Нет. Ну почему считается, что производство, цех - это что-то серое, темное? Неправда это!
День был просто празднично-сияющий. Солнце, снег такой белизны и яркости, что из глаз слезы текут. Искорки зеленые, голубые, красные, желтые по этой белизне. Прямо калейдоскоп какой-то. Слегка голубоватые тени, укатанная колея, ведущая к нашему седьмому цеху. И вот черный, широкий зев ворот, в которые ныряет параллельно и автомобильная и железнодорожная колея.
На минуту я слепну, но вот глаза привыкают к контрасту солнечного дня и сумраку цеха, и я снова прозреваю. Вот это да! Из стеклянного фонаря под крышей тянутся снопы желто-голубых лучей. А в них клубится синий дым. Лучи выхватывают зеленых и желтых монстров, которые ухают, бахают, гудят, вращаются, подпрыгивают. Есть монстры поменьше, а есть просто громадины, чуть ли не до потолка На их станинах выступают огромные литые буквы, выкрашенные красной либо желтой краской. Эх! Одни названия чего стоят - "HENRY PELSS 1914", "EIMUKO", "КРАСНЫЙ ПРОЛЕТАРИЙ", "INTERNATIONAL 1905"... Это все молоты и прессы, кузнечно-прессовое оборудование, если говорить суконным производственным языком.
У каждого своя сила, свой голос, свой характер Например, немец "Пельс" - высокий и статный, с желтой шевронной шестерней наверху диаметром больше человеческого роста. Пресс почти бесшумный. В момент, когда он с 600-тонным усилием сжимает заготовку, раздается звук, похожий на вздо-о-ооо-ох.
Он практически никогда не ломается. Но однажды, в обеденный перерыв, его шестерня "спрыгнула" вниз и покатилась прямо по проходу, разделяющему цех. В конце прохода, рядом с ним, стоял длинный металлический стол и там обедали пресcовщицы, а кузнецы, уложив на одно крыло стола лист фанеры, стучали в домино. Еле они успели отскочить от стола, как шестерня подкатилась, остановилась, качнулась назад, а потом, плавно заваливаясь набок, сделала круг вокруг стола и улеглась прямо на него. Ну, можете себе представить высоту-толщину стола после этого?
А вот "Эймуко" - небольшая зеленая япошечка. Всего-то два, два с половиной метра ростом, с шапочкой-цилиндром наверху, осиной талией полированного зеркально-стального штока. Она, слегка подпрыгивая, лупит без устали аккуратненькой бабой. Ее звонкий голосок ударов-ударчиков слышен сквозь уханье и старческий скрежет горизонатально-ковочной машины "Интернационал". "Интернационал" похож на залегшего в болоте бегемота, огромного, с дубленой серой шкурой и разинутой красной пастью. Ленивого и неповоротливого. Он и вправду расположен ниже уровня пола, в яме, куда ведет веселенькая, желтая, и какая-то легкомысленная лесенка.
В центре цеха, расположившись гордо и уединенно, прямо по-королевски, колеблется в мареве горячего воздуха 7-й молот. Он похож на великана, расставившего ноги и разглядывающего прутик там внизу. И ничего, что "прутик" толщиной с человека, а длиной с вагон поезда. Этот "прутик" светится. Он раскален докрасна, на его боках чернеют остывающие пятна окалины, а каждый удар огромной бабы по нему рассыпает снопы искр. Волшебство! Кто бы ни проходил по цеху, как бы ни торопился, обязательно остановится и, раскрыв рот, поглазеет на священнодействие двух кузнецов и превращения этого прутика-ствола в изделие. Позади 7-го, с выражением удивления на "лице", с раскрытым "ртом" стоит огромная печь, в пасти которой исчезает хвост "прутика".
Однажды Александр Петрович, мой начальник техбюро, поручил мне уничтожить устаревшую техдокументацию. Все же завод военный, и негоже выбрасывать секреты Я промучился с этими талмудами два дня. Жег я их в железных коробах. Но проклятые страницы не желали гореть. Приходилось, вооружившись металлическим прутом, все время расковыривать слипшиеся страницы. Потом я достал бензин и стал обливать сборники техпроцессов. Но и это почти не помогало. В конце дня я из интеллигента-технолога превращался в оборвыша-негра, с черной, страшной мордой, на которой поблескивали закопченые очки, черными руками, прожженной на груди курткой Представляете, что мне сказала дома жена?
На третий день, отчаявшись сжечь (вот уж правда, что рукописи не горят) ставшие врагами талмуды, я придумал что сделать. Захватив на пробу пару книг, я пошел к 7-му молоту. Улучив минуту, когда Жора, кузнец и хозяин 7-го, отвернулся, я крутанул ворот заслонки печи, приоткрыл ее сантиметров на 15 и швырнул туда самую тонкую книгу. Это произвело эффект взорвавшейся в печи бомбы! Книга мгновенно испарилась, превратилась в газ, а газ взорвался. Пламени было так много, что оно поставило горизонтально, висевшую на цепях толщиной в руку, тяжеленную заслонку. Заслонка, толшиной в два кирпича, взлетела, как листик бумаги, а из зева печи выкатился огненный шар диаметром около полутора метров. Я не сгорел лишь чудом.
Потом Жора, в популярных русских словах, объяснил мне, что мое образование прошло вовсе не там, где положено, что у меня тяжелая наследственность. Оказалось также, что он близко знаком с моей мамой и даже с бабушкой...
Вообще-то Жора, хоть и знаток русского фольклора, даже в подметки не годился моему коллеге - дежурному слесарю Сашке. Я перепробовал в кузнечном цехе множество должностей Был мастером смены, был слесарем по ремонту, был начальником техбюро, был начальником службы наладки и инструментальной службы. Так что почти все люди в цехе были моими коллегами. Сашка, долговязый и хмурый малый, с вечной сигаретой, прилипшей к нижней губе, обычно спал в нашей застекленной голубятне службы механика. А когда просыпался, создавалось впечатление, что он единственный мужчина в цехе, а остальные - женщины Потому что он всех нас ... Ну короче, имел с нами... И не только с нами, но также и со всем оборудованием, начальниками, начальниками начальников, с нашими семьями. Что-то типа "Я, б... пришел к этой с...., а она .. ее мать, с...-б... е.... в рот. Да пошла она... я ее ж...". Иногда мне кажется, что Володя Винокур, списывал свои интонации, вместе с автором своих сценок, именно с Сашки.
В тот день меня, бригадира слесарей ремонтников, отправили на "Эймуко". Поскольку вся бригада уже была разбросана по работам, оставался незанятым лишь дремавший в кресле механика цеха Сашка. Выбора у меня не было, и мне пришлось его будить. Не знаю, насколько проснулся Сашка, но его красноречие точно проснулось. Вулкан проснулся, а не красноречие.
Мы подошли к умолкшей "Эймуко", которая лишь сдержанно шипела сжатым воздухом. Сашка завернул воздушный вентиль, а я повесил на него табличку "Осторожно. Не включать! Работают люди". Сашка залез на площадку рядом с воздушным цилиндром, а я, проклиная свои поломанные ноги и спину, влез на станину и, обхватив одной рукой полированный шток, второй стал поддерживать большущую "саблю", которая управляет переключением клапанов и всей работой молота. Сашка, бормоча ужасные ругательства, стал откручивать гайки, держащие фланец подшипника. Он уже открутил почти все гайки и стал снимать фланец. И тут я почувствовал какое-то движение под рукой, которой я держался за скользкий, в смазке, шток. Я глянул на него и с ужасом убедился, что он скользит вверх. Через долю секунды баба подхватила меня под локоть и "нежно" с ускорением потащила вверх. Мои ноги оторвались от станины, и я повис на бабе. Руку вот-вот должно было расплющить о вход в цилиндр, и тут я сообразил бросить саблю и спиной вперед спрыгнуть с молота. От удара копчиком о металлический пол цеха я на секунду ослеп и оглох. Но тут же услышал ужасающий удар бабы, которая сорвала крышку цилиндра. Сверху посыпались гайки, фланец, шары из разбитого подшипника, сорокакилограммовая сабля, в воздухе повисла какая-то блестящая пыль. И тут сверху на меня шмякнулось тело Сашки. Молот хоть и невысокий, но все-же это более двух метров. Каким-то чудом ни одна металлическая деталь не попала в нас.
Минут пять мы, как два китайских болванчика, сидели на полу. Живые. Я ожидал, что Сашку сейчас прорвет. Но случилось чудо. Сашка забыл все матюки. Они вылетели у него из головы. Осталось что-то нечленораздельное "мммм, ну это, как, я же это, ну что, вот. Ты зачем, Николай, воздух открыл? Табличка же, вот, как?". Оказывается, Николай, слесарь-наладчик, основательно залив глаза, подключил заточную пневмомашинку к воздушному крану на воздухопроводе и, не глядя на табличку, отвернул вентиль. Хорошо еще, что он это сделал не рывком, так как вентиль был довольно тугой.
Самое смешное, что результатом стал не только огромный черно-синий синяк, размером со всю мою попу, который все слесаря требовали показывать в бане, но и то, что в течение двух или трех недель единственным матюком, который помнил Сашка было слово "Эймуко".