Опоздание на службу - это серьёзный прокол в глазах штабного начальства. Без двадцати девять. Сегодня я - раньше обычного, как-то всё подгадалось с транспортом. Толкаю дверь в нашу кадровую группу, открыта. Ильич - на месте. Захожу в длинную, как пенал, комнату с окном в торце.
"Привет, Владимир Ильич!"
"Привет, Витёк", - не отрываясь от рабочей тетради.
Непроницаемое спокойствие, несуетливость, полная осведомлённость в вопросах службы делали Ильича, в его-то шестьдесят, незаменимым, наподобие мудрого Далай-Ламы. Этому соответствовала и его фигура: невысокая, плотная, коренастая, с абсолютно лысой головой, переходящей сразу в плечи, состоящей, как бы, из одного лица, с тоненькой ниточкой усов. Голову он поворачивал только вместе с телом, что выглядело жестом расположенности к собеседнику. У нас были тёплые отношения, и я считал его своим наставником. "Витёк, - ненавязчиво учил он, - сначала ты работаешь на авторитет, а потом авторитет работает на тебя!"
"Ильич, ты как будто и не уходил?!"
В ответ на пустой вопрос - красноречивое молчание над раскрытой тетрадью.
"А где шеф?" - спросил я, кидая портфель и плюхаясь в кресло.
"Какой?" - вопрос задан тихо, бесстрастно, по делу.
"Ну, наш, Федорец...", - поправляю свою некорректность.
"Заступает дежурным по управлению".
"Ясно, Ильич",- а про себя подумал: "Два дня покоя - подарок судьбы".
Наш беспокойный начальник, "капитан друґоґо ранґу", как он любил пошутить, находя это весьма оригинальным, Вениамин Александрович Федорец, был личностью не выдающейся, но отнюдь и не заурядной. Ростом - выше среднего, осанистый, с голивудской внешностью, а-ля Рональд Рейган, с зачёсанной назад, постоянно рассыпающейся шевелюрой, поправляемой им ежеминутно, машинальным жестом, с манерно отставленным мизинцем. Одетый всегда с иголочки, в исключительно шикарную, адмиральского качества, форму, он выглядел этаким бравым молодцом - "Чего изволите?" Чувствовалась в нём вышколенность, отшлифованная годами адьютанства при Главкоме ВМФ. Неотёсанным парнишкой, из далёкого украинского села, волею судьбы угодив матросиком в Москву, в штаб ВМФ, он каким-то шестым чувством понял свой шанс и ухватился за него мёртвой хваткой. О том, чего стоила ему эта карьера, можно только догадываться; не имея жилья, ни прописки, ни высшего образования, то и дело, оканчивая какие-то ускоренные курсы, предугадывая перемены настроения высокого начальства, он сначала стал сверхсрочником, затем офицером и, наконец, высшим офицером, капитаном 2 ранга, предел мечтаний и головокружительной карьеры. Дальше расти было некуда и шестое чувство потихоньку, само собой атрофировалось. Жизнь удалась, можно расслабиться и вкусить от барского стола.
Но тут-то судьба и нанесла свой коронный удар - внезапный. В 24 часа, капитан другого рангу был низвергнут из чертогов небожителей, и оказался на грешной земле, как все. Слухи об этом ходили разные. Сам же пострадавший придерживался романтической версии, с лёгкой патиной героизма: якобы он, презрев опасность, нарушил табу; искупался в бассейне, приготовленном персонально для дочери Главкома и та, узнав, отомстила ему за дерзость. Бог знает, где на самом деле зарыта истина, но тоска, падшего ангела по раю, сквозила в его частенько печально-отсутствующем взгляде. Должность начальника кадровой группы Управления "N" стала для него тем компромиссом, когда и волки целы и овцы сыты, учитывая его особый послужной список и специфические навыки.
Кадровой политикой он мало интересовался, целиком полагаясь на опыт мудрого Ильича, но на доклад к адмиралу, по привычке, бегал со рвением. Ещё одной неотъемлемой частью его натуры была пагубная страсть к халяве, взращённая годами причастности к неисчерпаемой государственной кормушке. Тут его активности, энергии и находчивости не было предела. От службы бралось всё: "что можно и не можно, в запас и в прозапас". Особенно явно проявлялось это в отношениях с подчинённой нам частью, в Киеве. Первая клубника, первая черешня, дефицитные, в то время, крымские вина, киевские торты и прочее, всё шло нескончаемым потоком; в плановом порядке и по первой просьбе, с любой оказией. В этот раз были заказаны 10 киевских тортов.
В обед прибежал Федорец.
"Хлопцы, я ж завтра сменяюсь, а торты поездом будут только к двум...
Шо делать? Ильич, ты организуй тут... Мне - один торт. Лады?"
"Хорошо, Веня".
"Вы ж только не открывайте, прямо так в шкаф поставьте".
"Хорошо, Веня".
"Ну, всё, я побежал. Только точно. Виктор, ты понял? Если что..."
"Да, Вениамин Александрович, конечно, сделаем".
Поправив волосы и одев огромную, как аэродром, шитую на заказ, суконную фуражку, - на флотах такие не носят, а маленькие и грибом - неуемный Федорец нас покинул, наконец, тяжело вздохнув в дверях. Дальше день шёл спокойно, в штатном режиме. Утром следующего дня Вениамин Александрович появился в отделе в 9:10, после сдачи дежурства, и засуетился, собираясь домой.
"Так, Ильич, держи руку на пульсе. Всё - по плану, а я убегаю, до хаты. Да про торты ж, бис их побери, разом не забудьте; что бы всё - строго по списку! А один, мой, сразу отложите в шкаф! Ну, бывайте здоровы".
"Хорошо, Веня. Пока".
Торты нарочный привёз вскоре после обеда. Мы с Ильичом раздали их согласно списку. Осталось два: Федорца и ещё одного офицера, так же сменившегося с дежурства. Поставив один на другой, торты перевязали шпагатом и убрали в стенной шкаф. На следующий день я пришёл в половине девятого. Ильич был уже на месте.
"Привет, Владимир Ильич".
"Привет".
"Шеф не появлялся?"
"Какой?"
Я снова попал впросак. В дверь постучали. Вошёл Толя Храповский.
"Привет мужики. Торты вчера привозили? Где мой?"
"Привет. Возьми в шкафу. Там твой и Федорца".
"А какой брать, Ильич?"
Ильича никогда не оставляло душевное спокойствие.
"Без разницы".
"Я возьму ... нижний, пожалуй".
"Хорошо".
"Тут в верхнем - какая-то дырочка в крышке. Но я не открывал".
"Выбрал? Ну и ладно".
"Всё, спасибо мужики".
"Будь здоров".
Храповский с тортом ушёл.
"Ильич, а Федорец психовать не будет?"
"Ну и что. Мы тут ни при чём".
Минут через десять явился Федорец.
"Где мой торт? Привет".
"В шкафу. Привет". - Ильич - невозмутим.
"Здравствуйте, Вениамин Александрович. Храповский уже забрал свой торт. Остался ваш", - вставил я некстати.
Федорец открыл шкаф и достал торт.
"А что, Храповский выбирал, какой взять?"
Он держал торт в руках, не отходя от шкафа, и внимательно разглядывал его.
"Да нет, даже не открывал", - сказал я нарочито небрежным тоном.
"А этот был сверху или снизу?"
"Мы не смотрели. Он взял и ушёл", - вставил Ильич.
Федорец, явно озабоченный, прошёл с тортом к своему столу.
"Вас что-то смущает?"
"Тут дырочка в крышке..."
"Ну, мало ли, зацепили чем-нибудь".
"Почему Храповский выбрал другой торт? Зачем вы ему дозволили?"
Тягостное молчание. Мы - обескуражены.
"Веня, открой и всё станет ясно".
Мы обступили стол начальника. Узелки затянуты крепко, пришлось резать. Служба отошла на второй план. Дырочка и впрямь крохотная, не больше ногтя, на углу крышки. Мне показалось, что руки шефа дрожали. Наконец крышка освобождена и пошла вверх. Все застыли в ожидании.
"Вот, холера!" - выдохнул Федорец.
В ярких солнечных лучах, падавших наискось через окно, торт выглядел великолепно: высокий, светло-коричневый с боков, покрытый толстым слоем бежевого крема сверху, с кремовыми же розочками по окружности - украшение стола, шедевр кондитерского искусства. Но, чёрт возьми, по девственной глади кремового поля, по кругу, как по арене цирка, чёткими цепочками отпечатались десятки следов маленьких лапок с тоненькими пальчиками и острыми коготками. Видимо, мелкий воришка, влекомый соблазнительным запахом, прогрызая в картоне дырочку, не ожидал такого изобилия и впал в эйфорию. С ошеломляющей мыслью: "Неужели это всё моё!", он нарезал круги, не зная с чего начать, надкусывая все розочки подряд. Но у малыша хватило здравого смысла, или инстинкта самосохранения, своевременно покинуть "Эльдорадо". Что бы, вероятно потом, состарившись, рассказывать внучатам, что он был "Там": в долине из бизе, среди россыпей орешков и кремовых цветов. Эта картинка промелькнула в моей голове, но озвучить её я не решился.
Шеф окаменел и не мог вымолвить и слова. Он открывал рот, но звуков не произносил.
"Конец тортику", - заключил паузу Ильич.
"Как конец? Почему конец? - Федорец оправился от шока, - Храповский. Он, он ... взял мой торт! Он не имел права выбирать!"
"Веня, не делай глупостей! Успокойся и забудь!" - посоветовал Ильич.
"Успокойся?! Не треба нас дурыти!"
С этими словами он выбежал из комнаты. Торт красовался посреди стола.
"Ильич, я его таким ещё не видел".
"Не бери в голову, обойдётся".
Минут через двадцать шеф вернулся в крайнем возбуждении, с растрёпанными волосами, галстук съехал на бок. Мы молча сидели на своих местах, делая вид, что с головой погружены в работу. Федорец, тяжело дыша, сел и, отвернувшись к окну, промолчал минут двадцать, потом встал и подошёл к столу Ильича.
"Ильич, ты как думаешь, торт можно есть?"
"Нет, Веня, я думаю, не стоит".
"Но ведь мышь, падлюка, испортила только крем сверху. Виктор, немедленно расставь всюду мышеловки! Понял?!"
"Есть, Вениамин Александрович".
"Ну, так, как мыслишь, Ильич?"
"Как хочешь, конечно. Я бы не стал".
Окончательно конченый для работы день так и завершился неразрешённым вопросом: "Есть или не есть?". Федорец, как в прострации, упаковал торт и раньше обычного ушёл с ним со службы домой. Мы с Ильичом тактично промолчали.
"Ильич, неужели он этот торт будет есть?"
"Думаю, Галя его выставит вместе с тортом".
Мы рассмеялись, представляя картинку.
На следующий день я пришёл, по обыкновению, без четверти девять. Ильич, как всегда, на месте, в работе и Федорец тоже, за столом, у окна, взором на улице, подперев голову рукой.
"Привет, Ильич".
"Привет, Витёк".
"Здравия желаю, Вениамин Александрович".
Пауза.
"Здравствуйте, Виктор Анатольевич, - пауза, - мышеловку поставил?"
"Нет ещё, не успел".
Голова шефа слегка кивала, видимо под столом он нервно постукивал ногой.
"Ладно, я пошёл на доклад, - голос глухой, взгляд потухший, хмурый, - Ильич, ты за старшего ... всё, как договорились".
Взяв красную папку с гербом, машинальным жестом поправив волосы, он задумчиво и нехотя вышел из комнаты.
"Что с ним, Ильич? Случилось что?"
"Нет, всё хорошо".
"Да ладно, я же вижу; он же, как в воду опущенный".
Ильич многозначно промолчал.
"Ну, хорошо, мне-то что".
Пауза.
"Гала его из дома чуть не выгнала. Он всё же притащил торт к себе в Одинцово. Жена, как узнала, чуть на голову ему не надела. Гала у него - серьёзная женщина, - Ильич, тихо засмеялся, - Говорит: ночью заставила на помойку выкидывать".
"Да, дела, - усмехнулся я, - Вот, жаба людей душит!"
"Витёк, а ты знаешь, чем отличается мудрый человек от умного?"
Ильич хитро улыбался.
"Ну, не знаю. Ничем, наверно", - пожал я плечами.
"Мудрый человек никогда не попадёт в ситуацию, из которой умный выйдет с достоинством!"
Больше мы к этому случаю при Федорце не возвращались. А штабная мышь, я думаю, прожила до глубокой старости.