Надо было ехать в Москву, а я всё никак не мог заставить себя выбрать для этого подходящий день. Несколько причин мешали мне принять окончательное решение.
Быть может, главным препятствием служило, появившееся недавно, неприятное чувство какой-то щемящей тревоги, временами захлестывающей всё внутри меня. Или неуверенность в своих силах? Скорее всего, надуманная, но она перерастала на глазах в боязнь: "а вдруг то, что я хочу сделать, сочтут невозможным для исполнения?" Ещё плохо было то, что отсутствовало желание во всём этом разбираться, в чём-то заставлять себя, а хотелось только одного - чтобы положение разрешилось как бы само собой, каким-нибудь невероятным и счастливым случаем.
Дни сменялись новыми днями, а я предпочитал оставаться безвольным наблюдателем, не желающим вмешиваться в их повседневную суматоху. Однако, чем дальше, тем становилось труднее это делать. Сердце, от охватившей меня нерешительности, всё чаще принималось ныть, и было непонятно - само рождало оно или откуда-то снаружи впитывало тревожные предчувствия и страхи. В этом плену сомнений я окончательно обессиливал и терял всякое желание отзываться на пестроту жизни.
Мне всегда казалось, или это была даже уверенность, что, попади я в сложную ситуацию, то непременно тогда нашел бы какие-то невероятные нестандартные решения по выходу из тупика. В то же время я отдавал себе отчёт, что с упорством в осуществлении своих желаний у меня часто будут возникать проблемы - уж больно быстро я теряю интерес к ним, если для этого требуется много времени и сил.
Сейчас была для меня именно такая жизненная ситуация - сложная, непредсказуемая и непонятная в своём развитии. И очень хотелось верить в то, что я смогу её изменить под себя.
Да, в общем-то, что мне ещё оставалось делать, кроме как надеяться на лучшее?
Хотя, если трезво разобраться в том, чего я хотел, любой нормальный человек сказал бы: "Это - настоящий бред", а уж воплощение само по себе находится за гранью любых объяснений. Тем более что меня никто ведь не заставлял делать это. Никому и ничего я не был должен.
Плохо, конечно, что я не находил других способов для того, чтобы разрешить возникшую проблему, но тут уж делать нечего: что есть, то есть.
А загвоздка была в следующем: мне нужны были деньги. Много денег. Для меня эта сумма выглядела просто фантастической. Мне надо было найти за короткое время как минимум пятьдесят тысяч долларов. А ещё лучше было бы иметь эту сумму в евро. Вот такая проблема терзала меня, можно сказать, и днём и ночью.
Поэтому, как бы я не пытался погружаться для оттяжки времени в разные спасительные сомнения, всё ж таки мне выезжать в столицу надо было. Во-первых, по электронке уже был получен ответ, чтобы приехать и обсудить выложенное мной в Интернете предложение. Прятаться теперь не хотелось. Но, главное было, во-вторых - я сам перед собой уже не хотел выглядеть трусом. Хоть раз в жизни я должен был совершить настоящий, мужской поступок!
Раз полез в дугу, не говори, что не могу.
А пока... Пока, конечно, забавно было думать, что незнакомые мне люди, живущие к тому же в другом городе, никоим образом не подозревали, что спустя некоторое время придут они в определённое место, чтобы посмотреть на меня. Всего лишь! Да ещё, вероятно, заплатив для этого немалые деньги.
Вряд ли кто-то будет отрицать, что иногда, хоть на мгновение, очень хочется ощутить сладость того пьянящего тщеславия, которое, подобно мурлыкающему, довольному своей жизнью котяре, погружает нас в раздумья о собственной нашей успешности в этом мире. Есть же люди, коим удаётся менять или перестраивать привычные жизненные схемы под себя. Образно говоря, хоть в малом, но усмирять поток времени, и заставлять обыденность выполнять свои лелеемые желания. Я не относился к подобной категории счастливчиков, и мне на данный момент нужны были от жизни всего лишь деньги: пятьдесят тысяч долларов - сумма, повторюсь, для меня просто огромная.
Если этот текст получится обрывочным или каким-нибудь отрывочным, то оправдания с моей стороны для этого есть, впрочем, слабые. Во-первых, излагать красиво, наверное, хорошо в уединении и тишине, когда ничто не беспокоит работу извилин. А такой обстановки, когда "перо" в руке слышало бы лишь шорох бумаги от рождающихся на ней слов, я сейчас лишён. Ну, как витиевато написал? Не правда ли? Во-вторых, сегодняшняя жизнь диктует нам чаще всего лишь одно пожелание: короче, и поэтому, хочется говорить меньше, но быть понятым. Насколько это удастся - другой вопрос. Но стремление это, с другой стороны, всё ж таки, во многом сковывает нас. И, в-третьих, как говорится, не стреляйте в пианиста - он старался играть хорошо.
2.
Перед отъездом я продал некоторые свои вещи, посчитав их больше ненужными. Дал объявление в газету, затем из поступивших по телефону предложений выбрал самые выгодные. Распродажей остался доволен.
Ещё за это время уничтожил кое-какие личные безделушки, с одной лишь целью: лишить их случайной способности напоминать обо мне в будущем. На это ушло несколько дней.
Сделать всё это было несложно, но оставалось, повторюсь, главное препятствие для отъезда, и оно заключалось в следующем - надо было переступить, что называется, через себя. Сломить внутреннюю неуверенность, нацелить мозги на достижение нужного результата, заставить забурлить кровь в жилах. Кажется, что это всё обычные слова для внутреннего настроя, а я их помногу раз проговаривал про себя каждый день. Вот только толку было мало.
Какая-то оторванность от повседневной жизни угнетала меня в то время. Смущало меня, а я осознавал ложь этого впечатления, что я делаю совсем не то, что требовалось бы исполнять. Но кто мне мог объяснить, что для меня было "то" и что "не то"? Вопреки здравому рассудку, я тогда, на некоторое время, перестал выходить из дома, лежал часами на диване, смотрел в потолок и нарочно туманил свою голову странными фантазиями - например, представлял время -(!) - неким бестелесным существом, таинственно вышагивающим взад-вперёд за дверью моей квартиры. Я часами вслушивался в комнатную тишину, изредка нарушаемую какими-то шорохами, чтобы уловить тиктаковую его поступь.
Потом казалось, что те шорохи, подбираясь, прячась по углам, постепенно окружали меня со всех сторон. Шурша и елозя в своих укрытиях, будто переговариваясь друг с другом, они заставляли меня думать, как бы я не пытался уйти от этого, только об одном: что пора, пора, пора...
Надо было ещё попрощаться с приятелями, правда, сохранив в тайне от них скорое своё исчезновение. Расстаться как бы в одностороннем порядке, потому что никто на свете не догадывался о моих намерениях.
Наверное, нерешительными действиями я напоминал поведение пойманного жука, цепляющегося своими коготками за всё, что попало, лишь бы не покидать привычной обстановки. Вот и я, подобно ему, тоже не желал отрываться от привычного уклада жизни.
Но я пытался каждый день "подстёгивать" себя, назначая конкретную дату для начала сборов.
"Всё! - говорил я сам себе. - Хватит выжидать! Завтра же надо начинать собираться".
Но наступало новое утро, и с очередным пробуждением сознания я снова выуживал из окружающего мира любую причину, способную отодвинуть на потом неизбежную перемену жизни.
Страх это был во мне. Обыкновенная человеческая боязнь, трусость. И страх этот надо было победить, перебороть, заставить сдаться.
Семья давно была готова к моему отъезду. Жене и дочери я, эдак, раза три - четыре намекал на то, что скоро поеду на заработки, что, дескать, и работа подвернулась неплохая в столице, и зарплату обещают достойную.
Этот мой отвлекающий манёвр удался - я нашёл у них и понимание и поддержку.
Любовь, любовь, любовь... И что мы всегда боимся произнести это слово, когда объясняем свои, может быть непонятные для других, поступки, взращённые на ней? Стесняемся выглядеть не такими защищёнными, как общепринято? Да? Или может быть? Или это всё потому, что любовь чудесным образом сочетается с другими нашими чувствами, когда далеко не все из них могут произрастать из любви? Многое в жизни этим одним словом обозначается, но и само оно уж больно беззащитным каким-то стало выглядеть, как мне кажется. И не то, чтобы пожухло слово это от частого употребления, а словно изначально не выражало жгучей оголённости наших желаний от той штуки, что именуем мы этой самой любовью. Можно ли уместить в несколько букв, граничащую с исступлённостью, пульсацию крови в наших жилах, ту, разливающуюся внутри нас, радость жизни, или тот покой сердца, нашедшего, наконец, смысл в том, для чего же надо в этом мире засыпать и пробуждаться каждый день? Шести букв бездоказательно или много или мало для этого, тем более что от величины слов чувства не станут понятнее.
Разумеется, всё написанное - вздор. Тем не менее, для меня лично просто сказать: "Вот! Это моя дочь, и я свою дочь люблю!" - значит не сказать ничего.
Наконец я выбрал день поездки и поклялся больше ничего не менять.
3.
Я лежу на верхней полке в купе скорого поезда, который опаздывает с прибытием в Москву минут на 20, но меня это нисколько не заботит. Сейчас мне хочется чувствовать себя абсолютно свободным, ни от кого не зависящим, тем более что раньше мне в этом не особенно везло.
В общем-то, настроение у меня хорошее, беззаботное, но, боюсь, что только благодаря коньяку "Двин", который пока ещё плещется в небольшой фляжке. Время от времени я достаю её из кармана куртки и с удовольствием затем "обжигаю" рот терпким содержимым. Очень приличный напиток! Настоящая "огненная вода", как, якобы, говорят в подобных случаях чукчи. Дороговат только коньячок.
С собой у меня почти нет вещей, только CD-плеер и куча дисков. Отсутствие поклажи радует меня ещё больше - нравится ездить налегке. А вот без музыки я плохо переношу даже самые незначительные перемены в жизни. Поэтому со мной вот что: от CURE, VERVE, BRMC и LED ZEPPELIN с меланхоличными COLDPLAY до таких парней со слегка сдвинутой "крышей", как то CLAUSE TEMPLE PILOTS, SPIRITUALIZED или MARS VOLTA. Их "проделки" в области извлечения звуков мне весьма интересны. Я не люблю называть время между началом и концом музыки "песней". Мне ближе какие-нибудь более размытые и схематические определения. Ну, например: попытка передачи ощущений и желаний с помощью звуков.
Если бы я был музыкантом, то с теми парнями заодно был бы точно.
Как приеду, съезжу ещё в "Олимпийский" - обожаю видеть нагромождение новых книг, перебирать их, листать, вчитываться в наугад открытые страницы. И приглянувшееся покупать.
4.
Я в Москве. Казанский вокзал. Людская суета. 9 часов.
Не спеша пробираюсь к выходу, погружаясь в размышления по определению настоящего времени: утро сейчас или уже день. Решаю, что можно остановиться на том, что на данный момент одновременно и конец утра и начало дня. Ни нашим, ни вашим, другими словами. Тем более что пока надо мной небо скрыто вокзальной крышей, и я не знаю, как там снаружи всё выглядит.
Временами подлая неуверенность всё-таки пробегает мурашками по спине. Эти отголоски домашних сомнений хотят опять попугать меня напоследок. Не удастся! Я приехал сюда не для того, чтобы в последний момент отступить.
Я заставляю себя думать о чём-нибудь хорошем, и рука машинально нащупывает заветную фляжку с остатками коньяка.
Выхожу на площадь трёх вокзалов: она, как и всегда, продолжает терпеливо сносить человеческий водоворот.
Всё сулит на сегодня жизнь прекрасному осеннему дню, который уже не поспевает за движениями людей и машин. Как бы потягиваясь, он, особо не спеша, как кажется мне, словно спускается откуда-то сверху, из-под облачного одеяла. Солнце тоже, пробиваясь сквозь дымку, ещё только собирается опустить свои ноги-лучи на грешную землю, но что-то мешкает, будто человек после сна в поисках домашних тапочек. Затерялись, видимо, они где-то в тенистых местах, потому там пока и прохладно, а солнцу туда лезть неохота.
А мне вдруг желается встать среди всей этой суеты и зажмуриться. Поднять голову и подставить лицо под ласки светила. Эй, Ярило! Давай быстрей "продирай" свои глаза! Веки мои подёргиваются от налетевшего любопытного ветерка, и мне так не хочется их открывать.
Всё здорово, думаю я, всё хорошо. Спокойствие и непринуждённость - это всё, что мне надо в ближайшее время. В два часа у меня назначена встреча с человеком, ответившим на мой запрос в Интернете. В запасе у меня несколько часов, и я планирую, как провести предстоящий день. Странно, но я не волнуюсь из-за того, как всё пройдёт, хотя от этого зависит не только моё будущее.
Может быть потому страх исчез на время, что я, наконец, просто устал от него. Лучше пусть будет так, думаю я. Не хотелось бы в этом "отдавать победу" какому-то коньяку!
5.
Месяца три тому назад я полазил по интернету, разыскал с десяток сайтов и затем забросил на них, будто крючок с наживкой в реку, своё предложение. Сейчас я дословно не вспомню, как оно выглядело, но приблизительно так: "Предлагаю осуществить единственное, необычное, неповторимое шоу. В России такого представления ещё не было! И, возможно, больше не будет. Грандиозная, шокирующая постановка, которая надолго запомнится всем, кто будет присутствовать на её премьере".
Я разместил в конце запроса свои контактные телефоны и электронный адрес, и стал ждать.
В-общем-то, всё получилось так, как я себе и представлял. Пришли сообщения, я ответил на них. Потом позвонили и спросили, в чём суть моего предложения. Я объяснял, уже не сглаживая эпатирующей специфичности своей выдумки. Рассказывал так, как я хотел бы всё это видеть, описывал зрелище, как оно должно было бы выглядеть. Продвигал проект, так сказать. Некоторые мне не верили, посчитав сумасшедшим, и посылали отправиться очень далеко со своим спектаклем, но, всё-таки, два человека заинтересовались. Поначалу, правда, как и другие, тоже посчитали меня умалишенным. А я им быстренько доказал, что я нормальнее многих, просто сказав, что в нынешнее время каждый зарабатывает так, как может. Обоих пугал требуемый мной гонорар. Я желал заполучить за своё шоу пятьдесят тысяч долларов. Оба утверждали, что это слишком много и что опасны последствия, которые непременно возникнут, если всё состоится. Но я стоял на своём, говоря, что моему "перформансу" (вообще-то, я новых иностранных слов не терплю, но сейчас все так любят их произносить) прецедентов нет. В конце концов, одного человека я окончательно заинтересовал. Я думаю, что он согласился на мои условия лишь по одной причине - сам хотел увидеть воочию. И ещё, может быть, думал, что это всё чей-то розыгрыш, и ничего не произойдёт.
Меня же интересовали только деньги. Пять банковских пачек с американскими бумажками, по десять тысяч в каждой - вот всё, что мне было нужно.
С этим-то человеком, который мог заплатить мне деньги, мы и должны были сегодня встретиться, чтобы обговорить детали предстоящего сотрудничества.
В предлагаемом бенефисе я был и сценаристом, и режиссёром, и единственным актёром. Я знал, что этого будет достаточно для того, чтобы сделать спектакль запоминающимся.
6.
Некоторое время перед этим, зимой, я был в Москве со своей дочерью.
Впечатления от той малоснежной, но холодной недели в столице поначалу были столь яркими и интересными, что казалось, они не исчезнут из моей памяти никогда. Сейчас, правда, всё как-то поблекло, и остались лишь обрывочные эпизоды. Их можно уподобить, разве что, мнению, возникающему при разглядывании каких-нибудь древних дагерротипов. Безжалостное время стирает с их краев всё, изначально заснятое, и, в конце концов, остаётся лишь то, что попало в центр снимков. Так и из моих воспоминаний постепенно исчезает многое, что казалось таким важным на тот момент. Скорее всего, время, всё-таки, не безразлично к нам, и само прекрасно знает, что ему "пожирать" в первую очередь?
Только вот, и я знаю, что никогда не перестанут жечь мою память, застрявшие в ней как занозы, слёзы-росинки на дрожащих ресничках моего ребёнка, которые увидел я в самый первый день нашего приезда. Это было вечером, после съёмок на телевидении.
Да! Те её приглушённые всхлипы будут всегда, до конца моих дней, отдаваться гулом в ушах, словно затерянные, зовущие на помощь крики "ау" в ночном лесу.
Это всё - было! Хотя, можно было бы написать и попроще.
Дочь моя, выпускница средней школы, получила в тот год, осенью, телеграмму с телевидения, приглашавшую её поучаствовать в передаче от МГИМО "Умники и умницы". До этого, летом, она отсылала несколько писем в адрес студии с ответами на их вопросы и по результатам, видимо, была выделена среди нескольких десятков тысяч аналогичных посланий со всей страны. Полагаю, что попасть в число этих избранных было не так уж просто.
Приглашение явилось полной неожиданностью для нас. Во-первых, надо было достать много всяких книг по темам, которые были назначены. Во-вторых, из них надо было каким-то образом угадать, выбрать те, которые необходимо было крайне внимательно прочитать, вплоть до заучивания, а оставшиеся лишь пролистать, пробежать, как говорится, глазами. В-третьих, всё это надо было выполнить за два месяца, которые оставались до начала съёмки передачи. А темы для неё были выбраны такие: средневековая Англия и Н. В. Гоголь. Тот, кто когда-нибудь видел эту передачу, знает, на каком там, приблизительно, уровне задают школьникам вопросы.
Для моей дочери наступили два месяца добровольного заточения или, лучше сказать, самоназначенной каторги чтения и запоминания разнообразных фактов и цитат. Она у меня выросла человеком ответственным за любое дело, поэтому каждый день, без выходных, после школьных занятий, моя будущая медалистка пахала свои внеурочные смены. Призрачная возможность поступления без экзаменов, по результатам телевикторины, в один из престижных вузов страны манила и гипнотически завораживала нас. Ну, вот, как безмозглого мотылька притягивает к себе пламя свечи. Он ведь вовсе не предполагает, что может обжечь свои крылышки и погибнуть. В отличие от него, мы отдавали себе отчёт, что возможность победы мала и может она случиться лишь при удачном стечении многих обстоятельств. Мы это прекрасно понимали, но надеялись на чудо.
Платное обучение было нам не под силу. Эти 5-6 тысяч так называемых условных единиц за каждый год учёбы, помимо ещё немалых денег на проживание, для нас выглядели настолько высокой планкой, которую мы, словно слабый прыгун, никогда не смогли бы покорить, как бы не старались. Приходилось надеяться только на себя.
В Москве мы поселились в забронированной от телевидения, но оплаченной за свой счёт, гостинице у Ботанического сада. Было хорошо, что она находилась в 15 минутах ходьбы от телецентра.
Место нашего пристанища было без малейших излишеств, но, в общем-то, чистым. Беспокоил только холод в номере: засыпая, мы подтягивали под одеялом коленки чуть ли не к подбородку, тщетно пытаясь удержать таким образом остатки расползающегося тепла.
Но то были незначительные мелочи. Зато надежды, надежды и мечты "пузырились" в наших головах, подпитывая собой предчувствия и ожидания некоего счастливого будущего.
Вопреки предварительным расчётам, нас, родителей этих, как их называли на передаче - "агонистов", на съёмку внутрь телецентра не пустили. Новый костюм-тройка и пара белых рубашек, специально приготовленные мной для возможного облачения внутри студии на Королёва, 12, напрасно проделали свой путь. После этого известия они как-то по-особому обиженно стали висеть в гостиничном шкафу, всем видом своим укоряя хозяина за свою непригодность.
Всё прошло в отведённые сроки. Съёмки состоялись, только... Мою девочку не спросили ни разу. Не обратили внимания на её трепещущую, поднятую для ответа руку. Не дали вырваться наружу переполнявшим её мозги заученным цитатам и обрывкам из текстов.
Если там всё было по-честному, то ей просто не повезло. Но увиденные вечером в гостинице, в самый первый съёмочный день, её слезинки от детской обиды то ли на судьбу, то ли на невнимательность взрослых, словно обожгли мне сердце, и оно впитало их навсегда. Я не знал, что говорить ей в утешение. Я был ошеломлён и огорошен от собственного бессилия как-то успокоить её.
Что-то разом словно оборвалось внутри меня в тот момент, и на время исчезло желание что-либо делать. Я сидел на стуле и молчал.
Её не спрашивали и в последующие 3 дня, хотя всё это время она пыталась обратить на себя хоть какое-нибудь внимание ведущего, и вздымала свою ручонку до самой последней минуты съёмок.
Те передачи я потом записал на видеокассету с трансляции первого канала ТВ, и затем ещё несколько раз просматривал в одиночестве. Мне хотелось думать, что ей просто не повезло тогда, но от этого разве могло стать легче?
А тогда... Тогда, на второй день после съемок, она уже не плакала при мне. Или пыталась научиться воспринимать неизбежные поражения, или жалела меня, скрывая своё детское огорчение от несбыточности наших желаний. Кто знает?
Только от этого объяснения спокойнее не становилось: внутри что-то стало разъедать меня, какое-то томное беспокойство с того дня укоренилось внутри.
Будто там, где сердце, поселился у меня некто и стал возле него словно бы возиться да переворачиваться с боку на бок. Иногда забиралось оно ко мне в голову и там превращалось в нечто колючее и непоседливое, словно ёжик. И тогда с горечью вздыхал я от своей беспомощности. Только потом я понял, что таким образом новое желание прорастало во мне, желание помочь своей дочери.
Мы возвратились домой, а некоторое время спустя я придумал всё и решил...
7.
Со своим работодателем я должен был встретиться на Китай-городе в "Макдоналдсе". Он сам указал мне это место, после того, как я дозвонился до него. Сказал, что так ему будет удобнее. В ответ я описал ему себя.
В американском общепите, сделав себе заказ, я сел за столик поближе к окнам: хотелось посмотреть, на чём этот человек подъедет. Парковка была лишь на противоположной стороне, но из-за узости проезжей части дороги, всё было прекрасно видно. Тем не менее, я не заметил, как и на чём он добрался. Только в какой-то момент я обнаружил, что на стул против меня, который я держал как занятый, уселся молодой, но весьма представительный человек. Он назвал моё имя и взглянул на меня так, что я сразу понял: спрашивать меня будут мало, лучше всё объяснять самому, и лучше коротко. Поэтому, я тут же начал говорить, стараясь волнения своего не показывать. На это я настраивался с того самого момента, как вышел утром из вагона поезда.
Вокруг было шумно от посетителей, и на нас никто не обращал внимания.
- Я предлагаю сделать представление, шоу со мной, - уверенно выговаривал я, - какого ещё не было в вашем городе, насколько я могу предполагать. Хотел бы получить за это 50 тысяч долларов. Думаю, что эта цифра не велика и стоит той затеи, которую я предоставлю.
Никаких эмоций с его стороны не последовало. Он просто сидел за столом и молча слушал меня. Его взгляд ничего не выражал, и я не мог понять - согласен он или нет. Ладно, посмотрим, что будет дальше.
- Кроме того, если вы найдёте человек 50 посмотреть на меня, - а я думаю, что желающие появятся, - и они заплатят, к примеру, по 1000 долларов, то в этом случае вполне можете оправдать затраты на мой гонорар.
Я перевёл дыхание и ждал ответа. Опять было молчание, но и я не собирался сдаваться.
- Наверное, можно заработать на этом и больше, - попытался заинтересовать его я, но это уже будет ваша коммерция. Мой же бизнес тянет ровно на 50 тысяч.
После этого я изложил ему полный план моей постановки, значительно превосходящий по красочности всё то, что я рассказывал ему раньше, по телефону из дома.
Он выслушал меня, не перебивая. Может быть, даже удивлялся тому, как я всё расписывал, но мало выдал себя этим, хотя некоторое замешательство промелькнуло в середине и в конце моего рассказа в его намеренно вялом взгляде. Это был искушённый человек: он умел владеть собой. Мгновенная растерянность от того, что я так всё спокойно рассказывал, если она и посетила его, была им быстро подавлена. А меня в конце монолога он, всё же, уколол своими сузившимися зрачками за то, наверное, что смог я своим рассказом нарушить его показную невозмутимость.
Очевидно поэтому, он задал мне только один вопрос.
- Скажите, а у вас с головой всё в порядке?
Я ответил ему сразу, вопросом на вопрос.
- Вы предполагаете, что ненормальный человек мог бы до этого додуматься?
На это он ничего не сказал мне. Лишь написал на выдернутом из записной книжки листке адрес, куда я должен был завтра подъехать, чтобы окончательно обговорить детали.
И ушёл.
8.
Мы обсудили все условия на следующий день.
План ведь уже давно выстроился в моей голове в стройный ряд, откристаллизовался, поэтому выглядел убедительно.
Мне нужен был зал, небольшой, так сказать, камерный, где сцена была бы хорошо освещена, но свет с неё не ослеплял бы зрителей, наблюдающих за действием. Желательно было бы также, чтобы они сидели человека по 3-4 за столиками, на каждом из которых горела бы неяркая лампа. Обыкновенная классическая обстановка, но приглушённый свет ламп в зале нужен был мне в качестве эмоциональной подпитки. Так мне казалось.
На зрителях я, наверное, не смог бы сосредотачиваться должным образом, а вот свет, разбросанный по залу точками, будоражил бы меня. Также мне был нужен звукорежиссёр для музыкального оформления и ещё человека 3-4, знакомых с электричеством, химическими реактивами и изготовлением несложных металлических конструкций. Ещё я потребовал две недели на подготовку и обкатку всей программы и выдачи всей суммы гонорара заранее.
Он кивал головой в знак согласия. Только глаза выдавали его: он, всё же, изнывал от желания снова задать мне вопрос - в своём ли я уме? А мне нравилось в упор встречать его попытки отыскать мои слабые стороны, и поэтому, объясняя нюансы представления, я смотрел ему прямо в лицо.
Две обозначенные недели прошли у меня в несуетливой подготовке к предстоящему событию. Только ночь теперь отделяет меня от выполнения самого важного поступка в жизни. Её тишина, в которую я вслушиваюсь сейчас напоследок, должна зарядить необходимой энергией моё изношенное тело. Я верю в это. Я обязан выстоять, и не имею права остановиться.
Высокие слова, обыкновенная жизнь, но есть цель, ради которой я всё это сделаю.
Завтра. Завтра...
9.
День этот наступит, и я поднимусь на сцену. Или как это там будет называться? Подиум? Не особо важно. Зная конец, можно и с пафосом выразиться - эшафот. Главное ведь то, как всё будет выглядеть, как будет подано. Об этом я много думал ещё тогда, когда находился дома. Представлял всё действие от начала и до конца, не раз прокручивал его в голове, словно киноплёнку в проекторе. В конце концов, лучшим вариантом мне представился вот такой.
Мягкий волшебный свет будет брызгать из расположенных под потолком софитов разноцветными каплями, скользя по лицам пришедших посмотреть на меня и осыпая их одежду световым конфетти. 50 тысяч долларов наличными будут мне уже выданы, и все распоряжения об их будущем сделаны. Действительно, всего-то пять банковских пачек.
Так что в главном для себя я буду покоен, а моё первое и последнее выступление состоится, потому что отступить уже станет невозможно.
Утром я, собираясь и готовясь к предстоящему представлению, конечно же, обязательно послушаю незабвенного Фредди Меркьюри, и вечером в голове у меня будут всплывать обрывки тем из его "love in my life", "don't stop me now" , ну и естественно "show must go on".
Фредди весело жил и здорово закончил свой земной путь. Тихо, достойно, без истерик. Помоги же мне, Фредди, не запаниковать раньше времени!
Это никак не должно произойти, потому что всё главное должно случиться после представления. Пятьдесят тысяч американских денег вполне должно хватить моей дочери и для поступления в институт на платное отделение и для сносного существования в те будущие пять лет учёбы в большом городе.
Да! Ради неё я всю эту "бодягу" и затеял. Полученные деньги будут отправлены на её именной счет, а сам вид их, в упакованных пачках, добавил мне нужной решимости завершить необычный перформанс.
Как бы я не храбрился, всё равно мне страшно. Я словно зерно, брошенное в землю: как и ему, мне понадобятся силы, чтобы прорасти. Пусть это будет последним лирическим отступлением. Так, что у нас там следует дальше?
Я прохаживаюсь на небольшой сцене. Что-то переставляю с места на место, что-то пытаюсь установить удобнее. На самом деле я таким образом просто пытаюсь справиться с охватившим меня волнением.
Световое оформление меня устраивает: оно даёт ощущение некого обволакивающего потока. Над моим подиумом звучит музыка; этакое попурри, надёрганное отовсюду. Я и Аркадий - звукорежиссёр, данный мне в помощь - целую неделю оттачивали получасовую музыкальную декорацию. Поназаписывали много чего: от психоделики до прогрессива. Зато, как мне кажется, всё получилось здорово. Каждая новая тема звучит немного, секунд 15-20, может, чуть дольше, но как только она мелодически раскрывается слушателям, тут же замещается на другую. Работа проделана грамотно: неизбежные стыки максимально сглажены и этим достигнута естественность звучания. В таком бесконечном чередовании мне хотелось добиться главного: хоть музыка и не является основным "блюдом на моей кухне", она должна проникнуть вовнутрь. Конечно, что-либо в подаче уже поздно менять, но мне кажется - всё получилось в тему.
В зале, я так предполагаю, соберётся человек 50 - 60, не больше. Это как раз то, что мне нужно. Люди прибудут состоятельные и, соответственно, пресыщенные разными зрелищами. Но то, что я приготовил, их должно удивить. Насколько я понимаю, подобное они увидят, всё-таки, впервые, потому и заплатят за это такие деньги. Наблюдая за моими приготовлениями, многие из них всё же не до конца будут верить, что представление пройдёт не понарошку.
А я не буду долго тянуть время, втисну воздух в лёгкие и начну. Одна. Две. Три секунды пройдут. Я улыбнусь, закрою глаза... и отправлюсь в выдуманное мной последнее путешествие.
Что если поднять руки вверх, вытянуться в струнку, приподняться на цыпочках? Поднимет ли меня над землёй какая-то нездешняя сила? Придаст ли она мне ощущение невесомости, наградит ли ускорением мой полёт? Мне захочется напоследок почувствовать себя камнем, выброшенным из пращи в пространство. Чтобы вечно падать мне в бесконечном чёрном тоннеле, видя вдалеке перед собой колдовской призрачный свет. Чтобы изо всех своих последних сил рваться к нему, а он всё равно исчезал бы в самый последний момент. И чтобы я вечно сокрушался бы по этому поводу.
- Дамы и господа! - скажу я, обращаясь к залу. - Позвольте поблагодарить вас за то, что вы пришли, что заплатили большие деньги, хотя представление, очевидно, выйдет коротким. Но поверьте, то, что вы увидите сегодня, стоит потраченных вами сумм. Всё будет по-настоящему, и я таким образом постараюсь, чтобы вы не сожалели потом о своих деньгах. Позвольте минут пять потратить на общение с вами. Я хотел бы сказать несколько слов перед началом представления.
Итак, располагайтесь поудобнее - я начинаю. Есть такое латинское изречение: debes, ergo potes - должен, значит можешь. Вот и я сейчас стою здесь перед вами, потому что должен, и корю себя за то, что всё ещё не уверен, что смогу задуманное довести до конца.
Мир устроен так, что женщины "выплёвывают" нас - позвольте уж выразиться столь грубо - на белый свет беспомощными младенцами, и мы, затем, лет пять-семь, под их присмотром пугливо озираемся на всё, что вокруг нас. Взрослеем, впитываем впечатления и начинаем называть круговорот времени - жизнью. Конечно, я так раньше не думал, только в последнее время это стало меня занимать. Потом, мы на несколько лет пытаемся стать вольными в своих устремлениях, или делаем вид, что отвоёвываем у кого-то свободу. В это время мы ещё не хотим принимать на себя её ответственности, просто не понимая до конца, что завоёванные наслаждения нам всегда будут ценнее предоставленных. Затем, в какой-то определённый момент, любой из нас вступает в свой, так сказать, длинный лабиринт. Пробираясь по нему всё отведённое судьбой время, каждый, в конце концов, оказывается на выходе из него в разной степени удовлетворённости. Ну и, наконец, остаются лишь руки, в лучшем случае, близких людей, относящих нас к последнему месту приюта.
Сложно ли, просто ли так всё это задумано - никто никогда не объяснит, но нам всегда придётся воплощать наяву то, что прячется в наших тайных желаниях. Потому что в них есть основное для всех - соблазн. А он пропасть в нас не сможет никогда, потому что в противном случае исчезнет самое главное предназначение времени - его смысл. И тогда думать о том, зачем вообще всё это вокруг существует, станет некому.
Сейчас вот, минут через 20, я убью себя. Здесь. У вас на глазах. Это моё шоу, и я хочу это сделать. Я получил от вас за это деньги, и должен выполнить свою работу на совесть. Мне очень надо сделать для вас этот вечер запоминающимся событием, потому что современный человек устал уже чему-либо удивляться, и уж тем более сопереживать. За те деньги, что вы заплатили, мне хотелось бы, чтобы вы увидели неподдельные страдания приговорённого человека. Настоящие мучения. Такие именно, где человек каждой клеточкой своей испарял бы боль. И я хочу вам показать это. Вы должны через меня увидеть настоящую муку, вы должны услышать первобытный рёв боли. Вы заплатили за это деньги, и я обязан отработать их. Всё очень просто. Устраивайтесь поудобнее - а я, с вашего позволения, начну.
Скорее всего, я не скажу всех этих слов, потому что прекрасно понимаю - незачем. Что-то, конечно, произнесу. Всё будет зависеть от настроения. Ну, а затем взмахну рукой, и представление начнётся.
Разноцветный свет запульсирует сверху, и станет метаться по залу. Музыка, стремительно нарастая в силе, забьётся в припадке своего безумия, а потом постепенно стихнет. Я подойду к столику, где будут лежать заранее приготовленные мною вещи.
Для начала я возьму гвозди и молоток. В этот момент я уже ничего не должен бояться. Я буду обязан настроить себя так, чтобы мне казалось, будто я парю над самим собою, наблюдаю сверху за всем происходящим в зале. Деньги получены, дочь будет учиться - вот это-то понимание выполненной задачи и должно отстукивать кровью в висках, не давая проникнуть внутрь ничему, что могло бы нарушить моё упорство.
Я подойду к краю сцены. Сидящие зрители будут от меня метрах в пяти - я ведь захочу ещё увидеть в их глазах содрогание. Я сяду у края сцены на пол и закатаю брюки до колен. Правда, я не предугадаю заранее, что мышцы икр очень плотные. Оттяну кожу сначала на одной ноге и забью два гвоздя в её плоть, а потом то же самое сделаю со второй ногой. Я буду ожидать от этих действий большой боли, но то, что я испытаю после того, как гвозди пройдут сквозь тело, не ошеломит меня. Скорее всего, я даже не закричу, достаточно будет и стона. Главное-то, ведь впереди, и силы надо беречь.
Кровь хоть и потечет из ран, но обильно не должна. При моей комплекции во мне её не так уж и много. А вид её никогда не пугал меня.
- Уважаемые господа!
Я найду в себе силы сказать это без особой дрожи в голосе.
-Смотрите! Это ведь, наверное, и есть именно то, что называется - пригвоздил сам себя.
Меня взбодрит то обстоятельство, что ещё будут силы шутить.
Реакции зала я не буду чувствовать - я буду крайне сосредоточен на том, чтобы терпеть боль.
В следующий миг я вскочу, раздирая в клочья кожу и мясо, отдирая себя от пола, и тогда кровь потечет обильнее по голеням и наполнит ботинки.
Левая нога соскочит с гвоздя довольно легко, и рана останется незначительной. Зато с правой ногой придётся повозиться - шляпка застрянет где-то в сухожилиях. И когда я буду освобождать её из плена, выдёргивая, на гвозде останутся выдранные железом клочки мяса. Здесь боль будет уже посильнее, её придётся как-то сносить.
К тому же музыка и свет совсем опьянят меня. Ещё кровь в висках будет предательски пульсировать им в такт, а мне ведь надо будет помнить, что делать дальше.
Следующий этап. Я разденусь. Скину рубашку и футболку под ней, сниму брюки. Кровь на покалеченных ногах уже загустеет, у меня отличная свёртываемость. Мелькнёт мысль, что становлюсь в какой-то степени беззащитным.
В углу сцены будет приготовлена газовая горелка на передвижном столике. Я выкачу её на середину и зажгу. Возьму в руки четыре железных прута, также заранее подготовленных, и положу их на огонь. Пока они будут нагреваться, я пойду в другой край сцены и принёсу два больших пластиковых пакета с пустыми бутылками. Музыка будет неистовствовать, она заглушит дребезг разбиваемого стекла. Осколки покроют настил сцены бело-серо-зелёными мазками. Наконец я подготовлю следующий номер. В это время, как раз, должен будет зазвучать конец темы "Come on" группы VERVE, он мне очень нравится. Затем я, надев перчатки, возьму по раскалённому стержню в каждую руку. Главным на тот момент должен быть такой настрой, чтобы мне захотелось почувствовать запах огня, словно бы проникнуть во внутренность металла. Поэтому, я и поднесу сочащееся жаром железо к глазам. Запах его, раскалённого, возможно, почудится мне каким-то неживым, зато цвет перевозбуждённой материи, напомнив вулканическую лаву, должно быть понравится. Может они, как два лучащихся солнышка в руках, покажутся мне добрыми и ласковыми, и я даже поймаю себя на дурацкой мысли, что захочу лизнуть их. Но что-то в голове вдруг сработает, и в ту же секунду я прижму прутья к своим бёдрам, а в зале услышат шипящий треск обугливаемой плоти. Миг тогда растворится в вечности, или безмерность сожмётся до атома, но время словно застынет для меня, перестав расщепляться в пространстве. Тело моё будто пронзит какой-то штырь, кол; рассечет всего снизу доверху, пройдёт сквозь меня мгновенно, выжигая изнутри, и упрётся в мозг, расплёскивая там нестерпимый зуд боли. Я чуть не задохнусь тогда, попытавшись выкричать эту боль из себя. Но она зальёт меня до самых краёв, и крик застрянет в горле, а рот лишь судорожно будет пытаться ухватить воздух. Потом пересохший язык всё-таки почувствует влагу - искусанные губы треснут от напряжения, и кровь смочит скрежещущие зубы. В это же мгновение, где-то в глубине моего сознания, должен будет прорваться наружу слабенький родничок понимания всего происходящего, всего того, что я делаю с собой, и он приведёт меня в чувство. В ушах начнут выстукиваться словно барабанная дробь и звучать отрывочные слова: "Должен", "50 тысяч", "Дочь", "Теперь", "Сможет", "Будет", "Учёба". Всё это станет вращаться по кругу снова и снова. И тогда я возьму в руки последние два прута и прижму их сначала к плечам, а потом крестом к груди. Пойму ли я в тот миг всё откровение скорби? Кто его знает? А может быть это будет её очарование? Полагаю, что времени на подобные размышления у меня на тот момент не будет, потому как что-то ужасное заставит вертеться меня на месте волчком. Или же, мне может показаться, что голова отскочила у меня с шеи и покатилась куда-то по полу, но только огни и в зале, и в глазах моих, закружатся, словно в вихре. Я уже, наверное, не смогу даже закричать, челюсти сведёт в судороге, стиснутые зубы станут крошиться, стирая друг друга в пыль. В это время я должен буду по моему плану начать прохаживаться по осколкам бутылок, дожидающихся своего часа. Потом настанет момент, когда я буду уже не в силах стоять на режущем мои ноги стекле. Тогда я упаду на его груду и стану кататься, метаться на дощатом настиле, биться, будто в припадке, но вонзающиеся в тело и режущие меня осколки не смогут уже усилить боль. Может быть, к тому времени я уже перестану что-либо чувствовать, или просто все эти пытки будут уже слишком слабыми, чтобы меня вновь удивлять. До моих ушей долетят крики из зала: "Хватит! Довольно! Помогите ему!". И они тут же отрезвят меня. Я немедленно вскочу с пола, испугавшись, что кто-нибудь действительно сможет помешать мне.
Люди в зале будут ещё что-то выкрикивать, но меня уже как будто не будет там. Появится ощущение, что я взлечу над всеми, вырвусь из своей оболочки. Тело останется там, где-то внизу, залитое кровью, а сам я стану витать над ним, видеть всех, слышать всё и знать, что минут через 10 всё должно быть кончено.
На сцене, сзади меня будет находиться главное на тот вечер - причудливая установка, придуманная мною ещё дома и изготовленная уже здесь, за два дня до представления. Я подбегу к ней и сдёрну, как с памятника, закрывавшее её покрывало. Какие-то обрывочные фразы ещё будут доноситься до меня, прорываясь сквозь вязкую пелену отчуждения, окутавшую для меня всё вокруг. Должен! Должен! Должен! Должен! Словно дятел, засевший в голове, продолжит долбить меня этот призыв.
Сооружение представляет собой металлическую клетку-корсет под мой рост, к краям которой приварены по одному электромотору с прицепленными к ним, с помощью тросиков, наручниками-застёжками. Сверху нависает нож наподобие гильотины, только, в отличие от неё, перпендикулярно закреплённый к залу, поэтому мало заметный.
Я втиснусь внутрь этой клетки и потом поочерёдно застегну у себя на кистях наручники. Всё это будет опробовано мною заранее, ещё при подготовке к знаменательному вечеру, и я хорошо запомню порядок своих действий. Останется лишь нажать ногой кнопку внизу, чтобы всё заработало. Я отыщу её большим пальцем правой ноги и замру. Мне захочется что-то сказать, крикнуть. Что-то главное. То, что прозвучало бы откровением.
Но не найдутся нужные слова. Все предшествующие месяцы я буду пытаться выудить их из себя, из противоборства своих желаний и сомнений, но каждый раз, нарождаясь у меня в сердце, они окажутся, в конце концов, какими-то проходными, мелкими, не теми. Все те долгие дни, дома, слова будут громоздиться в голове, выпячиваться, казаться глыбами каких-то истин, сутью сути, но в следующий за этим пониманием миг, как-то преображаться опять в самые банальные фразы. И от этого горечь будет разливаться у меня внутри. Горечь от бессилия этих слов.
Здесь же я буду надеяться, что нужные мне слова придут сами собой, ниоткуда, как только всё станет стремиться к своему завершению. И вот этот час настаёт, а я не могу ничего сказать.
И тут вдруг я отчётливо представлю в своём сознании дочь. Я увижу её со спины, сидящей за своим письменным столом и листающей какие-то толстые книги. Кругом будут разложены учебники, тетради, и гореть свет от прицепленной сбоку небольшой лампы. Моя девочка, поглощённая своим занятием, будет что-то писать, и лишь комнатная тишина и призрак меня будут наблюдать за ней.
И словно увидев всё это наяву, я улыбнусь и скажу: "Дамы и господа! Спасибо вам! Любая жизнь непременно должна рождать другую жизнь - в этом уж точно есть её первобытный смысл. И больше ни в чем. Разве этого уж так мало? А мы лишь должны не задумываться над тем, почему это так".
Затем я надавлю кнопку. Разом механизм электропривода включится, и я почувствую, что руки мои станут растягивать в разные стороны тросы, наматываемые на валы. Этой силе я ничем не смогу противостоять. Да я и не захочу сопротивляться, а, наоборот, совсем успокоюсь. Сначала одно солнце, взорвавшись, расплещет во мне свой огонь, а потом взрыв и второго, затопит мой мозг раскалённой лавой. Моё тело останется без рук. Вырванная первой, левая отлетит в сторону. А затем правую мою конечность двигатель отдерёт от меня и намотает на свой вал, и она, уже мёртвая, с каждым оборотом мотора будет ударять безжизненной плотью о пол. В следующую секунду механизм приведёт в движение нож, и он войдёт в меня через левое плечо. Лезвие, по плану, должно было бы рассечь меня пополам - так я задумывал накануне - вонзившись в голову, оно обязано было разделить, распороть моё тело. Однако так не получится. В какой-то миг до его падения меня уведёт чуть вправо, и поэтому металл войдёт в меня левее, через плечо. Правая часть с уцелевшей головой свалится набок, а из разрубленной левой части вывалится на пол ещё сокращающееся сердце. В лучах разноцветных огней оно будет сверкающим, блестящим, но уже в следующий миг станет тускнеть и, как будто, гаснуть, словно покрываясь пеленой небытия, засыпая навеки, и укутываясь одеялом из остывающей крови. Ещё несколько раз дёрнувшись, оно затихнет, отражаясь в моих помутившихся зрачках.
Этот момент должна будет поддерживать по плану тема "Song for guy" Элтона Джона - я хотел бы закончить вечер именно этой мелодией. Длится она минут шесть, и этого времени будет достаточно, чтобы закрыть занавес и всем разойтись. Буду надеяться, что в зале найдётся немного зрителей, пожалевших свои потраченные деньги.
P.S. Потом, спустя некоторое время, на мой адрес в родном городе начнут приходить письма. В основном адресованные дочери. Весь этот год она будет готовиться к вступительным экзаменам в институт. Я знаю её усидчивость и упорство: она будет много заниматься и учить. Жена весь день на работе, ей никто не помешает. Письма будут написаны мною, как правило, на одном тетрадном листке. Я буду сообщать в них, что с работой у меня всё в порядке, что платят нормально, но работать приходится по 12-14 часов в день, поэтому я сильно устаю. Но пусть они не беспокоятся, - успокою их я, - всё будет хорошо. Сообщу, что потерял телефон, поэтому не звоню, а новый покупать не хочется - жалко денег. А вот писать буду, хоть раз в месяц, а что-нибудь черкну.
Я сдержу своё обещание: письма будут приходить каждую неделю. Их, после первого, останется ещё штук тридцать, и пока они будут лежать на почте и ждать своего часа. Все они будут написаны мной заранее, и будут высылаться по одному в середине каждой недели, так, чтобы последнее из них пришло бы где-нибудь в мае. Это беспокойство, по моей настойчивой просьбе, возьмёт на себя одна добрая тётушка из крошечного почтового отделения, затерянного в одном из московских переулков. Она долго не захочет брать от меня деньги за эту услугу, но, в конце концов, я её уговорю. В последнем, заказном майском письме, будут отправлены все документы на право пользования заработанными мной долларами. Ведь совсем скоро начнутся вступительные экзамены, и деньги моей дочери понадобятся.
P.P.S. Я заканчиваю писать это глубокой ночью. Пока ещё ничего не произошло - представление запланировано на завтра. Нет, уже на сегодня вечером: стрелки часов перескочили полночь. Но всё это случится наяву, изложенное выше - просто наброски сценария. Лишь для того, чтобы мне лучше запомнить порядок выступления, и потому легче было бы исполнять.
В конце концов, если разобраться, это просто мой главный экзамен в жизни, который надо сдать хорошо. У каждого на пути случаются свои испытания, а мне выпало выдержать вот такой.
Всё. Я ложусь спать. Надо выспаться, чтобы вечером выглядеть хорошо.