ТБ: Всегда оторопь берет, когда вижу Пелевина и Сорокина в одной строке. Первый великий гений, вроде Блока и Достоевского, второй жалкий кривляка, надутый через трубочку.
ДП: Мы это много раз обсуждали. Я в меру впечатлен и тем и другим по разным причинам, но, мне кажется, их присутствие или отсутствие в мировой литературе совершенно незаметно.
ТБ: В Достоевского тоже въезжали на Западе лет 30 после смерти, правда ведь?
ДП: Никто не "въедет" в Пелевина ни через 20, ни через 30 лет - он пишет о вещах забавных и злободневных, но глубоко вторичных. Его прикольно рассказывать как анекдот - а анекдоты моментально теряют актуальность
ТБ: Не вижу ничего злободневного в "Чапаеве". Там то, что называется "вечные темы". Вообще история признания - странная вещь. Вроде бы с одной строчки понятно, что Линь-Цзы - супергений. Но родной Китай его не очень понял, Япония, наоборот, полностью распласталась, а Запад зафанател только через 1000 лет. Бывает. Надо просто немного подождать.
ДП: Ну "Чапаев" - это как если б Степан Трофимович Верховенский из "Бесов" собрал все свои "каламбуры в высшем смысле" и издал их отдельной книгой.
Понимаете, все эти проблемы гораздо более исчерпывающе описаны философией - это раз. Два - уже через 50 лет будет совершенно непонятно, кто такие Петька, Чапаев, Котовский, революционные матросы и что такое происходило в девяностых. Контекст пропадет. Чтобы произведение существовало помимо контекста, автор должен уметь достоверно изображать реальность, а не идеи: героев, реалии, детали быта, а с этим у Пелевина тотальный швах. Без контекста это болтовня.
ТБ: Как раз реалии и детали быта очень быстро устаревают, нет разве? "Чапаев" очень притчеобразен, просто его символический язык сложный, поэтому рецепция идет медленно. Я не думаю, что проблема будет с Котовским - все равно ни его, ни Чапаева (исторического) никто не знает. Уже сейчас. Там очень мало построено на игре с реалиями настоящей гражданской войны, чуть больше на Фурманове и дневниках Бунина. Но уже псевдоцитата из Чингисхана в эпиграфе - великая вещь. Над которой можно размышлять и медитировать.
Восприятию тех же "Бесов" на том же Западе нисколько не мешает, что там толком не знают Герцена, Чаадаева (еще один прототип), Грановского, да и Тургенева (не как романиста, а как розового общественного деятеля). Да и вообще особенности революционной борьбы в тот период.
ДП: Так вот я об этом и говорю. Да, на Западе не знают Герцена, но у текста Достоевского достаточная сила суггестии, чтобы вжиться в эпоху и все, что необходимо для восприятия, выудить из текста.
Наверное, все дело в подходе и приоритете. Мне просто скучно на это медитировать, я уже понял, что ничего нет и все кажется. А ради чего еще читать, мне непонятно: героев там нет, языка - нет, впечатляющих сюжетных ходов - тоже нет, мужчины и женщины трендят друг с другом бесконечно, вместо того чтобы делать то, что положено мужчинам и женщинам. То есть ничего нет, как ранее и было сказано. Может, так и было задумано. Только зачем?
ТБ: Мне сложно понять, как вы этого не видите. Прибегну к запрещенному приему в дискуссии - поцитирую (потому что аргументы у меня закончились). Я обожаю Достоевского, и знаю его великие романы (речь о пяти поздних) очень близко к тексту. Но один этот отрывок лучше, чем весь Достоевский целиком.
- Но почему они к тебе пришли? - спросил фон Эрнен. - Ты же человек от политики далекий. Натворил что-нибудь?
- Да ничего я не натворил. Смешно рассказывать. Я одно стихотворение напечатал - с их точки зрения, в какой-то не такой газете - так вот там рифма была, которая им не понравилась. "Броневик" - "лишь на миг". Ты себе можешь это представить?
- А о чем было стихотворение?
- О, совершенно абстрактное. Там было о потоке времени, который размывает стену настоящего, и на ней появляются все новые и новые узоры, часть которых мы называем прошлым. Память уверяет нас, что вчерашний день действительно был, но как знать, не появилась ли вся эта память с первым утренним лучом?
[пост] Переубеждать и разъяснять скучновато, но раз так много народу не понимает - несколько зарисовок couleur sur couleur.
Видите ли, не надо писать 20 романов, достаточно одного такого отрывка на треть страницы, чтобы твой текст стал вершиной мировой литературы с момента ее появления. Там принципиально другой уровень понимания и осмысления реальности, чем был до этого.
Отрывок я только что цитировал, теперь еще по строчкам. Начну с конца - стихотворение (пересказанное в прозе) и само по себе имеет немалую ценность. Прежде всего (для понимания отрывка) - им надо наслаждаться именно как стихотворением, и русская поэзия нечасто поднималась до таких высот:
"Там было о потоке времени, который размывает стену настоящего, и на ней появляются все новые и новые узоры, часть которых мы называем прошлым. Память уверяет нас, что вчерашний день действительно был, но как знать, не появилась ли вся эта память с первым утренним лучом?"
Современники ленивы и нелюбопытны, и никто еще не попробовал - в качестве увлекательной игры - переложить это обратно в стихи ямбом, хореем или анапестом. Но это неплохо и в прозе.
Буддисты (даже чаньской школы), рассуждая об иллюзорности мира, редко приплетали тему памяти. Это даже чуточку странно, потому что именно наш опыт, наши воспоминания, пережитая в прошлом реальность - это то, что больше всего сбивает нас с толку. Из-за этого груза нам кажется, что мир реально существует. Буддисты (особенно "школы мгновенного просветления") более упирали на необходимость отделаться от всего ложного восприятия "здесь и сейчас", не различая то, что мы переживаем в настоящую секунду и переживали когда-то. Но иное прошлое (ярко врезавшееся в память) реальнее, чем настоящее - и отделаться от него труднее.
Помимо философской подкладки, стихотворение Петра Пустоты прекрасно и само по себе. Особенно хорошо насчет утреннего луча (там тоже пачка коннотаций, но не будем об этом).
Теперь восстановим контекст. Два петербургских поэта-декадента, обсуждающие в Москве сложное метафизическое стихотворение - это, конечно, хорошо. Но один из них сейчас предаст друга, и в нем идет уже трудная внутренняя борьба. А второй на грани ареста, хоть и пока не подозревает об этом.
И триггером является именно стихотворение. Что сразу выводит его из одного смыслового слоя (собственно поэзия) в другой (невольный публичный донос на себя, подведший поэта под монастырь сначала в Петрограде, а потом в Москве, куда он попытался сбежать).
Стихотворение превращается в некого грозного демона, яростного, гневного и карающего. Который гонит автора по двум столицам, с Гороховой на Лубянку. Дальше там история делает резкий поворот, но это уже вне нашего рассмотрения.
"О, совершенно абстрактная" вещица. Кстати, не могу не отметить беспредельное, изумительное, фантастическое совершенство языка Пелевина. У него исключительное чувство ритма и лексики, а также и психологизма: перебой двух реплик, со сменой лексики с разговорной на научную - это как раз то, что здесь надо для того, чтобы передать сгущающиеся над героем тучи.
- А о чем было стихотворение?
- О, совершенно абстрактное. Там было... - и т. д.
Власть с таким вниманием к тончайшим метафизическим и поэтическим оттенкам - это, конечно, не реальная власть большевиков, как она была. Это странный абсурдный мир, где глубочайше интимное (поэтическая медитация с ручкой над листом бумаги) смыкается с твоей судьбой как человека, а через реакцию власти - с судьбой страны. Это мир можно назвать кафкианским, только у Пелевина всё решено звонче и громче, чем у предшественника.
Но самое поразительное в этом диалоге из четырех реплик - это быстро нарастающая "власть текста", назовем это так. Отрывок строится так, что скучные революционные дела, два приятеля-поэта, сидящие и что-то обсуждающие - все это бледнеет на фоне восхитительного блеска стихотворения, которым увенчана сцена. Получается "текст и комментарий" (только в последовательности "комментарий и текст").
"Броневик" и "лишь на миг", не говоря об утреннем луче, принесшем память обо всем нашем прошлом - ярче отпечатываются в сознании читателя, чем фон Эрнен и Пустота. Неудивительно, что эти несколько поэтических строк имеют такую демоническую силу, что могут выгнать поэта из Петрограда в Москву, и потом его руками убить человека.
ДП: И ЧТО? Допустим, вы не шутите, и это все в тексте правда есть. "Один из них сейчас предаст другого" - а нам какое до этого дело? Одна картонная (вернее, фанерная)фигурка сейчас предаст другую. Вернее, даже не предаст (у фанеры нет привязанностей, нет принципов, а потому и предавать ей нечего), а совершит некое действие, которое автор условно обозначит как предательство. Это все условно, и все ни о чем. Я не понимаю, чем Петр отличается от фон Эрнена - они одинаково говорят, одинаково произвольно реагируют на мир, у них нет понятных мне желаний и устремлений. У них и пола-то нет, вернее как бы есть, но он условен.
Откуда там взяться напряжению?
ТБ: Мне герои Пелевина ничуть не кажутся картонными. Термин это довольно мутный и неопределенный, поэтому поясню свое понимание. Как по мне, картонные герои - это у которых социальная роль совпадает с ролью в романе. Скажем, нужен в романе таксист или трубочист - и он говорит и действует не как индивидуальность, а "как все таксисты" (или трубочисты).
Например, Агата Кристи часто грешит картонностью. Если у нее появляется отставной полковник, вернувшийся из колонии, то он будет с разными фамилиями в разных романах - но с одинаковым поведением, характером, даже внешностью (скорее всего плотный, обязательны также усы и прическа-ежик). Это картонность - берется "социальная фигура", а не человек.
Нет ничего более далекого от эстетики Пелевина! У него социальные роли героев так сложны и неоднозначны (Эрнен то ли поэт, то ли чекист, Пустота то ли беженец-литератор, то ли красный командир) - что уже это устраняет всю картонность (т. е. шаблонность поведения, заданную социальными правилами).
Хорошо бы вы привели положительный пример, мне тогда станет понятнее ваше отношение. Какое литературное произведение вы считаете первоклассным и образцовым, с некартонными героями и индивидуализированной речью? И хорошим языком?
ДП: ну пусть "Война и Мир". Хотя честно говоря, даже "Информаторы" Брета Истона Эллиса тут Пелевина обходят на несколько корпусов. А ему 19 было, когда он их писал.
ТБ: О боже, неужели вы серьезно? Толстой был прав, когда (позднее) назвал этот роман "многословной дребеденью". Его как будто наивный мальчик писал. Вспомните диалоги Болконского и Безухова - если это философия и осмысление жизни, то я папа римский. Простите, у меня нет желания задеть ваши чувства - но ВиМ это же ужасно слабая и сырая вещь.