МАРТА. Мальчишки? Какие мальчишки?.. Ах да... ну
конечно... Раз идет барон, за ним бегут мальчишки.
ТОМАС. И кричат...
МАРТА. Конечно, конечно... кричат. Что? Что они
кричат, Томас?
ТОМАС. Не знаю. Я ведь только вижу, а не слышу...
Наверное, как обычно: "Чокнутый барон! Чокнутый
барон!"
Григорий Горин ПИШЕТ ХОРОШО, и придраться к нему очень трудно.
Но я попробую. Частью -- к фильму, частью -- к пьесе, по которой
этот фильм снят, и которая местами от него отличается.
Когда-то этот фильм меня восхищал. Музыка из него мне и сейчас
нравится. Даже физиономии актеров замечательны. Но содержание...
Кто такой Мюнхгаузен? Богатый человек, которому доход обеспечен
стараниями его предков, так что можно обходиться минимальными
размышлениями о хозяйстве. Обладатель наследственного высокого
положения в обществе (добытого теми же предками), который может
дурачиться вовсю -- в уверенности, что к нему все равно будут
относиться уважительно. Бездарный субъект, похоже, не сделавший в
своей жизни ничего значительного (кроме участия в трех войнах),
но очень стремящийся быть выдающейся фигурой. Тяжелый психопат с
легким характером.
Я так и не смог понять, за что же он борется? За легкомысленное
отношение ко всему? За раскрепощение творческой фантазии? За
веселье по самолично изобретенным поводам? Может, он ни за что
не борется, а просто живет? Но его дурачества не всякому удастся
повторить, потому что далеко не всякий рождается богатым бароном
или кем-то подобным.
Вызов серому окружению, бунт против обыденности и горячий, хотя
и очень своеобразный протест против лжи -- это меня в принципе,
конечно, греет, но за последние годы у меня вырос огромный зуб на
абсурдистов, "поэтому я больше люблю Джордано Бруно", а не Мюнх-
гаузена.
Борьба Мюнхгаузена ведется по искусственному поводу -- и получа-
ется вроде борьбы на шахматной доске или на футбольном поле.
Красивая поза, торжественная интонация, а повод -- дрянь. Поэтому
чтобы восхищаться Мюнхгаузеном, я должен забыть не только о том,
что он -- вымышленный герой и что театр и кино -- это вообще
условности, но также и о том, что пафос расточается по сути из-за
ерунды. Если бы Мюнхгаузен вздумал ходить исключительно задом
наперед, заглатывать пищу стоя на голове или носить сюртук
шиворот-навыворот, это было бы чудачество такого же уровня. Под
него даже можно подвести какую-то "философскую базу".
Правдивый лжец Мюнхгаузен. Никому от его лжи не весело -- кроме
него самого, его второй жены и слуги Томаса. И никому его ложь
даже не любопытна, а некоторым очень даже противна. Но он носится
с нею и носится -- с упорством, заставляющим думать о психическом
нарушении.
Со временем у Мюнхгаузена отношения особые, и это проявляется в
важнейших эпизодах.
"Пастор с любопытством оглядывает гостиную, пристально рассмат-
ривает книги. Стенные часы вдруг издают негромкое шипение, затем
бьют три раза. Тут же наверху в кабинете раздаются два пистолет-
ных выстрела. Пастор вздрагивает, испуганно прижимается к стене.
Быстро входят Томас и Марта.
ТОМАС. Фрау Марта, я не расслышал, который час?
МАРТА. Часы пробили три, барон -- два... Стало быть, всего пять.
ТОМАС. Тогда я ставлю жарить утку?
МАРТА. Да, пора.
Из своего кабинета по лестнице сбегает Мюнхгаузен (...)
МЮНХГАУЗЕН. Так, дорогие мои, -- шесть часов! Пора ужинать!
МАРТА. Не путай нас, Карл. Ты выстрелил два раза.
МЮНХГАУЗЕН (смотрит на часы). А сколько на этой черепахе? Ах,
черт, я думал, они уже доползли до четырех... Ладно, добавим
часок... (Достает из-за пояса пистолет.)
МАРТА (хватает его за руку). Карл, не надо. Пусть будет пять! У
Томаса еще не готов ужин.
МЮНХГАУЗЕН. Но я голоден! (Стреляет, пистолет дает осечку.) Вот,
черт возьми, получилось -- полшестого... Ладно! (Томасу.)
Поторапливайся, у тебя в запасе полчаса!"
Одной подобной сцены для меня сегодняшнего достаточно, чтобы
понять, что автор -- абсурдист, причем вполне сознающий это и
бравирующий своей абсурдностью.
"МЮНХГАУЗЕН. Раз тридцать второе мая никому не нужно, пусть
будет так... В такой день трудно жить, но легко умирать...
И т. д."
Как известно, Мюнхгаузен у Горина самочинно ввел 32-е мая, но
его инициативу все с негодованием отвергли. Не поняли, так ска-
зать. Толкнули в сочувствующие объятия зрителей. И те сочувствуют
ему от души. Между тем, у всех без исключения зрителей пьесы-
фильма каждую весну ПО-НАСТОЯЩЕМУ воруют один замечательный час
посредством перехода на так называемое "летнее" время -- и воз-
вращают его тоскливой осенью. Причем, этот час, в отличие от 32
мая, почти всем НУЖЕН, и об этом многие даже говорят по углам, но
его всё равно воруют, а точнее, открыто отбирают, иначе говоря,
совершают грабёж, чем вызывают немалую путаницу и физиологические
издержки. Но никто этого художественно не осмыслил, не обыграл в
сатирической или хотя бы комической пьесе. А почему? А потому,
что для абсурдистов это слишком близко к реальной жизни, то есть
недостаточно искусственно.
Нашлась в пьесе-фильме и маленькая фига в кармане для Леонида
Брежнева (фильм снят 1979 г., а пьеса написана, вероятно, еще
раньше). Это сцена охоты, устроенной бургомистром для герцога. В
пьесе прописано так:
"БУРГОМИСТР. С ума тут сойдешь! С этой княжеской охотой столько
возни... Его величество любит эхо, его величество обожает запах
полыни... Где я ему сейчас возьму запах полыни?! Привезли из
Пруссии трех отличных кабанов! Так нет -- его величество мечтает
подстрелить медведя... Барон, где вы брали медведей?"
В фильме гоняют перед герцогом несколько раз одного того же
кабанчика, так что "он его уже, наверное, запомнил в лицо". "Кто
-- кого?" -- "Герцог -- кабанчика!".
В общем, пьеса-фильм про Мюнхгаузена -- из слегка антисоветс-
ких. Но очень слегка. Настолько слегка, что можно посчитать это
произведение и просоветским, направленным против отдельных второ-
степенных недостатков. Но кто хотел, тот видел в нем легкую анти-
советскость. Я в свое время видел. Но очень легкую. Но грела и
она.
Кстати, меня не тянет называть Брежнева, к примеру, старикашкой
или сволочью. И никогда не тянуло. Я с детства не уважал его, но
не настолько. А после того, как довелось сравнить этого маразма-
тика с пришедшими ему на смену "демократами", я стал относиться к
нему гораздо сердечнее.
"МЮНХГАУЗЕН. Ну ладно... К делу так к делу... Итак, господа, я
пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятное известие...
(Улыбнулся.) Черт возьми, отличная фраза для начала пьесы... Надо
будет кому-нибудь предложить..."
Для меня это место звучит очень по-еврейски. Я не имею в виду
"предложить за деньги", а всего лишь манеру примазываться к чужо-
му произведению и говорить чужими фразами, к тому же входящими в
тощий багаж очень поверхностной образованности (такой, как у
меня).
"РАМКОПФ. Имейте в виду, фрау Марта, если судебное расследование
зайдет в тупик, мы будем вынуждены пойти на крайнюю меру. Мы
проведем экспертизу! Бросим его в болото или заставим прокатиться
на ядре... На настоящем ядре, Фрау Марта!
МАРТА (печально). Господи! Неужели вам обязательно надо убить
человека, чтобы понять, что он -- живой?.."
А это место звучит очень по-бернардшоуски. Бернард Шоу был тоже
мастером блестящих парадоксов. Гораздо хуже у него получалось с
афоризмами, потому что для афоризма одного остроумия не достаточ-
но, а с толковыми идеями у Бернарда было негусто.
"МЮНХГАУЗЕН. Я вернулся служить в полк, совершил несколько
кругосветных путешествий, участвовал в трех войнах, где был ранен
в голову."
Эта насмешка автора над собственным положительным героем очень
мила. Где-то он даже смеется и над собой -- из-за того, что
выбрал героя не самым удачным образом. Это тоже очень мило, но не
более. И ведь пьеса, вроде бы, не о том, что надо проявлять
снисходительность к ветеранам, раненным в голову. Кстати, если бы
не военное прошлое Мюнхгаузена, он был бы и вовсе жалок.
"МАРТА (твердо). Я скажу правду!
РАМКОПФ (зло). Тогда мы и вас привлечем к ответственности как
лжесвидетеля!
БАРОНЕССА (подойдя к ним). Успокойся, Генрих! Если человек хочет
сказать правду, он имеет на это право. (Марте.) Мне бы только
хотелось знать, какую правду вы имеете в виду?
МАРТА. Правда одна.
БАРОНЕССА. Правды вообще не бывает. Правда -- это то, что в
данный момент считается правдой... Хорошо! Вы скажете суду, что
он -- Мюнхгаузен. Но разве это так?.. Этот сытый торговец, этот
тихий семьянин -- Мюнхгаузен?.. Побойтесь бога!.. Нет, я не
осуждаю вас, фрау Марта, наоборот -- восхищаюсь. За три года вам
удалось сделать из моего мужа то, что мне не удалось и за
двадцать."
Здесь я всецело на стороне баронессы. И я подозреваю, что автор
тоже, но он не в силах пройти мимо возможности повосхищаться
"безумством храбрых". С правдой всегда куча сложностей: она
отнюдь не одна даже для одного того же человека -- и к тому же
зачастую с годами радикально меняется, причем не всегда по воле
морально нечистоплотных людей, но иногда и естественным, так
сказать, образом. Кстати, как невозможно войти два раза в одну и
ту же реку, так невозможно поговорить два раза с одним и тем же
человеком: сначала он -- Мюнхгаузен, а потом, возможно, уже
Мюллер.
И, между прочим, я не понимаю, что стоит за следующим странным
расхождением: в пьесе садовник -- Миллер, в фильме -- уже Мюллер.
Миллер превратился в Мюллера, как Мюнхгаузен -- в Миллера? Или же
Миллер -- это искажение Мюллера по аналогии с искажением
Мюнхьхаузена. Или Горин -- не знаток немецкого? Или он сначала
избегал ассоциации с Мюллером-гестапо, а потом перестал избегать,
потому что испугался, что будут говорить, что он не только не
знаток немецкого, но вдобавок еще и ленится спросить знатока?
"МЮНХГАУЗЕН (орет). Прекратите!.. Господи, как вы мне надоели!..
Поймите же, что Мюнхгаузен славен не тем, что летал или не летал,
а тем, что не врет. Я не был на Луне. Я только туда направляюсь.
А раз вы помешали мне улететь, придется идти пешком. Вот по этой
лунной дорожке. Это труднее! На это уйдет целая жизнь, но
придется... Марта, ты готова?
МАРТА. Конечно, Карл.
МЮНХГАУЗЕН. Пошли. (Берет ее за руку.) А ты, Томас, ступай домой
и готовь ужин. Когда мы вернемся, пусть будет шесть часов.
ТОМАС. Шесть вечера или шесть утра, господин барон?
МЮНХГАУЗЕН. Шесть дня.
ТОМАС. Слушаюсь."
Это "шесть дня" когда-то звучало для меня как вызов миру зануд-
ливых посредственностей. А теперь звучит как первый звонок к
большому спектаклю под названием "Всеобщее погружение в абсурд".
Начинают с "шести часов дня", потом переходят к гомосексуальным
забавам и легким наркотикам, потом не знают, что делать с
"ВИЧ-инфицированными". Да в концлагерь их -- вслед за любителями
"шести часов дня"!
Но мне до сих пор нравится горинское "Господи, как вы мне
надоели!" Нет, все-таки как вы мне надоели! Вы обычно не только
не пытаетесь меня понять, но даже и не слушаете.
"МЮНХГАУЗЕН (оборачивается). Я понял, в чем ваша беда. Вы
слишком серьезны. Серьезное лицо -- еще не признак ума, господа.
Все глупости на Земле делаются именно с этим выражением. Вы
улыбайтесь, господа, улыбайтесь! (Уходит с Мартой все выше и выше
по лунной дорожке.) Занавес."
Ну, это не про меня: у меня лицо глуповатое. Я не серьезен даже
внутренне. Я всего лишь испытываю неприязнь к абсурду.
* * *
И всё-таки меня до сих пор воодушевляет вот это:
"БУРГОМИСТР. Ну конечно, дорогой мой... Что тут особенного? И
Галилей отрекался!
МЮНХГАУЗЕН. Поэтому я больше люблю Бруно... Но не стоит сравни-
вать, там все было значительней и страшнее... Я хорошо помню это
пламя... Здесь все проще... "Я, барон Мюнхгаузен, обыкновенный
человек, я не летал на Луну..." Ах, какая она красивая, бурго-
мистр, если б вы только видели... Белые горы и красные камни на
заходе солнца... Я не летал на нее!.. И на ядре не скакал в том
страшном бою с турками, когда погибла половина моего полка, а они
погнали нас в это чертово болото, но мы выстояли и ударили им с
фланга, но тут мой конь оступился, начал вязнуть, и когда зеленая
мерзкая жижа уже полилась в рот, тогда я, задыхаясь, схватил себя
за волосы и рванул... И мы взлетели над осокой! Я бы вам и сейчас
это показал, господин бургомистр, но уже рука слаба (...) Я все
напишу, господа! Раз тридцать второе мая никому не нужно, пусть
будет так... В такой день трудно жить, но легко умирать..."
Подобным образом пишут лишь гении, которые к тому же люди
чести. Из одного стремления понравиться читателям такие вещи не
получаются.