Он всегда улыбался, этот альбинос, малость пооблезший, исхудавший, но не потерявший мужской силы и обаяния. Скалился, когда приветствовал, когда ел, когда бегал за очередной самочкой. Скалился, когда играл, и когда конфликтовал, весело щерясь, всем своим видом давая понять, что очередное неосторожное слово или движение могут стать для зарвавшегося оппонента роковым. Потому что он - кавказец. Не лицо кавказской национальности. Он - кобель кавказской овчарки, почти сплошь белый, с редкими бледно-рыжими подпалинами на брюхе. Пожалуй, именно из-за его привычки постоянно холодно улыбаться, Пашка и назвал его Каем, уже в первые пять минут знакомства. Ностальгические воспоминания детства. Именно таким Пашке всегда представлялся дружок Герды, замороченный Снежной королевой: припорошенный бледным инеем, с холодной улыбкой и леденистыми глазами.
Когда жена впервые привела Кая в дом, где уже и без того господствовали две кавказихи, Пашка только в затылке почесал, и озадаченно спросил:
- Ну, и где ты окопала такое чудо? И, скажи на милость, что теперь с ним делать?
В ответ Пашка услышал потрясающую по эмоциональному накалу историю о том, как жена заметила в парке затравленного двумя злобными ротвейлерами кавказца-альбиноса, хозяева которых стояли в сторонке, и сладострастно ухмылялись, наблюдая, как их псы рвут в лоскуты бездомного кобеля. Она не могла пройти мимо, кобеля отбила, ну и вот... значит... привела, соорудив поводок из пояса от плаща.
Сунув псу под нос миску с кашей, Пашка устроился на стуле, и задумчиво уставился на кобеля. Ирина села рядом, с несколько виноватыми нотками сказав:
- Ну, согласись, разве не прелесть?
Покосившись на жену, снова посмотрев на интеллигентно чавкавшего кашей кобеля, Пашка хмыкнул, и безаппеляционно заявил:
- Каем назовем
- Как, как?.. Почему - Каем?
- Не знаю... Мне так кажется.
Чуть подумав, Ирина неожиданно легко согласилась, хотя кавказих в свое время, из природного упрямства, настояла назвать по-своему:
- А знаешь, ему идет. Кай... Эй, Кай!
Приподняв морду от миски, кобель благодарно ухмыльнулся, коротко вильнул хвостом, и с удвоенной энергией заработал челюстями.
- Смотри-ка, отзывается,- едва не взвизгнула от восторга Ирина.- Значит, так тому и быть...
Рыжая Джессика и палевая Аза пытались давить на чужака только в первый вечер, пытаясь дать понять, кто в доме хозяин. Однако после его внушительного рыка отступили, сообразив, что даже вдвоем им с кобелем не совладать, хотя и сами они дамочки не слабые. С того вечера между псинами установился корректный нейтралитет. Обе кавказихи только что вслух не сказали: " Леший с тобой, живи, коли у хозяев для тебя миска с кашей найдется". Каша была. Мяса, с некоторых пор, тоже дефицита не чувствовалось. По той причине, что Пашка, будучи охотником, не раз привлекался милицией для отстрела бродячих собак на окраинах города, которых развелось немеряно, и дровяной сарай сплошь был завешан выделанными шкурами, а собственные собаки не голодали, даже не подозревая, каким именно мясом кормят их хозяева...
Как ни странно. Пашка привязался к Каю едва ли не прочнее, чем к Джессике с Азой, которых они воспитывали с женой с самого нежного щенячьего возраста. Даже удалось, с грехом пополам, обучить элементарным командам, что уже само по себе было немалым достижением. Зимой ежедневно часами бродил с ним по лесу, приучив таскать себя на лыжах, впрягая кобеля в шлейку на длинном поводке. Мускулистому кавказцу это только на пользу. За какой то месяц он разъелся, заматерел, и уже не был похож на прежнего оборванца, каким был всего лишь с месяц назад. Несколько раз Пашка возил его с собой в деревню, где у его родителей имелся скромный домик, и где Кай в первый же приезд напрочь отбил у местных кобелей, вздумавших было устроить пришлому "прописку", желание с ним связываться. За что Кая крепко невзлюбили все соседи, но все же относились к нему со сдержанным уважением. Особенно после того, как Кай подрал хулиганившую в деревне волчицу, за которой всю зиму безуспешно охотились местные мужики. Пашке с отцом за это выставили коллективный литр, а волчица нашла себе другие угодья, оставив на подворье Пашкиных родителей пятна крови, и многочисленные клочья шерсти.
Иногда Пашка даже брал пса с собой на охоту, хотя проку там от него было не много. Не приспособлены кавказцы под выстрелом стоять, или из воды уток таскать. Зато место постоянной стоянки кобель охранял усердно, пока Пашка с шурином Сеней бродили по озерам и старицам. Народ в лесу шастает разный, и нередко главным аргументом в беседе с браконьерами, либо надравшимися на воле от семей туристами, становилось ружье или железные челюсти кавказца.
Словом, не то, чтобы идиллия, но пес в доме прижился, хотя и держался всегда несколько отчужденно, всем своим видом давая понять, что хозяев у него нет, и он всего лишь наемник на содержании. При этом достоинство у него было королевское, злоба звериная, а улыбка оставалась неизменно прохладной, не более чем вежливой. Это Аза с Джессикой при встрече с Пашкой, вернувшимся с работы, прыгали, и кувыркались как сопливые щенки, хотя обе уже были в солидном возрасте. Кай только поднимал голову, и похлопывал по полу вольера хвостом. После этого считал ритуал встречи законченным, и опускал лобастую башка на лапы.
Вероятно, это и предопределило его дальнейшую судьбу, решать которую в итоге пришлось Пашке. Во всяком случае, Пашке тогда казалось, что решает именно он...
Надо сказать, что был у Пашки еще один грешок на душе, помимо охоты и отстрела бродячих собак по разнарядке. Как-то шурин Сеня, собственно и втянувший Пашку в охотобщество, преподнес подарок. "Статью", как он сам выразился. А именно - купленный по случаю у некоего умельца самопальный однозарядный пистолет под малокалиберный патрон. Вещь небезопасная, попадись с ней кому не надо в погонах, но весьма полезная на охоте, когда приходится добивать подранка, потому что бить из дробовика в упор - лучше сразу забыть про дичь, одни перья останутся. И вот этой то штукой, жена и подбила Пашку пристреливать приводимых ею домой бродячих собак, уже по накатанной, когда кончались припасы для кавказцев. Аппетит приходит во время еды. Уже и в мясе иной раз потребности не было, но копились шкуры, подбирались женой по цвету и выделке, и имелась договоренность с кустарным скорняком на изготовление полного зимнего комплекта для Пашки с Ириной: шапки, полушубки и унты из полезного собачьего меха. Поначалу Пашка сопротивлялся, пытался рыпаться. Однако Ирина отлично усвоила житейский постулат: муж- голова, жена- шея. Силы воли и упорства ей было не занимать, и Пашка скоро сдался, хотя хладнокровие, с которым он уничтожал бродячих собак, иногда приводило его в панический ужас. Да как же он мог творить то такое?!
Однако из песни слов не выкинешь, Причитается - получи сполна...
Разговор этот состоялся месяцев через восемь, после появления Кая в доме. Пока Пашка ужинал после работы, Ирина готовила кашу для собак, и, как бы невзначай, между делом, спросила:
- Что дальше с Каем?
Отложив ложку, Пашка недоуменно спросил:
- А что - "дальше"? Не знаю. Ты же его привела. Я на него видов не имел. Живет, и пусть пока живет. Война план покажет. Может, к родителям отправлю.
Вымыв руки, Ирина села за стол напротив.
- Я его боюсь. Он почти неуправляемый...
- Так на то он и кавказец,- перебил Пашка.- Ты когда-нибудь видела послушных кавказцев?
- Не уводи в сторону! Иной раз, когда тебя дома нет, мне не по себе становится от его взгляда. Смотрит так, словно хочет горло перегрызть. Не забыл еще, как Сергей Корчиков своего Дубая вынужден был застрелить? Последний месяц только с лопаты его и кормил, в вольер войти боялся. Опять же, кормежки сколько на него уходит. Азка вон скоро ощенится, как управимся?
Посмотрев на жену долгим взглядом Пашка, начавший что-то соображать, тихо спросил:
- Ты к чему это клонишь, а?
- Ты сам понимаешь, чего спрашиваешь? Посмотри, какая шкура. У меня как раз есть две такие же, если добавить, такая шуб...
Резко поднявшись и оттолкнув от себя тарелку, Пашка набычил голову и тихо, страшно, до мурашек на коже, процедил сквозь сжатые зубы:
- Заткнись... Еще услышу...
Не договорив, аккуратно опустил сжатый кулак на стол, слегка пристукнув, боясь, что звон пойдет на весь дом, и в упор посмотрел на жену белыми от ярости глазами, отчего та осеклась, и отвела взгляд в сторону.
Тем бы, вероятно все и кончилось, если бы не настойчивость Ирины и ее почти безграничное влияние на мужа. Был еще разговор, потом еще и еще...
Словом, через месяц Пашка сдался. Однако сам стрелять отказался наотрез и категорически. Согласился Сеня. Ему было по фигу, и не привыкать. Однажды вечером он ввалился хмельной, веселый (или хотел казаться таким, тоже, поди, кошки скребли на душе), и, выставив на стол бутылку, хлопнул Пашку по плечу:
- Да брось ты, зятек! В первый раз нам, что ли? Давай-ка вот хлопнем по рюмахе, и жизнь покажется проще.
Тяпнули, и не по одной. Высосали бутылку полностью, пока Пашка не дошел до той кондиции, когда все действительно становится до фонаря. Однако все же попросил шурина:
- Ты только это... Поласковее с ним.
И болезненно скривился, поняв, какую чушь сморозил.
Хмыкнув, Сеня ушел в сарайчик, куда перевели Кая, прихватив с собой заряженную "статью", а Пашка остался сидеть за столом, сгорбившись, и тупо глядя в стену. Ирина молча прибирала грязную посуду со стола. Потом попыталась, было погладить Пашку по плечу, но тот дернулся, сбрасывая руку жены. И тихо промычал:
- Господи, еще минута и я не выдержу... не дам... Да мать вашу, что же я делаю то?!
Сорвавшись со стула, он рысцой побежал к двери, и замер посреди комнаты, увидев в ходящего в дом Сеню. Шурин косо усмехался, и нервно сплевывал прямо на пол, держа на отлете окровавленную левую руку.
- Пришлось ножом... добавить... Здоровый, ч-черт, Думал, глотку мне порвет...
Пашка так и рухнул на корточки, и почти по-волчьи завыл. А Ирина, от греха, ушла в кухню, чтоб не попасть под горячую руку...
Через час, после уничтожения второй бутылки, выставленной женой, обычно пьянки не одобрявшей, Пашка сидел в темном дворе, возле заборчика, корчился от боли, стыда и страха, сморкался в рукав, пьяно мычал, и бормотал что-то невразумительное. Какие-то запоздалые и уже никому не нужные слова, которые уже ничего не могли ни изменить, ни поправить. Словно только сейчас, или именно сейчас, понял, что творил в последние пару лет, до какого откровенного изуверства опустился, не в силах противостоять напору жены. И давило его это чувство вины, плющило, корежило, и спасения от горечи и безысходности не было, как не было спасения обреченному Каю...
Через три месяца Пашка с женой разошлись. С треском и скандалами. Слишком часты стали перебранки в доме и Пашкины загулы, и все как-то вдруг пошло наперекосяк. Жена указала Пашке на дверь, сказав, чтобы шел к такой то матери. Он в сердцах сплюнул, и ушел, напоследок послав жену по аналогичному адресу. Еще через неделю продал ружье с боеприпасами, и все свое охотничье хозяйство, вплоть до дозатора пороха. Было время повального дефицита, и долго искать покупателей не пришлось. Предложил одному, пришли четверо, и разобрали все в момент, не торгуясь и не скупясь на оплату. Из охотобщества Пашку вскоре исключили за неуплату членских взносов, к чему он отнесся совершено равнодушно. Кай еще долго снился ему ночами как живой упрек совести, как гноящаяся рана, от которой нет покоя ни днем, ни ночью.
Обе кавказихи остались у жены, и больше их Пашка никогда не видел. И еще Пашка стал бояться собак. Пашка, который прежде без особых усилий усмирял на площадке здоровых кобелей вывертом ошейника, стал бояться всех собак подряд. Панически, до леденящего ужаса в затылке и мурашек на коже. И не мог избавиться от этой фобии долгие годы, испытывая панику при виде любой захудалой дворняги, спиной, кожей, всем существом чувствуя ее лютую злобу, и агрессивность. Вероятно потому, что осталась на нем печать если и не Каинова, то уж Каева - точно.
Из песни слов не выкинешь. Причитается - получи сполна...