Бурыкина Стелла Семеновна. Приговоренные в веках

0x08 graphic

От составителя.

Родилась за 3 года до войны. Росла в семье без отца -- погиб на фронте. Национальность -- советский человек. Пионерское детство, строительный институт, комсомольская стройка, смешанный брак, повзрослевшие дети. Перестройка, вместе с ней подъем открытого антисемитизма, бегство евреев из страны, "отказы". Тогда и началась моя самоидентификация: стала узнавать о трагедии своего народа и одновременно начала осознавать свою генетическую причастность к нему.

Годами собирала стихи, которые чем-то задевали, брали за душу, а сейчас вдруг поняла, что этим материалом надо поделиться. Многим, особенно людям далеким от еврейства, они открывают глаза, некоторые стихи вызывают эмоциональный шок. В любом случае, надеюсь, что они покажутся интересными любому читателю.

Погромы

Хаим-Нахман Бялик

Сказание о погроме.

(по событиям кишиневского погрома,1903 год, отрывок)

перевод с идиш Владимира Жаботинского

...Встань и пройди по городу резни,

и тронь своей рукой, и закрепи во взорах

присохший на стволах, и камнях, и заборах

остылый мозг и кровь комками: то - о н и.

Пройди к развалинам, к зияющим проломам,

к стенам и очагам, разбитым, словно громом:

вскрывая черноту нагого кирпича,

глубоко врылся лом губительным тараном,

и те пробоины подобны черным ранам,

которым нет целенья и врача.

Ступи - утонет шаг: ты в пух поставил ногу,

в осколки утвари, в отрепья, в клочья книг:

по крохам их копил воловий труд - и миг,

и всё разрушено... И выйдешь на дорогу -

цветут акации и льют свой аромат,

и цвет их - словно пух, и пахнут, словно кровью;

и назло в грудь твою войдет их сладкий чад,

маня тебя к весне, и жизни, и здоровью,

и греет солнышко, и скорбь свою дразня,

осколки битого стекла горят алмазом -

все сразу Бог послал, все пировали разом:

и солнце, и весна, и красная резня!

Но дальше. Видишь двор? В углу за той клоакой, -

там двух убили, двух: жида с его собакой.

На ту же кучу их свалил один топор,

и вместе в их крови свинья купала рыло.

Размоет завтра дождь вопивший к Богу сор,

и сгинет эта кровь, всосет её простор

великой пустоты бесследно и уныло -- и

будет снова все по-прежнему, как было...

Иди, взберись туда, под крыши, на чердак:

предсмертным ужасом еще трепещет мрак,

и смотрят на тебя из дыр, из теней черных

глаза, десятки глаз безмолвных и упорных.

Ты видишь? То о н и. Вперя мертвый взгляд,

теснятся в уголке, и жмутся, и молчат.

Сюда, где с воем их настигла стая волчья,

они в последний раз прокрались -- оглянуть

всю муку бытия, нелепо-жалкий путь

к нелепо-жалкому концу -- и жмутся молча,

и только взор корит и требует: За что?-

и то молчанье снесть лишь Бог великий в силах!..

И все мертво кругом, и только на стропилах

живой паук: он был, когда свершилось то,-

спроси, и проплывут перед тобой картины:

набитый пухом их распоротой перины

распоротый живот -- и гвоздь в ноздре живой;

с пробитым теменем повешенные люди;

зарезанная мать и с ней, к остылой груди

прильнувший губками ребенок; - и другой,

другой, разорванный с последним криком "мама!"-

и вот он -- он глядит, недвижно, молча, прямо

в Мои глаза и ждет ответа от Меня...

И в муках скорчишься от повести паучьей,

пронзит она твой мозг, и в душу, леденя,

войдет навеки Смерть... И сытый пыткой жгучей

задушишь рвущийся из горла вой.

И выйдешь -- и земля все та же, не другая,

и солнце, как всегда, хохочет, изрыгая

свое ненужное сиянье над землей...

И загляни ты в погреб ледяной,

где весь табун во тьме сырого свода

позорил жен из твоего народа -

по семеро, по семеро с одной.

Над дочерью свершилось семь насилий,

и рядом мать хрипела под скотом;

бесчестили, пред тем, как их убили,

и в самый миг убийства, и потом...

Николай Дементьев

Смерть бабушки.

1925 год

Елец! Мы тебя не видали ни разу

Ни я, ни сестры. По вечерам

Ты изредка нас навещаешь рассказом,

Прищуришься ласковым теткиным глазом,

Которую слушаем мы -- детвора,

Которая потчует нас до утра,

Души в белокурых ребятах не чая,

Провинцией и настоявшимся чаем...

Сегодня же, сидя под ламповой лапой,

Она говорит про далекие дни.

Тогда еще не были мама и папа

Женаты, а только влюблялись они.

Тогда еще бились сквозь прорванный клапан

Война, забастовка, метели, огни,

Бураны, заносы, кругом непогода:

Так шла революция пятого года.

Лабазник сосед материл "жидовню",

Студентов громил, ветчину нарезая,

Тем часом, как черная сотня, с глазами,

Набухшими с водки, сползала к огню

Еврейской слободки, готовя резню,

Тем часом принес телеграф из Рязани

Весть: "При смерти матушка (бабушка мне)...

Спешите... страдает... в жару как в огне..."

Заплакала мама-невеста: "Скорее..."

Отец что-то теплое наспех сказал,

И трое -- он, тетка и мать -- на вокзал

Помчались на санках... По улицам рея

Двукрыльями фалд, пробегали евреи

По мокрому снегу, сквозь ветер и гвалт,

На поезд, на поезд... Отсюда, отсюда!

За ними грохочет погром, как посуда.

И гонит. И гонит,

И дома, и тут

Извозчиков пьяная бродит орава.

Узлы вырывают и девочек жмут,

На шею еврею наденут хомут

И с гоготом гонят: "Ну, трогай, эй, пава!"

Еврейки ревут, матерится толпа,

Ребята визжат, матерей торопя...

О, паника! Сбились в проходах у касс.

Подушки и дети, еда и пожитки.

Столетние деды недвижны, как слитки

Из воска. Кошмар в полнолуниях глаз

У девушек с грудями, смятыми в пытке,

У мальчика, брошенного на матрац.

Ведь только недавно рукою сторожкой

Кассир равнодушно захлопнул окошко.

И нету билетов. И выхода нет.

Дых жженого мяса по снегу сочится.

Снег парит, в снегу угольки, как корица.

Весь город пожаром и горем прогрет,

И дыбом стоит над домишками свет,

И в воздухе каркают красные птицы.

- Кассирчик! Голубчик! Откройте окно!

Надбавим -- не жалко -- и вам заодно.

Неся над трубой дымовую папаху,

Из сумрака, издали гулко заахав,

На свет фонаря наколовшись с размаху

К платформе заиндевший паровоз пристал.

Он сквозь версты мороза провез

Вагоны, пропахшие потом насквозь,

И толпы, галдевшие в кассе и в зале,

Как спрут многоногий, к дверям присосались.

Попробуйте скинуть их, кондуктора!

Евреям не боязно больше на свете.

У них ни черта -- ни кола ни двора!

Разбросана голая их детвора.

Рубите их! Жгите их груди! Убейте!

Варите похлебку из ихних сердец!..

...И в руки кондуктора брошен малец.

Громадина, оборонявший площадку,

Застыл, очумевши, с дитем на руках.

Потом матюкнул сокрушенно и сладко

И под грохотанье стогорлого "ах"

Поставил ребенка и -- дверь нараспах,

Отчаянным голосом гаркнув: " Посадка!"

Сгрудились евреи, поперли они,

Размяв чемоданчики нашей родни.

И вдруг стало тесно, как в братской могиле.

Всё смолкло. На время утихнувший гул

Вселился в колеса и еле тянул

Протяжную песню -- на мили, на мили -

"Зачем мы родились? За что нас громили?"

И тетя уснула и папа уснул.

Лишь ночь не спала, фонарями мигая,

Да поезд мотался степями и гаем.

Он мчался к спасенью в леса, напролом,

Стелился, задохнувшись свистом заливным...

Под утро, набитый людьми, как паром,

Состав, зашипев, навалился на Ливны.

Но Ливны гудели. И в Ливнах погром.

И новый поток вереницею длинной

На двери, на тендер, на окна полез.

-- Куда вы? - Из Ливен... Спасаться ... В Елец...

Тут тетка замолкла.

Ей семьдесят скоро.

Старость -- не радость. Устала она.

Горелка сипит. Холодком от окна.

Прохвачена, ёжится мамы спина.

"А бабушка?" - тетку спросили мы хором.

Та только очками на нас повела:

"А бабушка? Бабушка... умерла".

Н. А. Бердяев

* * *

Опять с цепи сорвалась свора

Звероподобных темных сил,

Наш древний Киев дни позора,

Залитый кровью, пережил...

И все нелепые преданья

Веков, унесшихся давно,

Терпеть обиды, истязанья

У нас еврейству суждено.

* * *

Темна Россия и забита:

Тираны, войны, недород...

К чему клеймо антисемита

Тебе, страдающий народ?

* * *

К чему свирепствовать, Россия,

От хижины и до дворца?

К тому ли звал тебя Мессия?

Поводыря нет у слепца?

Опомнись, нет великих наций,

Евангелью не прекословь.

Отвергни ритуал оваций.

Когда громишь ты иноверцев

Стократ твоя же льётся кровь.

Так коль не разумом, так -- сердцем.

* * *

Я б унесся туда, где добро и любовь

Прекратили раздоры людей,

Из-за низких страстей проливающих кровь,

Где бы стал моим братом еврей.

Александр Державец

Жил человек хороший

Собаки лают где-то,

Гремит пальба иль гром.

Сосед мне по секрету

Шепнул: "Будет погром".

Совет небрежно брошен,

Чтоб прятался скорей:

"Ты человек хороший,

Но всё-таки еврей"

Жил человек хороший,

Да, вот беда -- еврей,

Клейменный, словно лошадь,

На родине своей.

Он верил идеалам

И думал: все равны.

Наивный этот малый

Не знал своей страны.

Мой прадед при погроме

Погиб в расцвете лет.

Семьей не похоронен

Пропавший в гетто дед.

На фронте стал калекой

Отец в сорок втором,

Но минуло полвека,

Я снова жду погром.

Жил человек хороший,

Да вот беда -- еврей,

Клейменный, словно лошадь,

На родине своей.

Он верил идеалам,

И думал - все равны.

Наивный этот малый

Не знал своей страны.

Был Родиной отринут

И долго горевал.

Наверное, чужбину

Я Родиной считал.

Теперь всё это в прошлом.

Грусти или жалей.

Жил человек хороший,

"Но все-таки еврей".

Катастрофа

Лев Мэй

Шесть миллионов

Как детям объяснить: шесть миллионов,

Исчезнувших в застенках навсегда,

Замученных, отравленных циклоном,

Расстрелянных, повешенных, сожженных?

Никто не видел слёз, не слышал стонов,

Весь мир был равнодушен, как всегда.

Шесть миллионов.

Нам представить страшно,

В какую бездну их толкнули ниц.

Шесть миллионов напрочь стертых лиц,

Шесть миллионов -- целый мир за каждым.

Шесть миллионов с будущим рассталось,

Потухло взглядов, закатилось лун,

Сердец шесть миллионов разорвалось,

Шесть миллионов отзвучало струн.

А сколько не свершившихся открытий,

Талантов? Кто узнает их число?

Шесть миллионов оборвалось нитей,

Шесть миллионов всходов полегло.

Как объяснить шесть миллионов детям?

По населенью -- целая страна.

Шесть миллионов дней -- тысячелетья.

Шесть миллионов жизней -- чья вина?

Как вышло так: прошли десятилетья,

И через реки крови, море слез

То тут, то на другом конце планеты

Подонки отрицают Холокост?

Как детям объяснить шесть миллионов?..

Евгений Евтушенко

Бабий Яр.

1961 г.

Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно. Мне сегодня столько лет,

Как самому еврейскому народу.

Мне кажется: сейчас я иудей.

Вот я бреду по древнему Египту.

А вот я, на кресте распятый, гибну,

И до сих пор на мне следы гвоздей.

Мне кажется, что Дрейфус - это я.

Мещанство -- мой доносчик и судья.

Я за решеткой. Я попал в кольцо.

Затравленный, оплеванный, оболганный.

И дамочки с брюссельскими оборками,

Визжа, зонтами тычут мне в лицо.

Мне кажется -- я мальчик в Белостоке.

Кровь льется, растекаясь по полам.

Бесчинствуют вожди трактирной стойки

И пахнут водкой с луком пополам.

Я, сапогом отброшенный, бессилен.

Напрасно я погромщиков молю.

Под гогот: "Бей жидов, спасай Россию!"

Насилует лабазник мать мою.

О, русский мой народ! Я знаю -- ты

По сущности интернационален.

Но часто те, чьи руки нечисты,

Твоим чистейшим именем бряцали.

Я знаю доброту твоей земли.

Как подло, что, и жилочкой не дрогнув,

Антисемиты пышно нарекли

Себя "Союзом русского народа"!

Мне кажется, я -- это Анна Франк,

прозрачная, как веточка в апреле.

И я люблю. И мне не надо фраз.

Мне надо, чтоб друг в друга мы смотрели.

Как мало можно видеть, обонять.

Сюда идут? Не бойся -- это гулы

Самой весны. Она сюда идет.

Иди ко мне. Дай мне скорее губы.

Ломают дверь? Нет - это ледоход...

Над Бабьим Яром шелест диких трав.

Деревья смотрят грозно, по-судейски.

Всё молча здесь кричит, и, шапку сняв,

Я чувствую, как медленно седею.

И сам я, как сплошной беззвучный крик,

Над тысячами тысяч погребенных.

Я - каждый здесь замученный старик.

Я - каждый здесь расстрелянный ребенок.

Ничто во мне про это не забудет!

Интернационал пусть прогремит,

Когда навеки похоронен будет

Последний на земле антисемит.

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

Я всем антисемитам, как еврей,

И потому -- я настоящий русский!

Сторож Змиевской балки

13декабря 2014 года.

Когда все преступления замолятся?

Ведь, казалось, пришла пора.

Ты ответишь ли Балка Змиевская?

Ты ведь Бабьего Яра сестра.

Под землей столько звуков и призвуков,

Стоны, крики схоронены тут.

Вижу - двадцать семь тысяч призраков

По Ростову к той балке бредут.

Выжидающе ястреб нахохлился,

Чтобы выклевать чьи-то глаза.

Дети, будущие Михоэлсы,

Погибают, травинки грызя.

Слышу всхлипывания детские.

Ни один из них в жизни не лгал.

Гибнут будущие Плисецкие

Гибнет будущий Марк Шагал.

И подходит ко мне, тоже с палочкой,

Тоже лет моих старичок:

"Заболел я тут недосыпалочкой.

Я тут сторож, как в пепле сверчок"

Его брови седые, дремучие,

А в глазах разобраться нельзя.

"Эти стоны, сынок, меня мучают,

И ещё - как их звать? "Надпися".

Я такого словечка не слыхивал.

Ну, а он продолжал не спеша:

"Сколько раз их меняли по-тихому

Эти самые надпися."

Почему это в разное время

Колготились, не знамо с чего,

Избегаючи слова "евреи",

И вымарывали его?

Так не шла к их начальничьей внешности

Суетня вокруг слова того.

А потом восклицали в поспешности.

Воскресить бы здесь хоть одного.

Жаль, что я не умею этого.

Попросить бы о том небеса!

Я бы тратить всем жизнь посоветовал

На людей, а не на надпися.

Лев Озеров (Гольдберг)

Бабий Яр

(1944-1945)

Сегодня по Львовской идут и идут.

Мглисто.

Долго идут. Густо, один к одному.

По мостовой.

По красным кленовым листьям,

По сердцу идут моему.

Ручьи вливаются в реку.

Фашисты и полицаи

Стоят у каждого дома, у каждого палисада,

Назад повернуть - не думай,

В сторону не свернуть,

Фашистские автоматчики весь охраняют путь.

А день осенний солнцем насквозь просвечен,

Толпы текут -- темные на свету.

Тихо дрожат тополей последние свечи,

И в воздухе:

-- Где мы? Куда нас ведут?

-- Куда нас ведут? Куда нас ведут сегодня?

-- Куда?- вопрошают глаза в последней мольбе.

И процессия длинная и безысходная

Идет на похороны к себе.

За улицей Мельника -- кочки, заборы и пустошь.

И рыжая стенка еврейского кладбища. Стой...

Здесь плиты наставлены смертью хозяйственно густо,

И выход к Бабьему Яру, как смерть, простой.

Уже всё понятно. И яма открыта, как омут.

И даль озаряется светом последних минут.

У смерти есть тоже предбанник.

Фашисты по-деловому

Одежду с пришедших снимают и в кучи кладут.

И явь прерывается вдруг

Ещё большею явью. Тысячи пристальных жизнь обнимающих глаз,

Воздух вечерний, и небо, и землю буравя,

Видят всё то, что дано нам увидеть раз...

И выстрелы, выстрелы, звезды внезапного света,

И брат обнимает последним объятьем сестру...

И юркий эсэсовец лейкой снимает всё это,

И залпы. И тяжкие хрипы лежащих в Яру.

А люди подходят и падают в яму, как камни...

Дети на женщин и старики на ребят.

И, как пламя, рвущимися к небу руками

За воздух хватаются и, обессилев, проклятья хрипят.

Девочка снизу: - Не сыпьте землю в глаза мне... -

Мальчик: - Чулочки тоже снимать? -

И замер, в последний раз обнимая мать.

А там -- мужчин закопали живыми в яму.

Но вдруг из земли показалась рука

И в седых завитках затылок...

Фашист ударил лопатой упрямо.

Земля стала мокрой,

сравнялась, застыла...

* * *

Я пришел к тебе, Бабий Яр.

Если возраст у горя есть,

Значит, я немыслимо стар,

На столетья считать -- не счесть.

Здесь и нынче кости лежат,

Черепа желтеют в пыли,

И земли белеет лишай

Там, где братья мои легли.

Здесь не хочет расти трава.

А песок, как покойник, бел.

Ветер свистнет едва-едва:

Это брат мой там захрипел.

Так легко в этот Яр упасть,

СтОит мне на песок ступить, -

И земля приоткроет пасть,

Старый дед мой попросит пить,

Мой племянник захочет встать,

Он разбудит сестру и мать.

Им захочется руки выпростать,

Хоть минуту у жизни выпросить.

И пружинит земля подо мной.

То ли горбится, то ли корчится.

За молитвенной тишиной

Слышу детское -- Хлебца хочется.

Где ты, маленький, покажись.

Я оглох от боли тупой.

Обнялись бы в последнем сне

И упали вместе на дно.

Ведь до гроба мучиться мне,

Что не умерли смертью одной.

Я закрыл на минуту глаза

И прислушался, и тогда

Мне послышались голоса:

-- Ты куда захотел? Туда?!

Гневно дернулась борода,

Раздалось из ямы пустой:

-- Нет, не надо сюда.

Ты стоишь? Не идешь? Постой!

У тебя ли не жизнь впереди?

Ты и наше должен дожить.

Ты отходчив -- не отходи.

Ты забывчив -- не смей забыть!

И ребенок сказал:- Не забудь,

И сказала мать:- Не прости.

И закрылась земная грудь.

Я стоял не в Яру - на пути.

Он к возмездью ведет -- тот путь,

По которому мне идти.

-- Не забудь... Не прости.

Илья Эренбург

Бабий Яр

(1944 год )

К чему слова и что перо,

Когда на сердце этот камень,

Когда, как каторжник ядро.

Я волочу чужую память?

Я жил когда-то в городах,

И были мне живые милы,

Теперь на тусклых пустырях

Я должен разрывать могилы.

Теперь мне каждый яр знаком,

И каждый яр теперь мне дом.

Я этой женщины любимой

Когда-то руки целовал,

Хотя, когда я был с живыми,

Я этой женщины не знал.

Моё дитя! Мои румяна!

Моя несметная родня!

Я слышу, как из каждой ямы

Вы окликаете меня.

Мы понатужимся и встанем,

Костями застучим -- туда,

Где дышат хлебом и духами

Ещё живые города.

Задуйте свет. Спустите флаги.

Мы к вам пришли. Не мы -- овраги.

Александр Розенбаум

Долгая дорога лета

(песня)

Снится иногда долгая дорога лета...

Зной палящий над колонной, что идет из гетто.

И бабушка моя прижимает к сердцу внука,

А в глазах её -- любовь и мука.

Души, как тела, покричат и отболеют.

Всё проходит, да на свою Голгофу вновь идут евреи.

Вечные жиды ждут от Моисея чуда.

Господи, скажи: "Стрелять не будут".

Крики, стон, вопли, вой...

Ой-ёй-ёй-ё-ё-ой

Девочка, закрыв мамины глаза ладонью,

Ей кричит: "Не бойся мама, нам не будет больно!"

Выцвел, пожелтел в памяти моей тот снимок.

Да судьба навеки им хранима.

Крики, стон, вопли, вой...

Ой-ёй-ёй-ё-ё-ой.

Бабий Яр

(песня)

Слился с небом косогор

И задумчивы каштаны,

Изумрудная растёт трава.

Да зеленый тот ковер

Нынче кажется багряным.

И к нему клонится голова.

Молча, здесь стоят люди.

Слышно, как шуршат листья

Это Бабий Яр судеб,

Это кровь моих братьев.

До земли недалеко

И рукой подать до неба.

В небо взмыл я и на землю сполз.

Вы простите, сестры, то,

Что я с вами рядом не был,

Что в рыдания свой крик не вплёл.

Воздух напоен болью.

Солнце -- шириной в месяц.

Это Бабий Яр, то ли

Это стон моих песен.

Ветры свежие летят

Запоздалым покаяньем.

Не услышать мертвым истины.

И поэтому стоят люди

В скорби и молчаньи

Под каштановыми листьями.

Боже, ну куда деться?!

Суд мой самому страшен...

Это Бабий Яр детства.

Это плач сердец наших.

Нателла Болтянская

Бабий Яр.

(песня)

"Мама, отчего ты плачешь,

Пришивая мне на платье

Желтую звезду?

Вот такое украшенье

Хорошо б щенку на шею -

Я его сейчас же приведу".

"А куда уводят наших,

Может, там совсем не страшно,

Может, там игрушки и еда?

Мне сказал какой-то дядя,

Сквозь очки в бумажку глядя,

Что назавтра нас возьмут туда".

"Посмотри, какая прелесть!

Вот оркестр играет фрейлекс,

Отчего так много тут людей?

Мама, ну скажи мне, мама,

Кто тут вырыл эту яму,

И зачем нас ставят перед ней?"

"Что ты плачешь? Ты не видишь -

Их язык похож на идиш?

Ну почему все пьяные с утра?

Может быть, в войну играют,

Раз хлопушками стреляют?..

Мама, это вовсе не игра."

Мама, отчего ты плачешь?

Мама, отчего ты пла...

Марк Межиборский

Павшим и живым евреям г. Косово.

Июнь 1980 года

Год сорок первый. Осень Карпат.

Давно на востоке фронт.

Три месяца в городе немцы стоят.

И свастикой скрыт горизонт.

Расклеен приказ. И город притих.

Сегодня, и завтра, и впредь

Евреям нет места среди живых.

Евреи должны умереть.

Немцы спокойны. Эксцессов не ждут.

Ведь Juden - покорный народ.

Им приказать - и они придут,

Детей, стариков и больных принесут,

И "акция" мирно пройдет.

И вот на улицах скорбных колонн

Тяжкая поступь слышна...

Выхода нет. Из-за темных окон

Помощь к ним не пришла.

Но, может быть, кто-то ребенка спасет?

Ведь вместе же столько лет!..

Еврейских детей никто не берет.

Молчание -- весь ответ.

И вот место акции. Вырытый ров.

С одной стороны пулемет.

С другой - уступ на двадцать шагов.

Эй, schmutzigen Juden? Вперед!

Немцы спокойны. Уверенный тон.

Евреи раздеться должны.

Ведь мертвых труднее

Раздеть потом.

У входа к уступу стоит офицер.

Он молод, подтянут и смел.

Здесь тренирует он свой глазомер,

Ценитель нагих женских тел.

- А ну-ка, девчонка, два шага вперед!

Ты мне приглянулась, ей-ей!

С тобой проведу я всю ночь напролет.

Прочь руки, паршивый еврей!

Она подошла. Встала рядом. Стоит.

Тело -- белее, чем снег.

А в черных глазах её радость горит.

Радость -- одна на всех.

Своей наготы не прикрыла она.

Кивнула отцу слегка.

Взглядом измерила ров до дна...

И вверх взлетела рука!

Голову немца назад отогнув,

За волосы оттянув,

Зубами в горло вцепилась ему,

Всей грудью к мундиру прильнув!

Все замерли. Немец, качаясь, хрипел.

Солдаты не смели стрелять

В клубок сплетенных друг с другом тел.

Их начали разнимать.

Но крепко обняв офицера, как приз,

Она скатилась с ним в ров.

За ними солдаты прыгнули вниз

Прямо в еврейскую кровь.

Не удалось им спасти палача.

Он умер у них на руках.

Злобно ругаясь и громко крича,

Они отгоняли свой страх.

Побоище длилось несколько дней...

Но те, кто сумел уцелеть,

Из уст в уста передали о ней,

Что с честью смогла умереть.

Этот подвиг совершила Сима Штайнер в октябре 1941 года

Александр Аронов

Гетто, 1943.

Когда горело гетто,

Варшава изумлялась

Четыре дня подряд.

И было столько треска.

И было столько света,

И люди говорили:

"Клопы горят".

А через четверть века

Два мудрых человека

Сидели за бутылкой

Хорошего вина.

И говорил мне Януш,

Мыслитель и коллега:

"У русских перед Польшей

Есть своя вина.

Зачем вы в сорок пятом

Стояли перед Вислой?

Варшава погибает!

Кто даст ей жить?"

А я ему: "Сначала

Силенок было мало,

И выходило, с помощью

Нельзя спешить".

"Варшавское восстание

Подавлено и смято,

Варшавское восстание

Потоплено в крови.

Пусть лучше я погибну,

Чем дам погибнуть брату", -

С отличной дрожью в голосе

Сказал мой визави.

А я ему на это:

"Когда горело гетто,

Когда горело гетто

Четыре дня подряд,

И было столько треска,

И было столько света,

И все вы говорили:

"Клопы горят".

Александр Городницкий

Едвабне.

2001 год

В воду речную войти попытаемся дважды:

Всё изменилось вокруг со времен Гераклита.

В польской земле существует местечко Едвабне

Тайна кровавая в этом местечке зарыта.

После войны на полвека умолкло местечко,

Взгляд отводили поляки, которые старше,

Но неожиданно вдруг объявилась утечка -

Жид уцелевший, в Нью-Йорке профессором ставший.

Год сорок первый, дыхание горькой полыни,

Не погребенные юных жолнеров останки.

Польские земли идут из огня да в полымя, -

То под советские, то под немецкие танки.

И возникает, над Польшею вороном рея,

Эта позорная, черная эта страница,

Как убивали в Едвабне поляки евреев,

Чтобы деньгами и скарбом чужим поживиться.

Били и мучили их, убивали не сразу,

Тех, с кем годами до этого жили в соседстве,

Не по приказу немецкому, не по приказу,

А по велению пылкого польского сердца.

Красное знамя нести заставляли раввина,

Гнали по улицам через побои и ругань.

После загнали под черные срубы овина

И запалили бензином политые срубы.

В тот же сарай запихнули совместно с жидами

Статую Ленина, сброшенную с постамента.

Так и смешались, в одной захоронены яме,

Пепел людской и обугленный гипс монумента.

Что ещё вспомнится в этом пронзительном вое,

Дыме и копоти? - В общем, не так уж и много:

Школьник веселый играет в футбол головою

Только вчера ещё чтимого им педагога.

Дети, и женщины, и старики, и калеки, -

Было их много, - не меньше полутора тысяч.

Кто их припомнить сумеет в сегодняшнем веке

Кто имена потрудится на мраморе высечь?

Всех извели, чтобы было другим не повадно,

Чтобы от скверны очистить Речь Посполита.

В польской земле существует местечко Едвабне,

Тайна кровавая в этом местечке сокрыта.

Я побывал там недавно со съемочной группой,

В том городке, что по-прежнему выглядит бедно.

Площадь, базар, переулки, мощенные грубо.

Старый костел прихожан призывает к обедне.

Спросишь о прошлом - в ответ пожимают плечами,

Или слова подбирают с трудом и не быстро.

Как им живется, им сладко ли спится ночами,

Внукам людей, совершавших когда-то убийства?

Мэр городка черноусый по имени Кшиштоф

Дал интервью, озираясь на окна в испуге:

"Да, убивали поляки, конечно, но тише, -

Этого нынче никто не признает в округе!"

Что до прелатов -- ответ их всегда одинаков:

"Те и виновны, что в общей укрылись могиле.

Сами себя и сожгли, чтобы после поляков

В том обвинять, что они никогда не творили".

Стебли травы пробиваются из-под суглинка.

В нынешнем веке минувшее так ли уж важно?

В польской истории нету названья "Треблинка",

В польской истории нету названья "Едвабне".

Мир убиенным, землей безымянною ставшим.

Красным бурьяном, встающим над склоном покатым.

В русской истории нету названья "Осташков".

В русской истории нету названья "Катынь".

Ветер в два пальца свистит, как раскосый кочевник.

Дождик танцует по сумрачному бездорожью.

Новые школьники новый листают учебник, -

Новая кровь открывается старою ложью.

Андрей Вознесенский

Зов озера

1965 год.

(Вознесенский и Высоцкий были в военной приграничной части с выступлением. В знак благодарности их пригласили на рыбалку, и уже там поведали, как оно образовалось: в результате затопления балки с трупами убитых во время войны евреев).

Наши кеды как приморозило.
Тишина.
Гетто в озере. Гетто в озере.
Три гектара живого дна.

Гражданин в пиджачке гороховом
зазывает на славный клев,
только кровь
на крючке его крохотном,
кровь!

"Не могу, - говорит Володька, -
а по рылу - могу,
это вроде как
не укладывается в мозгу!

Я живою водой умоюсь,
может, чью-то жизнь расплещу.
Может, Машеньку или Мойшу
я размазываю по лицу.

Ты не трожь воды плоскодонкой,
уважаемый инвалид,
ты пощупай ее ладонью -
болит!

Может, так же не чьи-то давние,
а ладони моей жены,
плечи, волосы, ожидание
будут кем-то растворены?

А базарами колоссальными
барабанит жабрами в жесть
то, что было теплом, глазами,
на колени любило сесть..."

"Не могу, - говорит Володька, -
лишь зажмурюсь -
в чугунных ночах,
точно рыбы на сковородках,
пляшут женщины и кричат!"

Третью ночь, как Костров пьет.
И ночами зовет с обрыва.
И к нему
Является
Рыба
Чудо-юдо озерных вод!

"Рыба,
            летучая рыба,
                                  с гневным лицом мадонным,
                                                      с плавниками, белыми
                                                                   как свистят паровозы,
                                                                                рыба,
Рива тебя звали,
                 золотая Рива,
                                Ривка, либо как-нибудь еще,
с обрывком
             колючей проволоки или рыболовным крючком
                              в верхней губе, рыба,
рыба боли и печали,
            прости меня, прокляни, но что-нибудь ответь..."

Ничего не отвечает рыба.

Тихо.
Озеро приграничное.
Три сосны.

Изумленнейшее хранилище
жизни, облака, вышины.

Наум Коржавин

Дети Освенцима.

Мужчины мучили детей

Умно. Намеренно. Умело.

Творили будничное дело,

Трудились -- мучили детей.

И это каждый день опять,

Кляня, ругаясь без причины.

И детям было не понятно,

Чего хотят от них мужчины.

За что обидные слова,

Побои, голод, псов рычанье.

И дети думали сперва,

Что это за непослушанье.

Они представить не могли,

Того, что могут быть убиты:

По древней логике земли

От взрослых дети ждут защиты.

А дни всё шли, как смерть страшны.

И дети стали образцовы;

Но их всё били. Так же. Снова.

И не снимали с них вины.

Они хватались за людей.

Они молили. И любили.

Но у мужчин идеи были:

Мужчины мучили детей.

(И по приказу, точно в срок,

Вконец измучив, убивали,

И, подводя всему итог,

На склады туфельки сдавали).

Я жив. Дышу. Люблю людей.

Но жизнь бывает мне постыла,

Как только вспомню: это было -

Мужчины мучили детей.

Ицхак Хен

Плач скрипки (песня)

Играет скрипка, рыдают струны.

Мотив еврейский под ночью лунной.

И плачет скрипка из прошлых лет

О тех местечках, которых нет.

Горит, пылает амбар закрытый,

Там рвутся струны, скрипач убитый...

И мальчик Мотл стоит босой.

Ещё ребенок, уже седой.

Шесть миллионов не постаревших,

Недолюбивших, жить не успевших!

Рыдай же, скрипка, лишай всех сна.

У безымянных есть имена!

Николай Пропирный

Кодымский Яр

С евреями меня связала кровь,

Которую ни сосчитать, ни взвесить,

Не струйка тонкая в густой семейной смеси,

А кровь, что в КОдымском яру плескала в ров.

Я связан этой узенькой тропой,

Ведущей в яр, из ада - в рай и в небыль.

В такой же день под этим самым небом

По ней евреев гнали на убой.

Вот я спустился в яр, и белый свет,

И всё, что в нем осталось там, повыше...

Я знаю всё, я чувствую, я слышу,

Как будто не было шести десятков лет.

...Голодные, истерзанные люди

Застыли, окруженные зверьем...

- Что будет, мама? Мы уже умрем?

- Закрой глаза, сыночек, ничего не будет.

Похмельных полицаев сиплый рев,

Команда на разбойничьей латыни...

- Сестрица Фейгеле, в далекой Палестине,

Сегодня весь твой род уходит в ров.

Вот Берел со своей подружкой Рут,

Войну назад мечтавшие о небе,

Последние же месяцы - о хлебе,

Теперь - о жизни. Но они умрут.

Вот прадеда широкая спина,

Прабабка плачет, обнимая внучек:

- Где сыновья мои? Где Шмилек, Муня, Хунчик?

- Все мстят за нас. Закрой глаза, жена.

Так есть ли Бог?! А, может, Бога нет?

Бухгалтер Кац и бывший шойхет Хавис -

Все спорят, позабыв о страшной яви.

Недолго ждать. Им будет дан ответ.

Эсэсовец зевнул: лихая рать

Осталась после летнего расстрела!

Ну-с, господа союзники, за дело!

И не забудьте за собой убрать.

...Ров переполнился, и кровь ползла по снегу,

Чернея, застывала у сапог.

Ржал полицай: "Жиды пустили сок!"

И мертвецов тряпьё таскал в телегу.

И ураган в тот день не гнул деревьев,

И солнце не ушло в глухую тень,

То был обычный зимний день.

Последний день последних кОдымских евреев.

А где-то в городке играли свадьбу,

Играли то гармонь, то патефон.

И шла торговлишка. И капал самогон

А о евреях лучше и не знать бы.

...Здесь, в общем, всё по-прежнему. Сарай

Под вывеской "Кафе" заполнен людом,

Клубится рынок, музыка повсюду.

Жизнь продолжается, но просто - "юденфрай"...

С евреями меня связала жуть

Вот этой простоты. Слепой, нелепой...

Я видел этот яр и это небо.

Я слышал шепот снега: "Не забудь..."

Вадим Андреев (сын Леонида Андреева)

Ревекка (фрагменты)

1947 год

Как гуща кофейная в погнутой кружке,

Осели на дно неподвижные дни.

И не было кукол. Слепые игрушки

Лежали, как мертвые звезды, в тени.

...У Ревекки

куклы нет,

А Ревекке

восемь лет.

Низкое, ночное небо.

У Ревекки куклы нет,

У Ревекки нету хлеба.

Заметая слабый след,

Медленно и неустанно

Падает сухая манна,

В черном воздухе летит,

В черном воздухе звенит.

Кто во тьме поднимет руку?

Кто расколет мрак ночной?

За твою, Израиль, муку

Кто пожертвует собой?

Далека страна родная,

Золотая, голубая,

Каменистая, святая,

Ханаанская земля.

Как развалины древнего храма,

Колоннадой без крыши стоят

Неподвижно, сурово, упрямо

Эти трубы и жадно дымят.

И во мгле, как глаза великанов,

С каждым часом ещё горячей

Полыхают отверстья вулканов,

Золотые орбиты печей.

В черном дощатом бараке

Сложены -- до потолка -

Старые платья и фраки -

Плоская злая тоска.

И наверху приютились,

В ряби застывшей реки,

Всё, чем они поживились -

Стоптанные башмачки.

За нас, за нашу злую землю,

За тех, кто плакал, кто смеяться

смел,

За тех, кто говорил -- "нет,

не приемлю",

За тех, кто ненавидел, кто жалел,

За то, чтоб девочкам дарили куклы,

А мальчикам -- футбольные мячи, -

Горят над лагерем, в том небе

тусклом,

Её -- неотразимые -- лучи.

У Ревекки

куклы

нет,

А Ревекке

было

восемь

лет.

Андрей Дементьев

Детский зал музея Яд-Вашем

На черном небе тихо гаснут звезды,

И Вечность называет имена.

И горем здесь пропитан даже воздух,

Как будто продолжается война.

Который год чернеет это небо,

Который год звучат здесь имена,

И, кажется, что это смотрит слепо

На всех живущих горькая вина.

Простите нас, ни в чем не виноватых,

Виновных только в том, что мы живем,

Ни в жертвах не бывавших, ни в солдатах,

Простите нас в бессмертии своем.

На черном небе вновь звезда погасла...

Я выхожу из памяти своей.

А над землёй, покатой, словно каска,

Зовут и плачут имена детей.

Александр Коротко

Бабий Яр

(песня)

Богом избранный народ...

Солнце плачет на ладони...

Сорок первый черный год...

Слышишь, память наша стонет?

По дороге в Бабий Яр -

Куклы, детские ручонки.

Боль в наследство -- вот так дар! -

Невидимки -- похоронки.

Шепот материнских губ...

Смерть с открытыми глазами...

В три охвата старый дуб

Тихо плачет вместе с нами.

Этот ров, как сердца шрам,

Этот ров, как стон народа.

Нашей боли вечный храм.

Поминальных свечек поле...

Помнишь, бабушка нам пела

О еврейском счастье песню?

Пела нежно, как умела...

Я спою, когда воскресну.

Гетто судеб, как вам спится?

Что за сны приходят к вам?

В мире солнце, смех и птицы.

Вы живете тут и там.

Богом избранный народ...

Сорок первый черный год...

Боль в наследство -- вот так дар! -

По дороге в Бабий Яр.

Арон Шнеер (историк, сотрудник музея Яд Вашем)

Из акта от 16 серпня 1941 року (Зал Имен. Яд Вашем. Приложение к листу свидетельских показаний N69569)

"В буднику Клоца Менделя выявилось такi вiчi: подушок - 10, баночки з варенем (половина) -1, санки дитячi - 1, пара старих валенак..."

Из показаний полицейского Лисовского. Даугавпилс. Архив Яд Вашем М-33/1022, л.128

"На месте расстрела я в этот раз получил 4 вязаных дамских кофты, брюки 2 пары мужских, 3 платья, 3 пары дамских туфель и дамское пальто, 10 штук карманных часов, одну цепочку, два кольца..."

Вопросы

Хорошо ль тебе спится на пуховых еврейских подушках?

Мягко ль лежать на еврейских перинах в еврейской кровати?

Греет ли зимнею стужей шуба еврея-врача, излечившего вашего сына?

Впору пришлись твоим пальцам, кистям, иль шее кольца, браслеты и ожерелья библейских красавиц?

Невеста, впору ль тебе подвенечное платье убитой еврейки-невесты?

Долго ль носили вы платье, костюм иль пальто, туфли, ушанку ваших еврейских соседей?

Сладко ль варенье из банок, взятых в шкафу из еврейского дома?

Так же звучит пианино из рижской иль львовской квартиры ушедшего в гетто маэстро?

Тепло ль твоим детям и внукам в одежде, пальтишках и шубках их одноклассников, сверстников, вместе игравших? Злобно убитых дубинками, вилами, сожженных, утопленных и похороненных заживо...

К вам не приходят во сне те, кто унижен, ограблен, выдан на смерть и убит?

Счастливы вы -- те, кто наследовал смерти?

В мире сегодняшнем, нашем, наполненном завистью злобной, я, как на кладбище. Вижу родных и чужих, вижу народ мой убитый.

Натан Альтерман (в переводе Алекса Тарна.)

Монолог Европы 1945 года.

Никогда, никогда, еврей,

Не оставлю я твой народ.

За оградами лагерей

Буду ждать тебя у ворот.

Ты остался в живых, еврей.

Но не радуйся жизни, враг.

Красен хлеб мой кровью твоей,

Без неё мне теперь никак.

Мне шесть лет позволял судья

Жрать тебя на глазах у всех.

Жрал бельгиец, и жрал мадьяр,

И француз, и поляк, и чех.

Берегись городов, еврей,

Там раскинулась улиц сеть,

Там стоят ряды фонарей,

На которых тебе висеть.

Не ходи мостом через Прут,

Через Вислу, Дунай, Миас,

Ты ведь плыл там - распухший труп...

Ах, вернуть бы те дни сейчас!

А на площади - верь, не верь -

Цел ещё эшафот с тех пор.

Отворишь ненароком дверь -

На пороге я и топор.

Ты свободен теперь опять,

Защищен законами. Что ж...

Не ложись только, парень, спать -

Ведь проснешься - у горла нож.

Игорь Губерман

* * *

Те овраги, траншеи и рвы,

где чужие лежат, не родня -

вот единственно прочные швы,

что с еврейством связали меня.

* * *

Не молясь и не зная канонов,

я -- мирской многогрешный еврей,

но ушедшие шесть миллионов

продолжаются жизнью моей.

* * *

Нас мелочь каждая тревожит,

и мы не зря в покой не верим:

еврею мир простить не может

того, что делал он с евреем.

ИСХОД

Всеволод Емелин

Исход

Поцелуи, объятья,

Боли не побороть.

До свидания, братья.

Да хранит вас Господь.

До свиданья, евреи,

До свиданья, друзья.

Ах, насколько беднее

Остаюсь без вас я.

До свиданья, родные,

Я вас очень любил.

До свиданья, Россия, -

Та, в которой я жил.

Сколько окон потухло,

Но остались, увы,

Опустевшие кухни

Одичавшей Москвы.

Вроде Бабьего Яра,

Вроде Крымского рва,

Душу мне разорвало

Шереметьево-два.

Что нас ждет, я не знаю.

В православной тоске

Я молюсь за Израиль

На своем языке.

Сохрани ты их дело

И врагам не предай,

Богородице Дево

И святой Николай.

Да не дрогнет ограда,

Да ни газ, ни чума,

Ни иракские СКАДы

Их не тронут дома.

Защити эту землю,

Превращенную в сад.

Адонай элоhейну.

Адонай эхаад.

Римма Казакова

* * *

Уезжают русские евреи,

покидают отчий небосвод,

потому-то душу, видно, греет

апокалиптический исход.

Уезжают, расстаются с нами,

с той землей, где их любовь и пот.

Были узы, а теперь узлами,

словно склад, забит аэропорт.

Уезжают. Не пустить могли ли?..

Дождь над Переделкиным дрожит.

А на указателе "К могиле

Пастернака" выведено: "Жид"...

Булат Окуджава

* * *

Под крики толпы угрожающей,

Хрипящей и стонущей вслед,

Последний еврей уезжающий

Погасит на станции свет.

Потоки проклятий и ругани

Худою рукою стряхнет.

И медленно профиль испуганный

За темным окном проплывет.

Как будто из недр человечества

Глядит на минувшее он...

И катится мимо отечества

Последний зеленый вагон.

Весь мир, наши судьбы тасующий,

Гудит средь лесов и морей.

Еврей, о России тоскующий,

На совести горькой моей.

Марк Межиборский

Прощание с Россией.

февраль 1980 года.

"Прощай, Россия, и прости.

Я встречу смерть уже в разлуке...

От пули, холода, тоски...

Но не от мерзости и скуки."

Игорь Губерман.

Прощай, Россия! Может быть,

Погибну я с тобой в разлуке.

Где б ни был я, мне не забыть

Привычной русской речи звуки.

Здесь я родился, здесь любил.

Здесь мой отец погиб, сражаясь.

Здесь маму я похоронил,

Слезами в горе обливаясь...

Здесь корни все и здесь друзья.

Здесь детство, смятое войною.

Здесь юность бедная моя

Прошла, как будто, стороною.

Но здесь узнал я с ранних лет

Стену глухую неприязни,

Негласных правил жесткий след

И мерзость вековой боязни.

Любовью платят за любовь!

А если нет любви ответной,

Растут обиды, стынет кровь

И боль становится заметной...

Прощай, отчизна! Может быть,

Я встречу смерть с тобой в разлуке.

От пули, холода, тоски,

Но не от мерзости и скуки!

* * *

август 1981года

Когда печаль мешает жить,

Пишу стихи в душевной муке...

"Прощай, Россия! Может быть,

Погибну я с тобой в разлуке..."

Но дни проходят и печаль

Сменяется надеждой страстной,

Но не могу я петь: "Не жаль

Мне лет, растраченных напрасно..."

Мне жаль, что жар души моей

Я посвятил пустой карьере,

Что мнению пустых людей

Я часто безотчетно верил.

Что я не знаю языка,

Традиций своего народа...

Что годы тратятся, пока

Дождусь я нашего исхода...

Разговор с милым другом

май 1982-апрель 1983 года

"В этом стихотворении я постарался с протокольной точностью передать разговоры с КГБ-истом, по-видимому, работником еврейского подразделения."

Как-то в самом начале рабочего дня

Вдруг тревожно раздался звонок телефонный.

Удивленно зовут к телефону меня:

- Зам. директора. Лично, своею персоной!

- Да. Я слушаю - трубка чуть-чуть дребезжит.

- Подождите минуту, - мне голос ответил.

И потом после паузы: - Вам надлежит...

Э-э-э... в пятнадцать ноль- ноль быть в моем кабинете.

Что ж, по-видимому, обстоит дело так:

Власти требуют больше, чем снять пол-зарплаты.

Видно, требуют сделать еще один шаг -

Выгнать, якобы, по сокращению штатов.

Ровно в три подхожу к кабинетной двери.

Просто так я не сдамся! Не сдамся без боя!

- Вы меня вызывали? - Входите, - внутри

За столом деловито беседуют двое.

И хозяин стола как-то косо привстал,

Изогнулся в почтительном полупоклоне,

Гостю легким кивком на меня указал

И ушел, потирая с улыбкой ладони.

- Вот и встретились мы! Я же вам говорил.

Проходите. Вот стул. Вы меня узнаёте?-

И он жестом радушным присесть предложил,

- Что, не ждали увидеть меня на работе?

Да, признаться, такого визита не ждал...

Как в тот вечер, тому уж недели четыре...

Он налет КГБ на кружок возглавлял,

На кружок по ивриту на частной квартире.

Он хотел испугать нас и ошеломить.

Всюду щелкал служебным своим фото-глазом.

И на просьбу мою документ предъявить

Мне ответил холодным и наглым отказом.

- Я из опер-отряда, - он мне пробурчал,

Угрожающе глядя пустыми глазами.

- А фамилия ваша?- Тогда он сказал:

- Не волнуйтесь. Ещё мы увидимся с вами!

- Ну, так бывает... Для начала беседы хотелось бы знать

Ваши взгляды на вашу возможность уехать? -

Он смотрел, улыбаясь. А мне, так сказать,

Было вовсе под взглядом не до смеха.

- Я серьёзные темы привык обсуждать,

Если мне собеседник хотя бы известен.

- Значит, вы не желаете мне отвечать.

Так бессмысленно будем топтаться на месте.

Но могу вас уверить, что имя моё

Вы узнаете, если поладим...

- Это как понимать? - Ну, скорее всего,

Так, что мы не останемся с вами в накладе.

Если вы нам поможете, то через год

(Впрочем, можно назвать даже точную дату),

Вы отсюда уедете. Время пройдет.

И забудете вы, что здесь жили когда-то.

Ну, а если откажетесь нам помогать,

Вообще, не дадут вам покинуть Россию...

- А что должен я сделать? Могу я узнать?

Может, то, что вы скажете, мне не под силу?

- О, ну, что вы! Нисколько! Простые дела!

Вы должны по субботам ходить к синагоге.

У кого с кем какая беседа была,

Вы узнаете, не возбуждая тревоги....

- Вы ошиблись! Не знаю, уж как вас назвать.

Я не стану подонком, вне всяких сомнений!

- Я бы вам не советовал так оскорблять

Тех, кто с нами работает. И кстати, Ленин

Ещё в первые годы чекистов учил:

"Буржуазной разведкой накопленный опыт

Нам нельзя игнорировать", - он говорил,-

Нам всё лучшее надо для нашей работы.

Помогает нам много известных людей.

Вот Липавский, к примеру...- Я знаю об этом.

- Ну, сейчас-то знать просто. А до этой всей

Заварушки с процессом никто на всем свете

Догадаться не мог, что Щаранского друг,

Тот, с кем вместе они жили под одной крышей,

Этот самый Липавский появится вдруг

И на пресс-конференции скажет, что слышал.

Как Щаранский секретные данные сам

Передал буржуазным агентам на Запад.

И что сам он, Липавский, чуть было к врагам

Не попался по глупости в грязные лапы...

- Ну, и как же теперь ваш Липавский живет?

- Хорошо. Не нуждается больше в иврите.

Ну, да Бог с ним, с Липавским. А как же насчет

Моего предложения? Если хотите,

Я вам как коммунист слово честное дам,

Непременно за помощь вам будет награда.

- Ну, и место нашли вы партийным словам.

Мне за цену такую награды не надо.

-Зря вы так. Ваш отказ может вам навредить.

И сильнее, чем кажется вам поначалу.

Вы ведь можете даже под суд угодить

Вы же староста? Так вас мора называла?

- Ну, во-первых, я не был им. А во-вторых,

По советским законам им быть не преступно!

- Как кому! Вы же денежки брали с других

На учебу в ульпане. И нАжились крупно.

- Это даже смешно. Ведь у вас фактов нет!

- А нам фактов не нужно. Свидетели будут.

Ну, какой же теперь вы дадите ответ?

- Нет, того, что вы просите, делать не буду.

-Так. Насколько известно нам, сын ваш -- студент?

В институт он пошел уже после подачи?

И желанье уехать вы скрыли... Момент,

Прямо скажем, серьёзный. Так иль иначе

В институте узнают об этом. Тогда

Исключат его вмиг, как это ни печально.

А затем, кстати, армия будет... Ах да...

Он же болен у вас. Ну, так, может, случайно

Хулиганская драка возникнет как раз,

Когда сын ваш один проходить будет рядом...

Впрочем, незачем мне информировать вас.

Всё вы поняли, судя по вашему взгляду.

Ну, так что же вы будете делать, когда

То, что я вам сказал, с вами будет случаться?-

Я плечами пожал. - То, что делал всегда.

И терпеть, и надеяться буду стараться.

- Это глупо! Ещё раз советую вам:

Соглашайтесь! Не то будут горькие слёзы!

Вот вам мой телефон. Впрочем, лучше я сам

Позвоню вам. Ведь это для вашей же пользы!..

Бежать

Бежать! Скорей! От лжи и грязи!

От пошлой пустоты идей!

От роскоши, доступной мрази,

И вечных здесь очередей!

Бежать! От страха. От доносов.

От беспросветности в судьбе.

Анкетных каверзных вопросов

И от застенков КГБ!

Бежать! От культовых оваций!

От показухи, нищеты!

Глушенья радиотрансляций

И беспардонной клеветы!

Бежать! От антисемитизма!

От власти злобных стариков!

Трескучих фраз о коммунизме -

Дешевой лжи для простаков!

Бежать!.. Но как?..

* * *

Один в квартирной тишине.

Один перед толпой сомнений.

Мерцает ночь в моем окне,

Мне не уснуть от тяжких размышлений.

Уверенность моя ушла,

Ушли терпенье и надежда.

Какие-то никчемные дела...

И нет во мне той твердости, как прежде.

Без них не устоять никак.

Сомненья душу мне терзают.

Вокруг ночной пустынный мрак,

В котором слабые надежды тают.

Хочу скорей дождаться дня,

чтоб началось вокруг движенье...

Не покидайте вы меня,

Уверенность, надежда и терпенье!

Владимир Вайнштейн.

* * *

Оставьте ностальгию для глупцов.

Она -- пример непрочного каркаса.

У нас, как лист капустный с голубцов,

Срывали кожу, обнажая мясо.

Нас тысячи уехавших, удравших

И выгнанных, затравленных, больных,

Униженных, сидевших, потерявших,

Замученных ударами под-дых.

Мы, как цыгане, по миру кочуем

И соскребаем въевшуюся грязь.

Мы раны наши старые врачуем,

Втирая в грудь Свободу, словно мазь.

Мы не клянем, не лезем во пророки.

Давно растаял горький леденец.

Отечества наглядные уроки

Вгоняли в нас то водку, то свинец.

Судилища ущербны и убоги.

А те, кто "за" - башкой кивают в такт,

Тупеющие от идеологий,

Цена которым, максимум, пятак!

И хватит причитать о ностальгии.

Краплены карты! Кончена игра!

Мы больше не прописаны в России,

Живущей "Под созвездьем топора"

("Под созвездьем топора" -- сборник стихов Ивана Елагина.)

НА ЕВРЕЙСКОМ КЛАДБИЩЕ /Нина Паниш/

Еврей - нынче мира всего гражданин.
Пусть кому-нибудь это не нравится,
Синагогу откроют и Главный Раввин
Прочитает молитву и здравицу.
На воскресник придут убирать по весне
Те могилы, что временем брошены.
Почивают евреи в своём вечном сне,
Пусть им доброе снится из прошлого.

Мои родственники обрели тут покой,
Здесь коллеги, соседи, товарищи.
И ограда теперь стала точно такой,
Как на всех ленинградских кладбищах.

И подъехать возможно с любой стороны
На трамвае, маршрутке, автобусе.
Но евреи уехали с нашей страны,
Их потомков ищите на глобусе.

* * * /Владимир Лифшиц/
Когда всё чаще слышу: он еврей,
Евреев мало немцы посжигали.
Разделаться бы с ними поскорей,
Они плуты, они не воевали, -

Я сам себе с усмешкой говорю:
За ваши откровенные реченья,
Ограждане, я вас благодарю,
Вы все мои решаете сомненья.

Мне больше знать не надо ничего,
Приходите вы сами на подмогу,
И я спокойно сына своего
Благословляю в дальнюю дорогу.

Все взвешено. Все принято в расчёт.
Я слишком стар. Меня вам не обидеть.
Но пусть мой сын возможность обретёт
Вас никогда не слышать и не видеть.Мой народ.

Александр Галич

1964 год

* * *

Ой, не шейте вы, евреи, ливреи!

Не ходить вам в камергерах, евреи!

Не горюйте вы зазря, не стенайте,

Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате.

А сидеть вам в Соловках да в Бутырках,

И ходить вам без шнурков на ботинках,

И не делать по субботам лехаим,

А таскаться на допрос к вертухаям.

Если ж будешь торговать ты елеем,

Если станешь ты полезным евреем,

Называться разрешат Рос...синантом

И украсят лапсердак аксельбантом.

Но и ставши в ремесле этом первым,

Всё равно тебе не быть камергером

И не выйти на елее в Орфеи...

Так не шейте же ливреи, евреи!

* * *

Ни гневом, ни порицанием

Давно мы уже не бряцаем,

Здороваемся с подлецами,

Раскланиваемся с полицаями...

Не рвемся ни в бой, ни в поиск -

Всё праведно, всё душевно.

Но помни: отходит поезд!

Ты слышишь? Уходит поезд

Сегодня и ежедневно...

И только порой под сердцем

Кольнёт тоскливо и гневно:

Уходит наш поезд в Освенцим!

Наш поезд уходит в Освенцим!

Сегодня и ежедневно...

Аркадий Хайт

* * *

...Евреи, русские таланты,

Разбросанные на Земле,

Мы все немного эмигранты

В Берлине, Праге и Орле.

...Мы всюду дома, как не дома,

И каждый вновь бежать готов,

Едва услышит всем знакомый

Привычный возглас: "Бей жидов!"

...Про нас легенды распускают,

Что мы неправильно живём,

Что всех на свете презираем,

Что Русь масонам отдаём.

Твердят про нас, что Золотому

Мы поклоняемся Тельцу,

Что по ночам сидим мы дома

И добавляем кровь в мацу.

...Во всём всегда вина евреев:

Что нету масла, сыр пропал,

Что плохо греют батареи

И что автобус опоздал.

Идет ли снег, иль дождик мочит,

Иль не приходит коммунизм,

Иль кто-то сильно выпить хочет

Всегда виновен сионизм!

Евреи, русские таланты:

Житомирцы и москвичи,

Ученые и музыканты,

Пенсионеры и врачи!

Давайте жить на свете будем

Красиво. Долго и всерьёз.

А если кто-то нас не любит,

Ну, что ж: "А гиц ин Паровоз!"

Не будем никого бояться

И просыпаться по ночам,

А будем весело смеяться

Назло различным сволочам!

И в эти времена лихие

Я повторяю всей душой:

Спасибо вам, что вы живые!

Спасибо вам, что вы такие!

Юрий Рыбчинский

Мой народ

(песня)

О, народ древний, Богом ты избран, чтобы пить слёзы.

Так сними обувь и станцуй танец на шипах розы.

Жизнь твоя -- сказка, сыновья мудры, дочери прелесть.

На шипах розы, на шипах гетто ты станцуй фрейлекс.

О, народ древний, смех твоей грусти, как пожар моря.

Так настрой сердце и сыграй радость на струнах горя.

Повенчай песню с доброю сказкой, с горькой улыбкой.

Пусть дожди плачут и снега пляшут под твою скрипку.

Припев

Так, живи, надейся и почаще смейся над судьбой.

Ветром ураганным смейся над врагами, над собой.

Смейся на здоровье, смейся на здоровье громче всех.

Освящен любовью и оплачен кровью этот смех.

О, народ древний, как раввин Тору, ты листал страны.

Так раскрой небо, посчитай звёзды как свои раны.

Ты гоним ветром, ты палим солнцем, ты мечом мечен.

Но враги смертны, палачи тленны, а народ вечен!

Припев

Так, живи, надейся и почаще смейся над судьбой.

Ветром ураганным смейся над врагами, над собой.

Смейся на здоровье, смейся на здоровье громче всех.

Освящен любовью и оплачен кровью этот смех.

Семен Надсон

* * *

Я рос тебе чужим, отверженный народ.

И не тебе я пел в минуты вдохновенья.

Твоих преданий мир, твоей печали гнет

Мне чужд, как и твои ученья.

И если б ты, как встарь, был счастлив и силен,

И если б не был ты унижен целым светом,

Иным стремлением согрет и увлечён,

Я б не пришел к тебе с приветом.

Но в наши дни, когда под бременем скорбей

Ты гнёшь чело своё и тщетно ждёшь спасенья,

В те дни, когда одно название "еврей"

В устах толпы звучит как символ отверженья,

Когда враги твои, как стая жадных псов,

На части рвут тебя, ругаясь над тобою, -

Дай скромно стать и мне в ряды бойцов,

Народ, обиженный судьбою.

Борис Слуцкий

1953 год

Незаметно время здесь идет.

Как романы, сводки я листаю.

Достаю пятьдесят третий год -

Про погоду в январе читаю.

Я вставал с утра пораньше - в шесть,

Шел к газетной будке поскорее,

Чтобы фельетоны про евреев

Медленно и вдумчиво прочесть.

Разве нас пургою остановишь?

ЧтО бураны и метели все,

Если трижды имя Рабинович

На одной сияет полосе?

* * *

Евреи хлеба не сеют,

Евреи в лавках торгуют,

Евреи рано лысеют,

Евреи больше воруют...

Евреи -- люди лихие,

Они солдаты плохие;

Иван воюет в окопе,

Абрам торгует в рабкопе.

Я всё это слышал с детства,

Скоро совсем постарею,

Но всё никуда не деться

От крика: "Евреи, евреи!"

Не торговавши ни разу,

Не воровавши ни разу,

Ношу в себе, как заразу,

Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,

Чтоб говорилось лживо:

"Евреев не убивало,

Все воротились живы!"

* * *

Созреваю или старею -

Прозреваю в себе еврея.

Я-то думал, что я пробился,

Я-то думал, что я прорвался.

Не пробился я, а разбился.

Не прорвался я, а сорвался.

Я, шагнувший ногою одною,

То ли в подданство,

То ли в гражданство,

Возвращаюсь в безродье родное,

Возвращаюсь из точки в

пространство.

Марина Цветаева

"Поэма Конца" (отрывок)

1924 год

За городом! Понимаешь? За!

Вне! Перешед вал!

Жизнь, это место, где жить нельзя:

Ев-рейский квартал...

Так не достойнее ль во сто крат

Стать вечным жидом?

Ибо для каждого, кто не гад,

Ев-рейский погром -

Жизнь. Только выкрестами жива,

Иудами вер!

На прокаженные острова!

В ад! - всюду - но не в.

Жизнь только выкрестов терпит, лишь

Овец - палачу!

Право - на - жительственный свой лист

Но-гами топчу!

Втаптываю! За Давидов щит! -

Месть! - В месиво тел!

Не упоительно ли, что жид

Жить - не захотел?!

Гетто избранничеств! Вал и ров.

По - щады не жди!

В сем христианнейшем из миров

Поэты -- жиды!

Евреям

1916 год

Кто не топтал тебя и кто не плавил,

О, купина неопалимых роз?!

Единое, что на земле оставил

Незыблемого по себе Христос:

Израиль! Приближается второе

Владычество твоё. За все гроши

Вы кровью заплатили нам: Герои!

Предатели! Пророки! Торгаши!

В любом из вас, и в том, что при огарке

Считает золотые в узелке, -

Христос слышнее говорит, чем в Марке,

Матвее, Иоанне и Луке.

По всей земле -- от края и до края -

Распятие и снятие с креста.

С последним из сынов твоих, Израиль,

Воистину мы погребём Христа!

Маргарита Алигер

1945 год

* * *

Разжигая печь и руки грея,

наскоро устраиваясь жить,

мать моя сказала: "Мы - евреи.

Как ты смела это позабыть?"

Да, я смела, - понимаешь? - смела.

Было так безоблачно вокруг.

Я об этом вспомнить не успела, -

с детства было как-то недосуг.

Родины себе не выбирают.

Начиная видеть и дышать,

родину на свете получают

непреложно, как отца и мать.

Было трудно, может быть труднее,

только мне на всё достанет сил.

Разве может быть земля роднее

той земли, что верил и любил,

той земли, которая взрастила,

стать большой и гордой помогла?

Это правда, мама, я забыла,

я совсем представить не могла,

что глядеть на небо голубое

можно только исподволь, тайком,

потому что это нас с тобою

гонят на Треблинку босиком,

душат газом, в душегубках губят,

смешивают с грязью и песком.

"Мы - народ, во прахе распростертый,

мы - народ, повергнутый врагом..."

Почему? За что? Какого черта?

Мой народ, я знаю о другом.

Знаю я поэтов и ученых

разных стран, наречий и веков,

по-ребячьи жизнью увлеченных,

благодарных, грустных шутников.

Лорелея. девушка на Рейне,

старых струй зелёный полутон.

В чем мы провинились, Генрих Гейне?

Чем не угодили, Мендельсон?

Я спрошу у Маркса и Эйнштейна,

что великой мудрости полны, -

может, им открылась эта тайна

нашей перед вечностью вины?

Милые полотна Левитана -

доброе свечение берез,

Чарли Чаплин с бледного экрана, -

вы ответьте мне на мой вопрос:

Разве всё, чем были мы богаты,

мы не рОздали без лишних слов?

Чем же мы пред миром виноваты,

Эренбург, Багрицкий и Светлов?

Жили щедро, не тая талантов,

не жалея лучших сил души.

Я спрошу врачей и музыкантов,

тружеников малых и больших.

Я спрошу потомков Маккавеев

кровных сыновей своих отцов,

тысячи воюющих евреев -

русских командиров и бойцов.

Отвечайте мне во имя чести

племени, гонимого в веках,

мальчики, пропавшие без вести,

мальчики, погибшие в боях.

Вековечный запах униженья,

причитанья матерей и жен.

В смертных лагерях уничтоженья

мой народ расстрелян и сожжен.

Танками раздавленные дети,

этикетка "Jud" и кличка "жид".

Нас уже почти что нет на свете,

но мы знаем: время воскресит.

Мы -- евреи. Сколько в этом слове

горечи и беспокойных лет.

Я не знаю, есть ли голос крови.

Только знаю: есть у крови цвет.

Этим цветом землю обагрила

сволочь, заклейменная в веках,

и людская кровь заговорила

в смертный час на многих языках.

Вот теперь я слышу голос крови,

смертный стон народа моего.

Всё слышней, всё ближе, всё суровей

истовый подземный зов его.

Голос крови. Тесно слита вместе

наша несмываемая кровь,

и одна у нас дорога мести,

и едины ярость и любовь...

Виктор Шендерович

* * *

"С чего начинается родина?"

С того, что напомнят тебе,

Что ты иноземец, юродивый

В здоровой российской семье,

Что от Сахалина до Кинешмы

Ты -- щепка в глазу большинства,

Что дед твой, под Волховым сгинувший,-

Не повод ещё для родства.

Быть может, поверить им на слово,

Вещички, как просят, собрать

И возле таможни неласковой

В стерильные руки отдать

Дорог не залеченных кашицу,

Российский расхристанный лес

И песню, которую, кажется,

Впервые исполнил Бернес?..

Фазиль Искандер.

* * *

Ветхозаветные пустыни,

Где жизнь и смерть -- на волоске.

Ещё кочуют бедуины.

Израиль строит на песке.

Он строит, строит без оглядки.

Но вот прошли невдалеке -

Как хрупки девушки-солдатки!

Израиль строит на песке.

Грозят хамсин или арабы,

Зажав гранату в кулаке.

О чём, поклонники Каабы?

Израиль строит на песке.

Крик муэдзина, глас раввина

Сливаются на ветерке

Какая пестрая картина!

Израиль строит на песке.

Где проходили караваны,

вздымая прах из-под копыт,

Взлетают пальмы, как фонтаны

И рукотворный лес шумит.

На дело рук людей взгляни-ка,

Интернационал стола:

Услада севера -- клубника,

Япончатая мушмула.

Что могут рассказать века мне

На человечьем языке?

Что мир не выстроил на камне -

Израиль строит на песке.

...Арабский рынок, шум базарный,

Непредсказуемый Восток.

Но за доверье благодарный,

Не рассыпается песок.

Татьяна Кузовлева (секретарь СП г. Москвы).

2003 год

Поверь, Иерусалим,

Была моя бы воля,

Губами бы сняла

С твоих камней слезу.

Здесь вертикаль любви

С горизонталью боли

Образовали крест.

И я его несу.

Я знаю, хрупок мир

И вечность ненадежна,

И не точны слова,

И уязвима плоть.

Но истина одна

Светла и непреложна -

Одна у нас Земля,

Один у нас Господь.

Прости, Иерусалим,

Я вряд ли вновь здесь буду.

Но будут жечь меня

На северных ветрах

Жар полдня твоего,

Твоей ночи остуда

И за твоих детей

Неистребимый страх.

Андрей Дементьев

* * *

Со времен древнейших и поныне

Иудеи, встретясь, говорят:

"В будущем году в Иерусалиме..."

И на небо обращают взгляд.

На какой земле они б ни жили,

Всех их породнил Иерусалим.

Близкие друг другу иль чужие, -

Не судьбою, так душою с ним.

Увожу с визиткой чьё-то имя,

Сувениры, книги, адреса...

"В будущем году в Иерусалиме..."

С тем и отбываем в небеса.

...За окном шумит московский ливень.

Освежает краски на гербе.

"В будущем году в Иерусалиме", -

Мысленно желаю я себе.

* * *

Три года я живу средь иудеев,

Среди весны, открытий и тревог.

И, ничего плохого им не сделав,

Я от вины пред ними изнемог.

Не потому ль, что издавна в России

Таилась к этим людям неприязнь?

И чем им только в злобе ни грозили!

Какие души втаптывали в грязь!

Простите нас, хотя не все виновны.

Не все хулу держали про запас.

Мы испытали вместе лагеря и войны,

И покаянье примиряет нас.

Пошли, Господь, Земле обетованной

На все века надежду и покой.

И кем бы ни был ты - Абрамом иль Иваном,

Для нас с тобой планеты нет другой.

Алексей Широпаев (русский националист).

Поселенец.

2011 год

В горниле библейского зноя,

Кипой отражая зенит,

Шагает мужик с кобурою -

Особой породы семит.

Одетый в ковбойку и джинсы,

Похож на пророка с икон,

Он полон полуденной жизни,

В себе перейдя Рубикон.

Он силы народной частица,

И в участи слиты одной

Мозоли горячей десницы

И холод "беретты" родной.

Плечом поправляя рюкзак,

Спешит он к родимым пенатам,

Где плуг с боевым автоматом

В бытийный сплетается знак.

Он едет к багряным закатам,

К восходам лучисто-крылатым -

Израильский вольный казак.

Он едет, чтоб пОтом и кровью

Удобрилась каждая пядь,

Чтоб землю возделав с любовью,

Оружие класть в изголовье,

А завтра с оружием встать.

Он почвы хозяин от Бога,

А кровь его - вроде залога.

И этот завет не разъять

Простор под такими руками -

Колосья, источники, камни -

Былую обрёл благодать

Не сгинуть еврею, не спиться:

Из мрака крадется топор.

И смотрит Израиль в упор

Во тьму, будто в маску убийцы,

Рукой согревая затвор.

Александр Авербух

(по мотивам стихотворения Юрия Левитанского)

* * *

- Что происходит в Израиле?

- Мирный процесс

- Мирный процесс, вы считаете?

- Нет, не считаю,

но с удивлением снова в газетах читаю,

будто бы в мирном процессе заметен прогресс.

- Что же за всем этим будет?

- Опять договор -

очередная бумажка, пардон, для сортира.

- Вы полагаете, надо готовиться к миру?

- Я полагаю, что надо достроить забор.

- Чем же всё это окончится?

- Новой стрельбой.

- Новой стрельбой? Вы, по-моему, очень жестоки.

- Просто в финале у мира на Ближнем Востоке

очень последний и очень решительный бой.

- Что же из этого следует?

- Следует пить. Я всякий раз это делаю, если прижало.

- Но ведь спиртное подорожало!

- Я полагаю, что всё-таки следует пить.

- Следует пить, потому что тревожно внутри,

стОит подумать о том, о чем думать пора бы...

- Как вы считаете, можно ли верить арабам?

- Как я считаю? А так: раз-два-три, раз-два-три.

Игорь Губерман

* * *

Сибирских лагерей оранжерея,

где пляшет у костра лесное эхо,

вот лучшая теплица для еврея,

который не созрел и не уехал.

* * *

Моя еврейская природа -

она и титул, и клеймо,

она решетка и свобода,

она и крылья и ярмо.

* * *

Евреи знали унижение

под игом тьмы поработителей,

но, потерпевши поражение,

переживали победителей.

* * *

На Страшный Суд разборки ради

эпоху выкликнув мою,

Бог молча с нами рядом сядет

на подсудимую скамью.

* * *

Родился сразу я уродом,

достойным адского котла:

Христа распял, Россию продал

(сперва споив её дотла).

* * *

Сопит надежда в кулачке,

приборы шкалит на грозу;

забавно жить на пятачке.

который всем -- бельмо в глазу.

* * *

Все к мысли сходятся одной

насчёт всего одной из наций:

еврей, настигнутый войной,

обязан не сопротивляться.

* * *

А я б во всех газетах тиснул акт

для всехнего повсюду любования:

"Агрессией является сам факт

еврейского на свете пребывания".

Приговоренные в веках

(сборник стихов разных авторов)

Погромы. Катастрофа. Исход. Мой народ.

2015

Stella Burykina

2015

Стр. | 1

Оставить комментарий © Copyright Бурыкина Стелла Семеновна (stelabur@gmail.com) Размещен: 13/01/2018, изменен: 13/01/2018. 252k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия		Ваша оценка:
Аннотация: Это подборка стихов разных авторов на еврейскую тему, собранная Стеллой Бурыкиной

Бурыкина Стелла Семеновна : другие произведения.

Приговоренные в веках