Аннотация: Дуэльный рассказ,писался на заданную тему - "ошибка в крионике".
Даже ливень не помешал толпе окружить здание суда. Десятки тысяч митингующих в тяжелом молчании ждали вынесения приговора. Размытые серые тени с наполненными слезами и ненавистью глазами. Как пенопластовый мусор на водной глади, над толпой качаются плакаты призывающие "убить Зверя". Потекшая от дождя красная краска на них лишь добавляла картине дикой кровожадности.
Репортерские команды в почтении к общему горю собрались в сторонке. Операторы, скрепя сердце, лишь мельком облизывали взглядами объективов мрачных людей и отворачивались. Свинцовая тяжесть горя заставляет опускать глаза даже бывалых спецназовцев из окружения.
Одна из репортерш не выдержала, скользнула из фургона под брезентовый навес телекомпаний. Оценив себя в зеркальце и, дождавшись отмашки оператора, заговорила, перекрикивая шум ливня:
- Судебный процесс по обвинению Дмитрия Веллинского длится уже год. Двести восемь томов уголовного дела; больше двух тысяч часов слушаний; девятьсот обвинений; и - этот день настал!
По лицу журналистки пронеслась тень неудовольствия, но она продолжила читать:
- Этот дождь послал нам сам Бог, чтобы смыть с уставших страдать сердец ядовитый пепел отгоревших скорби и боли...
Не выдержав запредельного пафоса, равного в этой ситуации бюрократическим отпискам или издевательству, журналистка смяла в кулаке листок с речью. Бумажный комок упал на черный от дождя асфальт, где его мгновенно подхватили грязные потоки.
- Триста шестьдесят один человек, - выкрикнула журналистка с болью в голосе. - Среди них: двести детей! Изнасилования, жестокие издевательства и убийства, людоедство... - она подавилась чувствами, передернула плечами. Уже с надрывом закричала: - Неужели эту тварь оправдают?!
Оператор поспешно отключился, а к рыдающей журналистке метнулись сослуживцы. Но никто не смог подобрать нужные слова для матери, чью шестилетнюю дочь назвали в официальных бумагах "еще одной жертвой"... безлико и страшно, как смерть...
Над площадью пронесся стон, разом напомнивший рев умирающего животного и безумную радость хищника, погрузившего клыки в плоть жертвы. Кто-то закричал, где-то заплакали. Мелькнули белые халаты, когда пожилая женщина схватилась за грудь и осела.
С другого конца площади, где за трансляцией судебного заседания следили в универмаге электроники, раздались крики. В передаваемой из уст в уста новости журналистка расслышала:
- Восемнадцать смертных казней!
Она даже растерялась.
- Что? Илья, что они говорят?!
Ее напарник побежал уточнять, переспрашивать, но ответ был четким:
- Восемнадцать смертных казней!
А через пять минут, когда от накала толпа едва не бросилась штурмовать здание суда, вывели обвиняемого. Окруженный закованными в броню полицейскими, Веллинский нагло улыбался на выкрики. Людоед и насильник, казалось, искренне развлекался: подмигивал женщинам, ловил ртом плевки из толпы, радостно кивал ругательствам.
- Ублюдок!
- Сдохни, блядский выродок!
- Я ненавижу тебя!
- Будь ты проклят!!
Лишь в последний момент, когда заключенного уже вталкивали в кузов полицейского фургона, Веллинский обернулся. За миг до того, как спецназовцы среагировали, он сладострастно оскалился, высунув язык, и показал толпе средний палец.
***
Дарья Синицына никогда не считала себя мстительным человеком. Когда отец - профессор психологии с мировым именем, не остается места для комплексов инфантилизма.
Всю жизнь она росла в любви и согласии. Отец обожал мать, мама видела в отце идеал мужчины, а Дарья знала, что лучших родителей и быть не может. В каком-то розовом блаженстве со вкусом карамелек промелькнуло детство, в запахах цветов и летней ночи ушла юность, и с легкостью шелка вспоминается крепкая любовь и свадьба. А для полноты девичьей мечты в ее жизнь явились белобрысая малышка, бантики и материнство...
- Ты снова куришь?
Даша поспешно отвернулась, но от взгляда Ильи не ускользнули бисеринки на ее щеках.
- Уже началось? - осведомилась она хрипло от кома в горле.
- Да...
Даша кивнула, попыталась затушить в пепельнице окурок, но дрожащие пальцы его попросту размазали. В прах, в зловонную кучу. Чтоб ничего целого не осталось!
- Даш, - Илья взял ее за руку, в пепельнице будто взорвалась граната - все раздавлено, изорвано. - Ты уверена, что хочешь туда идти?
Отстранив напарника, Даша поднялась. Она никогда не считала себя мстительным человеком. Никогда раньше. Пока одна мразь не убила ее мужа, сожрав на его глаза их шестилетнюю дочь. И теперь с сатанинской ненавистью она жаждет посмотреть на казнь чудовища.
***
Самого знаменитого маньяка в истории ввели с опозданием в полчаса. Пришлось сначала убедиться, что бригада медиков настороже: за бронированным стеклом, в наблюдательном зале, едва не били молнии.
Когда появилось чудовище в оранжевой тюремной робе, Даша впилась ногтями в ладони, чтобы не взвыть от ненависти. Вот он! По его вине ее жизнь превратилась в кошмар - он убил ее счастье! Сволочь, подонок... у-умм-рр-р!..
По ладони, из-под ногтей, скользнула горячая капля, но Дарья туда даже не взглянула. Разве может тот жар сравниться с опаляющей адской бездной боли в ее душе?!
На фоне пластиковой белизны возникло что-то оранжевое. Дарья сморгнула слезы: оказывается, казнь уже началась и маньяка приставили к стене. Напротив лязгнули затворами карабины в руках палачей. Значит, - сегодняшняя казнь будет расстрелом.
Тщательно сдерживая ненависть, к Веллинскому обратился начальник тюрьмы:
- Ваше последнее слово?
Веллинский в задумчивости обернулся к наблюдательному окну. Даша вздрогнула от пустоты в его глазах, даже пропустила свистящий шепот маньяка:
- Вы все должны страдать!..
Грянул выстрел, когда полицейский исполнитель не сдержал злобы. Перед Дашиными глазами завертелось: вот что-то мгновенное рвануло робу на груди Веллинского, густо плеснуло красным; показалось, что рухнул потолок, но это лишь эффект от единого крика родственников жертв; солдаты-исполнители нестройно выстрелили, уже оседающий труп задергался, белую стену обрызгало черной кровью...
Даша в этот миг умирала вместе с маньяком. Перед взором предстали родные фигуры, навеянные кровавым кошмаром. Ведь точно так же лежал в крови ее муж... а от дочери вообще... остались кус... куски мяса...
Что-то изменилось, исчез воздух, густая могильная тьма поглотила зал наблюдения.
В следующий раз Даша пришла в себя уже в женском туалете, скрючившись в рвотном спазме. Рвало ее долго и больно, словно организм пытался вытряхнуть, выбросить, вырвать всю скорбь изнутри!
Когда спазмы прекратились, и Даша смогла ослабевшими пальцами выудить из сумочки сигареты, - разрыдалась, беззвучно и отчаянно...
***
- Ты серьезно?!
Даша проигнорировала возглас Ильи и подала паспорт в тюремное окно пропусков:
- Дарья Синицына, репортер. Выпишите, пожалуйста, пропуск на следующую казнь...
Илья запротестовал с мольбой:
- Зачем тебе это? Он мертв, Даш, эта сволочь получила по заслугам! Не нужно тебе снова идти. Все кончено!
На миг она задумалась. Илья успел мысленно смахнуть пот со лба - одумалась! Но Даша решительно исправилась:
- Нет, лучше выпишите пропуски сразу на все оставшиеся казни.
Усталый охранник возражать или переубеждать не стал. За последнюю неделю он успел на всю жизнь насмотреться на родственников жертв маньяка. Он даже не удивился, когда решительная журналистка с опухшим от слез лицом подала окровавленное удостоверение. Только тогда Илья заметил, что Дашины ладони в крови, а из-под ногтей торчат измочаленные куски кожи...
***
- Он мертв, господа криобиологи, начинайте.
Когда поставивший заключение врач отошел, вопреки клятве Гиппократа с брезгливостью вытирая руки от крови Веллинского, тело маньяка подхватили санитары. С безразличием швырнули на каталку, кто-то тихо ругнулся, что "только халат постирал, а эта сволочь обоссалась!".
В тюремном морге никогда не было благоговения перед мертвыми телами, даже тех его крох, что остаются у врачей. Здешние мертвецы его просто не заслужили. Но сегодняшнее отношение поражало доктора Эйзенхауэра своей открытой ненавистью. Более того, цинизм и грубость поощрялись! Крионист никогда раньше с подобным не сталкивался. Пришлось впервые за все время работы накричать на бригаду, заставить подготавливать "пациента Љ 704" к "отложенной смерти" хотя бы в молчании.
Впрочем, он и сам ощущает себя не в своей тарелке. Впервые суд вынес настолько суровый приговор: восемнадцать смертных казней. И впервые ему предстоит хранить тело "пациента" не просто для воскрешения, а для воскрешения для смерти!
Эйзенхауэр с повышенной требовательностью ловил взглядом каждое движение бригады крионистов. Вот "пациента" в спешке подключают к аппарату искусственного поддержания циркуляции крови, тело тут же вздрагивает... м-да, картина не для слабонервных: по венам трупа будто черви переползают, то криобальзам разжижает тромбы в крови. Говорят, что у некоторых в практике были случаи глицериновой эрекции, а кто-то даже вставал, когда мышцы рефлекторно сокращались...
- Аппарат искусственного дыхания включили? - напомнил Эйзенхауэр негромко. - Нельзя, чтобы ткани тела испытали кислородное голодание!.. Степан, антикоагулянты коли, не мешкай!
Наблюдающие за процедурой подготовки полицейские поморщились, самые молодые отвернулись.
"А вы думали, что мы его сразу в дьюар с азотом кинем? - мельком подумал доктор. - То сосулька будет, а не человек..."
С визгом включилось медицинское сверло, хирурги, как всегда, в напоминаниях не нуждаются. Вон как четко работают, уже сосуды обработали, из тела пули извлекли да отверстие в черепе сделали. Молодцы, как по маслу!
- Доктор, - Эйзенхауэр обернулся, хирург стащил маску: - "Пациент номер семьсот четыре" готов к предварительному охлаждению.
- Хорошо, начинайте.
Теперь можно и расслабиться. Впрочем, лучше не стоит. Нужно только в трансплантологию отчет о поврежденных органах Веллинкого отправить, чтоб нашли, чем заменить, а потом снова сюда. Кто их знает, может из мести кто-то специально напортачит? А ведь именно ему, доктору Эйзенхауэру, предстоит еще неоднократно замораживать и реанимировать "семьсот четвертого".
В мыслях о работе, доктор не заметил горящего ненавистью взгляда журналистки, снимающей репортаж о криоконсервации. Таких взглядов сейчас много. Вот только никого, кроме журналистов и врачей, не подпускали к телу "пациента Љ 704" настолько близко...
***
Несмотря на многочисленные преступления Веллинского, нашлись и те, кто был против присужденных ему смертных казней. Косяком на телевидении пошли выступления, где законников и судью обвиняли в жестокости. Выискивали оправдания в его болезни, сумасшествии, гуманизме. Такие дискуссии не стихали даже, когда появлялись родители изнасилованных и убитых детей...
В интернете не смолкали орудия холиваров о дальнейшей судьбе маньяка. Поступали предложения, что за восемнадцать смертей не все родственники напоят чувство мести и нужно оживлять его бесконечно. Пусть это будет его ад на земле. Пусть будет он во веки веков проклят и удел его - умирать вечно. Оппоненты вздрагивали при мысли об этом, собирали подписи для апелляции, а родственники снова и снова переживали инфаркты.
Казни продолжались.
Второй раз Веллинского повесили; третий - вкололи смертельную инъекцию.
В четвертый раз задушили в газовой камере уже обезумевшего от непонимания получеловека.
И тут все изменилось.
***
Эйзенхауэр вбежал в криозал. За двадцать лет работы он уже успел позабыть о срочных ночных вызовах, для таких случаев была специализированная транспортная бригада. Но сегодня случилось нечто, из ряда вон выходящее. То, что могло поставить крест на трудах всей его жизни.
У кабинета ждет с охапкой распечаток его заместитель. У доктора сердце екнуло при виде растерянности на его лице.
- Что случилось?
Зам поднял взгляд, в голосе проскользнуло недоумение:
- Веллинский...
- Что?!
- После реанимации и пересадки органов...
- Ну говори же!
- Он никого не узнает, постоянно плачет от страха...
Через шесть часов доктор Эйзенхауэр мог с уверенностью сказать лишь то, что это не симуляция. Веллинский действительно ведет себя неадекватно. Причем, это уже шестая "разморозка"! И каждый раз все шло нормально: реанимация, пересадка поврежденных органов, пара дней на реабилитацию и - следующая смертная казнь. Сознание маньяка всегда было ясным. А теперь...
Эйзенхауэр снова вспомнил осмотр, когда Веллинский в страхе отпрыгнул от двери, забился в угол. Доктор поразился чистому, как синтетика, детскому ужасу в глазах маньяка.
Еще через два часа, когда были готовы результаты сканирования головного мозга, Эйзенхауэр уже знал, что скажет врач. Даже произнес одновременно с ним:
- У него амнезия.
***
- Понимаете, он ничего не помнит, - доктор в очередной раз вздохнул. Опять защелкали фотоаппараты, вспышки ударили по глазам. Голос вышел усталым: - Нет смысла в его казни...
Из толпы заорали:
- Как это нет смысла?!
- Ты в своем уме?! Иди на пенсию, эскулап!
- А если б он твою жену убил, тоже б не было смысла в казни?!
С огромным трудом удалось навести порядок в зале, народ нервничал, пресс-конференция грозила перейти в драку. Наконец, журналисты снова выстроились у микрофонов. Посыпались вопросы:
- Что же случилось?
Шеф полиции, явно гордящийся новым мундиром и медальками на груди, с важностью надул щеки:
- Мы пока не можем дать ответ. Единственное, что мы пока знаем, - имело место покушение...
- Покушение?!
- Кто-то проник в криогенный зал и попытался уничтожить тело Дмитрия Веллинского. Однако махинации неизвестного привели лишь к тому, что на время криоконсервации мозговая активность "пациента номер семьсот четыре" полностью прекратилась. Нейр... нейроновые...
- Нейронные связи разрушились, - Эйзенхауэр мягко спас шефа полиции. - Мы "разморозили" уже совершенно нового человека. Кто-то намеренно пытался уничтожить мозг "пациента", но в результате уничтожил его личность.
Из толпы поднялась девушка. Эйзенхауэр поразился лихорадочному блеску в ее глазах, а жесткий, резкий голос напомнил бритвенный арктический ветер:
- Дарья Синицына, Эм-Пи-Эр-Ай. Правда ли, что так называемая "ошибка семьсот четыре" будет теперь распространяться на всех опасных заключенных?
"Вот он, - мелькнуло в голове доктора, - тот самый вопрос. Теперь главное не забыть речь, все правильно сказать..."
- Понимаете ли, - с осторожностью начал он. - Долгое время шли разговоры о том, чтобы как-то перестроить личности опасных для общества людей. Нейрохирурги, психологи и психиатры ничего кардинально нового предложить не смогли, а гипнотическое воздействие недолговечно и хрупко.
Эйзенхауэр сделал паузу, буквально кожей ощущая растущее в толпе напряжение.
- И вот, благодаря случаю мы получили возможность полностью стирать личности социально опасных элементов. Теперь, мы сможем без тюрем, плах и казней возвращать по-настоящему переродившихся людей в общество.
Дарья поторопила с напряжением:
- И?
Еще один мысленный вздох и... как в ледяную прорубь:
- В новых обстоятельствах власти приняли решение, что "пациент номер семьсот четыре" официально скончался. Без возможности реанимации. А новая личность получит все свободы и права гражданина...
Продолжение речи исчезло в возмущенном рокоте толпы...
***
Не прошло и года, как доктор Эйзенхауэр снова оказался на пресс-коференции.
- Да, это правда, - проговорил он, удрученно протирая очки. - Сегодня утром бывший "пациент семьсот четыре", а ныне полноправный гражданин Игорь Белкин был застрелен на улице. Стрелка нашли, впрочем, он и не скрывался. Им оказался отец одной из жертв Веллинского.
- Что вы планируете делать дальше?
Окончательно смутившись, он выдавил:
- Тело уже помещено в дьюар.
И снова, как в прошлый раз, из толпы поднялась знакомая журналистка. Эйзенхауэр даже имя ее запомнил - Дарья Синицына. Нужно сказать, что за прошедшее время она похорошела, что-то мортидное ушло из ее глаз, будто она совершила то, что хотела. Вот только голос остался резким и хриплым:
- Вы намерены оживить убийцу снова?
Сквозь рокот возмущения робкий голос Эйзенхауэра был едва слышен:
- Он уже не убийца. Это новый человек, с абсолютно новой личностью.
Дарья хотела еще что-то спросить, но из толпы заорали:
- Он убийца! И не заслуживает покоя!
- По всем человеческим и божьим законам он достоин смерти!!
Доктор нахмурился. Зал притих, когда он впервые повысил голос:
- Бог уже сказал свое слово - уничтожил личность Веллинского. Его больше нет. Маньяк и убийца мертв, а сегодня застрелили невиновного человека, по уровню развития пока равного десятилетнему ребенку!
- Вам легко говорить! А что чувствовали те дети и младенцы, которых убил Веллинский?! Пусть эта тварь переживет все это, прочувствует на себе!
Не опуская глаз, Эйзенхауэр дождался тишины. Только тогда заговорил. Слова падали ровно и четко, как стальные шестерни, входящие в передачу:
- Веллинский мертв. Он ничего больше не сможет ощутить. Мы же имеем дело с невиновным человеком. И теперь наш черед показать, что мы люди, а не озлобленные чудовища, готовые убивать направо и налево.
Он поднялся и, прежде чем уйти, добавил решительно:
- Наука всегда несла людям благо. Пришло время доказать, что мы этого достойны.