"Savoy" как последнее пристанище английского модернизма. Упадок движения.
" Оскар Уайлд арестован с "Жёлтой книгой" под мышкой!" - кричали заголовки газет 5 апреля 1895 года. Как и большинство газетных сообщений, это не было точным. Уайлд был арестован дома, хотя, очевидно, взял с собой какую-то французскую повесть в жёлтой обложке ( позднейшая легенда, что это была " Афродита" Пьера Луиса тоже неправда, потому что эта книга вышла двумя годами позже.) Этого, однако, хватило, чтобы выбить окна в издательстве "Bodley Head" и шумно требовать "голову редактора". Судьба посмеялась над Лейном : всё время, несмотря на некоторое заигрывание, он старательно избегал выхода за границы допустимого, а Уайлда недолюбливал и не допускал его произведений на страницы своего любимого издания. В сущности , его целью была стабильность солидного прибыльного издательства, и он не собирался вступать в спор с общественным мнением. Его смелость всегда умерялась крестьянской осторожностью и холодным купеческим расчётом. Связи молодых символистов с Уайлдом тоже не были тесными. Его фундаментальный недостаток серьёзности, его близость к высшим классам, и образ его жизни вызывали отторжение и неприязнь у людей, которые свои сражения с прекрасным разыгрывали в уединении, да и сам Уайлд не слишком стремился к дружбе с ними. В принципе доброжелательный ко всем начинаниям молодых, он был слишком занятым человеком, и сцена, на которой он выступал, была пошире, чем убогие мансарды или тёмные бары. Но об этом знали немногие. В популярном убеждении
" Yellow Book", Уайлд, декаденты и испорченность были одним и тем же. К тому же у декадентов были враги посерьёзнее истерической черни.
Через год, после четырёх номеров, характер "Жёлтой книги" определился : её литературная сторона редко нарушала границу " благопристойности", но её графика вызывала непомерное возмущение, а точнее говоря, возмущение вызывали рисунки Бердслея. И тут подвернулся случай, чтобы устранить " источник заразы". В этот момент Лейна не было в Лондоне, он с ЛеГаллиеном и Киплингом был в США, где занимался издательскими делами, а издательством и альманахом командовал в его отсутствие Фредерик Чэпмен, который должен был все серьёзные решения согласовывать с Уилфридом Мейнеллом, мужем миссис Мейнелл и редактором издания "Merry England". Шесть авторов, так и не идентифицированных, но среди которых наверняка находилась Эллис Мейнелл , хозяйка "Hamphry Ward", и Уильям Уотсон, поставили Чепмену ультиматум: или Бердслей будет удалён из редакции, или они переходят к другому издателю. Чепмен потерял голову, потому что именно Бердслей придавал альманаху его характер, и без него "Жёлтая книга" стала бы ещё одним литературным журналом, только более толстым. Связь с Америкой была трудной, так что некоторое время его письма расходились с письмами Лейна, и наконец Чепмен, поддавшись нажиму, под собственную ответственность уволил Бердслея. До сих пор Лейна упрекают в трусости и подлости, хотя он до конца жизни утверждал, что его вины в этом не было, поскольку решение было принято без его ведома. Не исключено, что так оно и было. Он посылал Чепмену письма, требуя разъяснений:
...Что стало поводом для такого решения? То, что до меня тут дошло, не оправдывает такого поступка, и мне кажется, что Бердслею нанесено большое оскорбление. Этого же мнения придерживается Ле Галлиен и Киплинг, так что могу только предполагать, что произошло нечто неприемлемое, о чём ничего не знаю.
И не отказываясь от Бердслея, подсказывал Чепмену тактичные шаги:
Если благонадёжная " Westminster Gazette" нападёт, - что наверное произойдёт, - на Бердслея, обрати внимание прессы на то, что не так давно она заимствовала у нас цикл его рисунков под названием "The Wagnerites" для репродукций!
Если Бердслей будет атакован, я надеюсь, что найдётся кто-нибудь рассудительный, который назовёт его современным Хогартом, который пишет сатирический комментарий своего времени.
Но было уже поздно. Не помогло и то, что Элкин Мэтьюс был на процессе Уайлда в качестве свидетеля обвинения и признал, что они с ним не имели никогда ничего общего, и что дирекция издательства уволила одного из работников, а именно Эдварда Шелли, как только выяснилась его связь с обвиняемым..
Обстоятельства отстранения Бердслея так описывает Йейтс:
Ненависть публики обратилась главным образом против Бердслея. Его сняли с поста художественного редактора "Жёлтой Книги" при обстоятельствах, которые нас возмутили. Эдмунд Госсе сообщил нам, что госпожа "Hampfry Ward" показала ему письмо, которое собиралась лично выслать своему издателю, Джону Лейну, с требованием немедленного отстранения Бердслея. Госсе обратил внимание госпожи Ward на тот факт, что если английская публика считает его искусство аморальным, это само по себе не даёт основания поступать с ним подобным образом, и что в общем мнении личность Бердслея связывается с формой извращения, к которой он не имеет ни малейшего отношения. Госпожа Ward ответила ему, что это Уильям Уотсон ( единственным оправданием которого являются его периодические приступы сумасшествия) попросил её написать это письмо, и добавила: "Позиция, которую я занимаю в глазах английской общественности, вынуждает меня на этот шаг." Госсе посчитал, что сумел её переубедить, но сестра Бердслея до конца жизни придерживалась мнения, что письмо было выслано. Я сам точно знаю, что это писал Уильям Уотсон. В результате Бердслей был изгнан, и хотя он с некоторого времени вообще не разговаривал с Уайлдом и никогда его не любил - его имя было покрыто позором.
Этот удар был очень тяжёлым для Бердслея. Прежде всего, он потерял источник существования, потому что два последних года работал исключительно для Лейна, и было очевидно, что если Лейн его выгнал, ни один издатель не отважится дать ему работу. Во-вторых, он был больным человеком, у которого на иждивении были мать и сестра, а единственное, что он мог делать, был рисунок. И, в третьих, это было для него моральным шоком. Он был ещё совсем молодым человеком, у которого в жизни всё было ещё в некотором смысле забавой, - и эта внезапная конфронтация с открытой ненавистью была страшным потрясением : он не подозревал, что в то время, когда он смеялся и подшучивал, другие закипали от ярости.
Он всегда был на глазах публики, - вспоминал Йейтс. -" Когда я был ребёнком, - говорил он мне, -меня считали музыкальным гением, и когда я входил в зал, все смотрели на меня. Я и сейчас хочу, чтобы все на меня смотрели". Без этого стимула он не мог работать, впадал в депрессию и начинал предаваться распущенности, которая привела его к смерти.
Йейтс для эффекта несколько упрощает дело: Бердслей весьма умеренно предавался " распущенности", и ,кроме того, нашлись люди, которые пришли к нему с помощью, нашлась для него и работа . Он создал наилучшие свои рисунки ( и наиболее порнографичные) за короткий промежуток времени между уходом из "Yellow Book" и смертью, когда работал для нового издателя, Леонарда Смизерса. С финансовой и духовной поддержкой поспешили к нему Рафалович и Грей.
Марк-Андре Рафалович не является любимцем английских критиков и каждой его акции приписываются различные низкие мотивы. Опека, которой он окружил оставленного всеми Бердслея, подвергается также старательному анализу и обычно усматривают в ней ещё один акт " мести" Уайлду. Неизвестно, так ли это было. Рафалович не был ни особо талантливым, ни чрезвычайно мудрым человеком, но был настолько культурным и просвещённым, чтобы вполне бескорыстно высоко ценить искусство Бердслея. Его религиозное обращение также могло быть искренним, а миссионерское рвение вполне правдивым, кроме того, он был богат, и суммы, которые он выплачивал Бердслею, необходимые для самого Бердслея, не были такими уж большими для Рафаловича. Во всяком случае, с 1897 года, то есть от окончательного ухудшения состояния здоровья Бердслея, Рафалович обеспечил ему ежеквартальную пенсию в 100 фунтов, благодаря чему Бердслей мог лечиться и жить в некотором комфорте. Кроме того, он засыпал его советами, приглашениями и подарками. Переписка между ними начинается в 1895 году, и не подлежит сомнению, что в письмах Бердслея Рафаловичу чувствуется нота ненатуральной слащавости, в отличие от резкого, часто неприличного тона его писем другим людям. Это было счастливое время, когда ещё не было телефона, так что каждое мелкое дело обсуждалось письменно. Благодаря этому после них осталась такая обширная документация об их обычном повседневном быте, об их интересах и потребностях.
Рафалович был брюзгливым и претенциозным педантом, Бердслей человеком гениального интеллекта и глубинной радости жизни, которая после дела Уайлда превратилась в сардоническую насмешку. Ужас и покаяние за несовершённые грехи ( Йейтс описывает, как Бердслей, бледный и кашляющий, стоял перед зеркалом, выясняя, правда ли, что он " похож на содомита") продолжались недолго, к юноше скоро вернулось потерянное было воодушевление, но уже не было в нём элементов невинного своеволия. Его место занял гнев, Бердслей превращался в опасного человека, который ничего никому не оставлял безнаказанным. Он даже умилялся набожным лекциям Рафаловича, " восхищался" его творениями и был настолько лояльным ( или только осторожным), что не позволял себе ни малейшей шутки о своём " менторе", но его переписка с другими людьми, в особенности со Смизерсом, полна шуток, колкостей и неприличия. Это не значит, что его обращение было притворным, "неведомы тайны людского сердца", и трудно представить, сколько печали и боли скрывалось за лихим фасадом, который он предъявлял свету. Может быть, именно вера позволила ему выстоять, без неё он не мог бы держаться с такой неколебимой верностью себе.
В Смизерсе Обри и остальные декаденты нашли идеального компаньона для вызова филистерам, который, как deus ex machine, появился в тот момент на сцене.
Леонард Чарльз Смизерс был необычной личностью. Свою карьеру он начал в Шеффилде, где был адвокатом. В 1890-м или 91-м году он перебрался в Лондон, и здесь кроме адвокатской практики, с которой скоро покончил, и совместно с неким Николсом, ( о котором мало известно, и который вскоре уехал в США) начал публиковать и торговать порнографической литературой и разными литературными курьёзами. Открыл его Артур Симонс и решил сделать из него английского Poulet-Malassis'a.
Смизерс так загорелся этой идеей, что стал серьёзно подражать диковинной персоне французского издателя, который , как и он, "нелегально публиковал развратные и наивные вещи, которых всегда жаждет публика", и который стал потом издателем Бодлера, Готье, Шамфлёри, и других. Смизерс, по счастью, не мог предвидеть, что их судьбы будут похожими. Оба начинали с торговли порнографией, оба в своей лучшей поре были неустрашимыми издателями авангардной литературы, и оба кончили банкротами. Но в тот момент его внезапное появление на сцене и готовность публиковать всё, что другие отбросили бы со страхом, сразу изменило всю ситуацию. "Издам всё, за что другие издатели не смеют взяться", стало его лозунгом, и для этого он располагал большим основным капиталом и имел щедрую руку, что в глазах потрясённых и растерянных декадентов выглядело неожиданным чудом.
Ещё перед делом Бердслея некоторые из них подумывали, как бы избежать зависимости от Лейна, чья концепция " новой литературы" не совпадала с их собственной в той степени, как это всеми принималось. " Дело с Бердслеем убило Жёлтую Книгу и едва не убило меня,"- вздыхал Лейн до конца жизни, однако он не вернул Бердслея по возвращении из Америки, и , может быть, в глубине души был удовлетворён таким оборотом событий. " Жёлтая Книга" ещё выходила некоторое время, но была уже только тенью самой себя, приличным журнальчиком, наполненным писаниной разных экзальтированных дамочек, которыми и Лейн, и Харлэнд охотно себя окружали, и которые своими анемичными творениями сделали "Книгу" посмешищем.
Особенно они не любили Симонса : Лейна раздражала распущенность " папы декадентов", а Симонс видел в нём хитрого купца, жиреющего на усилиях авторов. Смизерс был человеком другого покроя. Со многих точек зрения он был лучшим и более оборотистым издателем, чем Лейн, и в его обещании издать всё, что не осмелятся другие, был верный расчёт и безошибочный торговый инстинкт. Большинство декадентов перешли к нему, даже нерешительный Доусон взял обратно свою книгу у Мэтьюса. Смизерс издавал , кроме Доусона, также Симонса, Уайлда, Йейтса, Джонсона, Кренкенторпа, О'Салливана, и др. В серии иллюстрированных изданий он выпустил на рынок прекрасно оформленные "Вольпоне" Бен Джонсона, поэму А.Поупа " Локон Белинды, отстриженный и украденный", " Лисистрату" Аристофана ( 100 экземпляров), "Мадемуазель де Мопен" Готье и " Златоокую девушку" Бальзака, иллюстрированную Чарльзом Кондером. Он выпустил на английский рынок первый перевод " Пармской обители" Стендаля, начал переиздавать Золя через фиктивную фирму " The Lutetian Society", для которой Доусон перевёл " Землю", он выпустил на английский рынок Гамсуна и других скандинавских писателей, и т.д, и т. д. Книги были отлично изданы на хорошей бумаге и прекрасно иллюстрированы (стихи Доусона, опубликованные в 1896 году с графикой Бердслея считаются одной из лучших книг, когда либо изданных в Англии), словом, этот " весьма подозрительный" человек был замечательным издателем.
Был он гулякой, " настоящим продуктом декадентизма", как его с некоторым преувеличением определил Уильям Гонт. Пишут о нём разные истории, серьёзно не проверенные, так что трудно сейчас понять, что было правдой. Он был щедрым, даже расточительным, издателем. Не было речи о дистанции, которую издатели сохраняли в отношениях со своими авторами. Смизерс со всеми дружил, щедро оплачивал, и развлекался с ними пока хватало денег. Самую забавную, и кто знает, не наилучшую ли характеристику ему дал Уайлд в письме к Реджинальду Тёрнеру:
Не уверен, знаешь ли ты Смизерса, он появляется обычно в большой соломенной шляпе и голубом галстуке, заколотом бриллиантом чистейшей воды, или, может быть, нечистого вина, потому что Смизерс никогда воды не пьёт: она сразу ударяет ему в голову. Его гладко выбритое лицо, приличествующее священнику, который служит у алтаря Бога литературы, - бледное и изнурённое не поэзией, а поэтами, которые, как он утверждает, загубили его жизнь тем, что требуют, чтобы он их печатал. Он любит первые издания, особенно женщин: его страсть - малолетние девочки. Он наиболее учёный эротоман Европы. Кроме того, он замечательный компаньон, добрый приятель и лично мне оказал немало услуг.
Главной услугой Смизерса Уайлду было издание "Баллады Редингской тюрьмы", которую не посмел опубликовать ни один издательский дом. Это было наиболее доходное предприятие, которое в некотором смысле привело его к краху, потому что он сразу стал жить " на широкую ногу", купил деревенскую усадьбу и пытался играть роль магната. Окончательно разорённый, он совершил самоубийство с женой и любовницей.
Его упрекают между прочим и в том, что он поощрял склонность Бердслея к порнографии, и что без его влияния творчество Бердслея пошло бы по другому направлению. Это достаточно сомнительная гипотеза. Бердслей был слишком независимым, чтобы кто-то мог оказывать на него давление. В то самое время, когда он работал на Смизерса, Рафалович обольщался, будто именно он положительно влияет на Бердслея, но именно в это время тот изменил стиль, и произошло это не под влиянием того или иного клиента, а оттого, что по разным причинам он перенёс свою повесть " Венера и Тангейзер" в XVIII век, что отвлекло его внимание от японского искусства и нацелило на классицизм. Результаты этого были более чем благотворными. Маньеристический талант Бердслея обогатился классическими элементами, о чём свидетельствуют хотя бы иллюстрации к " Локону Белинды.." или к " Мадемуазель де Мопен", и всё, что он сделал для Смизерса. Правда, его иллюстрации к " Лисистрате" до сих пор показывают тайком, и он создал их несомненно по заказу Смизерса, но мечтал он об этом давно, и даже отъявленный пуританин должен признать, что они очень забавны.
Если бы даже все упрёки в адрес Смизерса были обоснованными, нельзя винить тех, кто с благодарностью приняли появление человека, который верил в них и который был готов издавать их книги. Первой публикацией Смизерса был том стихов Артура Симонса под названием " Лондонские ночи", который не был принят Лейном и Хейнеманом не потому что был чересчур скандальным, а потому что в то время всеобщей истерии поэты символисты были оставлены даже теми, которые досконально знали, как мало их объединяло с Уайлдом. Ничто лучше не выразит их огорчения, чем слова из вступления Симонса к этому тому стихов :
У меня нет и тени надежды, что сказанное мной будет воспринято теми, кто ещё не обращён. Единственный повод ещё раз повторить моё поэтическое кредо - это убеждение в истинности слов Блейка, который утверждал, что говорить правду следует не для того, чтобы обратить неверных, но лишь для того, чтобы укрепить в вере обращённых.
Йейтс в своих воспоминаниях пишет:
Падение Уайлда принесло поражение всему движению как для области литературы, так и для изобразительного искусства. Мы сами не были особенно задеты этим: мы писали для немногочисленной избранной и отборной публики, которая была лучше осведомлена и не поддавалась колебаниям преходящих мнений. Нет беды, что мы стали менее популярны среди тех, которые не читали нас, мы должны были попросту немного старательней избегать курсантов военных училищ и уступать дорогу недоучкам, но наши новые книги расходились теми же самыми тиражами, примерно по 300 экземпляров.
Он признаётся, однако, что смена общественного климата вызвала у них осознание того, что они стали изгнанниками, однако они не перестали быть мятежниками, и с появлением Смизерса возникла идея основания нового периодического издания, в котором они получили бы большую свободу высказывания, чем это было под бдительным оком Лейна, когда печатались в " Жёлтой Книге".
Как бывает обычно в таких ситуациях, появилось множество версий об основании журнала "Савой", и я принимаю версию Йетса :
...Однажды утром к нам с Симонсом пришёл Леонард Смизерс, весьма подозрительный человек, и предложил Артуру взяться за издание журнала. Говорил, что для подкрепления своей идеи он готов пойти на затраты, лишь бы они не были слишком большими. Симонс согласился при двух условиях : во-первых, Смизерс откажется от торговли порнографией, и, во-вторых, что он примет Обри Бердслея в качестве художественного редактора. Оба эти условия были приняты, и так мы объявили войну английскому обществу в тот момент, когда оно было против нас.
И далее:
Несомненно, имя нашего издателя нам сильно вредило, но в конце концов отверженные быстро начинают понимать, что если не будут взаимно поддерживать друг друга, никто другой им не поможет, независимо от того, была ли их отверженность результатом проступка или добродетели. Симонс предложил мне сотрудничество, на что я согласился при условии, что на обеде в честь презентации я не буду представлен издателю и никогда не переступлю порога его дома. Симонс застал Бердслея бледным и плюющимся кровью, но сама перспектива обещала вернуть ему здоровье и силы.
Над " добродетельностью" Йейтса, который годами безнадёжно любил и чтил как мадонну девушку, у которой было двое внебрачных детей от какого-то французского журналиста, и которая наконец вышла замуж за кого-то другого, посмеивались все коллеги Йейтса, и больше всех Симонс, поклонник случайных танцовщиц, - он тоже со смехом принял трогательные в своей наивности " условия" Йейтса. Нет оснований допускать, что моральное отторжение, которое вызывал у Йейтса Смизерс, разделялось и его приятелями. Напротив, они, как и Уайлд, видели в этом молодом весёлом и щедром издателе, - почти их ровеснике, - приятного компаньона, его торговля запрещённой литературой их не слишком трогала, да и сами они были слишком молодыми, чтобы ей интересоваться, и достаточно толерантными , чтобы не заботиться о других.
Атмосфера в Лондоне была такой неприятной, что все подготовительные переговоры проводились в Дьеппе, который стал излюбленным местом английских артистов. Там собирались и писатели, и художники: Эрнест Доусон, для которого появление Смизерса и его уверения, что не только напечатает всё, что им будет написано, но и предоставит столько переводов, сколько тому потребуется, - всё это выглядело как паспорт для новой жизни, Артур Симонс, довольный избавлением от Лейна, Винсент О'Салливан, американский писатель и позднейший историограф того периода, из художников Чарльз Кондер, Уильям Розенштейн, Уолтер Сикерт, Макс Бирбом, и, конечно, брызжущий замыслами Обри Бердслей.
Доусона и Бердслея обычно называют вместе как типичных представителей своей эпохи, тем не менее отношения между ними складывались в действительности по - разному. В тот момент Доусон был в хорошей форме, и даже был полезен Бердслею из-за своих французских друзей. Доусон, не известный широкой публике, начинал среди артистов пользоваться растущей славой. Уже сама его дружба с Henry Davray'ем, ведущим критиком "Mercure de France" и Gabriel de Lautrek' ом, выдающимся журналистом и юмористом, пишущим для "Courrier Francais", была очень полезной для Бердслея, которого Доусон с ними познакомил.
О том, как приняли Доусона в артистической среде, может свидетельствовать факт, что двумя годами позже из Австрии приехал в Лондон Райнер Мария Рильке только для того, чтобы с ним познакомиться. Эти литературно- журналистские связи были очень полезны Бердслею, который вырывался из своего вынужденного уединения, чтобы побыть в обществе ровесников. Однако его поражала пассивность и физическая запущенность Доусона. Серьёзнее, чем тот, больной, он поддерживал себя благодаря железной дисциплине, и не мог понять безвольной покорности судьбе, какую он видел у Доусона, он был элегантен, и его очень раздражала неряшливость поэта. В его письмах найдётся немало саркастических замечаний о Доусоне, надо учитывать, что Бердслей был злорадным, и такие замечания делал обо всех. Напротив, Доусон, мягкий и доброжелательный, принимал близко к сердцу болезнь Бердслея и всегда писал о нём с симпатией.
Все эти мелочи не имели никакого значения в виду вдохновляющей перспективы начала " войны с английской публикой". Первый номер "Савоя" вышел 11 января 1896 года. Не обошлось без скандала. Бердсли изготовил очень красивую романтичную обложку с девушкой в парке посреди цветов с классическим храмом на втором плане, но впереди стоял маленький купидончик и писал на " Yellow Book". Вспыхнул скандал, часть писателей с Джорджем Муром во главе пригрозила разрывом , так что пришлось заретушировать амурчика, который потом только смотрел сверху на " соперника".
Я надеюсь, - писал Симонс во вступительном слове, - что "The Savoy" будет исключительно литературным и художественным журналом... У нас нет никакой программы, и мы не намереваемся стремиться к фальшивому единству содержания и формы. Мы не принимаем также и никакой другой точки зрения. Мы не реалисты, не романтики или декаденты. Каждое хорошее искусство является для нас хорошим искусством... Мы не будем печатать стихи, которые не имеют тесной связи с поэзией, прозу, в которой не чувствуется тонкий пульс жизни, и критику, которая не наполнена знанием, честностью суждений и верностью оценок.
Действительно, это издание было лучше, чем "Жёлтая Книга". Симонс был редактором с более тонким вкусом чем Харленд ( и несмотря на свою слабость к женщинам, не публиковал экзальтированных девиц), а Бердслей находился в расцвете своих творческих сил. Редакторы даже не пытались искать сотрудничества у признанных писателей, а сконцентрировались на поисках новых талантов. Там печатались Джозеф Конрад, Хьюберт Крекенторп, Эрнест Доусон, Хэвелок Эллис, Эдмунд Госсе, Джордж Мур, Селвин Имидж, Лайонел Джонсон, Бернард Шоу, Йейтс, Теодор Вратислав, и другие. Из иностранцев - Чезаре Ломброзо, Малларме, Мореас, Верхарн, Верлен, и т.д. Но Йейтс был прав, опасаясь, что имя издателя будет свидетельствовать против них. Уже во время обеда в честь презентации, на котором он " не был представлен" Смизерсу, он показал товарищам два оскорбительных письма, полученные от приятелей : одно от Т. Роллстона, старого знакомого по Клубу Стихотворцев, причём Йейтс не передаёт его содержания, а только сообщает, что там было нечто о " инкубах и суккубах", чем расстроил Симонса так, что тот хотел возбудить процесс против Роллстона. Другое письмо было от Джорджа Уильяма Рассела, ирландского писателя и мистика, а также известного экономиста, с которым Йейтс подсматривал эльфов на торфяниках ( буквально). Вот текст этого письма:
Никогда я не видел " Савоя" и не намерен брать его в руки. Твои вещи подожду, когда окажутся в другом месте. Не хочу присоединяться к людям, одержимым сексуальными маниями, как Симонс, Бердслей, или эта дрянь ( Смизерс). Всё это грязь из болота, и каждый чистый ручей должен подумать, как остаться чистым, соприкоснувшись с ней.
Если такие бредни писали те, что с лёгкостью могли разобраться в реальном положении вещей, то ничего удивительного, что плохо осведомлённые, но жаждущие сенсаций, придумывали истории, которые не пришли бы в голову и де Саду, сидящему в Бастилии. Не стоит повторять всей этой клеветы, ведь очевидно, что все "провинности" молодых артистов не шли ни в какое сравнение даже с одной " служебной командировкой" какого-нибудь почтенного промышленника. Эта легенда о разврате была слишком ценным аргументом, чтобы от неё отказался уязвлённый в своей гордости мещанин, который не без основания подозревал, что эти молодые могут издеваться над ним. Никто не интересовался их творчеством, вместо этого все любовались тем, кем они были, а это "кем" вырастало в их воображении до чудовищных размеров. Йейтс вспоминает, что во время его сотрудничества с "Савоем" старые его знакомые часто отворачивались от него. Он рассказывает, что однажды, когда они с Симонсом были на галёрке в театре, некий молодой человек, по виду рабочий, обратился к своему товарищу: -"Погляди, там сидит Артур Симонс, кто бы подумал, что он не может себе позволить лучшего места". Йейтс добавляет: " Вероятно, в их воображении наша распущенность должна приносить нам неслыханное богатство, а появление на галёрке добавило к списку наших грехов ещё и скупость."
В другом месте он рассказывает, как на каком-то приёме изысканная хозяйка дома уговаривала его печататься в "Spectator'e", и его слова, что его друзья не читают "Spectator", встретила с оскорблённым недоверием.
При таком отношении публики и при расточительности Смизерса, капитал которого расходовался на развлечения и гулянки, журнал должен был прогореть, тем более, что была совершена ошибка перевода издания в ежемесячное. В последнем, целиком написанном Симонсом , номере находим его последнее обращение к публике:
Мы вынуждены отказаться от дальнейшего издания журнала по причине слишком малой поддержки, оказанной нам. Первой из наших ошибок был тот факт, что мы старались дать слишком много по слишком малой цене, другой - переход с ежеквартальника на ежемесячник. Отказ фирмы Smith от распространения журнала был дополнительным невезением. Но наибольшей нашей ошибкой было убеждение, что свет полон людьми, которые любят искусство ради его самого. Теперь, когда я размышляю об этом, то вижу, что это не так. Каждое произведение искусства, которое приобретает популярность у толпы, получает её в результате какого-то порока, искусство само по себе не может обращаться к массам.
Отмена распространения фирмой "Смит" была большим ударом, чем это признавал Симонс, а обстоятельства этого настолько характерны, что заслуживают подробного рассмотрения. Фирма эта тогда, как и сейчас, была монополистом в распространении журналов и газет. На каждом вокзале, в каждой оживлённой точке всех местностей Англии был магазин Смита, и издание, которое по какой-то причине не получало его одобрения, автоматически было обречено на маргинальное существование. Йейтс, у которого склонность к мистике всё усиливалась, начал писать книгу о Блейке, и первую её часть опубликовал в "Савое". В связи с этим там была помещена репродукция картины Блейка " Anteus Setting Virgil and Dante upon the Verge of Cocitus" ( Антей, усаживающий Данте и Вергилия на берегу Коцита).
Блейк умер уже более ста лет и понемногу приобретал статус классика, но это не переубедило господ от "Смита" : " Не забывайте, господин Симонс, что кроме агностиков, среди наших клиентов найдутся ещё и невинные девушки,"- заявил Смит, глядя с ужасом на нагого Антея. Не помогли никакие аргументы. Фирма "Смит" отказала в распространении "Савоя".
Если бы, однако, несмотря на наши возражения, возрос бы спрос на ваш журнал, - добавил в конце Смит, - мы были бы склонны изменить решение."
Йейтс написал по этому поводу письмо в одну из газет, цитируя последнее высказывание Смита, но ему отказали в публикации, поскольку он упоминал в своём письме имя Бердслея, а принципом газеты было не упоминать проклинаемого художника. Настойчивый Йейтс встретился с редактором, чтобы обсудить этот вопрос, и при разговоре спросил, поступил бы он также, если бы работал во время Хогарта. "Ах, - ответил редактор, - во время Хогарта не было прессы для масс".
Нам не позволяли ни на минуту забыть, - добавляет Йейтс, - что мы живём во времена уличной прессы, мнениями которой определяются взгляды наших случайных знакомых, и также влияют на позицию, которую занимают относительно нас совершенно незнакомые нам люди.
Последний номер "Савоя" вышел 8 декабря 1896 года. В течение одного года в восьми номерах Симонс сумел поместить больше хорошей литературы и оригинальной поэзии, чем другие издания в течение десятилетий. Ликвидация "Савоя" была последним ударом по символистам. Официально 1899 год, дата выхода избранных стихов Доусона и тома критики Симонса " Символистское движение в литературе", как бы подытожил достижения всего движения и считается граничной его датой.
Однако закрытие "Савоя" положило конец только их совместным выступлениям. Ничто, очевидно, так внезапно не кончилось, поэты и дальше писали свои стихи, а Смизерс и далее их публиковал - первое издание "Баллады Редингской тюрьмы" появилось в 1898 году - , но дезориентированные и неуверенные в своих целях поэты с тех пор работали сами по себе. Влюблённые в "искусство для него самого", они легкомысленно бросили вызов обществу, не подозревая того, что общество, которое в искусстве видело лишь приятное и скорее излишнее развлечение, а также нечто вроде повозки нагружаемой разными постулатами, использует другие правила борьбы и не станет колебаться при выборе средств, чтобы уничтожить чуждое им искусство символистов.
Точные науки, - писал Йейтс, - преодолевая насмешки и преследования, получили право исследования всего видимого нашим земным зрением, и добивались они этого только чтобы с равной заинтересованностью наблюдать и жука, и кита. Того же самого добивается и литература, права исследования всего, что открывается зрению сознания... Критик может сказать, что некоторые среди нашего поколения с нездоровым пристрастием особым образом писали на издавна запрещённые темы. Однако не является ли важнейшим делом исследование именно запрещаемого, - не в духе " великой моральной серьёзности", а весело, для самого исследования, для чистой радости интеллектуальной игры?
Эта " чистая радость интеллектуальной игры" , не служащая никаким высшим нравственным целям не могла иметь места в системе отношений, господствующих в конце викторианской эры. На помощь моралистам пришла смерть. Один только Йейтс пережил всё это время не только нетронутым, но и обогатившимся. Дальнейшее развитие его творчества выходит за рамки нашего очерка, достаточно сказать только, что за свою долгую жизнь он прошёл несколько фаз, каждая из которых была триумфальным шагом вверх, и что он не только до конца жизни писал стихи, что случается нередко, но он писал их всё лучше и лучше. Он принадлежал к тем редким людям, в которых искра поэзии горит всю жизнь, так что всё, что они делают, это всегда искусство, а не механическое применение привычного ремесла.
И это оттого, что он не замкнулся в скорлупе идеалов молодости, но и никогда от них не отрекался. Его жизнь была постоянным развитием, приобретением опыта, неустанным ростом. Ему не нужно было механически отторгать одно, чтобы принять другое. Так растение умеет добавлять слой за слоем, укрепляясь с каждым годом и оставаясь столь же гармоничным . Он до конца остался верным памяти друзей молодости, у которых, как он утверждал, он научился искусству поэзии. Вот эпитафия, которую он написал в 1914 году в поэме The Grey Rock (Серая скала) , адресованной " Поэтам, у которых я научился своему ремеслу, товарищам из Cheshire Cheese":
You had to fase your ends when young-
Twas wine, or woman, or some curse-
But never made a poorer song
That you might have a heavier purse,
Nor gave loud service to a cause
That you might have a troup of friends.
You kept the Muses' sterner laws,
And untrepenting faced your ends.
Младыми вы ушли, увы:
Хмельное, женщины, злой рок.
Но в жизни не слагали вы
Стихов, набить чтоб кошелёк.
Никто из вас собрать не смог
Когорту целую друзей.
Вы Музы предпочли урок,
Не изменив себе и ей.
(перевод Э. Соловковой)
( Вы молодыми встретили смерть - причинами были или вино, или женщины, или какое-нибудь другое проклятье - но никогда вы не сложили подлой песни для тяжёлого кошелька, и никогда громко не служили случаю, чтобы собрать толпу приятелей. Вы следовали строгим законам Муз, и не раскаявшись, встретили смерть.)
Из важных фигур того периода, по крайней мере из тех, которые по разным причинам оказывались в центре внимания, пережил это время Джон Грей, личность в сущности довольно загадочная, у которого, несмотря на его обращение в католичество, не хватило милосердия, чтобы удержать своего патрона от клеветы на Уайлда, когда тот уже лежал поверженный. Пережил это время и Ле Галлиен, о котором трудно сказать, что он " отрёкся от идеалов молодости," потому что они у него всегда следовали колебаниям моды, хотя надо признать, что он с чувством вспоминал свои молодые лондонские годы и с приязнью писал о своих давних товарищах по " Клубу стихотворцев", которые на него, робкого тогда провинциала, производили огромное впечатление. "Дело Уайлда" не коснулось его, потому что примерно в это время он пережил личную трагедию, от которой не оправился уже никогда : его любимая жена Милфред умерла от послеродовой горячки. Нельзя утверждать, что с этого времени начался поэтический " упадок" Ле Галлиена, но несомненно, что смерть Милфред пробудила в нём склонности, которые не могли бы проявиться с такой силой. С того момента он вёл жизнь странника, в нетерпении переходящего с места на место, Дон Жуана, который не умел завязывать постоянные отношения и расточительного банкира с периодами алкоголизма, неутомимое перо которого никогда не успевало за капризами его воображения. Большую часть времени он проводил в Соединённых Штатах, в основном потому, что не мог добыть достаточно денег, чтобы вернуться в Европу, но перед войной он осел во Франции, пережил немецкую оккупацию, дождался освобождения и умер в 1947 году.
Когда-то, в самом начале своей литературной карьеры, он написал полушутливое собрание максим под названием " Несколько главных принципов критики". Им он остался верен до конца. Привожу небольшой выбор из них, поскольку они характеризуют и самого автора, и надо бы их напомнить сегодняшним критикам, которые часто считают литературное произведение лишь поводом для личного восхваления. Цель критики иная.
Вот они:
-- Критика это искусство одобрения.
-- Критик это тот, которого Бог создал ,чтобы он хвалил людей, его превосходящих , тем, кто по причине странной слепоты никогда не в состоянии их заметить.
-- Критик это одна из свечей, которые помогают нам увидеть солнце.
-- Существуют три школы критики: критика, которая хвалит, критика, которая ругает, и критика, которая судит. Важнее всех та, которая хвалит.
-- Похвала важнее суждения.
-- Наилучший критик тот, кто умеет видеть наибольшее количество прекрасного.
-- Настоящим даром, который критик может принести поэзии, будет любовь к ней.
-- Критика никогда не бывает слишком позитивной. Негативная критика умирает одновременно с тем, что она убила.
-- Можешь отказать во всём великому, можешь плюнуть ему в лицо, чтобы утвердить себя этим, но всё это не помешает ему прийти на твои похороны.
-- Говорят, что жизнь важнее литературы, однако чем была бы жизнь без неё?
И наконец, суммирующее положение:
Джентльмен всегда остаётся джентльменом, даже если привык писать анонимную критику.
Кроме этих троих пережил это время ещё Артур Симонс, - как я уже упоминала- в состоянии умственного расстройства, которое уже не позволило ему вернуться к прежней форме.
Обри Бердслей умер в 1898 году. Смизерс навестил его, когда тот временно жил в Париже, и они выбрались на прогулку в Брюссель. Бог весть, что они там вытворяли, может быть, это и не было слишком ужасным, чтобы вызвать у Бердслея такую вспышку болезни, что он с того времени уже не поднялся. Перевезённый в Англию на носилках, он некоторое время переезжал из клиники в клинику, и наконец - благодаря помощи Рафаловича - в ноябре 1897 года остался с матерью в Ментоне, где и умер. Такая была воля к жизни в этом юноше и такая непреодолимая творческая страсть, что именно 1896 год, на что обращают внимание издатели его переписки , - стал annus mirabilis ( чудесным годом) его жизни. За это время он выполнил 30 больших иллюстраций для "Савоя", все иллюстрации для " Локона Белинды..." и "Лисистраты" , а также рисунки для вещи Доусона " Пьеро минуты". Кроме того, он начал три следующие работы, которых уже не закончил : иллюстрации к "Али Бабе..", обработку собственной антологии писателей под названием "Table Talk" ( застольные беседы), и перевод Шестой сатиры Ювенала, конечно, тоже с иллюстрациями. До этого он всё время писал свою повесть " Венера и Тангейзер", потому что ещё одним стремлением Бердслея было стать писателем. Интересно , что хотя всякая критика и нападки на его рисунки его скорее забавляли, то критика его "писательства" приводила в ярость.
У него были и три стихотворения, ни хороших, ни плохих, которые до такой степени не нравились Симонсу, что он не решался помещать их в "Савое", чем вызвал у Бердслея такой взрыв недовольства, что вынужден был их всё-таки напечатать. Нужно добавить, что хотя сегодня господствует мода на прозу Бердслея, возвышающая её до небес, мне она не кажется достойной внимания. Насколько в его рисунках виден зрелый интеллект, который выбирает подробности и навязывает дисциплину воображению художника, настолько его проза представляется обычным копанием подростка в непристойностях. В Англии, которая после эпохи провинциальных ограничений старается превзойти в распущенности XVIII век, забывая, что люди тогда вовсе не старались быть распущенными, издатели перерывают литературу в поисках " запрещённых материалов", отсюда и мода на "Венеру и Тангейзера".
Ментона была последним этапом жизни Бердслея. Он всё ещё пытался работать, лихорадочно бросаясь от одного проекта к другому, но силы его таяли, он уже не был в состоянии держать в руке карандаш. Ещё в марте 1897 года он перешёл в католичество. Умер он годом позднее, 16 марта. Его последним желанием было, чтобы исполнители его завещания уничтожили все иллюстрации к "Лисистрате" и все остальные порнографические рисунки. Это не было исполнено . Роберт Росс был исполнителем завещания, но рисунки находились в руках Смизерса, который и не думал от них избавляться, напротив, он долгое время продавал их коллекционерам. После его банкротства в 1900-м году права на работы Бердслея выкупил Лейн, но Смизерс и дальше печатал пиратские издания его рисунков, как и пиратские тиражи книг Уайлда, Доусона, и других, к ярости Лейна и Росса. Сестра Бердслея, Мэйбл, умерла от рака в 1916 году, ей адресован прекрасный цикл стихов Йейтса "Upon a Dying Lady" (Умирающей) . Эллен Бердсли, мать Обри и Мэйбл, пережила обоих своих талантливых детей ( Мэйбл была актрисой) и закончила жизнь в бедности, поддерживаемая Лейном и другими поклонниками таланта сына, которому она посвятила всю свою жизнь. Она заслуживала лучшей судьбы.
1900-й год, дата банкротства Смизерса, смерти Эрнеста Доусона и несколько месяцев после него смерть Оскара Уайлда окончательно замыкает этот период.
Через два года умирает Лайонел Джонсон, остальные либо перестают писать, либо стараются изменить стиль. Йейтс возвращается в Ирландию, Ле Галлиен уезжает в Америку. Целое поколение " эстетов" отбрасывает сны о прекрасном и любовь к искусству для искусства, предаваясь патриотическому подъёму и " силе жизни". Новые направления и новые божества заняли место прежних.
Со знакомым по "Клубу стихотворцев" я пошёл на парижскую премьеру "Короля Убю" Альфреда Жарра, - пишет Йейтс.- Публика махала кулаками, и приятель шептал мне, что после подобных представлений наверняка и поединки нередки. И вот что делается на сцене: актёры представляют из себя кукол, игрушки и марионеток, все скачут, как древесные жабы, я вижу, что у главного персонажа, изображающего короля, вместо скипетра щётка, из тех, которыми чистят в уборных. Мы почувствовали себя обязанными поддержать сторону более рьяную и выступили в защиту пьесы, но вечером в отеле победила объективность и меня охватила печаль. Я сказал приятелю: После Стефана Малларме, Поля Верлена, Гюстава Моро, Пюви де Шаванна, после всех наших тонких красок и прочувствованных ритмов, после нежных красок Кондера что ещё можно добавить?