Аннотация: О недавнем прошлом и "международных" отношениях.
Он был похож на Брюса Уиллиса, каким тот снимался в своих первых героических блокбастерах. С поправкой на противоположную знаменитому прототипу курносость и адекватно редеющие, но светлые волосы. И еще на то, что иногда, моментами, больше смахивал на князя Монако Альбера II.
Но сказал я ему только о Брюсе. Сказал мимоходом, не сомневаясь, что ничего нового собеседнику не сообщаю, но кожа на щеках потомственного европейца-северянина неожиданно порозовела. Знал или не знал - сравнение ему явно понравилось. Пожалуй, он был даже польщен. И хотя тут же постарался вернуть себе невозмутимый вид - профессиональный военный все-таки - образ дал трещину. Пускай и с легким налетом гламурности, но состоявшимся и уверенным в себе мужчиной этот парень мне больше не казался. Несмотря на его тридцать с хвостиком лет, на крепкую спортивную фигуру и на авторитетное - особенно при разумной численности командного состава - звание.
И несмотря на Югославию.
Где в атаку он, понятное дело, не ходил, но где нервы у солдат KFOR тогда нередко бывали натянуты до предела. Не без оснований. Друга сержанта - что поделать - большинство людей, в отличие от меня, верят в дружбу - застрелил с чердака мирной городской трехэтажки юноша-серб. Можно сказать, у сержанта на глазах. Выбрал из группы томившихся на трамвайной остановке чужих военных. Возможно, не сверившись по какой-либо причине со знаками различия: все товарищи сержанта служили рядовыми. Оставив винтовку на подоконнике, герой сопротивления выскользнул на улицу и то ли из глупой бравады, то ли из такого хитрого расчета, неспешно направился в маленькое кафе по соседству. Где его и взяли. Без сопротивления и, насколько я смог определить, без излишней жестокости.
А потом была мина. Грузовик, в кабине которого сидел сержант, проехал колесом по противопехотной мине - и она не взорвалась. Взорвалась она под идущим следом джипом. По мнению сержанта, из-за большого веса первой машины на время заклинило взрыватель. Специфика конструкции.
Время, когда нам с сержантом довелось познакомиться, некоторые впоследствии называли переломным: американцы как раз начинали вторую иракскую кампанию. Война - занятие стыдное, смысл его для меня ускользает, но с первым ракетным залпом пацифистские призывы и требования ничего, кроме раздражения, уже не вызывали. Противовес, конечно, необходим - но зачем вселять пустые надежды? Чтобы тянулось подольше, да народу больше угробили? О таковом своем вИдении я сержанту и поведал. Мол, раз уж начали, то пусть хотя бы победят скорее - людей жалко. И, в общем, сказал как думал, но не все. Жалел человеков я больше, что называется, умом, из верности несколько абстрактному, но все еще гуманистическому идеалу. Помимо прочего - важному элементу исповедуемой мной системы самоконтроля. Но подсознание мое хотело действия изначально. А набор жизненных впечатлений, копание в первоисточниках, возрастная усталость наконец - сильно поубавили во мне пиетета к иконе человеческой личности. К тому же особенный эффект уменьшительного стекла телевизора: начинаешь верить, что ничем тебя уже не пронять. Таких картинок за последние двадцать лет насмотрелись... Впрочем, сержант, как оказалось, настроен был откровенно кровожаднее меня: он хотел, чтобы американцы именно увязли. Как во Вьетнаме. И чтобы это им вышло боком. Сержант не любил американцев. За исключением киногероев, как я понимаю.
Обсудив причины войны, мы единодушно сошлись на нефти - сержант, язвительно усмехаясь, напомнил о техасском происхождении Буша - и на планах Америки утвердиться посреди своевольного региона. Затем сержант вдруг поднялся с дивана и сделал по комнате несколько странновато мягких, крадущихся - что твой индеец - шагов. Взгляд его был устремлен к стоящей на книжной полке фигурке Статуи Свободы из зеленой пластмассы.
- Её скоро не будет. Ее уничтожат, - беря сувенир и тыча в маленькую Леди С Факелом пальцем, сообщил он с таким выражением лица, словно намекал на некую свою специальную осведомленность.
- Статую? - уточнил я слегка удивленно, вспоминая, что приходилось слышать о подобных террористических планах. - Саму статую, которая в Нью-Йорке?
- Да, - твердо кивнул сержант. - Она - символ.
Мы с Оксанкой переглянулись.
* * *
Оксанка - дочь одной моей дальней родственницы, сколько-то-юродная племянница. Обитали родичи в соседнем доме, старшие жили - борьбой за достаток, ребенок - в силовом поле дядиного неоднозначного мировоззрения. Несколько лет назад Оксанкины родители прикупили в деревне домик с хозяйством и, оставив городскую хрущевку дочери, вернулись к истокам. Как следствие, выполнив популярную в народе программу: обретение дочкой высшего - и даже престижного - образования было уже на подходе. Кажется, подразумевалось, что теперь ответственность за образ жизни единственного чада возлагается на дядю полностью. Хотя, может, и не на "дядю": отчета с меня - как и с самой Оксанки - никогда не требовали.
Благодаря племяннице я с сержантом и познакомился. Так она захотела. На тот момент Оксанка числилась его невестой и пребывала в мучительных раздумьях. На самом деле ей не столько хотелось замуж, сколько известной психологической зависимости. Сакраментального помрачения рассудка, мечтой о котором так основательно заряжают девушек сериальные персонажи и воин света Пауло Коэльо. Но увы - влюбиться у подопечной никак не получалось. Не первый раз уже. Причем не только "канонически", а, судя по моим наблюдениям, - вообще. В чем я иногда чувствовал себя виноватым: очень уж подробные мы с ней разговоры обо всем разговаривали.
Выпорхнув из "универа" на пурпурных крылышках диплома отличника факультета международных отношений, в столицу за дипломатической карьерой Оксанка, однако, не полетела. Не отважилась на чужой город, съемное жилье, неясные перспективы... И какое-то время спустя осела в некоем средней руки молодежном культурном центре. Несколько аморфного статуса и назначения, но неожиданно стабильном портале в различные зарубежные миры.
Так что в конечном итоге трудиться племяннице выпало все же на поприще дипломатии - той, которую принято называть народной. Отправлять заграницу - часто под собственным водительством - группы юных участников конкурсов, семинаров и конференций. В промежутках принимая аналогичных гостей "оттуда".
За два года работы Оксанка объездила половину Европы, освоила пару дополнительных языков. Но, храня в мобильном длинный, все время пополняющийся список иностранных имен, с иноземным нареченным умудрилась встретиться на родине, в случайной компании. Ветеран югославских событий прибыл к нам по долгу службы - с делегацией одного из натовских комитетов. "Комитета по координации..." - дальше я не запомнил, хмыкнул и переиначил про себя в "Комиссию по контактам".
* * *
Знакомство со страной началось для сержанта с провала на месте заднего стекла купленного недавно в кредит автомобиля. Орудие уничтожения - кирпич - валялся на диванчике в салоне. А грохнули свеженькую закаленку ради изъятия с подоконника тоже нового, но не более чем тайваньского, плеера. Милиция приняла заявление и отпустила потерпевшего с миром. Когда же, в следующий приезд, сержанту случилось первый раз у Оксанки заночевать, то гораздо более осмысленно и профессионально сперли сам злополучный фольксваген. Так и не снабженный никаким охранным устройством. Опрометчиво оставленный сержантом вне зоны видимости из Оксанкиных окон. В итоге умыкнули "народный автомобиль" тихо, незаметно и, разумеется, с концами. Может быть, враги НАТО. Или, скажем, блюстители национальной нравственности. Как ни странно, о материальных потерях сержант вспоминал с философским спокойствием. Тем более, впечатляющим, если учесть, что от угона машина по какой-то причине застрахована не была. Может, внутренне готовил себя на наших землях и не к такому?
После служебного вояжа "Оксанкин" приезжал неоднократно и, я бы даже сказал, часто. Довольно легко сориентировался на местности - в хаосе типичных для нее бугристых средневековых улочек. Обрел полезные в не слишком упорядоченной окружающей среде рефлексы. Выучил несколько помогающих в передвижении и совершении покупок слов и выражений. И даже стал замечать в окружающей его действительности некоторые положительные моменты.
Например, ему нравились простота поведения, открытость и коммуникабельность людей. То есть ровно те качества, которые Оксанка перечисляла, говоря о европейцах. И которые, при всем старании, я никогда не мог обнаружить в моих земляках - во всяком случае, в массовом количестве. Очень пришлось по душе ему, что здешние жители предпочитают включать в рацион натуральные соки - а не всякие там синтетические "колы" - сержант оказался истовым сторонником всего природного, чуть ли не приверженцем экологизма. Кроме того, по моим наблюдениям, был он еще и стихийным анти-глобалистом, а где-то в душе - даже пацифистом. В армейской службе ему импонировали порядок, четкость и быстрота исполнения решений, необходимость поддержания хорошей физической формы. Но в силу своего недостаточно военного, по его собственному признанию, образа мыслей сержант всерьез подумывал перевестись в какую-нибудь вспомогательную службу Северо-Атлантического Союза, чтобы на громоздких, но быстроходных транспортных самолетах летать с гуманитарной помощью по местам природных и других человеческих катаклизмов. Что же касается пития соков, то действительно в наших семействах это принято, но как обстоит дело в других - не знаю, и насколько восторг зарубежного гостя был оправдан, судить не берусь. Да и проверить еще эти соки на экологию...
Но в целом к нашей действительности настроен он был в достаточной мере скептически.
* * *
Слегка расслабленные привезенным сержантом с родины вином, мы сидели - представители двух цивилизаций - в небольшом Оксанкином жилище, разговаривали об особенностях нрава и быта своих и других народов и о войне. Вернее, разговорами заняты были преимущественно мы с сержантом, а Оксанка, как я понимал, была заинтересована отследить мое мнение о предполагаемом супруге - для чего она нас, в основном, и свела - до сих пор я, как мог, старался в ее матримониальные дела не вмешиваться. Должен сказать, что и прежде - по ее рассказам - и сейчас - при непосредственном контакте - сержант казался мне вполне симпатичным человеком. Только советовать Оксанке я все равно ничего не собирался: скользкое это поприще - чужие судьбы. А так - пусть определяет. Но от роли неуверенной невесты, как и от самостоятельного участия в разговоре, Оксанку сильно отвлекала необходимость исполнения профессиональных обязанностей переводчика. А как бы иначе я с сержантом разговаривал? Новым языком межнационального общения, увы, не владею - так, понимаю общий смысл с переменным успехом.
Сержант вышел в прихожую и принес почтовый конверт с фотографиями. На югославских снимках ничего исключительного не наблюдалось. Разве что военные машины с четкой надписью "UN" на арктической белизны броне и жести привлекали внимание, ярко выделяясь на фоне поздней загородной осени. Вообще же фотографии слегка разочаровывали откровенным любительством. Но мне все равно было интересно. Я из тех, полагаю, редких людей, которые, придя в гости, с искренним вниманием рассматривают содержимое старых семейных альбомов. Меня интересуют детали, приметы времени, случайности. Генезис. Общая атмосфера, которую всегда, вне зависимости от целей и уровня способностей, передает снимающий. Как и некоторую информацию о себе самом, кстати.
Скрадывающая контуры, почти скрывающая перспективу, всеобщая белесая влажность. Голые деревья, латаные ящики каких-то дощатых деревенских строений, полоса штукатурки и слепые верхушки окон из-под старого сурика кровельной жести... Маленькие, снятые издалека, фигурки в камуфляже. Более крупно - троица в защитном трикотаже пытается затеплить костерок между корней торчащего посреди сирых задворков пня. Двое, повернув головы, смотрят в объектив. Национальные флажки на рукавах, лица усталые, нахмуренные. Недовольны, что отвлекают?
- Это он, - показывает сержант на одного из них, - мой друг. Которого убили.
Я всматриваюсь. Мальчик. Лет двадцать, от силы. Наверное, чуть больше, чем стрелявшему в него сербу. "Снайпера" я представлял смуглым брюнетом, "цель" - блондин, светлее сержанта - никаких аллюзий: соотечественник рядом черноволос и скуласт, как Гойко Митич. Взгляд исподлобья, ровная щетина "бойцовской" стрижки, тонкие губы... Этакий "еnfant terrible". Мне чудится юный уличный предводитель, жестокий и чувствительный циник, кумир девушек - очередной киношный типаж. На хребте могучего красного мотоцикла, в радужных солнцезащитных очках и кожаной, простроченной никелированной сталью, куртке, он выезжает со двора небольшой авторемонтной мастерской. Где, согласно неожиданному повороту моей фантазии, мог бы работать. По причине фанатичной любви к технике. Но о реальном парне я ничего не знаю. Даже имя - сержант произнес его как-то вскользь, без особой охоты - не запомнил. И на другом, видимо, сделанном раньше снимке - еще длинные волосы, мешковато сидящая форма - парень производит совершенно другое впечатление - со смущенной улыбкой на простоватом, даже слегка недотепистом лице. Кажется, сержант говорил, что знакомы они были еще с "гражданки". Но расспрашивать мне не хочется.
Сам сержант позировал на дальнем плане взлетно-посадочного бетона, совсем крохотный под головастой махиной синеполосого грузо-пассажирского лайнера.
В Сербии они были соседями тех самых русских десантников, неожиданно и будто бы наперекор всему отправленных в наделавший шума марш-бросок Ельциным.
"Во-ло-тя" - мягко выговаривает по ходу рассказа сержант, и безотказный автоматический конвертер словесной информации в образы, я вижу мчащийся на предельной скорости по влажному асфальту шоссе Бтр, над открытым люком которого возвышается голый по-пояс, хохочущий во все горло человек-гора в голубом берете. "In October!", - улыбается, покачивая головой, сержант и взгляд его, устремленный в недалекое прошлое, подернут романтической дымкой.
Остальные, как оказалось, уже исключительно "мирные" фотографии, словно для пущего контраста, были полны солнца, разнообразия цветов и приподнятого настроения. Преимущественно настроения хозяина снимков, запечатленного во время осуществления всяких окультуренных и расфасованных приключений. Сержант комментировал: это он в кабинке планера - в качестве пассажира, полет на планере - подарок родителей на двадцатипятилетие. Это он в Конго - "нет-нет, просто в отпуске" - они с сестрой ездили, вот - сестра. На снимке предавалась праздности парочка молодых, довольных жизнью колонизаторов - в шезлонгах у края голубого бассейна, с длинными стаканами в небрежно сжатых пальцах. Позади, усиливая аналогию, проступал из тени худощавый негр - в бабочке и с подносом. Я задержался на молодой женщине взглядом: правильные черты лица, подтянутое загорелое тело... Немного стерва, похоже. Я мысленно вздохнул. И поймал себя на том, что как-то не так воспринимаю. Что-то в этой родственной идиллии ощущалось не совсем обычное. Что-то чему-то неуловимо не соответствовало. Будило воображение. Почему взрослые брат и сестра отдыхают вместе? Тем более, он ведь был тогда женат, кажется? Почему он сейчас так смотрит на фотографию? Мое лишенное тормозов воображение поторопилось нарисовать соответствующую волнительную картинку. Ну да - изощренная и извращенная Европа с ее историей пап и лордом Байроном... Придет же в голову. Я протянул руку за следующим конголезским видением. Зеленое, синее, фиолетовое стекло океана; светлая, оттенка слоновой кости, полоска на горизонте - не то остров, не то просто берег - с "рощей пальм" посредине... Что-то наподобие обоев "Лазурь" в "Windows". Я вздохнул уже в открытую.
На последней фотографии сержант был представлен в окружении азиатского колорита: расписных драконов и бумажных полос с иероглифами. Таиланд. Обычная отпускная жизнь среднестатистического защитника европейской родины.
Оживившись, сержант начал было рассказывать о тайском массаже, но, скользнув предательски заблестевшими глазами на погруженную в процесс перевода - на полном уже автомате - невесту, ловко свернул в сторону.
* * *
Запас иллюстрированного прошлого был исчерпан, несколько репродукций досталось мне на память, можно было двигать программу дальше, но тут сержант снова меня удивил. Он не торопился прятать фотографии обратно в конверт. Он перебирал их, рассматривал - и все не мог оторваться. Да и непохоже чтобы очень стремился. Лицо его покрылось отстраненной улыбкой - вообще улыбался сержант часто - он чуть ли не гладил свои оцифрованные воспоминания. Реальность для него определенно потеряла значение. Я чувствовал себя неловко, Оксанка, по-моему, тоже. "Их пресловутая непосредственность? - думал я. - А как насчет пресловутой сдержанности?" И в то же время меня, далеко не последнего любителя побродить в минувшем, покалывала ревность: я понимал, что не способен на столь глубокое погружение. Я даже не предполагал, что такое возможно. Нет, в дрянь какую-нибудь - пожалуйста, сколько угодно, с пролонгацией, а вот в хорошее... А поскольку сиюминутность я ценю мало, такая особенность натуры представлялась мне весьма ценной.
Хотя сержант, действительно, уже подвергался семейной - долгой и безуспешной - жизни, намерения у него, казалось, были вполне "серьезные". Он составлял реалистические планы совместного будущего. Расспрашивал по знакомым о возможном трудоустройстве для самолюбивой, старательно независимой Оксанки. Вызвался - и поехал за сто километров электричкой - познакомиться с ее родителями. После чего, в очередную побывку, привез от своих отца и мачехи - родная мать сержанта умерла, когда ему было одиннадцать лет - подарки и доброжелательную открытку. Наконец, выправил суженой "невестинскую" визу, ради чего даже пошел на раскрытие святая святых - суммы своего банковского счета, справку о котором потребовали почему-то с Оксанки посольские чиновники.
- Теперь вы все обо мне знаете, - с грустноватой улыбкой сообщил сержант, приехав забирать Оксанку к себе.
Отправлялась племянница пока только на месяц - попробовать. Она не прочь была обосноваться в Европе, но это не было для нее самоцелью. Цели ее были по-прежнему туманны. Нет, против кодовой фразы "выходи за меня замуж" она, безусловно, не устояла бы. Но, при всей наглядности поведения, формулировал сержант с истинно мужской политкорректностью: "все будет, как ты захочешь", а такая перспектива Оксанку не очень устраивала - буде даже он говорил правду - чего она хотела, мы знаем. Кстати, в силу природной прямоты и неспособности к притворству, свою неуверенность в чувствах она от жениха никогда не скрывала.
* * *
Перед отъездом Оксанка опять затащила сержанта ко мне. Я слабо попытался отговориться нездоровьем, но при первом намеке на обиженную паузу в трубке сдался. "Отбуду уж, - уговаривал я свою разнывшуюся нелюдимость. - Раз человеку надо... Только вот какая от меня в этом деле польза?"
"Обычные" боевые действия в Ираке к тому времени закончились, моджахеды то ли еще не сориентировались, то ли выжидали - даже, помню, было подумалось - присмирели - и мы заговорили о Евросоюзе.
Я, и вправду, неважно себя чувствовал. Мерзкая погода пополам с гипотензивным наполняли голову звенящим туманом, окружающее временами воспринималось тоже не совсем отчетливо. Тема оказалась под стать - фантастическая, с жертвоприношением.
- Вы пустите нас в Европу - и мы взорвем Европу, - вещал я самоотверженно, испытывая определенное мазохистское удовольствие. Правда, несколько гипотетического свойства: собственно "нас" в Европу никто пока пускать не собирался. Но так получалось нагляднее в плане моей новой футурологической теории. Состоявшей в призрачной надежде на то, что когда американцы надорвутся - а они обязательно надорвутся, даже если вдруг победят - Европа сможет занять их место во главе общемировых процессов. Более просвещенная, социально ориентированная, с бОльшим историческим опытом. "Государство нового типа". А пока - хотя бы утвердиться в статусе образца и ориентира. И главное - приемлемой альтернативы. Всему остальному. Не надо снисходительно улыбаться, читатель, - все причины, по которым это невозможно, мне известны. Я их и тогда знал.
- ...Но для этого надо прежде укрепить то, что вы строите, превратить Европейский Союз именно в реальное - единое и самостоятельное - государство. А вбирая в себя отсталые, патриархально настроенные восточные и юго-восточные окраины...
Сержант внимательно, с серьезным выражением лица, слушал. Было видно, что такое самоотречение близко его политкорректному, но все равно обычному человеческому сердцу. Что в глубине души он вовсе не ощущал потребности во всех этих новых - негаданных и непредсказуемых - соседях.
- Я удивлен, - сказал он наконец задумчиво. - Не знал, что люди здесь могут так думать. - Он покачал головой. - Я не знаю, что тебе ответить.
Наметилась пауза, и тут в моем накачанном гипертонией рассудке поднялся один из тех вопросов, на которые меня всегда провоцирует более тесное соприкосновение с представителями мира погон и табельного оружия. Впрочем, задал я его больше ради продолжения беседы, а не как естествоиспытатель.
- Скажи, - спросил я сержанта, - вот ты человек военный, ты сам выбрал эту профессию... Скажи: а если тебе отдадут приказ, заведомо преступный приказ... Например - стрелять в безоружных - ты его выполнишь?
Кажется, у Оксанки возникли трудности со словом "заведомо", но сержант понял.
Он не стал отрицать возможность подобного приказа в родной - и такой цивилизованной - силовой структуре. Мне даже показалось, что о чем-то похожем он и сам себя уже спрашивал, причем неоднократно. Во всяком случае, неожиданным вопрос для него не оказался.
Помедлив совсем немного, он сказал:
- Да, выполню.
И так знакомо пояснил:
- В армии по-другому нельзя.
После чего, слишком, как для него, активно помогая себе жестами, стал рассказывать еще об одной югославской коллизии, когда его солдатам пришлось сдерживать толпу рвущихся к машинам с гуманитарной помощью крестьян - в основном, женщин. И если бы не быстрота реакции сержанта, не четкость отдаваемых им приказов и, главное, не его командирская твердость, дело могло закончиться плохо. И по возвращении домой, его с подчиненными принимал во дворце король, тепло поблагодарил и лично приколол всем по медали.
Я попытался сообразить - достаточно ли несомненное злодейство назвал, но вдруг заметил, что сержант не просто взволнован: лицо его сильно покраснело, а в глазах - я в первый момент усомнился - отчетливо блестели слезы. Он больше не жестикулировал - наоборот, сидел, напряженно выпрямившись, сцепив в замок пальцы. Я растерянно взглянул на Оксанку. Племянница закивала.
- Да-да, он такой, - сказала она только мне, без перевода.
Я засуетился. Я начал хвалить сержанта, заявил, что на месте короля наградил бы его не медалью, а орденом...
- Можно сэкономить на психоаналитике - после такого разговора, - сказал сержант перед уходом, вымученно растягивая губы в улыбку. От льстивости которой я и вовсе почувствовал себя виноватым. Помимо прочего, еще и в бахвальстве.
* * *
Замуж за сержанта моя племянница не вышла. Весь испытательный месяц она слала мне месседжи, в них было много вопросов о тайнах и тонкостях мужской природы и, как всегда - ни капли уверенности. Неожиданно обрели почву мои фантазии над картинкой из африканской экспедиции сержанта. Правда, ничего такого уж экстравагантного не открылось. Просто женщина на снимке оказалась, как вы уже, возможно, догадались вовсе не сестрой, сержанта, а его бывшей женой. И уж то, что именно бывшей, резко занервничавшей Оксанке было теперь засвидетельствовано документально. Однако, и первоначальная версия не на пустом месте возникла. В том неформальном смысле, что сержант состоял в браке с дочерью сестры своей мачехи. Или, говоря проще, - мачехиной племянницей. Названые, почти сводные брат и сестра росли в одном доме, учились в одном классе. После школы поженились. Через десять лет развелись. Водевильный же маневр сержант предпринял по причине того, что бывшие супруги все еще продолжали жить в одной квартире. Просторной, из трех изолированных комнат - но все-таки вместе. И сержанту очень не хотелось, чтобы в Оксанке взыграла подозрительность. Сумел, ничего не скажешь. Но так он объяснил, а собственные соображения по поводу такого объяснения я оставляю за скобками. Премьера же "легенды" состоялась случайно: знакомя Оксанку с фотореликвиями, сержант просто забыл о наличии среди них семейного снимка. В сущности, комедия могла продолжаться: на родном языке соседствующих Оксанка не говорила, "бывшая" не знала английского, а три дня спустя и вовсе отправилась пережидать славянскую экспансию где-то на нейтральной территории. Или сержант и ее попросил притвориться? Как бы там ни было, знаю, что, хотя брак был расторгнут по ее настоянию, безразличия к судьбе сержанта жена-сестра отнюдь не испытывала. И, думаю, повинился манипулятор еще в дороге - убоявшись непредвиденного. Хотя, возможно, и устыдившись тоже. А Оксанка, после подтверждения статус-кво, успокоилась: прошлое ее ни в каком виде не тревожит, к слабостям человеческим она относится со снисхождением. Потому что, в том числе - и в первую очередь - к своим собственным.
В остальном - все протекало мирно и без перепадов. Любовники никогда серьезно не ссорились, между ними не было соперничества за лидерство. Нехозяйственная, но "продвинутая" Оксанка звонила из европейского мегаполиса родным, чтобы узнать тайну приготовления борща, перезванивала, уточняя детали. Потом через Интернет сообщала мне результат: сержант съел вторую тарелку и снова попросил добавки. При чтении этой депеши светлая половина моей натуры умильно улыбалась, а темная, саркастически усмехаясь, представляла пристальный Оксанкин взгляд, нацеленный в спину обедающего сержанта. Но вообще, племяннице моей было скучно. Особенно ей стало нечем заняться, когда, с окончанием двухнедельного отпуска, сержант начал до вечера уходить на свою военную работу. К давно привычному празднику европейского города не тянуло, знакомств, за малостью срока, Оксанка завести не успела, бытовые проблемы отсутствовали. Какого-нибудь уютного, "для души", увлечения у нее нет. Время от времени, при очередной вспышке одолевающих с детства комплексов, Оксанка загорается идеей трудолюбия и карьерного роста, но, в сущности, вся она - неизбывная потребность новых ощущений, подсознательное стремление к разного рода "экшн". Ничего больше ее по-настоящему не интересует. Ах да, еще она любит внезапную - разумеется! - красоту природы и средневековые замки. Иногда, на основании некоторых косвенных признаков, мне кажется, что истинным ее предназначением могла бы стать судьба подружки гангстера. Но специально Оксанка приключений не ищет, ленится.
По возвращении никакого решения племянница для себя не приняла. И почти ничего не изменилось. Разве что сержант стал чуть-чуть настойчивее в общении. Часами - иногда далеко заполночь - они перестукивались в "аське", тянули цепочки смс, один-два раза в неделю созванивались. Порой такое интенсивное общение Оксанку тяготило. Сержант говорил, что хочет, чтобы она приехала опять - уже надолго. Попробовала, если уж есть такое желание, работать, учиться. Попыталась, например, подтвердить диплом.
А Оксанку отправляли в командировки - теперь все чаще на восток. Темноглазые азербайджанские и армянские "мальчики" дарили ей цветы, приглашали в ресторан поужинать...
* * *
У меня племянница появлялась редко. Сержант приезжал еще, но я с ним больше не виделся. Один раз они на недельку пересеклись в Чехии. Да, кажется, в Чехии.
Закончилось все просто и быстро. Шел второй год знакомства. Разговоры о совместном проживании постепенно увяли. Оксанка нервничала, присущая ей обидчивость стала чаще проявляться. И в один не самый, видимо, удачный для разговоров день в очередной раз бросила опрометчивое женское "тогда давай расстанемся". Шел, повторяю, второй год, как они были знакомы. И сержант ответил "хорошо". На следующий день Оксанка попыталась было исправить ситуацию, но Рубикон был перейден и, хотя сержант и обещал, просто перестал появляться.
- Не звони, - сказал я ей. - Ничего не будет.
Но один раз Оксанка все-таки позвонила - из Парижа. Расстояния в Европе короткие, у сержанта, она помнила, как раз снова начинался отпуск, границы открыты... Она позвонила. И нарвалась на такую холодность, что слегка оторопела.
* * *
А потом у нас в стране началась революция. "На этой неделе выборы, потом - революция", - отстучал я иностранной интернет-знакомой - и опять, как в воду глядел. Снова я смотрел телевизор и то и дело отвечал на Оксанкины звонки, осторожным скепсисом пытаясь уравновесить ее разбушевавшийся оптимизм. Я видел ровные, каменно-неподвижные шеренги спецназа - красивого и страшного в новых своих черных, вызывающих в памяти голивудские картинки то ли из античной древности или фантастического будущего, доспехах. Видел взобравшуюся, подсаженную множеством рук, на грузовик богатую, среднего возраста, но вполне еще ничего женщину. Она хотела вести на штурм. А я снова хотел, чтобы все поскорее закончилось. Но опять-таки - в желательном для меня смысле. Я отнюдь не был над схваткой. Но я знал, что возможно лишь малое и ни на что другое не рассчитывал. Я надеялся лишь на изменение вектора. В сторону нормальности. Вернее, даже не надеялся. Мне просто этого хотелось. Если хотите, это была моя "большая провинциальная мечта". Интересы и так ворочающих миллиардами денег и миллионами человеческих душ и тел, но неизбывно амбициозных и мстительных людей на краткий промежуток времени совпали с моими личными интересами. С моей надеждой. У меня ведь тоже - обыкновенное человеческое сердце.
И еще я воочию увидел подтверждение одному своему давнему выводу: это были те самые люди. Или, во всяком случае, из той же когорты. Робеспьеры и Троцкие ходили - чаще, ездили в бронированных мерседесах - по нашим улицам. Им только досталось другое время, другие условия игры. Иные стартовые позиции. Им, слава богу, были установлены границы. В более суровые времена кюлотов или черных кожанок, миниатюрных кремневых пистолетов в жилетных карманах или тяжелых деревянных коробок маузеров на бедре они бы "недрожавшей рукой" подмахивали проскрипционные списки. В том числе и на тех, с кем еще вчера были на "ты", с кем выпивали за одним столом, остроумно шутили и дружно смеялись шуткам. Кто их, или кого они находчиво и остроумно уничтожали на политической сцене, перед публикой словами. Сначала только словами. И еще я все больше убеждался, что дело вовсе не в них. Они всегда поступают так, как могут поступить в сложившихся обстоятельствах. Все происходит только так, как может происходить. В соответствии с общим состоянием действительности. И обусловлено бесконечным множеством факторов, полный перечень которых никому известен быть не может. Любое, казалось бы, неожиданное действие вызвано тем же, и последствия его рано или поздно улягутся в общее русло. Что, однако, вовсе не означает, что нет смысла рыпаться: роли, конечно, всё те же, но сценарий проясняется по ходу представления. А до конца - никогда. Но если вам кажется, что когда-то были другие герои, вы ошибаетесь. Все "яркие" личности были яркими настолько, насколько яркой была породившая их эпоха. И ни одна из них не горела чистым светом. Пролитая кровь придает им ореол значительности, но Время выпускает на поверхность те особи, которые наиболее соответствуют его реалиям. Они индикаторы, поплавки истории. По их "великому дрожанию" можно примерно определить, какой величины и степени зверскости эпохе предстоит быть вытащенной на поверхность. По ним, по амплитуде брутальности их поведения можно примерно предсказать, какое время нам досталось. Хотя окончательно это станет ясно лишь далеким потомкам. Присмотритесь, вдумайтесь: все всегда было точно так же. Полагаю, что это просто один из законов природы.
В какой-то момент, смотря по телевизору иностранные новости, я вспомнил о нашем замечательном сержанте и подумал, что не удивлюсь, если он сейчас откликнется. О свободе и демократии он особо не распространялся, но чувствовалось, что относится к ним с не меньшим пиететом, чем к экологии. И надо же - он действительно прислал Оксанке смс-ку! С поздравлениями.
- Ответишь? - спросил я.
- Не-а, - сказала Оксанка. - Я ничего к нему не чувствую. Абсолютно. Знаешь, такое ощущение, словно мне это все просто рассказали.
Но Оксанка есть Оксанка - все же несколько слов благодарности она сержанту отправила. Рассчитывала ли она при этом на что-то - не знаю. Думаю, все-таки рассчитывала. Однако никакого продолжения этот обмен любезностями не вызвал.
* * *
Как писали, а иногда и сейчас пишут в эпилогах: прошло время. Наша замечательная революция проходит все положенные ей стадии, на порядке дня экономический кризис. Надеюсь, что, в силу определенной мягкости происходивших событий, и кризис у нас будет в достаточной степени бархатный. А потом наконец-то начнется нормальная, рутинная жизнь. Или не начнется. Как карта ляжет. Мира. Футурологических теорий я больше не придумываю, но ничего хорошего не жду. Удивительным деяниям науки очень успешно противостоят - заодно подминая их под себя - самовлюбленные дядьки в кабинетах и офисах и тупые фанатики с калашниковыми и пластитом.
* * *
А вот "замуж в Европу" племянница все-таки вышла. Хотя не очень-то и старалась. Отправилась на год учиться - теперь уже в их университете, надеется получить вид на жительство. Наездами бывает на родине - тогда мы с ней, обычно, встречаемся. По делам службы приезжала и в родной город сержанта. Напоминать о себе не стала. Впрочем, и вспоминать о своем женихе она не любит. Может быть, ей не понравится этот рассказ, но она сама нас познакомила, и я не виноват, что ее история стала в какой-то мере и моей. А потом и вовсе превратилась в совсем другую - и уже только мою - историю. Ну, а со своими историями я волен поступать по собственному усмотрению.