: "нет сомнения, что с вашим талантом вы будете создавать большие и прекрасные картины". После просмотра всей папки он сказал: "Всё это полно мысли и воображения. Судьба одарила вас всем, что необходимо, чтобы стать великим художником. О ч е нь р е д к о , а собственно, никогда, я не советовал никому стать профессиональным художником, но в вашем случае н е м о г у с д е л а т ь н и ч е г о д р у г о г о". И это из уст наилучшего живописца Европы!
Берн-Джонс тут же занялся составлением плана обучения для многообещающего юноши. Они были только частично реализованы, потому что доходы семьи Бердслея были слишком скромными, но благодаря рекомендации Берн-Джонса Одри записался в вечернюю школу живописи, руководимую Фредериком Брауном, который стал большим энтузиастом его таланта и организовал его первую публичную выставку.
Случилось так, что во время посещения Бердслеем и его сестрой, у Берн-Джонса были с визитом Уайлд с женой, и Берн-Джонс пригласил своих молодых гостей на чай, после чего Уайлд отвёз их домой в своём экипаже. Это был поистине великий день в жизни восемнадцатилетнего чертёжника в бюро землемера! Можно ещё добавить, что спонтанность всего этого события была старательно организованной, поскольку кроме письма к м-ру Кингу имеется ещё письмо, написанное к приятелю, Скотсону-Кларку, в котором он уведомляет его о намерении посетить Берн-Джонса с целью показать ему свои рисунки.
Человеком, который наиболее действенно, хотя и случайно, помог тогда Бердслею, был книготорговец и фотограф на Чипсайде, Фредерик Эванс. Бердслей подружился с ним ещё во время своей работы в бюро. Эванс принимал его рисунки как плату за книги, после чего делал с них цинкографии и продавал своим клиентам. Одним из них оказался Дж. М. Дент, который как раз намеревался выпустить новое иллюстрированное издание "Le Morte Darthur" и по обыкновению подыскивал кого-нибудь подешевле. Эванс посоветовал ему Бердслея, и Дент решил привлечь неизвестного художника. Это приглашение, как и последующее, на рисунки, виньетки и инициалы для трёхтомного собрания "Bon Mots" ( избранное из афоризмов Сидни Смита, Шеридана, Лэмба и др.), позволило Бердслею оставить работу в бюро и целиком посвятить себя искусству. Тогда же, то есть на переломе 1892-го и 1893 годов, он познакомился с массой людей, которые очаровали его талантом , остротой мысли и готовностью прославить его имя если не по всему миру, то по крайней мере по всей столице. Роберт Росс, ближайший друг Уайлда, журналист и эссеист, состоятельный завсегдатай кафе и салонов, Эймер Волланс, знаток искусств и критик, Джозеф Пеннелл, артист, критик, редактор свежеоснованного издания под названием "Studio", все они оказались под впечатлением таланта и оригинальности Обри Бердслея.
Вероятно, Росс дал ему прочесть французскую версию Уайлдовской "Саломеи", которая с великими трудностями была переведена на английский, и которую собирался издать Лейн. Бердслей без заказа сделал один превосходный рисунок "J'ai balse' ta bouche, Iokanaan" , который Пеннелл поместил на обложку "Студии" вместе с восторженной статьёй, и это склонило Лейна доверить Бердслею иллюстрирование английской версии "Саломеи".
Ни с одним своим произведением не имел Уайлд столько хлопот, как с этой пьесой. Он написал её в Париже зимой 1891 года и сумел заинтересовать ею Сару Бернар, которая решила поставить её в Лондоне с собой в главной роли. Однако перед премьерой лорд Чемберлен ( маршал двора), опираясь на стародавний закон, запрещающий представления религиозных католических пьес, запретил постановку. Уайлд был настолько взбешен, что стал угрожать переходом во французское гражданство, что, конечно, никого не испугало, наоборот, стало предлогом для многих колкостей в его адрес. Однако после он примирился с англичанами, потому что " варвары" толпами шли на его " Женщину не стоящую внимания", которую в то время ставили. Французская версия "Саломеи" была поставлена в Париже зимой 1893 года. Уайлд тут же стал организовывать публикацию английской версии. Дело это обернулось комической стороной : перевод он поручил своему " золотому мальчику",
лорду Альфреду Дугласу. Тот плохо справлялся с заданием, и бедный Уайлд, разрываясь между любовью и искусством, поправлял перевод, одновременно выпрашивая прощение у любовника, и заключил, однако, выгоднейшее соглашение с Лейном ( что не было лёгким делом). Уайлд старался повлиять и на Бердслея, чьи очередные иллюстрации, сатирические и жестокие, всё менее вязались с лирическим и возвышенным тоном пьесы. Наконец в феврале 1884 года на английском рынке появилась "Саломея" в пурпурном переплёте, (по желанию Дугласа), но без указания его имени как переводчика, и с двусмысленным посвящением Уайлда : Моему другу, лорду Альфреду Брюсу Дугласу, переводчику моей пьесы". (Французская версия была посвящена Пьеру Луису).
Оправдались все мрачные предчувствия Уайлда. "Боси" смертельно оскорбился, и Уайлду пришлось потратить много денег и написать множество любовных писем (которые потом с радостью зачитывал на суде прокурор), чтобы его успокоить.
Пресса посвятила много больше внимания иллюстрациям Бердслея, чем самой пьесе, доход оказался небольшим, и шансов на постановку не было. " Прекрасные иллюстрации Бердслея убедили некоторых, что Уайлд написал трагедию", - издевался Томас Бир.
Уделю ещё немного внимания отношениям между Бердслеем, Уайлдом и Лейном, поскольку они становятся одним из узловых моментов драмы, которая вскоре разыгралась.
Настоящая слава Бердслея, или, в зависимости от точки зрения, - скандал, начинается с публикации "Саломеи". Иллюстрации к "Le Morte Dartur", книги, возобновляемой для каждого поколения , как и для книги острот разных писателей возбудили интерес знатоков, но не могли обратить на себя всеобщего внимания, тогда как иллюстрации к " аморальной" книге, написанной известным своей "аморальностью" автором, и вдобавок ещё в "аморальном" понимании стали всеобщей сенсацией. Если добавим, что тираж "Саломеи" составил 500 экземпляров плюс сто роскошных, -становится ясно, что большинство суждений было основано на сплетне, а не на собственном впечатлении. Но речь не об этом. Дело в том, что Бердслей, больной, бедный и неизвестный, благодаря пьесе Уайлда стал вдруг героем дня, хотя ещё недавно с радостью сообщал своим учителям о похвалах, которых сумел добиться. Этот поворот не вызвал между ними ни дружбы, ни даже обычной симпатии. Инстинктивный интерес Уайлда к каждому молодому человеку не пробудил у Бердслея даже тени ответного признания и
не изменил беспощадного мнения о нём. В письме к Роберту Россу, в котором он осенью 1893 года сообщал о разных своих начинаниях и о знакомых, он писал между прочим:
Кстати, Bosie отправляется в Египет ( мать Дугласа выслала его из Англии, чтобы оторвать от Уайлда). Не имею понятия, что он там будет делать. Писали ли тебе он или Оскар? Эти двое на самом деле ужасные люди.
Уайлд принадлежал к типу людей, которые могут существовать только в атмосфере тепла и признания. Холодное осуждение, которое он вызвал у юноши, делало его совершенно беспомощным. Он защищался , подшучивая над его незнанием Франции :
" Дорогой Обри настоящий парижанин, который не может забыть, что был один раз в Дьеппе,"
и над его физическим обликом: "Это серебряная секира с зелёной причёской".
Но во всех этих остротах и сравнениях чувствуется недостаток обычной уверенности в себе и полноты владения ситуацией.
Об искусстве Бердслея и о его характере написаны горы бумаги. С самого начала его обвиняли в испорченности и порнографической направленности. В 1893 году издание под названием "Public Opinion" так оценило его рисунки:
Всё это обладает несомненным очарованием, но это очарование дегенерации и разложения. Подобные вещи не свойственны здоровому телу и разуму и не могут найти поклонников среди людей с живым интеллектом и полным моральным здоровьем.
В течение всего времени его артистической деятельности усиливалась истерия возмущения, так что наконец выведенный из терпения Бердслей, который обычно довольствовался юмористическими замечаниями, которые высылал в прессу, написал в религиозную газетку "St Paul's" гневное заявление:
Никто охотнее меня не приветствует честных, пусть даже враждебных оценок, и, конечно, не забавляют меня личные враждебные вылазки. Кажется мне, однако, что ваш критик хватил через край в последнем номере, называя меня " бесполым и вонючим". Если зашла речь о моей чистоплотности, то я заверяю, что стараюсь как могу, и ежедневно по утрам принимаю ванну, а если речь зашла о поле - пусть придёт и посмотрит.
Каждый, кто видел рисунки Бердслея, знает, насколько абсурдны эти упрёки. Бердслей пользовался в них большим количеством сексуальных элементов, но он был прежде всего сатириком, который из самой глубины правды исследовал окружающий его мир и творил свой собственный комментарий к нему, неподкупный и беспощадный. И был он , кроме того, молодым парнем, которого забавляло поддразнивание "взрослых", и зная, что предусмотрительный Лейн через лупу под разными углами разглядывает его рисунки, он вставлял , проказничая, в разные орнаменты жуткие непристойности.
Бердслей, - жаловался поздней Лейн,- из-за своей молодости не хотел и не умел относиться к себе серьёзно. Упорно вводил в свои рисунки элементы совершенно удивительного характера. Я помещал их под микроскоп и разглядывал с разных сторон, но и так по своей наивности пропускал часто такие огорчительные подробности.
Можно ли удивляться, что провоцируемый таким образом Обри усиливал свою изобретательность? Именно эта комбинация ребячества и проницательности ещё сейчас вызывает удивление, и когда читаем его письма, трудно понять, как он умел наблюдать с насмешливым холодом совершенно ему до того незнакомый, но тем не менее влекущий свет, и одновременно сохранять нетронутой детскую радость от своего таланта и своей изобретательности:
Того, что я выполнил для Дента, достаточно, чтобы сделать мне имя. Со всех сторон приходят приглашения. Уильям Моррис поклялся мне кровной местью за то, что я отважился на подражание его стилю, и это в той же самой книжке. Но правда в том, что насколько его работы есть только имитации старых мастеров, настолько мои оригинальны и свежи. То, что я выполнил для Лоуренса и Буллена ( американские издатели), для которых иллюстрировал "Veram Historiam" Лукиана, ещё лучше... Нет сомнения, что рисунки, сделанные для них, ещё более необыкновенные, чем всё, что когда-либо было иллюстрацией книг, как в смысле техники, так и с точки зрения богатства мысли, они в высшей степени непривычны... Мои иллюстрации в "Pall Mall Budget" вызывают удивление, потому что никто не подозревал, что я справлюсь и с карикатурой, и с гуашью, но я развил оба вида до такой степени, что уже далеко оставил за собой всех старичков, которые над ними возятся.
И так далее, и так далее, и всё это зимой 1893 года, несколькими только месяцами после ухода из чертёжного бюро. Это письмо написано школьному приятелю, в переписке с новыми друзьями Бердслей был более сдержанным, но его до конца не оставляло радостное удивление своим талантом : " Сделал сегодня славный рисунок", " удалось сделать нечто совершенно новое", - подобные утверждения постоянно появляются в его письмах. Но эта уверенность в себе требовала постоянных подтверждений. Элизабет Пеннелл, жена критика, открывшего Бердслея и друга Уистлера, рассказывает в своей монографии
"The Life of James McNeil Whistler", как однажды вечером, когда у них был Уистлер, неожиданно появился Бердслей, как обычно, с папкой рисунков под мышкой. В ней были иллюстрации к поэме Александра Поупа " Букет Белинде". Надо добавить, что Уистлер не терпел Бердслея и распространял о нём разные слухи. Когда же они неожиданно встретились в доме общего приятеля, он не с мог противостоять искушению посмотреть на его рисунки.
Он начал их рассматривать, сначала равнодушно, потом с растущим интересом, - пишет г-жа Пеннелл. - и наконец медленно процедил : Обри, я очень ошибался, вы великий художник", на что юноша разразился плачем.
Ничего удивительного в том, что Уайлд не знал, как поладить с молокососом, который с издевкой присматривался к его хлопотам с " Боси" и был явно нечувствителен к " красоте сладких ощущений и пурпуровых чувств". Джон Лейн был также в трудном выборе между желанием снискать себе славу новой графикой и риском, который из этого следовал.
Этот Джон Лейн, издатель, находящийся в самом центре движения, свидетель всех его перемен, дождался, как и все издатели, множества противоречивых свидетельств о своём характере и роли, которую в то время играл. Одни принимали его за бескорыстного любителя литературы и неустрашимого борца за прогресс, другие видели в нём осторожного и расчётливого торговца, который сознательно использовал конъюнктуру, принимая во внимание исключительно свой интерес и эксплуатируя без зазрения совести зависящих от него артистов.
Правда находилась где-то посредине. Он был сыном крестьянина в Девоне, закончил образование в шестнадцать лет и по протекции местного помещика, которому нужна была поддержка избирателей, получил место в Лондоне, в Железнодорожном расчётном бюро. Им должны были владеть необычные страсти, если он загадал себе, что станет книгопродавцем и издателем. О его ранних годах известно немного, и непонятно, откуда взялись эти экзотические амбиции и какие первые шаги он сделал на этом пути. Ещё менее известно о его компаньоне Элкине Мэтьюсе, которого Лейн при неизвестных обстоятельствах уговорил оставить провинцию и основать с ним компанию в Лондоне. Компаньоны были разными : Лейн был предприимчивым и ловким, но Мэтьюс, осторожный и несмелый, постоянно старался торпедировать замыслы партнёра. Неоднозначность мнения о них была следствием того, что большинство воспоминаний было написано авторами, связанными с издательством, а их внимание, по причине обычного для этой профессии эгоцентризма, - сосредоточивалось прежде всего на том, что их непосредственно касалось. Существует также высоко стилизованные и сентиментальные воспоминания Льюиса Мэя, многолетнего сотрудника фирмы и девонца, как и Лейн, которое полно умолчаний и недомолвок, и вследствие этого не слишком достоверно.
Для писателей история Лейна и Мэтьюса начинается с момента, когда Лейн летом 1887 года нашёл на Виго Стрит, неподалёку от Пикадилли, подходящее помещение для магазина, снял его, после чего уведомил Мэтьюса, который как раз тогда закрывал свою собственную книготорговлю и перебирался в Лондон. Начальным намерением партнёров была специализация на редких изданиях, старой книге и других библиофильских приманках. Для начала каждый вложил собственные собрания и небольшой капитал.
Через несколько лет магазин при Виго Стрит под вывеской "Томаса Бодли", библиофила и создателя оксфордской библиотеки в шестнадцатом веке, которая и до сих пор носит его имя, оставался исключительно книжной лавкой. Элкин Мэтьюс сидел в ней, а более подвижный Лейн обследовал в свободное время провинциальные магазины в поисках редких изданий. Так ему попался старательно изданный в Ливерпуле томик стихов неизвестного поэта Ричарда Ле Галлиена, который так его восхитил, что он сам решил стать издателем. Тогда ещё он работал в железнодорожном бюро, только урывками занимаясь магазином, так что пять лет партнёры жили в сравнительной гармонии. Только в 1892 году Лейн решился оставить службу и полностью заняться делами торговли и издательства. С этого времени фирма приняла название " Элкин Мэтьюс и Джон Лейн. Издательство и Продажа Отборных и Редких изданий Беллетристики", что звучало солидно и с французским акцентом. С этого времени пришёл конец спокойной жизни Мэтьюса.
В ту торжественную минуту, - вспоминал с чувством Ле Галлиен, - коленопреклонённый в ближайшей церкви, когда перед наступлением полночи показалось, что часы задержали дыхание, и когда утихло эхо последнего удара, я сказал себе в сердце моём: в эту минуту дух Лейна вступил в "Bodley Head".
Мелодраматическую окраску имело всё, что говорил Ле Галлиен, но это было действительно важное событие. Без отдельного издательства, отличающегося решительно от иных, не могли бы молодые поэты, разбросанные по разным изданиям и издателям ( даже если бы такие отыскались), обратить на себя внимание как на отдельную группу. Это не значит, что "Bodley Head" издавало исключительно одних декадентов, напротив, Лейн был гораздо более деловым человеком, чем это казалось. Кроме разных " эстетов" он издавал и целую группу наиболее ортодоксальных авторов, связанных с газетой "Merry England", которая была в свою очередь связана с группой " Молодая Англия",занимавшейся главным образом " охраной старинных добродетелей и борьбой против распространения беззакония и разврата". К ним принадлежали Эллис Мэйнелл, жена редактора " Весёлой Англии", неплохая католическая поэтесса и дама большой добродетельности , Френсис Томпсон, недоучившийся студент-медик, лондонский бродяга, которого Мейнелы приголубили и с неслыханным терпением содержали и воспитывали, поэт довольно средний ( по моему мнению), но сильно разрекламированный католиками. Была там г-жа Хемфри Уорд, автор невероятно популярных повестей о героях, мучимых религиозными сомнениями, организатор разных кружков, охраняющих добродетели, и дамы из "National Vigillance Association", которые недавно отправили в тюрьму Виктора Визетелли. Был там Уильям Уотсон, автор возвышенных патриотических стихов, Стивен Филипс, " новый Софокл", и много других, сейчас уже в большинстве забытых, но в то время известных и " безопасных" для издателя авторов.
Лейн сумел их всех собрать и привлечь заботливостью и аккуратностью своих публикаций. Он с самого начала твёрдо знал, к чему стремится: к небольшим тиражам ( 250-300 экз., максимум 600) роскошно изданных книжек, которые становились издательскими событиями, - и это ему удалось: книги издательства "Bodley Head" с графическим оформлением знаменитых художников того периода ( кроме Бердслея там работали и такие художники, как C.S.Ricketts ,
C.H.Shannon, W.Rothenstein, Selwyn Image, W.Sickert, Sir Frederick Leighton, John s. Sargent, и многие другие, ) были, независимо от содержания, настоящими произведениями искусства и резко отличались от продукции других издательств.
Поэты должны испытывать особую благодарность к господам Элкину Мэтьюсу и Джону Лейну,- поучала "St. James Gazette",- потому что именно эти двое издателей, публикуя небольшими тиражами великолепно изданные книги, больше, чем кто-либо сумели убедить продавцов книг, что книги могут иметь не только торговую, но и эстетическую ценность.
J.Lewis May, сотрудник и биограф Лейна, так характеризует его предприятие:
Нет сомнения в том, что Лейн появился на книжном рынке в исключительно счастливо выбранный момент. Не знаю, как это выглядело в самом центре, но предместья, по крайней мере наше предместье, охватила волна эстетизма. Японские веера приобрели небывалое значение, репродукции картин Россетти и Берн-Джонса вытесняли репродукции Landseer'a, голые мраморы наших каминов украсили драпировки в лилиях и подсолнечниках, и наши женщины стали предаваться плетению нитей и ковке бронзы...
Деловой инстинкт не обманул Лейна : новое издательство, так совпавшее с духом времени, скоро получило признание знатоков. Не обманули его и личные склонности: изо всех своих поэтов он больше всего ценил Уильяма Уотсона и авторов "Marry England", обманулся он только в реакции " серого человека". Даже он при всей своей осторожности не отдавал себе отчёта в том, какую неприязнь возбуждали в среднем читателе начинания декадентов, и это не в непосредственном читателе, а в читателе популярной прессы, которая кормила своих потребителей разными сенсациями из жизни поэтов.
Само по себе это не было новостью : поэтов с времён романтизма, а в особенности тех, которые отваживались говорить не то, что жаждала услышать публика, " общественное мнение" представляло как монстров беззакония. Новой была позиция самих поэтов: насколько они до тех пор гневно протестовали против подобного отношения, теперь, когда они полностью исключили себя из общего течения жизни и увидели в этой вражде честь, отдаваемую искусству чернью, они не только не отрицали абсурдных сплетен, но часто и сами их выдумывали. Существует, например, очерк Артура Симонса об Эрнесте Доусоне, где кроме делового обсуждения стихов есть и описание образа его жизни, в котором Симонс широко информирует читателя о степени "испорченности" и " падения" Доусона, после чего утверждает:
Теперь, равнодушный уже ко всему, спокойный, как остов корабля, в добровольном изгнании, он живёт, насколько мне известно, в каком-то далёком чужом краю...
Написав это, Симонс выслал статью Доусону на корректуру, потому что тот сидел " в добровольном изгнании" в бретонской деревне и переводил " Землю" Золя.
Доусон принял очерк Симонса без особых замечаний, сделав в нём только несколько мелких изменений. Эта небезопасная позиция отозвалась впоследствии трагедией, а их позднейшим биографам прибавила массу хлопот, ведь ещё до сих пор без больших трудов не удаётся отделить легенду от правды.
Лейн сознательно использовал интерес, который пробуждали кружащиеся вокруг поэтов сплетни, одновременно стараясь не перейти границ общедозволенного, тем более, что его личными симпатиями не пользовались поэты из Клуба Стихотворцев, хотя он слепо верил Ле Галлиену, который , как главный рецензент издательства, имел значительное влияние на его политику. Среди авторов, даже тех, которые принимали его за " отца и друга", он считался хитрым скрягой, который, заключая договор, приглашал жертву на обед и там от непривычного к изобилию еды и напитков автора добивался выгодного для себя контракта. Единственным, кто не был подвержен влиянию обедов Лейна, был Уайлд, и в этом случае они менялись ролями: Лейн, как и все, не мог противостоять обаянию Уайлда, хотя и не слишком любил его, и для заключения с ним договора приглашал его в редакцию и в присутствии Мэтьюса проводил переговоры. В защиту Лейна можно сказать, что издательство, которое начало свою деятельность со скромным капиталом в 2000 фунтов, не могло себе позволить большой щедрости, и только много лет позднее, когда Лейн женился на богатой вдове из Америки, он начал свободнее рисковать. Одной из позднейших его заслуг был выпуск на английский рынок Анатоля Франса.
Первые книги издательства "Bodley Head" были отпечатаны посредничеством Ле Галлиена в Ливерпуле, в той самой типографии, которая выпустила его первую книжку. Этим временем датируется неприязнь Ле Галлиена к Мэтьюсу, который был поражён неожиданным, и , по его мнению небезопасным расширением предприятия, и запугивал всех предвидением разных несчастий. Беспокойство Мэтьюса оказалось необоснованным, публикации "Bodley Head" быстро получили известность, но это его не удовлетворило, и когда Лейн, отыскивая новое поле деятельности, решил основать своё издание, Мэтьюс этого уже не выдержал и союз распался. Прошло это легко: оставив весь скромный инвентарь Мэтьюсу, Лейн взял вывеску под мышку и перешёл на другую сторону улицы, оставив писателям выбор, при котором из издателей они захотят остаться. Большинство выбрало Лейна, хотя несколько известных поэтов, среди которых были Эрнест Доусон и Артур Симонс, предпочли Мэтьюса.
Из ряда более или мене равнозначных фактов обыденное воображение часто совершенно случайно выбирает один и приписывает ему символическое значение, которое срастается с ним так, что позднее всякие попытки переоценки иерархии этих фактов или явлений не дают никаких результатов. Этим символом времени стала "Жёлтая Книга", издание, основанное Лейном, в котором с первого номера усматривалось полнейшее проявление эпохи, ещё сейчас называемой эссеистами " Жёлтым десятилетием". Даже возникновение "Жёлтой Книги" погребено в " сумраке истории", многие приписывали себе инициативу в склонении Лейна к этому предприятию. Не стоит повторять все эти версии, поскольку не известно, которая из них правдива, важно лишь то, что под конец зимы 1894 года в Лондоне появились извещения о новом литературном издании под названием " Жёлтая Книга". Уже в этом был элемент провокации, поскольку жёлтыми обложками выделялись обычно французские романы, как известно всем, аморальные. Издание предполагалось совершенно отличным от всех существующих и должно было представлять " новое искусство" как в форме литературных произведений, так и иллюстрациями, не связанными, как это обычно практиковалось, с текстом, но существующими на равных с ним правах.
" Будет очаровательным, будет дерзким", - обещали редакторы, добавляя, -"и хотя мы всегда будем стараться предстать в виде деликатном и полном сдержанности, обещаем, что "Жёлтая Книга" будет современной и не станет дрожать при виде нахмуренных бровей скромников".
Литературным редактором издания стал Генри Харланд, художественным - Обри Бердслей. Роль главного редактора Лейн оставил себе, а своим заместителем назначил Фредерика Чепмена, сотрудника издательства, спокойного и культурного человека, который, как потом оказалось, в моменты кризисов терял голову. В таком составе редакции отразилась оригинальность и смелость Лейна. Обри Бердслей был тогда юношей двадцати одного года, без формального образования, который сам ещё, пожалуй, не осознал величины своего таланта, и был уже тяжело больным. Генри Харленд принадлежал к тем забавным скитальцам, которые появляются временами в английской литературе. Он родился в Петербурге, - ещё один "российский аристократ". Ребёнком он прибыл с родителями в Соединённые Штаты. Там он начал литературную карьеру сентиментальными картинками из жизни евреев в Нью-Йоркском гетто, которые подписывал как "Сидней Луска", скорее всего это было его настоящим именем. Незнакомые с восточной Европой английские критики считали " Луску" псевдонимом и удивлялись его экзотичности. Харланд появился в Лондоне в конце восьмидесятых, и поскольку был способным и пристойным говоруном, быстро проник в разные артистические круги и начал, согласно моде того времени, сражаться за " совершенство прозы" Он был неплохим редактором, и сам давал в "Жёлтую книгу" ядовитые комментарии под псевдонимом " Жёлтый карлик". После падения " Книги" он переехал в Италию, где написал ряд фантастических повестей , из которых самая известная, но не переиздаваемая давно, "Табакерка кардинала".
Так родилась знаменитая " "Yellow Book", которая считалась некоторое время верным образом эпохи, хотя представляла её неполных два года .Это издание не было таким уж "эпатажным" и таким уж " эксклюзивным", как это утверждали его друзья и враги. Свой специфический характер этот ежеквартальник получил благодаря графическому оформлению и рисункам Бердслея, а не текстам, которые не отличались существенно от того, что появлялась в других повремённых изданиях, может быть, "современности" было побольше, чем где-либо. Уже самим обликом отличалась " Жёлтая Книга" от остальных современных литературных изданий, потому что выходила в виде толстой 250- страничной книжки. Революция, которую совершил Бердслей своей графикой для периодики, целиком преобразила существовавшие до тех пор издательские привычки во всей Европе и была наиважнейшим novum ( новшеством) издания Лейна, так что не без основания Бердслей стал главной целью нападок прессы :
Не исключено, - писал Таймс в апреле 1894 года, через несколько дней после выхода первого номера, - что намерением было именно прельстить самим безобразием, и если так, то существует большая вероятность успеха. Представляется, что общий тон состоит в сочетании английского хулиганства и французской любезности.
Это было совершенно несправедливо, ибо талант Бердслея был совершенно английским. Большинство его образов были в некотором смысле пародиями образов прерафаэлитов, пародиями, которые срывали с них покров сентиментального романтизма и открывали их закамуфлированную сексуальность. Россетти, Берн-Джонс и Моррис служили ему прототипами, и характерно, что Морриса это приводило в ярость, зато добродушного Берн-Джонса забавляло. Кто знает, не позабавило бы это и Россетти, если бы и ему пришлось увидеть суть его вещей, показанную с такой прямотой.
Остальная пресса пошла по следам Таймса. "Westminster Gazette" потребовала даже специального заседания парламента, который запретил бы подобные неприличия. С точки зрения рекламы это было не так уж страшно.
Вообразим себе такую картинку, - писал Ле Галлиен, - девушка с золотыми волосами , в жёлтом платье, сидит в жёлтой комнате у окна, за которым пылает жёлтый закат, в камине жёлтый огонь, сбоку от неё жёлтый свет лампы, а на коленях " Желтая Книга".
Всё это вместе обеспечило новому ежеквартальнику немедленный успех. На время жёлтые нарциссы, которые цветут в Англии в апреле, вытеснили лилии и фиалки. И хотя это восхваление жёлтого Ле Галлиеном комично, и кратковременным было это "жёлтое пламя", оно некоторым образом выразило стремление поколения, которое поставило себе целью достижение совершенства в той области, где критерии творцов и публики расходились бы так , что читая сейчас суждения обеих сторон, видим, что они не только говорили на разных языках, но ,в сущности, и о совершенно разных вопросах. Артисты добивались права выражать свои преходящие настроения и впечатления и хотели, чтобы мерилом ценности того, что они высказали, была бы точность, с которой им удалось замкнуть в слове мимолётность минуты, уловить мерцание облика. Публика хотела искусства, к которому была издавна приучена, то есть такого, которое более или менее красиво выражало бы уже ей известное, чтобы оно укрепляло её в добродетелях и осуждало чужие пороки. Могло показаться, что такое непонимание должно было бы вызывать по крайней мере отчуждение, а не злобную ненависть, но в действительности обе стороны не договаривали всей правды. Сколько бы артист ни говорил презрительно о филистере, который не понимает тончайших движений души, - неправдой было, что ему хватало " признания нескольких избранных сердец", и какими бы сумасбродными не казались артисты, человек из публики в глубине души подозревал, что в том, что они делают, есть некое ядро правды, которая для него неприятна и которую он хотел бы скрыть от себя самого. Поэтому попытки сорвать эту завесу с правды всегда вызывали его возмущение и "моральную" потребность покарать смельчаков.
Если литература на самом деле является " зеркалом, которое показывает людям их настоящее лицо и оставляет потомкам свидетельство о способе существования человека", то литературная критика есть выражение реакции того общества на отражение , предъявляемое ему литературой. Общество, которое видело себя как собрание людей, преданных добродетелям " трудолюбия, справедливости и чистоты", и выражало это трудолюбие в смертельной тяжести детского труда, свою справедливость в несравненной жестокости права, приговаривающего восьмилеток к тюрьме за мелкие кражи, а свою чистоту в стыдливости, граничащей с помешательством в то время, когда Лондон был центром, который поставлял малолетних девочек для всех публичных домов Европы, - такое общество должно было пристально наблюдать и контролировать своё отражение в зеркале современной литературы, опасаясь, что взглянув, окаменеет от своего собственного вида, подобного голове Медузы.
Стремление поэтов выражать личные эмоции и замыкать их в тонкой лирике открывало " благонравным" читателям их подавленные мечтания, чудовищность которых была прямо пропорциональна усилиям, с которыми они их вытесняли.
Так же, как рисунок Бердслея открыл действительный смысл сентиментальной живописи прерафаэлитов, так и поэзия Доусона или Симонса вызывали чувства, в которых под страхом немедленной литературной смерти не дозволялось признаваться викторианским писателям. В действительности все они досконально понимали, насколько изувечены этим условием, и даже наиболее циничные и покорные, как Теккерей, ворчали, что " английский писатель не может позволить себе описать всего человека". Но всё же лишь последнее поколение романтиков решилось нарушить любовные табу. Нажим на эротичную сторону опыта и страх, вызванный этим в стране, отличал английское декадентство от его европейского эквивалента. Во всей Европе XIX век свихнулся на сексуальности, но нигде это не приобрёло таких гротескных форм, как в Англии ( а возможно, и в Польше, ибо судя по литературе того времени наша " добродетель" также принимала удивительные позы, хотя обстоятельства были иными), - и нигде смельчаки, которые отважились усомниться в бессмысленных условностях, не бывали так сурово наказаны.