Бреусов Виктор Иванович : другие произведения.

Великая Отечественная. О времени и о себе

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В книге "Великая Отечественная. О времени и о себе", события 70-летней давности, пришедшиеся на долю нашего народа. В книге две главы, каждая из которых непосредственно связана между собой. В первой главе описывается судьба солдата попавшего в гитлеровский плен уже в первые месяцы войны. Отец автора этой книге был брошен за колючую проволоку Шталага "Берген - Бельзен" в Германии в августе 1941 года. Из 20 тысяч военнопленных, осуждённых умереть под открытым небом от холода, и болезней, через три месяца осталось 2 тысячи человек. Об этом и о другом в первой главе книге. Во второй главе, судьба сирот Великой Отечественной войны, воспоминания о военном и послевоенном детстве взрослого человека глазами ребёнка.
  ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ
  О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ
  
  1. БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЙ
  
  ПЕРЕД ВОЙНОЙ
  
  Примерно в 25 километрах от Омска выше по течению реки Оми, на ее правом берегу до революции, да и при советской власти, находилась деревня Половинка. Скорее всего, название произошло из-за оврага, разделявшего деревню на две половинки. Деревни больше нет. Сейчас на месте деревни, в которой начали свою родословную многие Омские семьи, садоводческое товарищество. Да мало ли на Омской земле брошенных деревень?
  В Половинке в 1911 году родился наш отец, Бреусов Иван Георгиевич (нас в семье трое: я, мой брат Володя и сестра Лена),
  Наш дед по отцовской линии был убит в первую мировую войну в 1914 году. Бабушка Феня (в крещении Феодосия), его жена, осталась одна с трехгодовалым сыном на руках. Погоревала, повздыхала и отдала сына на воспитание родному брату мужа, проживавшему в соседнем селе Егорьевка. Дядя отца по тем временам был зажиточным хозяином, и Ваня ни в чем особо не нуждался. Наши родственники в доказательство его безбедного существования говорили, что зимой он носил шубку из овчины, сшитую на заказ.
  Баба Феня вскоре вторично вышла замуж за Степана Наумова. Родила еще троих сыновей, сводных братьев нашего отца. Да опять ей не повезло. Заболел Степан и умер. Осталась наша бабушка опять одна с малолетними детьми на руках и "хватила горького" до слез.
  Еще во времена российской смуты семнадцатого века из-за жестокого притеснения крестьян и крестьянских волнений, во времена восстания Болотникова, крестьянского бунта Пугачева и их кровавого подавления, многие крестьяне бежали на юг России. Часть из них основала вольные казачьи поселения между реками Чал и Дон. Впоследствии вольные поселенцы вслед за Ермаком двинулись на освоение Сибири. Видимо, отсюда пошло название сибирской казачьей диаспоры "Чалдоны" К чалдонам относился и мой дед, отец моей матери.
  Рассказывали, что между моей прабабушкой и прадедушкой по линии деда, отца нашей матери, была большая любовь. Когда моего прадеда "забрили" на японскую войну 1905 года, его жена, оставив сына на попечение родственников, своим ходом двинулась за мужем на восток. По пути, чтобы прокормиться, делала длительные остановки. Пекла и продавала пирожки, булочки. Добралась до Хабаровска, но, как оказалось, совершила это путешествие напрасно. Прадед попал к японцам в плен и был депортирован в Америку. Пришлось нашей прабабушке возвращаться домой.
  А прадед поколесил по Америке, добрался до ее побережья у Атлантического океана, накопил немного денег. Устроился матросом на торговое судно, отплывающее в Европу, и двинулся домой через моря и океаны в кругосветное путешествие. Вернулся в Сибирь на родину через западную границу. Здесь и обосновались они с женой в селе Богословка, напротив Половинки. Поставили дом под железной крышей, прикупили разную живность, но долго вместе не прожили. Затерялись следы нашего прадеда во время гражданской войны на бескрайних просторах России.
   А в селе Богословка подрастала наша будущая мать. Дед Спиридон, ее отец, был Крестьянин от Бога. Чувствовал землю, знал, когда можно пахать, сеять, собирать урожай. Сеял из лукошка, а всходы были всегда ровными, сильными. Пользовался большим авторитетом у односельчан. Имел пару быков, лошадь, коров. Батраков не держал, правда, нещадно эксплуатировал жену и детей. Был скор на расправу. От его кулаков больше всего доставалось жене.
   В период коллективизации, когда в добровольно-принудительном порядке каждый хозяин должен был отдать свою живность в общественное стадо, не пожелал этого сделать. Как "справный" хозяин и противник новых порядков, попал в списки кулаков. Боясь, что после конфискации имущества вместе со всей семьей будет выслан далеко на Восток, на необжитые земли, бросил семью, хозяйство и ударился в бега. Торговал семечками и вообще чем придется. Этим зарабатывал на жизнь, которую окончил в одном из Омских домов для престарелых.
  Имущество деда и дом конфисковали, скотину свели на колхозный двор. Семья распалась Умели большевики вырубать под корень всех, кто успешно хозяйствовал на земле.
   Другой наш прадед, дед Роман, был мелким чиновником в Черниговской губернии. Угораздило его из народовольческих убеждений поднять тросточку на одного из местных сатрапов. Пришлось ему погрузить свой нехитрый скарб, жену и детей на телегу и своим ходом отправиться на поселение в Сибирь, в Омскую губернию (скорее всего, она называлась в то время иначе, возможно, Акмолинской). Здесь он благополучно и скончался.
  Его дочь, наша бабушка Анна Романовна по мужу Демьянова, до замужества работала в купеческой семье. Закупала в овощной и мясной лавках продукты, за которые отчитывалась перед хозяйкой и поэтому именовалась "экономкой", а фактически была кухаркой, жарила, пекла и варила. Нахваталась от своих хозяев дворянских привычек, перехваченных ими от местных дворян. Заставила нас называть себя "бабинькой", и безусловно, "на Вы" Хорошо еще маму с папой не заставила называть "маменькой" и "папенькой". Кроме дворянских амбиций и безусловных навыков готовить вкусную и здоровую пищу, которые она передала своим дочерям, у нее ничего не осталось.
  Так что, когда мои родители, оформили брачный союз, у них практически не было на селе ни кола, ни двора и они с легким сердцем перебрались в Омск.
   В 1931 году отец окончил курсы шоферов на тогда еще единственном учебном комбинате механизаторов в Борисоглебском зерносовхозе. Поступил на работу в "Автогужтрест". Дали ему машину полуторку с фанерной кабиной и комнату на втором этаже двухэтажного дома (первый этаж занимала контора) на 5-й Линии в районе Ипподрома. По всей видимости, в этом месте сегодня находится Омский автобусный завод.
  В Омске, еще до начала войны за передел границ с Финляндией в нашей семье, в 1932 году появился мой старший брат Володя, в 1934 году сестра Лена, а в 1939 году и я.
  Понемногу устраивался быт. Комната у нас была большая. Два окна, круглая печка-голландка, обшитая жестью и окрашенная белой краской, две железные кровати, стол, несколько табуреток. Кухня была общая на две семьи. Пищу готовили на керосинках. Все удобства были на дворе.
  Отец был обычный русский мужик, ничем не отличался от своих сверстников. И даже, как вспоминал мой дядя, брат мамы, изрядно избил своего соперника, пытавшегося "перейти ему дорогу" и завоевать расположение нашей будущей мамы. Любил выпить пива, особенно после бани, прятал от жены "заначку". Защищался, как мог от ее нападок, что мало приносит денег. И никогда не упускал возможности привезти нам из очередного рейса подарки: конфеты, печенье.
  С февраля по июль 1940 года отец участвовал в финской компании, проходил службу в действующих частях Красной Армии на Карельском фронте в разведбатальоне.
  Вернулся домой, когда мне не было еще и года. Рассказывали, как он носил меня по комнате, очищал мандарины от кожуры, засовывал дольки мне в рот.
  - Ваня, ты посмотри на ребенка, ты же его щеки своей бородой до красноты истер, бесполезно увещевала его теща.
   Привез он с войны красивейшие открытки из финского народного эпоса. Таких насыщенных цветом картинок я больше никогда не видел. А также остались воспоминания отца о финских снайперах - "кукушках", в камуфляжной форме сидящих на деревьях и подстерегающих очередную жертву. О том, как ранило друга пулей такого снайпера. Как пришлось его тащить на своем горбу в расположение своей части.
  А жизнь продолжалась. После возвращения домой отцу дали грузовик ЗИС-5, такой же, какой установлен сейчас на постаменте у автодорожного института на проспекте Мира.
  На нем он стал больше зарабатывать. Появились небольшие свободные деньги, на которые можно было прикупить необходимые вещи.
  Была у отца любимая песня. Лежит на кровати, ползает по его голому животу моя сестренка, рядом вертится мой брат, а он поет:
  
  Есть по Чуйскому тракту дорога
  Много ездит по ней шоферов
  Был там самый отчаянный шофер
  Звали Колька его Снегирев
  
  Он машину трехтонную АМО
  Как родную сестренку любил
  Чуйский тракт до монгольской границы
  Он на АМО своем изучил
  
  А на Форде работала Рая
  Очень гордая Рая была
  Если АМО Форда перегонит
  Значит Раечка будет твоя.
  
  И далее ...
  
  Форд зеленый, веселая Рая
  Мимо Коли промчались стрелой
  
  И забилось сердечко тревожно,
  Вспомнил Раечкин он уговор,
  И как птица рванулась машина
  И запел свою песню мотор.
  
  Кончается песня трагически. Случилось так, что, обогнав Форд и заглядевшись на повороте на любимую девушку, Коля на миг забыл про штурвал. Машина сорвалась в пропасть. В голосе отца жалость к собрату по профессии и прощение за минутную слабость.
  
  И на память лихому шоферу,
  Тот, что страха нигде не видал
  На могилу положили шину
  И от АМО погнутый штурвал
  
  Были, конечно, и другие песни, но эту он пел особенно часто, перебирая лады двухрядной гармошки.
  
  
  ВОЙНА И ПЛЕН
  
  Обычная жизнь, полная надежд, забот, тревог, радостей и печалей была прервана вероломным нападением гитлеровской Германии на Советский Союз.
  
  В первые дни войны ни у кого не вызывало сомнения, что мы за несколько месяцев разобьем фашистов и погоним их в собственное логово.
  У нашего отца была "бронь", позволявшая ему оставаться дома до особого распоряжения. Однако, технику, в том числе автомобильную, забирали на нужды обороны. Не только из патриотических побуждений, но и из чисто практических соображений, отец в первые дни войны пошел в военкомат и попросил отправить его на фронт добровольцем. Рассуждал он просто. Война скоро окончится, а я останусь без машины. Просьбу удовлетворили. Погрузил он свой грузовик на железнодорожную платформу и отправился на фронт.
   Сохранилось затертое за 70 лет первое его письмо с дороги. Письмо, полное сожалений о не совсем удавшихся проводах, о гостинцах, которые не сумел передать, о приснившихся детях. Просил жену не тосковать, хотя сам уже был полон тоски по дому.
  В последнем письме, датированном 30-м июля 1941 года, которое хранится сегодня в Омском музее воинской славы по улице Партизанской, отец писал: "Сначала я хочу сообщить, что я жив и здоров и нахожусь в данное время в Белоруссии, в направлении Смоленска, далеко от фронта". Письмо заканчивалось множеством поцелуев и пожеланиями здоровья.
  Ошибся солдат. Фронт оказался намного ближе. Немецкие бронетанковые части группы армий "Центр" прорвали оборону под Смоленском и своими клиньями расчленили порядки Красной Армии на множество мелких и крупных "котлов". По свидетельству маршала Жукова в окружении оказались 16-я и 20-я армии Западного фронта, а также другие, более мелкие подразделения. В одном из них, по всей видимости, оказалась находящаяся на формировании часть, в которой служил мой отец. А возможно, его грузовик использовали для доставки снарядов к линии фронта, и он оказался в непосредственной близости от передовой во время танковых атак гитлеровцев. По крайней мере, когда на каждого из пяти призванных на фронт солдат приходилась одна винтовка, как шофер, основной обязанностью которого было крутить баранку, он наверняка был безоружным.
  Нельзя обвинять в трусости или предательстве безоружных людей. В первые месяцы войны сотни тысяч солдат и командиров прямо с призывных пунктов военкоматов отправленные в прифронтовую зону, не получив в руки оружия, без всякой возможности сопротивления, под дулами немецких автоматов прямым этапом отправлялись в плен, а их семьям приходили стандартные извещения, что их муж, сын, отец "пропали без вести". Нам тоже пришло извещение, что Бреусов Иван Георгиевич пропал без вести. Таких, "пропавших без вести", а фактически попавших в плен, в первые месяцы войны было два с половиной миллиона человек, половина личного состава Красной Армии.
   По тем временам формулировка "пропал без вести" была наиболее человечной. Оказаться в плену было не только позорно. Это оборачивалось репрессиями по отношению к семьям военнопленных. Попавших в плен причисляли к врагам народа, а разыскивать следы "врагов народа" было не только бесполезно, но и опасно. Их дети были изгоями, не могли рассчитывать на ясли и садики, на них не выплачивалось государственное пособие. На семьи военнопленных изливалось всеобщее презрение, а на самих военнопленных ложилась вина за поражения на фронтах. Хотя вина за эти поражения и за отсутствие организованного сопротивления в первые дни и месяцы войны .должна была лечь на высшее руководство страны и на Генеральный штаб РККА, победными реляциями подменивших фактическую подготовку к реально надвигавшейся войне.
  Трудно представить, сколько миллионов советских людей не знали, да и сейчас не знают, где похоронены "пропавшие без вести" сын, муж, отец, дед. Многие из них верили, что по счастливой случайности они живы. Наша мать до самой смерти верила, что ее муж вернется. Не выходила замуж, хранила верность пропавшему без вести мужу.
  У немцев строгий учет и отчетность. Сразу после окончания войны списки военнопленных с указанием мест их захоронения были изъяты компетентными органами советской стороны, но обращения в эти органы родственников погибших с просьбой сообщить о месте захоронения их близких оставались без ответа. И только в период горбачевского потепления после наших многочисленных обращений во всевозможные инстанции, в 1988 году пришел ответ из Союза Обществ Красного Креста и Красного Полумесяца СССР, что по сведениям Службы Розыска Красного Креста ФРГ наш отец умер в немецком плену 31 декабря 1941 года в шталаге Х1-С, Берген-Бельзен, Фаллингбостель. Эту дату нельзя считать достоверной. Немцы весьма педантичный народ, но из-за свирепствовавших в лагерях дизентерии и тифа, боялись заходить на территорию лагерей. Трупы собирали специальные команды военнопленных и, конечно, не каждый день
  На мемориал Берген-Бельзен нельзя было попасть родственникам погибших из Советского Союза.
  По свидетельству работников музея Берген-Бельзен, первой из советских людей, посетивших мемориал, созданный на кладбище жертв фашистского режима, была моя сестра, по мужу Кривоносова Елена Ивановна. В 1989 году, через сорок четыре года после окончания войны, она привезла материалы, свидетельствующие о неизмеримых мучениях, доставшихся на долю советских военнопленных в гитлеровских лагерях.
  На слуху у всех страшные немецкие лагеря смерти: - Освенцим, Бухенвальд, Майданек. Но мало кто знает о сотнях лагерей смерти поменьше, так называемых шталагах, разбросанных по всей Германии и по странам Восточной Европы. В материалах мемориала Берген-Бельзен отмечалось, что в лагерях для перемещенных лиц в Европе осенью 1941 года было размещено более 2-х миллионов военнопленных без надлежащего обеспечения, в ожидании голодной смерти.
   Несколько сотен тысяч пленных советских солдат были депортированы в Германию. Здесь вермахт устроил особые лагеря на 50 тысяч советских военнопленных каждый. Три таких "русских" лагеря возникли на севере Западной Германии: Берген-Бельзен, Оэрбке и Витцендорф. До ноября 1941 года в эти лагеря прибыли более 100 тысяч пленных. Там не было ничего, кроме сторожевых вышек и колючей проволоки, а также полевых кухонь По существу, военнопленных оставили умирать под открытым небом. Зимовать, не имея крыши над головой. Чтобы как-то уберечься от непогоды, пленные рыли себе земляные норы или сооружали из подсобных материалов шалаши.
  Голодающие питались корой деревьев и травой. Пили грязную воду, вследствие чего уже в августе 41-го года возникла эпидемия дизентерии, а чуть позже и тифа.
  Вот сухие цифры статистики из хроники шталага Х1-С Берген-Бельзена:
  "С июля 1941 года прибывает около 20000 советских военнопленных, которых сгружают из вагонов и оставляют зимовать под открытым небом. В течение одной зимы 1941-1942 г.г. погибает от голода, холода и различных болезней 18000 военнопленных".
   По свидетельству очевидцев крики из лагеря с просьбой о помощи были слышны на расстоянии до пяти километров.
  Меньше половины попавших в плен советских солдат дожили до конца войны: 3,3 млн. из 5,7 млн. погибли. А тем, которым суждено было вернуться на Родину, лучше было бы не возвращаться. Большинство из них, как "изменники Родины", попали в советские лагеря, которые были такие же, как фашистские, а может еще и хуже.
  Возможно, умирая, наш отец попросил друга, если тот выживет, рассказать близким о его судьбе. Возможно, тому удалось бежать из плена и окончить войну в рядах действующей советской армии, что было маловероятно. Скорее всего, он дожил до освобождения, благополучно прошел проверку особистов из СМЕРША, которой подвергались все возвращающиеся из плена. По крайней мере, каким то чудом к нам по окончании войны дошла записка, в которой предлагалось маме придти на Омский вокзал. Указывалось время и место встречи. Бабушка отговорила мать идти на эту встречу. Боялась провокации.
  В сентябре 2011 года мне удалось побывать на могиле отца, скорее, не на могиле, а на братских захоронениях советских военнопленных.
   По предварительной договоренности в аэропорту Ганновера (по местному наречию Ханновера) меня встречала работница Мемориала, родившаяся в России и в совершенстве владеющая русским языком.
  - Лида, представилась она.
  -А как ваше отчество? Спросил я.
  - У нас нет отчества.
  Так и пришлось при дальнейшем общении обходиться одним именем без отчества. Непривычно для русского человека, уважительно относящегося к женщинам, тем более пожилого возраста. И только потом, "задним умом" я понял, что можно было называть ее по фамилии - "фрау Милке".
   До старинного города Целле, где она проживала, и на стоянке оставила свою машину, мы добрались на электричке.
   В Германии при проезде на общественном транспорте совсем не обязательно покупать билеты. Их вполне заменяют электронные карточки. Вагоны электричек двухэтажные, обтекаемой формы. На первом этаже можно стоять, держась за поручни. На втором можно сидеть. Каждое "купе" второго этажа оборудовано столиком. Практически при движении электричка не производит никакого шума. А за окном мелькают типичные немецкие ландшафты: ухоженные поля, домики с черепичными крышами, повсюду разбросаны высокие опоры ветряных "мельниц" - генераторов электрической энергии.
   От Целле до гостиницы, где у меня был забронирован номер, было километров двадцать. Примерно столько же, но чуть в сторону нужно было проехать, чтобы попасть на Мемориал Берген-Бельзен.
  Немцы любят себя и создают все условия для комфортабельной жизни. В гостинице мне достался двухместный номер. Двуспальная кровать с белоснежным, теплым бельем, встроенная мебель, кресла, телевизор, удобное переключение верхнего света и подсветок. В санузле саркузи, душевая кабина. За три дня пребывания в гостинице и одноразовое питание я уплатил 140 эйро (не "евро", а "эйро", от слова Европа, звучащего на немецком языке, как Эйропа). Приблизительно 5500 рублей, что по ценам России было вполне приемлемо.
  Утром в ресторане шведский стол с широким выбором различных блюд. Особенно хочу похвалить не только качество их приготовления, но и, в особенности, кофе, какого я никогда не пил в России.
   Гостиница находится в сельскохозяйственной зоне, в трех километрах от небольшого городка Берген.
  Все тротуары вымощены или плиткой, или бетонными, тщательно подогнанными плитами.
  Такими же плитами вымощена трехкилометровая пешеходная дорожка от поселка, где расположена гостиница, до городка Берген. Вдоль дорожки поля, засаженные кукурузой. Кукуруза стоит плотной трехметровой стеной. Кукурузу выращивают не на корм скоту. Ее перерабатывают, как энергоноситель для выработки электроэнергии.
   Спрашиваю у фрау Милке:
  - Поднимаюсь рано утром, кругом все чисто, ни одной бумажки, а дворников не вижу.
  - В Германии нет дворников, отвечала она. Уборка улиц, тротуаров полностью механизирована. Для этого есть специальные машины, которые одновременно подстригают и поливают газон, подметают, убирают мусор.
   (Попутно замечу, что в России применение такой техники просто невозможно, мусор, накапливающийся в трещинах и колдобинах наших мостовых, можно убрать только с помощью метлы). Вместе с тем, чистота поддерживается жителями. Я вообще не видел ни одного немца, который бросил бы окурок на землю.
  -Лида, А почему я на улицах не вижу пешеходов? - спрашиваю я.
  - Дело в том, отвечала она, что практически все взрослое население имеет машины, а кто не имеет, тот ездит на велосипеде. На машинах ездят за покупками в магазины, на работу, отвозят детей в школы.
  После машин, самый распространенный вид транспорта велосипеды. На перекрестках оборудована специальная сигнализация, регулирующая проезд велосипедистов. Возле магазинов, других общественных мест обязательно оборудованы стоянки для велосипедов.
   И когда после возвращения из ухоженной Германии домой, я вернулся на дороги в ямах и колдобинах, в грязь и нищету, мне стало до боли обидно за страну-победительницу, так и не сумевшую за 65 лет после Победы выйти на мировые стандарты уровня жизни.
  Но самое большое впечатление от посещения Германии оставило законопослушание немцев, неуклонное следование установленным нормам и правилам.
  -Вы не очень удачно выбрали гостиницу, говорила мне фрау Милке. Можно было бы найти ее в Целле.
  -Так в чем же дело? Ведь гостиница не оплачена, и я не имею перед ней никаких обязательств. Давайте найдем другую гостиницу.
  - Обещание заселиться нужно выполнить, ответила фрау Милке.
   Даже при отсутствии приближающегося транспорта, немец будет стоять на переходе в ожидании зеленого сигнала светофора. И не просто законопослушность в крови у немцев, но и послушание. Немец не будет раздумывать, выполнять приказ или нет. Раз есть приказ, то его нужно выполнять, даже если он противоречит здравому смыслу и совести. Возможно, что борьба гитлеровцев за чистоту арийской расы и физическое уничтожение целых народов, была борьбой против всякого инакомыслия, которое под воздействием иных культур могло возникнуть у собственного народа. Поэтому думаю, что приход к власти поднимающих в Германии голову неофашистов, также ратующих за чистоту немецкой расы, грозит непредсказуемыми последствиями, так как в душе немца "немецкий порядок" это образ жизни, нарушать который никому не позволено. Более того, этот порядок желательно установить по всему миру. Не буду спорить, но очень хотелось бы, чтобы такой порядок пришел естественным путем, а не с помощью силы.
   На следующее утро фрау Милке отвезла меня на кладбище советских военнопленных.
  Уже при подъезде к кладбищу стала слышна пушечная канонада. Север Германии после войны находился в английской оккупационной зоне. Англичане рядом с кладбищем оборудовали военный полигон НАТО. С тех пор советским солдатам, похороненным на кладбище Берген-Бельзен, покой только снится. В непосредственной близости от их могил грохочет эхо минувшей войны. Во времена, когда на полигоне обучались войска НАТО, английские танки, бывало "заскакивали" на кладбище и оставляли следы гусениц на братских могилах. Теперь это военный полигон Бундесвера. Кладбище обнесено высоким земляным валом. Но все так же грохочут залпы орудий, а на прилегающих тропинках установлены щиты с надписями: "Опасная зона". И подпись военного коменданта.
   Нужно сказать, что и англичане и немцы внесли большой вклад в обустройство Мемориала и, в частности, кладбища советских военнопленных.
  На кладбище установлены мемориальные плиты. Особое впечатление оставляет памятник "Скорбящей" - плачущей русской девушки с длинной, русой косой. Вместо советской символики на каждой из братских могил - кресты, и под ними неувядающие гвоздики. Все братские могилы наших земляков размером где-то 6 на 4 метра. В каждой из них захоронено, друг на друге, слоями, не менее 1000 человек. Могилы сплошь заросли специально посеянным вереском - кладбищенской травой с синими мелкими цветами. Видно, что за кладбищем постоянно ухаживают местные волонтеры и школьники.
  Нарвал с могилы моего отца, (по предполагаемому месту захоронения), букетик цветов. Теперь он хранится у меня дома вместе с его последней довоенной фотографией.
  Положив букет роз к основанию памятника "Скорбящей", вместе с фрау Милке отправился на Мемориал, находящийся от кладбища в полутора километрах. Кладбище окружают смешанные леса: береза, дуб, клен, сосна. Почва песчаная, такая же, как в Прибалтике, в которой я проходил срочную службу 50 лет назад.
  Мемориал, построенный англичанами и немцами, представляет собой два здания из стекла и бетона, в которых собраны все реликвии прошедшей войны, касающиеся памяти жертв фашистского режима. В одном из них административные и хозяйственные помещения и панорама Мемориала.
  А вообще Мемориал это вся площадь, занимаемая бывшим шталагом, с установленными на нем мемориальными досками, на которых высечены количество, национальность и время гибели десятков тысяч людей. Есть и монументальные памятники, и просто остатки кирпичных стен бывших бараков и хозяйственных построек.
  В шталаге погибли десятки тысяч евреев, поляков, итальянцев и представителей других национальностей и память о них бережно хранится в Мемориале.
  Есть на территории бывшего шталага "Дом молчания". Оригинальная постройка из бетона, внутри которой установлены прочные дубовые скамейки, на которых можно посидеть наедине с самим собой и вспомнить о безвременно погибших, и постамент, засыпанный галечником. На этот постамент все, посетившие домик, бросают монеты. Бросил на него свою монетку и я.
  В Мемориале не только память о погибших, но и память о зверствах гитлеровцев и о постигшей их каре. В частности, можно посмотреть видеоролики с воспоминаниями бывших узников лагеря Берген-Бельзен на различных языках.
  Из дневника заключенной шталага Берген-Бельзен Ренаты Лакёр:
   "Суббота, 22 июля 1944 г.
  Со вчерашнего дня я не встаю с постели в нашем бараке. Уже почти три недели я работаю на кухне, и смертельно устала. Не думаю, что вернусь на кухонную работу, - там я трачу сил больше, чем могу восстановить за счет дополнительной еды. Попытаюсь вкратце описать последние три недели на примере одного дня работы на кухне.
  В половине третьего ночи нас будят. В бараке не видно ни зги, поэтому необходимо с вечера разложить в ногах одежду в нужном порядке, чтобы поутру не было трудно одеваться: сверху носки, потом нижнее бельё, кофту, свитер и платок. Обувь на перекладине у изголовья. Потом прочь из барака. Холодный, влажный туман повис над колючей проволокой. Видно, как вдоль забора приближается красный фонарик, - это за нами пришел обершарфюрер кухонного наряда, - значит, уже десять минут четвертого. Красный фонарь необходим для того, чтобы часовые на сторожевых вышках знали, что по лагерной улице идет кто-то, у кого есть на это разрешение, - в противном случае они открывают огонь.
  В половине четвертого работа на кухне уже в полном разгаре. Девушки моют кофейные чаны, которые еще не мыты с предыдущего дня. Мужчины разжигают огонь под большими котлами, а шарфюрер в стеклянной наблюдательной будке в углу кухни клюет носом, поддерживая голову руками. Ему тоже не удалось как следует поспать. Тем не менее, в полдень он сменится, в то время, как нам работать без перерыва до тех пор, пока не будет сделана вся работа. В жизни не могла себе представить, что мне придется в полчетвертого ночи таскать чаны, и с тяжелой, словно налитой свинцом головой, сидеть у большой, обдирающей пальцы в кровь, картофельной терки.
  Около половины пятого шарфюрер орет приказ: - "выносить кофе!". Четыре минуты спустя кофе для нескольких тысяч заключенных стоит перед входом в кухню.
  Грязно-серой окраски рассвет начинает просачиваться сквозь колючую проволоку. На противоположной стороне лагерной улицы эсэсовец открывает ворота и, сопровождаемые его криками и руганью, так называемые "чаноносы" (постоянно меняющийся в своем составе наряд из мужских заключенных), тащат чаны с кофе, который является единственным горячим из всей еды, получаемой рабочими.
  Наконец, на кухне наступает возможность немного передохнуть. Час до отправки нарядов на работу - на кухне время завтрака. Мы едим сладкую кашу (если у шарфюрера Криса хорошее настроение), краюху хлеба, и запиваем горячим, сладким кофе.
  На третий день я съела один лишь ломтик хлеба с маслом и кофе, - от утомительной работы и чересчур короткого сна я была просто-напросто слишком утомлена, чтобы нормально позавтракать.
  В половине седьмого снова начинается рабский труд - мыть салат, резать овощи. (Фактически приходится стоять с утра до вечера, и от этого у меня у меня уже появились боли в животе). Нужно было резать лук, наполнять котлы, чистить их, перемешивать их содержимое, разносить чаны, мыть полы. Если повезет, то с 12 до 13 у нас бывает обеденный перерыв...
  А война все продолжается и продолжается...
  Ходят слухи о боях в районе Львова, о постепенном наступлении войск союзников во Франции и в Италии.
  В лагере царит страшный голод. Позавчера вечером привезли сырую кормовую свеклу, - все на нее набросились, и дело даже дошло до драки, в то время как шарфюрер, забавляясь тем, что люди в состоянии это есть, даже похлопывал себя по ляжкам, восклицая: "Такого я еще никогда не видал!"
  
  Фрау Милке подвела меня к одному из терминалов и открыла фотографию из зала суда над фашистскими преступниками. На фотографии ряд надзирательниц. На груди у каждой из них порядковый номер. Указав на надзирательницу под номером 29, фрау Милке сказала, что ее повесили на следующий день после приговора суда.
  Мемориал посещают многие иностранцы. Особенно много евреев, итальянцев, французов, англичан. На Мемориал организованы посещения немецких школьников со всех концов Германии. Проводятся экскурсии по местам захоронений, читаются познавательные лекции. В книжном магазине можно приобрести специальную литературу.( В том числе книгу Гитлера "Майн Кампф")
  Из Германии я привез новые документы, подготовленные центром политического образования земли Нижняя Саксония.
  Вот один из них:
  
  СОВЕТСКИЕ ВОЕННОПЛЕННЫЕ
  1941 - 1945
  
  Страдания и гибель в лагерях
  Берген-Бельзен, Оэрбке, Витцендорф
  
  Агрессия - "План Барбаросса"
  
  22 июня 1941 года немецкие войска, перейдя через Советскую границу, нарушили этим заключенный в 1939 году "Пакт о ненападении" /договор/.
  По приказу Гитлера более трех миллионов солдат должны были сокрушить в молниеносном наступлении Советский Союз. Кодовое название этой агрессии было - "План Барбаросса".
  Подготавливаемая в 1940 году война нацеливалась на "уничтожение еврейского большевизма". Советское государство, его население и евреи должны были быть снесены с лица земли. После оккупации были запланированы безжалостная эксплуатация сельского хозяйства и промышленности. Страна должна была быть заселена немцами, а ее население превращено в их рабов.
  Эти преступные намерения являлись основной линией национально-консервативной элиты Вермахта, промышленных магнатов и дипломатии, а также церкви и культуры, и должны были быть поддержаны широкой антикоммунистической компанией среди немецкого населения.
  
  Агрессия - Война на уничтожение
  
  Война проводилась немецкой стороной с беспардонной жестокостью и принесла жуткие последствия для населения оккупированных районов Советского Союза.
  По "Указу о подсудности военному трибуналу" некоторым солдатам были развязаны руки: штрафные действия и преступления по отношению к населению не карались. При одном лишь подозрении в сопротивлении уничтожалось население целых деревень. Специальные подразделения службы безопасности СС систематически уничтожали еврейское население и членов руководящей верхушки (кругов). В июле 1941 года Гитлер приказал разрушить Ленинград и Москву, "чтобы не дать остаться там людям, которых бы зимой пришлось кормить".
  Более двух миллионов гражданских лиц было за время трехлетней оккупации угнано на принудительные работы в Германию.
  Такая политика в оккупированных регионах основательно подтолкнула большую часть населения на поддержку партизанского движения.
  В конце войны Советский Союз оплакивал более 20 млн. погибших. Тысячи сел и городов было уничтожено.
  
   Агрессия - "Никакого товарищества"
  
  30 марта 1941 года Гитлером дана по отношению к советским солдатам такая установка: "Ни раньше, ни позже коммунист не был и не будет товарищем. Дело идет о войне на истребление".
  Эта установка определила также и судьбу взятых в плен красноармейцев. Руководство рейха и вермахта беспринципно попрали международные права человека. Политкомиссары Красной Армии, сразу же после взятия их в плен, были расстреляны как особо опасные "большевики".
  Осенью 1941 года в пересыльных лагерях в тылу фронта, при недостаточном продовольственном обеспечении, были собраны более двух миллионов пленных в ожидании голодной смерти.
  Несколько сотен тысяч солдат было вывезено в Германию. Там, на своих учебных полигонах, вермахт разбил специальные лагеря для примерно 50000 советских пленных. Три таких "лагеря русских" находились в северо-западной Германии: Берген-Бельзен, Оэрбке, Втцендорф.
  
  
  "Лагерь русских". Прибытие в шталаг.
  
  В начале июля 1941 года эшелоны пленных пошли в регионы рейха. Было в порядке вещей, что солдаты, попав в плен, должны были при минимальной пище прошагать сотни километров до границ рейха. Далее их везли в товарных вагонах. После больших боев в окружении в немецкие руки попадали сильно изможденные красноармейцы; многие из них погибли во время перевозки в лагеря.
  До ноября 1941 года в "лагеря русских" на полях было заключено более 100 000 пленных. Там не было никакого жилья, лишь вышки, колючая проволока, полевые кухни да открытые уборные-траншеи.
  Такие условия вызвали замечания у населения. Карл Дюркефельден, инженер из Целле, в августе 1941 года отметил в своем дневнике, что "Русские здесь в поле получают по одному хлебу на 10 человек и немного повидла. Большинство их находится за колючей проволокой без обычной крыши. Они сами соорудили себе некую кровлю и норы".
  
  "Лагерь русских". - За колючей проволокой.
  
  Высшим командованием вермахта, как и с размещением, плохо было организовано и прочее обеспечение. Продовольственные нормы были абсолютно недостаточны для поддержания жизни. Изможденные голодом, пленные питались древесной корой и травой. Употребление загрязненной воды уже к августу 1941 года привело к эпидемии дизентерии. Медицинское обслуживание вообще отсутствовало.
  По воскресеньям сотни зевак толпились у колючей проволоки лагеря Витцендорф. На требование коменданта закрыть доступ к лагерю бургомистр обратил его внимание на то, что "не повредит, если население воочию увидит этих зверей, подумает и установит, что могло случиться, если бы эти бестии наводнили Германию" Подобные "картины "врага" распространялись прессой, чтобы подавить нередко наблюдаемое среди населения соучастие.
   Только часть военнопленных были отправлены до осени 1941 года в рабочие лагеря, остальные остались зимовать под открытым небом.
  
  "Лагерь русских" - селекция и массовое убийство.
  
  В среде советских военнопленных проводилась систематическое истребление евреев, политработников и интеллигенции. По согласованию с вермахтом в "Лагеря русских" прибывали спецподразделения СС, чтобы проводить там сортировку-селекцию военнопленных. О том, что должно было с ними произойти, указывалось в июле 1941 года в приказе шефа гестапо Гейдриха: "Экзекуции... должны проводиться незаметно во вблизи расположенных концлагерях".
  В следующие месяцы транспорты с военнопленными потоками шли в концлагеря. До ноября 1941 года лишь в специально оборудованном помещении "для выстрелов в затылок" концлагеря Заксенхаузен было умерщвлено 13 000 советских военнопленных, в том числе тысячи из лагерей Берген-Бельзен, Оэрбке и Витцендорф.
  Убийства советских пленных из этих лагерей проводились также и в концлагере Нойенгам. В сентябре 1941 года там было застрелено 43 офицера, а осенью 1942-го еще 450 пленных из лагеря Фаллингбостель было умерщвлено во временной газовой камере.
  
  
  Работа, болезнь, смерть. - Массовая гибель.
  
  Катастрофические антисанитарные условия в лагерях и ухудшающееся состояние здоровья пленных усилило распространение эпидемий. Смертность возросла к началу осени. В ноябре 1941 года Главное Управление Безопасности сообщало, что в лагере Витцендорф вспыхнул тиф: "Ежедневно умирает по 200-400 русских". Возникла опасность распространения болезни на гражданское население.
  Тиф поразил также и Фаллингбостель, Оэрбке и Берген-Бельзен. Из-за этого все лагеря были закрыты. До конца карантина в феврале 1942 года дожил лишь один из десяти советских пленных. В эти три месяца в лагерях под открытым небом погибло более 50 000 человек. Умерших от голода, обморожений, от тифа и других болезней поспешно закапывали в братские могилы.
  В начале 1942 года почти начисто вымершие лагеря в Оэрбке и Витцендорфе были расформированы. Лишь один шталаг Берген-Бельзен, с включенным в него лазаретом, остался "лагерем русских" и продолжал расширяться.
  
  (На мой взгляд, создание специальных "русских лагерей" было связано и с тем, что советские военнопленные были лишены международной помощи и занимали особое место "отверженных" среди военнопленных из других стран. В самом начале войны Сталин категорически отказался сотрудничать с международной организацией Красного Креста, оказывающей посильную помощь пленным продовольствием и медикаментами. Брошенные на произвол судьбы, советские военнопленные умирали сотнями тысяч. С ними можно было обращаться, как со скотом, согнанным на бойню).
  
  Работа, болезнь, смерть. - Каторжная работа.
  
  Осенью 1941 года стало ясно, что война продлится дольше, чем это было запланировано. Увеличившаяся потребность в солдатах, оружии и амуниции вызвала нехватку рабочих на производстве. И тогда советские военнопленные понадобились, как рабочая сила и их передали в военную промышленность. Пайки были повышены, разрешено было строительство бараков, приказано восстановить здоровье у ослабленных.
  Если бы эти меры внедрялись постепенно, то не было бы такой массовой смертности в зиму. Даже в рабочих лагерях региона эпидемия тифа унесла несчетное число пленных.
  Рейхсминистр восточных оккупированных районов в феврале 1942 года подвел такой итог: "Из 3,6 миллионов военнопленных лишь несколько сотен тысяч полностью работоспособны".
  В последующие годы примерно около полумиллиона советских военнопленных были заняты на строительстве шахт, в сельском хозяйстве и в промышленности. Впрочем, и далее при недостаточном (заниженном) питании и плохом обращении. Смертность у них была значительно выше, чем у военнопленных из других стран.
  
  Работа, болезнь, смерть. - В лазарете.
  
  Берген-Бельзен являлся в основном лазаретом для советских военнопленных, которые помещались туда, как неработоспособные, часто чтобы помереть.
  Карл Дюркенфельден записал в марте 1943 года высказывание руководителя одного из предприятий в Целле: "Из 40 работавших прошлым летом русских осталось лишь 14. Остальные или скончались, или были так больны, что их отправили в Берген-Бельзен, и на этом с ними было покончено".
  Лазареты в Фаллингбостеле и Берген-Бельзене оказались центрами Сопротивления. Советские врачи и санитары собирали информацию и распространяли ее с помощью возвращавшихся с работы. "Ганноверский комитет" в Берген-Бельзене печатал листовки, способствовал попыткам побегов, составлял списки планов вооружения и агитировал против вербовки военнопленных в армию Власова, сражавшуюся на стороне немцев.
  Гестапо и вермахт предпринимали значительные усилия против возрастающей активности Сопротивления, но так и не смогли ее подавить.
  
  После войны. - Выжившие.
  
  Менее половины солдат, попавших в плен, дожило до окончания войны: из 5,7 миллионов погибло в лагерях и рабочих командах 3,3 миллиона.
  Но и для многих выживших освобождение из немецкого плена не стало концом мукам. Для Сталина пленные были изменниками родины, - советские солдаты были обязаны сражаться до последней возможности и ни в коем случае не имели права сдаваться в плен.
  Военнопленные, вернувшиеся из Германии, считались дезертирами и их подозревали в сотрудничестве с врагом. В "фильтрационных лагерях" пленные допрашивались советскими органами госбезопасности, и в большинстве случаев, приговаривались к десяти годам каторжных работ. Лишь в 1957 году осужденные были амнистированы. Полной реабилитации бывшие пленные в советском обществе так и не получили.
  
  После войны. - Братские могилы и памятники.
  
  Вскоре после окончания войны кладбища и братские могилы военнопленных были засажены парками. Летом 1945 года по распоряжению Советской военной миссии были установлены памятники с надписью: - " Памяти погибших в немецко-фашистском плену солдат"
  Заботы об этих местах легли на землю Нижней Саксонии. Соответственно закону о военных захоронениях погибшие имеют право на вечный покой. Посещение захоронений, естественно, было долго ограничено, так как кладбища находятся на учебных войсковых полигонах. Часто там проводились маневры, памятники подвергались частичным случайным повреждениям.
  За 60 лет памятные захоронения восстанавливались и были обнесены крепким валом. Там была установлена и немецкая памятная плита: "Памяти советским солдатам, погибшим здесь в большом количестве в плену за время Второй мировой войны". Установленные раньше символы "Серп и Молот", а также и советская Звезда, исчезли. Теперь на захоронениях установлены православные кресты.
  
  В заключение хочу привести обращение Центра политического образования земли Нижняя Саксония, адресованное и тем, кто пережил ужасы той далекой войны, и тем, кто знает о ней только понаслышке.
  
  "Там, где больше нет бараков и колючей проволоки, которые немой красноречивостью напоминали бы об ужасах, связанных с этим местом, мемориал Бельзен напоминает о немыслимом числе невинно пострадавших и погибших под фашистским игом людей. Являясь главным мемориалом земли Нижняя Саксония, Бельзен должен служить тому, чтобы в памяти людей не стиралось сознание о преступном и нечеловеческом характере фашистского режима и чтобы память о его жертвах не была предана забвению" ...
   "Нет такой меры, какой можно было бы измерить количество горя и страданий, которые довелось испытать униженным и преследуемым, депортированным и подверженным пыткам. Кто мог бы сделать так, чтобы все это оказалось кошмарным сновидением? Пусть жертвы произвола, царившего в то время, когда государственной властью были отвергнуты основные принципы гуманности, защита и охрана которых должны являться ее главной задачей, - пусть эти жертвы будут нам и следующим поколениям предостережением и вечным завещанием".
  И каждый раз, празднуя День Победы, мы должны помнить об узниках фашистских лагерей смерти. Они, также как и все, безвременно погибшие в этой страшной войне, ЗАБВЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖАТ.
  
  
  2. Я ПОМНЮ, ШЛА ЕЩЕ ВОЙНА...
  
  Сиротам Великой Отечественной войны
   посвящается
  
  В предисловии к моей книге "Я помню, шла еще война...", изданной в 2010 году, член Союза российских писателей Александр Сафронов писал: - "Это воспоминания взрослого человека глазами ребенка. ...Хочу отметить форму, в какой написана работа. Воспоминания автора выглядят, на первый взгляд, какими-то разрозненными, ситуации, описываемые автором, с точки зрения литературы - неоконченными. Но такова человеческая память. Она избирательна - выхватила кусок жизни и без комментариев запечатлела в душе. Работа заслуживает огромного внимания читателей. В ней на примере одной семьи - история целого поколения. Поколения военных лет ..."
  
  
  Я помню, шла еще война
  Нам в бой ходить не приходилось
  Но грозовая тишина
  На мирный город опустилась:
  
  И день за днем то здесь, то там
  Одной - единственной строкою:
  "Ваш муж погиб". "Повестка вам"
  Взрывалась новою бедою.
  
  Давно окопы заросли
  На блиндажах растут березы
  Но в сердце горечью вошли
  Суровых лет военных слезы.
  
  
  Как я завидовал другим,
  Отцы которых возвратились.
  И как я встречусь со своим,
  Мне сны мальчишеские снились
  
  Но не вернулся, спит солдат
  В земле немецкой, на чужбине
  И он совсем не виноват,
  Что в вечном сне забыл о сыне
  
  Как эхо тех далеких дней,
  Крупицей всенародных бедствий
  Всплывает в памяти моей
  Войной израненное детство...
  
  
  ВТОРАЯ СЕВЕРНАЯ И ВОКРУГ
  
  
  
  И сегодня, на пересечении улиц Вторая Северная и Орджоникидзе, второй дом от угла, сохранилась избушка, в которой прошло мое раннее детство.
  Домик наш скособочился, наклонился немного вперед, врос в землю, но все также по вечерам в его перекошенных окнах горит свет. А во дворе, как и в далекие военные годы, сушится белье.
  Все также у соседей справа за высоким плотным забором растут кусты бузины и кривые деревца дикой ранетки. Но нет уже прежних соседей. Крепкий бревенчатый сруб дома Крутиковых на углу ул. Орджоникидзе и Второй Северной раскатали по бревнышкам предприимчивые коммерсанты. Думаю, в ближайшее время на его месте возникнет еще одно здание торгового центра. Место престижное. Давно умерла, жившая в домике справа от нас, неизвестно как заброшенная из Польши в Сибирь не то пани Ядзя, не то пани Ядвига, изредка угощавшая соседских детей вареньем собственного изготовления. Все как было, но совсем не так.
  Толкнув рассохшуюся калитку, вхожу во двор. Шестьдесят лет назад во дворе у нас росла сирень. Теперь хлам и запустение. Видимо, не нуждаются новые жильцы в простейшем благоустройстве. Поднимаюсь на небольшое крыльцо и вхожу в дом. На кухне хозяйка готовит на газовой плите обед. Домик маленький, комната и кухня. Полы на кухне провалились. Лопнула и угрожающе ощерилась щепками перекладина дверного проема между кухней и комнатой. Русскую печь с лежанкой разобрали и вместо нее сложили из кирпича обычную плиту. Нет и тянувшихся вдоль глухой стены, примыкавших к лежанке, полатей.
  В домике живут муж, жена и двое детей. В чуланчике, где мы хранили опилки и обрезки дров, а также укрывали от чужих и государственных глаз трехколесный мотоцикл фронтовика дяди Миши, мужа младшей маминой сестры, поселился брат хозяйки. Опять, как и во времена Михаила Булгакова, всплыл квартирный вопрос. Ждут сноса и расселения. Видимо, поэтому, а еще, чтобы разжалобить различные жилищные комиссии, не делают даже попыток какого-то ремонта. Идут на риск похоронить себя под обломками моего детства.
  И мне уже не отремонтировать того, что было. Остается вспоминать и помнить.
  
  Не нужно искать в этих заметках какого-то сюжета. Здесь короткие зарисовки жизни и быта в годы войны и в послевоенные годы. Воспоминания мальчишки, в два года оставшегося без отца и пережившего, как и многие сегодняшние семидесятилетние, тяжелые времена сороковых и первых лет пятидесятых.
  Когда стало ясно, что войне не видно конца и пришли извещения из военкомата о том, что наш отец пропал без вести, а муж тети Стеши (по крещению Степаниды), старшей маминой сестры, Иван Гребенюк погиб в боях за свободу и независимость Родины, собрался семейный совет. Нужно было решать, как выжить, а выжить можно было только вместе.
  Семейный совет состоял из трех человек: бабы Ани, тети Стеши и нашей мамы. В пассиве были четверо малолетних детей, (одна из них дочь тети Стеши, на год старше меня), в активе - должность заведующей мельницей в поселке Брезицкий, которую еще до войны заняла наша тетя Стеша, и домик на Второй Северной - приобретение все той же тети Стеши, взявшей его в аренду у местного жителя.
  Слово взяла бабушка.
  - Тебе, Пана (нашу маму окрестили после рождения Парасковьей), придется переехать на Вторую Северную. Ты не выживешь одна с тремя малолетними детьми. А мне нужно и Стеше помогать и за домом присматривать.
  - Семейный совет на этом закончился. Решили, что мы должны переехать в этот домик, чтобы быть ближе друг к другу, выехать из уже обжитой и комфортабельной по тем временам ведомственной квартиры. Действительно, мы бы не выжили, если бы не держались вместе.
  Небольшую, но неоценимую для нашей семьи помощь оказывала тетя Стеша. Как никак, а на мельнице всегда после помола оставалась мучная пыль, оседавшая на стропилах, вполне пригодная для использования. Кроме того, можно было держать небольшое подсобное хозяйство: курей, корову, свинью. Курьером между тетей Стешей и нашей семьей была баба Аня, изредка привозившая нам небольшие продуктовые посылки. Мы следили за порядком и чистотой в доме. К тому же, зимой его было необходимо протапливать, а забота об этом целиком ложилась на наши плечи.
  Первым моим воспоминанием о жизни на Второй Северной было купание в самодельной ванне. Мне не было и двух лет, когда сестра, которой поручили заботу о моей безопасности, заигралась с подругами и забыла, что я "купаюсь" самостоятельно, без присмотра. А мне было хорошо. Теплая вода, голова на подстилке, простыня, накинутая на корытце, мягкий рассеянный свет, тепло и никаких забот. Правда, когда сестра вспомнила обо мне, вода уже начала остывать, и я начал ощущать некоторый дискомфорт. До сих пор не могу понять, как я мог поместиться в этой лоханке, когда увидел ее через много лет. Представьте себе деревянное корытце длиной чуть больше пятидесяти сантиметров, дно из сплошной доски, а стенки, набраны из мелких реек, перетянутых двумя железными обручами. И эта конструкция не только не пропускала воду, но и сохранилась, не рассохлась через десятки лет. Умели делать хорошие вещи наши предки.
  Второе воспоминание связано с улицей Орджоникидзе. Эта улица для меня в то время начиналась Четвертой Северной и кончалась Октябрьской улицей. Если бы вы знали, какие восхитительные потоки воды неслись по ней после летних ливней, сворачивали на Октябрьскую, и сваливались в Иртыш! Какие завалы песка оставались на улице после этих ливней!
  Ливни в те времена были обильными и теплыми. Наше босоногое детство и впрямь было босоногим. Мы, не знали летом про обувь. Прыгая босиком под проливным дождем по теплым лужам, мы кричали несуразицу: Дождик, дождик пуще, мы прибавим гущи. Или смесь христианства и язычества - Дождик, дождик, перестань, мы поедем в Ерестань, Богу молиться, тебе поклониться.
  А на Орджоникидзе до самой Октябрьской улицы никакого покрытия. Только глубокий, чистый песок. Какие чудесные строения я возводил из этого мокрого песка после летних ливней! Какие дворцы и подъездные дороги к ним строил! Обыкновенная щепка превращалась в автомобиль, обгорелые спички в неприступные стены. Я населял эти дворцы стражею, разрушал и вновь строил. Не было у нас тогда игрушечных автомобилей, строительных конструкций, да и вообще, не было никаких игрушек. Нашим уделом было самим создавать себе игрушечный сервис.
  На углу Оржоникидзе и 4-й Северной находилась баня. В эту баню мама водила меня вплоть до пяти лет, естественно, в женское отделение. Да и выхода другого не было. Мне и другим моим сверстникам, чуть младше, или чуть старше, у которых отцов отобрала война, ходить в баню можно было только с мамами. Любил я там пускать через соломинку мыльные пузыри. Вместе со мной резвились между скамейками другие мальчишки. Скамейки были такими же, как и сейчас. Тяжелые, на металлических ножках, из цементных плит, нафаршированных мраморной крошкой.
  Главным отличием той бани от нынешней было доброжелательное отношение друг к другу. В обычае было потереть спину соседу по первой его просьбе. Одни не стеснялись попросить, другие с удовольствием откликались на просьбу. "Истязуемый" ложился на скамейку, а "палач" тер его спину вехоткой (так в те времена называлась мочалка) из клубка спутанной тонкой резиновой нитки (отходов промышленного производства), до красноты. В предбаннике, а точнее, в зале, где выстраивалась очередь в баню, было несколько круглых высоких столиков на металлических ножках, из того же материала что и скамейки в банном отделении, буфет, в котором можно было после бани купить пива и вяленой рыбы. Пиво пили из тяжелых граненых стеклянных кружек, а мы, по заведенному обычаю, после бани пили чай дома.
   Вдоль улиц по всему городу полагалось мостить деревянные тротуары, а рядом выкапывать сточные канавы. (кстати, в городе в те времена лишь одна улица Ленина и часть площади перед Центральным рынком, по тем временам рынок называли "базаром", были выложены булыжником, уделом других улиц были пыль и зола, выбрасываемая зимой хозяйками на дорогу). Асфальтового покрытия в городе не было вообще.
  По этим канавам строем в пять - шесть голопузиков мы маршировали под собственный аккомпанемент. Надували щеки и выдавали невообразимые мелодии. Тра-та-та, тю-тю-тю, и другие невообразимые звуки с помощью языка и губ под барабанный бой ладошками по голым животам.
   В нашей семье, да думаю, и в других нормальных семьях не воспринимался мат. Даже такое общепринятое выражение как "сука" считалось высшим проявлением гадливости. А я, импровизируя словосочетаниями от хер, мер, нер, туй и последующего, нарвался на головокружительную трепку от своего брата, и никогда больше, по крайней мере, в семье, не применял нецензурных выражений. Правда, моя дочка, когда гостила у своей бабушки на селе, по своему неразумению, видя возвращающуюся из стада корову, пищала - баба, баба - твоя сука идет.
  Помню зависть к мальчишке моего возраста, у которого были настоящие санки с металлическими полозьями и деревянной спинкой. Жил он в приличном доме на Орджоникидзе с парадным подъездом с высоким крыльцом.
  Мама, купи мне такие же санки, просил я.
  Нет, сынок, у него отец вернулся с войны, а вы у меня безотцовщина, и нет у нас таких денег.
  Правда, "сани" все же можно было сделать самим. Для этого и всего то был нужен металлический прут диаметром 12-15 миллиметров и длиной метров пять. Он изгибался таким образом, чтобы два его конца служили полозьями, а средняя часть в виде изогнутой, наклоненной немного назад дуги, становилась и рулем и опорой для рук. Отталкиваясь одной ногой, и придав этим импровизированным саням необходимое ускорение, можно было проехать на полозьях несколько метров, а если под горку, то и до того места, где кончался спуск.
   Был у моего брата закадычный дружок. Звали его Бося. Уличное это было прозвище, или настоящее имя, я не знаю. Жил он на нашей улице, за перекрестком с улицей Тарская. Во время, описываемое мною, было им по 11-12 лет. И вот задумали они сделать самокат. Долго шушукались, обсуждали конструкцию, заготавливали детали. И вот на свет появилось чудо конструкторской мысли из дерева и железа. В основе самоката было три конька. Один спереди и два сзади. Крепились они болтами к деревянным дощечкам. Передний конек на специальном шарнире мог вращаться вместе с дощечкой вокруг собственной оси, задние коньки были неподвижными. Еще были руль и сиденье. В общем виде, конструкция напоминала трехколесный велосипед, но не на колесах, а на коньках.
  С самого начала друзья продумали и то, как ездить на таких санках. Дело в том, что у Боси была овчарка. Ее впрягали в сани, и она, как самая настоящая ездовая собака, тащила ездока по улице. Правда, саму собаку тащили на поводке.
  Был и еще один вариант. На Седьмой Северной был пологий спуск на Иртыш. На нем катались, в основном, лыжники. Но он вполне пригоден был и для наших саней. Однажды и мне разрешили прокатиться. Как сейчас помню тот сугроб, в который санки заволокли меня без всяких усилий с моей стороны.
  Зимой практически все носили валенки. Тогда они назывались пимами, а более высокого качества, более мягкие, ручной выделки - катанками. Весной и осенью на пимы, да и на другую обувь надевались резиновые калоши. Если подкладка была из красного бархата, то это свидетельствовало о сравнительно неплохом материальном положении владельца. Но чаще всего калоши были без всяких подкладок, из сплошной резины. Их снимали на пороге и ходили в своей обуви как в домашних тапочках.
   Поголовно все население города носило зимой телогрейки, простеганные ватные пиджаки. Иначе их называли фуфайками или, в просторечье, "куфайками". Практичная, дешевая и теплая одежда, правда, без всяких намеков на моду
   Не знаю, какими судьбами, в мое распоряжение попал один конек "снегурочка". Это закругленный спереди с насечками конек для фигуристов. Крепился он на правый пим веревками, спереди и сзади Перекручивался палочкой и в таком виде держался на ноге. Пользование этим коньком было самым примитивным. Отталкиваясь левой ногой, я скользил на правой. И угораздило меня таким способом выехать на перекресток с улицей Орджоникидзе. Здесь меня и перехватили мальчишки постарше. Повалили на снег, срезали бритвой конек, дали пинок под зад и отправили домой.
   И во время войны и после, срезать коньки было обычным делом. Не было у нас тогда коньков на ботинках. Второй раз у меня срезали коньки, когда мы жили на 14-й рабочей, и мне было уже лет 12. Я показал обидчика брату, мы вместе сходили к нему домой, и вернули отобранные коньки.
  Весной на нашем дворе пышным цветом расцветала сирень. Устроившись под одним из кустов, я искал цветок с пятью лепестками. Его полагалось съесть, чтобы исполнились загаданные желания. Бывало, находил, съедал, но желания не исполнялись. Наверное, были невыполнимы.
  Под этими сиреневыми кустами мы летом всей семьей пили чай. На столике устанавливался самовар. Закладывались древесные угли, поджигались с помощью мелко нащипанных лучинок. На трубу надевался дырявый сапог и я, с превеликим удовольствием раздувал сапогом эту импровизированную печку. Внутри самовара была труба, через которую горячий дым выходил наружу, разогревая до кипятка находящуюся вокруг воду. На трубу надевалась металлическая конфорка, подставка с кружевными боками, на нее водружался чайник с заваркой.
   Потом садились кружком вокруг столика, и пили из блюдечек (блюдечко полагалось держать на растопыренных пальцах правой руки) фруктовый чай. Другого чая не было, но был кусковой (крупными кусками) сахар-рафинад, который кололи мелкими кусочками специальными щипчиками. Это называлось пить чай вприкуску.
  Наша мама во время войны нигде не работала. К этому были две причины. Нельзя было оставить малолетних детей без присмотра. А во-вторых, у мамы был врожденный порок сердца. И все же, несмотря на болезнь, она периодически ходила пешком в Половинку за 25 километров, чтобы принести оттуда десятка два яиц и бидончик молока. Безгранична любовь матери.
  За свою жизнь я побывал во многих городах. Могу засвидетельствовать, что нет ни в одном из городов России людей, по крайней мере, женщин, красивее, чем в Омске. Омск находится на перепутье всех дорог. В нем "наследили" казахи, киргизы, таджики, татары, русские, украинцы и представители многих других народов. Великое смешение рас и народов, суровый климат, породили особый тип россиян - Сибиряков.
  Сероглазая красавица тетя Стеша, лукаво улыбаясь, спросила меня
  -Витя, а ты девочек любишь?
  Каверзный вопрос для человека, которому едва исполнилось четыре года.
  -Люблю,- потупившись, промямлил я.
  -А за что ты их любишь, прижала она меня к стенке.
  Вот уж черт те что, прокрутилось у меня в голове. Но я с честью вышел из этого испытания.
  -За то, что они в голубеньких платьицах ходят.
   Голубенькое чудо появилось за соседним забором. И надо же случиться, что моим выбором оказалась не Омичка, а урожденная Ленинграда.
   Дело в том, что тогда в Омск "переехали" десятки тысяч ленинградцев. Многие из них прибыли с эвакуированными заводами. Другие семьи, как правило, выехали на временное поселение с малолетними детьми. Одной из таких семей была мать с дочкою, жена полковника Красной Армии, снявшая комнатку на улице Орджоникидзе по соседству с нашим домом.
  По стечению обстоятельств дочке было примерно столько лет, как и мне. Видимо на этой почве возникла общность наших интересов. Сначала мы переговаривались через забор. Потом нашли в нем дырку, и наши отношения перешли на совсем иную почву - мы взялись за руки. На ее территории был полуразрушенный сарай, а в нем можно было с известной опаской ходить по сохранившимся балкам, перекинутым через яму. Большие были возможности проявить себя истинным кавалером и вовремя протянуть спутнице руку!
  Однако, этой идиллии был вскоре положен конец. И самым решительным образом. Не дело было дочери полковника общаться с сыном простого солдата, к тому же пропавшему во время войны при неизвестных обстоятельствах. Мою Таню силой водворили домой.
  Не знаю, какую истерику закатила маме дочка, но уже на следующий день та, стоя у забора, униженно просила: - "Витя, поиграй с Танечкой"
  Но у сына солдата собственная гордость. Я, сидя под кустом сирени и перетирая кирпич, гордо ответил: - "Я лекарство делаю". На этом моя первая любовь и закончилась.
  И только много лет спустя, когда я проходил срочную службу в войсках Северо-Западного пограничного округа, на Литейном проспекте Ленинграда увидел девушку. Таня! Как током ударило меня. И до сих пор жалею, что не догнал, не остановил, не спросил: - "Вы Таня?"
  Не только у ребят, но и у взрослых ходили жуткие рассказы о бандитских налетах "Черной кошки", о "Попрыгунчиках", умевших прыгать на несколько метров за счет пружин, привязанных к обуви, пугавших и грабивших одиноких прохожих. О доме на нашей улице у завода имени Куйбышева, в котором делали котлеты из человеческого мяса. Да мало ли еще о чем, приводившем нас в жуткий трепет. Ходили рассказы, что когда разбирали кинотеатр "Гигант" по улице Партизанской, на берегу Оми, на чердаке обнаружили 12 голых трупов подростков, подвешенных к стропилам. Говорили, что их убили, чтобы завладеть приличной одеждой.
  Окна всех частных домов Омска закрывались на ночь ставнями. Железная полоса, закрепленная с одной стороны намертво, с другой имела длинный болт, проходивший насквозь через оконную раму. И хотя у нас абсолютно нечего было взять, в мои обязанности входило вечером закрывать ставни, и изнутри закреплять этот болт специальным штырем, продетым в прорезь болта.
  Практически во всем городе тогда не было электричества. Вечером в домах зажигались керосиновые лампы. У нас была семилинейная. Были и двенадцатилинейные. Чем шире был фитиль, тем ярче горела лампа, бросая на стены причудливые тени. Освещение регулировалось также специальным винтом. Можно было или поднять фитиль, и тогда свет был ярче, или, наоборот опустить, и тогда пламя уменьшалось. Стеклянная колба, а внутри огонь фитиля, вот и весь простейший светильник. Правда, еще баллон с керосином, в который опускался фитиль. С этой лампой наша семья прожила до 52-го года, пока мы не переехали на улицу МОПРа, (теперь улица имени Ю. Гагарина.) Там у нас уже было электричество.
  Летом готовили пищу на керосинке. Практически это была та же самая газовая плитка, но только работавшая не на газе, а на керосине. Только изредка нужно было подкачивать в баллон воздух с помощью специального ручного насоса. Керосин продавали в специальных керосиновых лавках, наполовину зарытых в землю и с железными дверями. В глубине лавок стояли бочки с керосином, из которых продавец специальным черпаком разливал его в тару покупателя.
   А вот зимой топили печку. Топили углем, но для растопки использовали опилки, которые заготавливали летом.
  - "Собирайтесь, поедем за опилками" - обычно говорила мне и Володе, моему старшему брату, наша мама. "Поедем", это очень громко сказано. У нас была двухколесная тележка с оглоблями. На нее можно было погрузить 3-4 мешка с опилками. Опилки мы брали на лесопилке, которая находилась рядом с Сибзаводом в районе Четвертой Северной, ближе к Иртышу. Туда подходили железнодорожные подъездные пути, связывающие лесопилку с заводом имени В. Куйбышева, и была проходная. Вот через эту проходную мы и попадали на лесопилку. Старались загрузить мешки не только опилками, но и обрезками досок, хотя это категорически запрещалось. Но мы рассчитывали на доброжелательность охраны. Охранники понимали, что мы собираем опилки и эти обрезки не от хорошей жизни. К тому же обрезки мы старались спрятать в опилках. Я, как живчик, бегал по лесопилке в поисках обрезка доски, и если находил, то старался засунуть его в мешок поглубже.
  Когда мешки были погружены, мама впрягалась в оглобли коренником, брат подталкивал тележку сзади, а я, как жеребенок, бежал рядом. Да и брали меня с собой только потому, что не с кем было оставить дома. Опилки хранили в сенях, в специально отгороженном ларе.
   Попутно скажу, что с топливом у нас были постоянные проблемы. Так, когда мы жили на улице 14-я Рабочая, приходилось собирать хворост в лесопосадках вдоль железной дороги. На улице 7-я Рабочая, перед светофором часто останавливались поезда, груженые углем. Мой брат забирался на вагон, и пока поезд не тронулся, успевал сбросить под откос несколько кусков угля. Тем и топились.
  Как ни странно, но во время войны, когда мы жили на Второй Северной, питались мы гораздо лучше, чем в послевоенные годы. Наверное это было связано с тем, что нам постоянно оказывала помощь тетя Стеша. Но не только поэтому. Круглый год у нас была картошка. Садили мы ее в районе Амурского поселка, а хранили в сухом и обширном подполе, в погребе, под полом на кухне. Жареная и вареная картошка была нашим дежурным блюдом и не давала умереть с голоду. Как правило, жарили картошку на маргарине или на постном масле. Но и картошку приходилось экономить. Так при посадке никогда не высаживали целые клубни. Старались нарезать кусочками, сохраняя на них один или два глазка.
  Ежемесячно нам выдавали продуктовые карточки. По ним можно было получить по 300 граммов хлеба на человека и по установленным нормам жиры, крупы, макаронные изделия, сахар. Раз в месяц мама получала пособие на детей. С этим пособием мы ходили на Центральный базар. Теперь на этом месте Торговый Центр. Насколько я помню, на базаре не было крытых павильонов. Были столы, с которых, как и сейчас, летом и осенью продавали лук, редиску, помидоры, огурцы и другие овощи с огородов. Не было только фруктов. Зато зимой столы были заставлены мороженым молоком. Молоко колхозники морозили в больших чашках, затем извлекали его из этих чашек и укладывали на столах пирамидами. Очень вкусное было молоко с бугорком мороженого жира. Было очень много крытых ларьков, в которых на крюках висели куски говядины, свинины, баранины. Мясом торговали, в основном, казахи. Мы ходили на базар за мясом, а зимой и за молоком. Мама долго ходила по рядам, приценивалась, приглядывалась, пока не выбирала кусочек мяса на полкилограмма.
  У брата на базаре был собственный бизнес. Набирал в чайник воду из близлежащей колонки и продавал ее "на рубль досыта".
  И все же мы были постоянно голодны, Помню такой эпизод, Когда я был уже постарше, набегался на улице, проголодался. Забегаю домой и вижу, как вокруг стола суетятся Володя и Лена.
  - Есть хочешь? Быстренько мой руки и садись за стол.
   Редко мыл руки перед едой, а тут угораздило. Вымыл руки, сел за стол. Сестра смахнула с клеенки воображаемую пыль. Брат поднес к моему носу кукиш и стакан воды. Вот это ешь, а этим закусывай. Реву было до самого вечера. Плакал я не из-за того, что мне поднесли кукиш. Обидно было, что зря мыл руки. И все же дали мне кусок хлеба, посыпанный солью.
   Воду возили на той же тележке, что и опилки, в деревянной бочке или носили в ведрах на коромысле из колонки на углу Тарской и 1-й Северной. Колонка в округе была одна и за водой постоянно была очередь. Вокруг колонки зимой нарастала наледь, и я однажды поскользнулся и ударился головой о лед. Голова после этого долго болела.
  У нас на 2-й Северной в красном углу комнаты за полузадернутой занавеской висела икона Божьей Матери с Иисусом Христом на руках. Судя по потемневшему окладу, иконе было много лет. Ниже помещался иконостас со Святыми Угодниками, а еще ниже висела лампада, которая зажигалась по церковным праздникам. На эти праздники, и всегда с гостинцами приезжала из Брезицкого бабушка Аня. Гостинцы были однообразными, но весьма полезными и всегда ожидались с нетерпением. Мука, немного масла, сметана, яйца, а то еще и кусочек мяса.
  Помню, бабушка взяла меня однажды на Пасху святить куличи в церковь, что на Тарской улице. Замечу, что эта церковь и сегодня сохраняет тепло людских сердец в отличие от роскошных храмов, воздвигнутых на Левобережье и напротив здания областной Администрации. (Холодно в них душе и ходить в них не хочется. Наверное, потому, что они еще, как говорится "не намолены". Надеюсь, что лет через пятьдесят все будет по иному.)
   Поднялись мы чуть свет, и все же места на специальных длинных столах, поставленных от входа в церковь вдоль дорожки, не хватило. Пришлось прямо на земле расстилать чистую тряпочку и на нее помещать куличи. Само священнодействие было очень торжественное и красочное. Батюшка шел впереди процессии священнослужителей и окроплял святой водой не только куличи, но и прихожан. Молитвы, песнопения, церковные одежды, переливающиеся всеми цветами радуги, оставляли незабываемое впечатление в душе мальчишки, впервые попавшего на такое торжество.
  Потом с куличами пили чай.
   С этим торжественным событием можно было сравнить только наш поход с Мишей-лапой на спектакль "Красная Шапочка".
  Во время войны у нас периодически появлялись постояльцы. Ночевали они на кухне, где в углу около двери в сени стояли две кровати. Постояльцев у нас поселяли в принудительном порядке. У одного из них была открытая форма туберкулеза, но никого из врачебного персонала это не волновало. Правда, прожил он у нас недолго. Но вполне возможно, что в результате через несколько лет у меня на легких было обнаружено темное пятнышко, из-за которого я попал в санаторно-лесную школу для детей с такими заболеваниями.
   Миша-лапа был одним из постояльцев. Прозвали его так из-за хромоты. В армию его не призвали и он работал слесарем на Сибзаводе. Влюбился Миша-лапа в нашу маму, такую же красавицу, как тетя Стеша, неоднократно предлагал ей выйти за него замуж и постоянно получал отказ. Вот он то и привел меня на этот спектакль в ДК "Металлист", Дом Культуры от Завода имени Куйбышева, видимо, надеясь этим завоевать расположение мамы. Правда, по дороге все время ворчал, что много потратил денег.
  Сидели мы на верхнем ярусе. На этом ярусе в специальных ложах по обеим сторонам сцены были установлены софиты. По ходу действия осветители меняли на них цветные стекла. Красное на синее, синее на зеленое, зеленое на желтое и так далее. Сцена, а вместе с ней волк, Красная Шапочка, и другие персонажи расцвечивались всеми цветами радуги. Зрелище было потрясающее. Да и сама сказка оставила у меня неизгладимое впечатление. Навсегда поселила уверенность, что добро должно побеждать зло.
   Спасли дроворубы от злого волка и Красную Шапочку и ее бабушку.
  С "Металлистом" связаны и воспоминания о кинофильмах, которые демонстрировали в кинозале. На детские сеансы цены были снижены и мы могли ходить на них без особого ущерба для семейного бюджета. Фильмы были без звукового сопровождения (если не считать стрекота киноаппаратов), с обязательными титрами внизу экрана. Демонстрировались они по частям, попеременно двумя киноаппаратами. Перед началом художественного фильма обязательно демонстрировался документальный.
  Особой любовью, у нас, мальчишек пользовался фильм о легендарном красном командире Чапаеве, только что выпущенный в те годы кинопрокатом. Мы готовы были смотреть его снова и снова.
   Еще одно приятное воспоминание связано с Новым Годом. Когда мне было 5 лет, дали нам пригласительный билет на празднование Нового Года в городской дом пионеров, который находился тогда в деревянном, по-моему, двухэтажном доме по улице Интернациональной, в сквере напротив нынешнего кинотеатра им. Маяковского.
  В прихожей нас раздели, верхняя одежда осталась на руках мам и бабушек, а нас по подготовленному списку по 15 - 20 человек приглашали в зал, где была установлена Новогодняя елка. Впервые я увидел лесную красавицу в праздничном наряде, украшенную разноцветными флажками, со звездой на верхушке, стеклянными игрушками, раскрашенными шарами, гирляндами и бумажными, штампованными разноцветными зайцами и медведями, а также Снегурочку и Деда Мороза с роскошной белой бородой и красным мешком с новогодними подарками. Минут десять-пятнадцать мы покружились в праздничном хороводе вокруг елки, а затем Снегурочка выдала нам бумажные пакетики с новогодними подарками, насколько помню, тремя шоколадными конфетами, апельсином и двумя яблоками, которые мы в последствии разделили в семейном кругу.
  Как ни странно, но самым болезненным воспоминанием тех лет было мое пребывание в пионерском лагере "Чернолучье". Конечно, не был я никаким пионером и даже октябренком. Было мне 6 лет, когда сердобольные тети из райсобеса выделили группе ребят, как сейчас говорят, из малообеспеченных семей, путевки в этот лагерь.
   Не было туда дороги с асфальтовым покрытием. Ехали мы по грунтовым дорогам, к тому же раскисшим после прошедшего дождя. Сидели в кузове грузовика на досках, крючьями закрепленных за борта. Иногда грузовик буксовал, иногда юзом сползал на обочину дороги. Но все же добрались до места назначения.
  Разместили нас в клубе, одноэтажном здании на берегу Иртыша. В зале расставили в несколько рядов железные кровати с матрасами и подушками, набитыми ватой. На сцене обосновались пионервожатые.
  Вначале все было очень хорошо и весело. Изредка купались в Иртыше под присмотром взрослых. Собирали в лесу сосновые шишки. Но случилось происшествие, которое запомнилось мне на всю жизнь. Моему соседу, такому же мальчишке, как и я, мама привезла кулек конфет "Дунькина радость". (Так назывались карамельки с начинкой из повидла). Конфеты неожиданно пропали. Сосед разревелся, поднял крик.
  Прибежали воспитатели и решили сделать повальный обыск. Начали переворачивать подушки и постели. Подленький воришка подсунул этот кулек ко мне под подушку, где его и обнаружили. Меня обозвали вором и в воспитательных целях запретили разговаривать со мной. И как я ни плакал и не убеждал, что не воровал, мне никто не поверил. Последующая жизнь в лагере превратилась в пытку. Скрашивал мое вынужденное одиночество только один мальчишка, койка которого находилась рядом с моей. Потом я понял, почему он сочувствовал мне. Скорее всего, он и был тем воришкой, который подсунул кулек с конфетами мне под подушку, и как мог, сглаживал свою вину.
  Чернолучье было не единственным пионерским лагерем в моей жизни. Перед самой школой выделили мне путевку от предприятия, на котором до войны работал мой отец, в пионерский лагерь "Черлакский". В этом лагере была особая атмосфера спартанской жизни. Жили мы в больших, многоместных брезентовых палатках, позаимствованных у одной из воинских частей, по отрядам, сформированным по возрастному признаку. Спали на деревянных нарах, на матрасах, набитых соломой. По утрам нас поднимали звуки пионерского горна. По отрядам выстраивались у флагштока. Под звуки горна поднимался на флагштоке красный флаг. Так начинался каждый новый день. После завтрака (немного каши, кусочек хлеба с маслом и чай) устраивались игры, а кто не хотел в них участвовать, занимался своими делами. Лагерь находился в березовой роще, километрах в двух от Иртыша. Иногда строем мы ходили купаться на Иртыш.
  Перед окончанием сезона была проведена игра "Зарница". Заранее были определены маршруты поиска захоронений кладов. Указатели (стрелки с направлением поисков) были установлены в самых неожиданных местах. По этим указателям группы мальчишек должны были найти клад. Маршрутов было несколько, часто они пересекались, и найти верную дорогу было не так просто.
  Перед самым отъездом, накануне вечером зажигался большой костер. Все мы располагались вокруг костра. Выступали участники художественной самодеятельности с заранее подготовленными номерами, пели песни.
  
  Взвейтесь кострами, синие ночи
  Мы пионеры, дети рабочих
  Близится эра светлых годов
  Клич пионеров - всегда будь готов
  
  Этой песней, исполняемой перед костром, заканчивался каждый сезон отдыха.
  
  У нас не было дома радио, и об окончании войны мы узнали от соседей. Было всеобщее ликование и слезы. В центре города собирались толпы народа, обнимались, целовались незнакомые люди. Возникали стихийные митинги. Люди собирались у уличных репродукторов, чтобы послушать последние новости. Все было пронизано радостью, печалью и надеждой на лучшее будущее.
  В середине лета начали возвращаться домой фронтовики. В наш домик поочередно, в застиранных гимнастерках, гремя орденами и медалями, приходили сводные братья отца: дядя Миша, дядя Гриша, а также родной брат мамы дядя Боря. Все они развязывали котомки, доставали хлеб, сахар, консервы, фляжку с водкой. Усаживались за стол, выпивали за победу, за тех, кто не вернулся, за нашего отца.
  Рассказывали о жизни в окопах, о выпавших на их долю боях, фронтовые эпизоды. Я сидел на полатях и с упоением слушал эти рассказы. "Виват, дядя Боря!" - кричал мой брат.
  Немного задержался у нас дядя Миша. Мне уже было почти 7 лет, и я довольно сносно, на уровне Остапа Бендера, играл в шахматы. Вот с дядей Мишей у нас и проходили шахматные баталии. К сожалению, мне ни разу не удалось выиграть. К каким только ухищрением я не прибегал. Пытался повторять его ходы, но неизбежно получал мат.
  
  
  В ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС
  
  В школу я пошел в 47-м году. Вместо портфеля была у меня холщовая сумка защитного цвета с длинной лямкой через плечо. В кино я видел точно такие же сумки у фронтовых медсестер. Только на них были нашиты красные кресты.
  В сумку мне положили букварь, тетрадь для чистописания, тетрадь для арифметики, блокнот для рисования, учебник по арифметике, пенал с карандашами и деревянной ручкой с металлическим пером, чернильницу-непроливашку. (Пластмассовый стаканчик грамм на тридцать с закручивающейся на него воронкообразной крышкой). В первый же поход в школу непроливашка вылила изрядную порцию чернил в сумку и чернильное пятно на ней красовалось не один месяц.
  В первый класс я поступил в школу Љ 15. Школа находилась между ДК
  завода им. Куйбышева "Металлист" и Сибзаводом, где-то в районе 3-й Северной. Два двухэтажных деревянных здания, огороженных сплошным забором. Наш класс находился на втором этаже здания в глубине двора. Комната была большая в три окна. Школьные парты располагались в три ряда, по пять парт в ряду. Класс был рассчитан на тридцать человек. Парты были стандартные, на два человека. Скамейка, стол с наклонными откидывающимися крышками и ящиками для тетрадей и книг под ними, были сделаны как одно целое. Парты были покрашены черной краской. Несмотря на то, что за семь лет я сменил шесть школ, парты везде были одинаковые. Рядом со столом для учителя стояла небольшая трибуна. Нашей классной руководительницей была учительница русского языка и литературы, молоденькая девушка, только что окончившая педагогическое училище. И вместе с тем, у нее был несомненный талант общаться с учениками. По крайней мере в моей памяти она осталась как что-то светлое и доброе. Учительница наша заболела, и я ходил ее проведать. Принес в своей сумке картофельный пирожок. Когда достал, оказалось, что он собрал на себя все, что там было, в основном крошки от моих завтраков. И, тем не менее, учительница была растрогана и от нее я ушел с конфетами.
  Помню, как я стоял за трибуной и читал сказку всему классу. Дело в том, что уже в пять лет я мог читать по слогам, правда, делал такие ударения, что слушатели умирали со смеху. И до сих пор моя двоюродная сестра Тамара называет меня "юношей" с ударением на букву "о".
  Самым противным предметом для меня было чистописание. Металлическое перо с раздвоенным концом позволяло проводить черточки различной толщины в зависимости от нажима и угла поворота пера на бумаге. Нам полагалось научиться изображать все элементы букв с каллиграфической точностью - черточки, кружки и различные крючки и при этом не размазывать чернила по странице. Вот с этим элементом чистописания у меня, мягко говоря, не все получалось, и моя тетрадь для чистописания изобиловала кляксами. Отменили чистописание только когда разрешили пользоваться шариковыми ручками. А это случилось, когда я уже учился в седьмом классе. Кроме чистописания были уроки Родной речи, арифметика, рисование. На уроках рисования я тоже выдавал шедевры. Чайник у меня получался похожим на слона, а слон походил на чайник. Заяц получался похожим на кенгуру, на табуретку нарисованную мною, лучше бы было во избежание травмы, не садиться.
  В то время все для меня было в первый раз. В первый раз я ехал на трамвае. Садился на остановке Октябрьская и ехал почти до самой школы. Фанерный ящик с пассажирами на деревянных скамейках раскачивался на поворотах, звенел, и дребезжал. Кондуктор сидела у задней двери и продавала билеты входящим. (Дверей было всего две - передняя и задняя.) Билеты продавались на каждую остановку. Если нужно было проехать пять остановок, покупалось пять билетов. Двери закрывались вручную. Когда все входили и двери были закрыты, кондуктор дергала за веревку, протянутую через весь салон. В кабине водителя звенел колокольчик, и трамвай трогался с места.
  Первый класс мне не удалось окончить в 15-й школе. Вернулся хозяин дома и нам пришлось выехать из него и переехать на улицу Энгельса в старом Кировске, в половину дома, купленную тетей Стешей. Первый класс я окончил в школе Љ 48, находившейся на этой же улице.
  Самым значительным воспоминанием этого времени было наше совместное обучение с детдомовцами. Группу детдомовцев определили в наш класс. Они были очень дружны, держались обособленной стайкой. Не прочь были отобрать завтрак или просто избить. Жаловаться на них не имело никакого смысла, только себе сделать хуже. Через два или три дня нашего совместного обучения мой школьный пиджачок был разрезан на спине бритвой на две половинки.
   Я не обижаюсь на них. С высоты моего зрелого возраста мне еще больше их жаль. В отличии от нас у них не было ни отца, ни матери. Обозленные на жизнь, они вымещали эту злобу на своих более благополучных сверстниках.
   Школу вскоре прикрыли, а здание отдали под Дом пионеров.
  Вернулась из деревни в свой дом тетя Стеша. Пришлось освобождать занимаемую нами комнату. С этого момента началось путешествие нашей семьи по частным квартирам, а мое - по школам города. Бабушка Аня приобрела небольшой домик на 3-й Кировской, куда мы и переехали с улицы Энгельса.
  
  
  ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
  
   Когда наша семья жила на 3-й и 2-й Кировских улицах, я учился в 53-й и санаторно-лесной школах. Можно было бы, связать воедино воспоминания об этом отрезке моей жизни классическим жанром рассказа. Населить этот рассказ выдуманными персонажами. Придумать сюжет. Но я не буду этого делать. Человеческая память хранит не сюжеты, а отрывочные воспоминания. Но тем они и ценны, что достоверно отражают действительность.
  3-я Кировская была точно такой же, как 1-я, 2-я или 10-я. Частные дома с небольшими огородами. Весной и осенью грязь и слякоть. Летом пыль. Этот пейзаж скрашивали заросли акации вдоль заборов.
  Кировские улицы пересекала Семиреченская. На Семиреченской улице, тогда не было ни асфальта, ни булыжного покрытия, но зато по ней ходили машины.
  В отличие от Северных улиц города деревянных тротуаров в Старом Кировске практически не было и при плохой погоде приходилось прыгать с кочки на кочку.
  С 3-ей Кировской связан ряд воспоминаний. В первые годы после войны также, как и во время войны, хлеб выдавали по карточкам. В мои обязанности входило ежедневно ходить за хлебом в магазин, находящийся недалеко от железнодорожного переезда по 5-й Кировской. Я с довольствием выполнял эту обязанность. Продавцы взвешивали хлеб с точностью до нескольких грамм и, зачастую им приходилось отрезать небольшие довески. Эти довески по 30 - 50 грамм становились полной моей собственностью, и я с удовольствием съедал их по дороге домой.
  В комнате нашего дома в углу стоял старинный зеленый сундук, крест на крест обшитый железными полосками. Изнутри крышка сундука была оклеена семейными фотографиями. На фотографиях красовались молодцеватые мужчины с саблями на боку, держащие в поводу своих лошадей, женщины в пышных юбках, дети в мешковатой одежде. Это были дореволюционные фотографии моих ближних и дальних родственников. Видимо, раньше в сундуке хранились свадебные наряды и другие семейные реликвии. Но в описываемый период в нем хранили постельное и нижнее белье.
  По нашей улице не ходил транспорт, и она сплошь зарастала травой. Любимым моим занятием было катать по ней железный обод от колеса грузовика. Из толстой проволоки делалось рулевое устройство. Для этого проволока изгибалась таким образом, чтобы длинная ручка заканчивалась перевернутой буквой "п". Это нехитрое устройство помогало катить обод, одновременно поворачивая его в нужном направлении. У ребят моего возраста почти у каждого был такой самокат, и мы с удовольствием гонялись наперегонки, виртуозно уворачиваясь от столкновений.
  
  В послевоенные годы повальным увлечением было разводить голубей. У наших соседей на крыше сарая была устроена голубятня. В ней содержались голуби самых разных пород, но не такие, какими полны сегодня наши улицы. Разводили голубей самых ценных пород. Это были почтовые голуби, хохлатые, мохноногие, турманы. Одно удовольствие было смотреть, как при посадке кувыркались в воздухе белые комочки. Стоили эти голуби на рынке очень большие деньги. Поэтому, если появлялась возможность, их старались заманить на посадку в свою голубятню. Завидев в небе одинокого голубя или пару голубей, хозяин голубятни тут же выпускал свою стаю. Стоя на крыше сарая, и размахивая длинным шестом с тряпкой на конце, он гнал стаю все выше и вше, пока она не захватывала в свои ряды отбившуюся парочку. Покружив над домом, стая с новыми друзьями возвращалась в голубятню.
  К сожалению, нужно сказать, что послевоенные годы были не только годами взаимопомощи и взаимовыручки. Полным ходом развивалась криминальная среда. То здесь, то там случались ограбления и убийства. Воры и насильники чувствовали себя, порой, очень вольготно. Все знали, что на соседней улице обосновался воровской притон, но боялись не только сообщить об этом в милицию, но даже боялись ходить мимо.
  В этих условиях росла и молодежь, порой набираясь криминальных привычек. В 53-й школе в то время верховодили школьные хулиганы. Любимым занятием этих отморозков было на перемене окружить кольцом своего сверстника и, не выпуская из этого круга, натравить на него одного из своих "воспитанников", школьника младших классов. Особенно запомнился мальчишка моего возраста по прозвищу "яблочко". Он прыгал вокруг своей жертвы, хлестал его по лицу, бил ногами.
  - Молодец, Яблочко! Врежь ему еще! Бей в ухо! Раздавалось из окружения При этом последнему не разрешалось сопротивляться. Такое сопротивление расценивалось как нападение на малыша и тут же пресекалось.
  Во время перемены из туалетных комнат валили клубы табачного дыма. Учителей не боялись. Скорее, учителя сами боялись своих учеников.
  Думаю, что всплески криминальной активности всегда возникали на переломных моментах истории. Это случилось во время Октябрьской революции, сразу после Великой Отечественной войны, в начале 90-х годов при крушении социализма, когда на улицах царил кровавый беспредел и шла жестокая война за передел собственности. Да и сегодня криминал проявляется в более завуалированных, но и более широких масштабах человеческой жадности.
  Это не может не отражаться в сознании подрастающего поколения. Примером может служить убийство школьником своего учителя в одной из Московских школ. Такого не было даже в жестокие времена моего послевоенного детства.
  Несколько слов о санаторно-лесной школе, в которой я окончил четвертый класс. Попал я туда из-за пятнышка на легких, симптома развивающейся пневмонии. Немаловажную роль сыграла бедность нашей семьи и постоянное недоедание.
  Школа находилась на углу Омской улицы и 13-й Линии. Она была огорожена высоким забором. Во дворе стояли два деревянных одноэтажных здания, учебный и спальный корпуса.
  Учеников было немного, не более 30 человек. В спальном корпусе было несколько спален, столовая и медицинский кабинет. Перед каждым обедом перед входом в столовую выстраивалась очередь. Каждому ученику перед обедом полагалось выпить ложку рыбьего жира. Других лекарств, насколько я помню, не было. Но самое главное заключалось в том, что питание было регулярным: утром, в обед и вечером. Для меня это было в новинку.
  В учебном корпусе шли учебные занятия и подготовка к урокам под присмотром учителей.
  В этом же здании был красный уголок со сценою. На этой сцене я впервые в жизни сыграл роль в спектакле "Золушка". Роль принца. Боюсь, это не было шедевром театрального искусства.
  Однажды к нам в гости пришли солдаты срочной службы из воинской части и мне удалось посидеть на коленях у одного из них.
  В моих путешествиях по школам, в них с третьего класса преподавали или английский, или немецкий языки. В результате я не знаю ни того, ни другого. Единственно общее для этих школ было раздельное обучение мальчиков и девочек.
  Как правило, школы для мальчиков и девочек размещались в разных зданиях. А вот в 19-й школе - в одном. Внутри здания они не сообщались, а двор был разделен на две половины деревянным забором. Так что на переменах можно было наблюдать, как резвятся те и другие.
  Вместе с тем, учился я во всех этих школах практически только на "хорошо" и "отлично", получая по итогам года похвальные листы. Это мне позволило заниматься примитивным репетиторством. Мамы и бабушки не успевающих чад не оставляли без внимания мои успехи и часто приглашали меня к себе домой, чтобы я готовился к урокам вместе с их "неучем". В награду мне доставались вкусные обеды, а зачастую я приобретал хороших друзей, с которыми не только готовил домашние задания, но и проводил свободное время. Одним из них стал Коля Сухарев, с которым мы учились в 39-й школе. Фактически я был членом их семьи, а с Николаем поддерживал дружеские отношения на протяжении многих лет.
  Наверное, самым содержательным периодом послевоенных лет были 52-й и 53-й годы, когда мы жили на 14-й Рабочей а я учился в 5-м и 6-м классах в 39-й школе. Все свободное время было занято различными играми. Нас было много.
   Играли в пристенок. Выбирали более-менее ровную стену. Ребром медяка били об нее, стараясь угодить как можно ближе к уже лежащей на земле монете. Если расстояние между ними было меньше, чем между кончиками большого и безымянного пальцев, то монету можно было забрать.
  Играли тоже на деньги в чику. На черте устанавливался кон из столбика монет по числу играющих. С отмеренного расстояния каждый играющий метал свинцовую биту, стараясь попасть в кон или как можно ближе к черте. Затем разбивали кон битой. Первым разбивал кон тот, кто бросил биту наиболее удачно. Забирали себе перевернувшиеся монеты.
  Остальные игры были "безденежными" Играли в ножичек. Нужно было из различных положений, с локтя, со лба, с груди и т. д. загнать нож острием в землю. Проигравший должен был вытащить из земли зубами забитый в нее колышек. Естественно, забить колышек старались как можно глубже.
  Играли в лапту, в котел, в городки, а по вечерам рассаживались на скамье и играли в фантики.
  Популярной была игра в догонялки, когда за стаей гусей гонялся волк. Стая мальчишек и девчонок срывалась с отмеченной черты, а волк из засады. Визг, смех. Пойманный становился волком.
  Самой популярной игрой был футбол. Вдоль железнодорожного полотна между 13-й и 14-й Рабочими само собой образовалось естественное футбольное поле. Вместо штанг устанавливались портфели. Мячом служила старая шапка, набитая тряпками. Мы гонялись за этим мячом всем скопом, поднимая тучи пыли. Азарта было не меньше, чем у современных игроков. Правда, у нас не хватало профессионализма.
  Зимой несколько мальчишек на коньках, с веревкой с крючком на конце, располагались в засаде возле переезда через железную дорогу на 15-й Рабочей в ожидании машины. На переезде машина сбавляла скорость, мы выскакивали из засады, цеплялись крючком за задний борт и веером на веревке катались за машиной по всей проезжей части.
  Попутно несколько слов об организации дорожного движения. Машины не были оборудованы системой сигнализации. Водитель из кабины показывал левый поворот вытянутой рукой, правый поворот рукой, согнутой в локте. На педали тормоза устанавливалась так называемая "лягушка", своеобразный выключатель. При нажатии на тормоз контакты замыкались, и загорался стоп-сигнал. Разрешалось сигналить по любому поводу. Поэтому, когда машин стало больше, улицы оглашались непрерывными гудками.
  В школе на переменах играли в "перышки" Нужно было своим пером от ручки, нажимая на кончик пера противника перевернуть его. Перья были самые различные по конфигурации, да к тому же их зачастую расплющивали, чтобы труднее было перевернуть. У некоторых наиболее удачливых игроков собирались целые коллекции перьев.
  Говорят, нужда заставит калачики есть. У меня постоянно были проблемы с обувью. Оторвавшуюся подошву у ботинок приходилось привязывать проволокой. Зимой на валенках протирались пятки и из дыр по снегу волочились портянки.
  На 14-й Рабочей я научился самостоятельно бороться с этой бедой. Сучил дратву. Привязывал три суровые нитки к ножке стола, сплетал их как девичью косу и натирал варом. Затем с помощью специального шила с зазубриной на конце пришивал вырезанную из старого валенка подошву, к прохудившемуся валенку.
  Когда мы жили на 14-й Рабочей, впервые за военные и послевоенные годы стали продавать воду. На середине улицы построили водоразборную будку. Через окошечко продавали талоны на воду и тут же разливали ее по ведрам.
  Самым ярким воспоминанием тех дней были очереди за хлебом в так называемом магазине "Лимпопо" на 13-й Рабочей. Продуктовые карточки уже отменили, но хлеба не хватало, и его продавали по одной булке в руки и строго по очереди. Очередь за хлебом занимали в четыре часа утра. На листке, который потом передавали продавцу, записывали фамилии и номера по списку. Эти же номера каждый записывал на своей ладони. Когда привозили хлеб, выстраивалась очередь. Хлеб был так называемый "пеклеванный", по-моему, с большим добавлением гороховой муки. Его несомненным достоинством было то, что он не крошился даже через 2-3 дня хранения. Его можно было сжать в руке, а после этого он, как резиновый мячик мгновенно восстанавливал свою форму.
   Зимой мы делали себе мороженое. Снег, молоко и сахар. Снег тогда был идеально чистый, без всяких примесей пыли и сажи. Мороженое было не такое вкусное, как в продаже, но все же чем-то его напоминало.
  Иногда нам удавалось попробовать настоящее мороженое. Вафельные стаканчики появились намного позже. Мороженое тогда хранилось в металлических емкостях, обложенных льдом. Продавец ложкой наполнял специальную форму с выдвигающимся штоком. На дно формы ложилась вафля. Заполненная мороженым форма сверху накрывалась такой же вафлей. Шток выдвигался и мороженое вынималось из формы.
  Бабушка и мамины сестры, когда мы перебрались на Рабочие, остались в Кировске, или как его тогда называли, в "Куломзино", поэтому общаться с ними приходилось, преодолевая Иртыш. Летом через Иртыш можно было переправиться на катере, чуть ниже по течению от железнодорожного моста. В Кировске пристань была в районе крупорушки, и выбираться на берег приходилось по щиколотки в шелухе от проса. Был еще в районе Порт-Артура понтонный мост из состыкованных между собой барж. По нему переправлялись машины и подводы. Зимой через Иртыш в разных местах, где были подъездные пути, устанавливался санный путь.
  В 53-м году мама нашла место технички в автодорожном техникуме по улице имени МОПРа ( Международной Организации Помощи Рабочим, а теперь улица им. Гагарина) и нам выделили комнату в этом же здании на втором этаже, а я был переведен в школу Љ 19. Впервые у нас появилось электрическое освещение, и можно было готовить уроки не при керосиновой лампе.
  Помогая маме, я мыл полы в аудиториях, подметал полы в мастерской в подвальном помещении, чистил туалеты во дворе (в доме не было канализации), убирал помойку.
   Через некоторое время брата забрали служить в армию, а сестра вышла замуж и уехала с ним в южную Якутию в поселок Чульман, куда отправили мужа по распределению после окончания военного училища, а мы с мамой остались одни. Зарплаты технички на двоих явно не хватало. Пришлось перейти на щадящую диету. На углу улиц Ленина и Партизанской, в магазине в подвальном помещении, продавали пирожки с ливером всего по 6 копеек за штуку. Набрав штук шесть, мы разогревали их на маргарине. Пирожки были очень вкусные, сейчас такие не пекут. В магазине было много всяких продуктов, но, как говориться, нам они были "не по карману". Помню бочку с красной икрой, балыки красной рыбы, колбасы разных сортов. А нашим уделом по прежнему была жареная и вареная картошка.
  Школа Љ 19 находилась на ул. Ленина, в самом ее начале, рядом с Тарскими воротами, которые в то время еще не были снесены. Все было также как и в других школах, в том числе любимые учителя и, мягко говоря, не очень. Была у нас учительница русского языка и литературы. В школе она проработала более сорока лет. Нервы у нее были ни к черту. Весь урок по поводу и без повода она со всей силы лупила ладонью по столу. Естественно, ответная реакция была адекватной. То ей насыпали на стул и стол кнопки. То перед началом урока вывинчивали лампочку и подкладывали под патрон мокрую промокашку. Урок начинался, промокашка высыхала, и свет гас.
  Другой любимой забавой моих одноклассников была стрельба из резинки. Тонкая резинка надевалась на средний и указательный пальцы. Получался импровизированный лук. Кусочек бумаги с помощью слюны скатывался в тонкий жгут. Кусочек такого жгута сгибался пополам. Пуля готова. Она надевалась на резинку, резинка натягивалась и пуля летела по заданной цели. Чаще всего такой целью была макушка впереди сидящего ученика. Но, бывало, доставалось и нелюбимому учителю, отвернувшемуся к доске. Поди, разберись кто стрелял.
  Любимой учительницей была наш классный руководитель, учительница математики Ревека Леонтьевна. Именно по ее настоянию Родительский Совет школы выделил для меня деньги, на которые мы с мамой купили для меня спортивный костюм из так называемой "чертовой кожи", плотной материи с начесом. В этом костюме я проходил до окончания седьмого класса.
   Запомнился учитель истории, энтузиаст и знаток своего дела. В нашем классе он преподавал историю древнего мира. На его уроках мы впервые узнали о Троянской войне и троянском коне о Путешествиях Одиссея, о походах Македонского. И не по сухим историческим фактам, а языком великих мыслителей и поэтов. Рисовали изменяющиеся границы Римской Империи, схемы значительных исторических сражений, узнавали о человеческих судьбах исторических лиц.
  
  Лена, моя старшая сестра, хотела, чтобы мы с мамой переехали к ним в Чульман, даже выслала в начале зимы 53-го года деньги на переезд. Мы не поехали в этот раз, а часть денег потратили на покупку коньков на ботинках.
  Всю зиму я ходил в них на каток, на стадион Динамо. Каток заливался на футбольном поле стадиона. Над ним на тросиках подвешивались гирлянды электрических лампочек. Вместо бортиков были завалы снега, остающиеся после расчистки катка, в которые удобно было с разбега воткнуться носом. Катающихся всегда было очень много. Наверное, самым большим удовольствием было лавировать между ними.
  Со стороны Иртыша находились раздевалки, в которых можно было не только переодеться, но и отдохнуть на скамейках, погреться, если была морозная погода. Можно было наточить коньки или взять их на прокат.
  
  Помню, пригласил однажды девочку, жившую в комнате рядом с нашей, в кинотеатр Художественный. Я ей тоже нравился, и она согласилась, но поставила условие, чтобы сидеть на разных рядах. Так и смотрели кино из разных концов зрительного зала.
  
  ДЕРЕВЕНСКИЕ БУДНИ
  
  Нельзя обойти молчанием дни, проведенные в деревне.
  Во всенародных бедствиях военных и послевоенных лет деревня занимала особое место. Она была полностью бесправна, жила в условиях жесточайшего крепостного права, где роль барина-крепостника вэяло на себя государство.
  Колхозники не имели паспортов, а поэтому не имели права выехать из деревни или сменить место жительства. Выехать из села по своим надобностям можно было только на короткий срок, и только имея на руках справку сельсовета или правления колхоза, удостоверяющую личность.
  Они облагались продовольственным налогом, по которому изымались все так называемые "излишки". Нужно было сдавать молоко, яйца, мясо, баранью шкуру или шкуру крупного рогатого скота. Если в наличии такой шкуры не было, платили деньгами. Практически у жителей села оставалась только картошка, немного молока и яиц, и зерно, выдаваемое по трудодням после обязательных поставок государству, которое колхозник молол на мельнице и привозил оттуда муку и отруби
  За собранные на поле жатвы колоски наступала уголовная ответственность. Конечно, жители села понимали - все, что они отдают, идет на фронт их сыновьям, мужьям, отцам и братьям. И эта осознанная необходимость помогала им мириться со своим бесправным положением. И все же трудно было прожить на одни трудодни, которые начислялись ежедневно по выполненным нормам на каждый вид работы, а расчеты велись по итогам года.
  Практически с началом войны в деревнях остались ребята допризывного возраста, девушки и женщины. Все взрослое мужское население находилось на войне, а тяжесть сельскохозяйственных работ легла на плечи подростков и женщин.
  В таких условиях жила моя бабушка, баба Феня, крещеная Феодосией, со своим младшим сыном. К ним и привезла меня однажды моя мама.
  
  ПОЛОВИНКА
  
  _ Вылезай немедленно!
  Требовательный голос мамы застал меня в дальнем углу под кроватью. Я ни в какую не хотел вылезать. Пришлось маме тащить меня из под кровати за ногу. Очень не хотелось мне ехать в деревню к бабушке. Страшно было в четыре года оторваться от привычного образа жизни.
  Деревня Половинка находилась на правом берегу реки Оми. Жители прибрежных сел и горожане по-панибратски называли, да и сейчас называют речку Омкой. В то время река была судоходной. Катер ходил вверх по Оми до деревни Андреевка, а иногда до Сыропятки.
  Дело в том, что Иртыш в то время был полноводной рекой. Его ширина у железнодорожного моста достигала полукилометра, а может и больше. Подпор воды в Иртыше поднимал уровень воды в Омке.
  Сели мы на катер на пристани, которая находилась где-то в районе нынешней улицы имени Гагарина. Добрались до поселка Андреевки. Дальше шли пешком, пересекая попадающиеся на пути бесчисленные овраги. Шли придерживаясь берега Омки. Наконец, пришли в Половинку.
  Мама сдала меня на руки свекрови и вернулась в город, а у меня началась деревенская жизнь.
  На севере области тогда и сейчас по правому берегу Иртыша раскинулась тайга, на местном наречии "урманы". Дома в селах в Таре и в других городках и поселках, как правило, были рублеными, сложенными из сосновых бревен. А вот на юге области основным строительным материалом был саман.
  Дом, в котором жила баба Феня, тоже был сложен из самана. Саман - смесь глины и соломы, месили в специальных ямах. Как правило, в яме по кругу, привязанные к центральному колу ходила лошадь, перемешивая эту смесь. Потом делали из этой смеси в специальных формах кирпичи, просушивали их на солнце и выкладывали стены нового дома.
  Дом бабы Фени состоял из обширных сеней, большой комнаты, наглухо заколоченной чтобы ее зря не отапливать, и кухни. Наверное четверть кухни занимала огромная русская печь с обширной лежанкой. В этой печи с торца была выложена сводчатая камера для приготовления пищи.
  На эту печь меня и поместили на постоянное место жительства. Там было тепло и уютно. Лежанку застелили овечьими шкурами. Сверху можно было укрыться одеялом. Печь, когда ее протапливали, очень долго не остывала. Единственным неудобством было залезть на нее и слезть. Приходилось звать на помощь. Бабушка и мой молодой дядя спали тут же на кухне.
  Обед готовили в печи, посылая в ее жерло с помощью ухвата горшки и сковородки на угли, оставшиеся после того, как печь протопили. Закрывали печь заслонкой, чтобы не уходил жар и ждали, когда еда будет готова.
  Летом пищу готовили во дворе на печке-времянке, сложенной из кирпича, с железной трубой для вытяжки дыма. Печка была достаточно большой, чтобы на железном листе можно было поместить пару кастрюль.
  Дежурным блюдом, как и в городе, была жареная картошка. Правда, сверху она неизменно заливалась взбитыми яйцами, по крайней мере, до тех пор, пока неслись куры.
  Дом стоял на левом берегу оврага, разделявшего деревню на две половины. Улица была односторонняя, десятка на два дворов. На другой стороне оврага домов было значительно больше, там были клуб и магазин, административные постройки. На нашей стороне, ближе к Омке, стояли большие колхозные амбары, в которых хранилось зерно очередного урожая, с огромными висячими замками на дверях. За амбарами, на склоне, почти до самой Омки, как правило, высаживали капусту. Воду для полива подавали насосом. Там, когда я подрос и пристрастился к рыбалке, я копал червей.
  Омка была метрах в двухстах от нашего дома. Идти до нее нужно было по склону, порой довольно крутому. Водопроводной воды в деревне не было. Воду носили в ведрах из Омки. В то время ее еще можно было пить. В нее не попадали фекальные отходы, которыми сегодня так богата почти пересохшая река. Колодцы не копали. Скорее всего из-за того, что очень глубоко был водоносный слой.
  За нашим домом, вверх по склону баба Феня садила картошку. Картофельное поле было большое, не менее десяти соток. Отличительной особенностью было то, что ни на этом поле, ни во дворе не находилось места для огурцов, редиски, помидоров, других овощей. Скорее всего, это было связано с трудностями полива. Не натаскаешься ведрами воду из реки, а других возможностей не было. Колодцы не копали. Водоносный слой был очень глубоко.
  Двор был огорожен плетнем. В глубине двора находились полуразрушенные сараи, в которых ютились куры. Куры в сараях откладывали яйца где попало. Мы находили их в самых неожиданных местах. Пробивали дырочки с двух сторон и выпивали. Кур щадили, но иногда под топор попадал молоденький петух, и тогда можно было попробовать суп с курятиной. Был и сарай для коровы. Рядом с сенями, в пристройке к дому стоял ларь с мукой и другими пищевыми продуктами.
  На трудодни выдавали зерно. Зерно мололи на деревенской мельнице. С мельником рассчитывались частью помола. В сенях был лаз в погреб, в котором хранили картошку и стояла бочка с квасом. Хлебный квас всегда был холодным и изумительно вкусным. Стоило только смахнуть плесень и зачерпнуть его ковшом. Квас зачастую подавался к обеду. Его всегда брал с собой на полевые работы дядя Ваня.
  Рядом с нашим домом стоял ухоженный, под железной крышей дом семьи Соколовых. Хозяин дома занимал в колхозе какую-то хлебную должность. Сараи у него были прочные, вдоль них тянулся деревянный настил, двор от улицы был огорожен не плетнем, а деревянным забором. На задах была построена деревянная банька, которую топили по субботам. Нас постоянно приглашали помыться в ней в порядке очереди.
  Жена дяди Пети была приветливой женщиной. Я не раз бывал у нее дома, и она всегда стремилась угостить меня своей стряпней. Несмотря на бедность, деревенские жители всегда помогали друг другу.
  Первый мой приезд в Половинку не был единственным. Впоследствии я приезжал сюда практически каждое лето во время школьных каникул. Взрослея, я даже начал посещать местный "пятачок", своеобразный клуб под открытым небом. Такие пятачки, на которых по вечерам собирались девчата и ребята, были во всех деревнях и селах области. Их основными атрибутами были истоптанная сотнями пар ног лужайка, бревно, на котором рассаживались посетители, лузгая семечки, и гармошка. Под гармошку не только танцевали, но также пели частушки и песни. Когда пятачок расходился, еще долго по селу гуляла гармошка.
  Деревня была полна суеверий и жутких рассказов о нечистой силе. О том, что старая бабка, живущая на краю оврага, самая настоящая ведьма. Что ей ничего не стоило испортить корову, высосав молоко из вымени тайком от хозяев. (Корова переставала давать молоко и зачастую пропадала). Что она могла летать на метле, и даже были этому очевидцы. Видели, как в поле, недалеко от деревни катилось огненное колесо, разбрызгивая искры. Мы, малыши, слушали эти рассказы, открыв рот, да и взрослые им верили. По крайней мере, с опаской и крестясь, проходили мимо дома "ведьмы.
  В Половинке я пристрастился к рыбалке. Рыболовные снасти у меня были самыми примитивными. Удилищем служила более-менее ровная ветка, чаще всего осиновая (рядом не было ивняка). Леска - суровая нитка. О капроновых лесках мы тогда не мечтали. Они были, но не для нас. На леску двойным узлом я привязывал крючок. В качестве насадки применялись черви, кузнечики, кусочки теста.
  Забирался я на рыбалку как можно дальше от деревни вверх по течению реки. Считал, что чем дальше, тем лучше будет клев. При этом не предполагал, что чем дальше уйду, тем ближе подойду к другой деревне к другой деревне, к Сыропятке.
  Приходя на место рыбалки, первым делом готовил кукан, нитку с привязанной на конце спичкой, которую полагалось продевать под жабры пойманной рыбе.
  "Промысловой" рыбой по праву считался пескарь, юркая рыбешка сантиметров десяти длиной, с усиками у рта, как у сома. К сожалению, пескарь напрочь игнорировал и меня, и мою снасть, и насадку.
  Я как-то решил проследить процесс ловли рыбы в натуре. Забросил крючок на самое мелководье. (В качестве грузила использовалась гайка, свернутая, как явно лишняя, с поливного насоса). Стайка пескарей вскоре посетила место предполагаемой кормежки. Один пескарь ткунлся носом в червя, другой, и вся стая, взяв руки в ноги, рванула на глубину. Что им не понравилось? Такой аппетитный, на мой взгляд, был червяк.
  Мой дневной улов (я, как правило, не торопился на обед) составлял два-три пескаря. Не густо для профессионала рыбной ловли. И лишь однажды пришел домой с целой связкой пескарей на кукане. Сжалился надо мной местный рыбак-старичок и отдал мне всю пойманную им рыбу. Мог бы всегда быть с уловом. Для этого достаточно было использовать плетеную "мордушку", с помощью которой ловили рыбу местные мальчишки прямо с мостков, приспособленных для стирки белья.
  И все же страсть поймать рыбу собственной рукой, не утихала. И хоть, как и в детстве, не балует меня удача, хожу на рыбалку, как на отдых. При этом никогда не пользуюсь орудиями массового лова. Мой удел и тогда и сейчас удочка и закидушка.
  Дядю Ваню в конце войны забрали на трудовой фронт, и в деревню он больше не вернулся. Осел на постоянное место жительства в шахтерском городке Белово в Кемеровской области. Всю оставшуюся жизнь работал на шахте. Не вернулся в Половинку и старший (после нашего отца) сын бабы Фени - дядя Миша. Забросила его судьба в Краснодарский край, и стал он там краснодеревщиком. Не очень хотели фронтовики возвращаться в родные села, где их ждали нужда и голод. И только дядя Гриша вернулся в родную деревню. Сначала работал возчиком, потом стал комбайнером. Помню, как ходил к нему на полевой стан. Принес обед. Окрошку, хлеб, и все тот же квас. Явился он мне, как черт из преисподней. На лице одни глаза. Весь запорошен пылью. Может, можно было все это терпеть, да вот урожай в колхозе, как правило, не превышал пяти центнеров на круг. Да, наверное, на солончаках больше было и не взять. С таким урожаем на трудодень приходилось не более полкилограмма зерна, а в военные годы иной раз выдавали по сто грамм. Возможно, не зря земли Половинки отдали под сады.
  После того, что я увидел своими глазами в деревенских буднях тех лет, с известным скептицизмом смотрю фильмы о жизни трудового крестьянства в послевоенные годы, наполненные радостью и жаждой трудовых побед.
  
  БРЕЗИЦК И ЖЕЛАННОЕ
  
  Были и есть в Одесском районе два села. Брезицк и Желанное, расположенные недалеко друг от друга на границе с Казахстаном.
  В Брезицке во время войны находилась приличная мельница, выдававшая муку самого различного помола, в том числе высшего качества, так называемую крупчатку. Заведующей на этой мельнице была старшая сестра нашей мамы тетя Стеша. У.нее я провел несколько зимних месяцев, когда еще не учился в школе.
  Что запомнилось мне из этих дней? Два длинных стога сена. Отличительной чертой хранения сена в Одесском районе было то, что его не укладывали вилами, не "причесывали". Привозили, сваливали в стога, и так хранили всю зиму. Может, я ошибаюсь, но в мой последний приезд в район в ноябрьские дни, сено во многих дворах было подготовлено к зимовке таким образом. Во всяком случае, помню, что легко забирался на стог и с удовольствием съезжал с него на заднем месте. А вот забраться на стог, сложенный по классическим правилам, без лестницы практически невозможно.
  За мельницей была закреплена лошадка по имени Звездочка. Запрягали ее в так называемую "трашпанку", легкую тележку с сиденьями для кучера и седока.
  В Брезицке подрабатывал на мельнице вернувшийся с войны мамин брат дядя Боря. Вот он и взял с собой в Одесское, отправившись туда по служебным надобностям, моего брата Володю. Завершив свои дела, вручил ему Вожжи, звездочку и трашпанку, а сам на попутной машине отправился на попутной машине к невесте в село.
  Володя впоследствии рассказывал:
  - "По дороге в Брезицк меня остановили пастухи и отобрали добротный, сплетенный из кожаных ремешков кнут. А вот без кнута Звездочка перестала меня слушать. Сколько я ни дергал ее за вожжи, не кричал на нее, она плелась потихоньку, не обращая никакого внимания на мои попытки заставить ее перейти на рысь. Надвигалась ночь, а до Брезицка оставалось еще несколько километров. И тут я увидел зеленые огоньки волчьих глаз, приближающихся к трашпанке. О встречах с волками в степи ходило много жутких рассказов. Знал о таких встречах я, наверное, знала о них и Звездочка. Почуяв волков, она рванула так, что я чуть не вылетел на дорогу. Через несколько минут мы были у конюшни."
  Помню я Звездочку. Не раз тайком от взрослых угощал ее кусочком хлеба. Да и снилась она мне по ночам как верный и преданный друг. Мы разговаривали с ней в моих снах, выпутывались из различных сказочных приключений. Вечером, перед тем, как лечь спать, я заказывал продолжение приснившегося накануне сна и, как правило, сон продолжался с того места, где был оборван пробуждением.
  В Брезицке я впервые занялся благотворительной деятельностью с печальными для меня последствиями. Рядом с мельницей проживала многодетная семья. Дети, в том числе моего возраста, постоянно голодали. Я подружился со своими сверстниками, и мне искренне хотелось хоть чем-нибудь им помочь. У нас всегда был хлеб. Продовольственным налогом тетя Стеша не облагалась, так как была служащей и выплачивала подоходный налог. Мука для собственных нужд тоже водилась. Были две коровы а, следовательно, молоко и масло.
  Однажды украдкой отрезал от булки кусок хлеба, намазал его маслом и отнес своим друзьям. Видимо, они похвастались своей матери. Ох и досталось мне от бабушки Ани.
  Вечером, во время ужина, надумал я угостить хлебом скребущуюся в дверь дворовую собаку. Вышел в сени, сунул ей кусочек хлеба и от избытка чувств решил поцеловать в нос. Цапнула она меня со всей собачьей преданностью, да так, что насквозь прокусила щеку. Шрам от этого укуса красовался на моей щеке много лет.
  Первый муж тети Стеши погиб в Великую Отечественную войну, и в начале пятидесятых она вторично вышла замуж. Явным достоинством новогомужа были наличие в селе Желанное собственного дома и несомненный талант механика. Он мог на слух определять любую неисправность работающего двигателя. Разъезжал на своей летучке по полям и ремонтировал вышедшую из строя технику.
  В Желанном я провел каникулы после окончания третьего класса. Самыми яркими воспоминаниями тех дней были жареные на сливочном масле шампиньоны, в изобилии росшие на унавоженной почве огорода, огромное поле перед домом, сплошь заросшее высокорослыми сорняками, в которых я с воинственными криками прорубал просеки самодельной саблей, цыпки на ногах и поездки с дядей Степой, мужем тети Стеши на летучке по совхозным полям.
  Из этих воспоминаний нужно выделить весьма нелюбимую работу по изготовлению кизяков. В яму закладывались навоз и солома, добавлялась вода, и я часами топтался в этой яме, вымешивая однородную массу. Затем эту массу раскладывали по формам и, после просушки на солнце, выкладывали в пирамиды для окончательной просушки. Кизяками зимой топили печь.
  И цыпки на ногах, а , точнее, сплошная короста, появлялись на ногах после этих занятий. Откровенно говоря, на меня никто не обращал внимания. Правда, бабушка во время спохватилась, и до приезда мамы , вывела цыпки с помощью сметаны.
  Недавно я посетил и Желанное, и Брезицк. От мельницы в Брезицке ничего не осталось. Не нашел я и дом, в котором мы жили. Зато сохранился дом в Желанном и здание клуба напротив дома. На поле с сорняками, на котором я воевал с воображаемым противником, выросла тополиная роща.
  Все течет, все меняется. Но детство и тогда и сейчас остается детством со своими радостями и печалями. Хотелось бы только, чтобы военное детство, выпавшее на мою долю, ни у кого не повторилось.
  
  И все же, после того, как я окончил 7-й класс, в 1954 году мы уехали к Лене в поселок Чульман Якутской АССР, в южную Якутию. Там я поступил в Алданский горный техникум. С этого момента, с пятнадцатилетнего возраста началась моя самостоятельная жизнь.
  
  Виктор Бреусов г. Омск
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"