Аннотация: Необычный жанр - проза со стихами - увлекает в эпоху Серебряного века, противоречивого декаданса и искусства ар нуво. Это сказка об єизящной старине, о роковой любви в роковую эпоху. Роман-стилизация, игра в старинные слова. Поиграем?
Автор: Надежда Бугаёва
***
ЗАКЛЯТЬЕ
В октябре 1902 года, возвращаясь из поездки в другую часть Парижа, Ляля Гавриловна увидала афишку в окне нового дома с витиеватыми решётками и распростёршим колючие руки металлическим шиповником над подъездными воротами:
Ce soir!
La dernière musique française et poésie de la mode,
avec Claude Debussy
et Élie Razvalov
[фр. Сегодня вечером! Современная французская музыка и модная поэзия, при участии Клода Дебюсси и Ильи Развалова]
Это было его имя, Развалов был тут, в этом городе... Здание не было зданием консерватории - та находилась гораздо дальше, не доезжая до Бельвилля. Это же был один из оригинальных трёхэтажных особняков молодого архитектора Гимара, создававшего по-барочному угловатое и узорное "art nouveau", о чём писали в газетах.
[art nouveau (фр.) - ар нуво, стиль модерн, ознаменовавший Серебряный век]
Илья Ефимыч будет участвовать в музыкальном вечере! он будет выступать!..
- Билетов нет!
Как нет? Ляля Гавриловна по-дурацки стояла в дверях, пока рыжеватый молодой человек говорил с предыдущей посетительницей:
- Мадемуазель, мне жаль, но вы видели нашу залу? При всём желании, мадемуазель...
Он оглядел девушку и засмеялся:
- О, не смотрите так: мы и так уже продали билетов больше положенного. Приставные стулья элементарно некуда ставить! Но не печальтесь: в следующий раз господа будут выступать в зале побольше, обещаем.
Француженка перед Лялей повернулась и ушла, цокая ворчливыми каблучками. Рыжеватый перевёл светлые весёлые глаза на Лялю Гавриловну, его брови ждали вопроса:
- Oui? [фр. да?]
- Мсьё, вы... вы здесь служите?
Кивок.
- Это здание же создано Мсьё Эктором Гимаром?
- Oui, полагаю, что Мсьё Гимаром... Это, вообще-то, доходный дом Мсьё Парэ, а Мсьё Гимар только проектировал... А почему вы интересуетесь, мадемуазель?
- Тогда я... я должна обратиться к вам. Я являюсь слушательницей Высшей русской школы общественных наук и... и я изучаю современную архитектуру. Мсьё Гимар преподаёт в Школе декоративных искусств... и читает у нас курс. И мне поручено посетить три дома Мсьё Эктора Гимара, с тем чтобы... чтобы выступить о них с докладом.
Смеющиеся глаза молодого человека рассматривали лицо Ляли Гавриловны, её щёки и губы, её шею и плечи.
- Мсьё, я уже посетила два дома, и... и нынче последний день. Мне необходимо побывать в этом доме Мсьё Гимара и описать его... его главную залу, и это должно случиться непременно сегодня. Я устала, я голодна, вся моя жизнь поставлена на карту. Прошу вас, Мсьё, если я не изучу этот дом изнутри сегодня, моей учёбе конец, и мне тоже.
- Oui, мадемуазель, я понимаю. Думаю, вы могли бы осмотреть, но... ох, сегодня мы все так заняты: понимаете, нынче в главной зале вот-вот состоится музыкальный вечер, и я даже не знаю, у кого будет хоть секунда, чтобы водить вас по дому...
- Мсьё, поверьте, даже если это будет вечер игры на коровьих колокольчиках - мне всё равно, я должна побывать в этой зале!
Молодой человек захохотал, заглядывая Ляле Гавриловне в глаза:
- Игра на коровьих колокольчиках, говорите? А-ха-хах, я передам это Мсьё Дебюсси!..
Ляля Гавриловна не успела ответить, как рыжеватый продолжил:
- И знаете что? На вечере выступит русский! Вы же сказали, вы из Русской школы? О-о-о, что за совпадение! Вы знаете Мсьё Развалова? Он ваш, русский поэт.
- Что-то слышала...
Он даже подскочил, схватившись за голову:
- Как же быть? Мне даже некуда посадить вас: ведь мы продали билеты на все приставные стулья, если теперь куда и садиться - так только на голову...
И он схватил её за руку:
- Голодны, говорите? Пойдёмте, пойдёмте, скоро начало. По крайней мере, вы хотя бы успеете поесть в столовой...
Ляля Гавриловна механически пошла за ним с упавшим лицом.
- Но я вам обещаю: место я вам найду!
... Вдруг все начали бегать, и Ляля Гавриловна поняла, что кто-то приехал. Она вспомнила, что ей полагалось описывать главную залу, и достала тетрадь и карандаш. Мимо пробежал рыженький - он снова схватил Лялю за руку:
- Мадемуазель, мадемуазель, начинают!.. Найдите меня после окончания вечера, d'accord? [фр. договорились?]
В руке у неё остался билетик без указания места.
... Едва войдя в залу, Ляля Гавриловна поняла, что вечер не был академическим: вместо серьёзных меломанов её взору предстали больше сотни самых разношёрстных парижан, от студентов с трубками в зубах до ослепительных дам с мундштуками и красными щеками.
Горели свечи и рожки, хохотали женщины, переговаривались мужчины, воняло табаком, копотью и розовым маслом, туда-сюда бегали лакеи и управляющий, рассаживая гостей. Ещё через секунду смех стал оживлённей и сердечней: стали разносить напитки.
Вдруг на сцену одновременно вышли все музыканты разом и, как бы не замечая публики, сели к инструментам. Ляля Гавриловна отвлеклась, а когда посмотрела на фортепиано, за ним уже сидел моложавый брюнет с крупною головой, красивым живым лицом и усиками: это был 39-летний композитор Клод Дебюсси. Он докурил папироску, тёмными быстрыми глазами улыбнулся виолончелисту, махнул арфе и заиграл.
Видеть музыкантов создающими музыку прямо у неё на глазах, видеть их движущимися, теребящими звучные инструменты, склоняющими талии и хмурящими лица сильно воздействовало на Лялю. Сперва она всё думала: Илья Ефимыч, Илья Ефимыч где-то здесь... - но первые же десять минут музыки подняли ей всю душу и смешали мысли.
В груди у ней поднимались и падали высокие волны прибоя, она вся трепетала в этих поднятиях и головокружительных падениях с высоты. Ей хватило первой же свирельной трели, чтобы в глаза пришли горячие слёзы.
И потому она, конечно, пропустила момент, когда на сцене действительно появился Развалов. Как раз подошла к концу одна композиция и ещё звучали нежные струны арфы - они так и не замолкли полностью, и в эту секунду из боковой двери вышел он.
Его рука скользнула по плечу Дебюсси. К арфе добавились одинокие фортепианные ноты, и Развалов стал читать "La musique" Бодлера:
"La musique souvent me prend comme une mer!"
[Первая строка стихотворения "Музыка" Шарля Бодлера из сборника "Цветы зла": "Музыка часто поглощает меня, как море..."]
Он начал спокойно, но с каждым словом грудной голос его разрастался. Фортепиано неотступно следовало за ним, как будто руки Дебюсси бежали по холмам клавиш следом за эхом рассыпающимися по зале словами Бодлера и вздохами Развалова.
После слов о безумной страсти, терзающей грудь, он резко сделал паузу: отзвуки его вскрика ещё дрожали под лепниной карнизов и над раскалившимися плафончиками огней. Ляля Гавриловна еле видела его лицо издалека и сквозь пелену. Он, только что произнёсший слово "страдание", показывал его всей фигурой, - хотя едва ли шевельнулся, - поворотом головы, спины, невидимым ей движением лица...
Он склонился над фортепиано, как будто утомлённый этой страстью, как будто изнывая от её власти над его сердцем, и Дебюсси опустил руки и ждал, когда тот продолжит. Весь зал молчал несколько секунд. Затем Развалов шевельнулся, и Дебюсси повторил его движение клавишами. Последние слова о печали и отчаянии он нараспев прочитал, закрыв, как показалось Ляле (подслеповатой и едва живой на своём стульчике), глаза и изображая бескрайнюю водную гладь этого отчаянья ладонью длинной руки. Журчащие волны арфы смолкли, прозвенели последние фортепианные капли.
Короткое стихотворение Бодлера звучало, казалось, полжизни. Ляля Гавриловна успела родиться, настрадаться и умереть, пока Развалов стоял подле фортепиано. Она очнулась, когда раздались аплодисменты и его смех: наклонившись ухом к улыбающемуся Дебюсси, он, смеясь, ответил тому что-то и зажёг папироску. Оба были рады удачному впечатлению, произведённому на публику уже в начале представления.
Потом опять была музыка, затем исполнила романс женщина с голыми руками и раскрашенным лицом. Впрочем, и чтение Развалова, ритмичное и под аккомпанемент, было почти пением, почти музыкой. Он вернулся на сцену и поставил на фортепиано бокал. Читал, как и прежде, нараспев, но уже не Бодлера. Ляля не знала тех стихов и слушала, закусив губы и боясь не расслышать хоть звук.
Лицо Развалова издалека казалось ей нечеловеческим: оно было грозовой тучей и стреляло в неё молниями. Она не успевала дышать, пока раскаты грома пробегали по её горлу и груди.
... В конце вечера русские, бывшие в зале, ожидаемо крикнули Развалову прочитать на русском. Все уже были разгорячены, у всех покраснели носы и пересохло горло, все ежеминутно отпивали из стаканов по глотку вперемешку с копотью трубок и испарениями дамских шиньонов.
И Развалов, сам без сюртука, отирая шею, со смехом отвечал, что русская речь напомнит его другу Клоду о тех годах, когда они познакомились в Москве и Клод только узнавал, каковы на вкус юные дочери тех, кто платит ему за уроки музыки.
Дебюсси скромно сидел за фортепиано, держа папироску: манекенщицы в первом ряду, красиво играющие хрустальными бокалами, работали с его женой в одном заведении - в модном доме сестёр Калле.
***
Заклятье
Ты отравила ядом губ
Хрусталь, в глаза мне глядя,
И наложила на вино
Заклятье.
Тебя я спрашивал не раз:
Вдруг нас найдут и схватят?
Смеялась ты: ведь нас блюло
Заклятье.
Пила ты всюду по глотку
И рыкала проклятья:
Вкус моих губ вину дало
Заклятье.
И охладел на мне твой взор,
И рук кольцо прохладней,
Но только больше жгло мне кровь
Заклятье!
Оледенел и выцвел губ
Багрец, омытый в яде,
Но вечной сделало любовь
Заклятье.
Ляля Гавриловна не расслышала конца: он сказал, что вечной сделало любовь заклятье или что вечным сделала любовь заклятье?..
... Когда одни музыканты ушли за кулисы, а другие спустились в зал обнять друзей, Ляля Гавриловна спохватилась и, с трудом неся собственную голову, орбитой, казалось, сравнявшуюся с Сатурном, нацелилась в сторону дверей. Она хотела подойти к Развалову, хотя и не знала, что скажет ему. Может, переспросит конец стиха?
Она медленно пробиралась сквозь людей. Среди десятков голосов её слух сам собой уловил русские слова:
- Какой же Развалов авантажненький, то-то загляденье! Я люблю его, девочки!
- Хм, раньше был ещё лучше. Теперь подурнел. Ниночка, ты просто любишь его голос, манеру и, хм, габитус [лат. habitus - внешность, наружность]. Это его амплуа на сцене, а его самого ты же не знаешь. Так-то и я его люблю.
Отвечавшая, видимо, была медичкой.
- Ой, брось, Соня, это ты любишь всех усатых и неинтересных, вроде Марселя Пруста... А я люблю его по-настоящему! Я храню все его сборники, я кровью вписала его портрет в медальон, я... ой, да что вам говорить!.. Слышали, Развалов с оркестровыми пошли на второй этаж? Им там сейчас сервируют прохладительные воды и ужин. Девочки, я к ним! Сонечка, можешь дать мне твой руж а левр? Не ждите меня, я потом всё расскажу!..
- Погоди, погоди! А тебя там ждут?
- Соня!.. Их флейта, Крюон, сам сказал, глядя мне чуть не в глаза: фу, духота, сейчас бы выпить прохладительного на втором этаже... Ясно же, что он имел в виду!..
- Ниночка, так Развалова сейчас чуть не на руках унесли наверх эти девицы из модного дома! Они уже с ним там! Ты-то куда?..
- Девочки, всё, я побежала!..
Ляля Гавриловна подняла на говоривших глаза - горделивая Соня, медичка, заметив её, смерила взглядом:
- Что?
... В ковровой дорожке на второй этаж утопают каблуки. Лялю Гавриловну не замечают, как будто она таракан, выбежавший из-за панели. Мимо промелькнул лакей, впереди слышатся голоса. Ляля Гавриловна чувствует, что ей не стоило подниматься, но всё равно с удивлением наблюдает свои ноги идущими именно туда, к голосам. Смеются мужчины, взвизгивают женщины.
За незатворённой дверью висит бархатный полог с золотой бахромой - Ляля Гавриловна трогает её рукой. Подходит ближе, так, что бархат касается её щеки. Стоит, всё трогая жёсткую бахрому. За пологом слышны бокалы, льющиеся напитки, движение тел, шёпот, взрывы смеха, скрипы дивана и шорох юбок.
Один из голосов принадлежит Развалову, Ляля Гавриловна легко его узнаёт, но не различает слов. Потом взвизгивают и хохочут женщины, возня и смех постепенно уплывают: очевидно, из комнаты за пологом внутренняя дверь ведёт вглубь дома.
От движения дамского платья бархат качается и приоткрывается щель: Ляля ясно видит шиньон и гранёные плечи женщины, полулежащей на диване в мерцанье полуспущенного платья из модного дома сестёр Калле. Над тонким белым плечом склоняется мужчина, его темная голова поворачивается к свету. Это он.
Ляля Гавриловна понимает, почему из глубины парадной залы его лицо показалось ей нечеловеческим: для вечера он густо насурмил глаза, целиком заполнив глазницы краской и позволив ей стечь струйками по щекам. Это поражает Лялю. Свет рожка отражается бликами от блёсток платья, от сияющих плеч женщины, от её долгих белых рук, которыми она берёт Развалова за голову и притягивает его запятнанное лицо к себе...
... С лестницы раздаются крики и, как слышится Ляле Гавриловне, плач. Стучат каблуки, спешат лакеи, из полумрака коридора выскакивает молодая дама в густо надушенной накидке. Она кричит, а лакей испуганно умоляет её. Добавляются новые голоса, дама проскакивает мимо Ляли в комнаты, шаги её сначала заглушаются в глубине, а потом возвращаются. Она кричит и плачет: Клод, Клод!
Другие крики и взвизги присоединяются к ней, нахлынув на стоящую в дверях Лялю Гавриловну. Выбегая из комнаты, дама - её розовое плачущее лицо измято ненавистью - натыкается на Лялю, дёргает её за волосы и вдруг с размаху хлопает всей ладонью по щеке:
- Девка! Оставь Клода в покое!
Это жена Дебюсси Розали, в прошлом тоже манекенщица в модном доме сестёр Калле. Бывшие в комнате женщины знают её и кричат вслед непристойности. Они сочувствуют её суетливой униженности и сердятся из-за своих прерванных rendez-vous.
Ляля ничего не видит, у неё горит лицо, слезятся глаза. Она поворачивается и на деревянных ногах идёт прочь от бархатного полога с золотой бахромой. Это какой-то ужас, её словно кипятком облили. Лишь бы Илья Ефимыч меня не увидел, лишь бы Илья Ефимыч не..
В коридоре на неё налетает рыженький, давший ей билет. Ляля опускает голову ещё ниже и видит свои руки - она так и держит тетрадь.
- Cherie, что вы тут делаете? - Он берёт её за плечи: - Что тут... Ах, как некрасиво вышло, pardonne-moi!.. [фр. прошу прощения!]
Продолжая держать её за плечи, он ведёт Лялю вниз по лестнице, ещё по одному коридору, непрестанно увещевая:
- Ох, как неловко, что вы всё это видели... Pardonne-moi, это я виноват, что не провёл вас... Ну-ну, cherie, всё ведь неплохо сложилось, если посмотреть: вот вы и побывали в доме Мсьё Гимара, и в блокнот записали... Теперь вы выступите с докладом!
Ляля закрывает лицо ладонью, чтобы рыженький не увидел её ошпаренных кипятком щёк. Его зовут Марсель, он изучает историю искусства в Сорбонне и заодно работает у купца Парэ, держащего три доходных дома в Париже, в двух из которых каждую неделю то музыкальные встречи, то литературные чтения.
- Как вы забрели на верхний этаж, cherie? Это была Madame Дебюсси, она... Впрочем, вам это всё неважно. Но кто только её вызвал?
Марсель смеётся и качает головой:
- Хе-хе, Мсьё Дебюсси всё равно заперся на ключ. Она только и видела этого усатого флейтиста, Крюона, с одной вашей русской, хе-хе... и Мсьё Развалова, но ему и дела нет... Давайте, cherie, я доведу вас до дверей и вызову извозчика, уже темно...
... Неделю спустя Ляля Гавриловна взялась дописать за Марселя его работу по истории искусства, которую требовалось сдать к декабрю и за которую он сам едва садился. Марсель предполагал, что, изучая современную архитектуру в Париже, Ляля довольно коротко знала вопрос.
Она не стала его разубеждать и за 4 с половиной франка дописала, как могла, для чего ей пришлось ходить в Национальную библиотеку на улице Ришелье и в русскую Тургеневскую библиотеку на улице Валь-де-Грас. К счастью, написанная работа была принята.
После вечера современной музыки и модной поэзии Ляля Гавриловна раз за разом рисовала в тетради лицо Развалова таким, каким оно явилось ей в грозном сиянье блёсток и ослепительной женской кожи: нечеловеческим, со страшными глазами и пылающим ртом. Она чувствовала, что всё ещё подымается по лестнице и увязает каблуками всё глубже. Отстанешь на верстень, не догонишь во весь день - а она отстала от Развалова не на верстень, а на добрых пятнадцать вёрст и продолжала отставать...