Всю свою жизнь Никита Ефимович был инаковым. С самого рождения. Чем бы он ни занимался - всё у него выходило иначе, всё не так, как было положено, как предопределено всякими методиками, инструкциями, предписаниями, приказами, указаниями, наставлениями. Внешне он особо ничем не выделялся из своего окружения, разве что невысоким ростом да щуплостью телосложения, а вот внутри у него полыхал великий дух противоречия, что, конечно же, постоянно подвигало его на всяческие нестандартные поступки, на суждения, противоречащие общему настрою, да и вообще, от него всегда можно было ждать всего, чего угодно, что в основном приносило ему самому и связанным с ним людям сплошные неприятности. При этом он честно старался в общем и целом быть похожим на людей своей среды обитания - на родственников, на друзей, на примерных членов какого-нибудь коллектива, на школьников, с которыми учился, на ярких представителей студенческих ватаг, на коллег по работе, на киношных героев, но более всего его впечатляли литературные образы выдающихся людей, становившимися для него пожизненными светочами, влекущими за собой его ничем не обуздываемое воображение.
И всё же, как бы он не проявлял усердие, но подделываться под других у него получалось очень плохо. Такое лицедейское принуждение самого себя к копированию серой безликости блеклых обывателей и к строгому исполнению кем-то когда-то установленного порядка поведения весьма недвусмысленно выдавали его глаза, во взгляде которых можно было прочесть всё, как по писанному. Ну а разоблачение его позёрского поведения довершалось всякого рода необычными флюктуациями, нет да нет происходившими с ним в быту и на работе, в открытую демонстрирующие его истинное отношение к существующим порядкам, за что ему тут же выписывались всяческие "воспитательные" прогружения души и тела.
По мере взросления эта его жгучая норовистость всё делать по-своему, часто совсем не так, как оно требовалось и что пунктуально выполнялось безынициативным большинством работников, строго и непротиворечиво следовавшим директивной технологии установления правопорядка благопристойной жизни, известной под трендом "молчание ягнят", всё менее поддавалась управляемости с внешней стороны, да и ему самому всё труднее было держать её в узде своей волевой регулировки, что не только не приносило ему каких-то впечатляющих достижений, но и, напротив, всё чаще и весьма серьёзно ввергало его во всяческие недоразумения, конфликты, разборки и непонятки, одаривая его различного рода издержками, потерями, убытками, в том числе и касательно уважения его самого в той среде обитания, где ему приходилось существовать.
Всё или хотя бы многое из всего этого можно было бы стерпеть, переделать, переосмыслить, переиначить, но вот абсолютного непонимания при такой же абсолютной невозможности объяснить окружающим людям самого себя, мотивов своего поведения, причин своего умонастроения, своего личного отношения к чему-либо или к кому-то конкретному - этого просто так пережить ему никогда не удавалось без ущерба своему общественному положению, своему здоровью и в целом своей судьбе. В этом как раз и состояла его тяжкая жизненная участь, которая была сродни какому-то неописуемо жуткому наказанию без вины виноватого. Ведь что получалось: во всём, что только не совершалось бы им, он исходил из самых лучших, высоких и благих побуждений, всеми своими делами всегда желая принести пользу людям, в чём-то улучшить их положение, но во многих случаях по его неумению, неопытности или недостаточности знаний результаты его благодеяний оказывались негативными для тех, кого он хотел облагодетельствовать, за что на него навешивались пожизненные ярлыки злодея, лжеца, недоброжелателя, хапуги, дельца, жлоба, изверга, набоба, грабителя, злыдня и т.д. и т.п.
При этом в своём воображении он, как правило, слишком сильно идеализировал человеческое племя. Поэтому, когда пытался объяснять кому-то смысл своих задумок, фактически никто не воспринимал на должном уровне его слова, как будто бы он говорил не на обычном русском языке, а на каком-то тарабарском диалекте. Почему-то слова, которые для всех русскоязычных людей должны были бы иметь вполне определённые словарные смыслы, в его объяснениях понимались собеседниками совсем по-иному, в других смыслах, которые могли становиться даже антитезами. Более того, ему в такие моменты казалось, что его визави заранее были уверены в его неправоте, и все его попытки объясниться уже не имели для них совершенно никакого значения.
Так с раннего детства Никита Ефимович познал непреодолимость некоей незримой преграды для любых своих попыток достучаться до окружающих, дабы они правильно понимали его мысли, речи, дела. И вроде бы все вокруг него жили почти одинаково в имущественном плане, в школах всех учеников учили одному и тому же, каждому довелось состоять в октябрятах, пионерах и комсомоле, по телевизору транслировали одни и те же программы, жизненные интересы граждан мало в чём были различны, вместе отмечали праздники 1 мая или 7 ноября, дружно участвовали во всесоюзных субботниках, с одинаковым торжеством шествовали в праздничных колоннах демонстрантов, весело с песнями ездили спаянными коллективами убирать картошку, да и, в конце концов, разговорный язык был единым для всех советских людей, а он же по неизвестной причине вынужден был жить в плотном кольце всеобщего непонимания его личности, мечтаний и поступков, призванных, по представлениям Никиты Ефимовича, нести людям радость и счастье. При всём при этом, многое в его деятельности осуществлялось за счёт ущемления своих личных желаний и устремлений, поскольку в обществе главенствовал принцип безусловного приоритета общего над частным.
Почему всё в его жизни так несуразно происходило? Почему именно с ним? Чем он провинился перед людьми, которые при первой же возможности винили его во всех грехах? Почему для судеб большинства других людей такая обложная несправедливости была не характерна? Что в нём самом было такого, что непременно вызывало яростную реакцию отторжения его миропредставления даже среди обычно тихих и скромных персон?.. Вопросы к горним небесам у него всё копились и копились, а вот ответов не наблюдалось. И среди людей его круга жизни не было ни одного мудреца, к кому бы можно было смиренно обратиться за помощью в прояснении хитросплетений всей этой головоломки. Ведь даже очень близкие для него люди на подобные вопросы с его стороны советовали ему не умничать, а всё по жизни делать точно таким образом, как это принято у всех порядочных людей. И тогда его жизнь будет в полном порядке и ажуре. Однако, как бы он не старался, у него не получалось делать всё так, как делали все, или выходило настолько аляповато и уродливо, что лучше бы он этого не делал вовсе. Поэтому и порядка в его жизни не было никакого - без конца на него сыпались одни только осуждения, а его самого порядочные люди всё более и более сторонились, как прокажённого. Вот и пришлось Никите Ефимовичу по своему совершеннолетию зашагать по дорогам жизни с таким противоречивым и взрывным багажом, состоящим из вороха всех этих жгучих вопросов, на которые ни он сам и никто иной не могли ответить, но которые неизменно воспринимались встречными и поперечными, как свидетельство наличия в нём чего-то опасно отталкивающего, чего надо было, не задумываясь, избегать ради блага своего привычно умиротворённого бытования.
И в таком состоянии раздрая своего сознания он, стойко преодолевая множество разнообразных препятствий, очень долго скитался по тропам и дорогам жизни - вплоть до самой своей старости. При этом каждый прожитый им год своей бурной жизни добавлял ему всё новые и новые свидетельства собственного иначества, как он расценивался с точки зрения протекавшей мимо него публики.
По мере обретения зрелости и накопления жизненного опыта Никита Ефимович некоторым образом овладел навыком мимикрии под нормы и правила правильного поведения текущей среды обитания, а также под обывательские стандарты людей, обитающих в ней: попадая в новые обстоятельства жизни, он всеми силами пытался не выделяться, исполняя все дела по аналогии с другими особями и в таком же порядке, как и у них, участвуя в общепринятых мероприятиях. Этот навык позволял ему передохнуть от потока обвинений и осуждений на некоторое краткое время... Однако же, всегда, либо рано, либо попозже, его натура брала своё, в результате чего ко всеобщему обозрению предъявлялась его категорично чуждая несхожесть с наличествующей средой и её обитателями. И тут же все те, кто до сего момента принимал его за "своего в доску парня", истово открещивались от общения с ним, и, удалившись во всех смыслах от него на безопасную дистанцию, принимались общей толпой осыпать его градом насмешек, издевательств, поношений и лживых измышлений, открыто выказывая ему свою благопристойную неприязнь. Примерно таким непритязательным порядком, от него отдалялись, внутренне отчуждаясь, друзья, близкие знакомые, коллеги, любимые женщины, родственники, но что было наиболее болезненно для него - после совершения определённой сделки со своей совестью все без исключения члены его семьи самоизолировались от него, предоставив ему возможность нескончаемого наслаждения обвальным одиночеством вплоть до гробовой доски.
В итоге всех вышеизложенных горьких для него поводов Никита Ефимович подошёл к своей немощной старости в состоянии полнейшего размежевания с человекоподобным миром при отсутствии даже малейших возможностей перебросить мостик взаимопонимания с ещё не так давно близкими людьми. И теперь все сопутствующие обстоятельства заставили его сосредоточиться исключительно на быстро и незаметно, как ему казалось, наставшей итоговой поры собственной жизни, когда, как говорят в народе, пришло время подумать о душе в преддверии уже скорого ухода в мир иной. Да, да, это как раз и была та самая очаровательная пора жизни, когда все мирские соблазны обыденного человеческого существования меркнут в своём призывном сиянии, оставаясь в таком малом количестве, что их тусклый отблеск ещё надо умудриться разглядеть среди фосфоресцирующих старых трухлявых пней той повседневности, из которой только-то и состоит старость человека. И именно в эту пронзительную пору жизни старик обычно обретает кристально ясное видение опустошённой чаши своей жизни, выпитой без остатка с той или иной приправой разумности, когда он при нервном стрессе различной степени накала, соответствующей его уровню понимания окружающей обстановки, воистину осознаёт, что всё значимое в его жизни уже безвозвратно прошло и уже что бы то ни было по-настоящему яркое и глубокое больше никогда не коснётся его по-стариковски изношенного сердца, что впереди маячит всего одно жизненно важное событие - смерть, которая безжалостно оборвёт все остатки его струн жизни.
Всё, что остаётся человеку на этом последнем отрезке его земного пути - это размышления о прожитой жизни с тайной надеждой убедить самого себя в её небесполезности хоть для кого-то или, в крайнем случае, хоть для чего-то. В предсмертный период человеку крайне важно доказать самому себе, что он хоть в чём-то отличается от животных, у которых наличествуют всего две важные функции их жизни - питание и размножение. При этом ему важно в итоге знать о том, что он в своей жизни совершил нечто весьма значимое для всей популяции людей, в результате чего его не забудут на второй день после погребения и ещё долго будут греть чьи-то души воспоминания о нём, как о человеке, значимом, пусть и на местном уровне, для судеб людских.
Состояние Никиты Ефимовича также должно было бы в общих чертах совпадать с таким предсмертным настроем старых людей. Однако, в начале его стариковства многое из сказанного вызывало у него отчаянный протест, ради чего он цеплялся за любой подходящий повод, ибо в силу собственного волевого характера он никак не мог смириться со своим списанием в жизненный утиль. Испытывая непрекращающийся ни днём, ни ночью стресс, Никита Ефимович пытался продемонстрировать всем и каждому, кто хоть как-то проявлял участие к его особе или внимал его словам, что он ещё ого-го, что ещё покажет миру свой нерастраченный потенциал работоспособности, что никому не дозволит относиться к себе, как к выжившему из ума старику, что все службы социального надзора по отношению к нему пусть отдыхают и упражняются в своих развлечениях на ком-нибудь действительно старчески немощном. Это был рьяный бунт против старости, пусть и в естественном порядке, но всё же без приглашения с его стороны ввалившейся в его дом и расположившейся в нём на правах единовластной хозяйки привычных для него апартаментов.
Что естественно - то неотвратимо. Старость шаг за шагом пыталась отвоевывать у его молодящегося сознания права на всё его существо как на физическом, так и на психическом уровне, на что он неизменно давал достойный отпор. Подобную незримую борьбу из последних сил вели все его соратники, подвергаясь мощнейшему напору неподконтрольных им сил. Понимая своё безнадёжное положение, когда на какую-либо поддержку со стороны молодых и дерзновенных рассчитывать не приходилось ни при каких вариантах, они продолжали сопротивляться, часто, до последнего вздоха. Полнейшая безнадёга ускоренно расточает силы жизни человека, доказательство чему воочию проявлялось в том, что всё меньше дееспособных бойцов возраста Никиты Ефимовича оставалось в круге его общения: кто-то вываливался по болезни, кто-то ломался в духе, кто-то просто умирал, кто-то устремлялся в молодёжные компании ради продления своей личной дееспособности, кто-то на дух не переносил серьёзности его подхода к жизни, культивируя в своём жизненном укладе легковесность, нытьё по любому поводу, инфантильность, ленивое безделие и восторг радостного трепыхания в толпе социальных примитивов.
В силу указанных причин круг означенного общения Никиты Ефимовича в довольно быстром темпе сузился до уровня семейных границ. Надо сказать, что по его представлению жизни достойного человека семья котировалась в качестве хоть и последнего, но неприступного для всяких мерзостей, извращений, прелюбодейства, меркантильности и других пороков плацдарма разумного при неотъемлемости своей социальной природы человека. Он всегда был непоколебимо уверен, что во всех житейских битвах его спина надёжно прикрыта семьёй, что многократно увеличивало его силы по продвижению вперёд к сияющим лучезарным небесным огнём идеалам жизни настоящего человека Земли. Но только теперь, в старости, ему пришлось уразуметь жестокость реального положения дел на этой казалось бы неприступной жизненной цитадели: действующие силы современной репликации человеческой жизни уже давным-давно разрушили семейный плацдарм, а его осколки далеко разбросали по разным сторонам. Идеал семьи исчез из реалий бытования, растворившись во времени небытия.
Пришло же к Никите Ефимовичу разумение этой трагической реальности вместе с несколькими единовременными ударами с неприятельской стороны в спину, которую он и не пытался защищать, будучи твёрдо уверенным в непробиваемости семейного щита, обороняющего его спину. Пропустив эти смертельные удары, он впал в кому, которая после нескольких недель закончилась той самой неизбежностью встречи со смертью, чего его молодая, по сути, душа не могла принять в реальности вплоть до последнего момента его земного Пути. Однако, изменить что-либо никому ничем уже не было дано. Всё шаблонно закончилось мгновенно и без каких-либо эмоциональных всплесков в среде обитания человекоподобных существ...
Разум его воспаряющей на небеса души сожалел лишь об одном - за время закончившегося очередного своего земного воплощения так и не удалось встретить ни одного из человекообразных, кто бы способен был гордиться своей жизнью рядом с тем неординарным человеком, которого она являла собой в облачении живой биоплоти. А теперь образ этого человека, никем не понятого, неоценённого, недолюбленного, непризнанного, познавшего лишь краткие мгновения личного счастья, а теперь и вовсе исчезнувшего из плана земного бытия, всеми, с кем он встречался по жизни, вскорости, разделив печальную судьбу преданных беспамятности потомками своих далёких и близких предков, будет полностью забыт в тумане забвения, проникшим в головы современных землян, что привело к воцарению в них устойчивого состояния "иванов, не помнящих родства".