Павел БУШНЯК

К 600-летию успения Сергия Радонежского

КРУТА ТЫ, РУССКАЯ ГОЛГОФА

Сказание о пагубе народной

Он бросил меня в грязь, и я стал

как прах и пепел.

Книга Иова, 30-19

Годы с 1917-го идут не дневными шажками,

а десятилетиями, время подкатывается

вихрем. Вихрь, унесший Россию, вьется

над побережьем Океана, и здесь, на старых

камнях, каким трудом сложившаяся жизнь

хряснула.

Алексей Ремизов, из статьи об

Александре Блоке "Десять лет".

П Р О Л О Г

На голой земле, на помосте ли, - словом, на чем-то

горизонтально-эшафотном принимал муки смертные, крестные

русоволосый исполин. Вернее, то уже и не человек был, а некое

огромное, неуклюжее подобие его, странное существо, вытянутое,

деформированное почти до неузнаваемости, с обезображенной,

опухшей, потемневшей почти до гангренной фиолетовости

широкой скуластой физиономией, с угрюмыми, закатившимися

глазами, оскаленным - то ли в матерном, злобном рыке, то ли в

яростном крике - ощеренным гнилозубым ртом.

Синели, напрягшись мощными мышцами, богатырские руки и

ноги распятого великана, перепоясанные вздувшимися,

выпирающими венами и сухожилиями; временами они

порывались натужно, стремясь вырваться из сдерживавших их

пут, взметнуться ввысь, бились в усилии, загребая скрюченными

пальцами воздух, и снова замирали в бессилии.

Великан то хрипел, то стонал приглушенно, то выл - дико,

протяжно, потом затихал на время... И вновь душераздирающие

вопли пополам с рыданиями оглашали окрестности; иногда они

напоминали, особенно той отборной площадной бранью, что

прорывалась сквозь мычание и клекот в горле, крики пьяного

мужика, завалившегося ненароком в канаву и там ворочающегося и

буйствующего, не в силах выбраться на свет Божий.

Доминировали в тех воплях, составляя их основной фон, хрипение

с малоразборчивыми словами и проклятиями умирающего не

своей смертью, в агонии мучающегося человеческого существа,

самого разнесчастного и замордованного на всем белом свете.

И некому было во всей Вселенной помочь страдальцу

(напоминавшему поверженного, с разверзтой грудью

голливудского Кинг-Конга), ибо уже не существовало в ней,

казалось ему, таких ушей, кои способны были б воспринять его

смертные клики. Вокруг царил единый, бесконечный

космический вакуум, и лишь звезды в черноте ночи безучастно

взирали на мученика, перемигиваясь изредка в оцепенении от

мертвящей стужи, сковывающей немое, безжизненное

пространство.

... Синей, алой и бурой кровью наливалось и разбухало огромное

океанское чудовище, крепко опутавшее поверженного богатыря.

Кровь пульсировала, перекатывалась волнообразно в густой сети

сосудов, пронизавшей его тело, странным, чуждым пятном

выделявшееся среди песка и прибрежных скал.

То был огромный осьминог, собрат змеевидных ящеров,

обнаруженных учеными в Марианской впадине в 80-90-х годах

ХХ века. Он был порождением самых глубоких впадин Мирового

океана, детищем тех рифтовых разломов, что сообщаются

напрямую с инфернальными безднами и провалами земной коры,

с самим Тартаром, где владычествует Сатана, Красный Дракон о

семи головах. Об этом Драконе, как и о появлении Зверя из моря и

Зверя из земли, напавших на людей, повествует Иоанн Богослов в

своем "Откровении".

Спрут, терзавший поверженного волота, и был представителем

того апокалипсического Дракона, посланным в наказание и в

великое испытание русоволосому богатырю Дию за его

незлобивость, безграничную доброту, доверчивость и

беспечность, обломовскую лень, воловье терпение и простоту -

ту, что хуже воровства. Прежде чем наслать на легковерного Дия

страшный жребий Страстотерпца ХХ века, долго шумели,

спорили, злобно визжали, шипели и брызгались ядовитой слюной

те семь голов Врага рода человеческого, что царственно возлежит

своим циклопическим чешуйчатым телом, заканчивающимся

мощным колючим хвостом, в одном из самых огромных и

мрачных залов Тартара. Длинные, обтянутые дряблой кожей

драконьи шеи с яйцевидными головами, поросшими буйными,

растрепанными черными волосами и козлиными бородами, долго

и яростно хлестали, раскачиваясь, друг друга, замирая в бешеном

сплетении и снова расходясь в стороны для еще более сильного

размаха и удара. Бесовски сверкали при этом их глаза,

пронзительные взгляды-угли коих фокусировались стеклами

пенсне, венчавших высокомерно вздернутые носы пятерых из

них, самых злобных и сварливых. Шестая голова, лысая, как

пушечное ядро, была безголоса и лишь немо разевала рот.

Решающим стал голос седьмой, обильно волосатой, с окладистой

купеческой бородой, деланной добротой на широкой физиономии

непререкаемо-велемудрого патриарха-фундатора главных

идеологических установок Сатаны.

И во исполнение этого чудовищного жребия с

одиннадцатикилометровой глубины на поверхность океана

всплыл самый крупный осьминог из свиты Врага рода

человеческого.

Отличался он не только своими размерами, увеличенным

объемом мозга, но и количеством щупальцев: их было не восемь, а

почти впятеро больше, и потому чудище рифтовых глубин так

крепко и плотно "упаковало" свою жертву, что громадного тела

ее, кроме лица, кистей рук да ступней ног, почти не было видно,

за исключением редких синюшно-багровых участков кожи,

зиявших меж разноцветных, по-хамелеонски переливающихся

змеевидных щупальцев, обвивших и спеленавших распятого на

земле детинушку, словно заботливая нянька младенца.

Все многочисленные присоски чудища были заняты очень важной

работой: они, каждый на своем, строго заданном участке,

непрерывно и методично впивались в тело жертвы, высасывая

питательные соки, да так основательно, что кровеносные системы

обоих, судя по всему, составляли уже некое единое целое и

раздельно функционировать не могли. То был нерасторжимый,

насильственный симбиоз инфернального страшилища и

человеческого существа, которое когда-то, не в столь отдаленные

времена, захвачено было обманом, врасплох, в минуту доверчивой

беспечности неисправимого легковерного добряка, мерившего и

оценивавшего окружающий мир на свой незамысловатый копыл,

простодушный, недалекий, даже простофильский, с той дремучей

сердечной бесхитростностью, от коей люди пропадают. Но эта же

простота, как давно замечено, и к Богу приводит, если не выпало

раньше человеку погибнуть. "Простота святая, да ее ж на-зубы

подымают!" - констатирует одна из пословиц В. Даля.

РАСПНИ ЗА КРОТОСТЬ ПРОСТОТУ!

И как они не заботились иметь Бога

в разуме, то предал их Бог превратному

уму - делать непотребства...

Евангелие. К римлянам - 1, 28.

Нация словно задалась целью потратить

самое себя, семьдесят лет длилось

моральное, интеллектуальное,

физическое разрушение людей.

Коммунистам удалось то, что не

удалось и не могло удастся ни Батыю,

ни Гитлеру, - они сломали нравственный

хребет русского народа, умышленно

дебилизировали огромные людские массы:

помои марксизма-ленинизма плюс

алкоголизация, не поддающихся - в

психушку, концлагеря...

Леонид Шорохов, писатель.

Спал богатырь в тот роковой день, вольготно раскинувшись на

теплом песке, ни о чем не тревожась, ничего не предчувствуя,

ласкаемый лучами предзакатного солнца, навевающим грезы

приятным ветерком, хранимый от напастей до той поры фортуной

благосклонной да неиссякаемой, животворящей любовью

родительской. И тут, как всякая нежданная беда (фатум уж был

предопределен и готовил свой удар), приключилось с богатырем

это злосчастье, наполнившее все его дальнейшее существование

несказанными муками, подстать грешникам Дантова "Ада".

Простодушный, словно дитя, добрый молодец, заметив у воды

странного пришельца, поначалу даже некую игру затеял с

чудищем, которое, с деланной игривостью коснувшись богатыря,

отпрянуло в лагуну и сменило свою боевую фиолетово-багряную

окраску на совсем не присущую обыкновенным морским

осьминогам небесно-голубую, бархатисто переливающуюся,

нежнейше-безмятежную, ласкавшую и притягивавшую взоры.

Подобрав свои ужасающие щупальца и спрятав их под складками

мантии, прищурив до незаметных щелочек глаза василиска,

Спрут принял невинный вид некоего безобидного бирюзового

валуна или брошенного полунадутого воздушного шара

небесно-голубой окраски. И лишь что-то неведомо-угрожающее

таилось в крупном алом круге, кровавившемся, как истинно

родимое пятно дьявола, на боку чудища, где с фантастической

калейдоскопичностью, словно на телеэкране, менялись,

переплетались, беспрерывно трансформируясь, различные

загадочные символы, фигуры, знаки, картины - непонятные,

завораживающие.

Зачарованный Дий, забыв обо всем на свете, потянулся к чуду,

как ребенок к яркой игрушке. На него вдруг нахлынули

счастливейшие чувства, зароились дивные образы, картины

смутных событий, несбыточные, прихотливо сплетающиеся

мечтания, грезы, фантасмагории. Невольная жертва погружалась

в затягивающие глубины подсознательного, в усыпляющие

наркотические видения и забывала обо всем, захваченная этой

колдовской, бархатистой, ласкающей бирюзой, излучаемой

странным, медленно вздымающимся овальным шаром. И

гипнотически, полусонно устремлялась вперед, неудержимо,

ручной собачкой ползла к невиданному голубому диву. Этого и

добивался Спрут, завладевая ею.

Итак, жил-поживал в начале ХХ века, радуясь полноте бытия,

Дий - крестьянский сын, добрый малый богатырского

телосложения, в белых, свободно облегающих полотняных

одеждах, красавец со светло-русыми кудрями, румянцем, как у

младенца со сна, с голубыми глазами - из тех, кого Бог и

Природа щедро награждают всем для счастья, рассчитанного на

многих. Мать-отец души в нем не чаяли, кормили, поили, холили

на радость себе да на болесть сердечную его зазнобе

Февроньюшке. И где было им ведать или хотя бы малость

предчувствовать, что где-то в глубинах океанских, в пещерах

подземных, адских решалась судьба их детища, что жребий выпал

ему невиданно кровавый, венец мученический, страстотерпный,

перед коим, провидь Он это две тысячи лет назад, сам Христос,

восходя на Голгофу, вероятно, ужаснулся бы, упал со стоном на

сухую землю, обливая ее чистыми слезами своими, вознося

горячие мольбы Господу, взывая к Нему сжалиться, уберечь и

спасти от мук земной геенны, от медленной и ужасающей казни

грядущего далекого прозелита своего, добросердного

крестьянского сына, а с ним и всю Святую Русь.

Но и сам же был в беде своей во многом повинен Дий. Хотя бы

тем, что бесшабашно резвился, ерничал и безумствовал в веселии,

забыв о кознях дьявола, не готовил себя вовсе к ежеминутно

возможной встрече с бедой-лихом, не молился усердно Господу и

не воззвал к нему страстно, истово даже тогда, когда почуял

погибель свою в тенетах Нечистой силы.

Так вот и случилось, что прикорнул он однажды, набегавшись

всласть, словно зверь молодой, на берегу спокойной,

безмятежной лагуны, окаймленной скалами и девственным

лесом. Задремал, расслабив разгоряченное тело, овеваемое

прохладным бризом, пока не пробудился вдруг от осторожного

чьего-то, липкого, скользкого, вроде бы ласкающего и

одновременно наждачно-цепкого прикосновения. Протерев глаза,

увидел у кромки берега бирюзово-голубое чудо, словно огромное

пасхальное яйцо, - и запамятовал обо всем, устремившись к этому

диву дивному.

И поплыл на волнах одуряющего, сомнамбулического счастья и

довольства обманного, лелеемый неведомой силой, словно в

колыбели из пуховых облаков. Чудище с сомлевшим седоком

своим сползло в набежавшие волны и поплыло тихо, осторожно,

оберегая складками своей мантии покоившуюся на нем желанную

жертву. Был штиль, светило неяркое солнце, волны, ритмично

всплескивая, навевали дрему. Казалось, все было прекрасно и

расчудесно в этом лучшем из миров...

Долго играло и тешилось новоявленное Идолище поганое с

обеспамятевшим детинушкой. Руки Дия, бессознательно

погружавшиеся в бархатистые складки мантии Спрута,

обволакивались нежной, словно девичья кожа, шелковистой

плотью. Постепенно все тело его, полусонное, безвольное,

окутанное этой странной, расслабляюще-нежащей субстанцией,

словно бы слилось с нею, убаюкиваемое мерным покачиванием, и

Дий ощущал себя дитятей, ласкаемым материнскими чуткими

руками, прижимавшими его к нежно-белой прохладной груди,

пахнувшей молоком и покоем.

Паривший в счастливейших грезах, он внимал звукам тихой,

трепетной колыбельной мелодии, сменяемой пением птиц, каких и

не слыхивал. Он видел себя в сиреневом саду, юным, томимым

огнем пробуждавшихся чувств, рядом с трепетной, невыразимо

прекрасной в сумерках Февронией, близкой и одновременно

недоступно далекой, а вокруг и впереди мнился им обоим Эдем

земной...

Иногда мозг промелькивающими, возбуждающими искрами

сигнализировал о странной, нелепой ситуации, в коей он

находился, сонный, беспомощный, завороженный неведомой,

враждебной субстанцией, но вынырнуть, вырваться из этих чар

уже не было никаких сил, да и тело стало каким-то ватным,

непослушным, чужим. Приторность и сверхотрада переживаемого

сменились вдруг легкой, сосущей болью в груди, перераставшей в

тревожащую тоску и смятенье, кои предвещали конец блаженству

и пока еще не совсем ясную, но грозно и неотвратимо

надвигающуюся беду.

Очнувшись, он осоловелыми глазами воззрился на алый круг,

родимое пятно Спрута, украшавшее его мраморно-розоватую, с

сетью синих прожилок мантию. Дий лежал на животе, и этот

таинственный круг был прямо перед его глазами. После

калейдоскопического мелькания различных геометрических

фигур и непонятных символов пятно превратилось в подобие

телеэкрана, и на нем возникло изображение площади,

заполненной людьми. Дий, присмотревшись, с удивлением

признал себя в рослом, статном, на голову выше окружающих

молодом парне в лоснившейся кожаной куртке и в картузе.

Полухмельной, ошалевший от возбуждения, стоял он среди

огромной, во всю площадь, толпы, расцвеченной множеством

поднятых на древках красных полотнищ. Взъерошенные,

разгоряченный люди с лицами праведников или замороченных

фанатиков, с горящими взорами уставших от долгой дороги

паломников, судя по всему, ждали, жаждали свершения

немедленного, непременного чуда.

Впереди, на возвышении, некто небольшой, простецки одетый, с

огромным лысым черепом, в усах и бородке, энергично

жестикулируя и с размеренностью флюгера поворачиваясь

направо и налево, возвышая голос, напористо и убедительно

сулил собравшимся непременное светлое будущее, Беловодье,

тысячелетний земной рай и все, что угодно, если они последуют

его призывам.

На лицах теснившихся вокруг Дий видел

молитвенно-восторженное выражение. Люди ласкали взглядами,

почти боготворили этого бойкого, красноречивого оратора и, судя

по всему, готовы были безоглядно идти за ним в огонь и в воду.

Потом все запели в едином порыве и двинулись куда-то вслед за

речистым верховодом; впереди послышались вдруг выстрелы,

дикие возгласы штурмующих некие твердыни, потом под ногами,

мешая ходьбе, появилось вдруг множество трупов в лужах крови,

и это сильно смутило толпу и замедлило движение. А

неутомимый верховод звал и торопил вперед взмахами короткой

руки с зажатой в ней кепкой. Шли и шли они за ним единой

массой, уже упарившиеся, уставшие, но темп движения все

ускорялся и ускорялся. Потом толпа побежала, хотя многие не

поспевали за почти спринтерской прытью молодых и крепких;

запаленно дыша, они падали, замирая среди множества

окровавленных тел.

Дий был в первых рядах, вместе с другим молодым парнем он

поддерживал за руки оратора, чтобы тот не отставал от несущихся

стремглав людей. А по сторонам мелькали и проносились

затаившиеся деревни, обезлюдевшие города, перелески, все это

сливалось в полуразмытые, мутные полосы, и ноги бегущих уже

почти не касались дороги, а лишь перебирали в воздухе, как

спортсмены-прыгуны в длину.

Они рвались, стремглав спешили в свое светлое будущее,

разгоряченные, взмыленные, с красными лицами и разинутыми,

жадно, с хрипом дышащими ртами, готовясь свершить нечто

невообразимое, сразиться с неким небывалым

динозавром-супостатом, словно за ними гнались черные вражьи

силы вкупе с лютыми хищниками, вознамерившимися во что бы

то ни стало остановить, задержать толпу, смешать и

деморализовать ее, удалить зачинщиков, остальных повернуть

назад, лишив навсегда самой возможности помышлять о том

будущем, куда они неслись сейчас все такой неудержимой,

стремительной опрометью в едином оглушающем порыве.

По пути, мимоходом, неистовая, сильно поредевшая толпа

кого-то захватывала, экспроприировала, причем множество из

этих уличенных и разоблаченных в наглом обладании даже самой

скромной, необходимой собственностью тотчас по приговору

ревтрибунала уводилось "в расход", и над трупами их,

разбросанными по полю и вдоль дорог, прицеливающе кружило

воронье.

И вот Дий с ватагой наиболее отличившихся активистов

Вселенского Очистительного Разрушения (как они себя

называли), после осквернения величайшей национальной

духовной святыни - Троице-Сергиевой лавры, после чудовищных

массовых убийств и гнуснейшего погубления царя с семьей,

творческой элиты, тысяч священнослужителей, лихо отплясывает

вместе с разухабистыми своими сотоварищами разбойного вида

дикарскую пляску вокруг величественного, строгого храма

Христа Спасителя. Безумствующие святотатцы воем и

улюлюканьем встречают гром и гул тяжкого взрыва внутри

здания, колыхание готовой разверзнуться земли, раздумчивое,

неторопливое падение наземь колоколен, других частей и

приделов славного святого строения.

Что-то дрогнуло, что-то сместилось в небесах во время этих

вакханалий обеспамятевших, беснующихся людей, но ни Дий, ни его

отчаянная хмельная вольница не вняли тем грозным,

предупреждающим знакам.

И потом, отрезвевший и жалкий, глядя на грозные,

обличительные руины разрушенного Храма, слушая вопли и

стенания верующих, боязливо сгрудившихся поодаль, Дий тупо и

недоверчиво вспоминал, как бывал в нем, с каким восторгом и

благоговением он, тогда еще светловолосый отрок, держась за

руку истово крестившейся матери, ощущая леденящий холод,

рассматривал сиявшие золотом часовню, иконостас, царские

врата, дивную роспись купола и стен, по складам читал фамилии

воинов, убиенных в сражениях Отечественной войны 1812 года. И

красный звон колоколов Храма долго потом таился в его душе

затухающими отголосками неповторимого музыкального чуда.

И теперь, уже равнодушно взирая на немо кричащие, взывающие

к небу дымные руины и не чувствуя при этом почти никаких

угрызений совести (так разве, едва различимый, затухающий

резонанс, чуть заметная, спонтанно возникающая и тут же

исчезающая тоненькая синусоида на общем безмятежном фоне),

он осознавал, что и само это ожесточение и тупое равнодушие его

есть некая кара за участие в непоправимо содеянном, что отныне

не будет прощения всем им за те столь великие,

архикощунственные святотатства, как и за участие, пусть даже

по большей мере и стороннее для Дия, в том великом, вселенски

грозном и ужасающем беге распаленной речами толпы, в

убийствах, погромах, экспроприациях, затем в

уравнительно-бессмысленном дележе захваченного добра, даже

если и вершилось это все зло под прикрытием неких

обманно-справедливых, абстрактно-гуманных лозунгов, с особым

энтузиазмом воспринятых люмпенами и лодырями по природе

своей, завистниками, безответственными демагогами и

горлопанами - всеми любителями ловли рыбки в мутной воде,

вдруг нахлынувшими отовсюду.

Однако самое страшное возмездие состояло в том, что

большинство участников того Вселенского Очистительного

Разрушения (а с ними, через них - и дети их, и внуки),

безнадежно запутавшись в злокозненных сетях Сатаны, после

всех противоестественных, кровавых, взрывающих разумный

миропорядок деяний лишалось в наказание души, самой

неотъемлемой, сокровенной, Богом данной человеку субстанции.

У иных же она, эта душа, ущербная и ущемленная, не в силах

совсем оторваться от грешного тела, в паническом страхе

сморщивалась, усыхала и западала в такие его тайники и

закоулки, что и сам ее владелец удивлялся и робел, когда она

начинала вдруг тихонько ворошиться и скулить заброшенным,

полуживым щеночком.

После столь невосполнимой потери все несчастные, обманутые и

падшие уже с лютой ненавистью воспринимали малейшие

проявления самых естественных, элементарных, но отныне

гонимых, презираемых и запретных чувств стыда, совести, добра,

сострадания или (тьфу, тьфу!) любви к ближнему, посещавших

иных простодушных. На смену изгнанным христианским

заповедям явилось некое туманное их подобие, мертворожденное

дитя, именованное "Кодексом созидателей светлого будущего".

Забвение божественных заповедей, отречение от истинных

человеческих чувств, побуждений и поступков породили некий

суррогат "морали", вроде той, что руководствуется всполошенное

стадо животных, мечущееся на краю пропасти под щелканье

бичей и неистовые крики погонял. Люди, лишенные

собственности, инициативы, творческого интереса к делам

постепенно трансформировались в некие безвольные, боязливые

тени, в сомнамбул, в подобия лоботомированных свифтовских

еху, в нежить, что не живет и не умирает, а тыняется по свету -

трусливая, лживая, злобствующая - в безнадежных поисках

утерянных святынь.

Страшно, безлико, безнадежно стало это их призрачное

существование!

... Изображение на экране вдруг исказилось, раскололось на

изорванные фрагменты, словно треснувшее зеркало. Потом

замелькали, замельтешили какие-то знаки, фигуры,

перемешиваясь в самые невероятные, причудливые и

замысловатые сочетания. Но вот снова на экране возникала та же

площадь, толпа во все края ее, и Дий снова увидел себя, только

вместо юнгштурмовки на нем, похудевшем, бледнолицем,

горбилась и кособочилась скверно сшитая рабочая спецовка,

считавшаяся почему-то тогда верхом моды.

На трибуне, недосягаемо высоко и даже судьбоносно поднятый

над толпой, стоял азиатского типа приземистый человек

(шестипалый урод, хранивший эту свою дьявольскую отметину на

ногах в строжайшей, сверхсекретной тайне), низколобый,

волосатый, со скуластым рябым лицом. В желтых, исподлобья

смотревших глазах его проглядывала угрюмая, неандертальская, с

зачаточной душевной завязью подоплека лживо-примитивного

субъекта с тройным дном, бестрепетная, не обремененная

совестью, жалостью и прочими расслабляющими чувствами, что

отличают человека от питекантропа. Дико, немыслимо, но все

говорило Дию о том, что представитель древнего прачеловека,

жившего в ашеле, в нижнем палеолите, волею злого рока

перенесшийся в ХХ век, впитавший необходимые азы выгодной

ему революционно-уголовной теории,

прямолинейно-бестрепетный, угрюмо-самоувренный, как

готтентот, в результате интриг того семиголового подземного

дракона вдруг оказался вождем, прямым наследником того,

первого, лобастого верховода, лучившегося своей якобы

изначальной добротой жестокого фанатика-утописта,

всколыхнувшего и зажегшего толпу для безумного,

всеокрушающего бега в страну неведомой благодати и грез.

Дождавшийся своего звездного часа желтоглазый, меченный

дьяволом неандерталец, словно гигантский осьминог, исподволь и

намертво опутал нацию кровавыми щупальцами

подозрительности, сыска, доноса - для методично-расчетливого

истребления лучших людей, отлично сознавая своим

злобно-пещерным рассудком, что неопасным, послушным до

конца его воле может быть только народ, состоящий из

посредственностей, недоумков да стукачей-сексотов, кои к тому

же станут добровольными, надежными присосками на его

щупальцах, всевидящими глазами, всеслышащими ушами.

Подражая то Наполеону, то втайне почитаемому им

революционеру-фанатику Нечаеву, низколобый тиран, своим

людоедством затмивший самых злобных и кровожадных деспотов

мира, поучая обманутый, загипнотизированный утопическими

химерами и изощренной революционной демагогией народ,

засовывал руку за борт кителя и глуховатым голосом убеждал

собравшихся, что светлое будущее совсем близко, надо только,

приближая его, всем поднатужиться, забыть об отвлекающих

нуждах бренного тела и неустанно разоблачать и уничтожать

всех внутренних врагов, особенно выявлять скрытых, хитро

замаскировавшихся под "своих", вкупе с колеблющимися,

сомневающимися, впадающими в задумчивость и тем самым

замедляющим движение ко всеобщему счастью.

Люди с доверчивыми, ясными взорами, бледные от ударного,

изнуряющего, почти бесплатного труда, но все еще согреваемые

обманным внутренним огнем энтузиазма (у многих на лицах

просматривались явственные знаки близкой смерти), послушно и

зачарованно внимали прожженному лицемеру - политикану и

готовы были откликнуться на любой, самый гнусный его призыв.

Некоторым, наиболее чутким и прозорливым, это "светлое

будущее" уже прорисовывалось в виде гигантской

аляповато-помпезной выставки ВДНХ, окруженной множеством

образцово-прилизанных соцгородков с шеренгами стандартных

домов, похожими друг на друга, словно у близких родственников,

лицами их жителей, открытыми, заискивающе доверчивыми и

честными - до придурковатости, готовыми "за совесть" выполнить

любой приказ начальства, под чьим бдительным оком они

стандартно мыслили, воодушевленно или вяло работали, примерно

и невозбранно отдыхали, производя на свет послушных, смирных

детей и находя успокоение на кладбищах, под стандартными

звездами на убогих памятниках-пирамидах.

Толпа завороженно, с истовой, неподдельной любовью слушала

вождя-неандертальца, чей огромный портрет на воздушном шаре

медленно воспарял к небу, приводя всех в неистовый, священный

трепет.

Никогда еще на земле, за исключением разве первобытного

пиетета дикарей перед шаманами, персов - перед Ксерксом,

монголов - перед Чингис-ханом, египтян - перед фараонами, не

было такого обожествления двуногой посредственности,

вознесенной на Олимп всенародной, восторженной,

беззаветно-преданной любви - при всеобщем почти страхе и

затмении умов. Почитание и сверхдоверительное уважение к

тому, первому верховоду-фанатику, автоматически перенесенное

на его гнуснейшего наследника, вспыхнуло, при усердной,

оглушающей помощи портяночно-услужливой пропаганды,

небывалым светом всенародного обожания и обожествления, кои

никак не укладывались в головы развитых, в смысле

цивилизованности и повседневной демократии, народов.

Великая страна, взирая на своего кумира, ликовала в небывалом

затмении, а в окружающей атмосфере явственно витали запахи

мертвечины, гробовой ямы, вывороченной из глубин сырой,

затхлой земли.

И снова, после такого же всполошенного, как и раньше,

безжалостно направляемого бега в неизвестную, туманную даль

(тиран при этом покоился в паланкине и безмятежно курил

трубку), после преодоления на долгом, изматывающем силы пути

огненных завалов, волчьих ям, ущелий и провалов в земле, кои

сожгли и поглотили, помимо беспрерывных казней,

неисчислимое множество народу, Дий увидел Трубную площадь в

промозглый мартовский день, толпу отчаявшихся, изнуренных

от круглосуточного бесконечного бдения и траура по поводу

смерти обожаемого деспота, методично изводившего людей. Под

звуки простудно ревущих оркестров, вселенски раскочегаренного

апокалипсического реквиема они снова бежали - валом,

запаленно, обезумев, с выпученными, полуослепшими глазами - в

неукротимой надежде и жажде еще раз увидеть мертвого своего

кумира, а после уж можно, мол, и умереть в последнем отчаянии;

месили, топтали, не чуя ног своих, подскользнувшихся,

замешкавшихся, ослабевших... Страдая и задыхаясь, теряя

соображение и силы в этом человеческом месиве, Дий вдруг с

ужасом почувствовал, как падает, подскользнувшись на

зеркальном льду тротуаре, затем, подтолкнутый десятками ног

бегущих, словно стадо коров от пожара, летит в разинутый зев

канализационного люка, ломая руки и ноги, и наконец, вместе с

другими несчастными, захлебывается в потоке смрадных,

душащих нечистот...

Очнувшись от тяжкого провидческого сна, он обнаружил, что

лежит навзничь на песчаной отмели под скалой, а на нем

липко-влажной мясной тушей распластался тот самый Спрут,

примерявший к его телу толстенные свои щупальцы - удавы с

двумя рядами присосков, напоминающих то ли розетки бледных

цветов, то ли шляпки грибов-поганок. У основания щупальцев, в

центре их средоточия, виднелось ротовое отверстие с торчащим

изнутри черным роговым клювом.

Содрогувшись от омерзения и ужаса, Дий рванулся изо всех сил,

попытавшись разом сбросить с себя мерзкое созданье, но удалось

это ему лишь наполовину. С треском разорванного полотна

оторвались почти все щупальцы, но Спрут тут же снова набросил

их на вскочившего было богатыря, повалил его на спину, и

присоски вновь, одна за другой, с жадностью младенческих ртов

впивались в голое тело.

Сейчас Дию противостояло не то голубое, нежно-шелковистое,

непонятно-ускользающее существо, что приторно-лживо ласкало и

убаюкивало его совсем недавно, а нечто чуждо-космическое,

бесформенное, тяжкое, сменившее свою серо-бурую расцветку

безразличия и покоя на густо-багровую, с золотистыми и

розовыми переливами, склизкое, студенисто-податливое и

одновременно упруго-каучуковое, гнетущее, неукротимо

наливающееся некоей подспудной, внутренней

свинцово-необоримой силой, напоминающее своими размерами и

видом тушу только что освежеванного медведя. Человек еще раз,

крепко ухватившись за ближние щупальцы, принялся с треском

отрывать их одно за другим, но они, словно разъяренные змеи,

снова и снова захлестывали голое тело, причем почти в тех же

местах, откуда были только что сорваны, и от неимоверных и

тщетных усилий разорвать эти гнетущие оковы, нащупать некое

горло и задушить гада, словно толстыми веревками опутывающего

Дия, затрещали и захрустели мышцы и суставы его богатырских

рук...

Борьба его слабела, и щупальцы с присосками все плотнее

окутывали тело; богатырь испытывал теперь всей кожей

странное, гнетущее, тягостное ощущение, словно погрузился в

нечто вязкое, тягучее, вознамерившееся высосать всю его суть. И

тут Спрут, чтоб укротить докучливую жертву, хищным своим

клювом долбанул несколько раз ее в грудь. Дий почувствовал

сильнейшую боль, головкружение, онемение во всем теле и

напряг остатки воли, чтоб не поддаться подступающим

парализующим судорогам.

- Ма-а-мынь-ка-а-а! - взвыл он истошно, дико, но голос почти не

слушался его и не звучал в полную силу, а лишь хрипел и

клекотал, переходя в сдавленный кашель, затем в свистящее

шипенье - из-за того, что шея была безжалостно перехвачена

толстым бородавчатым щупальцем.

И обрушились, низринулись на это великовозрастное

несчастнейшее дитя рода человеческого муки смертные,

бесконечные, рвущие и деформирующие тело, когда, присоска за

присоской, десятки, сотни их впивались жадно в молодое,

сильное тело, мяли и терзали его, высасывая и пасоку, и кровь

горячую, животворную, и силу молодецкую, могучую, на многие

великие дела и подвиги предназначенную.

* * *

... Он, троянский жрец, крепкий, еще не старый мужчина, боролся

с набросившейся на него огромной змеей, как мог. Но когда из

накатившегося на берег прибоя вывалилось и поползло к нему

точно такое же второе чудище, Лаокоон, потрясенный

стремительностью и непосильной огромностью обрушившейся

беды, сраженный гибелью на его глазах растерзанных обоих

сыновей своих, почти прекратил сопротивление, почувствовав

близость трагической развязки. Опутанный, сдавленный по рукам

и ногам мощными чешуйчатыми кольцами, сжимающими,

рвущими мышцы, гнущими кости, Лаокоон, мучительно

выгнувшись, хрипя из-за опутывающего горло змеиного хвоста, в

предсмертной тоске воззвал к небесам.

- О, великий Зевс, за какие прегрешения обрек ты меня, детей

моих на гибель, столь ужасную? Сыновей почто не пощадил,

они-то в чем виновны? Ведь за правду муки смертные принимаю,

за истину и доброе сердце свое гибну, возжаждав предотвратить

беду, спасти от катастрофы родимую Трою. Кроется и заключена

она в том огромном, мерзком и нелепом коне, сляпанном кое-как

из дерева лживыми, коварными ахейцами. Я понял сразу,

почувствовал нутром своим таящуюся в том коне угрозу. В чем

она конкретно заключена, не ведаю, но знаю точно - дар сей

причинит городу непоправимое зло. Так в чем же тогда моя и

детей моих вина?

Вот ведь и Кассандра, бедняжка, так старается вразумить всех,

что конь тот, вызывающе, гнусно торчащий в долине перед

взорами троянцев, - воплощение беды, символ всеобщей погибели,

но не хотят верить ей, насмехаются, как над безумной. Вон она,

слышишь, взывает, срывая голос, все о том же: "Не принимайте

сей дар, троянцы, не верьте увещеваниям Синона, ибо гибель, да,

да, гибель всем нам сокрыта в том страшном коне, таится она там

до поры до времени! Не послушаете меня и на сей раз, горе и

разорение поглотят всех нас".

Не вняли раньше ее предостережениям - не похищать Елену,

пустоголовый Парис свершил-таки предосудительное, не обуздал

страстей своих. Вот и втянуты мы безнадежно в смертный бой с

ахейцами. Теперь этот нелепый конь... Близка, ох, близка

погибель Трои! Не мытьем, так катаньем действуют эти

нечестивые - из-за бабы такой разор. И нам, и ахейцам, и флоту

их грозному, несчетному та же участь уготована. Когда ж не

прав был я в своих прорицаниях? Да, Зевс, за правду, в

заступничестве за благо народа своего не позорно погибнуть,

только зачем эти жуткие змеи? Умирая, тем только и утешаюсь,

что такова на то твоя непреклонная воля.

Гибну я, прославляя твое величие. Но за что же погибельная

участь уготована всем троянцам? Просвети, вразуми их не

свершать последнюю глупость с тем проклятым конем!..

Захрипев страшно, Лаокоон умолк навеки; тело его безвольно

изогнулось и скрылось в ужасных кольцах бесновавшихся

чудовищ. Вскоре угомонившиеся гады морские уползли в сторону

крепости, оставив на песке нечто вроде бесформенной,

изломанной куклы размером с человека, в коей уже почти

невозможно было бы распознать стройное, мускулистое тело

неистового жреца, недавно еще смело противостоявшего грозным

силам судьбы здесь, на берегу Эгейского моря.

Горестно наблюдавшие с крепостных стен за ужасной смертью

жреца и его сыновей троянцы, среди которых бледным пятном, с

округлым, кричащим от ужаса ртом, выделялось лицо прекрасной

Кассандры, оплакав Лаокоона и еще раз подивившись гневу и

страшной мести Афины, окончательно порешили: принять дар

ахейцев, доставить коня в город, к храму Паллады. И с этой

роковой минуты они окончательно обрекли свой прекраснейший

город на разграбление и уничтожение во всепожирающем огне,

себя - на погибель и глумление врагов. Жалкая участь была

уготована и самим победителям, их флоту.

Так трагически замыкалась цепь страданий, и бедствий, и гибели

множества людей, удивительных творений их рук, начавшаяся, по

сути, с прихоти недалекого повесы Париса.

* * *

... Проникнувшись на миг неописуемыми страданиями троянца,

Дий осознавал, что его участь покамест не столь ужасна;

щупальцы Спрута, подобно толстым веревкам обвив тело, не

сдавливали его более, зато бесчисленные присоски работали

вовсю, и было такое чувство, словно прилип он всей кожей к

чему-то вязкому, тягучему, ячеистому, высасывающему его

плоть по каплям через тонкие отверстия в присосках, и это

заставило Дия вспомнить свои переживания в болотной трясине,

куда однажды провалился он, собирая клюкву, и едва выбрался - с

помощью смелой, решительной Февронии.

Поверженный богатырь смутно догадывался, что ему, в отличие

от Лаокоона, уготованы длительные, бесконечные, до самой его

смертушки муки, так как тело его, судя по всему, было

необходимо чудищу для неких жизненных, сугубо

физиологических его потребностей, потому сразу губить жертву,

как те два морских змея у Трои, не собиралось. Осознав эту

открывшуюся ему безысходную, безнадежную истину, Дий

вскипел, взъярился, взвыл по-звериному и снова что было сил

рванулся из-под мерзкого, склизкого и липкого Идолища, решив

спровоцировать его на немедленную, скорую и окончательную

расправу над собой. Он, как ропщущий, бунтующий Иов, жаждал

смерти, исчезновения, небытия, только чтоб не чувствовать себя

неким беззащитным, беспомощным тельцом, обреченным на

пожизненное заклание, равнозначное вечным мукам в геенне

огненной.

Спрут перетрусил несказанно, почувствовав, как буйствовавшая

под ним могучая плоть вот-вот выскользнет из его

шелковисто-наждачных лапищ, и тогда конец наступит

сладостному благополучию, как и покровительству кормчего -

Сатаны, потому теряет всякий смысл и жизнь его, привыкшего

уже спесиво кичиться пред высшим синклитом ролью

удачливейшего гегемона над славянской податливой

сердцевинной натурой. На помощь, как всегда неожиданно,

явился один из ангелов бездны. Он вмиг пододвинул к

опешившему монстру обломок скалы, и когда Дий, напрягшись

неимоверно, рванулся в сторону, Спрут, получив

дополнительную опору и тут же перехватив жертву за голову и

ноги, резко дернул ее на себя. Этот финт, этот дьявольский

подвох в тот именно миг, когда вектор удачи явственно склонялся

на сторону взъярившегося и напружившегося во всем своем

атлетическом великолепии богатыря, обернулся невероятным,

трагическим образом. В напряженнейший момент противоборства

Дий вдруг сник и увял, сраженный хрустом в позвоночнике и

мощным электрическим ударом, пронзившим его с ног до голов,

после чего тело враз онемело, особенно часть его ниже пояса.

"Неужто становая жила надорвалась? - с крестьянской

беспощадной определенностью и прямотой подумал он, замирая и

леденея нутром - от непоправимости и ужаса происшедшего с

ним. Дрема обреченности и отрешенности от мира охватила его. -

Ведь это хана нам, брат. Ежели и не приберет Бог, так что за

жизнь пойдет? Чахнуть да сохнуть - в великую тягость себе, на

радость ворогу проклятому", - шевелилась усталая мысль.

В апофеозе страдания, в безнадежных воплях и стенаниях

несчастнейшей жертвы и небо, и вся Вселенная, вскипев и

исказившись бесстрастным ликом, вдруг раскалились, вспыхнули

и заполыхали яростным багровым всеохватным заревом, вихрясь и

буйствуя сполохами ионизированной, излучающей чудовищную

энергию плазмы. Вероятно, таким был космос при переходе

сингулярности в Большой Взрыв, когда из точки, капли

супертаинственной праматерии взметнулась гигантским

шарообразным фейерверком ювенильная масса стремительно

расширяющегося пространства-времени, победно утверждавшего

среди спрессованного небытия безграничный многокрасочный

материальный Метамир с его фантастической способностью к

многообразию и чудесам эволюции. И этот испепеляющий огонь

небесный усугублял невероятно мучения мечущегося в безумной,

смертной истоме исполина. Неистовый жар в пространстве и жар

в крови затуманивали, расслаивали сознание; и тут его истинный,

гордый, чудом сохранившийся в тайниках человеческий дух, не

выдержав адских испытаний, отделился от тела и воспарил в

свободном полете над миром. Страдания, муки, томление

психологически сломленной, затравленной души - все тягостное

осталось далеко внизу, в покинутом там, на далеком берегу под

скалой бренном теле с его сверхчувствительными, крайне

уязвимыми плотью и нервной системой. Над бедным телом

по-прежнему лютовал Спрут, а он, астральный дух Дия, не

отягченный бременем жалкой плоти, свободно парил в

прохладных заоблачных высях над пышущим жаром океаном. Он

стал бесчувственным, нематериальным демоном страдания,

летящим в поисках страны успокоения и безмолвных теней, под

сень, сотканную из радужных струй горных водопадов и

шелестящих крон диковинных деревьев. Дий почти уподобился

Манфреду, вечному страннику сфер, нигде не находящему

приюта и покоя. И он узрел однажды вдали в час оранжевого

заката на одной из горных вершин горестную тень Вечного

скитальца, попытался настичь ее, но та вдруг исчезла, как бы

испарившись среди мрачных альпийских утесов.

Потянулись недели, месяцы, годы (само понятие времени

исчезло, растворилось - в пучине страданий, в сомнамбулически

отрешенных полетах над огненным океаном, темными безднами),

когда блекнул, вянул, становился до жути чуждым,

неузнаваемым истерзанный, изуродованный, а прежде пышущий

здоровьем, силушкой былинной богатырь, прямой наследник

славного, непобедимого Ильи Муромца, плененный невиданным

ворогом - пострашнее Идолища поганого, Соловья-разбойника и

Змея-Горыныча, вместе взятых.

Бог оставил его в живых. Значит, было это необходимо для

каких-то высших надобностей. Изнемогая и вновь собираясь с

силами, Дий уже не тешил себя, как раньше, мечтами о

благословенной свободе, попав в полную зависимость к своему

погубителю. Временами, превозмогая очередной шквал болей в

полуонемевшем теле, словно бы высасываемом и иссушаемом

безжалостным вакуумом-вампиром, он силился понять,

постигнуть тайный смысл, причинно-следственную, логическую

цепь обрушившейся на него катастрофы, пытался вглядеться

повнимательнее в бесформенную, словно хамелеон, меняющую

свой цвет массу, в то, что терзало его - неотступно, изощренно, с

необратимой, уродующей невосполнимостью.

- Покажь лик свой, страшилище морское! Кто и за какие

прегрешения наслал тебя? - силился крикнуть Дий, но лишь

хрипел со свистом, тщетно силясь обнаружить или различить хотя

бы какое-то подобие физиономии у ненавистного врага,

страшащего свой чуждой, неземной безликостью, далекой от

человеческого разумения.

- Отвечай, реки, проклятое исчадие ада, сатана, аспид! - сипло

вопрошала жертва, и налитые кровью и слезами глаза ее сверкали

неистовым гневом.

Чудище безмолвствовало, безгласое, немое, самозабвенно

погруженное в свое занятие, содрогавшееся в отвратительном

пароксизме алчности. С леденящим ужасом узрела жертва

открывшиеся два больших круглых глаза - без бровей и ресниц,

как у ящера, всепонимающе-разумных и внимательных,

дьявольски невозмутимых, немигающих, с отблесками пожарищ в

зрачках. Затем голова монстра отклонилась в сторону, несколько

щупальцев приподнялось, и Дий с содроганием узрел, как черный

костяной клюв, высунувшись из ротового отверстия, принялся

вновь клевать его грудь, когда-то могучую и необъятную, а теперь

сильно исхудавшую, ребристую, кровоточащую, яростно вырывая

алую трепетную плоть, кусок за куском, и проглатывая ее с

победным клекотом.

Потрясенный невиданным зрелищем вкупе с ядом, выделяемым

слюнными железами Спрута, Дий потерял сознание.

Для посланца Сатаны русоволосый богатырь был самой желанной

жертвой, за коей он, по наущению семиглавого Ментора, долго и

терпеливо охотился, неустанно бороздя прибрежные воды, пока

не застал безмятежно дремлющего исполина на восточном

берегу океана. Теперь Спрут, добившись заветной цели, вдоволь

насыщался человеческой плотью, сладостной, сытной, куда более

питательной, чем крабы, исконный деликатес осьминогов,

вознося хвалу своему далекому патрону, поддерживая надежную

связь с ним на особых частотах инфразвуковой глубоководной

связи.

Чуждо, глухо было чудовище к жалобам жертвы, никак не

откликаясь на ее отчаянные мольбы и стенания. Временами

только слышалось глухое, утробное урчание хищника, как у

подвыпившего немого среди пиршества, дорвавшегося до

аппетитных, изысканных яств. Лишь холодные, злые

глазищи-буркалы красноречиво ответствовали жертве своим

инфернально-высокомерным блеском презрения.

На миг, в некоем озарении, восприятие Дия вдруг

трансформировалось, сместившись в пространстве и времени, и он

увидел себя в застенках охранки в облике маршала Блюхера, -

истерзанным, измятым, словно через валки костоломной машины

пропущенным заплечных дел мастерами. Над ним, распростертым

на осклизлом полу, с кровоточащей пустой глазницей, одиноким

и затравленным, в истоме смертной муки, склонилась

ухмыляющаяся оскаленным ртом физиономия Главного палача,

одного из многочисленных омерзительнейших порождений

семиглавого Дракона, опьяневшего от истязаний и крови,

посверкивающего сатанинскими отблесками узких стекол пенсне.

Вокруг глумливого рта его, как у гиены после пиршества над

падалью, плотоядно алел кровавый знак в форме собачьего

намордника. Это адское видение было последним в жизни

замученного военачальника...

Чередой сменялись перед скорбным взором Дия жертвы - в иных

уже обстоятельствах, с иными действующими лицами. То была

бесконечная вереница преступлений, конвейер кровавого Молоха

всех времен, в двадцатом веке затмившего самые чудовищные

злодеяния, коими отмечена история человечества. Вот хрупкая,

маленькая, как мальчишка, женщина, после ареста зверски

изнасилованная, с переломанными ногами, едва бредет на

костылях в кабинет следователя, где в "честь 7 ноября" ждут ее

особо жестокие издевательства: "За надругательство над

Революцией", за то, что "посмела" родиться именно в этот,

проклятый небесами день...

Вот Иван Худенко, провозвестник, глашатай разумного

хозяйствования, брошенный в камеру, обмякший, с болтающейся

на месте былой полноты кожей, больной, истощенный,

затравленный, а над ним навис уголовник с рожей неандертальца

и крысиными глазками, в предвкушении садистского

удовольствия от последних мук жертвы, отданной ему

тюремщиками на растерзание.

А вот инструктор некоего уральского обкома, откормленный,

дюжий, холеный, с прицельно-сторожким, охотничьим блеском в

глазах, с раздувающимися ноздрями, упоенный и опьяненный

безнаказанностью партийного всевластия, по привычке, походя

решая судьбы людские, с подачи негодяя-злопыхателя поучает

хворого, попавшего в беду журналиста: не так и не то, мол,

уважаемый, пишешь. "А как именно и о чем надо, по-вашему,

писать?" - озадачен наивный правдоискатель. Хозяин роскошного

кабинета многозначительно и загадочно молчит,

пытливо-насмешливо вглядываясь в перепуганного, едва

выжившего после нескольких операций собеседника, излучая

некую высшую, недоступную простому смертному

большевистскую "правду", подкрепленную сияющими огнями

отгроханных при Ельцине апартаментов и емким, мягким

креслом, кое он за время полубездельного сидения здесь годами

хорошо угрел своим указующе-руководящим задом. Удрученный

журналист, сгорбившись, слепо брел к выходу, а инструктор, как

завзятая кокотка, прихорашивался у зеркала, томно встречая

нового наивно-подобострастного посетителя, на сей раз - седого

ветерана.

... Тяжелые, сдавленные рыдания, вновь и вновь прорываясь

сквозь хрип и свистящий шепот, смущали пространство своим

отчаянием и безнадежностью, и все окружающее, казавшееся Дию

пустынным и безучастным, постепенно затухая и холодея после

недавно еще полыхавшего вселенского пожара, становилось

прежним, изначальным зловеще-безликим вакуумом,

иссушающим и высасывающим его измятое, измученное тело.

Когда же страстотерпное томление жертвы достигало предела,

чтоб отвлечь и взбудоражить ее, дабы не испустила она дух

раньше срока, Спрут предпринимал странные действия и

эволюции. Кожа его вдруг начинала яростную игру красок -

ярких, кричащих, ослепляющих, рекламно-приторных,

действующих на страдальца дурманящим образом, словно

наркотик, отчего заглушалась на время и немела боль, а в ушах

вдруг, врываясь, подобно грохоту включенного на полную мощь

радиоприемника, начинали бушевать звуки многолюдного зала:

шквал аплодисментов, переходящих в волнообразные,

вибрирующие овации, истошно выкрикиваемые здравицы и

лозунги, потом буря в неистовствующем зале сменялась неким

бравурным, с нелепо грозящими кому-то разрушением всего мира

словами, гимном демагогов-утопистов и былой голи перекатной,

азартно рвавшихся к всевластию, исполняемым нестройно (кто в

лес, кто по дрова) воющим хором. Его глушила звенящая ярь

духового оркестра, врубавшего попурри из бравурных маршей,

зовущих все в ту же охмуряющую, смутную даль "всеобщего

счастья".

Изощренная вакханалия красок и звуков беспричинного,

шального торжества отвлекала на время, завораживала и

оболванивала Дия, отключая его от восприятия беспрерывного,

выматывающего истязания плоти.

Взор очнувшейся от очередного красочно-звукового наваждения

жертвы, лихорадочный, затуманенный, сверкавший в глубоко

провалившихся глазницах, вновь обращался к далеким, немым

звездам, ища в них хотя бы малейший намек на отзыв, отклик, на

подобие сочувствия. Исполин бредил, погружаясь в полусонное

состояние, потом вновь различал слабые, замороженные огоньки

далеких миров: он жаждал, он надеялся узреть таинственное

Всевидящее Око Вселенной, тот Промысел Божий в виде

недремлющего Глаза Создателя, окаймленного лучами сияния и

замкнутого в священный треугольник, пекущегося о всех нас.

Он алкал помощи, взывал о защите. Он трепетно ждал чуда,

неустанно молил о нем.

"Тщетны все надежды, упования, - терзался сомнениями бедный

Дий, и мысль эта пойманным зайчишкой трепыхалась в его

истощенном нечеловеческими испытаниями мозгу. - А если я, как

близорукий, не замечаю или уже попросту не в состоянии

различить эти отклики, знаки и знамения в небе? - обожгла его

страшная догадка. - Или не понимаю их смысла, как дикарь,

впервые попавший в город и не способный понять даже дорожной

сигнализации? Что тогда?"

Отметая непроглядный туман отчаяния, он снова и снова

неустанно всматривался в небо с надеждой увидеть вещие,

ободряющие знаки Творца, Всевышнего, каким-то глубинным

чутьем и наитием верил и в заступничество Пречистой, в Ее

ходатайство за него перед Создателем. Вспомнил, как мать в

детстве терпеливо и настойчиво приучала своего ненаглядного,

непоседливого Диюшку молиться перед потемневшей от времени

иконой Богородицы, и мальчик, нескладно шепча вслед за нею

малопонятные слова, с боязливым трепетом вглядывался в

загадочный лик Заступницы, не понимая, почему та

пригорюнившаяся тетя в венце так мала, и темна, и печальна и

отчего ее младенец, совсем махонький, на ладошку Дию

поместится, так необычно, по-взрослому серьезен и не

шелохнется, не взбрыкнет, не вырвется из ее рук и не спрыгнет на

пол, чтобы поиграться им вдвоем всласть, как тем котятам, что

волтузятся у печки.

А может быть, Дий, жалкий, теперешний, снося муки

неизбывные, действительно не мог разгадать небесные символы и

знамения Божьи - из-за слабого зрения, из-за слепящих ли слез,

по причине ли бреда или крайнего истощения?

И все же величественное небо - безграничная арена деяний

Создателя, отполыхав во вселенском всеохватном пожаре (или,

может быть, этот пожар привиделся Дию в его воображении, в

огне, в жару его телесных, крестных мучений, как Иисусу

Христу, распятому, полуживому, сгорающему от великой жажды

и уксусного жжения на губах, пригрезился вдруг недоступный,

хрустально журчащий горный источник), слышало, воспринимало

и уже внимало горячечным мольбам несчастного, обманутого,

истязаемого существа, кои, многократно усиливаясь и

концентрируясь в фокусе страданий, подобно лазерному лучу,

пронзали в беспорядочном, лихорадочно-настойчивом,

исступленном поиске поднебесные, горние сферы и дали, и

Вседержитель, Демиург, до которого стали доходить эти

кричащие, пронзительные лучи и токи, все больше проникался

сочувствием и любовью к своему заблудшему, иссушаемому

невиданными испытаниями чаду.

Но как было донести этот Знак высшего благоволения и

поддержки до полуослепшего и полуоглохшего, разуверившегося

во всем страдальца, представляло, по-видимому, немалую

трудность даже для самого Предвечного. Будь Дий не в таком

возбужденном, горячечном, но хотя бы во

вразумительно-сносном состоянии, способным к рассуждению и

трезвой, ясной оценке окружающего, он мог бы без особого труда

уловить то высшее к себе благоволение, что крылось и зиждилось

и в гармонических звуках, тихо лившихся из небесных сфер, и в

медленном, едва заметно меняющемся, многозначительном и

красноречивом расположении звезд, выстраивавшихся на небе

царственно величавым хороводом в некие священные, вещие

знаки, символы, письмена...

Все они вкупе, в пределах видимости, если бы Дий хотя на миг

прозрел, все яснее и отчетливее сдвигались и складывались в

величественное, светящееся и мерцающее, подобно гигантской

бриллиантовой россыпи, огромное, в полнеба, крестообразное

Звездное Знамение, предрекавшее грядущий поворот в горестной

судьбе его к лучшему, к возрождению и приобщению ко святым

тайнам, полузабытым им в бесшабашной юности, затем почти

начисто выветрившимся в течение длительных истязаний плоти и

духа, к постижению им высшего смысла бытия и истинной своей

роли в нем, кои заключались, по сути своей, в постепенном и

бесконечном приближении к Богу, в постижении его

всеохватного, ослепительного величия. Небрежение этими

священными и вечными истинами еще в пору

прожигательски-удалой, доверчиво-беспечной, безрассудной

молодости, судя по всему, стало одной из основных причин того,

что он, Дий, оказался в мертвящей сфере влияния Сатаны,

наславшего на него беспощадного своего истязателя.

Отдалившемуся в ту пору от церкви и веры, а затем и вовсе

впавшему в тупой, воинствующий атеизм Дию не в силах был

помочь Всевышний, принципы коего исключают навязывание

святой благодати кому бы то ни было, если о ней не молят, не

страждут, не взывают неустанно.

В искаженном восприятии распятой на земле жертвы все небо и

звезды на нем то множились в хаосе и беспорядке, то дробились

на мельчайшие осколки, превращаясь в холодно-серебристую

космическую пыль, в светящуюся туманную пелену,

застилавшую горячечный, лихорадочный взор полуослепшего от

слез и отчаяния страстотерпца. Временами он затихал, смирялся в

изнеможении, и тело его немело в краткой благодати бесчувствия.

Он успокаивался, совсем по-детски забывая о своей скорбной

участи, словно это вовсе и не он - объект истязаний, и все

мучения пережитого лиха - лишь бред и фантомы кошмарного

сна. Ибо даже в величайших страданиях наступают порою

просветы, передышки, паузы успокоения, когда и к

невозможному, невероятному, чудовищному... привыкают.

Такова уж пластичная натура, психика, закваска человека, и в

этом, быть может, ее благо и залог стойкости на многотрудном

жизненном пути, при восхождении через тернии к звездам.

Воистину теряется вдруг острота боли, приглушаются чувства,

ощущения, и (о, отрада!) забываешь почти обо всем, отдыхая

истерзанными органами восприятия, рецепторами вегетативной

нервной системы. То сама плоть человеческая, ее сердцевинная

суть, перейдя в перенапряжении свое пороговое состояние,

кажется, не способна уже более реагировать на какие бы то ни

было раздражители и попросту отключается, перестав на время

исполнять свою сторожевую, охранную службу. Словно

автоматические "пробки" срабатывают, давая охладиться

перегретой системе.

Целебны и спасительны такие передышки. Не будь их - мозг наш

не выдержал бы непрерывности сжигающих нервы и душу

истязаний и стрессов и расплавился бы, перегорел, коллапсировав

в ком золы, в труху, в пыль.

Дий блаженствовал в изнеможении бесчувствия, легкой, как

после деревенской бани, телесной отрады, будто возлежал он на

ложе из цветов под пальмами, и красивейшие юные девы, свежие,

в одеяниях Евы, под сладчайшую музыку Вивальди колыхали над

ним свои опахала из павлиньи перьев. Ему подносились

изысканнейшие напитки, крюшоны, морсы, джюсы, но всему

этому разноцветному изобилию он предпочитал ядреный,

забористый русский квас. Девы обворожительно улыбались ему,

молчаливо оспаривая меж собою честь стать возлюбленной

могучего русоволосого богатыря. Но холоден был он к их дивным

прелестям - он любил свою Февронию...

Как после доброй порции морфина, его душа, отринувшись уже и

от забот добрых дев, нежилась в шелковисто-прохладных,

розовато-белопенных облаках, среди херувимских горних высей,

в преддверии небесного вертограда, а в ушах звучали

убаюкивающе или тревожно, мелодично или раздольно,

временами срываясь в радостно-огневой вихрь, старинные песни:

протяжные, проголосные сменялись неутешными плачами,

колядки и святочные уступали место веснянкам с их сочным,

призывным ауканьем; древние божественные стихеры,

аскетические, строгие, в несколько нот, подобные вою бури в

печной трубе, переходили в бурлацкие, игровые, потом - в

молодецкие, разбойные, плясовые, с лихим посвистом и ухарским

притопыванием, с потешками и куражем отчаянных скоморохов.

Дохнуло стародавней, изначальной Русью...

Дивный, порушенный злыми силами, отнятый навсегда

приснопамятный мир, составлявший сердцевину, суть и соль

национального, народного характера, мировосприятия,

жизненного уклада, захватил и закружил Дия в своих

целительных, возрождающих, возвышающих гордость духа

объятиях, затем осторожно и незаметно перенес его в родную

сердцу среду, в незабываемые, золотые дни молодости.

И снова он, смелый, гибкий и прекрасный, как сама юность

(отнюдь не воспринимая себя и окружающий мир как

неповторимый, фантастический дар Создателя, как щедро

развертываемую для всего живущего сказку), в ядреную зиму, с

хрустким, слепящим снегом и обжигающим морозом, сидит в

кругу радостной, беззаботной молодой беседы на супрядках в

уютной, пахнущей свежими пирогами горнице, в доме

хлебосольной, добросердной вдовы, озорно подпевает девушкам,

среди которых и Феврония пряла свою пряжу; вот он гоголем

похаживает в кругу хороводном, чинном, нарядном на майской

лужайке у реки, среди зеленопламенного весеннего буйства,

когда вся природа, наливаясь и ярясь рвущейся к свету, к солнцу

листвой и травой, видится и представляется неким всеобъемлюще

огромным, хмельным и добрым зеленым великаном, одаривающим

наивысшей радостью бытия, расцвета сил и соков все живое, когда

всякая земная тварь, и ползающая, и летающая, и ходящая, и

прыгающая, славит мир и свет весенний, чарующий, волшебный

на свой лад, отчего кругом кипит, струясь и пульсируя,

напряженный, слитный, разноголосый шум, наполненный

шелестом, шорохами, шуршанием, писком, свистом, визгом,

щебетом, сладкими стонами, хрюканьем, хохотом и плачем,

непонятными завываниями неких таинственных существ в лесных

чащобах.

И вся эта симфония весны - на фоне приглушенного, подземного,

корневого гула, словно земля-матушка в мощных потугах своих

стремилась разрешиться благополучно своими великими,

благодатными для всего сущего родами, и этот гул катился

неодолимым валом по Земле, юдоли расцвета, пира, счастья,

наивысшего торжества жизни и юдоли плачевной, мира горя,

забот и сует, неисчислимых страданий, трагедии увядания,

умирания, смерти и разложения на составные элементарные

частицы мироздания, кои потом послужат первичными

"кирпичиками" для создания и расцвета иных существ или вновь

вольются в пылающую структуру звезд, где все они были

сотворены когда-то в горниле суперневероятных температур и

давлений.

Эти первозданные звуки Весны священной, могучего торжества

многоликой жизни, природы, дыхания Вселенной, вслед за

Римским-Корсаковым, Стравинским, Дебюсси, пытаются

воссоздать, используя чудеса электроники, современные

композиторы, но ближе всех к неповторимому оригиналу

приблизился и преуспел своими "космическими" сочинениями

композитор Франции Ж.-М. Жар.

В центре девичьего хоровода видит Дий свою Февронию, гордую,

своенравную, но душевную и отходчивую в минуты сердечной

близости, и весь гомонящий, переполненный любовью к жизни

мир замыкается и сходится на ней, неодолимо влекущей его к

себе. Она, Феврония, - воплощение этого цветущего мира, его

символ, его доминанта, крепость, главный устой. Взволнованный

Дий, меняясь местами с парнями, все ближе продвигается к своей

любезной, неотступно и пристально вглядываясь в ее загадочно

манящее лицо, белеющее в зеленоватых сумерках, с крутыми

собольими бровями, таинственно мерцающими русалочьими

глазами, слегка припухлыми, сердечком очерченными алыми

устами, округлым, нежным подбородком.

Ее стройная, статная фигура в длинном сарафане из алого

бархата, с тугим синим лифом и белыми рукавами, в легком

кокошнике из бересты и малахитовой бумаги на вьющихся

темных волосах, без лент, дабы ничем не стеснять дивную

прическу с длинной косой, - все волновало Дия, все восхищало и

влекло к ней.

Краса, лада, его Феврония княжной, лебедью глядела и выступала,

ласкаемая легкими прикосновениями нарядных подруг своих, их

любовными взглядами. И Дий, заглядевшись на свою суженую,

сбивался с ритма в чинном хороводе, словно во сне, нехотя

переступал ногами, всем существом своим зачарованным

сознавая, что только в ней, рядом с ней быть и состояться его

счастью, радости земной, вековечной.

Не знал, не ведал он тогда, что по некоей дьявольской раскладке не

суждено ему быть супругом Февронии, не миловаться, не

радоваться им, как голубкам неразлучным, до самой старости, не

растить, не лелеять, пока поднимутся на крыло, своих детушек,

отчего пресечется наследственная линия и внуков, правнуков их.

Никакому волхву-старинушке не внял и не поверил бы он в ту

счастливую пору, что в расцвете лет и сил молодецких, едва лишь

начав постигать жизнь, краем малым прикоснувшись к любви

Февронии, трепетной, ответной, назначено было ему погибельно

низринуться в преисподнюю, перейти в иное, изнуряющее,

уродующее и вытравляющее всю человеческую суть измерение, с

безликим, издевательски изматывающим, на измор,

концлагерным существованием, что все его неизбывные силы,

молодость, мужество, его кровь и плоть будут брошены на

медленное расточение, растерзание и на потребу монстру

морских бездн.

Все подтверждало подлинность обрушившегося на него фатума,

рока, но разум, живая сущность и плоть его никак не могли

смириться со столь безнадежным, обескураживающим

предопределением. Ему часто мнилось, что все это -

наваждение, бред, кошмар затянувшихся сновидений, но

истерзанное, словно бы уже чужое тело, в коем пребывала ныне

его затравленная, скомканная, пугливая душа, не оставляло

сомнений в трагической реальности.

... Хороводное пение вдруг затихло, угасло, пропали, словно

сквозь землю провалились, и парни, и красные девицы, и на фоне

заструившейся, как флаг на ветру, алой зари зазвучали вдруг

неслыханные Дием мелодии из неведомых ему довоенных

кинофильмов: "Веселые ребята", "Волга-Волга", "Цирк"... Поначалу

они резали слух, воспитанный народной песней, своей

необычностью, странностью смысла слов, но вскоре смелая

ритмика и мелодичность, рождаемое ими настроение выспреннего

праздничного энтузиазма покорили его, даже помогли

воспрянуть духом; особенно взволновала его песня "Любовь

нечаянно нагрянет" с дуэтом Орловой и Утесова. Она лилась

свободно и сразу западала в душу, пробуждала и окрыляла ее,

словно там, в самой глубине сердца, вместе с нерастраченной

молодостью расцветали дивные райские розы и хризантемы. Те

песни и были своего рода цветами изумительной красоты,

украшавшими гранитный фасад мрачной мировой живодерни с

гигантской мясорубкой, шнек коей неутомимо, круглосуточно

вращался, перемалывая мышцы, сухожилия, кости, людские

жизни и судьбы, прерывая бесконечность их рода, генетических

линий...

За тем фасадом с невиданным цветником из поющих роз,

хризантем и гвоздик на гранитных глыбах каждый день исчезали

бесследно, с теми обворожительными песнями на устах,

бесчисленные вереницы людей, так и не понявших, за что они,

арестованные глухой ночью или на рассвете, измордованные на

бессмысленных допросах, препровождаются в небытие, -

удивительные, умные, светлолицые люди с ясными взорами,

устремленными в небесную синь, к солнцу. Перемалывался в

труху, в прах и пыль чудом уцелевший и только еще

нарождающийся интеллектуальный цвет общества, уничтожался,

согласно инфернальному плану "срезать радикально сто

миллионов голов", заданному палачам по подсказке и наущению

семиглавого Дракона, ценнейший доминантный генофонд

великой нации, обрекаемой тем самым на необратимое уже почти

вырождение, деградацию, на всемирное позорище и юродство

жалких, ущербных полудебилов, безвредных и бессильных

что-либо изменить в своем безрадостном, обездоленном,

выморочном прозябании целенаправленно "селекционированных",

духовно стерилизованных мутантов.

Он слышал привычные, родные голоса матери, Февронии, которая

вдруг запела сильным, сочным сопрано Любови Орловой, и Дий

затрепетал, устремляясь к этому воплощению, средоточию,

символу Вечной Женственности, которая, быть может, одна лишь

в силах спасти, защитить и возродить к новому бытию и

трагически гибнущую, обреченную нацию, и его, Дия, вырвать

всех уцелевших и не совсем спятивших еще с ума из страшных,

высасывающих соки и жизненную силу, как паук из мухи,

мертвящих объятий посланца Тартара.

Он рыдал - тяжко, бесслезно, с надрывом, протягивая свои руки

полускелета (конечно, мысленно тянулся, так как был плотно

опутан щупальцами) к возникшему вдруг перед ним

белоснежно-серебристому голографическому изображению

Пресвятой Богородицы, парившей в воздухе со скорбным,

бледным ликом, устремленным на страдальца. Он умолял ее о

защите и спасении, просил перенести в родные края, на берега

привольной чистоструйной реки с изумрудными лугами и лесами,

над которыми летом вставала царственно прекрасная радуга,

встречаемая бегущими к ней по траве босоногими детьми

веселыми, звонкими кликами: "Радуга-дуга, не пей нашу воду!"

Он словно бы чувствовал сейчас своими задубевшими, с

пластами отслаивавшейся омертвелой кожи, пятками нежное

щекотание и покалывание той береговой сочной травы, заклиная

Пречистую дать ему последнюю возможность побывать на хуторе

у родителей, встретиться с Февронией. И самым целительным

лекарством стали бы сейчас для него - он остро чувствовал это - и

та величаво-медлительная река, и волшебный, обновляющий все

живое воздух, насыщенный влагой, озоном и еще некими

волшебными токами, ионами и флюидами. Он мечтал снова, как в

далекой уже юности, забраться в осадистую отцовскую лодку

вместе с Февронией и поплыть по тугоструйным прохладным

волнам, неотрывно любуясь дивным закатом, словно там, над

горизонтом, приоткрывалась завеса самого рая с сиреневыми

кущами, ало-багровыми чертогами, золотыми долинами... Туда, в

далекую горнюю страну, устремлялись тогда их сердца,

потрясенные и завороженные великолепием, красотой и величием

Божьего мира.

... Наконец что-то сдвинулось, надорвалось в характере, в психике

неукротимого Дия, и наступило самое страшное: он,

поверженный, распятый, обессиленный исполин, смирясь

поневоле со скорбной своей участью, в настойчивых попытках

как-то понять своего истязателя и губителя, почти слившегося с

ним в едином физиологическом симбиозе, стал вдруг проникаться

неким сочувствием, почтением, а потом и вовсе постыдными,

подобострастными чувствами лести, раболепства, безграничной

преданности и угодничества к своему немому, по-прежнему

загадочному мучителю. Дий теперь уже почти не мыслил, не

представлял себе иной жизни, иного состояния, кроме этого

своего обреченного, постыдного и безнадежного положения

подопытной обезьяны, безвольной жертвы, самой судьбой

предназначенной быть всего лишь питательным субстратом для

всесильного, необоримого тирана. И это жалкое, позорное

существование казалось ему теперь вполне приемлемой нормой,

особенно после очередной подпитки алкоголем.

Смирение и покорность Дия напоминали долю несчастной,

забитой, опростоволосившейся русской бабы, которая, пряча

синяки и ссадины, по-своему, нутром своим, земляным, темным,

необъяснимым никаким здравым смыслом, обожает и жалеет

мужа или полюбовника своего, пьянчугу, палача, издевателя,

любя уже, по сути, даже не его самого, постылого, очумевшего от

водки изверга, давно потерявшего человеческий облик, а свои

страдания, свои муки, принимаемые от него, найдя в них, в этих

скорбях, ущемленно-жертвенную и одновременно сладостную

отраду горемыки добровольной, решившейся отдать всю себя, до

последней жилочки и кровинки, ему, анике-воину, исчадию

зеленозмиевого ада, жалкому удальцу-истязателю, в необоримой

бабьей своей уверенности в конечное исправление, даже в некое

перерождение его, родного ее отходчивому сердцу куражливого

дуролома, кое наступит и восторжествует непременно на

любвеобильном, могучем замесе из ее терпения, доброты и

всесильной женственности. Она будет верна своей вере истово, до

конца, даже если эта ее святая задумка вообще вздорна,

безнадежна, не стоит и выеденного яйца.

"Хватит брыкаться, все равно, брат, песенка наша спета, -

удрученно размышлял Дий, но тут же расстрогался, вообразив

себя на миг мамашей сотен крохотных морских свинок, жадно

облепивших его тело и сосущих, смокчущих - неутомимо,

неотрывно, словно болотные пиявки. - Холера вас возьми,

мужику такая планида выпала! Ишь, ненасытные, что

вытворяют, места живого не оставили. Неужто хана нам совсем?

Да и кто сможет вызволить из такого полону? Матушка с

Февронией, разве? По силам ли им это? И живы ли они, столько

лет уж прошло? Вдобавок и не найдут меня ни в жизнь, эвон куда

спрутище уволок, на край света, почитай..."

И снова мнилось Дию, что не осталось уже ни единой живой

души во всей Вселенной, тем более после того огненного,

всеуничтожающего вихря. "А хотя бы и уцелел кто, разве ж под

силу было б ему сразиться с этаким чудом-юдом морским? Куда

там... Ну, прискакали бы, к примеру, Илья Муромец да Добрыня с

Алешей Поповичем, покрутились бы, повертелись на конях своих

да с тем и назад уволоклись. Потыкались бы мечами булатными,

увязили б их только в резиново-пластилиновом теле Хозяина, и

весь сказ. Нет, тут иные заступники нужны. Вот если б... Матерь

Божия, ангелы небесные сжалились, ослобонили меня, Христа

ради. Господи, внемли молитве моей, Вседержитель милостивый,

на Тебя единого уповаю, к Тебе взываю, спаси и вызволи,

помилуй душу мою грешную, разнесчастную, не дай позорно и

бесславно погибнуть в тенетах Антихристовых..."

Дий устало смотрел вверх, где по-прежнему царило ставшее

угольно-темным после вселенского пожара космическое

пространство, с хаосом далеких, ни о чем не говорящих небесных

блесток. Но то был великий обман и заблуждение - от неведения.

Он, замордованный исполин, попросту не воспринимал уже

своим воспаленно-полуослепшим взором письмена звезд,

выстраивавшихся в осмысленные, с великим, многозначительным

смыслом символы...

К тому же следует особо присовокупить, что истерзанный,

безвольный, обессилевший Дий, кроме своего слабого,

искаженного зрения, за годы страшного плена во многом уже

изменился биологически, трансфомрируясь постепенно в иную,

низшую, полуолигофреновую, почти что нечеловеческую уже

суть и субстанцию, становился (поневоле, не замечая этого)

неким выродком, психологически трансформированным

феноменом, весьма удобным для его раздобревшего истязателя.

Главной целью чудища и было коренным образом изменить,

исковеркать необратимо, сделать удобоваримой для себя природу

жертвы на всех уровнях: биохимическом, генетическом,

молекулярном, клеточном, физиологическом, не говоря уже о

психике, характере, темпераменте обреченного на медленную

погибель великоросса. Спрут и его идейные вдохновители

уверены были, что он, лишившись молодых своих сил, соков, с

разбавленной ядами и алкоголем кровью, изменится и душой,

миропониманием настолько, что станет отлично управляемым,

послушным двуногим, еху, не помнящим своих корней,

происхождения, не ведающим родства, начисто забывшим о всем

светлом, святом, человеческом, чем он жил и чем богат был до их

роковой встречи. Тем самым жертва станет почти невменяемой и

абсолютно безопасной, что позволит выкормышу, порождению

Сатаны царствовать на Земле единовластно и безраздельно,

творить и формовать по своему усмотрению окружающий Дия

мир и его самого.

СОН КАРСАВИНА

... Лев Платонович Карсавин, русский философ (или, может быть,

то был сам Дий в его гипотетической, вероятностной ипостаси?),

умирал в изоляторе для безнадежных туберкулезников

инвалидного лагеря ГУЛАГа в Абези, близ Инты. Было это в

начале июля 1952 года, и оставалось всего лишь восемь месяцев до

смерти людоеда-вождя, главного могильщика десятков миллионов

лучших людей великой страны, в скорбную вереницу коих угодил

и он, Карсавин. Над больным кружил в тихом, прощальном полете

его ангел-хранитель, грустный, безмолвный, страдающий в

предвидении близкого конца своего протеже.

Больной то бредил, то вновь утверждался в пронзительно ясном

осознании происходившего вокруг, усилием воли оттолкнувшись

от зыбкой грани между немощной сонливостью и убогой явью.

Всякий раз, по причине крайней слабости от истощения,

просыпался он в поту, страдая от неумолчно-въедливого,

поистине инквизиторского писка комарья вокруг рук, взмокшей

головы. Вялой, непослушной рукой он смахивал липкий пот со

лба, заодно пытаясь хоть как-то оборониться от крылатой

напасти. Мошка, нимало не робея, беспрерывно атаковала и

кусала умиравшего с особой ожесточенностью. Устав от неравной

борьбы, Лев Платонович слабо выругался и, с трудом повернув

голову, воззрился в единственное на всю камеру зарешеченное

мутное окно.

Мудрено было там что-то высмотреть, кроме нескольких

ярко-синих пятен, но он-то знал, что за окном, над плоской

зазеленевшей тундрой сейчас царственно распахнулась бездонная

летняя голубизна с призрачно белеющими облачками, и эта вечная

библейская красота небес словно бы компенсировала скудость

стылой болотистой земли здесь, на границе Северного полярного

круга.

"Эх, туда бы, на волю, постоять на земле хотя бы несколько

минут, попрощаться со сказочным, вечно юным и прекрасным

Миром, в коем довелось волею Всевышнего жить почти 70 лет, -

торкалось в грудь, в голову слабое, безнадежно-тоскливое

желание. - Столько прожито, а все жалко оставлять землю, все

никак не насмотреться на нее. Не умирать бы и вовсе, а "забыться

и заснуть", как у Лермонтова:

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь...

Но если это только забвение и сон - на такое жалкое

бессмертие-прозябание я, пожалуй, и не соглашусь. К чему

растительное бдение полумертвеца, не способного ни на какое

действие, поступок? Вот если бы мысль и мозг, как сейчас, столь

же ясно и плодотворно работали, тогда - да здравствует такое

бессмертие! И еще если б впридачу "про любовь мне сладкий голос

пел" да "темный дуб склонялся и шумел" - более приятной и

отрадной нирваны не сыскать... На этом фоне и мыслить свободно,

охватывая единым взором все мироздание - в поисках новых,

неизведанных еще путей в философии, в познании бесконечного,

обмениваться с другими учеными, не отрываясь от животворного

источника мировой науки. Тогда да, такое бессмертие -

соблазнительнейшая штука! Но хватит химер, сэр, будем

реалистами перед смертью. Невзирая на всякие там превратности,

славно и вдосталь пожито, вроде и жалеть не о чем. Разве вот эти

удручающие условия, в коих довелось безносую с косой

встречать, могли бы быть и поприличнее. Дома, среди родных и

друзей, совсем иной бы коленкор... Эхма!"

Чувство исполненного земного, гражданского долга заглушало

щемящую грусть расставания с жизнью. А вдруг ему выпадет

царствие небесное? Каково там праведникам в раю? Да вряд ли нас

там ждут. И вообще дело - табак. Скоро и рука костистая, и

тело-скелет найдут последнее успокоение в безымянной могиле,

как здесь заведено, под жалким холмиком среди болот. А там

уж, как водится, несколько видов червей примутся за дело, и прах

его рассыплется на первоэлементы, кои со временем, возможно,

снова вольются в космический жар пылающих звезд и тем самым

воссоединятся в первоначальном всеединстве с Богом, с вечностью.

Потом, через миллионы лет, те первоэлементы послужат

кирпичиками для сотворения новых планет и живых существ.

Весьма забавно было бы узнать, какие формы примет в те далекие

времена живая природа, как будут выглядеть разумные существа,

звери, растения? Никакой фантазии не хватит, и что тут значит

краткий опыт землян, ведь на какие только чудеса не тароваты

бесконечная материя, природа, Ее Величество Эволюция,

направляемые Творцом небесным. Поневоле о бессмертии мозга

возмечтаешь...

Он тосковал без верного своего друга и ученика Ванеева, который

не появлялся возле его одра целых три дня. Вспоминались беседы,

прогулки их последние по укромному "пассажу" между угольной

насыпью и стеной больничного барака. Он, Карсавин, крупный

философ, ученый, литератор, педагог, был благодарен судьбе за

то, что та послала ему эту последнюю радость в облике

внимательнейшего и благодарного ученика. Весь Каунасский

университет, где он возглавлял кафедру всеобщей истории,

сотни студенческих любопытных, почтительных, а то и

горделиво-надменных лиц, кои прошли перед ним там, в Литве,

сейчас словно бы сошлись и слились в облике этого молодого

талантливого инженера, попавшего в лагерь по навету и ставшего

здесь ревностным христианином, обретшим в вере опору,

доминанту духа. Все науки, коими он владел, Лев Платонович в

сжатом, порою афористическом виде терпеливо и добросовестно

преподносил и раскрывал перед Учеником, тот впитывал знания,

как губка, и Карсавин был несказанно благодарен ему за эту

ненасытность, любя Ванеева последней любовью педагога по

призванию, коему не довелось полностью и до конца реализовать

этот свой дар.

Ну как тут было сетовать на судьбу, если даже здесь, в крайне

убогом, проклятом месте, с замордованными

узниками-полумертвецами, он встретил ученика, о коем мечтал

всю жизнь, даже в лучшие свои годы в Литве? Однако что ж это

он не показывается? Проститься пора, развязка близка... Значит,

на работу куда погнали. Да и врач Владас Шимкунас должен

зайти, ему, патологоанатому, последнему доведется иметь дело с

охладелым, высохшим трупом, свершить установленный законом

неприглядный акт в прозекторской...

Лев Платонович нащупал на груди черный католический крестик

с блестевшим миниатюрным распятием - подарок ксендза

Свентониса; ему он исповедался по-литовски, давно полюбив этот

чудный, мелодичный язык, столь, кажется, близкий к

загадочному индоевропейскому праязыку. Рядом холодил кожу

свинцовый крестик православного образца. Почему их два у

него? Но, Господи ты милостивый, какая может быть

непроходимая разница хотя бы между этими двумя крестами? Бог

ведь един, и мусульманский, и иудейский, и христианский, с

особой ясностью осознается эта простая истина на пороге смерти,

когда слетает жалкая шелуха со всего наносного, условного,

третьестепенного. Христос-Спаситель един, пострадал за всех

христиан, это потом уж политические игры да лукавство

правителей развели верующих Европы на два крыла, до вражды,

нетерпимости, крови дошло. Неисповедимы пути глупости,

затмения умов людских...

Карсавин прислушался к голосам за окном. Кричали на кого-то

страшным, изощренным матом охранники. С какой легкостью

можно обличие свое человеческое вконец потерять в той их

палаческой безнаказанности! Истинные каты, как в старину их

брата называли, словно соревнуются в изуверстве; за несколько

лет после ареста он насмотрелся всякого, сам испытал немало,

чахоткой "награжден" впридачу. Зэк - дешевле мухи, в любой

момент прихлопнут, глазом не моргнув. Изводят людей в

лагерную пыль - под небом голубым, пред ликом Божиим, пред

вечностью - окаянные, услужливо-изобретательные ландскнехты

мертвящей Системы, погубители России...

Июль на дворе, травка подросла, вот бы по зелени той

ярко-изумрудной да босыми ногами... Лев Платонович застонал -

слабо, тоненько, жалостливо - от самой невозможности уже

доставить себе эту простую, детскую радость, от бессилия просто

подняться, выйти на порог смертного узилища, подышать

напоследок свежим воздухом, взглянуть на небо... От тоски,

тягостных дум он еще больше ослабел и незаметно соскользнул в

истомную полудрему-полубред, почувствовав вдруг себя жалкой

былинкой.

Ангел простер над ним свои хранительные крылья.

... На бескрайнем, запущенном и запыленном газоне росла

странная, выморочная трава, и он, немощный философ, прозябал

одним из стебельков ее. Все былинки, составлявшие газон, были

подрезаны сверху косилкой так, что стали как бы обезглавлены и

могли воспринимать солнечный мир и размножаться лишь

отчасти, усеченно, с помощью сохранившихся чудом боковых

стебельков, тычинок, пестиков, листочков. Жалким и

вымученным было существование этих подобий травы, уродцев

растительного царства.

Плачевно складывалась судьба молодой поросли. С помощью

ветра попав на свободный пятачок плодородной земли,

крохотное семечко, не осознав еще толком, где оно находится,

чем является и откуда есть пошло, начинало бурно расти,

радостно тянуться вверх и вскоре обгоняло всех своих

дегенеративных сородичей, возвышаясь горделиво, по-детски

хвастливо над плотной, словно у затертой швабры, щетиной из

пыльной, вялой, полупоникшей травы. Вернее,

травинок-призраков.

- Ого-го-го, а вот и я! Видите, какая я сочная, ярко-зеленая,

молодая, свежая - и выше вас всех! И еще подрасту и скоро

обгоню соседей вдвое-втрое! - пискляво, как мышонок, верещала

расхрабрившаяся юная травинка, перекрывая слабый стрекот

полуживых, немощных кузнечиков, копошившихся меж стеблей.

- Никому из вас не догнать меня. Да и где вам, таким унылым, и

скучным, и вялым, угнаться за мной! А вот еще молодые, как и я,

переросшие все это пыльное, поникшее, ни на что не годное

старичье. Эй, ребята, спешите, пробирайтесь все сюда, мы здесь,

собравшись вместе, составим новый, свежий, зеленый и чистый

лужок, станем выше и лучше всех трав на свете и будем чихать с

высоты своего положения на этот унылый строй хилых,

противных, усеченных травинок-рахитиков.

Травинка-несмышленыш продолжала болтать своим

пронзительным голоском, заглушая робкий стрекот кузнечиков,

даже тех, что были поздоровее и побойчее. Но и они постепенно

затихли, упрятав под крылья свои скрипочки, возмущенно

вслушиваясь в писк обнаглевшей вконец юной невежи.

Да недолго продолжалось это безобразие. И вот вдали, со

страшным нарастающим вжиканьем огромных стальных ножей,

вдруг выросли и понеслись по полю злые, беспощадные

скоростные косилки на огромных тяжелых дутых резиновых

колесах, давивших на своем пути все, что ни попадалось,

оставлявших после себя широкие, на удивление ровные, унылые

полосы тех же усеченных трав, только срезанных еще ниже.

Заверещав особенно тонко, душераздирающе и на несколько

мгновений даже перекрыв шум стальных чудовищ, пала под

беспощадными ножами и эта вылезшая наверх дерзкая травинка.

Через несколько дней, кое-как залечив ранки гибельных срезов и

малость опомнившись после той страшной экзекуции, она с

ужасом увидела себя... такой же, как и все вокруг: укороченной,

пыльной, унылой, полуслепой, безвольной и жалкой

травинкой-уродцем. От обрушившейся тоски ей хотелось плакать,

потом вдруг неудержимо потянуло окликнуть подружек,

поболтать с ними, пожаловаться на столь неожиданную и

невосполнимую метаморфозу, что приключилась с ней, но не

былой пронзительный голосок, а лишь обрывочный, несвязный,

хриплый писк издала бедняжка. В ответ ей также косноязычно и

совсем почти неразборчиво отозвались ближние и дальние

молодые и старые былинки. Все они тоже непрестанно бредили,

скулили и жаловались на судьбу, некоторые уж вовсе срывались,

впадая даже в истерику, но затем быстро успокаивались и

затихали.

А сверху на все это унылое пространство медленно и

безостановочно сеялась пороша из мириадов пылинок, крошек и

песчинок сажи, пыли и гари, которые все успешнее, хотя и

вершилось это почти незаметно, засыпали и хоронили стебли

травинок, укорачивая и без того малый и ничтожный их рост. Это

все больше затрудняло саму возможность подвигаться,

поколыхаться, покачаться под слабо проникающим в их

щетинистую толщу ветерком с тем, чтобы глотнуть две-три

порции скудного, со все более уменьшающимся содержанием

кислорода, затхлого, удушливого воздуха.

Постанывала, жалостно поскуливая, усеченная,

полустерилизованная былинка, вспоминая теперь, как сон,

короткую жизнь свою там, наверху, на вольном воздухе, под

ласковым солнцем. И бесконечная, неутешная, ядовитая тоска

разливалась по всему ее коротенькому стебельку, медленно

засыпаемому сеющейся с неба смрадной гарью и пылью. От

слабости былинка то и дело задремывала болезненно,

изможденно, и ей снились бескрайние цветущие прерии и

пампасы с вольными, буйными травами, покрывавшими их от

края до края, ходившими от ветра приливными, словно на море,

волнами, - высокими, сочными, сильными, среди которых

привольно и весело жилось и птахам, и кузнечикам, и бабочкам, и

букашкам, и червячкам; и весь этот сонм буйной живности

радостно, ненасытно вдыхал пьянящий и бодрящий дурман

разнотравья, шелестел, скрипел, гомонил, пел и славил щедрую

природу-мать, каждая тварь, каждая былинка - по-своему, на

свой лад и манер.

Эти роскошные первозданные степи живописно и буйно

укрывали и украшали землю, составляя ее венец и славу,

наиболее полно и завершенно выражали силу и потенциал ее

глубинных возможностей, питающую и животворящую мощь

плодородия; они, прерии, славили чернозем своим неудержимым

ростом, развитием, жарким цветением, слитным

поюще-стрекочущим оркестром, чьими музыкантами была вся

поселившаяся и расплодившаяся здесь орава разнообразнейших

существ, олицетворявших неповторимую и прекрасную жизнь,

возносивших хвалу солнцу и Творцу всего этого райского

великолепия.

Былинка, полузастывшая крохотная субстанция философа,

всякий раз боялась просыпаться, ибо вне этих волшебных грез ей

уже не хотелось жить. И не только из-за усеченного, увечного

вида своего, из-за пыли и копоти, душивших и хоронивших

заживо траву с неотвратимым и безжалостным, как ход времени,

постоянством. Она, как и все ее подруги, до ужаса пугалась тех

страшных скоростных стальных косилок на толстых

колбасообразных резиновых колесах, стремительно разъезжавших

по полю круглосуточно, в самые неожиданные часы дня и ночи,

управляемых безжалостными, тупыми, дебилообразными

седоками, слоноподобными, страшно ожиревшими, с маленькими

свиными глазками на заплывших блинообразных физиономиях, -

зоркими, злыми, всевидящими, кои истово и образцово исполняли

свою безбожную, палаческую службу.

- Вот оно, вымученное "всеединство" травы, всех ее былинок, -

горько, саркастически шептал Лев Карсавин бескровными,

обметанными лихорадкой губами, стряхнув наваждение

зловещего сна. Воистину, чем не идеальный строй, не

гармоничный лад, не рай для тиранов? Все подстрижено под

совершеннейшее единство множества, в совокупности его

безропотных, послушных элементов, где каждый тождествен

целому - пыльному газону, чахнущему и хиреющему под прессом

экологической катастрофы.

"Трава сия подрезанная и есть образчик принципа всеединства

"причесанной" реальности в ее статическом аспекте, как некое

пребывание явления, - привычно выстраивал нить своих

рассуждений философ. - Но, господа, - обращался он мысленно к

невидимым оппонентам - В. Соловьеву, П. Флоренскому, держа в

подоплеке своих доказательств великих старцев - Гегеля, Николая

Кузанского, - всякую реальность все же необходимо видеть в

динамике, под знаком развития каждого процесса, на этом я как

историк стою. А эта-то важнейшая сторона у вас, простите, не

всегда и явно недостаточно рассматривалась. Потому я и

предлагаю, и ввожу некий универсальный принцип становления,

изменения реальности. Возникает некое триединство, высшая

ступень всеединства, или совокупность трех единосущностных,

взаимно упорядоченных ступеней, названных мною

"первоединство-разъединение-воссоединение". Ее Величество

Диалектика и здесь, как видите, торжествует.

Хилая, усеченная травка на том страшном, призрачном газоне -

это насильственное всеединство прозябания, любезное сердцу

тирана-селекционера. Но это всего лишь искусственное,

омертвленное всеединство. Дабы возникла здесь жизнь, развитие,

расцвет флоры, необходимо решительно, не медля, убрать тех

чудовищных косарей с их омерзительными косилками. И убрать

их подальше, лучше - насовсем. Пусть трава растет как попало,

пусть беспрепятственно развивается каждая былинка, как ей

вздумается. Затем наступит второй этап - разъединение для

дальнейшего свободного развития, самоопределения. И каждая

травинка, конечно же, докажет, на что она способна в этом

свободном своем разъединении и развитии. Естественно, слабые

стебельки заглохнут, отомрут, но таков закон природы. Выживут

сильные, молодые, цепкие и стойкие. А потом уже они все еще

раз воссоединятся на этой новой, высшей ступени своего

индивидуального развития. Это будет совершенно иное,

наилучшее, прекраснейшее всеединство, и тогда на месте чахлого,

пыльного газона раскинется роскошное разнотравье первозданных

прерий доколумбова Нового света, где когда-то вольно резвились

непуганые бизоны и мустанги. Миру предстанут истинные,

эталонные представители степной флоры, свободно развившиеся

ее формы, а не жалкие, полузасохшие, изуроченные их подобия.

Совсем другое - "газоны", где вместо травинок - одушевленные

существа, люди, над которыми стервятником завис верховный

диктатор со злой своей волей, окруженный подобострастными

помощниками, селекционерами - исполнителями, вроде тех

ужасных "косарей"... Такое бытие - хуже средневековой чумы,

страшнее ада. И мы тут, в инвалидном лагере ГУЛАГа - те же

усеченные былинки, измордованные, немые, обреченные - по воле

большевиков. Вся Россия превращена в подобный "газон", но когда

же на его месте возродится привольная степь, как в Диком Поле

при Дмитрии Донском?

Карсавин со сложными чувствами любопытства,

глубинно-инстинктивных страха и почтения, острой гадливости и

презрения, как к грязному, уродливому павиану, виденному им

однажды в зоопарке, вспоминал невзрачную личину усатого

вождя, подретушированную, приукрашенную, портреты коего изо

дня в день присутствовали, мозоля глаза, на первых страницах

газет, были вывешены в общественных зданиях, во всех

помещениях, на улицах, чуть ли не в туалетах демонстрировали

эту отработанную, заученную позу деланно-величавой отеческой

мудрости, неусыпно пекущейся о судьбах народов. Философ

чувствовал во всем этом усердно и методично насаждавшемся

государственном культе и профанацию, и обычную дешевку,

недостойную внимания умного, трезво мыслящего человека, но

одновременно не мог не подвергать дотошному анализу некую

дьявольскую стратегическую задумку "поваров" сатанинской

кухни, которые, отлично изучив ущербную, однобокую,

опримитивизированную ими психику "простого советского

человека", безошибочно, прицельно, без промаха обрабатывали,

лепили и формировали ее в нужном направлении, вколачивая,

зачеканивая и вмуровывая в неискушенные цивилизованностью

наивные души образ зауряднейшего кавказского сухорукого

кинто, угрюмого пролазы (шестипалого урода, спавшего в носках,

дабы скрыть это уродство, возможно, мстившего людям за эту

дьявольскую свою отметину) - в качестве живого воплощения

божества, властителя дум.

Кстати, сей нехитрый прием возвеличивания кого угодно лихо

используют дельцы массовой культуры, изобретательно,

изощренно рекламируя очередную "звезду" кино, эстрады,

поп-искусства, доводя до массовой истерии толпу при встречах ее

со своим кумиром. Безотказно действует прием оболванивания,

психолептики, основанной на неких мощных, невытрявляемых

свойствах и законах подсознательного, звериного,

инстинктивного, заложенных в человеке изначально, на стадии

австралопитека или еще раньше, когда наш далекий предок

беззаботно резвился на деревьях.

"Люди в свободных сообществах под опекой мудрых специалистов

и экспертов сами отыщут основы истинного гражданского

всеединства, с разъединением и последующим воссоединением на

новом витке развития разнообразнейших индивидуумов,

личностей, способных найти оптимальный вариант в своем

продвижении к гуманному обществу будущего, - мыслил далее

философ. - Чудовищная селекция с вивисекцией, как на том

фантасмагорическом газоне, проводимая вождем-питекантропом

и его тупо-послушными подручными - почти в точном

соответствии с "Тезисами" Шигалева и Петра Верховенского,

персонажей романа "Бесы" Ф. М. Достоевского, порождает

невиданное на земле выморочное царство рабов, жалких, хитрых,

лживо-изворотливых еху, приспособленцев с искаженными или

напрочь вытравленными изначальными человеческими

качествами".

"Россия, бедная, истерзанная Родина! Как ты могла, как посмела

так по-ребячьи наивно, беззубо и бездумно обмануться, вручив

судьбу свою столь примитивному и одновременно столь

самоуверенному и зловещему сборищу демагогов,

злодеев-заговорщиков и бездарных прожектеров? Как допустила

тех велеречивых, бессовестных, нечистоплотных господ,

истерично, с пеной у рта звавших народ к бунту, к топору,

верховодить собой, управлять государственным кормилом, кое

они бессовестно использовали в своих сугубо шкурных,

групповых интересах, терзая тебя, как гиены и шакалы -

загнанную, ослабевшую, выбившуюся из сил лань? И тираня,

пуская реки крови, вытравляли они из тебя по капле гордость,

честь, предприимчивость, неповторимость и величие духа нации.

Неужель никогда не соберешься с силами и не стряхнешь с себя

всю эту жадную, лживую, сластолюбивую, безмерно

расплодившуюся свору - во имя жизни, возрождения былой славы

и мощи, во имя достойного своего будущего?"

У Карсавина от всех этих обуревавших его неотступных мыслей с

резкой болью сжалось слабое, изработавшееся, аритмическое

сердце. Тяжесть состояния усугублялась невозможностью

высказать сейчас, непременно сейчас, кому-либо свои скорбные,

неутешные думы. Он задыхался и чувствовал уже на себе

душащие объятия смерти, как чуда, ждал прихода Ванеева и не

помышлял уже о спасении. Оставались считанные часы до

воссоединения его с Создателем, с Вечностью.

Последним видением в его гаснувшем сознании была сцена

парижской Гран-опера. Его сестра, прекрасная прима-балерина

Тамара Карсавина, под аплодисменты зала исполняла на "бис"

сцену из "Дон Кихота" Минкуса. Над умиравшим вместо

священника склонялся в неутешном горе его поблекший,

помертвевший ангел-хранитель.

РАСТЛЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Большевистская "перековка", "радикальная переработка"

великоросса (по Л. Троцкому) вершилась с поистине адской

настойчивостью и последовательностью - во имя полного

обесчеловечивания, необратимой трансформации натуры, самой

сущности русоволосого богатыря как представителя вида гомо

сапиенс в некую бессловесную тварь, в дойную корову, в

послушного, как механический матрац, биоробота. Особо

беспокоил и тревожил Спрута крайне медленно деградирующий,

несмотря на все его усилия, с утра до полудня исправно

функционирующий, в основном трезво и здраво мыслящий мозг

Дия, и потому чудище все чаще пускало в ход свой

парализующий, губящий мозговое вещество надкорковых

областей и верхних полушарий психонейрофаговый яд,

действующий особенно эффективно на ослабленный голодом

организм, сочетая его с огромными дозами самой низкопробной

демагогии, цветовых, музыкальных и шумовых воздействий.

Чтобы упиться наконец полнейшей своей победой над

чудо-богатырем ему, Спруту, необходимо было, под видом

"психофизической тренировки", разрушить сложнейшую

структуру нейронов высших отделов полушарий мозга,

размягчить другие его участки, низведя "объект" до уровня

простака-деревенщины с его неспособностью к

широкомасштабному и трезвому анализу жизненных

обстоятельств и критической их оценке, к возмущению

произволом и практическим выводам и действиям, что как раз и

отличает личность от безвольного амебоподобного существа,

алкаша, быдла, обреченного на бессмысленный труд и жалкое

прозябание.

Между тем Дий, все больше подчиняясь тлетворному влиянию

монстра, еще и еще раз утверждался в своем

восторженно-смиренном решении: во имя жизни (объективно

ставшей для него замедленно-убийственным,

тягостно-мучительным бременем) пусть все остается

по-прежнему и Спрут продолжает свирепствовать, мять и терзать

его тело в своих безжалостных объятиях (иногда до хруста в

суставах, но такое случалось, если Хозяин, вернувшись из

океана, бывал слишком раздражен прогрессирующей худобой

жертвы и скудостью содержащихся в ней соков, особенно

гемоглобина в крови), пусть высасывает последние соки, кровь, клюет

дряблые мышцы...

"Пусть остается все, как есть... Пользуйся, Хозяин, на здоровье,

владей и руководи мною, только не оставляй, не бросай,

благодетель, на произвол судьбы, подкармливай, хотя бы изредка

и чем придется, да защищай своей каучуково-непробиваемой

плотью от враждебной и беспощадной к слабым окружающей

среды! Ведь мы с тобой уже давно, почитай, едина плоть, те же

сиамские близнецы, а в минуты крайней моей немощи ты

подпитываешь меня, отрывая от себя куски, хотя тебе, Хозяин,

как уму, чести и совести нашей эпохи, завсегда большее и лучшее

полагается и принадлежит по праву, это уж как заведено меж

кормчим-гегемоном и таким, как я, жалким смердом,

трудягой-работягой, недостойным твоего внимания".

В эти минуты крайнего самоотречения и уничижения Дий, еще

недавно презиравший себя за столь низкое падение и

становившийся сам себе омерзительным, уже не испытывал

никаких постыдных чувств. Такой именно, крайне униженной и

бесстыдной - до отупения, до ощущения себя последней дрянью

(он констатировал это убежденно, с полной ясностью) - и должна

быть психология холопа, субстрата, хозяйской подстилки. Он

уже давно не узнавал и не признавал прежнего себя в себе

теперешнем - безвольном, отупевшем и сонливом, теряющем

последние живые чувства дистрофике. Чуть теплившаяся иногда

надежда вернуться, нет не в прежнее, а хотя бы в минимально

приблизительное, сносное положение, необходимое для некоего

чувства самоуважения, становилась все эфемернее, туманнее и

потому отвергалась им как недостижимое, досужее мечтание, как

та же маниловщина. Он полностью отдался течению и

судьбоносным рулям Кормчего.

Совершенно мучительными были и те редкие

прогулки-ковыляния по берегу, совершаемые им под строгим

присмотром Спрута и предназначавшиеся, кроме поддержания

хотя бы минимального тонуса в хилом теле, для сбора и

частичного поедания на месте подножного корма: выброшенных

прибоем осклизлых, полуразложившихся водорослей, моллюсков,

медуз, дохлой рыбы. Дий уже давным-давно стал неспособен на

такие передвижения по вязкому песку без поддержки цепких,

липуче-наждачных щупалец чудища, кои были крепче и

надежнее самых совершенных полицейских наручников и

кандалов.

Иногда, безрассудно увлекшись поисками своего немудреного,

скудного, дурно пахнувшего пропитания, когда Спрут скрывался

от жары под водой, Дий, ослабевший от голода и мучительных

приступов рвоты, отваживался самостоятельно брести по

мелководью, дрожащий и шатающийся, как с глубокого похмелья,

при этом нередко оступался и падал, захлебывался и почти тонул

на отмели - с жалобным воем, судорожным кашлем и бульканьем

воды в горле, но в критический момент подстраховывался

хранительными щупальцами, выдергивался из воды и

выбрасывался на песок, а затем, бесцеремонным волоком

возвращенный назад, водворялся на свое выдавленное и

утрамбованное от долгого лежания ложе. К одру же подгребалась

"спасителем" и жалкая его добыча, состоявшая из той прибрежной

дохлятины, коей вполне довольствовался некогда гордый и

разборчивый в еде, знавший в ней толк, а ныне послушный и

апатичный русоволосый бедолага.

Брезгливо отстранившись от запаренной, в липком поту

болезненной истомы, изморенной очередным изнурительным

"моционом" жертвы, чудище утомленно задремало в ожидании

ночи, когда оно, вольное и сильное, подзаряженное с утра

очередной порцией гемоглобина, как обычно, погрузится в

океан и со скоростью торпеды устремится в бездонные его

глубины, к тем "банкам", где кишмя кишели огромные крабы,

мясистые рыбины. Насытившись вволю, там можно порезвиться с

такими же, как он, огромными осьминогами, собирающимися по

ночам в те благословенные края со всех концов Мирового океана,

приударить за благосклонными осьминожихами. Если повезет,

можно также рассчитывать и на свидание с Семиглавым

Повелителем. В огромной пещере Тартара, где гнездилось сие

материализованное воплощение Сатаны, удачливого укротителя

детища Святой Руси встречали заботливо и с интересом, почти

как Героя Труда или на славу поработавшего за кордоном

суперразведчика. Семь отвратительных голов, устрашающе

посверкивая стеклами пенсне, с приторными ухмылками

выслушивали своего посланца и выкормыша, милостиво одобряли

его усилия "по усмирению и полному физическому и

психическому трансформированию русоволосого богатыря", особо

хвалили тактику "ежовых рукавиц", а на прощание настоятельно

советовали "всемерно усилить инъекции в его весьма стойкий

организм ядовитых, парализующих веществ для окончательного,

необратимого подавления психики, незаурядных мыслительных

способностей и воли к сопротивлению у этого жертвенного агнца

ХХ века, стратегически наиважнейшего подопытного объекта для

всех ревностных функционеров и подручных Сатаны".

Темно-фиолетовая непроглядность ночи оживлялась мерцающими

роями звезд на небе и ритмичным шумом прибоя, неустанно

славшего вереницы кипящих волн на скалы и песчаный берег. В

этот тревожный час, когда изможденный прогулкой Дий бредил

во сне, ежась от ветра и холодной измороси, сеющейся в воздухе

от скал с дробящимся прибоем, Спрут неутомимо рассекал

пучину километровых глубин на пути к своим заветным

"земляничным полянам", истинному раю для гигантских

головоногих. Чернота ночи, опустившаяся над океаном, здесь, в

глубинах его, отнюдь не была столь кромешной, как могло бы

показаться непосвященному. Тьму невообразимой водной толщи

пронизывали, слабо подсвечивая ее, мириады фосфоресцирующих

холодным свечением огоньков, уподобляя сей таинственный мир

звездному небу. Светились и мерцали люминесцентными

ярко-фиолетовыми, льдисто-голубыми, зелеными или

раскаленно-сигаретными огоньками все, кому не лень: планктон,

глубоководные рачки, моллюски, кальмары, кашалоты,

разнокалиберная глубинная рыба - от глазастых колючих

уродцев, странных химер до жутких огромных

бледно-призрачных акул, фантомами проносившихся мимо или

затевающих загадочную карусель вокруг очередных своих жертв.

Спруту, поспешающему мимо этих мириадов огоньков, казалось

иногда, что он - опытный астронавт, плывет по ночному небу и

теперь уж наверняка может судить о тайнах, скрывающихся за

невинным мерцанием той или иной дальней звездочки.

Глубинный холодный огонек - это обманный сфетофор на

невидимой зубастой морде подводного страшилища, терпеливо

поджидающего доверчивую добычу, неудержимо влекомую на

свет. Небесная звезда - чудовищно раскаленный шар, за коим

кроются, быть может, непостижимых размеров звездно-пылевые

туманности, темные космические тела, скрытые массы,

таинственные черные дыры, гигантские молекулярные облака, а

то и рой планет, одна из которых - обитаема...

И здесь, под огромной толщей воды, всюду кишела, роилась,

светилась своя жизнь, возле обманно-завлекательных огоньков

гибли слабые, доверчиво-беззащитные организмы; сильные же,

увертливые хищники правили бал, используя окружающий

биологический процесс для своего процветания. Наконец в

далекой глубине наискосок от курса замерцали "ковром"

светящейся живности те две заветные "банки", где водились особо

крупные крабы, омары и рыбы, а благоприятные кормовые и

температурные условия обеспечивались и поддерживались

расположенными поблизости гидротермами и "курильщиками",

похожими на термитники и трубы кочегарок. Там ходуном ходила

горячая вода, вытекавшая из глубинных расселин вместе с

красноватыми отблесками раскаленных от жара близкой магмы

пород, вокруг подвижным облаком плодились, вились и

кружились хороводом неисчислимые множества личинок

питательного планктона, рачков, червей, моллюсков. Со стороны

это напоминало светящиеся шарообразные муравейники или

причудливые люстры с приглушенно мерцающим

голубовато-розовым сиянием, озарявшим своими неверными

отблесками крупную живность, кишевшую и жирующую на

благословенных "полянах".

Планируя сверху, Спрут с ходу накрыл собою зазевавшегося

крупного краба, подгреб его к ротовому отверстию и тут же, с

помощью твердого костяного клюва, расколол мощный панцирь,

затем высосал его содержимое и, отшвырнув от себя

выпотрошенную добычу, набросился на следующего его собрата,

неуклюже пытавшегося залезть в щель. Закусив несколькими

отборными ракообразными, он принялся за рыбу, ловко выуживая

ее из нор, потроша и торопливо насыщаясь жирным мясом мурен,

нототений, палтуса.

Поедая добычу, он чутко прислушивался к состоянию одной из

своих желез, которая была способна воспринимать сверхдальние

сигналы глубоководной связи, вчетверо быстрее звука

распространяющиеся по своеобразным "каналам" в толще океана.

Несмотря на то, что по пути сюда он послал несколько своих

депеш Семиглавому Дракону с нижайшей просьбой от аудиенции,

ответа все не было. Он понимал, что там, у Сатаны, сейчас не до

него, так как все его велемудрые головы с омерзительно

самоуверенными физиономиями заняты плетением очередных

своих интриг, козней и каверз, грозящих Земле новыми

неисчислимыми бедами и трагедиями. Ничего решительно на

свете не страшится тот Дракон, кроме бушующей под Тартаром

огненной магмы, неподвластной ему, которая в любой миг может

прорваться сквозь тонкую кору из дунитовых и базальтовых плит,

и тогда... Но неведомые темные силы давно оберегают его от

всеуничтожающей жаровни, дабы мог он продолжать свои

гнусные дела, готовя неустанно гибель роду людскому.

Насытившись вполне, Спрут направился к одной из своих подруг,

которая месяц назад порадовала его двумя дюжинами крошечных,

очаровательных осьминожиков. Почувствовав всеми тончайшими

фибрами своего естества приближение грозного супруга,

нежнейшая мама-горгона подала неведомую команду своему

потомству, и все 24 спрутенка, выскользнув из уютной норы,

грациозно заплясали в воде, приветствуя дорогого папочку,

издали весьма похожие на прелестные цветы, вальсирующие в

воде со слабой розовой и голубой подсветкой. Спрут милостиво

поиграл с малышами, заметно подобрев и разнежившись,

приласкал заботливую хозяйку семейства, но вдруг закаменел,

наливаясь бешенством и лютой злобой, когда вспомнил о Дие,

своем заклятом враге-жертве, оставшемся без всякого присмотра

там, на дальнем берегу, который, невзирая на свою крайнюю

истощенность и прогрессирующее слабоумие, вполне мог еще

выкинуть некий фортель, от коего не поздоровится и ему,

многоопытному инфернальному выжиге.

И он, отбросив всякие нежности, заспешил назад, устремившись к

поверхности океана со всей скоростью, на какую только был

способен. Тем более там, это он отлично чувствовал по состоянию

воды и своим внутренним биологическим часам, наступал

рассвет. Навстречу ему сыпался звездопад разноцветных

фосфоресцирующих огоньков с тенями их хозяев, ждущих

добычу; медлительно и нехотя уступали дорогу белые призраки

акул, касатки, огромные химеры, зато кальмары протягивали

навстречу свои щупальца, норовя ухватить мчавшегося на всех

парах осьминога; нерасторопная рыбья мелочь всполошно

шарахалась в стороны, зазевавшиеся мальки больно ударяли ему в

голову. Но вот вдали затемнели подножия знакомых прибрежных

скал с шевелящимися широкими и длинными лентами водорослей,

издали напоминавшими космы мифических медуз-горгон или

растрепанные бороды морских титанов, навеки сросшихся со

скалами. Стало совсем светло, а вода у поверхности казалась

почти горячей по сравнению с леденящим холодом глубин.

Сытый, посвежевший, но изрядно утомившийся дальним

переходом и особенно резким перепадом давления (хотя кессонная

болезнь ему вовсе не грозила) причудливый акванавт, с шумом

вынырнув из воды, встретил рассвет в обжитой бухте, где под

скалой лежал встревоженный, окоченевший от утренней

прохлады Дий. После подводных деликатесов и океанской

очищающей свежести он явно не спешил согреть своими

объятиями костлявую, дурно пахнущую жертву. Он долго

плескался в волнах прибоя и, слегка подремывая, предавался

воспоминаниями о пережитом и увиденном в родной ему

глубоководной стихии, с умилением представил себе пляшущих

осьминожиков, рядом с ними - сторожкую, любвеобильную

супругу свою, но тут же посуровел и впал в скверное настроение

из-за того, что так и не дождался в эту ночь ответа от своего

Ментора. Вспыхнувшую злобу от перенесенного унижения надо

было на ком-то вымещать, гасить, и он пополз к дрожавшему от

озноба Дию.

... Только некая всемогущая, животворящая, чудодейственная

сила могла бы возродить и укрепить душевно и телесно это

несчастное, измученное, отупевшее существо, которое во время

редких своих прогулок по песчаному берегу чем-то напоминало

покойного академика Андрея Сахарова. Сходство это заключалось

и в крайней робости, угловатости движений, и в жалкой

измятости худой нескладной фигуры, в какой-то детской

беспомощности и отрешенности от всего окружающего. Его

завершала неподражаемая обреченная согбенность, словно на

плечах их громоздился тяжеленный, невидимый постороннему

глазу дубовый крест. Дий заплетающимися шагами тащился по

берегу, как тот знаменитый правозащитник, неуверенно

бредущий к трибуне съезда, сопровождаемый нарастающим

шиканьем, улюлюканьем, дикими возгласами и топотом

густопсового советского хамья, представленного

раскормленными, жеребоподобными, разнузданно-наглыми

депутатами от правящей номенклатуры, бесновавшимися в зале

парламента, словно мафиози или конокрады на ипподроме.

Но где она, эта высшая сила, где чудо, где сам Бог, в сострадание и

милосердие коего Дий, невольный участник разрушения храма

Христа Спасителя, все еще не смел, даже не способен был пока

уверовать, что недостойно даже заблудшего, погрязшего в

отчаянном неверии христианина, именно теперь крайне

нуждавшегося в высшем заступничестве. Грех сомнений и

неверия тянулся за ним постыдным шлейфом с молодых лет,

когда Дий, искушаемый суетой, ложью и нечистотой

окружающей обыденной жизни, мало, скупо и как-то наспех чтил

Творца, не задумываясь о грядущих испытаниях судьбы, а больше

дурачился и куражился, живя беспечно, беззаботно, как молодой

зверь, и лишь иногда машинально крестился, торопливо и

пристыженно проходя мимо храма, предпочитая тихой церковной

благодати буйные ватаги, драки стенка на стенку, совращающие

речи лукавых интеллигентов, вороватых социалистов да нередко и

всеублажающий, веселый кабак.

Попав в чудовищный оборот к посланцу Сатаны,

предуготованный и этим небрежением основными христианскими

заповедями, он и вовсе скатился почти до полного безбожия,

правда, скорее невольно, вынужденно, после невиданных,

похожих на светопредставление событий, а потом совсем ошалел

и одичал из-за небывалых мук, оглушающего действия целого

букета ядов, погружаясь в беспамятство, забывая все, и самого

Бога, и его святыни, даже простейшие молитвы. И только в особо

тяжкие мгновения возникали перед ним спасительные, дорогие

образы, врачующие и укрепляющие душу русского человека на

краю бездны: родное селение с крепкими избами среди полей и

лесов, навеки любящие, заботливо-печальные лица матери, отца,

хранительные иконы в доме, успокоительные силуэты храмов,

золоченые иконостасы и алтари, высокие задумчивые своды,

голубые сферы куполов с белокрылыми символами Святого Духа,

ангелами, лучащимися звездами, запахом ладана, целительной

тишиной приделов...

Скорбный лик изломанного, распятого Христа с опущенной

долу головой Дий старался не вспоминать, всякий раз остро

чувствуя некую аналогию, похожесть своих страданий на муки

Спасителя; но сравнивать себя с сыном Божьим, даже в малой

степени, посчитал бы величайшим святотатством, хотя и

завидовал капельку и втайне обстоятельствам казни Его - на

миру, на глазах у Матери сволей, среди множества любящих

учеников, сочувствующих,

оплакивавших и возносивших Ему хвалу, когда и сама смерть

красна. Дий же осознавал свое полное одиночество и

беззащитность, и в этом состоянии бесконечного планетарного

эшафотного распятия в назидание миру невыразимо тяжела и

страшна была его мученическая участь, коей он, не обременяя

себя анализом прошлого, не находил убеждающего объяснения и

веских причин и от этой величайшей, по его мнению,

несправедливости страдал еще горше, еще безысходнее.

Наступали миги, когда становилось совсем худо, и душа его

страстно алкала смерти, готова была с огромнейшим облегчением

расстаться навсегда с измученным телом. Тогда он, проклиная,

как Иов, ночь зачатия своего и день рождения, взывал к Богу послать

скорейшую развязку, приблизить финиш его незадавшегося,

тернисто-мученического пребывания на Земле. "О, если бы

благоволил Бог сокрушить меня, простер руку Свою и сразил

меня! - роптал он, повторяя заклинания Иова. - Пусть бы я, как небывший,

из чрева перенесен был во гроб". Мольбы его нередко сменялись

ужасными, богохульными проклятиями, многоэтажными

матерными взываниями к черту, дьяволу, и все эти буйства

грохочущими лавинами рассыпались окрест, устремлялись к

небу, и все окружающее пространство, казалось, немело,

осуждающе и боязливо цепенея от сего святотатственного

тарарама. Даже Спрут с его палачески невозмутимой натурой

слегка робел в те минуты истерично-праведного гнева

страстотерпца, трусливо отстраняясь от него, благоразумно

отползал в сторону, а то и вовсе скрывался в воде.

Но приступы яростного гнева вновь сменялись смирением и

необыкновенной кротостью, и тогда Дий находил оправдание

всему, даже своему невыносимому, гибельному положению, сам

тянутся к чудищу, оказывая ему знаки глубокого уважения и

покорности. Некие таинственные, подспудные силы великодушно

и мудро отвращали его от черных дум и опустошающего гнева, и

тогда по хилому телу вновь прокатывались врачующие волны

зыбкой, знобкой, согревающей надежды. "Но человек рождается

на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх", - вспомнил он

библейскую мудрость.

В очередной раз садистски, мстительно натешившись над

обомлевшей, обеспамятевшей жертвой, чье костистое тело,

сжимаемое упругими щупальцами, было безвольно-податливым,

как у набитой опилками куклы, Спрут умерил свой гнев и

принялся, как обычно, отфильтровывать через присоски из

подкожных сосудов жертвы живительный для своей холодной

голубой крови человеческий гемоглобин, позволявший ему

неутомимо плавать в глубинах океана на самые дальние

расстояния, быть уверенным, предприимчивым и удачливым.

Гемоглобин, или красные кровяные клетки-эритроциты, как

известно, выполняет в организме важную функцию переноса

кислорода из органов дыхания к тканям и выведения из них

углекислого газа. У осьминогов роль гемоглобина осуществляет

гемоцианин, пигмент, содержащий медь, - очень слабый

переносчик кислорода, зато окрашивающий кровь в

"аристократический" голубой цвет. Потому животное это очень

быстро утомляется, проплыв 15-20 метров, ложится в

изнеможении на дно, мышцы его слабеют через несколько минут

борьбы с противником.

Молодой, полнокровный, сильный Дий стал для инфернального

чудища втройне дорогой, поистине уникальнейшей добычей,

почти неиссякаемым источником бесценного гемоглобина,

позволяющего жить так, как и не снилось никакому другому

головоногому.

Насытившись вполне и запасшись силами для новых

путешествий, Спрут замирал недвижно, задремывая или

задумываясь о чем-то своем, позволяя передохнуть и своему

измятому, обескровленному "донору".

Почувствовав в очередной раз, что жертва как-то слишком уж

ослабла - и от длительной прогулки, и от крепких "объятий",

завершившихся опустошающим, сверх всякой меры,

отсасыванием эритроцитов, и теперь едва дышит в обморочном

состоянии, монстр понял, что в данный момент будут совершенно

бесполезны такие проверенные в прошлом тонизирующие

средства, как калейдоскопические цвето-музыкальные

метаморфозы, чудеса видеоэкрана, бравурные, оглушающие, тупо

возбуждающие марши, хмель демагогического охмуряжа

велеречивых ораторов, прерываемого бурными овациями

митингующих в верноподданническом экстазе залов. Ситуация

была тревожной, и потому Хозяин принялся впрыскивать жертве

оживляющие и укрепляющие соки, обогащенную гемоглобином

кровь, и делал это до тех пор, пока Дий не пришел в себя, теплея,

розовея лицом, не начал ворочаться, сопеть, даже взбрыкивать

непроизвольно, как бы в напоминание о далеких, утерянных

навсегда годах своей дивной молодости, бесшабашной удали и

воли.

Но даже столь непродолжительное "благоденствие" пленника не

входило в расчеты осьминога; он принялся отсасывать назад

"лишние" соки, а дремавший до того клюв в приоткрытом рту,

хищно щелкнув, вонзился в тело, вырывая трепещущий кусок

плоти возле самого сердца. Жертва снова стонала, мычала,

хрипела, выла протяжно, металась в бреду и, окончательно

ослабев, погружалась в беспамятство, уже не доставляя своему

палачу никаких хлопот и беспокойства.

Таким манером подводное страшилище все чаще устраивало себе

передышки в неудержимом стремлении поблаженствовать в

истоме полнейшего довольства своим сытым, хорошо упитанным

естеством, порожденным океанской бездной, где пропитание

далеко не просто достается. Здесь же, на берегу, в укромном,

прохладном, защищенном от солнца уголке, под ним, в его

цепких объятиях покоилась дармовая еда, резервный харч, нечто

вроде дойной коровы, к тому же покорно делившейся с ним

ценнейшим гемоглобином. И чудище, на свой манер, молилось

благодарственно своему благодетелю и кумиру - Дракону,

который надоумил его в 1917 году заполучить такую кроткую и

смиренную "кормилицу", вооружив попутно эффективнейшими

средствами для психологического, идейного одурманивания,

приручения и деморализующего (до состояния тупой покорности)

подавления столь невероятной добычи.

Но время шло, биологические законы действовали неумолимо, не

щадя и посланца Сатаны. Спрут, разменяв последний десяток лет

своего Кощеева века, пережив долгие, сладостно-золотые годы

расцвета и глобального триумфа своей лживо-демагогической,

каннибальской натуры, начал помалу сдавать, дрябнуть, стареть.

Сморщивалась, становясь рыхлой, пористой и вялой, кожа на

лобастой голове, на мантии и щупальцах этого

омерзительнейшего, кичившегося своей "элитной" упитанностью

монстра. Он уже не так часто и не столь ловко мог высасывать

соки из своей жертвы, давая ей тем самым спасительные

передышки, не столь яростно и опустошающе терзал ее, как

прежде, уверившись в полнейшей необратимости результатов

совершенного им злодеяния, в том, что это полубесчувственное,

инертное, вечно голодное существо ни на что уже более не

годится, кроме как на безропотную отдачу (до последней капли

крови) своей истерзанной до неузнаваемости, переродившейся за

75 лет плоти раба - дегенерата ему, абсолютному диктатору -

посланцу Антихриста, ставшему невиданным за всю историю

мира тираном-вурдалаком. Даже испустить дух эта послушная

жертва посмеет лишь вместе с ним или даже чуть раньше и

непременно только по его, чудища, организующей, направляющей

и руководящей команде.

"Теперь ему уже никакое чудо не поможет, - злорадно

гримасничая, торжествовало Идолище, - даже если к его

полуразрушенному организму подключить усиленное

высококалорийное питание, обильно вливать в его немощную

плоть свежую девичью кровь, вводить витамины, стимуляторы,

омолаживающие гормоны. Конец близок русоволосому быдлу, а

без меня ему - вообще крышка".

Спрут мысленно аплодировал себе, гордясь полной и

окончательной, по его убеждению, победой над захиревшим

представителем некогда великой нации, мнившей всерьез об

особенном своем предназначении, особой миссии перед всем

человечеством.

"И вся-то твоя земная роль, уродина, лапоть, смерд, мешок с

дерьмом - быть рабом, субстратом, кормовой биомассой на

потребу высшему существу, то есть мне! И считай это за высшую

честь, оказанную тебе синклитом Сатаны, - саркастически кривил

рот осьминог. - А я со временем, наберись только терпения,

голубок, выведу тебя в то идиотское твое светлое будущее, в

Беловодье либо в страну Муравию, куда ты и предки твои,

квасные, сермяжные души, рвались так рьяно и единственно лишь

для того, чтоб, попав туда, палец о палец не ударяя, жрать без

меры да дрыхнуть вволю. Туда вы, сиволапые, рулили и перли,

наслушавшись до одури лукавых интеллигентов, писак разных да

смутьянов-шеромыг, подстрекавших вас к бунту, звавших к

топору. Туда, в мифический рай, стремились вы все, распаленные

жадностью, выпучив глаза, громя и сжигая усадьбы (попутно гадя

в них), позарившись на дармовщину, на чужое добро.

Подгоняемые, как стадо овец, комиссарами-нехристями, вы

готовы были весь мир подпалить и перевернуть ради той

несусветной блажи, запамятовав начисто, что от добра добра не

ищут и что единственно труд прилежный, тяжкий - отец всех благ

и богатств. Ведь вы тогда, втемяшив в башку свою ахинею

несусветную о молочных реках и кисельных берегах, жили-то вполне

сносно, получив землю, сытно трескали, попивали, не голодали,

если не ленились. Вслед за странами Запада медленно, но верно

продвигались, через временные трудности и лишения, к общему

благоденствию. Пройдя, как все, те тяготы и тернии вольного

землепашества и ремесла по пути приумножения богатств

России, прогнав вовремя поганой метлой

революционеров-голодранцев, жили бы и вы сейчас не хуже

цивилизованных наций, а не завидовали бы им безмерно и алчно,

шарясь ныне в поисках жратвы по пустым сусекам. И

физиономии у вас всех до того рокового переворота были светлые,

осмысленные, гордые - прекрасные лица одухотворенных,

трудолюбивых, знающих себе цену людей. А сейчас - что у тебя, к

примеру, за рожа? Да ты б удавился, если б узрел в зеркале свою

теперешнюю гнусную, словно золой и пеплом запорошенную,

растерянную и злобную физиономию затравленного,

обмишулившегося недотепы... Остановиться бы тогда вам,

пастырей своих духовных послушавшись, но вы, поджигаемые

"буревестниками" революции, не захотели ценить, что имели,

убоялись тягот, трудов повседневных, праведных, ринулись

экспроприировать чужое добро - через моря крови, спеша

расхватать все дуриком да присвоить скорей, но вам ничего

путного так и не дали, вырвали из зубов и присвоили себе те

лукавые агитаторы-шулера в кожанках, а вас, вырезав или сгноив

лучших, оболванив и лоботомировав остальных, превратили в

рабов - невиданных, жалчайших, презреннейших, ибо влезли вы в

тот дьявольский хомут добровольно, можно сказать, осознанно. И

чего же ты, друже, в итоге добился? Посмешищем стал,

страшилищем, уродом - пред всем честным миром и смердишь

теперь на весь свет в своем непотребстве, нищете, убожестве,

неуемно при этом разглагольствуя да прожектерствуя. Докатился

же ты до этого позорища и ничтожества, доверившись полорото,

по-вороньи пустопорожним посулам профессиональных

болтунов-сицилистов, их завлекательным байкам о "всеобщем

счастье", поверив всему этому надувательству и охмуряжу -

безоглядно и самозабвенно, как только и могут поддаваться столь

великому, шитому белыми нитками обману лишь простофили,

сопливые добряки, сонные байбаки да ленивцы неповоротливые -

ты и твои соплеменники, обрекшие себя во имя той марксистской

блажи на беды и лишения - чудовищные, невиданные, ухнув в

средневековую бездну страданий, саморазрушения, чуть ли не

гибели всего племени великороссов. Вот на этом постыдном,

ледащем устремлении, возалкав чужого добра, ты и попался в

сети великого обмана, расставленные нашим владыкой - Сатаной.

И стал ты ныне посмешищем Вселенной, без конца используемый

и треплемый, как половая тряпка, всеми, кому ни

заблагорассудится, позволяя издеваться да экспериментировать

над собой, как никто другой. Поделом же тебе столь позорная

участь, коли властвовать собою не способен, напоровшись сдуру

на ту гибельную уду, жадно заглотивши пустой крючок - до

кишок, до пупа, к несказанному торжеству великого,

искуснейшего "рыбака" - Антихриста. Теперь копошишься, как

жук в дерьме, выжатый и высосанный, словно кожура от лимона,

да еще и встать самостоятельно возмечтал на свои колченогие

лытки, иссохнувши, переродившись телом и душой в истинного

(не сказочного) Ивана-дурачка, не помнящего родства, силишься в

тщете вернуть себе человеческий облик, давно лишившись всего

святого, профукав и славу, и честь, и гордость своих великих

предков. Где теперь тебе, выродку, гнуснейшему дистрофику и

недоумку, обрести свое прошлое, утерянное навсегда? Не

рыпайся ужо, лежи да гемоглобин мне, пока можешь,

нарабатывай, копи, ради этого только и держу и подкармливаю

тебя - пока не подохнешь. Впрочем, туда тебе и дорога... Ох ты гой

еси, добрый молодец, достославный честной детинушка Дий,

несостоявшийся наследник и потомок Ильи Муромца, захиревший

и обанкротившийся в пух и прах "борец за светлое будущее".

Закончив свою разгромную тираду, окончательно убивающую

морально, как он считал, жертву, Спрут страшно устал и задремал.

Как это обыкновенно бывает меж близкими существами, подолгу

живущими бок о бок, Дий чутьем, интуицией своей остро

воспринял разгромный спич монстра, крайне жестокую оценку и

приговор себе и от смрада столь гнусного злопыхательства и

презрения едва не задохнулся. Распятый и пригвожденный столь

убийственной правдой, Дий слабым усилием пытался удержаться

на плаву, сознавая, что, только собрав последние остатки сил и

воли, сможет выжить и выстоять психологически, не потерять

вконец крошечной и последней своей человеческой надежды на

лучшую долю, на хотя бы мизерное изменение в своем

убийственно-отчаянном положении. Вконец расстроившись, ища

малейшую зацепку, точечную опору в своем безысходном,

катастрофическом одиночестве, чувствуя, как рушатся последние

хрупкие подпорки и костыли, как гаснут трепетные грезы о

возвращении, обретении чувств самоуважения, гордости, он вдруг

почувствовал на лице теплый слабый лучик света, струившийся

неведомо из какой точки неоглядного неба. Вслед за этим он

услышал, вернее, уловил сердцем не реализованный в отчетливых

звуках, неведомый, тишайший глас: "Крепись и в безысходности

своей, страстотерпец исстрадавшийся, ты - христианин, временно

и постыдно уловленный и ввергнутый в преддверие ада Сатаной

за грехи свои, заблуждения, легкомыслие, доброту, доверчивость

да беспечность. На краю гибели стоишь в своем безграничном

отчаянии, но не падай духом вконец, не убивайся столь неутешно.

Бог милостив, а горячие слезы и неустанные молитвы Богородицы

о несчастной планиде твоей дошли до слуха и сердца Его,

всепрощающего и всеблагого. Поверь в себя, молись - и свет

благодати обретешь впереди. Помни сказанное в святом

Евангелии: "Претерпевший до конца спасен будет". Вспомни

также всех великомучеников Святой Руси, начиная с Бориса и

Глеба, их скорбные лики, бестрепетные в страданиях, застывшую

в их глазах муку и мольбу к Всевышнему помочь выдержать,

выстоять, прощающих даже врагов своих, и тебе полегчает...

Окрепнешь верой в Бога, поверишь в возрождение, в достойное

будущее свое, и ты спасешься. Спадут оковы и тенета

Антихристовы, исцелишься телом своим, истерзанным,

изувеченным, а там, с помощью Всевышнего, укрепившись

обновленными духом и плотью, встанешь и пойдешь. Ведь ты жив

и вживе пребываешь, а возрождение твое будущее отнюдь не чудо

какое несбыточное, ибо всемогущ наш Создатель. Вспомни, как

мертвый Лазарь восстал из гроба после благодарственной молитвы

Христа Богу-отцу. Особо восславь и призови Богородицу,

заступницу давнюю твою, ибо почти уже вымолила Она у

Всевышнего твое прощение. Жив, здрав и удачлив будешь, Дий,

богатырь святорусский, на века, если не станешь более вовеки

легкомысленно доверяться нехристям, слугам Сатановым, если не

посмеешь более терять веру в себя, в свое предназначение и

будешь благодарить неустанно радетелей своих небесных. Терпи и

молись, Аминь!"

Оживившись и воспрянув после сих увещеваний гласа неведомого

благовестника, Дий узрел вдруг себя в Оружейной палате Кремля,

зачарованного смотрящим на простой с виду меч Дмитрия

Пожарского. Оружие князя-ратника, предводителя дружин,

воодушевленных благочестивыми речами Минина и спасших

нацию от разграбления и поругания в Смутное время, пробуждало

дремавшую в крови, в генах целительную, воодушевляющую

гордость за свой славный и несчастный народ,

сыном-страстотерпцем коего он являлся. Не смел, не мог он более

так безгранично самоуничтожительно, как раб последний,

отчаиваться, махнув рукой на себя, на свою незадавшуюся судьбу,

но должен был, стиснув зубы, собрав остатние силы, не упуская

малейшей возможности, любого благоприятного случая, ждать

своего часа, чтобы бороться и отстоять лучшую свою долю.

Поеживаясь от промозглой сырости и холода, он прислушивался к

усиливающемуся ветру над океаном, и в его штормовом

завывании, в нарастающем гуле прибоя явственно различил

старинное церковное пение, заупокойную службу или

всенощную литургию, сменившуюся почти незаметно знакомой с

детства бурлацкой "Дубинушкой", и этот отменно слаженный

хор, составленный из мужских басов, располагался неведомо где

в поднебесье. Потом в том хорале Дий своим тонким слухом

уловил иную уже мелодию - более суровую, мужественную, с

размеренной, торжественной поступью бесчисленных колонн

ополченцев, воинов, мелодию, набатно зовущую к борьбе. То

был некий гармоничный сплав "Славянского марша" П. И.

Чайковского и знаменитой песни 1941 года "Вставай, страна

огромная, вставай на смертный бой", поднимавшей народ на битву

с лютым, смертельным врагом. Эти электризующе могучие

мелодии и песни, куплеты коих доносило ветром поочередно или

одновременно, звучали отчетливо, властно, мощно, будоража и

возвышая дух богатыря, медленно пробуждающегося от

колдовского наваждения.

Затем в ураганном ветре и шуме кипящих волн зародились,

постепенно набирая всеохватный, вселенский размах и силу

звучания, "Богатырская симфония" А. П. Бородина и увертюра П.

И. Чайковского "1812 год". Было такое впечатление, словно

гигантским симфоническим оркестром являлся весь бушующий

океан, вся его огромная водная стихия, и этим невиданным

вселенским ансамблем управлял некий гениальный дирижер,

расположившийся со своим пультом в поднебесье, на виду у всех

титанических "музыкантов". Все окружающее пространство

взбудораженно ликовало, внимая громокипящей божественной

музыке, где былинный размах, удаль и романтика подвигов

витязей Руси изначальной перемежались победными всплесками

фанфар, яростной схваткой, схлестывающимися шквалами

фортиссимо медных и смычковых групп, изображавших

смертельное соперничество русского воинского марша и

французской "Марсельезы". Торжествующий русский гимн,

перекликаясь со "Славься!" М. И. Глинки, завершал историческую

битву за свободу Отечества.

Музыка эта явилась для Дия целительнее любого эликсира, она

согревала кровь, обновляла его мировосприятие и мироощущение,

воодушевляла и звала к стойкости в противостоянии

беспощадному тирану-палачу, к борьбе за жизнь, за достойное

свое будущее. Музыка же позволяла ему отринуть, сбросить

душный, давящий покров страха, самоуничижения, неверия в

свои силы и возможности, то есть все составляющие комплекса

собственной неполноценности, сформировавшегося за десятилетия

рабства усилиями и стараниями великого селекционера дебилов и

придурков, маркисистски подкованного выкормыша Сатаны -

"товарища Спрута".

Ощутив в себе просыпающиеся глубинные силы, исполин мощно

напряг все свои члены, но высвободить из щупальцев удалось

лишь руки до локтей, шею, часть груди и одну, левую, ногу. Он

обрадовался несказанно и этому достижению, обостренно

чувствуя, как страшно зачесались онемевшие от пут

освобожденные части тела. Спрут, почуяв неладное и сразу

очнувшись от дремы, тут же попытался спеленать заново

освободившиеся участки тела жертвы, но не смог этого сделать.

Одрябнувшие щупальцы лишились былой ловкости, ослабели и,

не в силах занять утерянные позиции, словно бы в некоем

недоумении извивались в воздухе, машинально опутывая и

захлестывая друг друга. С такой строптивостью чудище

столкнулось впервые за многие десятилетия и потому не на

шутку перепугалось.

УЖАС МЕРТВОЙ ЖИЗНИ

Они знают праведный суд Божий, что

делающие такие дела достойны смерти;

однако не только их делают, но и делающих

одобряют.

Евангелие. К римлянам - 1, 32.

Наш общественно-политический строй

милитаризованного казарменно-ломпенского

социализма во всех сферах созидания

производил на свет убогих - в лучшем случае,

а в худшем - опасных уродов. Вместе с

голодным народом... мы не ангелы и можем

вполне лечиться у одних и тех же

психиатров.

Марк Захаров, режиссер.

ШАБАШ САТАНИСТОВ

На Лысой горе, да не на той, что под Киевом, а где-то в Карпатах,

собирались на внеочередной свой шабаш прислужники,

сторонники и выродки Красного Дракона. Велико и

представительно было сонмище слуг Антихристовых, и всякой их

твари нашлось там место: разнокалиберным чертям, бесам и

ведьмам, от безобразных до почти что красоток, вурдалакам,

привидениям, нежити - лешим, домовым, кикиморам, упырям,

множеству иной нечисти, слетавшейся, сбегавшейся,

сползавшейся отовсюду на тот чрезвычайный сейм по некоему

важному, неотложному вопросу.

В чем он заключался, никому из делегатов не было ведомо. Пока

же все эти косматые, горбатые, когтистые, рогатые с копытами,

лапами, брюхами и выпученными зенками-буркалами теснились,

шумели, спорили озадаченно; в их разношерстной толпе уже

слышались возмущенные выкрики и топот, звучали, покамест

пробные, трели разбойного посвиста. Гомон, гвалт, суматоха

становились все громче и наглее.

Как и положено быть истинному вертепу, место сборища

представляло собой огромную поляну, окаймленную подножиями

круто вздымавшихся к небу гор, гигантскими хвойными

деревьями, обрывами и пропастями, заглянуть в кои редко кто

осмеливался даже из этой видавшей виды публики. Майдан тот

был покрыт невысокой травой, а на одной стороне его, там, у

круто поднимавшегося склона высоченной горы, с молочно

светившейся в поднебесье шапкой снегов, темнели в два ряда пни

- сидения для президиума, ради чего пришлось спешно срубить и

сбросить в пропасть двадцать огромных елей.

Гости кричали, бузили и выли все громче в нетерпеливом

озлоблении, иные уже откровенно хулиганили, орали, свистели,

оглашая окрестности отборнейшей нецензурной бранью. Наконец

устроители сборища, совещавшиеся на своей приватной укромной

лужайке, скрытой среди кустарника, не выдержали напора вовсю

расходившейся буйной публики и, чтоб занять и развлечь ее, дали

указание мелким бесам-прислужникам врубить музыку. И вот из

мощных усилительных колонок, скрытых в кронах густых

деревьев, грянули звуки и ритмы... Но что это была за музыка!

Все школы, стили, течения и манеры легкого, жесткого рока,

тяжелого "металла", поп - и диско-музыки, рэпа и рэг-тайма,

надрывных космо-шлягеров и т. д,, и т. п. присутствовали тут.

Самые знаменитые, крикливейшие, одержимые карачуном и

кондрашкой ансамбли с визжащими солистами, демонстрируя

свои возможности, загрохотали одновременно на полную

катушку, так что, кажется, сам воздух, небо, земля, окрестные

горы и леса дрогнули в сполохе и заходили ходуном, вибрируя и

содрогаясь (как при сильном землетрясении) в разнобойном,

рваном ритме.

Разбитная, окаянная публика не заставила себя упрашивать и

пустилась отплясывать так, что серой запахло и клочья травы,

вырванной с корнями и комьями земли, полетели из-под

беснующихся копыт в разные стороны. Особо отличались, задавая

тон всему огромнейшему дансингу под звездным небом,

"фирменные" вамп и секс-бомбы, ухмыляющиеся кровавыми ртами,

ведьмы с чертями и дьяволами-суперменами. Танцевали они

отменно, даже, можно сказать, шикарно, в разных стилях и

манерах, начиная с элегантного австрийского вальса, лихих

полек, южноамериканских румбы, самбы, ча-ча-ча до

наимоднейших вывертов, конвульсивных, припадочных судорог

брейка и замысловатых акробатических фигур новейших танцев,

и многое из этого потрясающего шоу вполне бы сошло за

всемирный конкурс знаменитейших танцоров, с небольшим,

разве, недостатком - отсутствием у соревнующихся фраков и

бальных платьев. Однако и хвост, трубой он или калачиком, и

замысловатейшие рога, и разноцветная клочковатая шерсть, и то,

как уложена, причесана она, тоже что-нибудь да значили и

казались порою не хуже изящных парижских уборов и

украшений, настолько ловки, галантны, увертливы и даже

грациозны были их обладатели.

Вакханалия достигла наивысшего накала, когда откуда-то из

поднебесья начали рушиться, подобно горному камнепаду, рваные,

рубленые, синкопированные ритмы, с чудовищным завыванием

труб, саксофонов и электрогитар, отчего барабанные перепонки в

ушах даже видавшей виды нечисти готовы были лопнуть под

напором ужасающих децибел.

Менее натасканная, мало искушенная публика, как-то: сельские

увальни лешие и домовые всех сортов - сараешники,

конюшенники, банные живули и волосатки, вся стихийная

нежить, куда причисляют также полевого, кикимору, русалок,

водяного, - с величайшей завистью и вожделением взирала на

обольстительных и вертких в танце ведьм и чертей-ухарей,

пожирала их глазами и готова была провалиться сквозь землю,

кляня свою неловкость, неуклюжесть, кривизну спин и лап,

непрезентабельность полускособоченных хребтов и фигур. Однако

столь тягостное смущение и самоистязание заканчивалось тем,

что и эта второсортная публика, возбужденная сатанинской

музыкой, способной и мертвецов поднять из могил, не

выдерживала и пускалась в свои доморощенные, провинциальные

плясы, то есть, попросту говоря, давала трепака, с дробным

топотом и скаканиями вприсядку, с ломаниями, кривляниями,

гиканьем, посвистом, визгом и уханьем, и вся эта плебейская

самодеятельность добавляла новую и весьма своеобразную струю в

этот дичайший содом и какофонию вселенского

светопреставления.

Устроители расщедрились и на буфет, где особо почтенной,

избранной публике подавали, впридачу к кокаину и гаванским

сигарам, грог, джин, кровавый огненный ликер и ямайский ром;

всем прочим от пуза отпускались сивуха, наливки и настои из

ядовитых, возбуждающих трав, насекомых, грибов-мухоморов,

махорочные сигареты с марихуаной и анашой.

Вскоре танцоры послабее не выдержали бешеного ритма,

некоторые из них замертво падали на всклоченную траву, другие,

стеная и икая, ковыляли или ползли на четвереньках к обочине и

скрывались в кустах. К зарослям же вдруг запрыгали и заскакали,

словно по малой нужде, и многие дюжие плясуны, причем не в

одиночку, а подхватив заботливо под лапы своих дам, у коих тоже

подкашивались уставшие плести умопомрачительные мыслете

копытца. Бесовский бал затухал, и только по сторонам, словно в

сомнамбулическом забытьи или в глубоком трансе, самозабвенно

и как-то уже автоматически сучили ножками разрозненные

группки юных чертей и бесенят.

Над горами поднялась и застыла, очистившись от летучих

облачков, огромная ярко-оранжевая луна. Почти как днем стало

светло на поляне-танцплощадке, которую спешно приводили в

порядок, сгребая к обочинам кучи вырванной травы и комья

выбитой копытами земли, все те же услужливые и усердные, как

китайцы, мелкие бесенята. Резкая сирена заполночь прозвучала

сигналом к открытию деловой части сборища слуг

Антихристовых. Они выходили, выползали или ковыляли со всех

сторон на залитую призрачным светом поляну и рассаживались

прямо на траве, согласно установленной в их среде строгой

субординации.

В передних рядах устроились самые важные и солидные, с

брюхами и одышкой, заносчиво-высокомерными взглядами черти

авангардной номенклатурной когорты. За ними чинно

разместились черти и бесы помельче, помоложе, но тоже изрядно

откормленные, с бурыми шеями и выпирающими животами,

спесивыми рожами, на коих особо выделялась почти

непроизвольно оттопыривавшаяся нижняя губа, знак отличия

весьма ответственной аппаратной особы. Они угодливо-преданно,

как верные псы, посматривали на спины сидящих впереди, явно

настраиваясь на их указующе-руководящую выправку и позы.

Далее по рядам, до самой стены леса расселась в самых вольных

позитурах различная третьесортная служивая мелочь, лесная,

запечная, погребная, чердачная, водяная и прочая полупочтенная

шушера, всецело, с потрохами зависевшая от

переднескамеечников и заспинных их клевретов.

Следует особо заметить, что все собравшиеся здесь, независимо

от занимаемой ступени в их иерархии, страшно гордились самой

своей принадлежностью к сему дьявольскому сонму и потому

заранее молчаливо и полностью одобряли все решения и деяния

Сатаны, его синклита (априори стоявших вне морали и

нравственности) независимо от степени их чудовищности,

гнусности, изощренной подлости или жестокости, с раболепной

готовностью выдавая карт-бланш на любые акции высокомерной и

вероломной верхушке.

Они даже бахвалились этим своим послушанием и готовы были

лопнуть от тщеславия, загипнотизированные невиданным

разгулом виртуозной лжи, демагогии, а также заумными речами

своих руководящих златоустов.

Исключение из членов сонмища считалось у них куда более

страшным наказанием, чем самая ужасная смерть, и каждый с

готовностью пожертвовал бы собой, нежели согласился лишиться

партбилета вместе с заветным знаком "666", выжженным на

ладони или на лбу, в зависимости от занимаемой ступени в

иерархии. На всех же прочих, кто не принадлежал к воинству

Нечистой силы, они взирали как на пустое место, как на существа

низшей, подобно париям, касты, с которыми можно было вовсе не

считаться или даже спокойно и невозбранно прибить любого из

них. Члены сборища в пароксизме некой особой своей

избранности мнили себя хозяевами и спасителями мира, и мир, по

их мнению, должен был молча, безропотно склоняться к их

копытам и вертеться вокруг заданной ими оси, как звездное небо -

вокруг Полярной звезды. Вера в свою исключительность

затмевала их зацикленные на лживой идее, ограниченные умы,

равно как и глубокая убежденность в непогрешимости Сатаны и

его учения. Безропотное послушание вкупе с тщеславным зудом

по поводу своей особой избранности стали незыблемой основой,

стержнем их преступного, злодейского сообщества, давно и

безнадежно оторвавшегося от реальной жизни и людей, спесиво

противостоявшего им, как некий выродившийся средневековый

орден заговорщиков-мракобесов, вознамерившихся исправить

греховную человеческую породу посредством прокрустова ложа,

дыбы и живодерни.

Наконец из-за высокого кустарника чинно, гуськом потянулись к

своим пням, солидно отдуваясь и осуждающе поглядывая на

сиявшую Луну, руководящие деятели чрезвычайного сейма.

Каждый из них словно бы нес на голове с величайшей

осторожностью некую драгоценную амфору и потому не мог

позволить себе ни малейшего лишнего предосудительного

движения, взгляда, вздоха, но все же безошибочно находил свой,

загодя отведенный ему пень и, даже не взглянув на сидение,

торжественно опускал на него свой потертый, грязный,

облысевший от частых и длительных заседаний зад.

Начали с того, что вслед за Генеральным иерархом все встали и

крикливо, гнусаво, по-козлиному и вразнобой пропели свой гимн,

где с глухой угрозой вновь прозвучала клятва до основания

разрушить и переделать весь мир - во имя окончательной победы

и торжества великого учения Сатаны.

Затем Генеральный иерарх, один из ближайших ставленников

Красного Дракона, с особым знаком в виде огромной кляксы на

лбу, удостоверяющим эту высокую принадлежность, выступил с

разъяснением причин экстраординарного сборища.

- В последнее время от мелкой, но весьма наглой и надоедливой

нашей братии, - заговорил он медленно, с расстановкой, словно бы

ощупывая и обкатывая языком и зубами каждое слово во рту, - в

массовом порядке стали подбрасываться возмутительные

заявления, протесты, даже угрозы - с требованием срочно

рассмотреть вопрос о судьбе небезызвестного всем нам Дия,

"великомученика и страстотерпца", как они его высокопарно и

слезливо величают в своих письмах. Как известно всем,

русоволосый богатырь Дий, согласно высшему предначертанию,

проходит длительный экспериментальный курс перевоспитания и

перековки под руководством Спрута, нашего выдающегося

идеологического деятеля и организатора, камергера Его

Грешнейшего Величества - Сатаны. Так вот, названная выше

безответственная шушера и бесотня (неясно только, кто ей это

подкидывает, по чьему наущению поднята эта возня) озабочена и

даже скорбит, видите ли, об этом Дие, высказывая нелепые и

бездоказательные предположения о его чуть ли не обреченности,

о том, что русоволосый детина почти что при смерти, а Спрут-де

продолжает некомпетентно, скверно и очень жестоко обращаться

со своим подопечным. Позволительно спросить сию зарвавшуюся,

простите, мелочь пузатую, поднявшую столь нелепый и

необоснованный трезвон: мыслимо ли такое, чтоб

высоконравственный, высокоидейный, способнейший питомец

самого Красного Дракона был груб, жесток и кровожаден? И не

вы ли сами, я вас спрашиваю, заднескамеечники, метите в

воспитатели, в идейные руководители? Да вы, с вашими буйством,

деструктивностью, дилетантством, безалаберностью и

безответственностью, давно бы не только уморили, но и клочка от

того толстокожего, ледащего детины не оставили, дай вам только

волю. Дий, напомню вам еще раз, - это объект эпохального

коммунистического воспитания - ответственнейший, если хотите,

эталонный образец мировой, стратегической важности для всего

нашего дела. Опыт по его перековке крайне необходим нам и

нашим братским партиям для новых экспериментов в

последующих веках. Посему обращение с Дием - дело

деликатнейшее, и управиться с ним лучше, чем наш

высокочтимый и глубокоуважаемый осьминог, не сможет никто.

Он жесток, по-вашему? Да, Спрут - это не институт благородных

девиц, зарубите себе на носах своих досужих. Спрут - это

жесткий, бескомпромиссный боец, а не размазня, не тюфяк, не

интеллигентишка, не демократ какой-нибудь слюнявый. Так что

все претензии на сей счет, тем более нелепые требования о

каком-то даже его покаянии перед Дием, решительно

отметаются. Воспитание и перековка русоволосого богатыря на

пути к его светлому будущему продолжится, с некоторыми,

впрочем, коррекциями - в смысле улучшения питания,

послаблений в режиме дня, методике руководства. Главные же

принципы - незыблемы! Частная собственность и

самостоятельность Дию категорически противопоказаны.

Социалистический выбор неизменен и плодотворен, как никакой

другой, и на этом прекратим дебаты.

Генеральный, выпятив губы и безвольный бабий подбородок

Муссолини, величественно сел на свой пень, скрестил когтистые

лапы на выпирающем животе с облезлой сивой шерстью и застыл,

уставясь на Луну. Здесь следует уточнить, что суровость его была

скорее напускной, по необходимости, приличествующей столь

высокому посту, каковой он занимал, сразу (по избрании его в

ходе бурной и беспринципно-запрограммированной закулисной

возни, коей как нельзя лучше подходит образное сравнение со

схваткою бульдогов под ковром, высказанное мудрым и

проницательным Уинстоном Черчиллем) объявив себя

сторонником "обновления и демократизации" работы слуг

Сатановых. Ставший последним в уныло-безобразном

паноптиуме диктаторов, Генеральный иерарх волею Всевышнего

был наделен (помимо собственных его желаний, вопреки его

неуклюже-отчаянным поползновениям на стиль и методы

руководителя "твердой руки") мягким, нерешительным, но

одновременно импульсивно-непредсказуемым характером - с

единственной целью: используя его непререкаемый авторитет и

вес, при его невольном содействии и демократоподобных

послаблениях спасти от окончательной погибели Дия, последнюю

надежду Святой Руси. И потому, что бы ни пытался сделать -

хуже, гаже или послабляюще, даже по-людски в этом

предопределении событий свыше - Генеральный иерарх, как ни

поворачивал он властный штурвал свой, потакая самым

реакционным своим дружкам и соратникам в их безудержных

устремлениях к путчам, усилению диктатуры, развязыванию

кровавого террора, провидение и промысел Божий продвигали все

свершаемое вокруг Дия в указанном небесами направлении.

- Наш подопечный Дий - терпелив, покладист, неприхотлив и

вынесет все на пути к своему лучезарному будущему! - зычно и

напористо поддержал Генерального спикер сейма, грубоголосый,

властный, крайне самоуверенный и упитанный чертяка,

буравивший пристальным взглядом жестких белесых глаз

собравшихся на поляне. - Все эти жалкие, разлагающие стенания

по поводу его участи я считаю чистейшей воды провокацией

безответственных злопыхателей и деструктивных элементов, с

коими мы будем бороться насмерть! Предлагаю лишить их

партбилетов и с позором изгнать из наших рядов.

Он побледнел от гнева, мстительно раздувая ноздри, играя

желваками, с прокурорской обличающей пронзительностью

словно бы шлифовал своими выкаченными глазами постные

физиономии присмиревших "делегатов".

Для более полной характеристики этого персонажа откроем

маленькую, но весьма сладостную и сугубо приватную его

тайну, к коей приобщен был весьма узкий круг избранных лиц.

Суть ее заключалась в том, что сей выдающийся, прямо-таки

демонический спикер (умевший, кстати, самым виртоузным

образом обработать и склонить умы делегатов, их, так сказать,

коллективный разум и волю к почти единодушному принятию

только тех решений и резолюций, которые были выгодны

высшему синклиту) пописывал стишки, успел тиснуть некий

тоненький сборник, естественно, под изящно-поэтическим,

пробуждающим самые многозначительные ассоциации и

параллели псевдонимом. Как истинный гурман - ценитель

беллетра и в целях наилучшего пищеварения, после изысканного

обеда он любил грешным делом (под легкую дремоту с медвежьим

всхрапом) слушать записи выступлений знаменитых поэтов с

чтением стихов, вздыхал на самых чувствительных местах, иные

прокручивал заново. И в том таинственном малотиражном,

зашифрованном сборничке его виршей, между балалаечным

треньканьем и шатаниями по давно накатанным тропам

колхозно-совхозной буколики с бесконечными вариациями

душевных соитий, исповедей и похмельно-слезливых обращений

к одушевляемым василькам, лютикам, колокольчикам, рябинам и

березкам, проскользнула однажды некая крамольная жалоба,

даже туга - кручина, с явным намеком на тяжкую долю Дия и

того чудовищно разоренного легионом его соратников,

выморочного, унылого и бескрайнего пространства, что звалось

некогда гордой и великой Святой Русью.

Все трудней служить у Сатаны,

Быть беспечным, сытым и веселым,

Слыша смерда стон и скорбь страны...

Сильнейшая гроза в горах с оглушающей канонадой грома и

беспрерывными всполохами сине-зеленых ослепительных молний

не произвела бы такого впечатления на собравшихся, как это

неожиданное, ошеломившее всех, выступление респектабельного

дьявола средних лет, поросшего модной, черной с искрой,

шерстью, украшенного изящными, как у горного муфлона,

рогами, одного из ведущих специалистов Отдела внешних

сношений. Его появления на ораторском подиуме никто не ожидал.

- От имени группы демократов-гуманистов и сторонников

учения Христа, - негромко начал он, вызвав замешательство среди

собравшихся, затем дикий вой возмущения, но вскоре все

затихло: любопытство к смельчаку пересилило вспышку эмоций,

- позволю себе изложить наш взгляд на судьбу невиданного

жертвенного агнца ХХ века - русоволосого богатыря Дия. Вернее,

той жалкой, анемичной развалины, что осталась ныне от

прежнего цветущего исполина. Мы установили, и это

подтверждено неопровержимыми фактами независимой

экспертизы, что Спрут как руководитель и организатор процесса

перековки богатыря оказался катастрофически некомпетентным

лицом, полнейшим историческим и моральным банкротом и, если

говорить начистоту, гнуснейшим палачом, мясником и

могильщиком этого некогда многообещающего, с прекрасными

задатками и перспективами, человеческого существа.

Продолжение преступного социального эксперимента, по нашему

твердому убеждению, приведет к полному и окончательному

перерождению и гибели этой наинесчастнейшей жертвы учения

Сатаны, к необратимому и окончательному погружению ее в

пучины олигофрении, маразма, идиотизма, к полной и уже

необратимой физической и душевной деградации. Самое

страшное в этой чудовищной исторической акции - душевное

оскопление, душевная стерилизация и ампутация, обернувшиеся

почти полным разрушением личности, характера Дия. От

прежней широкой, щедрой, открытой, доверчивой и сердобольной

(с известными, правда, срывами в нигилизм, беспричинный

скепсис, разгул) натуры богатыря остались жалкие осколки,

фрагменты, из коих нынче уже невозможно составить и слепить

былое роскошное, в человеческом плане, "зеркало", восстановить

(хотя бы приблизительно) сходную с первоначальной модель. Без

души же этот жалкий мутант обречен. Он и так уже превратился

в некоего юродивого, в существо без нравственных, моральных

опор и установок, в некое лоботомированное свифтовское еху, в

посмешище вселенское. Повторяю, самое ужасное и

непоправимое, что с Дием совершено, - это деформация,

уничтожение его уникальной души, формировавшейся

тысячелетиями; из нее большевиками был вынут стержень - вера в

Бога, в личное бессмертие и человеческое достоинство, что

привело к потере возвышающих, облагораживающих чувств

совести, чести, национальной гордости. Упразднение прав на

собственность, деловую предприимчивость, инициативу, права на

плоды своего труда довершили катастрофу. Вместо всего этого

основополагающего в зияющую пустоту вставили... химеру и

блажь коммунистической утопии, губительный атеизм,

коллективный труд, с нивелировкой индивидуальностей,

личностей, прочими вывертами лукавого учения Антихриста.

Человек со столь фальшивой и жалкой "начинкой" полностью

несостоятелен и обречен на вырождение. По сути, он - живой

труп, зомби, безвольное рабочее животное, лихорадочно

цепляющееся за свое существование, у коего главенствуют самые

примитивные, почти звериные инстинкты: зависть, злоба,

коварство, хитрость, страх, раболепие перед силой и властью,

поедание слабейшего. Следовательно, пока не освободится, не

очистится исковерканная душа Дия от всей этой скверны, о

возрождении богатыря и Святой Руси не может быть и речи.

Пустопорожняя утопическая химера о построении нищими рая на

земле, именуемая научным сатанизмом, как ржавчина железо,

почти дотла источила его волю, энергию, разум.

Кстати, все человечество, независимо от разделяющих его систем

и формаций, экономически, объективно (без марксистских

барабанов и фанфар) движется к этой самой идее всеобщего

благоденствия, зачем же было выдавать эту аксиому за некое

изобретение, за гениальное, эпохальное и т. д. открытие

марксизма, извратив ее сатанизмом классовой борьбы? И кто,

спрашивается, скорее придет к этой всеобщей цели: свободно

хозяйствующие люди - личности или ущемленные, униженные,

обобранные совки с разочарованной, прибитой душой?

Общечеловеческая мечта о светлом будущем, воздвигаемая на

песке, в отрыве от свободного, оптимального экономического

развития, преподнесенная как некий завершающий итог

классовой мясорубки и по-бандитски навязанная Дию и Святой

Руси через моря крови, пропагандировавшаяся как близкая,

вполне достижимая цель - всего лишь путем бесконечных

ограничений, всеобщего послушания и роевого энтузиазма -

загипнотизировала и оболванила рискового русского человека,

сделала его бесплодным, бессильным, равнодушным ко всему

существом. Такое оцепенение случается с блаженным,

одержимым видениями фанатиком, заботящимся не о деле,

насущном, конкретном, а о своей "голубой мечте", живущим

абстрактным, отдаленным идеалом, который для него выше и

главнее всего реального, сиюминутного бытия с его неустанными

трудами, заботами и нуждами. Потому Россия и уподобилась

ныне той сварливой старухе из сказки А. С. Пушкина, что в

погоне за своими необузданными прихотями осталась у разбитого

корыта, вызывая к себе острую жалость пополам с презрением, в

то время как весь цивилизованный мир процветает и

благоденствует, обеспечивая большинству людей достойную

жизнь.

- Мы, демократы-гуманисты, избравшие христианское учение и

здравый смысл в качестве руководства в действиях своих,

торжественно заявляем, - громко чеканил заключительные слова

оратор, перекрывая злобные крики, свист, улюлюканье, - что

единственное спасение Дия - в немедленном и полном

освобождении его от опеки, вернее, от тиранского,

узурпаторского, гибельного ига Спрута, кровососа и отравителя

его богатырского когда-то организма! Необходимо срочно

передать несчастного в руки искусных врачей, специалистов,

менеджеров, тренеров, причем желательно зарубежных, ибо наши

- закомплексованы и не способны мыслить здраво,

цивилизованно, сами нуждаются в лечении и переучивании. И -

никакой политики, кроме политики здравого смысла, никаких

идеологических химер и пут! Лишь убравшись с его дороги, мы,

причинившие столько непоправимых, катастрофических бед Дию,

хотя бы в малой степени искупим вину свою перед ним и Святой

Русью, перед Всевышним, когда-то с позором изгнавшим с небес

нашего фюрера - Красного Дракона, низринув его вместе со

свитой в озера серные, в ад, в Тартар. Там им и гореть вечно, ибо

нет прощения фашистам, как бы они ни назывались!

Что тут за столпотворение началось! Вся нечистая сила,

повскакав с мест, ревела, свистела, атукала, требуя немедленного

ареста и казни оратора, посмевшего с таким апломбом и

наглостью ниспровергать учение Сатаны. Переднескамеечники

чуть не разорвали диссидента, когда он шел по проходу, но

спасовали перед его крепкими клыками, рогами и копытами.

Президиум "амфороносцев", отбросив спесь и деланную

величавость, в едином порыве сорвался с мест и засвистал

по-разбойничьи, заулюлюкал, яростно топоча всеми наличными

копытами, сверкая кроваво-зелеными глазищами, ощетинившись

всем своим грубошерстным покровом. Шум и гам был столь

силен, что с ближних деревьев и кустов сорвались сонные птицы

и ошалело заметались над освещенной поляной, натыкаясь на

рога, морды и мелькавшие в воздухе копыта бушевавшего сборища.

Когда шум стал стихать и председательствующий попытался

зачитать некую заранее накропанную им резолюцию, один бойкий

лешачок с "камчатки", взъерошенный, лохматый, смахивающий на

крупного воробья, дискантом завопил, отчаянно жестикулируя

копытцами:

- Наша группа запечных, банных, сарайных и прочих домовых -

неформалов провозглашает лозунги дня: "Спрут! Руки, то есть

щупальцы, прочь от Дия! Долой всяких кровососов с загорбков

добросердных, отупевших, замордованных ими мужиков! Дорогу

демократии и частной собственности! Смерть тиранам, и да

здравствует Гуманистический интернационал!

- Дадим Спруту право на самоопределение - вплоть до отделения

и удаления его подальше от многострадального Дия! - выкрикнул

другой "камчадал" из взбунтовавшейся оравы мелкотравчатых

делегатов. - И вообще, какой, к чертовой бабушке,

руководитель-рулевой из кровожадного чудища - паразита?

Адскому монстру место в серном озере, в геенне огненной! Позор

синклиту Сатаны!

- Долой фашистскую империю Красного Дракона! - истошно

заверещали группки и фракции, образовавшиеся из

волнодумствующих бесенят. - Не желаем дальше пребывать в

рядах проклятого Богом племени!

Буйствовало и бушевало сборище, пока все крикуны не выдохлись

окончательно. Воцарилась полуобморочная тишина, нарушаемая

писком носившихся в воздухе потревоженных птиц и летучих

мышей. Луну закрыло облако, и сразу дохнуло холодом с

ледников. Черти и бесенята, теснясь и поеживаясь, тихо,

по-собачьи скулили и повизгивали.

- Предлагаю проголосовать за демократичный, в духе

сатан-социализма, режим политико-воспитательной работы с

Дием, - заявил, сварливо взвинчиваясь, Генеральный иерарх. -

Естественно, с последующей коммунистической перспективой, о

которой мечтали наши деды и отцы. И давайте, понимаете ли,

трезво смотреть в глаза жесткой реальности! Спрут остается

главным воспитателем-наставником русоволосого богатыря, хотя

в будущем не исключается и, так сказать, альтернативные

кандидатуры на этот ответственнейший пост. Продолжая,

невзирая ни на какие каверзы, свою труднейшую историческую

миссию, наш высокочтимый Учитель внесет огромнейший,

неоценимый и уникальный вклад в красно-драконовский

прогресс, в дальнейший расцвет мировой сатан-социалистической

цивилизации, в построение самого справедливого общества.

Свернуть нас с этого магистрального пути никому уже не дано!

- Да Дий фактически и не способен на самостоятельную жизнь, на

автономное, тем более суверенное развитие, - поддержал

Генерального сановника напористый, зычно затрубивший спикер.

- Так что Спрут просто необходим для его выживания и

последующего продвижения к благополучию, во имя его же

сермяжной пользы. Перейдя на рельсы демократии, смягчив

тактику и методику перековки порядком разленившегося

мужика, кормчий непременно доведет нашего дражайшего

Диюшку до истинного благоденствия, до того момента, когда

русоволосый богатырь, как крепкий дуб среди долины, вновь

поднимется на свои резвые ноги, станет жизнерадостен, здоров

телесно и душевно, превратившись в настоящего коллективиста и

высоконравственного, примерного пролетария - труженика. А там

и до Беловодья, до страны Муравии рукой подать. И вообще, какие

могут быть сомнения насчет перспектив, если Спрут -

правофланговый, знаменосец нашего движения, благодетель и

спонсор Дия, только и печется, и заботится о нем. Мужик же сам

по себе, без поддержки крепких, надежных, идеологически

выдержанных щупальцев, без указующих советов и

направляющих рекомендаций - обречен. Так-то вот, други мои, а

вы гвалт было устроили.

Мучнистая физиономия его подобрела от предвкушения, что

резолюция получит большинство голосов.

Утомленное, обессиленное недавним буйством, растратившее все

способности к соображению и анализу предлагаемых решений

собрание утвердило резолюцию чрезвычайного сонма,

предложенную президиумом.

Снежные вершины гор нежно заалели от лучей проснувшегося

солнца. Запели далекие петухи. Поляна вмиг опустела, и только

истоптанная, вырванная клочьями трава да тяжелый козлиный

дух, витавший в воздухе, свидетельствовали о том, что недавно

здесь проходил вселенский шабаш слуг Антихристовых.

* * *

... Неотрывно глядя на биологический "телеэкран" осьминога, Дий

пристрастно-внимательнейшим образом следил за словесными

баталиями сборища нечистых, за перепалками и столкновениями

"делегатов", часто заканчивавшихся лапоприкладством и едва ли

не растерзанием неугодных. С внутренней каменеющей тяжестью

выслушал он заключительную резолюцию, наполненную все тем

же торжествующим, вечно вчерашним, марксистским

воинственно-догматическим смыслом, навязанную обалдевшему,

измотанному сварами и прямым нажимом сейму, и

свинцово-зеленая тоска, замешенная на безнадежном отчаянии,

сковала его. Тупея в глубокой безысходности, он все глубже

погружался в пучину равнодушия, отмечая с холодным

безразличием и даже злорадством, что теперь уж ему

окончательно все на свете безразлично, за исключением разве

единственного, робкого, трепетного желания - надежды: только

не погибнуть, только бы выжить, на любых, пусть самых

немыслимых и унизительных условиях, а там хоть трава не расти.

В те тяжелые минуты мысль о Боге, далеком и безучастном, как

полагал он, покидала его, и тогда становилось особенно страшно и

одиноко. Он чувствовал себя то крошечной тварью дрожащей, то

полузасохшей былинкой, никому во всей Вселенной неведомой и

ненужной, жалкое и краткое существование коей - целиком во

власти слепого случая. Спастись от убийственного отчаяния, как

всегда, помогала горячая молитва.

Подавляя оцепенение и дрему, Дий увидел вдруг на засветившемся

"телеэкране" выплывающую из снежной мути ту же столичную

площадь, запруженную многими тысячами мятущихся людей с

холодным гневом и отчаянием в растерянных глазах, уже без

красных полотнищ и крикливо-идейных лозунгов над головами, с

самодельными, от руки написанными плакатами, призывавшими

к решительной борьбе против невыносимой, гнетущей власти

апокалипсического Образа зверя, порождения и фантома

Красного Дракона и его подручных, величайших надувателей,

лицемеров и лжецов всех времен, коим они, доверчивые люди,

долго, в ослеплении и затемнении умов, верили и подчинялись.

Выступавшие с высокой, шаткой, из винных ящиков

составленной "трибуны" ораторы, взывая к правде, гласности и

демократии, краем глаза видели, как по периметру площади,

полукольцом охватывая толпу, в два ряда выстроились невидимые

большинству, роботизированные посредством одуряющей муштры

солдаты с замкнутыми, сумрачными лицами, в шлемах,

бронежилетах, с пуленепробиваемыми щитами, и эти грозные

шеренги разительно смахивали на развернутые когорты железных

римских легионеров, готовых небо штурмовать во имя свирепой

дисциплины и слепого подчинения приказам бездушных, тупых

командиров.

Еще дальше, за цепью солдат, таясь в ближних дворах и

переулках, теснились (с ухмылками и гримасами воришек,

выжидающих верную добычу, скрывая за спинами или в складках

одежды короткие автоматы) переодетые в гражданское спецназы.

Затаившийся страх, копившийся десятилетиями и уже

передаваемый по наследству, с генами, обжигал холодеющие

сердца тех, кто видел этот настороженный, готовый к

сокрушительному и безжалостному захлопыванию капкан. Дий

скорбел от осознания того, сколь убога была - до абсурда и

фантасмагории - эволюция событий на площади, происходивших

здесь в течение десятилетий. От разгоряченных, воодушевленных

колонн с безграничной верой в грядущее, светившейся на лицах,

подрумяненных отблесками алых знамен, жадно и с беззаветной

любовью внимавших лысому, бойкому, напористо-фанатичному

оратору, сулившему им близкий рай на земле (тогда вдали тоже

темнели грозные шеренги ощетинившихся ружьями солдат, но

классово-враждебных, помещичье-буржуазных), через тернии

борьбы, моря крови, через безгранично-пьянящую веру и бездны

разочарований эти вечно бедные, легковерные, замотанные и

замордованные люди, сменившие три своих вырезанных и

выбитых наполовину поколения, в неуемном своем устремлении

к всеобщему счастью прошли через самое немыслимое и вроде бы

уже дотащились, кто уцелел и выжил, до этого обещанного им

вождями в клятвенных заклинаниях светлого завтра.

Но отчего-то это хваленое и долгожданное "завтра" оказалось на

поверку в тысячу раз хуже той стартовой, исходной

старорежимной позиции, с коей обманутые бесами революции

люди начали свою изнуряющую, тернистую дорогу к нему в те

далекие, хмельные от многообещающей неизвестности годы.

Причем это почти достигнутое "завтра" совсем почему-то не

состыковывалось и не согласовывалось со своим лучезарным

определением "светлое", но, напротив, было промозгло-ветреным,

слякотным, угрюмым и зловещим, переполненным тревогами,

нуждой и крайней скудостью пищи, бесконечными заботами и

лишениями, как в худшие военные годы, а также всеобщим

ожесточением и гневно-мстительным неверием уже в какие бы то

ни было обещания, посулы, призывы. Все упования, все труды и

неустанные устремления одураченного народа - уже не ко

всеобщему счастью и благоденствию (сами слова эти, как

оскома, вызывали горестные ухмылки и сарказм), а хотя бы к

сносному, пусть даже самому скромному человеческому

существованию, перекрывались почти намертво закостеневшим в

своем пустопорожне-спесивом величии Образом зверя, другими

личинами и ипостасями Красного Дракона, не желавшими ни в

какую покинуть пьедесталы, воздвигнутые им некогда по

причине всеобщего затмения умов, и тем самым освободить

дорогу новой реальности, не признающей старых, осточертевших

догм, облезло-фальшивых лобастых идолов с их непререкаемыми,

занудными, бесконечно цитируемыми мудрствованиями.

Сколь ни силился Дий что-либо понять, связать как-то концы с

концами в этой нелепой революционно-исторической раскладке -

шараде, в этих чудовищных хитросплетениях и дьявольских

поворотах так называемой "всенародной борьбы за построение

светлого будущего" и в ее столь ошеломляюще-гнетущих,

провальных результатах, ничего у него не выходило, ничего

толком не прояснялось. И чем больше он думал об этом, стараясь

вникнуть в кромешный абсурд позорнейшего и преступнейшего

исторического фарса, политического блефа, обернувшегося

неописуемой трагедией народа, тем сильнее у него болела и шла

кругом голова.

Между тем бесконечный путь страданий, эшафотный марафон,

невиданная по длительности и крутизне Голгофа русоволосого

богатыря как будто бы шла к завершению; казалось, близился и

финал небывалого по размаху вампирского, разрушительного

эксперимента слуг Сатаны. Но эта долгожданная завершающая

прямая, по оценкам самых прозорливых экспертов, была весьма

неопределенной - в смысле величины оставшегося до финиша

расстояния и времени, необходимого для его прохождения.

Прогнозы осложнялись также невосполнимостью деформации и

одновременно невероятной живучестью жертвы, давним, весьма

тесным и почти нерасторжимым симбиозом ее с организмом

чудовища, но самое главное - трагической неспособностью ее

самостоятельно освободиться от монстра. И все это - при наличии

яростного, пиявочного жизнелюбия Хозяина, решившего до

последнего издыхания бороться за свое барское, бонвиванское

благополучие и ни в коем случае не упустить свою уникальную

"кормилицу". Тем более Спрута поддерживала и вдохновляла

благоприятная резолюция, принятая чрезвычайным шабашом

Нечистой силы.

Остаться без Дия для чудища было бы хуже смерти, ибо обладание

им являлось не только вопросом жизни, но и - принципа,

проблемой окончательного торжества или несостоятельности

некоего основополагающего, космологического Абсолюта,

естественно, в сугубо индивидуалистическом восприятии его

шефа - Красного Дракона, трактующего это как фундамент и

оправдание своей разрушительной роли на земле. И расставание с

привычной, как бы уже самой судьбой дарованной монстру

жертвой стало бы невиданным позором, сокрушительным

поражением самих основ социал-сатанизма, сделавшего своими

заложниками, подопытными кроликами миллионы

простодушно-доверчивых, подобных нашему бедному

рубахе-парню Дию, человеческих существ. Потому удержание до

бесконечности, хоть до самого светопреставления, единственной

и неповторимой в своей покорности и долготерпении жертвы

стало категорическим императивом для врага рода человеческого.

Этого же требовала и чистота эксперимента, растянувшегося

почти на 75 лет и почти удавшегося благодаря необыкновенной

покладистости и крайней запуганности жертвы, подавления у нее

самих зачатков самоуважения, критической оценки

властвующей силы, а также почти полной неразвитости

основополагающих для человека чувств собственника и

гражданина.

Бледное, цвета ростков картофеля в погребе, со всеми

оттенками синюшности "фонаря" под глазом, полуживое

существо было дико и страшно в своих метаморфозах,

превратившись на десятилетия в некий постыдный,

омерзительный, податливо-жалкий объект для исследования и

демонстрации миру того, до каких пределов, до какого порога

физиологической, психологической и нравственной

вымороченности может быть доведен (путем бесконечных и

самых произвольных, фантастических "опытов" над ним)

представитель вида "человек разумный". Существо, некогда

цветущее, естественное, разумное и прекрасное, столь

непредставимо и губительно пострадало из-за своей беззаботной

лености, простодушия и неразборчивости в выборе друзей и

наставников жизни, что превратилось в некий образчик

преступного деяния человека прежде всего по отношению к

самому себе, к своему достоинству и к своему будущему,

ставшему из-за той чудовищной оплошности весьма смутным и

проблематичным.

И в этот печальный, трагический период полусуществования, на

краю растянувшегося до бесконечности процесса умирания Дия, в

судьбу его скорбную великодушно вмешалось (не могло не

вмешаться!) Провидение, спасительное заступничество

Создателя, Демиурга Метамира. Участие Высшей силы, однако,

не могло проявиться в виде некоего скоропалительного,

поразительного и невероятного чуда (подобного, к примеру,

прилету и посадке на берегу, неподалеку от выдавленного в песке

одра Дия, сверкающего огнями и серебристым металлом НЛО,

таинственного космического "блюдца", с последующим

уничтожением Спрута, освобождением и переносном

истерзанной жертвы в небесный корабль с его фантастическим

интерьером и заумными приборами и, наконец, отлетом его в

поднебесные райские кущи - на предмет исцеления и приведения

в первоначально цветущий вид великого страстотерпца Земли),

ибо то была бы самая нелепая его версия, вернее, даже

профанация самой сути Божественного вмешательства и

заступничества, дискредитация его всевидящей и

наисправедливейшей сути. Главным же результатом этого

Высшего вмешательства и милосердия стал, судя по всему,

великодушный вердикт: "Дию спасенному - жить в веках!"

Признаемся откровенно: беды, несчастья, низвергающиеся на

человека, чаще всего возникают и происходят по его собственной,

прямой и непосредственной вине. По сути, это естественная,

вполне детерминированная и даже во многом справедливая кара

за его просчеты, лень, нерасторопность, за преступное

небрежение своими кровными, жизненными интересами. Эту

кару можно также признать своего рода самонаказанием - за

самопредательство, истязание себя накликанной по собственной

вине и воле бедой, обречение себя на несение собственного,

выструганного своими руками страдальческого креста, и здесь

носитель зла, нечистый, дьявол уже исполняет почти что

вынужденную, служебную, второстепенную и зависимую от

первопричины роль палача поневоле. Бог же, все видя и не

вмешиваясь - деликатно, до поры - в естественный ход событий,

наблюдает с высоты своего величия за этим нелепым и жестоко

поучительным самоистязанием и самоборением человека,

запутавшегося со свободой выбора и воли, за его мучительными

поисками выстраданной на собственном скорбном опыте, на

собственной шкуре драгоценной истины. Так благоприобретенные

синяки и шишки сурово учат неразумного дитятю уму-разуму,

принуждая его в дальнейшем к осторожности и благоразумию.

Он, Всевышний, мудр и терпелив, как строгий родитель, знающий

твердо, что только суровое, в черном теле, в усердном труде с

малых лет содержание и воспитание чада своего истинно и

благостно и принесет ему в будущем на его тернистом, трудном

жизненном пути максимальную и заслуженную пользу.

И уж когда совсем, запутавшись вконец в уловляющих и цепких

тенетах Антихриста, изнемогает и почти что гибнет заблудший,

несчастный человек, барахтаясь, стеная и слабея в попытках

сбросить с себя благоприобретенное, разросшееся жуткой язвой

или огромной прорехой горе, муку, самоиспытание свое, и

задыхается он, и сил уж более нет никаких, и худо-то ему

донельзя, и конец сему несчастью он уже вымаливает, кровавыми

слезами обливаясь и умываясь, - лишь тогда Бог, поверя ему и

убедившись в искренности мольбы и молитв его, в правдивости

раскаяний в собственных грехах и нелепых ошибках, лишь тогда, в

самую последнюю, безысходную, трагическую минуту приходит

Всевышний милостиво на выручку к заблудшему чаду своему.

Эта благодать, это высшее милосердие - как чудо, как символ, как

великая награда за страдания, за тяжкое прозрение, за

просветление грешной души и страстный порыв ее к

самоочищению и самосовершенствованию, к переходу на путь

истинный, к поклонению и к восхвалению Бога, его мудрого,

всепонимающего и всепроникающего величия в нашем

беспредельном Мире.

В противоположность суровой, тягостной действительности сны

исполина своими неожиданными сюжетными хитросплетениями

вносили освежающую струю и скрашивали его убогое прозябание.

Причем сновидения, как и транс и медитации в бодрствовании,

стали еще и управляемы, напоминая сеансы компьютерной

графики или некое экспериментальное кино будущего, действие

в коем разворачивается по прихоти и заявкам самого зрителя, с

произвольно избираемыми (по сигналам с персональных ЭВМ)

сюжетами, артистами, антуражем, фабулой. Ввиду крайнего

истощения Дий зачастую уподоблялся совершенному йогу,

который, проявив даже самое незначительное волевое усилие,

попадает почти в любую желаемую ситуацию, улетает в свои

детские палестины или на другие планеты, звезды, встречается с

самим собой - отроком или юношей, может без труда увидеть

дорогих ему людей, давным-давно потерянных, на встречу с

которыми иссякли всякие надежды. Главное же, за что Дий любил

сны, отчего всякий раз с трепетом ждал ночи, с отрадой и

глубоким вздохом облегчения погружаясь в забытье, было то, что

во снах он встречался с человеческим, народным, старинным

русским миром и чувствовал себя там - человеком. Потому-то

сны и стали для него настоящей, истинной и желанной жизнью,

пребывание же в объятиях Спрута воспринималось им как

бесконечный, обрыдлый и кошмарный сон.

На этот раз ему привиделась картина, отразившая самые

глубинные, в подсознании затаенные, трепетные и совсем уж

вроде несбыточные его упования. Снилось, будто чудище

прекратило свои ночные прогулки в океане, ослабело и по утрам

непривычно долго дремлет в оцепенении, не подавая признаков

жизни даже с припеком солнечных лучей, когда им обыкновенно

совершались освежающие подводные прогулки в ближнем гроте

с отстоявшейся, прохладной водой. Наконец однажды утром, часу

в десятом, осьминог вдруг обмякнул, ослабив тиски объятий, и

стал вяло отрываться всеми своими присосками от тела Дия, и

освободившиеся участки кожи сразу же начинали невыносимо

гореть и чесаться, но унять это изнуряющее жжение не было

никаких возможностей. Опадали на песок одно за другим вялые,

обессилевшие щупальцы. Закрылись и запали глубоко в глазницах

еще недавно ужасавшие Дия, похожие одновременно на коровьи и

на человеческие, леденящие душу глаза, пристальные,

немигающие, сверхвыразительные в своей немоте. Обвис в

зияющем ротовом отверстии полураскрытый клюв. Съехал набок

пожухнувший, дряблый мешок некогда блестящей

сизо-мраморной неуязвимой мантии, роскошным плащом -

капюшоном закрывавшей туловище монстра.

Затем Спрут, свалившись на песок и словно бы уже опасаясь Дия,

попытался отодвинуться от него подальше, к ближним камням.

Но тут же, едва стронувшись с места, обмяк и замер,

превратившись в подобие огромной серой массы непонятного

происхождения. Наконец стремительно блекнущее, теряющее

безвозвратно все свои яркие, фантастические,

торжествующе-спесивые, одурманивающие краски, когда-то

заворожившие и погубившие своими обманными метаморфозами

и блеском русоволосого богатыря, омерзительное чудище

отчаянными усилиями подтянуло к себе все грозные когда-то, а

теперь безжизненные, словно свитые жгутами старые половые

тряпки, щупальцы, судорожно попыталось подвернуть их под

себя, но не смогло уже этого сделать, замерев и распластавшись

серой оседающей массой вблизи мокрых камней. Бесформенный

сей мешок, напоминавший теперь кучу высыпанного на дороге

строительного раствора, засмердел ужасающе под жарким

солнцем, разлагаясь, истекая мутной влагой, подобно гигантской

студенисто-стекловидной медузе, выброшенной на берег.

На Дия пахнуло невыносимым зловонием, но не было совершенно

никаких возможностей поднять бесчувственно-ватную руку, чтоб

зажать нос. Вдобавок его ошеломила оголенность и

незащищенность собственного тела, словно с него сняли кожу, и

полярный холод сжимал и сковывал его, хотя солнце все жарче

пригревало, и влажный от недавнего прилива песок источал

нагретый, душный воздух. Он вздрогнул от странной, почти

пуховой легкости своего тела, наконец освободившегося от

тяжкого, холодного и скользкого чудища, с его мучительными,

всепроникающими, непрерывно сосущими присосками, потом его

затрясло, как в сильнейшей лихорадке, и не столько от холода,

сколько от панического осознания полнейшего своего

одиночества во Вселенной. Дий с огромным усилием приподнял

тяжелую, словно свинцом налитую голову, и задержал на миг

лихорадочный взор свой на том жалком, сером, расплывающемся

дерьме, что еще недавно было грозным Хозяином, повелевавшим

его жизнью и смертью. Издав протяжный стон, Дий предпринял

попытку приподняться со своего умятого, почти закаменевшего

среди песка одра. Скрипя и сухо пощелкивая суставами,

чуть-чуть согнулись его тощие масластые ноги, приподнялись

руки с граблями кистей; загребая песок, он сделал несколько

неуверенных движений в попытке как-то опереться и помочь

телу повернуться хотя бы набок. Но рядом не оказалось

поддерживающих жесткой, наждачно-шелковистой хваткой

щупальцев, самому же встать было непривычно и страшно.

Гигантский полускелет, чудовищно нелепый и жалкий в своей

освенцимско-блокадной худобе, всхлипнув со старческой

слезливостью и протяжно, с надрывом застонав, безвольно

откинулся на спину и затих в изнеможении. "Кости мои

прилипли к коже моей и плоти моей, и я остался только с кожею

около зубов моих", - вспомнился ему стих из Книги Иова.

Давили гнетущий страх и полнейшая, парализующая волю

неуверенность в себе, а ледяной, могильный холод по-прежнему

безжалостно сковывал измученные члены. Дий, уже как о чем-то

спасительном, желанном, почти комфортном, мечтал и тосковал

о той, утерянной, пусть каторжно-тяжкой, но - прикрытости и

защищенности, которую обеспечивало ему долгие годы Идолище

поганое, палач и кровосос. И он уже ждал и жаждал... возврата,

воскресения своего хозяина - Спрута.

Сейчас он снова чувствовал себя совершенно одиноким во всем

Метамире, отчаявшимся и беззащитным, словно голый младенец

среди остывшей ночной пустыни, и космический холод

неумолимо сковывал его словно бы бескожее тело, подбираясь к

сердцу, все еще на удивление здоровому, гулко и мощно

бьющемуся в костлявой, ребристой грудной клетке. Оно, это

крепкое и неутомимое сердце, подаренное ему матерью, великой

труженицей, сердце, коим природа единственно, быть может,

удостаивает и выделяет среди других вечно усердных работников

крестьянского сословия, становой хребет нации, истинную соль

земли, родственных трудолюбивым муравьям, - оно, это сердце,

словно вечный двигатель, и теперь выручало и поддерживало его,

беспомощного, одинокого, стынущего у края бездны, небытия.

Столб белого огня, подобного крутящемуся вихрю на дороге,

вдруг вспыхнул вдали, излучая неяркий молочный свет, затем

медленно двинулся к Дию, усиливая исходивший от него поток

особенного, по-домашнему отогревающего и врачующего все

внутренности, как на русской печи, тепла. Послышалось

негромкое пение хора, напоминавшее Дию прекрасную литургию,

слышанную им однажды в храме Христа Спасителя в Москве,

очищавшую и выправлявшую душу, устремляя ее к высокому,

чистому, вечному. Волшебный поющий огонь остановился как раз

на таком расстоянии, чтобы согревающее Дия тепло не перешло в

беспокоящий жар. И все существо страдальца от близости этого

белого огня молодело, преображалось, наливаясь

необыкновенной, давно утерянной и позабытой им силой, какую

он ощущал в себе, будучи юношей.

"Встань, сын мой, и разомни кости свои, отягченные немочью от

великого лежания на скорбном одре, - раздался вдруг негромкий,

ровный и бесстрастный голос. - К возрождению своему потребно

тебе приуготовляться, посему отряхни с души и членов своих

сковывающий страх, немощь и морок неверия в свои силы,

насланные на тебя слугами Антихристовыми в беспечной

молодости и выморочной зрелости твоей, кои терзали тебя и

унижали несказанно десятки лет. Выжил же ты и уцелел

единственно благодаря молитвам Богородицы, заступницы твоей

неустанной, и родителей своих, кои и на небесах за тебя просят и

взывают, поддерживая той трепетно-хранительной любовью

слабый, колеблемый злыми ветрами огонь в хрупком сосуде

твоем. Покайся, молись истово и верь в свои силы - глубинные,

неистребимые, и Господь спасет тебя, подвигнет на новую жизнь,

достойную тебя, твоего далекого прошлого, славных, великих

праотцев твоих и всей Святой Руси. Аминь!"

Дий, лучась слезами помолодевших глаз, улыбался, вслушиваясь

в звучание неведомого голоса, стараясь не пропустить ни единого

слова в этой исцеляющей, возвышающей, убеждающей речи.

Потом он потянулся сладко, до хруста в костях, сжался всем

телом, словно туго скрученная пружина, и легко, как бывало в

юности, подхватился и встал на ноги, выпрямясь во весь свой

огромный поднебесный рост, удивленно и радостно оглядываясь

вокруг. Слегка кружилась голова, но руки и ноги были на

удивление послушны, крепки, надежны, и он бодро пошагал по

мягкому, ласкающему голые ступни песку в сторону дальних

огней города, контуры строений величественной архитектуры

коего еще просматривались в сиренево-фиолетовой дымке

сумерек. Шел Дий свободно, пружинистой походкой, и радость от

ходьбы была приятна вдвойне, оттого что теплый песок согревал

ноги, а ветер с океана освежал разгоряченную голову и мощную

грудь, жадно вдыхавшую влажный солоноватый воздух.

Единственное, что начало слега беспокоить его после примерно

получаса ходьбы, было то странное обстоятельство, что дальний

тот город с сиявшими пестрыми огнями ничуть не приближался, а

как бы даже отодвигался - с той же скоростью, с какой Дий шел к

нему. Становилось все яснее, что город теперь находился дальше,

чем был в начале похода к нему. Удивленный Дий ускорил шаги,

затем побежал, делая своими длинными ногами огромные

прыжки, но результат был прежним, и это повергало его в страх и

отчаяние.

Наконец удрученный странник остановился, обнаружив в

темноте камень, сел на него, устало ощущая его нагретую

солнцем шершавую поверхность. Перед ним расстилалась темная

водная стихия безбрежного океана, притихшего и только слегка

шелестевшего у берега пенной волной. Дий поднял голову к

звездам, растерянно и умоляюще всматриваясь в их неоглядную,

маняще-недоступную россыпь, ощущая себя ничтожной

пылинкой пред этим безмолвным и неоглядным алтарем Творца и

вечности. Вглядевшись пристальней, он удивился тому, что

знакомые с детства Стожары, или Млечный путь, состояли не из

одного, а из двух гигантских шлейфов, и расположены они были

... крестообразно. Огромный звездный крест, загадочно мерцая,

величественно осенял землю, и потрясенный Дий опустился на

колени, зашептав озаренно вспыхнувшую в памяти любимую его

отцом молитву: "Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя,

Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым..."

После заключительного "Аминь!" воспрянувший путник

явственно почувствовал рядом с собой присутствие Создателя,

Его воли и в мощном дыхании водной стихии, и в дуновении

ласкающего ветра, и в начертаниях вещих знамений на трепетном

пологе ночного неба. Он был рядом, вместе с ним и в нем самом

пребывал всегда, не оставляя его, Дий это ясно теперь сознавал,

ни на миг. Он, Всевышний, вел и направлял своего падшего раба,

заблудшего в скверне ребячливого безволия, безалаберности и

самопредательства, разрушительного атеизма, множества других

прегрешений, по единственно верному пути - вектору, вопреки

всему приближавшему истерзанного исполина к спасению и

возрождению при единственном условии: если он, Дий, будет

пребывать в непрестанном труде и покаянии, моля о прощении

как о высшей благодати.

Осознав в себе столь вдохновляющую истину - доминанту,

богатырь уже ничего не боялся, даже своего иссушающего

одиночества посреди огромной Вселенной, ибо убедился отныне,

что пребывает в ней не один, а рядом с Богом и в Боге,

погруженный в него вместе со всем Метамиром, Им

поддерживаемый и неуклонно направляемый к спасению души.

Русоволосый волот встал и смело зашагал вперед, в ночь и мрак,

где уже не видно было никакого города-миража, фата морганы, а

лишь яркие указующие и путеводные светила, кои есть семафоры

и маяки Божии и потому, он в этом уже не сомневался, выведут

его на истинную дорогу - рано или поздно.

В ГОСТЯХ У ДРАКОНА

... Ныряя в прохладной воде у ближних скал, Спрут неожиданно

ощутил тончайшую вибрацию нервных волоконцев в одной из

своих желез: то был сверхчувствительный орган глубоководной

связи, скрывавшийся под мантией. В замысловатых комбинациях

прерывистых сигналов без труда расшифровывался энергичный

текст срочного вызова его на рандеву в Тартар. Мешкать было

нельзя, ибо шеф не прощал опозданий и беспощадно наказывал

каждого нарушителя его указаний. Плыть в такую даль,

опускаться на глубину свыше одиннадцати километров ему,

признаться, не очень-то хотелось. К тому же море штормило, и

бушующие волны с кипящими седыми космами гулко ударялись в

скалы, взметая ввысь фонтаны соленой воды. Но Спрут был

дисциплинированным функционером Красного Дракона.

Обтянув мантией щупальцы, собранные в пучок, и приняв форму

обтекаемого снаряда, он включил на полную мощность свой

реактивный "двигатель" и быстро достиг выхода из бухты, где дно

резко обрывалось в пугающие глубины. Погружаясь в темневшую

жуткую бездну, он после нескольких мгновений услаждающего

безмолвия услышал нарастающий шум самых различных звуков

подводного "эфира": щелчков, постукиваний, потрескиваний,

писков, похрюкиваний, легкой барабанной дроби, вкупе

подтверждающих истину, насколько болтлива на самом деле

водяная живность, посрамляющая расхожую поговорку: "Нем -

как рыба".

Водная толща темнела, холодела, полнилась странными звуками,

наконец засветилась призрачно, замерцала множеством

разноцветных обманно-завлекательных огоньков, украшавших

хищников для приманки легковерной добычи. На мелкую рыбу

Спрут не обращал внимания, но животные покрупнее вызывали

усиливающуюся тревогу. Поодаль и вблизи проплывали огромные

черно-белые касатки, пронзительно "переговариваясь" меж собой,

хищно кружили акулы различных видов, головастые и глазастые

глубоководные рыбы, опасные своими страшными шипами и

колючками-шпагами, странные, ни на что не похожие химеры,

медузы, скаты, огромные кальмары. Спруту приходилось

лавировать среди них и быть крайне осторожным и

осмотрительным, чтоб не наколоться или даже быть

растерзанным, проглоченным одним из тех чудовищ с

ужасающими челюстями, в коих зубы-бритвы располагались в

несколько рядов. Одна из глубоководных акул, пучеглазая, со

сплющенными головой и телом, отделившись от своей стаи,

стремительно бросилась за осьминогом, вытянутой хвостатой

"бомбой" летевшим вертикально вниз, в черные глубины. Вмиг

почуяв смертельную опасность, Спрут резко притормозил и,

изменив направление, прянул в сторону, затем сиганул "свечой"

вверх, развернулся и снова бросился вниз и этими

беспорядочными зигзагообразными маневрами сбил с толку

раззадорившуюся в охотничьем азарте хищницу.

Пока добирался он до сверхзасекреченного грота в рифтовой

расселине, едва не погиб, чудом выскользнув из зубов

огромнейшей касатки, неожиданно вынырнувшей откуда-то

сбоку, из темноты. Спрута едва удар не хватил, когда он на

секунду оказался в раскрытой пасти размером с пещеру. С трудом

удалось избавиться и от гигантского кальмара, крепко

ухватившего его поперек мантии, когда наш осьминог проплывал

над черным кратером, венчавшим вершину подводной

вулканической горы. Еще несколько едва различимых в

придонном мраке силуэтов странных глубоководных страшилищ,

полудинозавров - полузмей, попытались расправиться с

выдохшимся путешественником, но и этих ловушек удалось

избежать благодаря молниеносной реакции, ловкости, умению

головоногого виртуозно маневрировать в самых неожиданных,

порою безвыходных условиях и ситуациях. Кроме того, не

следует забывать, что Спрута постоянно опекал ангел бездны, или

аггел, оберегавший его повсюду, где бы тот ни находился.

Глубокая рифовая долина, рассекавшая срединно-океанический

хребет, протянувшийся по дну на тысячи километров с севера на

юг, во многих местах светилась буро-багряными огнями магмы,

вытекавшей сквозь трещины в тонкой земной коре; она тут же

охлаждалась в бурлящей, кипящей воду и застывала в виде

"языков", "подушек" и прочих бугристых пористых

нагромождений. Подземный жар и порядком нагревшаяся вода

отпугивали крупных хищников далеко вокруг, и Спрут спокойно

плыл вдоль рифта, согреваясь после долгой дороги в ледяной воде

на пути к замаскированному отверстию в заветную пещеру. Он

вскоре обнаружил его под знакомым утесом-завалом из остывшей

магмы, проник в темный туннелеобразный грот, затем осторожно

поплыл вперед, ощупываемый и узнаваемый по пути крупными

сторожевыми осьминогами и колючими пучеглазыми химерами.

У входа в главный тронный зал, где царил Красный Дракон,

дежурили огромные свирепые осьминоги-церберы,

единоутробные братья Спрута. Несмотря на самые тесные

родственные отношения и совместное воспитание в адском

пансионе, трое головоногих намертво обхватили гостя, сдавили его

и не отпускали до тех пор, пока не поступило указание

пропустить его в зал. Вытянувшись в длину, насколько это было

возможно, и благодаря этому значительно уменьшившись в

диаметре, Спрут стремительно преодолел особый лаз-шлюз, по

мере продвижения гостя мгновенно перекрывавшийся особыми

заслонками из дунитовых плит, дабы не затопить ненароком

подземное прибежище Сатаны.

Грозный повелитель Нечистой силы возлежал своим огромным

чешуйчато-костистым телом на широком, как теннисный корт,

возвышении, устланном мягкой подстилкой из влажного мха и

шелковистых водорослей. Семь страхолюдных голов его

бодрствовали, поблескивая стеклами пенсне. На всех семерых

досталось десять рогов, поэтому три головы в центре, наиболее

крупные и самые зловещие, в их числе и лысая, шаровидная, были

двуроги. Семь царских диадем, сверкая драгоценными камнями,

высились пирамидкой в углу. На двух соседних подиумах,

располагавшихся ниже, блистали своими откормленными

мастодонтовыми телесами семиглавый Зверь из моря, тоже с

десятком рогов, увенчанных сверкающими бриллиантами

диадемами (на головах его, помимо рогов, кровавыми литерами

выступали имена богохульные, ноги напоминали медвежьи лапы,

а широкая пасть с багровым языком походила на зев бегемота), и

Зверь из земли, заместитель первого, с огромными бараньими

рогами, кротким ликом сытого тигра и голосом Дракона.

Особенно зловещей, по свидетельству Иоанна Богослова в его

"Откровении", стала роль последнего Зверя, обольстившего всех

живущих на земле и заставившего племена и народы сотворить

Образ зверя, ипостась Зверя из моря, похожего на него всем, даже

исцеленной смертельной раной. Затем бараннерогий вложил дух в

тот говорящий и действующий Образ зверя и под страхом смерти

заставил все народы поклоняться этому ужасающему и

карающему идолу.

Тронный зал был огромен, как самолетный ангар, с высокими

каменными сводами, украшенными свисавшими отовсюду

сталактитами, похожими на трубы гигантского органа. Благодаря

искусной подсветке "трубы" те светились и переливались

разноцветными огнями, и все это сооружение напоминало

радужную карусель всполохов северного сияния. Спрут

давненько не был здесь, потому слегка даже заробел,

появившись в бассейне у подножия тронного ложа властелина.

Из темной воды, игравшей отблесками новогодних огней,

выступала и тянулась вверх мраморная парадная лестница.

Гость-служака расположился на нижних ступенях ее так, что

все его порядком уставшее и продрогшее естество покоилось в

теплой воде, подогреваемой близостью каменных плит,

граничивших с раскаленной магмой Земли.

- Итак, досточтимый сэр, вас можно поздравить с продлением

мандата на вашу историческую миссию великого кормчего и доки

по перековке русоволосого мужика, быдла и простофили

несусветного, полновластным диктатором, нянькой и ваятелем

коего вы являетесь вот уж восьмой десяток лет? - громоподобно

обратился к нему семиглавый десятирогий Зверь из моря, отчего

задрожали каменные своды вместе с огненно-радужными

сталактитами, издавшими при этом гармоничный хрустальный

перезвон, который долго потом витал в кондиционированном

озоновом воздухе пещеры. - И каково ваше личное отношение к

резолюции недавнего чрезвычайного шабаша наших доблестных

сил?

Все пятнадцать змеегорынычевых голов, мерзко осклабясь и

ощерясь верблюжьими ртами, воззрились, вытягивая шеи, на

оглушенного осьминога. Они словно бы уже знали заранее (это

было видно по довольным усмешкам сверкавших за стеклами

очков глаз) ответ своего прислужника, прочитав его в

округлившихся, искательных зенках Спрута, и только для

проформы хотели услышать подтверждение своему заключению.

Безголосый гость после непродолжительной паузы отозвался

(через посредство своей переговорной железы), и мяукающий,

подобострастный отклик его, пропущенный через усилители,

зазвучал в зале.

- Премного благодарен вам, всевеликие, за добрые слова и доверие

ко мне, многогрешному. Миссия моя, как ведомо вам, тяжка и

неблагодарна - по ничтожным результатам усилий моих за

столько лет. Подопечный мой Дий, коего недоброжелатели мои

именуют страдальцем и жертвой, оказался не в меру ленив,

неразворотлив, да к тому же еще и дремуче бескультурен. Не эти

б его наследственные родимые пятна да не иссякни в нем начисто

былой энтузиазм, стахановское усердие и трудолюбие, не ослабни

начисто дисциплина и послушание, мы бы с ним, кажется, давно

достигли поставленной вами цели, построили б разлюбезное

когда-то его сердцу светлое будущее. Сейчас же этот "страдалец"

взял за моду много дрыхнуть, мудрствовать да бездельничать, то и

дело впадает в досужие, несбыточные мечты, грезы, поесть же и

выпить требует что получше, повкуснее. Сладу с ним нет,

всемудрые, и если б не клятва моя пред вами да не освежающие

океанские прогулки, я б ни за какие блага и награды не ужился с

таким беспросветным, безнадежным обалдуем. Кстати, на сейме

был затронут вопрос об альтернативной кандидатуре на столь

тяжкий пост идеолога и перековщика, и я, собственно, не против

уступить сию "синекуру" любому лицу или группе менторов, кои

отважутся занять ее.

- Разговоры насчет замены вам, сеньор, весьма проблематичны,

если не сказать больше - пустопорожни, - забухал оглушающим

бубном в замкнутом каменном пространстве глас одной из

центральных голов самого Красного Дракона. - Так что с вас,

уважаемый головоногий, именно с вас будет весь спрос за

нынешнюю и будущую участь русоволосого богатыря, впрочем,

весьма изрядно уже измятого и обескровленного вами (и даже, не

скроем, весьма сильно внутренне деформированного и

оболваненного вашей милостью в пылу революционного ваяния,

лепки, выковки, так сказать, нового человека), почти необратимо

мутировавшего в нужном направлении за минувшие десятилетия.

На вашем месте я бы руководствовался теперь известной русской

пословицей: "Коли взялся за гуж... "Спасовать сейчас, на

решающем, переломном этапе перековки богатыря - значит

позорно расписаться в полной своей несостоятельности как

идеологического и политического деятеля, предать великое дело

научного сатанизма, не оправдав высокого доверия синклита

Антихриста. За такое слабодушие, милейший, по головке не

гладят, и кара засим может последовать крайне суровая. Что же

касается того строптивого черта из отдела внешних сношений,

ударившегося в невиданную ересь, и так называемых демократов -

леших с бесенятами из задних рядов, устроивших вам на сейме

безобразный афронт, так на чужой (и худой, паскудный) роток,

давно говорено, не накинешь платок. Мы с вами должны быть

неуязвимы и стоически невозмутимы в таких ситуациях, аки

олимпийские боги. Мало ли что словоблудствующие

деструктивные элементы могут наболтать под дырявую дудку

гласности и перестройки. Пусть себе выговорятся, пар лишний

повыпустят, а там обстановка изменится, "демократы" споткнутся,

и все встанет на свои места...

Повторяю, вы обязаны быть в нынешней ситуации предельно

спокойны, даже кротки - внешне, но по-прежнему должны

продолжать, собрав волю в стальной большевистский кулак, свое

историческое дело - во исполнение великой клятвы, данной вами

пред высшим политбюро ада.

- Отлично все понимаю и рад служить Вам до конца, Ваше

Греховнейшее Люциферское Величество, - смиренно

ответствовал Спрут через усилители. - Но как, какими мерами и

путями преодолеть главную трудность - почти полное неверие

Дия в саму возможность построения светлого будущего, его

сомнения в том, что и я тоже способен перестроиться, стать более

гуманным, демократичным, по-прежнему занимая авангардную

роль в его перевоспитании. Ведь Дий, насколько я понял, теперь

почти начисто отвергает научный социал-сатанизм, напропалую

критикует все наши святыни, лозунги, теоретические установки.

Мало того, он уже возмечтал самостоятельно подняться на ноги,

о полном своем возрождении и обновлении помышляет, то и дело

вспоминая давнее свое святорусское прошлое. Теперь я для него,

выходит, уже помеха, чуть ли не самая реакционная,

сковывающая его благородные устремления сила. Дий уже

впрямую, святотатственно отвергает Образ зверя, памятники его

рушит, мерзко сказать - в религию ударился, часто молится,

поминает имя Христа, заклинает силы небесные помочь ему

освободиться от пут...

Долго молчали головы, хмыкали, переглядывались и

перешептывались, при этом явственно слышался зубовный

скрежет, богохульные слова, крепчайший боцманский

многоэтажный мат.

- Что-то где-то вы упустили, промашку дали, досточтимый сэр, -

приглушенным голосом Дракона, щуря блестевшие под белесыми

ресницами плутовские глаза, заговорил доверительно двурогий

Зверь из земли, помахивая огромным пушистым хвостом. -

Величественный и нетленный Образ зверя создавался нами с

таким трудом, злая душа в него великая была вложена, и народы

вполне уверовали в этого грозного и одновременно доброго Идола,

трепетали пред ним и его именем, поклонялись (и сейчас многие

поклоняются) ему истово. Теперь вдруг все насмарку? Да вы

просто слюнтяйство проявили, вожжи выпустили, камрад,

забросили идеологическую, цвето-музыкальную работу,

пропаганду, постоянную и каждодневную, пустили на самотек -

вот где собака зарыта! Пораскиньте-ка лучше мозгами, обновите,

очеловечьте, поелику возможно, Образ зверя, вдохните свежую

струю в возвеличивание его культа, победоносного его учения. А

вы бесхребетность явную допустили, по течению поплыли,

ослабив весла. Любые меры, приемы и способы тут хороши будут,

вплоть до искусственной голодовки всеобщей, как в начале 20,

30-х гг., лишь бы поправить положение и вернуть все на круги

своя. Еще раз умело сопрягите Образ зверя, его теоретические

установки с благами построения светлого будущего, с выгодами

соцсатанизма для простых людей, заверьте, убедите массы, что,

только руководствуясь нашими идеями и поклоняясь этому

Идолу, свято используя его статьи и разработки, можно реально

достичь конечной цели. И никаких святотатств, глумлений по

отношению к революционному Идолу, его мемориалам нельзя

допускать, это же наше знамя, ось, скала неколебимая! Иначе

вся политика наша вместе с идеологией, с таким тщанием

созидавшиеся в течение века, окончательно рухнут и

рассыплются, как карточный домик. Призовите для новых

теоретических разработок лучших, талантливейших, изощренных

в софистике и соцпопулизме ученых, политологов, социологов

литераторов - разбойников и чародеев пера. Учредите, к примеру,

некий орден, наподобие религиозного, монашеского, иезуитского,

из молодых, энергичных и бесцеремонных людей, создайте,

наконец, международную Армию коммунистического спасения,

чтоб ее члены и бойцы, воспитанные фанатиками и златоустами

большевизма, рьяно и напористо несли нетленные идеи в массы,

возрождая былую слепую и простодырую их веру в торжество

научного сатан-социализма, в истинность

лукаво-прельстительного учения Антихриста. Тут, в этой

важнейшей работе, необходим повседневный, непрерывный бой,

бескомпромиссная борьба, нужна вера безграничная наших

сторонников в силу и незыблемость марксистского учения, чего

не достичь без умелой, талантливой и повсеместной его

пропаганды. Огненная вера нужна, как в годы жизни и великих

трудов Идола! И пропаганда этой веры должна быть -

искрометная, убеждающая, непререкаемая! А вы все на самотек

пустили, забыв, что только броско и привлекательно

упакованная идеология, политика, какой бы дурно пахнущей она

ни была, только воинствующий, наступательный порыв способен

вновь зажечь и завоевать умы косных, алчущих чуда и новых

кумиров масс, завладеть башкой того же тупого упрямца и быдла

Дия. Наиболее же рьяных, незаурядных, выдающихся

противников наших, всех этих крикливых

демократов-правдолюбцев, вроде того пресловутого черта из отдела

внешних сношений, необходимо нейтрализовать,

скомпрометировать, ошельмовать и обезвредить, только - умело,

осторожно, со всей дьявольской изворотливостью, чтоб, как

говорится, комар носа не подточил. И печать, телевидение,

вообще все средства массовой информации, их материальную базу

ни в коем разе не выпускать из рук, и чтоб действовало все

безостановочно, на полную мощность, факты чтоб были

профильтрованы, сбалансированы, с убедительной аргументацией

в пользу великих и нетленных идей Антихриста.

- Мне кажется, сейчас это может уже не дать нужного эффекта,

может не пройти, мозг Дия, его настроение, мировосприятие,

миропонимание в последнее время претерпели заметные и почти

необратимые изменения, - снова загундосил, замурлыкал,

замудрствовал Спрут, вызывая нарастающее раздражение

Красного Дракона, его помощников. - Что-то в нем, мне кажется,

изменилось коренным образом, произошел некий качественный

сдвиг. На веру он уже ничего не желает принимать, кроме

религии, в которую самозабвенно, истово ударился с недавних

пор, причем заметно окреп после этого и психологически, и

морально, стал непримиримым, злым, раздражительным. Как же

мне с ним, с таким, работать теперь?

- Реконкиста, сэр! Последовательная, энергичная,

изобретательная, умело подготовленная, а где-то, смотря по

обстоятельствам, и жесткая, силовая, бескомпромиссная, -

подытоживал беседу - инструктаж Зверь из моря, щеголявший

именами богоухальными на семи своих динозавровых головах,

поблескивая драгоценными диадемами на замысловато

закрученных своих рогах. - Надеюсь, вам не в новость сие слово?

Вспомните бесстрашие испанцев, отвоевавших территории своей

страны, невзирая на яростное сопротивление мавров. Кстати,

прочтите заодно и "Песнь о моем Сиде" - прекраснейшая поэзия!

В другой раз как-нибудь поговорим об Игнатии Лойоле и методах

работы ордена иезуитов по овладению умами толпы.

Победоносных успехов вам и вашей эпохальной миссии на Земле,

досточтимый мэтр! И будьте также тверды, коварны и

непреклонны в делах, как наша славнейшая креатура - Иосиф

Сталин!

Возвращался Спрут в отвратительнейшем настроении, и потому

вся окружающая обстановка в океане, привычная ему сызмалу,

была на сей раз угнетающе тяжка, давила и страшила невероятно.

Все вокруг словно бы ощетинилось, взъярилось от одного только

его присутствия здесь - как чужака, как опасного соглядатая - и

выжидало, кажется, подходящий миг, чтоб уничтожить,

раздавить, растереть его в кашицу, в органический

субстрат-пасту, деликатес для зоопланктона. Давление на

километровых глубинах, вполне сносное и терпимое в прошлом,

сейчас казалось смертельно опасным, и, мчась в паническом

разгоне наверх, Спрут чувствовал явственно и остро: стоит ему

сейчас хотя бы чуть-чуть расслабиться, допустить малейший

спад бойцовского сопротивления сверхэкстремальной среде,

малейший сбой высшего напряжения воли (благодаря коим его

тело и пребывало в плотном, упругом напряжении, сохраняя

способность противостоять огромному давлению воды), и он

будет расплющен в лепешку, в бесформенный студенистый

ошметок, который тотчас же слопают рыбы. Холод глубин с

особенной, колюще-обжигающей остротой пронизывал и

сковывал все его цепенеющее, налитое невероятной усталостью

естество, незримо хранимое ангелом бездны.

Два чувства - страх и нерешительность, почти неведомые ранее,

господствовали теперь в нем, окрашивая все окружающее в самые

мрачные тона. Он не ощущал уже той прежней,

барственно-наглой и безграничной уверенности в себе, в своих

силах и возможностях, окончательно теряя веру в успех своей

исторической миссии правофлангового сатаниста и

фукционера-палача, занятого почти две трети века

насильственной перековкой русоволосого детины, казавшегося

теперь, когда осьминог был вдали от берега, настоящим, без

износу, Иваномбессмертным, с коим и за тысячу лет никакими

ГУЛАГами, никакими геноцидами и голодным мором не

управиться: он будет только чахнуть да за жизнь свою клещом

цепляться, как обобранный и ободранный вконец, но не

сдающийся колхозник. Поощрительные слова и речи, слышанные

еще недавно там, в соседствующем со всепожирающим огнем

магмы Тартаре, казались ему теперь всего лишь риторической

фальшью, выспренней пропагандистской театральностью. Отныне

и он, Спрут, подражая тем идеологическим воротилам, станет

вероломным и коварнейшим Иудою, вот только отсутствие

былой всепобеждающей самонадеянности повергало его в ужас и

отрешенное оцепенение, сравнимое с состоянием пилота,

потерявшего всякую надежду вывести свой самолет из глубокого

штопора.

С большим трудом удалось ему избежать опасностей на пути к

поверхности, да и то за счет развития до невероятного, небывалого

предела скорости всплытия (хотя этот форсаж и мог грозить ему

весьма неприятными последствиями), когда хищники и смутно

различимые глубоководные змеи-горынычи не только не

успевали пустить в ход свои зубы, клешни, щупальцы, иглы, но

лишь на доли секунды могли различить несущееся мимо них из

глубин к поверхности вытянутое кометообразное серое существо.

К ИСТОКАМ КАТАСТРОФЫ

... Воистину благодать великую, как спасательный круг тонущему,

послал Бог страстотерпцу Дию - в виде этих вещих, исцеляющих

душу снов, и виделось в них самое отрадное и родное. Пред

растроганным, взволнованным до спазм в горле Дием теперь

часто являлась мать его одряхлевшая, с редкими седыми прядями

на голове, с глазами мученически-испуганными, выцветшими и

побелевшими от горя и слез. Тихо, неслышно, словно бы из

воздуха материализуясь, являлась она перед сыном (Спрут в тех

снах отсутствовал), клала изработавшуюся, воскоподобную,

клешнеобразно-корявую (Дию же она казалась прохладною и

бархатно мягкою, словно шелковистая ладонь Февронии) руку

свою ему на лоб и, как в далеком детстве и отрочестве,

успокаивая и отгоняя все тревоги, читала ему

заученно-старательно, сбивчиво и нараспев из Евангелия или

Псалтыри любимые ею места, и как раз те, что укрепляли волю к

жизни, веру в Бога, и, следовательно, в себя, в свое непременное

выздоровление и возрождение, подсобляли восстановить в памяти

то, необходимейшее христианину, что он упустил или

запамятовал - по беспечности и себялюбию молодости, а позже -

уже вследствие бравады атеизма, неудержимой трансформации,

искажения сознания и оглушающих мук, в кои ввергнул его Враг

рода людского.

Сдерживая тяжкое, с хрипами в груди, дыхание, Дий внимал

чтению Евангелия от Иоанна. Преследования Христа, его

страдания, добровольно принятые во имя спасения людей,

укрепления их веры в Бога, - все описанные там хождения Иисуса

по мукам находили в его душе особый отклик. В чем-то главном,

тернисто-мученическом, Дию смутно виделось сходство его

рокового жребия с горькой участью Спасителя, и эти прямые или

косвенные аналогии вызывали в нем благоговейный, очищающий

катарсис. Размышления о Христе побуждали его еще настойчивее

искать причины и смысл своей трагедии. Еще и еще раз просил он

мать повторить 16 и 17 стихи из третьей главы: "Ибо так возлюбил

Бог мир, что отдал Сына своего единородного, дабы всякий,

верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную". "Ибо не

послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир

спасен был через Него".

- Матушка, - обратился вдруг Дий полушепотом, с дрожью в

голосе, - за что же и во имя чего нам участь столь горькая

послана? Я-то своими мучениями кого спасти - научить должон?

- Прогневили Бога мы, дитятко! - тоненько запричитала мать,

склоняясь к нему и глядя прямо в глаза, а потемневший взгляд ее

напомнил ему строгую Богородицу с иконы в их доме. - Ох,

так-то прогневили, не знаю, когда и отойдет Господь сердцем

своим да и к нам вновь повернется. Может, муки твои (и наши с

отцом, да и Февроньины, поди, не меньше, не легче твоих-от) - в

назидание всему миру, во спасение его от заблуждений, чтоб

другие народы не допустили столь великого греха, что мы у себя

на Руси дозволили бесам содеять. Явление Богоматери было летом

1917 г. в португальском селении Фатима, катастрофу у нас она

предсказала и то, что Русь отпадет от Бога, но со временем

вернется в его лоно и спасет мир, чтобы все души народов

совокупить в себе. Главное-то свойство русской души и

культуры, как сказывал еще Ф. Достоевский, - доброта и

всемирная отзывчивость. Потому, знать, и уловлена она была так

легко немудрящей химерой и бредом всеобщей справедливости и

уравниловки, от коей все беды наши пошли, в измор народ

ввергнут. И церковь наша все нищету да бескорыстие славила,

богатство учила презирать, а что из этого вышло-то?

- Да чем так уж прогневили мы Бога, матушка, ведь и другие

народы не ангелы, не менее нашего, чай, грешили, он же -

милосерд и любит людей, коли ради спасения их пожертвовал

Сыном своим? - начал горячиться и ворочаться Дий. - Участь-то

моя так лиха, так лиха, врагу кровному этакого не пожелаешь...

Ты же повторяла не раз, что без Его воли и волос с головы не

упадет. Его, значит, промысел, согласие такое было, чтоб мне

доля страшная досталась, а? Всю жизнь мучаюсь, словно в геенне,

в преисподней, на отшибе где прозябаю последним проклятым,

как в петле, чувствую себя, а просвета впереди - почитай,

никакого... Где ты, смертынька моя!

- Успокойся, охолони ужо сердцем и не ропщи так на Господа,

сынок, не то заест кручина-лиходейка, - мать снова положила

свою прохладную руку ему на лоб. - Бог не нянька, свобода воли и

поступков нам дадена - как испытание нам. Аль без вины муки

принимаешь, вспомни-ка себя? Верно ведь говорится: "Чем Бог не

накажет, того не понесешь". Давай вместе поразмыслим, каким

таким млеком зазорным Русь привлекла и вскормила на груди

своей Антихриста, в капкан коего и ты потом, по лености да

легковерию, угодил? Ведь он, нечистый, уже с середины XIX века

скверной и серным запахом явственно обнаружил свое

присутствие у нас и открыто стал набирать силу, матереть,

разрастаясь в злобно-завистливых душах и делах

предшественников "бесов революции" - народных демократов,

начиная с их дядьки ярого - В. Белинского (Дий понял, что не

мать уже, а священник или учитель ведет с ним

душеспасительно-просветительские речи). От них, от этих

"запевал", и началось, и пошло-покатилось к греху страшенному,

к падению Руси и наказанию нам великому.

- Послушай только, как метко, одним штрихом охарактеризовал

того "неистового Виссариона" и его "методу" другой великий

разрушитель основ наших - А. Герцен, описывая московские

гостиные: "... куда иногда падал Белинский, начисто выжигавший

вокруг все, что ни попадало под руки". Да, царь Николай I

громадный ущерб нанес развитию страны, жестоко расправившись

с декабристами, вслед за Петром и Екатериной укрепил надолго

власть помещиков и чиновничества, обрекших нацию на сотню лет

бесправия и гражданской, демократической недоразвитости. А

Европа тем временем рванула от нас далеко вперед и через серию

локальных революций завоевала и человеческие права, и свободу

сословий, собственности, и возможность раскованного развития

хозяйства. Абсолютистская же Россия, по Ф. Тютчеву,

уподобилась утесу пред революционным морем Запада. Вот

тогда-то и вышла наружу та ржавчина, та раковая опухоль, что

постепенно разъела и поразила позднее наш (здоровый в

общем-то, хотя социально и недоразвитый) организм. Все эти

демократы-разночинцы, разбуженные и растравленные до

бешеного каления В. Белинским и А. Герценом, обрушили свою

желчь и ненависть неудачников, интеллигентов-недоучек, голи

перекатной не только против царей и государства

(эволюционизировавших уже, кстати, в цивилизованное русло),

но и против питающего всех хозяйственного благополучия, честно

нажитого богатства, против крепкого мужика. Эту свою

суперненависть к фундаментальным основам общества они потом

заложили (поистине бомбой замедленного действия) в поток

серых, раздраженно-мстительных литературных произведений,

одурманивая народ самым роковым образом, прививая ему

люмпен-шариковскую психологию куражливо-беспардонных

босяков и захребетников, приведшую потом к абсурдному

обществу сатан-социализма, к болоту, из коего без Божьей

помощи нам не вылезти.

Все эти бесы - "выжигатели" (в духе Белинского) любые

недостатки, присущие каждому обществу, преувеличивали до

небес, раздували в пожар, все драматизируя и обостряя в России

до крайности, отметая разумные реформы и заклиная о революции.

Вместе с грязной водой и пеной социалистического шаманства

они вознамерились выплеснуть и ребенка, то бишь русский народ

с его трудолюбием и жизненными устоями. Ненависть к режиму Николая I

превратила их в маньяков-противников всякой власти, какой бы

конструктивной и позитивной она ни была. Эта пагуба

односторонности и породила Антихриста.

Потом вслед за теми чахоточными революционными демократами

народовольцы повыискались, от имени нашего, нас не спрашивая,

уже распоясались вовсю и террор-разбой творили, царя-батюшку

Александра II, воспитанника поэта В. Жуковского и друга Ф.

Тютчева, освободителя крестьян, на куски бомбой разнесли, когда

он уехал конституцию - основы будущей демократии -

подписывать. И недаром дошло до крови: ведь "заступники" эти

разные, Чернышевский, Добролюбов, тож поэт Некрасов, все к

топору звали - подталкивали простодушный народ. Стоны да

ропот только им везде и слышались, антонов-горемык, бурлаков,

заплаты, квас да мякину только и видели и воспевали, а вывод,

совет один у них был: "... дело прочно, когда под ним струится

кровь". Зло разрушительного нигилизма, замешанное на бреде

уравниловки, на окарикатуривании да третировании крепкого

мужика, купца, промышленника, как снежный ком, росло,

разбухало, заслоняя все доброе, истинное, корневое. Зло и грех

великий несли нам, неистово подталкивали к нему все те не

изолированные вовремя от общества (вот вам и зверства царизма,

и свирепость цензуры!) доброхоты да скулители - радетели о доле

народной (анафема им всем!), не желавшие и видеть того, что

народу послабление постепенное, земля, воля давались.

Страшный люцифер, дьявол смуты, словоблудства и разрушения

обуял всех тех "заступников народных", как сами они себя

величали, на деле боясь и презирая тот народ, да и он их чаще

всего вилами встречал. Кого воспевали, кого превозносили, ставя

за образец? Нелепых выродков Базарова, Рахметова,

босяка-люмпена Челкаша, рачительных же хозяев высмеивали да

травили, как бешеных собак. А ведь этот непрестанный

суесловный поджигательский набат, пропагандистский морок и,

как следствие, вспыхивавшие там и сям бунты легковерных

мужиков, наслушавшихся тех лукавых речей, не только власть

нашу давнюю, исконную, устоявшуюся расшатывали да порочили,

но, главное и непоправимое, - устои и корни народные, совесть,

благочестие, терпение, трудолюбие, веру сокрушали. Фундамент

всей жизни нашей рушили, а это уже - святотатство страшное

против Бога, это же грех великий! Бесы катастрофы,

поджигаемые торжествующим Антихристом, словно белены

объевшись, морочили да подстрекали народ, разлагая и отвращая

его от трудов праведных, к пожарам, к революции. Петр

Аркадьевич Столыпин, богоданный спаситель Руси, земли нам и

воли дал: паши, сколь осилишь, богатей, хозяйство народное

приумножай да Русь прославляй! Но куда там, взбесившиеся

ненавистники да хулители всего доброго раскрутили уж вовсю

маховик террора, мракобесия и разрушения, подослали убийцу,

выкреста-маньяка, слепое орудие масонов, и этот светлый

государственный ум погасили.

А страна, народ русский уже цепенели в разброде, в неведении

умов. Необразованный простолюдин, как ребенок, оказался

бессилен перед новыми теориями и затеями лукавой

"образованщины", он с легкостью бездумия принимает мертвящую

веру в... неверие. Красота и мощь души народной, как писал

Сергей Булгаков в 1908 г. в своей лекции "Религия человекобожия

в русской революции", покоилась на христианской вере, без оной

в душе той остается лишь варварство, дикость, злоба.

Интеллигенция же в начале ХХ века принялась раскрещивать

Русь, прививая ей досужий рационализм Европы, граждански

развитой и ушедшей далеко вперед в своем демократическом и

социальном развитии. Результат раскрещивания Руси -

разложение личности, глубокий паралич воли и нравственного

чувства, а бурное развитие преступности в те годы стало одним из

симптомов болезни народной души, острой реакцией ее на

скверность "скармливавшейся" ей новой духовной пищи.

Страшная ответственность умственной элиты, пишет в той

лекции отец Сергий, встала в начале ХХ века перед русским

народом - ребенком (хотя порою и буйным, и скверным, и гадким,

но - ребенком, по неразвитости и неискушенности его души). Но

лукавая, пресыщенная почетом и высоким уровнем жизни,

оплаты своего труда интеллигенция этого беззащитного ребенка

решила до конца разложить и, обезбожив, лишив его совести,

нравственности, бросить, как смертника-камикадзе, на штурм и

разрушение "старого" мира. Свершая черную неблагодарность по

отношению к своему кормильцу - простому народу, бросая его в

объятия потиравшего лапы Антихриста, она придала кроткой и

доверчивой русской душе гибельную односторонность безверия и

разрушения.

Россия, переполненная смертоносным ядом нигилизма, по

милости "мозга и совести нации", стала гнить заживо, и

почуявшие поживу гиены истории - большевики, крадучись за

спинами разглагольствовавших в благодушестве партий, решили

при случае впиться в горло обманутому, обескураженному

народу, чтобы попытаться воплотить свои бредовые марксистские

теории. Интеллигенция же истово верила в "дух разрушения, как

дух созидающий". Она из Революции (навязчивой идеи) создала

для себя новую Религию. И потому отравленная ею Россия

невольно (и вольно) устремлялась к бездне, к развалу, выпуская

на арену истории Грядущего Хама. Творческая элита талантливо

подталкивала страну к пропасти, взывая сомнамбулически,

по-шамански, как А. Белый в своем стихотворении 1908 г.

"Отчаяние":

Исчезни в пространство, исчезни,

Россия, Россия моя!

Ясновидец А. Блок, подливая отравы в тот шабаш над

одурачиваемой вконец, обреченной и гибнущей страной, писал в

стихотворении 1914 года "Голос из хора":

И век последний, ужасней всех,

Увидим и вы и я.

Все небо скроет гнусный грех,

На всех устах застынет смех,

Тоска небытия...

В. Брюсов, впадая в мазохизм, писал, обращаясь к "грядущим

гуннам": "Но вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным

гимном".

И мало уже кто из той своры эстетствующих витий, заклинателей

и Мефистофелей (многие из коих вскоре, как мотыльки, сгорят в

раздуваемом ими огне) прислушивался к словам истинно

любивших и переживавших за страну деятелей. Таких, как Сергей

Булгаков, который в дневнике 1912 года написал: "... на нас лежит

ответственность перед предками и потомками сохранить вверенное

нам драгоценное наследие - родину, Россию!"

До гражданской войны, до кровавых катаклизмов гуртом

дотолкали в спину опростоволосившуюся, одураченную ими

(словно бы в угоду ее палачам и могильщикам) Русь, до

уничтожения ее корней, соли нации - крестьян,

предпринимателей, мастеровых людей. Получив скатившуюся ему

в когтистые лапы власть, Антихрист руками своих слуг и за

святыни, за церкви, за священство взялся. Мощи святителя

заступника Руси Сергия Радонежского осквернили и разбросали,

царя - предстателя Руси пред Богом вместе с семейством

растерзали так, как и сам Сатана не додумался бы, народ

одурачили, переполовинили, душу его растоптали, изгадили, а

кончили тем, что глотки друг другу принялись перегрызать.

Вот она, длинной веревкой вившаяся вакханалия греха и

преступлений! За то и мы, Диюшка, пострадали, за то наказаны,

что допустили свершиться всему этому, способствуя

большевистскому торжеству. Сбылось предсказание П. Чаадаева

о выпавшей на долю России остерегающей миссии - преподать

человечеству некий урок, видимо, этот: так не должно быть у

людей! Грехи столь чудовищные сотворены, что за тысячу лет, мне

думается, не отмыть их и не отмолить. Господь из-за всего этого

общего нашего попустительства, соучастия в душегубстве и

людоедстве нехристи разной, сбежавшейся на запах крови,

отшатнулся от глубоко падшей во тьму греха Руси в великом своем

гневе и оставил нас, осрамившихся, обманутых, исподлившихся, на

произвол судьбы. А тут Антихрист многоликий, вскормленный

бесами да буревестниками революции, развращенными

образованцами-атеистами, взбодренный неверием, кротостью и

леностью ума народа, завладел нами, топтать, крушить, изводить с

корнем всю нацию, простодушную, одураченную,

обескровленную, принялся. Выкормыша своего Спрута,

душителя, вампира, развратителя, погубителя духа и тела, на

тебя, дитятко мое, наслал. Вот и страдаешь, и муки смертные

принимаешь - без конца, а кажется тебе, что зазря все, случайно и

несправедливо содеялось и приключилось...

- Да почто же на меня это наказание обрушилось, за что именно я,

добросердный, незлобивый Дий, страдаю, истлеваю заживо,

чудище, кровососа не себе несу, питаю, а не другой кто? - метался

в жару и уже рыдал судорожно, бесслезно исполин-дистрофик.

- Видно, ты, голубь, и есть тот, кто был нужнее всех нам, ибо в

аккурат воплощаешь собою дотлевающую Святую Русь, -

заскрипел вдруг над его ухом чей-то уже совсем чужой,

металлический, загробный голос. Эдаким пригожим да

беззаботным богатырем-красавцем резвился да бесился с жиру на

берегу океанском, вот тебя, простака дремучего, Сатана и выбрал

в жертву, поелику Бог отшатнулся от тебя, полоротого святотатца

и самопредателя, допустившего все это. Тебя, родной, избрали мы,

потому что всем-то ты был хорош да пригож - на зависть

многим, но вот о Боге - запамятовал, а Антихриста допустил до себя.

На тебя его когти и нацелились, и нарвались, и увязились в теле

твоем дебелом - не вынешь и не вырвешь их вовеки, хоть из

шкуры своей продубленной вылези. Кой черт виноват, что ты

судьбу свою прохлопал, проворонил, профукал, доверившись

злыдням революционерам, маньякам пархатым, что, как шакалы,

стервятники, почуяли бабью слабину Руси? Кому много давалось,

с того и спрос особый, милок, ха-ха-ха!

- Матушка, голубушка, где ты, родимая, отзовись, откликнись,

страш-но-о мне! - закричал истошно, сипло Дий, перепуганный

дьявольскими издевками и хохотом, - Матушка, дай мне трав

каких нето, отравы, кислоты, сил моих нет больше так маяться,

жить тошнехонько, не хочу больше и света белого видеть!

- Терпи, дитятко, не надрывайся зазря, - явилась вдруг из тумана

небытия, обливаясь слезами, растрепанная и жалкая седая его

мать. - Может, это Бог тебе великое испытание послал, чтобы

потом, когда все это вытерпишь и вынесешь, жизнь тебе райскую,

вечную даровать. Терпи и кайся - за грехи наши великие и особливо

за то, что допустили мы весь этот разор на Святой Руси,

добровольно попались в сети злыдней-нехристей проклятых, за

это молись и проси прощения. Недаром сказывают: где беда, там и

Бог. Он, Всевышний, глядишь, и облегчит муки твои,

прислушается к словам жарким, проникновенным, благодать

прощения всемилостивейшего пошлет, вызволит, наконец, из

беды неизбывной и Святую Русь - великомученицу. Веруй только

в Бога и надейся, и Он не оставит своими заботами всех нас в горе

- злосчастии, дитятко, свет ты мой ненаглядный, болезный! Не

поддавайся только отчаянию черному, не умирай, живи, борись и

уповай на лучшее, иначе без тебя всей планете, всему свету белому,

может, конец придет, и нам с отцом на том свете, и

Февроньюшке-страдалице, в горе состарившейся, и всем-всем

предел наступит.

* * *

Со Спрутом же происходили странные, непонятные

метаморфозы. Все его уродливое, тяжело ворочающееся, медленно

перетекающее густой резиново-ртутной массой тело начало как

бы расслаиваться на две неравные части. Большая его половина,

вместе с двумя третями головы, туловища, мантии, щупальцев

заметно разбухнув, стала наливаться и яриться густо-кровавым

заревом. Огненно-красным углем, выхваченным из раскаленной

печи, полыхал и один неимоверно увеличившийся, почти

вылезший из орбиты глаз монстра. Второй, уменьшившийся втрое

глаз (вместе с явно усохнувшей частью головы вокруг него)

поголубел, налился какой-то деланной, обманно-дурашливой,

младенчески-старческой добротой; он щурился, смешливо

блестел, заговорщически подмигивал Дию, словно бы обещая ему

поведать некую сногсшибательно-приятную, почти эпохальную,

но пока что не подлежащую разглашению тайну.

Шелковисто-бирюзового цвета, как в те далекие годы их роковой

встречи на берегу, когда русоволосый богатырь по простодушию и

беспечности угодил в обманные сети чудища, стала и треть

щупальцев причем некоторые из них тесно переплетались, как бы

склеиваясь или срастаясь воедино, с кроваво-красными своими

собратьями, другие же голубые "ноги" его извивались и

действовали поодиночке, самостийно и весьма энергично. Причем

они, Дий это сразу и с благодарностью почувствовал, стали как бы

ласкать, поглаживать его кожу и лишь иногда, как бы между

прочим, привычно, как и красные, впивались присосками в нее

для утоления голода.

Красные же щупальцы разошлись вовсю в своей совсем уже

неестественной ненасытности и, обвиваясь вокруг тела жертвы,

высасывали ее соки с еще большей жадностью и даже

агрессивным бесстыдством, словно бы стремясь как можно

больше урвать от дармовой добычи перед всерьез надвигающимся

концом света. Все вместе красные и голубые "ноги"

омерзительнейшего слизняка вразнобой то терзали, пиявничали

безнаказанно, то как бы ласкали и массировали распластанное на

песке худое, безвольное, казавшееся безжизненным тело.

Прогулок по берегу давно не было (Спрут словно забыл начисто

об этих необходимых для крайне ослабевшей жертвы моционах), и

все пропитание Дия теперь составляли очень редко выбрасываемая

океаном дохлая рыба да пучки осклизлой морской капусты,

изредка и крайне нехотя подбираемые осьминогом у ближней

кромки прибоя.

Теперь же, в связи с непонятной и непрестанной внутренней

борьбой, полыхавшей во всем теле чудища между красными и

синими его частями и почти начисто отвлекавшей его от всех

других, кроме пиявочного сосания, забот, и эта выбрасываемая

прибоем протухшая "снедь" все чаще и вовсе не собиралась и

попросту отсутствовала на привычном месте, куда дистрофик мог

дотянуться рукой. Жесточайший, убийственно-блокадный голод

в который уже раз обрушился на страдальца, повергая его в

паническое предчувствие конца всему.

Пытаясь унять эту непрестанно нараставшую, терзающую пытку,

словно желудок его вознамерился всосать и переварить

собственную оболочку вместе с прилегающими к ней частями

внутренних органов, Дий принялся ощупью отыскивать и

лихорадочно запихивать в рот всякую дрянь; то соскребал

закостеневшими, ломкими и длинными ногтями мох, лишайники,

плесень с ближних камней, то вслепую разгребал возле себя лунки

в мокром песке, пытаясь выудить оттуда что придется: червей,

личинок, крохотные раковины, мшанниц, жучков. А то, подобно

собаке, пытался ловить зубами назойливых мух. Однажды, в

очередной раз не обнаружив вокруг ничего съедобного, он,

изловчась, схватил зубами перелезавшего через его руку

крохотного осьминожика (около трех дюжин этих разноцветных,

ярких, словно миниатюрные морские звезды, спрутов появилось

недавно на его теле, составив кампанию Хозяину). Суетливые,

юркие, нахальные, они нагрянули неизвестно откуда и сразу же

принялись лихорадочно выискивать свободные участки кожи на

его теле, лезли в просветы между щупальцами Хозяина, чтобы

тоже присосаться к беззащитной дармовой добыче. Поначалу Дий

подумал было, что это чада Спрута, подросшие в глубине бухты,

коих папаша решил поднатаскать в своем нехитром

паразитическом ремесле, но вскоре убедился в ошибочности

своего суждения, когда увидел, с какой яростью и ожесточением

щупальцы монстра преследовали, сгоняли, даже пытались

придушить зазевавшихся крошек, жаждавших отведать

человеческих соков. Злобное негостеприимство гегемона

вынуждало эту мелочь постоянно перебегать с места на место и

суетиться в настойчивых поисках свободной "территории" на теле

поверженного исполина.

Попавший меж челюстями спрутеныш пронзительно запищал,

приведя в ужас и замешательство своих шальных собратьев,

попытался было вырваться, пользуясь своей шустрой

подвижностью и скользкостью, но тут же был безжалостно

разжеван и проглочен, позволив тем самым Дию хотя бы на время

унять режущий, отнимающий разум голод.

Спрута же трясло, лихорадило; он ворошился, перекладывая с

места на место алые, багровые и голубые щупальцы и вообще стал

сам не свой, словно у него вышли из строя некие важные

координирующие центры в мозгу и он уже не в силах был более

сосредоточиться, прийти в себя. Из звуковоспроизводящих его

устройств тем временем лихорадочно и обрывками звучало

вперемешку "Эх, хорошо в Стране советской жить!",

"Интернационал", "Боже, царя храни", зажигательные речи

депутатов, шумные выступления Мадонны, французских и

немецких рок-групп, церковное пение, органные фуги Баха... На

видеоэкране сюжеты из жизни обитателей зоопарков сменялись

гала-представлениями популярных политических деятелей.

Головы: редька хвостом кверху, редька хвостом вниз, лысые,

волосатые, ни то ни се - словно игра буйной фантазии

расшалившихся следователей, манипулирующих с фотороботом,

менялись очертаниями лица с модными бородками и без оных,

носатые, круглолицые, с профилями-лезвиями, с физиономиями

Гаргантюа. Всякой твари по паре... И все говорили, говорили,

говорили - взахлеб, вразнобой, обличая друг друга во всех

смертных грехах.

Когда к нему возвращалось сознание, русоволосый доходяга, в

очередной раз убедившись, что помощи не докликаться,

обращался мыслями и молитвами к Богу, к высшему милосердию,

взывал к вечности и Космосу, породившим Дия и, следовательно,

ответственным за его существование, за выпавшую ему столь

горькую участь. Молитвы, чтение по памяти псалмов стало

единственной отдушиной и отрадой, позволяющей хотя бы на

время забыть о беспросветной нужде и безнадежности. Ему

счастливо вспоминались псалмы, соответствовавшие его

теперешнему положению, и шептал их мученик горячо сухими,

потрескавшимися губами, всматриваясь в гигантскую

протяженность пыле-звездных шлейфов Млечного Пути.

"Внемли воплю моему, ибо я очень изнемог, - обращался Дий к

небу, - избавь меня от гонителей моих, ибо они сильнее меня.

Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою,

принудил меня жить во тьме, как давно умерших... Услышь меня,

Господи, дух мой изнемогает, не скрывай лица Твоего от меня,

чтобы я не уподобился нисходящим в могилу. Ради имени твоего,

Господи, оживи меня; ради правды Твоей выведи из напасти душу

мою".

Особенно близки были его душевному настрою стихи

пространнейшего псалма 118, он с воодушевлением произносил

их, явственно узрев перед собой как бы листаемые невидимой

рукой ветхие страницы материнской Псалтыри: "Душа моя

повержена в прах; оживи меня по слову Твоему. Прежде

страдания моего я заблуждал; а ныне слово Твое храню. Знаю,

Господи, что суды Твои праведны, и по справедливости Ты

наказал меня. Да придет ко мне милосердие Твое, и я буду жить,

ибо закон Твой - утешение. Едва не погубили меня на земле; но я

не оставил повелений Твоих. Сильно угнетен я, Господи, оживи

меня по слову Твоему. Ты - покров мой и щит мой; на слово Твое

уповаю. Поддержи меня, и спасусь; и в уставы Твои буду вникать

непрестанно. Призри на меня и помилуй меня, как поступаешь с

любящими имя Твое. Скорбь и горести постигли меня; заповеди

Твои - утешение мое. Уповаю на спасение Твое. Да будет рука

Твоя в помощь мне".

После молитв и псалмов, как всегда, наступало просветление в

чувствах и мыслях, вновь утверждалась и крепла надежда на

отклик и заступничество Всевышнего, с которым, как казалось

Дию, он общался сейчас вполне откровенно и доверительно,

молитвенно-смиренно устремленный к его всеблагой

божественной сущности. В иные мгновения своего страждущего

бдения он явственно слышал некий страшно далекий, неясный и

невнятный голос, напоминающий глухую неразборчивую речь

диктора радио где-то у соседей за стенами. И он, виня во всем

свою слабость, благоговел уже от самого факта отзвука своим

жалобам. Становилось легко и покойно на сердце. Повлажневшие

глаза мученика отражали расплывающийся звездный мир - уже

не холодный и чуждый, как раньше, но отзывчивый, согревающий

и жизнетворный, таивший в своей глубине некое

основополагающее, универсально-надежное ядро, источник

благодати, ее пребывание и средоточие где-то там, в неведомой

безбрежности. Оттуда вновь заструился сейчас едва уловимый

отклик, как Дию казалось, в виде неких таинственных

виртуальных, вероятностных частиц и лучей участия, сочувствия,

неких духовных созвучий, отвечавших его настрою на

спасительный, возрождающий контакт, его робкому зову к тому

непостижимому и всеохватно-могучему, что сокрыто от нас

бесчисленными галактиками, туманностями, гигантскими

молекулярными и пылевыми облаками, его страстной

устремленности к той духовно материализуемой бесконечности,

откуда чахнувший, жалкий исполин стоически ждал отклика,

понимания, поддержки. В чем конкретно эта поддержка могла бы

выражаться, когда и как объявиться, Дий не ведал, но и тот

полуявственный намек, слабый, едва уловимый отзвук, явственно

воспринятый им только что, вместе с увиденным во сне или в

духовном трансе звездным крестным знамением, уже сами по

себе стали для него давно желанной поддержкой, обещанием

прилива новых сил, упованием на лучшую долю в будущем.

В эти минуты духовного подъема и прозрения Дий с

приглушенной, скептически-пугливой отрадой чувствовал, как из

его сознания, мозга начинают медленно уходить, понемногу

выветриваться (но лишь отчасти, поверхностными тонкими

слоями, а не основной своей, устоявшейся десятилетиями,

мертвящей, как сероводород в Черном море, массой, чего ему

хотелось больше всего, о чем он, отвергая с порога все сомнения,

мечтал - молитвенно, трепетно, с недоверчивой, часто

ускользавшей надеждой) и тот неотступный, ядовитейший,

прилипчивый и неотвязный туман ловко скроенной и почти

насильно загнанной, внедренной ему в подсознание лживой

идеологии, и то сумеречно-бодрящее марево оглупляющей,

примитивно-циничной марксистской пропаганды, с юных лет

методично отравлявших и деформировавших его психику,

эмоции, разум, чувства, искажавших его оценки мира и

поведение в нем, установки и основы самого миропонимания.

Процесс трансформации его мозга и всей сущности проводился

монстром постоянно и неустанно, в этом участвовало все его

тлетворное естество, связанное нерасторжимым, губительным

физиологическим симбиозом с крайне уязвимым, хрупким и

впечатлительным человеческим существом.

Когда Дия стала посещать эта просветляющая волна

долгожданного прозрения, к нему - вначале робко, а затем все

настойчивее подступало и решительно заявляло о себе

крепнущее, воодушевляющее осознание принадлежности к

огромному и уникальному национальному организму с великим

и славным прошлым, прошедшему затем через невиданные

кроваво-геноцидные катаклизмы, чудом уцелевшему и

сохранившему некие островки и обломки своих основ благодаря

богатырской природе и неисчерпаемости глубинных,

накопленных и вызревавших тысячелетиями жизненных и

нравственных сил, затем вдруг как бы застывшему и

полуонемевшему-вопрошающе и надолго - в своем

неопределенном, крайне ущербном и шатком, чреватом новыми

непредсказуемыми срывами и катастрофами убогом нынешнем

настоящем. Что с ним будет дальше, какая планида ждет этот

многострадальный, талантливый, еще вполне способный на

небывалый, лучезарный и дивный подъем и расцвет народ,

зависело теперь от каждого его представителя, от Дия - в

особенности, от его способности воспрянуть духом, собраться с

силами и стряхнуть с себя наитоксичнейшие, сковывающие,

погубительные чары и вериги посланца Сатаны. Он понял вдруг

всю необыкновенность и чудотворность ощущения себя именно

русским, точнее - великороссом, и это осознание придавало

необыкновенную важность и смысл его бытию, которое до этого

нового переосмысления, находясь в плену нивелирующей

бесчеловечности, он воспринимал чаще всего как мучительно,

насильно навязанное ему прозябание в юдоли бесконечных

испытаний и мук, как оцепенение проклятого злою силою

жалкого существа, изуроченного черной магией большевизма,

распятого на невидимом, невиданном кресте вселенского

наказания, сколоченном из двух брусьев-понятий: "проклятие" и

"искупление".

Память, поверженным гладиатором поднимающаяся перед ним во

весь свой исполинский рост, уже диктовала Дию однозначно,

властно и неопровержимо, откуда он есть пошел, кем был и во что

превратился нынче, чье он есть кровное и генетическое

продолжение и о каком таком наследстве должен и обязан

неустанно помнить и печься, чью священную эстафету, когда-то

с преступной беспечностью оброненную, обязан поднять и

понести дальше, к предначертанной высшим провидением цели.

И, наконец, она же, взыскущая память, словно разгневанная,

оскорбленная, страдающая мать, настойчиво напоминала, в каком

ужасающем несоответствии с этой великой исторической,

вселенской, космической, в конце концов, миссией он,

теперешний, полуюродивый, скелетоподобный, затурканный,

убогий Дий, находится, в каком позорнейшем и нелепейшем

бессилии пребывает. И эта же память - мать сурово и

требовательно ждала от него четкого и вразумительного ответа,

единственно правильных решений и сверхэнергичных действий.

Дий ежился под ее пристально-неотступным взглядом, не имея

ясно осознанного (дабы конкретно и точно его сформулировать)

ответа, и от этого его словно бы гнуло и корчило, как грешника на

жарко занявшемся огне аутодафе. Но в то же время он отчетливо

постигал умом одну непреложную истину: не найдя достойного,

единственно правильного и реально-действенного ответа, коснея,

колеблясь и медля по-прежнему, он неминуемо погибнет,

растворится и - прежде всего в разъедающих кислотах

слабодушия, вялости, собственной нерешительности и бессилия,

исчезнет навсегда, и память о нем (в его выродившихся потомках

- уже не русских, а неких гипотетических метисах, гибридах,

рутено-азиатах или иных скрестившихся случайно генетических

линиях) станет самой аховой, более чем презрительной,

переполненной издевательским сарказмом, как над простофилей,

недотепой, упустившим из рук жар-птицу, а позднее и вовсе

исчезнет, испарится среди энергично-жизнестойких народов, кои

заселят огромнейшие, богатейшие евро-азиатские пространства,

некогда принадлежавшие ему, Дию, по праву Божьего

благословения и благосклонности щедрой к нему фортуны.

Она, эта его сурово-взыскующая память, сменив первоявленный

свой облик старой матери, взирала уже на него

осуждающе-вопросительными, мертвенно-бледными, словно

посмертные гипсовые слепки, медальонными ликами-масками

родоначальников, предков, праотцев, пращуров - святорусских,

киевских, московских, владимирских, тверских, суздальских,

великорусских, российских... Редкий поначалу круг их

прибавлялся, увеличивался и разрастался - неоглядно, и это

торжественное и многокрасочное многолюдье уже оживших,

материализовавшихся из небытия страшно далеких, но родных все

по духу лиц напомнило Дию знаменитые полотна Ильи

Глазунова, посвященные вечной России, которые он готов был

смотреть и изучать, не отрываясь, днями.

Тут его тело приподняла неведомая сила, и он, как на

кинооператорской подвижной площадке, медленно поплыл над

этим соборно-вечевым и величавым собранием предков своих, и

движение это то и дело замедлялось, настолько, что он только мог

разглядеть поочередно отдельных представителей или особо

заинтересовавшие его группы этого невиданного русского

форума. Площадка-катафалк, вернее - кровать тяжелобольного,

проплыла над группой красивых статных светловолосых

ариев-индоевропейцев, положивших когда-то начало славянской

ветви народов, мимо одетых в звериные шкуры воинственных

дулебов, кривичей, вятичей... На него с внимательным

состраданием смотрели не мигая знакомые по учебникам истории

первосвятители Руси княгиня Ольга и князь Владимир, седовласые

и строгие Рюрик, Владимир Мономах, Ярослав Мудрый,

князья-мученики раздробленной, изнывающей под игом Орды

Руси, отважные и степенно-гордые Дмитрий Донской, Иван III

под государственным стягом с византийским орлом, весь

окровавленный, с безумным взглядом душегуба Иван Грозный,

властно-надменный и удрученно-замкнутый царь Борис рядом со

скорбно-отрешенным Федором Иоанновичем, озадаченно строгий и

растерянный Михаил Романов и мнгогочисленные его потомки -

цари, императоры, включая Николая II и его семейство в светлых

венчиках страстотерпцев. Здесь же находился и недавно

преставившийся местоблюститель российского престола великий князь

Владимир Константинович, с посеревшим, осунувшимся,

скорбно-печальным лицом, с застывшими слезами в глазах,

растерянно взирающий на исторические святыни

Санкт-Петербурга, зримо рушащиеся, в грязно-зеленых подтеках

беспризорности и торжествующего тлена...

Тут же, меж владетельными особами и венценосцами, стояли или

прохаживались кучками прославленные, вошедшие в историю

политики, военачальники, землепроходцы, писатели, художники;

все они тоже с недоумением и болью смотрели на движущийся в

воздухе странный постамент, где разлегся в бессилии

поверженного полутрупа - живых мощей

изжеванно-дистрофический великан (они пока не ведали, что это

страшное человекообразное существо - их потомок),

посматривающий на них с пугливо-виноватым видом многажды

битой собаки, неуклюже воротящий куда-то вбок свою страшную,

гнусно-испитую физиономию работяги-алкаша с малохольной

ухмылкой нашкодившего бедоносца-скуластую, иссяня-желтую,

в подозрительных припухлостях и кровоподтеках. Дий боялся

прямо, не отводя взора, взглянуть в глаза собравшимся, будто там

сверкали ослепляющие огни электросварки, боялся - как

ученик-второгодник, проявивший полную свою неспособность к

учению и восприятию уроков суровой жизни - ввиду многих

изъянов в своем характере, как-то: лени, переходящей иногда в

тупость, соседствующую со шкодливостью скрытно-хитрого ума,

разболтанности и безалаберности в ведении серьезных дел, чисто

советской разбитной неприкаянности, помноженной на

изощренную непредсказуемость пройдохи, плута и лоботряса, не

способного толком постоять за себя, разумно позаботиться о

своем будущем.

И по тому сквозящему, но еще не высказанному общему

недоумению, по назревающему глухому ропоту чувствовалось,

что соборное вече Святой Руси наотрез откажется признавать

своего родича, свое продолжение в этом страшном и безнадежном

на вид полускелете с осклабленно-побитой, опрокинутой,

натужной и фальшивой насквозь рожей пропившегося вчистую

обалдуя с хитрющим, прячущимся под темными веками

продувным взглядом.

- Что означает сей фарс, сия демонстрация неведомых нам мощей?

- громко зароптали историк Н. М. Карамзин, протопоп Аввакум,

Петр I, группа офицеров 1812 года и декабристов. - Вы слышали,

господа, как неведомый некто громко тут заявил, будто этот

жалкий субъект, годящийся разве лишь в качестве пособия для

анатомического театра, - наш потомок, воплощенное будущее

России конца ХХ века?

Гомерический хохот вслед за продолжительной мертвой

тишиной прокатился по собранию, многие смеялись до колик, до

слез и стонов, приседая на корточки или прислонясь в

изнеможении к соседу, дабы обрести опору и не осрамиться

падением на виду у высокочтимой публики.

- Да не может такого быть, нас кто-то чудовищно разыгрывает! -

горячились красивые юноши в студенческих мундирах, при

шпагах, окружившие знаменитых профессоров Московского и

Петербургского университетов. - Это же урод какой-то,

полумертвец, шушваль подзаборная, вон его, долой с глаз! Если бы

и в самом деле (предположим гипотетически, для примера) столь

жалким и страшным стало наше будущее, и мы знали бы это

наверняка - все сообща, как один, покончили бы с собой от

безнадежности и мистического ужаса. У кого бы тогда,

спрашивается, руки поднялись - класть новые кирпичи в здание

грядущего великой России? Бред какой-то, впору с ума спятить,

господа!

- И вообще - кто этот малый? Какой живодер столь основательно

поиздевался над ним, превратив в инвалида, недоумка, в отребье

тошнотворное? - возмущалась группа народовольцев, "ликующих

и праздно болтающих" либералов и демократов во главе с поэтом

Н. А. Некрасовым и критиком Н. Г. Чернышевским. - Где тот

злодей, покажите его нам! Только силы ада способны на такое

коновальство. Кто ты, почтенный, какого роду-племени? Русский

мужик, говоришь, наш потомок? Да ты врешь, братец, ей-ей

заливаешь! У нас последний мужичонка, пропившийся и

разорившийся вдрызг, фертом держится, не унывает, зная, что не

пропадет, мир его поддержит, выручит. Нет, любезный, ври, да не

завирайся, у нас на Руси испокон веку этаких выродков - мокрых

куриц не водилось! Ишь ты, русский нашелся...

Расфранченные либералы, революционные демократы,

народовольцы, земские деятели вкупе со своими записными

витиями, возмущенно переглядывались и поругивались,

непроизвольно ежась и отплевываясь. Соборное вече роптало,

недоумевая, по какому случаю и кем созван был столь

представительный исторический форум. Дий не вынес повисшего

в воздухе напряжения, он готов был провалиться сквозь землю от

стыда, если б земля тотчас приняла его.

- Легко же вам, свободные, мудрые и гордые, осуждать меня, -

глуховатым, надтреснутым голосом вдруг заговорил он. - Вы

видите во мне всего лишь последнюю степень падения, некую

язву и прореху на теле человечества, каковую незабвенный наш

Н. В. Гоголь разглядел, к примеру, в персонаже своем -

Плюшкине. Но потрудитесь же хотя бы малость заглянуть в

корень, рассмотреть причины и условия, приведшие меня в столь

ужасное состояние. Никому из вас даже в самых жутких снах не

случалось наблюдать тех приемов и способов, какими мучили и

"переделывали" меня новейшие мракобесы, испытывая на излом,

на измор. Такого запредельного ада никто из вас, высокочтимые

предки, не испытывал ни в плену у половцев, хазар, монголов, ни

в тюремных казематах, ни даже в страшных застенках Тайной

канцелярии, ибо все, кому удавалось выбраться оттуда на

свободу, попадали в обычные для тех эпох человеческие условия.

Моя же жизнь с молодых лет превратилась в непрерывно

длящийся, не описуемый нормальным русским языком застенок

такой "тайной канцелярии", где уродуют и физически, и

нравственно, топчут и ломают души самые изощренные мастера -

каты "социального эксперимента". Приставленный ко мне

сатанинский "наставник", к примеру, дабы легче было со мной

совладать, основательно повредил мне хребет, я пластом

провалялся десятилетия - полупарализованный, обессилевший,

вдобавок отравляемый всевозможными ядами, включая слоновьи

дозы алкоголя. По ходу "перековки" в мою выпотрошенную,

опустошенную душу, в мой измученный мозг постоянно

вдалбивали совершенно идиотские, надуманные, мифические

образы и представления, коих вам ни за что не понять, если сами

не окажетесь в шкуре олигофрена-мутанта советской выделки.

Вместо вытравленного Божьего образа мне навязали для

поклонения лобасто-башковитого идола - фанатика, все уши

прожужжав его да Маркса-Энгельса идеями, догмами, от коих

последний здравый рассудок засыхал на корню, а мир представал

суженным, односторонним и плоским, как у безвылазного

обитателя бедлама. Кроме лобастого идола, нас принудили

восторженно пресмыкаться перед его преемником - усатым и

угрюмым истуканом - суперубийцей, перед другими

политическими правителями - монстрами, коих и вспоминать

тошно. Вся эта нечисть, порожденная Антихристом, врезалась в

нашу память, в наши сердца, застила от нас весь белый свет, и мы

безвольно, как малохольные, дрессированные болванчики,

поклонялись этому дьявольскому паноптикуму, лишенные

возможности увидеть нормальный мир людей, дабы можно было

сравнить и понять, куда мы попали, во что превратились. То было

страшное наваждение, сатанинский морок - за грехи наши, за

безбожие, за пособничество слугам Антихриста. Мы почти

начисто запамятовали, что на свете до 1917 года была великая,

гордая Россия с полуторатысячелетней историей, одна из ведущих

и богатейших держав мира. Нам перекрыли доступ к источникам,

архивам, чтобы мы не знали своего прошлого и вас, наши дорогие,

гордые, незабвенные предки, чтобы мы лишились животворящих

русских корней, вашей незримой поддержки и тем самым

окончательно превратились в недоумков-полуидиотов - к вящей

радости марксистских палачей. Теперь судите меня - сурово, но

по правде и справедливости.

Собрание замерло, скованное гнетущей, неразрешимой думою,

тяжкие вздохи нарушали томительную тишину. Тут в толпе

что-то дрогнуло: группа неизвестных, злобно расталкивая

окружающих, рвалась к выходу - с явным намерением поскорее

улизнуть. Солидная, порядочная публика, озадаченная и даже

оробевшая, не могла сколько-нибудь противостоять нахрапом

ломившимся вон темным личностям. Шайка паникеров,

неудержимо рвавшихся сквозь строй презрительных взглядов,

окруженная кольцом рабочих злобно-решительного вида,

состояла из лобасто-лысого, бойкого и самоуверенного

коротышки под руку с угрюмо-нелюдимым, словно бы

невыспавшимся кавказцем - в центре ее, вокруг которых

сплоченной ватагой вились и поспешали кичливо-трусоватые

политические выжиги и пройдохи, маньяки и фанатики-палачи,

готовые ради своих бредовых идей угробить половину

человечества. Это были взлохмаченные черноволосые субъекты в

адски посверкивающих очках, поддерживаемые под локотки

чинами НКВД в забрызганных кровью гимнастерках, галифе и

сапогах, и вся эта дьявольская артель озиралась вокруг со страхом

и злобой шакалов, гиен, спугнутых с места растерзания ими

зазевавшейся антилопы. Они рвались напролом, выпучив глаза,

зверски матерясь и отплевываясь. За ними в хвосте и вне кольца

пролетарской охраны торопко волоклись "инженеры человеческих

душ", мастера слова и "перековщики людского сырья", грузные и

поджарые, в фуражках и шляпах, с толстыми портфелями,

заслоняя собою, как пчелы матку, высокого сутулого усача -

"буревестника революции", науськивавшего большевиков на

уничтожение русского крестьянства, станового хребта нации. Их

развлекательно-оболванивающая писанина вконец отравляла

душу народную, превращая россиян в безликих и безвольных

гомосоветикусов, мечтающих о Всемирной Республике Советов.

- На воре шапка горит! Ату их, мерзавцев, слуг Сатановых! -

раздались вокруг возмущенные клики. - Господа, полицию срочно

сюда! Где жандармы, ведь их следовало давно задержать и предать

военно-полевому суду! Если даже десятая доля правды в словах

этого несчастного, нет такой кары, чтоб достойно, по делам их,

наказать инфернальных чудовищ, истязателей и погубителей

этого пасынка судьбы!

Однако и самая оперативная, мобильная стража не смогла бы

сейчас догнать эту злобную шайку вселенских убийц и

преступников, чья вина не подпадает под сроки давности,

безнаказанно свершивших свое непоправимое геноцидно-адово

дело и теперь улепетывающих со всех ног и уже скрывавшихся

вдали, среди скал и мрака.

- Держись, брат, крепись духом да уповай на лучшее, Бог даст,

выберешься из волчьей ямы, - сердобольно успокаивали Дия

декабристы, семеновцы, солдаты-кантонисты Аракчеевских

поселений, узники и жертвы Орды, казненные стрельцы. - Нам

тоже несладко доставалось, иной раз до одури, до смертушки

морили, затравливали тюремщики да каты. Тут главное - духом не

падать да Богу молиться - истово, чистосердечно каясь ему в

грехах. И ни в коем разе не смиряться с холопским своим

состоянием. Смирился - хана, не слезут с твоего хребта злыдни,

пока не замордуют вконец.

Дий расчувствовался, швыркая соплями, неумело и коряво

благодарил за поддержку и подоспевшее, наконец, понимание его

невозможного положения, заверял всех, что постарается

оклематься для обновления и возрождения своего естества, дабы

искупить, хотя бы по возможности, непростимую вину свою

перед преданной, брошенной им в 1917 году на поругание Святой

Русью.

- Помогай тебе Бог, мил человек, а мы молиться станем, чтоб

послал Всевышний тебе благодать милосердную - на ноги встать.

"ПОКАЗАТЬ ЧЕЛОВЕКУ ПРЯМОЙ ПУТЬ ЕГО"

Если есть у него Ангел-наставник, один из

тысячи, чтобы показать человеку прямой путь

его, - Бог умилосердится над ним и скажет:

"освободи его от могилы; Я нашел

умилостивление.

Книга Иова, 33-23

"Перед кем и за что именно ответственна эта тень былого

процветающего богатыря, допустившего своим почти

добровольным, беспардонным уничижением и раболепием пред

тлетворной сворой кровавых комиссаров, своим почти

маразматическим безволием в ходе геноцида возникновение,

помимо всего прочего, гигантской незаполнимой бреши в

сложнейшей природной, генетической и генеалогической схеме

нации и нанесшего тем самым непоправимый, невосполнимый

ущерб нынешним и грядущим поколениям? Неужели он до сих

пор не понимает, что находится на краю пропасти небытия, на

пути к полной деградации своего когда-то интереснейшего,

неповторимого, богатого многоцветными и многообещающими

человеческими индивидуальностями древнего этноса? -

размышлял, глядя на дремлющего Дия, его родовой

ангел-хранитель, с момента появления на свет оберегавший

великана, но затем вместе с Богом отвернувшийся от угодившего,

по простоте, непомерной и преступной, в лапы Сатаны этого бездарно

опростоволосившегося своего подопечного. С трудом отысканный

по указанию архангела Михаила в дальних горних окраинах, ангел

отважился теперь появиться вблизи своего протеже, но пока

парил поодаль - как бы еще в нерешительности и в раздумьях по

поводу того, так ли уж нужен он здесь и будет ли вообще какой

толк от его вмешательства, хотя высшее небесное руководство и

повелевало ему принять самое деятельное участие в чудовищно

незадавшейся судьбе хиреющего исполина. - Преданные им и

позорно порушенные обязательства перед нацией, попранный

священный сыновний, христианский долг перед Святой Русью - это

еще и невостребованные, неоплатные векселя его перед всем

человечеством, перед Вселенной - величественным творением

Господа. Во имя непременного исполнения этих просроченных

обязательств, этой родовой миссии Дий должен, наконец,

собраться, напрячь и сконцентрировать все свои силы и волю,

стряхнув с себя страшную немощь и дьявольское наваждение,

подняться во что бы то ни стало на ноги, расправить

полуатрофированные члены, отдышаться и направиться вперед, в

свое пока смутное, непредсказуемое будущее - реальным,

твердым шагом, а не довольствоваться, как было раньше,

фальшивой и крикливой имитацией "движения к коммунизму", о

чем регулярно и громогласно оповещал весь свет его "кормчий" -

демагог и палач Спрут".

В дантовых безднах страданий осознав сверх меры, как не должно

человеку безоглядно доверяться гнусным разрушителям основ

жизни, революционным маньякам и властолюбивым популистам,

дабы затем не быть поверженным и растоптанным ими с

невиданным вероломством и жестокостью, потерявши при этом

самые элементарные понятия и представления об истинной жизни

и свободе, жертва "социального эксперимента" должна была бы,

наконец, взяться за ум. Страдания и беды Дия на глазах у всего

изумленного, сочувствующего ему человечества стали к тому же

неким огненным тиглем-конвертором, в коем, среди

поверхностного шлакового разлива раболепства,

приспособленчества, лжи, лицемерия и нечеловеческой прямо-таки

выносливости и терпимости при любых измывательствах над ним

властителя, зарождались и выкристаллизовывались в

очистительном плазменном фокусе, как продуцируемые в

космосе чистейшие монокристаллы, и некие высшие истины,

идеалы, будущие, уже для третьего тысячелетия, мораль и

нравственность, в коих остро нуждается и жаждет их заполучить

все человечество. Даже та его часть, что в довольстве общим

благополучием надеялась обрести эликсир счастья, однако, по

множеству свидетельств, лишь еще более опустошила свои

разуверившиеся во всем души, в сытости и достатке тоскуя - до

умопомрачнения, массовой наркомании, эпидемий необъяснимых

самоубийств - по осмысленному, одухотворенному бытию.

Многострадальная, мученическая участь Дия и Святой Руси

побуждает, полагал ангел-хранитель, вновь поднять вопрос о

безотлагательном перемещении этой истерзанной нации с

обочины невероятного прозябания, ужасающего распада и

физического вырождения в эпицентр жизнесмысловых исканий

нынешнего и грядущего человечества. Вселенское страстотерпие,

страдальческий терновый венец и длящееся бесконечно распятие

на Андреевском кресте дают России вполне реальное, многажды

заслуженное ею право на некую даже мессианскую роль среди

сытых и разочарованных в наметившемся процессе высшей

гуманизации человечества наций - на основе таких непреходящих

и уникальных черт ее национального характера, как доброта,

всетерпимость, всепрощение и всемирная отзывчивость (по Ф. М.

Достоевскому).

А в сердце Дия все чаще и настойчивее стучалось

ликующе-весеннее осознание и ощущение себя русским,

порождавшее прилив свежих сил, омывающих его живительным

потоком растроганных слез, особенной, щемящей радости, но

затем тут же, словно грозный удар судьбы, ввергавшее в

безысходно-пронзительный трагизм (как случается с меломанами

при прослушивании реквиема Моцарта, творений Бетховена,

Шестой симфонии Чайковского), в глубочайшую скорбь,

смешанную с иссушающим, горестным чувством непрощаемой,

непоправимой общей вины за накликанную беду, за допущенный

россиянами промах своекорыстного соглашательства, мягкотелой

податливости перед большевиками-узурпаторами, обернувшейся

нескончаемым камнепадом, горным снежным обвалом небывалых,

невиданных бед, чудовищного лиха.

Скорбь, кручину, тугу великую, неутешную вызывала вновь

пробудившаяся мысль (что боль зубовная в душе) - о

несбывшемся, порушенном в самом расцвете, на взлете к

недосягаемым высотам, о погубленной и растоптанной

коммунистами мировой мощи русской цивилизации, уникальной,

неповторимой и прекрасной, таившей в своей нераскрывшейся,

бутоновой сердцевине поистине сказочные, лучезарные

возможности и перспективы. Та цивилизация, при естественном,

эволюционном развитии своем, не случись катастрофы в 1917

году, к середине ХХ века, возможно, стала бы светочем мира,

гарантом всепланетарного благополучия, добрым наставником и

зримым примером для человечества.

Такой вывод, как известно, сделал в своем исследовании "Россия в

1914 году" французский экономический обозреватель Эдмон

Тэри, заметивший в предисловии книги: "... если у больших

европейских народов дела пойдут таким же образом между 1912

и 1950 годами, как они шли между 1900 и 1912, то к середине

настоящего столетия Россия будет доминировать в Европе как в

политическом, так и в экономическом и финансовом

отношении..." О таком великом будущем пеклись и заботились

отцы нации еще со времен крестьянской реформы 1861 года. Так,

близкий друг Александра II фельдмаршал князь А. И. Барятинский

в конце 60-х годов призывал "поощрять частную собственность

крестьян" и этим "задушить зародыши коммунизма, поощрить

семейную нравственность и повести страну по пути прогресса".

Министр финансов при Александре III Н. Х. Бунге постоянно

повторял, что только крестьянин-собственник способен "обратить

бесплодную скалу в цветущий сад". Начиная в 90-х годах свой

"пакет реформ", граф С. Ю. Витте, по его собственным словам,

ставил целью дать России "такое же промышленное

совершеннолетие, в какой уже вступают Соединенные Штаты

Северной Америки". Принявший от него эту благороднейшую

историческую эстафету П. А. Столыпин практически претворял те

предначертания в действительность, за что и был погублен

вражьими супостатами России. Ни в одной стране мира за всю

историю враги Отечества не действовали столь открыто и

разнузданно в подрыве национальных и государственных основ,

как в нашей открытой, патриархальной, доверчиво-незлобивой

России, за что она, кстати, и поплатилась - катастрофически.

Имей в те годы наша держава службу государственной

безопасности, по твердости и беспощадности к врагам ее хотя бы в

десятую долю сходную с советским КГБ, мы нынче жили бы в

одном из самых процветающих, богатейших государств планеты.

Святая Русь стала бы цветущим, генерирующим и излучающим

добро, покладистость и кротость центром, магнитным стержнем

всего Евро-Азиатского континента, страной благоденствия с

ухоженными, наподобие немецких или чешских, селениями,

полями, городами, лесами, реками, и эту благодатную землю

радуги всех цветов и оттенков избрали бы для беспрерывного

сказочного своего хоровода, отмечая своим

празднично-пристрастным присутствием процветающий,

набожный, великодушный, талантливый в своем трудолюбии

народ. Вместо того вполне возможного земного рая -

истоптанное, изгаженное, уныло-безнадежное пространство

простерлось на полсвета, истлевая головешками былых строений

и свершений, чадящим пеплом отравленных неверием душ - по

дьявольской воле марксистских экспериментаторов.

Потерянная, растоптанная и разворованная та несбывшаяся

великая цивилизация мощно и неисстребимо-бессмертно

проглядывает и светится, посылая нам сердечную,

незлобиво-щедрую улыбку и привет, и в богатейшей культуре

Русского зарубежья, и в убранстве чудом уцелевших церковных

храмов, и в позолоте и ярких красках Дымковской игрушки,

удивительных творений народных промыслов Палеха, Мстеры,

Холуя, Федоскина, и в морозной паутине вологодских кружев, в

чудных мелодиях ансамбля Покровского, и в Русском балете, в

музыке Мусоргского, Римского-Корсакова, Глазунова,

Стравинского, Прокофьева и Мясковского, в поэзии Сергея

Есенина, Николая Клюева, Сергея Клычкова, Павла Васильева, в

скульптурах Коненкова, Эрзи, в картинах Кустодиева, Малеева,

Ильи Глазунова... И все это дивное, неувядающее богатство

придавленной, разметанной, методично вытаптываемой, но

неистребимо пробивавшейся, прораставшей и здравствующей в

своих особых, скрытных, охраняемых самим Богом тайниках -

земных, родниковых, душевных, а также и в поднебесных сферах,

где парит величавый духовный образ - слепок той, прежней,

стародавней Святой Руси - вызывает трепетный,

необоримо-всепобеждающий отклик в наших сердцах, пробуждая

оптимизм и горячую веру в будущий расцвет России.

Светлую, лучезарную (гипотетическую, несбывшуюся) Россию

середины ХХ века предвосхищади, трепетно заклинали ей быть,

пытались вглядеться в ее черты сквозь пелену времени и А. П.

Чехов, и В. Г. Белинский (он же - предтеча и крестный отец

бесов революции, один из разрушителей России), когда писал свои

знаменитые строки: "Завидуем внукам и правнукам нашим,

которым суждено видеть Россию в 1940-м году - стоящею во главе

образованного мира, дающею законы и науке и искусству..."

Бедный, восторженный Виссарион Григорьевич, если б увидел он

хоть краешком глаза, куда повернуло и каким

блекло-фантасмагоричным стало это будущее, во что превратили

страну слуги Антихриста...

Как будто чудный резной ларец, украшенный золотом, серебром

скани, бриллиантами, жемчугом, драгоценными каменьями, с

хрустом втоптал в грязь своим кирзовым сапогом гулаговский

конвойный обормот.

... Еще накануне прилета ангела-хранителя Дий ощутил в глубине

своего медленно обновляющегося существа зарождение

грядущей волны некоего психологического девятого вала,

мощный всесокрушающий гребень коего должен был вобрать в себя

и долго сдерживаемое возмущение убожеством нынешнего его

прозябания (порожденного поистине бесконечной его

овечье-лошадиной кротостью, безволием), и лютый, копившийся

десятилетиями гнев против косно-бездушных, с треском

обанкротившихся, но так и не признавших своего убийственного

поражения сил вовсю хамелеонствующей и мимикрирующей

партийно-комсомольской номенклатуры, самыми изощренными

методами стремящейся удержать, законсервировать Дия в этом

невозможном, невыносимом и гибельном для него, но весьма

выгодном и удобном для этих паразитирующе-властных

захребетников положении.

С радостным недоверием, словно на пороге свершения самых

сокровенных желаний, воспринял он робкое пробуждение в

исполосованной шрамами, обгоревшей душе своей новой,

возвышающей и окрыляющей нравственной силы, казалось,

почти неведомой и недоступной уже ему, погрязшему в жалких,

примитивных инстинктах ежедневной, ежеминутной борьбы за

выживание. В нем вдруг проснулись и, закровоточив, беспокойно

зашевелились и наперебой зашептались, заскулили и полувнятно

заговорили - забормотали почти напрочь забытые старинные,

истинные чувства самоуважения, чести, гордости, достоинства,

жалкие подобия и осколки, ошметки коих десятилетиями

безжалостно попирались Спрутом. Эти почти что раритеты до

последнего времени лишь изредка копошились полусонно,

присыпанные толстым слоем грязи и пепла, представляя собою

мешанину, суррогат из надуманно-фальшивых,

выспренне-крикливых моральных прописей "строителей

коммунизма", регламентируемой полуправды, разнузданной лжи

и демагогии, из коих на деле почитались и поощрялись лишь

самые низменные, откровенно жульнические и шкурные - типа:

не обманешь - не проживешь, ты мне - я тебе, хочешь жить - умей

вертеться и т. п.

Нравственный императив тяжко обретаемых им человеческих

чувств повелевал, не мешкая и не расслабляясь, собраться с

силами, встряхнуться от наваждения застарелого комплекса

неполноценности совка-работяги, вечно обираемого и

унижаемого, бесцеремонно управляемой и помыкаемой

марионетки, окончательно сбросить с себя сковывающие,

мертвящие узы и чары Антихриста с его отравно-наговорной

магией, изурочившей и оболванившей несчастный народ, не

подвергавшийся столь изощренному гнету и уродующей порче со

времен его великого индоевропейского-праславянского истока.

Этот генетический, глубинный, едва ощутимый

нравственно-кровный императив, со скоростью электрического

сигнала примчавшийся по цепочке памяти множества поколений

из седой языческой старины в конец ХХ века, повелевал

русоволосому богатырю мысленно обернуться назад, пристальнее

вглядеться в свое стародавнее прошлое, представлявшееся ему

иногда неким далеким подводным градом Китежем или

недоступным хрустально-золотым, сказочным царством славного

Салтана обочь море-океанского безбрежья, приказывал теснее и

глубже слиться с ним родственными узами и корнями (как

слились и срослись, с грехом пополам дотянувшись-таки и найдя

друг друга, синапсы нейронов в его спинном мозгу после того

ужасного травмирования позвоночника в пору решительной

схватки со Спрутом) - и теми немногими, полуоборванными,

хрупкими и ненадежными, кои чудом уцелели, и новыми, что

еще предстояло пустить и прорастить в возможно наибольшем

количестве. Святорусское прошлое тоскующей и скорбящей

лебедью из поднебесья взывало к Дию поскорее окунуться в его

благотворные, по-родительски успокаивающие и врачующие

волны, приникнуть к истокам народного искусства,

проникнуться умиротворяющим, душеспасительным звучанием

литургий множества действовавших в нем белоснежных, с

золочеными куполами, храмов, упиться облагораживающей,

одухотворяющей благодатью его высокой, мирового звучания и

значимости культуры, по-сыновьи ощутить неколебимую

надежность и цельность той, первоначальной, неоскверненной

еще Святой Руси с ее когда-то избыточным, неуклонно

умножавшимся богатством, мощью и первостатейным величием в

ряду других народов, почувствовать свою первородную,

живительную слитность с природой, с Богом и со всем тем, что

позволяло его славнейшему Отечеству взирать на мир открыто,

горделиво, с ревниво-спокойной уверенностью в своем

незаурядном будущем.

Для свершения этого спасительного единения необходимо было

перекинуть в то попранное, оплеванное и оболганное прошлое,

через удушающе-тлетворную, как вскрытая братская могила

Бабьего Яра или Катыни (ужаснее мифологической реки мертвых

Стикс или космической черной дары, вбирающей и

втягивающей в себя все на свете), пропасть безвременья широкий

и надежный мост из прочнейших конструкций и восстановить тем

самым прерванную (насильственно, святотатственно!)

неприкосновеннейшую связь времен.

Всплыло в памяти предсказание одного из персонажей "Бесов" Ф.

М. Достоевского о том, что второе пришествие Христа Спасителя

непременно осуществится в России, и воспрянул, возликовал на

миг Дий от одной той мысли, теряясь в догадках, где, когда и как

может это произойти и не являются ли умножающиеся случаи

встреч с НЛО неким прощупывающим зондажем высших сил

перед свершением этого библейского предначертания. Тут же

вонзилась мысль: явление Сына Божьего станет возможным

только уж в самом что ни на есть безвыходно-погибельном

состоянии мира или народа, достойного и заслуживающего

высшего спасения, и если исстрадавшиеся, как никто на свете,

Святая Русь, ее народ и он, Дий, хотя бы в малой мере достойны

прощения Господом и смеют уповать на сию величайшую

благодать и милость, освобождение распятой России как раз и

есть тот особенный, необходимейший для свершения того чуда

случай.

... Паривший поодаль над скалами ангел-хранитель,

полуотстраненно прислушиваясь к тяжким душевным

пертурбациям и борениям Дия и все более сочувствуя своему

давнему любимцу, опустился, наконец, к его изголовью, попутно

остудив опахалом крыльев разгоряченную от мучительных

раздумий голову страстотерпца. Он мягко, увещевающе

предложил мятущемуся новому Прометею отринуться от

сиюминутных сует и прикоснуться сердцем к животворящим,

чудодейственным источникам национальных святынь, на диво

уцелевших после вандалистского погрома и разора осенью 1917

года и хранящихся доныне в тиши соборов Московского Кремля -

в ожидании часа признания из истинного предназначения. Дий

доверчиво повернул к небесному посланцу лицо, безмолвно

дивясь и радуясь столь нежданному посещению. Ангел осторожно

взял его за руку, огромную ледяную руку живого скелета, с

шелушившейся, в белесом старческом пуху, темно-восковой

кожей, прижал ее к своей бесплотной груди и предложил

помолиться вместе Всевышнему. Несколько минут их сердца

бились в унисон, став некими чуткими приемниками с

антеннами, связующими их трепет, исповедальное откровение со

смиренным ожиданием ответного милосердия и благодати

Создателя. Затем они оба, вернее, их астральные духовные

субстанции, легко взмыли над побережьем и, пролетев

стремительно и недолго, опустились на крыше Большого

Кремлевского дворца, зачарованно глядя на сиявшую под солнцем

золотошлемную маковку колокольни Ивана Великого.

Передохнув в виду открывшейся панорамы задымленного

мегаполиса, невидимые постороннему глазу путешественники

впорхнули через приоткрытую форточку окна и промчались

прямиком в блиставший торжественным великолепием

Георгиевский зал. Медленно паря вдоль стен, они всматривались в

воинские письмена и символы, запечатленные здесь

благодарными потомками в честь спасителей Отечества, и стены

пред их жадными взорами превращались вдруг в некие

расплывчатые, туманные экраны, на коих сквозь дымную пелену

проступали сверкавшие позолотой и кожей амуниции

движущиеся, перестраивающиеся пестрые шеренги и колонны

легендарных, непобедимых русских пехотинцев, гренадеров,

егерей, неслись лавинами игрушечно нарядные гусары, кирасиры,

казаки; вспухая облачками выстрелов, доносилась пальба орудий,

ружейные залпы. Звуки сражений разгорались и стихали,

батальные панорамы бледнели, размывались, растворялись в

твердеющей структуре прежних молчаливых стен с немыми

надписями и символами немеркнущей русской славы. Ушедшие в

вечность герои слитным эхом гаснувших голосов взывали к

своим потомкам, заклинали помнить о погибших праотцах своих,

беречь и защищать от тупых и равнодушных разрушителей

святынь национальную гордость и честь, за кои они бесстрашно

сражались и гибли в исторически судьбоносных боях,

напоминавших гигантские мясорубки.

Встреча с древним, но неустанно пульсирующим и вечно юным

ратным Духом нации сменилась погружением в

смиренно-отрешенную тишину Успенского, Благовещенского,

Архангельского соборов, в каждом из коих они задумчиво и

подолгу парили, забывая о времени и растворяясь своими

бестелесными субстанциями среди благости и покоя тех

достопамятных приделов. Проникновенное созерцание образов

самоуглубленных святых, владимирской иконы Матери Божьей,

молящейся за людей пред Сыном своим, возвышало и очищало

духовные помыслы. Мощной магнетической силой нежданно и

требовательно приковывала к себе скромная на вид старинная

икона. То был Спас-Ярое око, писанный еще при

татаро-монгольском иге, впитавший и отобразивший в себе муки и

тягостные борения русичей тех яремных лет. Об этом кричали

глубокие горестные складки на лбу - вместе с желтым, в

трещинах, продымленным и продубившимся в чаду пожарищ,

резни и неизбывного лиха ликом, кричали глаза его, темные,

страшные, Аввакумовы; они как бы вопили - молчаливо, беззвучно, но

пронзительнее и беспощаднее любого бешено-оглушающего крика,

- эти глаза, осуждавшие и казнившие предстательствующих пред

ними за малейшее утробное безволие, мелкодушие или нытье, -

эти глаза, не сулившие прощения никому из соотечественников,

посмевших дрогнуть в тяжкую годину, к вящей радости врагов

своих. Страшный, как огромная разверстая двойная кровоточащая

рана, взор Спаса с неопровержимой категоричностью Судного дня

возвещал, что уничижительная, позорная слабость любого из

оступившихся отчичей, пусть хотя бы даже перед самой геенной

огненной, смерти подобна и заслуживает суровейшей кары -

вселенской анафемы.

В понуро-угнетенном состоянии, чувствуя себя неким побитым

шелудивым псом, изгнанным хозяином и вдогонку еще и

ошпаренным крутым кипятком, с трусливо поджатым облезлым

хвостом, Дий едва поднял будто свинцом налившееся, Виевы веки

перед изображением не менее грозным - архангела Михаила,

бывшего надежным небесным хранителем и заступником Руси,

пока она, обезумев и исподлившись, не ввергнулась, выскользнув

из-под хранительного Божьего крыла, в вязкие,

безвылазно-смрадные тенета Антихриста. Тот же

разяще-непримиримый, взыскующий и карающий взгляд,

насквозь пронзающий, всевидящий, как бы отталкивающий и

понуждающий преклонить пред ним колена, застыть в

неутешном, смиренно-покаянным поклоне. Дий, угнетаемый в

столь святом месте внутренней фальшью и скверной,

переполнявшими его, осознавая собственное ничтожество,

сжигаемый неотступной виной за свое самообманное,

саморазрушительное прошлое и убого-безликое,

безысходно-позорное настоящее, чувствовал себя самым

презренным падшим грешником, недостойным даже находиться

здесь, в этих священных приделах, пред взорами гневно судящих,

глубоко страдающих и изобличающих святых Ликов, и в то же

время ясно, со всей внутренне-прозорливой очевидностью

сознавал, что без их заступничества, без их поддержки не видать

ему настоящей и верной удачи на долгом и трудном, тернистом

пути возрождения.

Сумно, с виновато-безысходной скорбью вглядываясь в те

обличающие, непреклонные, как у некоего небесного ареопага,

Лики, ставшие для каждого не до конца опустившегося и

сдавшегося русского, вместе с фресками Андрея Рублева,

Дионисия, других изографов, ипостасями небесного Всевидящего

Ока, символами воплощенной совести, персонифицированным

укором опростоволосившимся, одичавшим и отупевшим

потомкам, своим безвольным приспособленчеством и

попустительством поставившим под вопрос само генетическое

существование, биологическое выживание нации, Дий до конца и с

неутешным содроганием осознал страшную, неоправдываемую в

веках свою вину, видя отныне единственный исход: собравшись

с силами, в покаянии обновившись и окрепнув душой, в

отчаянии решившись почти на невозможное, во что бы то ни

стало вернуть себе, хотя бы отчасти, самого себя, прежнего,

нормального, трезво и здраво мыслящего, восстановить былые,

растоптанные и оскверненные инфернальным супостатом (и его

жалким коллаборационистом Дием) национальные святыни и

устои, честь и гордость, высокое, незашоренное самосознание, с

бережной трепетностью и тщанием переданные ему некогда в

наследство по кровной эстафете прародителям из тысячелетнего

прошлого в наше разорванное, катастрофическое сегодня.

Едва ощутимо, полувоздушно коснувшись скорбящего отрешенно

и неутешно своего подопечного, ангел-хранитель почти невнятно

прошелестел вопрошающе: "Хошь узнать, Диюшка, причину вон

той хотя бы глубокой отметины среди складок на лбу Спаса? То ж

самое - отчего, думаешь, еще более ожесточился, набравшись

угольной черноты сверх всякой меры, взгляд архангела Михаила?

Отчего совсем потемнела и потускнела вон та скромная икона,

именуемая "Отечество"? Не ведомо, глаголешь? Сейчас узнаешь и

поймешь, давай только на воздух выберемся, там будет и виднее,

и яснее дело".

Взвившись к отдушине в куполе, они мигом промчались

прямиком на колокольню Ивана Великого и, словно умаявшиеся

после дальнего полета птицы, скромно и незаметно примостились

на самой вершине огромной сверкающей маковки. Перед ними

открывался отличный обзор территории Кремля вместе со всеми

прилегающими окрестностями и районами, слегка тускневшими в

слабеющих лучах опускавшегося к горизонту солнца. Картина

окружавшего их, знакомая с самых давних времен, была явно

усеченной, крайне не полной и далекой от той, что запомнилась

всем истинно русским издревле; чего-то главного, существенного

в ней недоставало, знакомую панораму искажали явно

невосполнимые изъяны. Сторожкая, бескомпромиссная,

непрощающая память подсказывала, что там и сям напрочь

отсутствовали, словно испарившись, многие храмы, соборы,

терема, а на их месте торчало нечто чуждое и непривычное не

только глазу специалиста, но и общему виду, устоявшемуся

издавна комплексу-ансамблю строений. Куда, к припру,

подевался знаменитый в истории Руси Чудов монастырь, многие

другие храмы, баские, узорчато-неповторимые палаты? И такие

зияющие раны и провалы виднелись или без труда обнаруживались

повсюду, вызывая у наблюдательных, пристрастных знатоков

щемящую и неутешную боль.

- Сейчас увидишь, отчего те иконы и лики потемнели и

построжели в гневе великом, - изрек ангел-хранитель, сделав

неуловимое движение крылом. Окружающая панорама

неведомым образом вдруг изменилась, словно некий невидимый

художник внес в нее недостающие штрихи, сразу напомнив давно

прошедшее время, когда оба они, покровитель Руси и юный

богатырь, вот так же взирали с радостным замиранием и

ликованием сердечным на тот давний, старинный Кремль, и тоже

с верхотуры Ивана Великого. Их рассудливое созерцание на сей

раз прервали рванувшие нежданно грохочуще-обвальные разрывы

артиллерийских снарядов, прилетевших неведомо откуда. Слепо,

неразборчиво и жестоко крушили они все на своем пути, взметая

облака красной кирпичной пыли и старой известки, дробили

кровли и приделы соборов, церквей, дворцов, изъязвляли стены и

башни самого Кремля.

Несмотря на высокую, почти недоступную позицию, занятую

эфирными наблюдателями, и до них долетали клубы пыли,

разносимые ветром вместе с мелкой крошкой от дробившихся

взрывами старинных каменных строений.

- Теперь взгляни на тех, кои творят сие немыслимое святотатство,

- спутник Дия выудил откуда-то, как бы из воздуха, некую трубу,

вроде подзорной, и подал ему. Дий, наводя окуляр в указываемых

ангелом направлениях, увидел воровато пригибавшиеся

человеческие фигурки, мелкие и ничтожные на расстоянии,

суетившиеся возле крупнокалиберных и средних орудий. Батареи

раз за разом пыхали облачками выстрелов и на Воробьевых горах,

и возле Большого театра, и даже (о, ужас!) в ограде церкви

Никиты Мученика на Швивой горке. Совсем неподалеку,

напротив Никольской башни, раз за разом гигантским бубном

бухала гаубица, круша монолитную кладку, ибо снаряды легких

пушек не способны были пробить бреши в воротах.

На набережной у Крымского моста, различил Дий, стояли два

французских осадных 155-миллиметровых орудия. Возле них

крутилась личность явно не военного склада, с бородкой, при

шляпе. Беспомощно и суетливо (забегая вперед и с натугой

заглядывая в стволы), постоянно озираясь, субъект тот явно "на

глазок" наводил орудия, пристреливаясь по целям и посылая

снаряды явно не туда, куда хотелось, что заметно было по

нелепым, недоумевающим телодвижениям и размашистым, как

бы призывающим небо в свидетели, жестам.

- Хорошо рассмотрел его? - придвинулся к Дию ангел. -

Горе-наводчик тот - сам председатель Замоскворецкого ревкома,

профессор астрономии Московского университета П. Штернберг

собственной персоной. Он, прислужник узурпаторов, и

потребовал использовать тяжелую артиллерию для обстрела

Кремля. Французские инструкторы-то сбежали, прихватив

прицелы и таблицы стрельб, вот он (наставник юношества,

ученый называется) и наводит орудия на авось, и рушит, что

попало. Первым снарядом его дьявольская батарея угодила в дом

на Остоженке, где жил генерал А. Брусилов. Угостили его

нечестивцы осколочным ранением в ногу. Первую мировую

легендарный воин невредимым прошел, незабываемыми

подвигами прогремел на весь свет, уцелел в кромешных боях, а

тут эти "обновители мира", распоясавшиеся тати, разрушители

всех устоев (анафема им всем вечная!) чуть не угробили боевого

военачальника, славу русского оружия...

- На Швивую горку глянь теперь. Видишь батарею? Там

верховодит некий Н. Туляков, а с орудиями управляются

унтер-офицеры австро-венгерской да германской армий, из

пленных, бьют с отменной точностью по русским святыням, по

душе Святой Руси - прямой наводкой лупят. В честном бою до

Москвы кишка тонка была дойти, так им теперь сам

комиссарский Люцифер подыграл, в плен попали будто для того

только, чтобы Кремль теперь безнаказанно, по квадратам

расстреливать - с благословения марксистов! - возмущенно и

гневно комментировал происходящее небесный посланник. -

Позднее тот аника-воин, их верховод Туляков, станет

бахвалиться, особо гордясь тем, что "влепил снаряд в часы

Спасской башни", кои перестали, к его гнусной радости, играть

"старорежимный" отечественный гимн "Коль славен". Умолкли,

чтоб позднее, по воле кровавого кремлевского мечтателя,

забалабонить чуждый, иноземный "Интернационал".

В кружке окуляра Дий увидел вдруг группу духовенства. Во

главе ее шел, судя по облачению, митрополит (именем Платон,

пояснил ему всеведающий сосед). Направлялась она к

руководителям воюющих сторон с текстом обращения

Священного собора Православной Российской церкви,

заседавшего тогда в Москве. Собор "во имя Божие" призывал

сражавшихся воздержаться от ужасной братоубийственной брани.

"Во имя спасения Кремля и спасения дорогих всем нам святынь, -

говорилось в обращении, - разрушения которых и поругания

русский народ никогда и никому не простит, Священный собор

умоляет не подвергать Кремль артиллерийскому обстрелу".

Подписал его председатель Собора митрополит Тихон, первый

патриарх-мученик, избранный вскоре и ставший одной из

бесчисленных жертв большевистского режима, насмерть

ополчившегося против священнослужителей, духовных пастырей

народа.

Но куда там! Не прислушались к тому увещевающему голосу

вошедшие в раж бесовской бойни разрушители основ России,

Отечества. Захмелевшие от безнаказанности артиллеристы их в

ночь с 1 на 2 ноября без приказа открыли огонь по Кремлю,

несмотря на то что защитники его, заботясь о сохранности

реликвий российских, заблаговременно вступили в переговоры об

условиях капитуляции. В Кремле и войска, по сути, уже не было,

но тем не менее еще целую ночь с 2 на 3 ноября в средоточие

национальных святынь летели снаряды. Ворвавшиеся утром в

Кремль не обнаружили противника. Зря, выходит, старались

узурпаторы-головорезы, вырвавшиеся в то страшное время,

словно дьявольские джинны из бутылки, на арену всевластия, во

имя революционной вседозволенности и разрушения "мира

насилия"

прикрывшиеся заемно-фальшивым, траченным молью Истории

флагом Свободы, Равенства и Братства.

Повреждения разной тяжести получили семь башен:

Беклемишевская, Спасская, Константино-Еленинская,

Никольская, Угловая и Средняя Арсенальные, Троицкая. Тяжелые

снаряды попали практически во все кремлевские соборы, но более

всех пострадал собор Двенадцати апостолов.

- Как на лютых зверей, шли свои на своих, - сетовал, тосковал

вслух ангел, - под знаменем чуждого учения, отторгнутого

Европой, дорвавшись до власти и чужих богатств. Да попадали-то

все по кротким святыням Отечества, нетленным, неприкасаемым,

били и разбивали вдребезги краеугольные камни, фундаментные

твердыни нации, опоры ее чести, славы, гордости великорусской...

В своем нечестивом запале преступили границы, отделяющие

человека, христианина от нелюди, нежити, зомби, - тут рубеж,

перейдя который, попадают в невозвратно-гибельные сферы и

владения адского, инфернального, навеки проклятого. После

таких вот немыслимых, ни с чем не сравнимых кощунств,

святотатств, свершенных в добавление к морям крови, к

уничтожению, по прихоти нехристей, миллионов русских

земледельцев-кормильцев, тех же казаков вольных,

образованнейших офицеров в Крыму, интеллектуальной элиты и

опоры нации, основы ее мудрости, самосознания,

жизнестойкости, гарантии от дебильности, отупения и

вырождения народа, после чудовищной казни царской семьи,

зверского убийства десятков тысяч священнослужителей,

искусно срежиссированной большевиками голодовки в

Поволжье, затем - на Украине, с горами распухших трупов,

людоедством - и сам Бог от вас, падших на колени пред палачами,

отвернулся, и я вслед за Всевышним в страхе, ужасе и в

потрясении великом покинул тогда тебя, несчастный мой

Диюшка... Всякое бывало на земле, какие нации, какие люди

вовсе без греха, но всему и предел есть. Ничего подобного, даже

приблизительно, не сыскать тому во всей истории человеческого

рода, что на Руси приключилось, при общем попустительстве,

когда вы услужливо-трусливо, восторженно и безоглядно отдали

себя в руки большевиков.

- Что же дальше-то было, какую оценку дала Церковь всему

этому неописуемому вандализму? - обратился Дий к своему

небесному заступнику, который временами казался ему

погруженным в решение неких небесных, заоблачных проблем,

совершенно отрешенным и чуждым чему бы то ни было земному,

будничному, суетному. И прежде и больше всего чужд самому

факту существования россиянина-мученика вместе с его бедами,

и взглядывал-то на Дия он порою, как на впервые увиденного им

назойливого пришлеца и попрошайку.

- После той разрухи член Священного собора епископ Нестор

Камчатский все сие варварство описал в брошюре "Расстрел

Московского Кремля", - с трудом разомкнул бледные уста и

зашептал-зашелестел очнувшийся от дум небесный гость. - Увы,

книга эта была сокрыта в спецхране, ибо в ней священнослужитель

заклеймил позором большевиков - за негодные средства,

избранные ими для достижения высоких целей. Вслушайся

только в пророческие, указующие путь искупления и

возрождения слова епископа Нестора: "... Позор этот может

загладиться лишь тогда, когда вся Россия опомнится от своего

безумия и заживет снова верой своих дедов и отцов, созидателей

этого Священного Кремля, собирателей Святой Руси. Пусть этот

ужас злодеяния над Кремлем заставит опомниться весь русский

народ и понять, что такими способами не создается счастье

народное, а вконец разрушается сама когда-то великая и Святая

Русь". Так-то, бедный мой Дий, понял ли ты хоть в малой мере

ту вину за несусветные преступления, тяготеющую над всем

народом, и над тобою - тоже, дошло ли до тебя, сколь великое и

долготерпное покаяние пред Богом от всех вас требуется?

Ответствуй, коли можешь, или молчи лучше, если не до конца

осознал сию тяжкопонимаемую, неподъемную и нелицеприятную

истину - кару, затмившую и затуманившую само небо над падшей

и грешной Русью.

... Их астральные субстанции летели высоко над городом, потом

над редкими, куцыми, полувыгоревшими и захламленными

лесами, над сквозящими запустением и нездоровым, унылым,

бесхозно-отравным цветом полями, пожираемыми сорным

кустарником. И везде вокруг, вблизи и в пригоризонтной дали,

было дымно, смрадно, неуютно, и лик земли, как лицо русской

женщины, отчаявшейся в безнадежных очередях, казался

чуждым, искаженным и ожесточенным в бессильном,

неверующем ожидании невесть чего, что вдруг да появится

неизвестно откуда в виде некоего гигантского, всеохватного

облака, накроет ее, израненную, покрытую неисчислимыми

рубцами и язвами, словно целебная повязка - обгоревшего с

головы до ног человека, передаст ей исцеляюще-животворные

соки и силы, попутно вытянув застарелый гной, продукты

распада, давно отмершие ткани, а потом нежно, шелковисто -

безболезненно оторвется и улетит, как и прилетело, неизвестно

куда, унеся с собой все ее неисчислимые беды и тяготы - с концом

и навсегда.

Устав не столько от полета, сколько от безрадостной, угнетающей

картины увиденного ими из поднебесья, они снизились в том

направлении, откуда взлетали, интуитивно осознавая, что все

дальнейшее будет яснее видеться именно из Кремля.

Затихшие в отрешенной задумчивости, примостились они на

куполе главного дворца, рядом с древком полощущегося и

гудевшего на ветру тяжелого державного флага, устало

всматриваясь в мутно-сизую панораму шумящего, грохочущего,

грузно вибрирующего мегаполиса, пропитанного удушливым

смогом, гнетущим духом суперсуеты, разора и всеобщего

агрессивного равнодушия. Однако самой удручающей силой,

вызывавшей тягостную оскому безнадежного отчаяния, являлась

в этом урбанизированном Содоме напряженная, взвинченная до

крайности, наэлектризовавшая окружающее пространство

атмосфера всеобщего и всеохватного отчуждения, раздражения,

подозрительности и сторожкой, готовой в любой миг прорваться

гигантским цунами злобы, мощное магнитное поле коих намертво

удерживало в своей цепкой паучьей орбите каждого прохожего,

приезжего и жителя столицы - в отдельности, тысячи, сотни

тысяч, миллионы их - вкупе, как-то по-особому собранно и

заданно замкнутых, откровенно сумрачных (или деланно,

показно приветливых, наигранно веселых), неприступно и

враждебно отчужденных друг от друга людей, для которых едва

ли не желаннее, не интереснее и не любопытнее остро влекущего

секса, самой интимной близости становилась малейшая

возможность сладострастно и яростно излить переполнявшие их

обиду, желчь и гнев, беспрестанно скапливавшиеся в их

душевных конденсаторах, на ближнего, независимо от того,

чужак ли он, шапочный знакомый, первый ли встречный,

сослуживец, сосед или сама беззащитность - любящая или

родственная душа, с глазами, испуганно распахнутыми от

предательски неожиданного, трудно заживающего, жестокого

удара со стороны существа, казавшегося до того надежнее самой

китайской стены.

И вспомнилась, и привиделась вдруг явственно им обоим на

месте этого зачумленного, крайне неуютного и вредоносного для

краткой жизни людской суперпоселения с конгломератом

строений странной, не похожей ни на что,

компилятивно-вычурной, с претензиями на монументальность и

современность, архитектуры, - та, далекая и давняя, старинная

белокаменная столица с сорока сороками златоглавых храмов,

этих отдушин, пор для духовного питания, вдыхания небесной

благодати огромным организмом, с барскими и купеческими

просторными усадьбами и антично-стильными домами,

окруженными тенистыми садами и парками, с рыбными прудами,

классически строгими и модернистскими дворцами,

общественными зданиями в центре его, - город слегка даже

надменный, горделивый ввиду сверхдостаточности своих

богатств, изобилия во всем, радовавшего жителей и гостей

беспечно-разливанными, пестрыми ярмарками, торговыми рядами,

магазинами, лавками, лабазами, ломящимися от

разнообразнейших товаров, снеди, припасов и иной всякой

всячины, не укладывающейся в рамки самого буйного

воображения нынешней нашей страждущей, завистливой ко всему бедности.

Мироколица первопрестольной, напоенная чистейшим воздухом,

подпитываемым дыханием несчетных зеленых массивов города и

подступающих к его заставам душистых рощ, лугов и лесов, была

вся настояна на окрыляюще-животворящей атмосфере щедрого

довольства, разудалой, лихой дворянской, купеческой,

мещанской, обывательской самости, сытости, уверенности и даже

горделивого бахвальства вековечной неколебимостью, святостью,

неповторимостью и бессмертием своего бытия, зиждущихся на

этом довольстве избыточного благосостояния великой нации,

набиравшей мощное историческое ускорение для достижения

своих невиданных потенциальных высот.

Сладкоголосые, ублажающие и врачующие души литургии,

приглушенным стереофоническим ладом лившиеся из притворов

множества церквей, сливались с воодушевляюще-отрадным

народным многоголосьем, шедеврами хоровой музыки С. И.

Танеева, других композиторов, звучавшими в специально

созданном для того Доме песни, в концертных залах, театрах, на

оперной сцене. Это пение, этот хорал всеобщего довольства,

служения музам, неустанного восхваления Бога,

самоутверждения широкой русской души во всей своей сочной,

чудной, полифонической слитности устремлялся к горним высям,

и небо в ответ радовалось и отечески благословляло эту нацию,

богобоязненную, работящую, сытую, с пышущими здоровьем

лицами, этот люд, лукавый, нередко кручинно-печальный или

гульливо-отчаянный, дерзкий, но добрый, человеколюбивый,

приветливый и отзывчивый по своей натуре и сути, суля ему

новые ступени и сферы благосостояния и процветания в будущем.

Все свидетельствовало о том, что Русь уверенно и

объективно-судьбоносно продвигалась в своем развитии к

некоему подобию почти идиллического, благополучнейшего

государства, изображенного в удивительной повести В. А.

Соллогуба "Тарантас". Грядущая Россия с ее чистыми, наподобие

голландских и немецких, ухоженными городами, селами, полями

и садами, описывает автор утопический сон-видение,

владычествовала "над вселенной не одними громадными силами,

но и духовным высоконравственным успокоительным влиянием".

Как говорится в одном из диалогов повести: "Бог благословил

наше смирение. Вы знаете, Россия никогда не заносилась духом

гордыни, никогда не хотела служить примером прочим народам, и

оттого-то Бог избрал Россию... Мы искали возможного и не

гонялись за недостижимым, мы отделили человеческое от

идеального. Мы не увлекались пустыми, неприменяемыми

началами, ибо знали, что нет начала, которое бы, доведенное до

крайнего своего выражения, не делалось нелепостью и, что хуже,

преступлением... Мы искали равновесия. Равновесием держится

весь мир, и это равновесие нашли мы в одной только любви. В

любви христианской таится и гражданское спокойствие и

семейное счастье - все, что мы можем просить от земли, все, что

мы должны просить от неба".

С назревавшей же в обществе червоточиной в виде

разрушительной бесовщины, подпитываемой пессимизмом и

нигилизмом интеллигенции, в виде смут и бунтарства,

нараставшего террора народовольцев, настойчиво подогреваемых

революционно-демократическими демагогами, нахлынувшими

неведомо откуда ниспровергателями государственных основ, этот

нравственно здоровый, мудрый и прозорливый народ, полагал в

своих рассуждениях Всевышний, справится без труда, как с

досадным поветрием, с эпидемией гриппа или с завихрениями

эмоций в растущем организме.

Но все чаще небесные силы и бодрствующий ангел-хранитель

России терялись в предчувствии страшного, непоправимого, что

наплывало на эту непрестанно ищущую, неукротимую страну в

виде угрозы окончательной потери того соллогубовского

равновесия, а растущая пагуба односторонности, навязчивой идеи

о непременно долженствующей быть грядущей Революции

напоминала им ненастную зарю с кровавыми отблесками закатов и

восходов, перекрываемых грозными, в полнеба, тучами, с

бесовскими тенями на земле, копошившимися и лихорадочно

возившимися над податливым, обессилевшим нежно-белым телом

неведомой и прекрасной женщины.

Контраст между прошлым и настоящим, между бывшей здесь

когда-то первопрестольной и этим бесчеловечным дымно-сизым

мегаполисом был ужасающим, как если бы плавную, живописно-

выразительную многокрасочность увертюры к опере "Хованщина"

- "Рассвет над Москвой-рекой" М. П. Мусоргского рассекли вдруг

диссонансы современного композитора С. Губайдуллиной, звуки

разорванного мира, сознания, в трагическом бессилии

пытающегося соединить нарушенные связи, порванные

тончайшие нити материи в окружающем пространстве-времени.

Куда все то благословенное и отрадное сердцу подевалось? В

какие земные провалы, в какой песок просочилась и ушла,

иссякла та фантастически плодородная и плодотворная, поистине

сказочная творческая сила народа, в какую бездну обрушились,

провалились бесследно его неуемная живость, энергия, его

предприимчивость, напористая, ищущая непрестанно

инициатива, деловая, хваткая смекалка, изобретательность, как

раз и приносившие великой стране то избыточное, неописуемое

(по нынешним понятиям) благосостояние, изобилие и

процветание, которые стали предметом зудящей, знобкой,

непрестанной зависти ее лукавых и мелкодушных соседей? И где

ныне обретается тот хозяйственный, неуемно-творческий,

талантливый, удачливый во всяких делах народ с его поистине

золотыми, чуткими, волшебно работящими руками и неуемной,

всепроникающей и всепокоряющей смекалкой его Левшей,

Данил-мастеров, сельских кормильцев ее - Микул Селяниновичей?

Куда он делся? И что за сатанинский социальный

экспериментатор превратил сей неповторимый, великолепный

этнос, эту великую нацию, это животворяще-созидающее чудо

ноосферы, украшавшее планету, в то жалкое, хилое,

болезненно-выморочное, вырождающееся, постоянно

раздраженное, неврастеническое и психопатическое подобие

людей, беспрестанно и докучливо заглядывающих в рот своему

черствому и глухому, сыто-бездумному начальству в ожидании

"справедливого" распределения все тех же жалких, нищенских

норм и подачек, неспособных обеспечить, покрыть даже самых

минимальных физиологических потребностей, необходимых для

поддержания жизни в человеческом организме? Что за

чудовищная, колдовская сила с чернейшей,

дьявольски-инфернальной своей магией изломала,

трансформировала сей добросердный и кроткий православный

народ - почти сплошь - в некие полувменяемые,

равнодушно-отрешенные или лживо-злобные, трусливые и

безвольные, в мниможивые, мертвые души, в

страдающе-самоедствующих сомнамбул, в жалчайших на свете и

бессильнейших манкуртов, в зомби? Кто совершил сие

немыслимое злодеяние, сей страшнейший, невиданный на земле

"эксперимент", изуродовав, изурочив до неузнаваемости

оставшихся в живых, прозябающих, барахтающихся в

унизительнейших попытках выжить, выстоять, не спятить

окончательно, не превратиться необратимо в живые тени

насельников Страны дураков, проклятой небесами и

цивилизованным миром?

Кто же те новые крысоловы, что охмурили и одурачили слишком

доверчивый, не испорченный низостью, коварством и

беспринципной приспособительной жестокостью народ, при

помощи фальшиво-сладкоголосой марксистско-ленинской

дудочки оторвав его от чудодейственно-созидательных трудов,

ремесел и земледелия, посулив ему молочные реки с кисельными

берегами, а привели его... к пропасти, к генетическому и

психологическому перерождению, истребив по пути к той

завлекательной бездне лучших, работящих, хозяйственных,

пытливо-смекалистых, изобретательных, умных, красивых,

независимых, изурочив и превратив уцелевших в трусливых,

безвольных, болтливых полуидиотов, в мудствующих

бездуховных импотентов, ослепив и заворожив их все тем же

убогим шизофреническим жупелом чужеземной

социально-идеологической химеры, а ныне сменивших флаги,

маски и одежды свои и продолжающих упрямо вести то ли в

бездну, то ли в даль туманную, мало что сулящую этим

несчастным? И когда остановятся, опомнятся, одумаются,

наконец, эти крысоловы, убоявшись кары Божьей в этом своем

дилетантски навязчивом, властолюбивом раже непременного

"осчастливливания масс"? Вымостив самыми благими,

лучезарными обещаниями и лозунгами дорогу в невиданный,

ужасающий ад, затмивший фантазию самого Данте, во имя

мертворожденной идеи, основанной на песке, на разрухе и

нищете, без мощного цивилизованного экономического

фундамента, новые верховоды, словно бы мстя от имени Сатаны

за постоянные неудачи и позорнейшие провалы своих

надуманных экспериментов, устроили грандиознейший,

непостижимый уму бедлам в одной, отдельно взятой стране,

охарактеризовать который, с точки зрения здравого смысла,

невозможно, ибо трудно подыскать соответствующие, точные и

выразительные, адекватные его сути, его разрушительным

последствиям и результатам слова.

И, наконец, какого наказания, какой кары, какого высшего суда

достойны, ныне и в веках, эти безнаказанные злоумышленники,

банкроты, погубители счастливой доли, судьбы целого народа,

совершившие сей мировой, всепланетарный, поистине вселенский

холокост?

Схваченные летом 1991 года за когтистые лапы при попытке еще

круче завернуть гайки на ошейниках возроптавших и

взбунтовавшихся рабов-мутантов (во имя бессмертия

тоталитарного произвола и безграничного диктата партии -

спрута), они со скрежетом зубовным уступили рычаги власти

своим левосторонним, ярко "поголубевшим" по такому случаю

камрадам, более гибким, энергичным и увертливым

супердемократам-популистам, сумевшим широковещательными

обещаниями заворожить затурканный, одураченный вконец

издевательски-беспросветной жизнью, безнадежно доверчивый

народ. Под дежурную трепотню о демократии и цивилизованном

обществе новоявленные "отцы нации" принялись яростно и

лихорадочно делить "сферы влияния", портфели,

правительственные "членовозы", шикарные кабинеты,

обложившись для показухи эрудитства своего томиками стихов

О. Мандельштама, А. Ахматовой, Б. Пастернака, книгами модных

ныне русских философов (другие же начали усиленно

тренировать свои дряблые мускулы на кортах

"аристократического" тенниса, кропать мемуары о своем

судьбоносном участии в подавлении августовского путча 1991

года). И в этой полубезделице, в позорной возне вокруг власти,

за полгода почти исчерпав мандат доверия и долготерпения

народа, чуждые его интересам, они, как Г. Бурбулис, принялись

наперебой упражняться в эпикурейски-романтических речах "о

высшей форме власти - компетентной, одухотворенной,

нравственной", единственно только способной стать

"организатором достойной жизни своего населения - по законам

современной цивилизации".

И наконец - при нарастающем гневе народном - их чудовищно

громоздкий, перенаселенный партфункционерами капитанский

мостик подал разноречиво-путаную команду "двигаться к

рыночным реформам", не освободив производителей товаров (в

угоду монополистам - номенклатурщикам), не наделив народ

собственностью, увидя панацею и главный рычаг - в

"либерализации" цен, обернувшейся бандитским драньем

последней шкуры с обнищавшего вконец люда. И повели нас к

"рынку" - заумными зигзагами, замысловатыми полукружьями -

как те полуослепшие шахтные лошади, то и дело натыкающиеся

на крепежные стойки, бьющиеся лбами в пустую породу. Лучшие

зарубежные эксперты были не в силах помочь

закомплексованным перерожденцам коммунистической

Системы, вечным дилетантам, самоуверенным

аппаратчикам-портатчикам, мертвой хваткой вцепившимся в

пьяняшее кормило власти. Единственно мысль о переходном

характере и сути этой сумбурной, дроволомной власти, которую

сменят-таки когда-нибудь здраво ориентирующиеся в рыночной

экономике, компетентные и деликатные люди, не позволяет

впасть всем нам во вселенски-неутешное, трагическое отчаяние.

... В настойчивых попытках пробудить и освежить заскорузлые

мыслительные способности страстотерпца, нарушенные его

70-летней изоляцией от мира, долгим одиночеством, отупляющей

(по злонамеренной воле Спрута) погруженностью в унылое,

полузамороженное состояние вздрюченной рабочей коняги с

искаженно-примитивной психикой и сумеречно-выспренным

революционно-пролетарским мировосприятием, ангел-хранитель

стремился придать своим рассуждениям с подопечным самые

неожиданные ходы, ракурсы и направления, хотя диалог их

весьма затруднялся веригами того крайне убогого "новояза", на

коем мыслил и говорил Дий. Вот лишь некоторые раскавыченные

фрагменты мнений, суждений вслух и бесед небесного

посланника с русоволосым мучеником, чья невзрачная

астральная субстанция, зябко съежившись, сиротливо

прикорнула к его хранительному святому крылу, хотя и

совершенно прозрачному, невидимому, бесплотному, но

несокрушимо надежному, излучающему необыкновенную силу и

возрождающее тепло.

- Полагаю, вы, дорогой спутник, не станете противиться тому

очевидному утверждению, что в течение первых столетий

грядущего тысячелетия, когда временная ретроспектива и

объективирующая отстраненность от удаленных уже событий

осенит мудрым прозрением пытливые умы, лучшие ученые,

мыслители и психологи Земли будут снова и снова со всей

дотошностью и скрупулезностью изучать и анализировать

свершившуюся на финише второго тысячелетия трагедию великой

страны ("великолепную драму ХХ века", по определению

известного американского советолога Стивена Коэна),

отбросившую ее народы в мрак вырождения, в отсталость,

прозябание и одичание худшего, евразийского средневековья, под

игом деспотизма византийско-персидского (а если быть точнее -

коммунистического, советского) образца.

Непрестанный и вечный зов истины и детерминизма заставит их

кропотливо и углубленно искать и находить корни, причины того,

почему именно на Святую Русь пал сей ужасающий, уже

просматривавшийся в вещих словах канцлера Бисмарка о стране,

"которую не жалко", невиданный по своим разрушительным

последствиям жребий. И кто более отважится на примитивное

сведение всей этой потрясающей истории к мистической или

прихотливой игре слепого случая? Следовательно, было же что-то

такое слабое, уязвимое, ущербное и шатко-ненадежное в самом

народе, в его характере, нравах, жизненном укладе, что и

послужило той зацепкой, если хотите, тем "стыковочным узлом",

позволившим востроглазым, неусыпно стерегущим добычу

слугам Антихристовым прозорливо высмотреть, затем

"причалить" и прицепиться намертво именно к вам, именно вас

избрать для своего адского "социального эксперимента".

Авторы знаменитого в начале века сборника "Вехи" почти

единодушно сходились на том, что слабость и уязвимость

всероссийская заключалась прежде всего в неразвитости -

гражданской, демократической, общекультурной, наконец,

компенсировавшейся в общественном сознании причудливой

смесью общеславянской мифологичности, истовой веры в

евангельские идеалы (особо навредимо нам христианское,

православного толка, презрение к богатству, рачительному его

накоплению), в необузданную фантазию сказок, притч, баек и

просто блажи несусветной. И хотя вы, Дий, - боль, забота,

наперстник мой, единственный и задушевный, но истина, по

Сократу, дороже всего - как бы ни была она горька и неприглядна.

Три четверти века длятся твои злоключения, мой истерзанный

мученик; мозг, психика (не говоря уже об отравленном,

скукожившемся организме, извращенной, деградированной

физиологии его) искажены за это время ложью безбрежной, ловко

подтасованной, - и это при полной почти изоляции от

цивилизованного человечества, жившего по законам здравого

смысла. Пора и нам, друже, с Божьей помощью выбираться на ту

единственно верную дорогу, и путеводной нитью должна стать

простая истина, завещанная классическим миром: "Познай самого

себя", вместе с принципом, по которому живут свободные страны:

"Умей ценить реальность выше иллюзий".

О РУССКОМ "АВОСЬ", или КУДА УСКАКАЛА ПТИЦА ТРОЙКА

"Путь исторического становления раскрыл

ему (русскому) глубокий божественный смысл

Голгофы..."

Иван ИЛЬИН, философ.

- Поучение мое - безжалостно жесткое, как на исповеди, но оно

полезно и необходимо для "выпрямления" русской души, - вывел

Дия из оцепенения небесный посланец. - Кстати, оно поможет

разобраться и в нынешней тревожно-неопределенной обстановке,

и в причинах бесконечного падения нации в бездну лишений, с

новыми, самыми непредсказуемыми испытаниями.

Известно тебе, что Всевышний с особым умилением

воспринимает мучеников ("Христос страдал и нам велел"), что у

Него особое отношение к России и к православным, отмеченным

печатью избранности для особой миссии их в судьбах

человечества. Посему вы и наделены безоглядной, не от мира сего

добротой и впрямую связанными с нею страданиями, в ущерб

житейской ловкости, пронырливости и практицизму других наций.

Истинно повествовал Иван Ильин: "Россия перенесла достаточно

много страданий для того, чтобы всегда искать дорогу к Богу..." И

еще: "Путь его исторического становления... принес ему

(русскому) творческие страдания, научил спокойно их

воспринимать, с достоинством переживать и терпеливо с

помощью смирения, молитвы, любви, созерцания, юмора

превращать их в победу". Вот почему, заключает философ,

русский человек уверен, что самое великое в мире создается

страданием, вот почему он "готов сойти за брата любому

страждущему в этом мире". Ваши душевная широта и щедрость

(даже при нынешней, почти всеобщей скудости в борьбе за

выживание), сердобольное сочувствие каждому удивляют и

озадачивают корыстно мыслящих рационалистов-чужестранцев.

Возлюбив вас и предоставив полную свободу выбора на

прочерченном свыше тернистом пути вашем, Господь позволил

русским свершить даже тот роковой, катастрофический шаг в

1917 году, дабы познали вы совсем уж немыслимые круги ада,

после коих тысячекрат дороже и милее станет предстоящий взлет

к свету, солнцу и к Богу. В ту черную годину, в запале

беспочвенных устремлений в "светлое будущее", вы

кощунственно отказались от Бога, по прихоти и команде слуг

Сатаны порушили храмы, допустили растерзание священников...

Однако всему есть предел. И тебя, Дий, истощенного,

униженного и вконец вымотанного за семьдесят лет немыслимых

испытаний в ходе "социального эксперимента" и людоедской

селекции (заметь и запомни: уже не по воле Господа, он и

помыслить о таком повороте дела не решался, как мать не хотела

гибели своего дитяти-шалуна, а по собственному твоему, вернее,

большевистскому, принудительному выбору), нельзя без конца

ввергать в паническое отчаяние рассуждениями о новых и

неизбежных бедствиях, не вселив оптимизма и веры в

возрождение Отечества.

В нынешнее смутное и неопределенное время, когда нация

катастрофически вырождается (численно и генетически), а души

ваши, искаженные, полувытравленные, сполошные, ворохнулись,

устремляясь в сторону Бога, нащупывая единственно верный путь

покаяния и обретения высшего заступничества, Спаситель и

Богородица возликовали в радости и в безграничном своем

милосердии, услыша зов отчаявшихся, заблудших и сирых чад

своих. Они все явственнее оказывают вам всяческие знаки

расположения и врачующей благодати, кои можно обнаружить во

всем, но зоркостью воспринимать их наделены только истинно

верующие, каковых на Руси ныне пока невелико число.

Большинство же, отчаявшееся, разуверившееся во всем и весьма

нетерпеливое, ждет иных, упрошенных, более понятных ему

толкований своего пути в земной юдоли. Для него я буду

оперировать историческими фактами, используя словарь

проповедника, желающего добра заблудшим людям.

Коснемся еще раз таких, в крайних своих проявлениях присущих,

пожалуй, только русским, прекрасных, но крайне уязвимых и

непрактичных черт, как безграничная, полудетская (и потому

всегда страдательная) доброта, "всеядная" доверчивость и

прямо-таки воловье, бесконечное терпение, что в конце концов

оборачивается предательством собственных жизненных

интересов, фактически, грубо говоря, наплевательством на

собственную судьбу. Этими трагическими изъянами в характере,

психологии нации издавна и самым подлым образом пользуются

ловцы дармовщины, недруги разных мастей, сбегающиеся

отовсюду, дабы урвать от вас кусок пожирнее.

Ведь та же доброта, она (по Владимиру Далю) без разума, без воли

пуста. Добрый человек - хвала двусмысленная, не видно, есть ли

воля и ум. "От добрых людей (то есть от потворщиков) мир

погибает", - такая пословица в народе бытовала, надо бы почаще

нашим людям ее напоминать. "И надолба (столб, опора) добрый

человек". Простота ума - это ограниченный ум, не дальний.

Носитель его обречен заранее.

А эта безоглядная (все от той же доброты) доверчивость к любому

соискателю вашей дружбы, будь то известный краснобай,

популист-демагог (поднаторевший в сих непыльных "экзерцисах"

обкомовец или цэковец), проходимец или даже потенциальный

душегуб? В наше разнузданно-говорливое время эта

разношерстная публика наперегонки морочит головы

доверчивому, не искушенному в подлостях народу. Но крайне

редко случается, чтоб вам понравился и убедил изначально

хороший, порядочный человек, ибо такие люди, как правило,

скромны, немногословны и... "не высовываются".

Оценим беспристрастно и такие неотъемлемые стороны русского

характера (богатейшего, кстати, своими праславянскими

корнями и истоками, лучезарно человечного изначально,

становившегося, по сути, почти эталонным для других народов,

оттого-то они и тянулись к вам отовсюду), как неосмотрительное,

прямо-таки подростковое любопытство ко всему необычному, что

из ряда вон, в особенности - к опасному, рисковому, сулящему

некий куш, дармовую выгоду, хотя и могущему обернуться

самыми грозными последствиями. К игре с огнем, в ва-банк,

позднее, при Советской власти, выродившееся в изнуряющую

готовность к борьбе против "капиталистического окружения", на

потеху, страх и зубоскальство всему остальному, нормально

развивавшемуся человечеству. С этой поры ставка русских в

"рулетке судьбы" почти постоянно выпадает на "черное", клеймо

неудачников преследует вас, и это вызывает незлобивое,

сочувствующе-сострадательное подтрунивание или откровенно

издевательский сарказм не только среди развитых, ушедших

далеко вперед народов, но и среди населения "третьего мира", по

уровню жизни выглядящего куда благополучнее вас.

Так вот и вышло, что великая нация оказалась на удивление

беспомощной и мягкотелой пред "веком-волкодавом",

устроившим жесточайшую, сатанинскую проверку народам на

прочность, на само право их физического существования.

Глядя на все эти "шарахания", чудные парадоксы склада души и

ума наших людей, обычно вспоминают бессмертное тютчевское:

"Умом Россию не понять... В Россию можно только верить". А в

чем заключается еще и эта ее "особенная стать"? Туманности и

загадки, оставленные нам поэтом, в значительной мере рассеются,

если еще раз внимательно вчитаться в работу удивительного

русского философа Ивана Ильина "Сущность и своеобразие

русской культуры". Вот они, золотые, многое объясняющие его

суждения: "Русский народ - прежде всего народ чувства, и

главный его творческий акт - акт сердца. К тому же это

народ-созерцатель, главный его творческий акт - созерцание

сердцем и поиски прекрасного..."

Что ж, скажут верхогляды и любители поверхностных суждений,

чего тут много рассуждать: налицо женская закваска, явно

женское, "флюгерное" начало, со всеми вытекающими по

отношению к этому странному, не вписывающемуся ни в какие

рамки началу "оргвыводами". А этой, зависимой от множества

загадочных причин и веяний "закваске", этой "святой простоте",

как известно, необходим волевой, крутой и громогласный

поводырь, жесткий лидер, вождь.

Нащупав эту "болячку", вас берут в оборот, без конца водят за

нос, используют все, кому не лень. Вы же ничтоже сумняшеся

потакаете любым сладкоречивым говорунам и надувателям,

заглатываете пустую наживку, бросаемую вам этими

изощренными болтунами, политическими фокусниками,

златоустами и выжигами. Потом, когда спадет наваждение и морок

обмана, вы снова страдаете, испытывая лишения да ремни потуже

затягивая - в ожидании обещанной "манны небесной".

Эту несчастливую особенность характера опростоволосившейся

нации без труда распознал и ухватил французский военный,

дипломат и журналист Жак Садуль. В своих "Записках о

большевистской революции", описывая события начала апреля

1918 года, он откровенничал: "Русский народ душевно добр. И

очень милосерден... Безграничная снисходительность,

терпимость, сострадание ко всем. Я знаю, что это качества главным

образом отрицательные, что они часто прикрывают безразличие,

слабохарактерность, трусость, эгоизм. Обществу они не на

пользу..."

Часто ли у нас хоть кто-нибудь осмелится или удосужится

высказаться публично об этой нашей "венценосной",

божественной беде? Только хулят да костерят "русака" все по чем

зря, ставя его ниже и глупее самого презираемого рода-племени.

"Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят", - только и

остается мысленно, про себя ответствовать наглым, туподушным

пасквилянтам-захребетникам.

"Русский человек добр, - почти слово в слово вторил

легкомысленному французу Ленин в одной из частных бесед

летом того же года, о чем упоминается в книге Ильи Глазунова

"Россия распятая". - Русский человек рохля, тютя... У нас каша, а

не диктатура..."

Этому главному "благодетелю" России надо было бы выразиться

точнее: кровавая каша, мясорубка для погубления, перевода,

обезглавливания великой, удивительной нации!

Дальше-больше. Если народ этот - "рохля и тютя", не может,

просто не способен (по незнанию тайной кухни злодеев и

могильщиков его судьбы, радетелей "лучшей его доли")

своевременно и адекватно отстоять свою честь и достоинство, дать

сокрушительный отпор сатанинским силам, толком не ведая

даже, как, какими самыми паскудными словесами они его

оценивают меж собой, за глаза (на митингах же, при встречах с

этим кротким, простодушным, доверчивым народом - лицемерно

льстя ему, завывая и витийствуя задушевно на все лады о "счастье

народном"), на какие крестные, адские муки они его прочат, к

каким ужасающим пертурбациям готовят, как агнцев жертвенных

волочат на заклание или лабораторных кроликов для живодерных,

удушающих вивисекций и социальных опытов. Кажется, что сам

Господь, наделив вас миролюбивыми, высоконравственными

чертами, забыл дать хоть чуточку звериного нюха да утробной,

злобно-интуитивной чуткости и зоркости. Что ж, все верно: "гений и

злодейство - две вещи несовместные..."

Такой народ, "который (по Бисмарку) не жалко" (?!!) - находка

для асмодеев-мясников и палачей, захвати только власть и делай с

этим безобиднейшим человеческим "субстратом" все, что взбредет

в химерическо-фанатичном р-р-революционном раже, лепи из

него дебилов, зомби, манкуртов, мутантов и маргиналов

несусветных, над коими потом вся планета сыто потешаться

будет... Он, рохля и быдло, все снесет, стерпит и выдюжит.

Стругай знай да "перековывай" его в горниле гулагов, "великих

строек", прочих большевистских новаций - эвон сколько его

расплодилось! Зато выведешь, "срезав сто миллионов голов",

идеального раба-зомби, достойного жить при "коммунизме".

Вадим Паустовский, сын писателя Константина Паустовского,

вспоминал в своей статье "У истоков Самиздата" (Литературная

газета", N 22 за 27 мая 1992 года), как его отец отзывался о

"вожде мирового пролетариата": "Революция смешно и тупо стала

гигантским, необычайно быстрым, цветущим развитием русской

дичи и невежества... Многие из партийных людей словно родились

из банной мокроты". Упомянул он и о Ленине, "человеке власти",

далеком от народа и вполне презиравшем его. Это презрение к

русским людям, к русскому характеру "особенно раздражало мою

мать, знакомую с Лениным по Парижу в 1911-1912 г. г.", -

отмечал писатель. В спорах с ней Ленин повторял, как самое свое

сокровенное, годами заученное и затверженное: "Нация пьяниц,

подонков, неспособная к революционному действию..." Как

гвоздевой, всеоправдывающий аргумент любил приводить фразу,

якобы сказанную Энгельсом: "Славяне - навоз Европы". "Это был

"эгоист воли", стремившийся приобрести власть над сознанием

своих соратников, а затем и широких масс".

Благодать, разлюли малина тебе, если вокруг все сплошь "рохли да

тюти". Морочь знай головы им, скручивай в бараний рог, благо

сдачи молниеносной никто дать не способен, склад души не тот:

нехристи же не дано проникнуться высотами кротости и

непротивления православного духа.

"Ленин напоминал мальчишку, который всегда хочет быть

первым. Он неизменно должен руководить "сам", и никто иной...

Может быть, закономерно, что неистовый эгоизм воли Ленина

перерос в необузданный эгоизм власти Сталина и закончился

самым банальным имущественным эгоизмом Брежнева".

"Демагог, догматик, деспот, цепной пес", - так дамы из того круга

отзывались об этом фанатике. "Отец считал, - вспоминает сын, -

это и сейчас многим может показаться крамольным - что

немецкий фашизм возник как продолжение и развитие ленинской

революции". Что ж тут удивительного, если Германия

("удружившая" России этого "сокрушителя наций") являлась, и

поныне является, неким эхом, лунным отражением солнечных

процессов с мощными, опасными для всего мира протуберанцами,

каковые вершатся в России, бесконечно сотрясают ее.

Штурмовики, гестаповцы, эсэсовцы - всего лишь способные

школяры, дотошно учившиеся и подражавшие с блеском

"профессорам" из НКВД, ЧК, КГБ, охране ГУЛАГов...

* * *

Потолкуем, наконец, о знаменитом русском "авось". И о том, как

"наскочил крюк на простоту" и что из этого вышло.

Может, эти самые необъяснимые здравому смыслу составляющие

русской души, названные в поговорке: "Авось, небось да третий

как-нибудь" - и подвигнули вас наобум, не рассудив, не

разобравшись толком, довериться тем прожженным софистам и

надувателям, самозванным радетелям да заступникам народным,

как дети в жмурки играют, клюнуть на пустую наживку "земля -

крестьянам, фабрики - рабочим" и проглотить их дьявольский

крючок? Может, и подожгла вас та лихая, пустопорожняя троица -

дать такого маху, согласившись на столь гибельный,

безнадежный, провальный "социальный эксперимент"?

Рассуждали, видно, как в той обиходной поговорке - присказке

"пан или пропал", по пословице: "Подзадоришь его, так и черт ему

не брат".

И откуда взялся на многострадальную русскую жилистую шею

этот необъяснимый, расслабляющий и обезоруживающий "авось",

этот куль с загадочным (скорее, сомнительного свойства)

содержимым, с его полусонной, невыразительной, неуловимой,

как недопеченый блин из серых отрубей, физиономией, для

прикрасы прикрытой яркой, крикливой, красочно малеванной,

как у ярмарочного Петрушки, личиною, накладной рожею, харею,

маской, что и притягивает, и влечет, словно моль к огню, всех

ленивых, праздно болтающих и любопытствующих, неподъемных,

бездеятельно-хитроумных, любящих прокатиться на дурминку да

на шеромыжку? А может, "авось" - это паясничающий и

кривляющийся скоморох в одежде из разноцветных лоскутов, на

коего загляделась, коим прельстилась и увлеклась без ума

простоволосая, любвеобильная тетеха - русская баба?

Вы не задумывались об истинном значении этого неуловимого и

трудно объяснимого феномена в нашем языке, в житейском

укладе и обиходе? Сколько пословиц и поговорок о нем сложено,

недаром же у народа такое внимание к сему весьма странному

слову. Вот, к примеру, у В. Даля в словаре: "Авось велико слово",

"Русак на авось и возрос" - и тут же: "Авось задатку не дает" и

"Вывезет и авоська, да не знаем куда", "Авось плут, обманет", "На

авось мужик и хлеб сеет", "Тянули, тянули авоська с небоськой,

да животы надорвали", "Авось в лес уйдет" и "Авось не унывает".

Другая поговорка провозглашает: "Авось - вся надежда наша"

(вероятно, крестьяне ее сложили, как выдохнули, измученные

неурожаями, бескормицей, голодухою, или солдаты в

тоске-истоме перед смертным боем), и тут же - хлесткое,

разочарованное: "Авось - хоть брось", а также "Авось, что заяц: в

тенетах вязнет", "Авось - дурак, с головою выдаст", "Авоська

веревку вьет, небоська петлю накидывает", "Авось с небосем

водились, да оба в яму ввалились", "Авосевы города не горожены,

авоськины детки не рожены"...

Найдется ли у другого какого народа такая отчаянная,

вседоступная, на все случаи жизни, рулетка, как наше "авось"? И

не в нем ли таилось то гнилое ядрышко, с коего началась - пошла

погибель Руси? Авось - этот странный, неуемный, шкодливый, с

повязкой на глазах по краю пропасти идущий истинный русский

полубог, полубес - игривый, отчаянный, задиристый, гульливый

да верткий, что твой гаер. В него издревле верили - безудержно,

бездумно, отчаянно, по-детски, когда и надежды-то оставалось с

гулькин нос, какая-нибудь ничтожная доля процента... И он,

кудесник Авось, откликаясь на страстную, доверчивую мольбу к

нему, на эту слепую, безудержную, безоглядную веру в него,

отвечал зачастую и на удивление взаимностью, подтверждая

суеверное упование на него, выводил - вывозил и почти чудом

выручал многих, безоглядно понадеявшихся на него, поставивших

на кон последнее свое достояние, идущих зажмурясь на все.

Выручал - шутя, играючи, милостиво, щедро, простирая

дыряво-необъятные, обманно-волшебные крылья свои над почти

безнадежным, банкротно-отчаянным делом, - врачевал, спасал,

выводил на кривой к островку среди гибельного половодья. К

нему, к Авосю, на Святой Руси после мольбы к Богу всегда

прибегали в трудную, безнадежную, жуткую минуту, когда

ничего не оставалось, как косить трын-траву, когда кругом были

завалы, непроглядь, туман, шах и мат.

"Авось" да "небось" с "как-нибудь" стали языческим заклинанием,

самоутверждением: "Авось не бог, а полбога есть", "Авось живы

будем, авось помрем". Гадательное это слово стало истинно

народным провидением, хранившим, выручавшим и оберегавшим

Святую Русь сто веков, с первобытно-общинных времен.

Провальная, роковая осечка случилась с "авосем", когда народ,

распаленный и оболваненный злодеями, необдуманно, сгоряча и

очертя голову ринулся в кровавый, апокалипсический переворот,

подготовленный по иноземным, чуждым русскому духу и

русской почве рецептам. И поскольку условия игры были

навязаны обманно-мошеннические, поскольку раскладка ее была

заумная, шулерско-дьявольская, замешенная на демагогии, лжи

и самой бессовестной (тоже, кстати, "авосьной") утопии, наш

добрый русский "авось" не сработал, отвернулся, забастовал,

отказал начисто и - сгинул неизвестно куда. Возможно - навсегда.

Исчез Авось, как пугливая мышка в отравленной норке, потому

что не игра уже то была, беззаботная да шальная, как раньше, с

судьбой - индейкой, игра веселая, азартная, с доброй подначкой,

подкладкой да начинкой, а нечто совсем иное,

кроваво-мертвящее, загробное, где в заклад да на кон пошли

головы и души людские. Ибо вмешались в нее уже совершенно

чуждые и незваные, аки тати в нощи, силы, злобные, коварные,

когтистые да рогатые, посланцы и выкормыши Антихристовы.

Зрящные, пустые карты выпали на взятку, на прикуп в руки

доверчивой Руси, а банковать да метать колоду стали дьяволы в

комиссарских обличьях, посланцы ада, и пошла игра, совершенно

чуждая и пропащая, заранее обреченная, навязанная

инфернальными силами, правила коей были совершенно неведомы

честной, открытой, кроткой и доверчивой русской душе (притом

всегда державшейся нараспашку!).

- И-эх, была не была, два раза не умирать, одного раза не

минуешь! Зато страну Муравию, чуть ли не само Беловодье,

молочные реки с кисельными берегами, слышь, сулят, все равны

будем, кто был ничем, тот станет всем! Все люди - братья! Даешь

экспроприацию богатеев, мать их! - орал, хлопая последним

козырем (и не ведая, что в рукавах "партнеров" припрятаны были

два дополнительных туза), отчаянный, хмельной, с душой

нараспашку игрок в добротной суконной сермяге и в новых

лаптях, в измятой шапке набекрень, заранее обманутый и

приговоренный на заклание нагло и скабрезно ухмылявшимися

черноволосыми "радетелями" о судьбе его, в пенсне и шляпах, под

коими укромно и надежно прятались рога.

- Авось, в дамки проскочим-прорвемся, барыш большой

заграбастаем, где наша не пропадала! - расходился-разгулялся

веселый мужичок.

Но ставка его на родимый, разлюбезный "авось", в веках весьма

редко подводившая по крупному счету (лихого солдата или

Иванушку-дурачка в сказках, к примеру, выручавшая сплошь и

рядом), на сей раз не сработала вовсе, обманула - провально,

трагически, ибо игра эта, повторяем, шла не по-нашенски,

по-православному, а как-то все шиворот-навыворот, в

шарлатанско-надувательском ключе, по антихристовым

правилам, кои вовек не понять и не постигнуть было русскому

мужику, вскормленному на доброте неоглядной да на правде,

хотя и наивной, зипунно-заплатной, - бесхитростному,

ерепенисто-сговорчивому и - беззащитному...

Как и сам Бог, разгневанный вершившимся вселенским

святотатством и отшатнувшийся от падшей Руси, все на свете

отвернулись от попавшего впросак мужика; исчез, сгинул в

неизвестность, в никуда и веселый, удалой, рисковый русский

Авось - вместе с отлетевшей в дали поднебесные, заоблачные,

горние, вкупе с ангелом-хранителем, погубленной русской

душой. И вместо лучезарной, чистым светом осиянной, с

эмалево-голубым небом, яркой зеленью и золотыми маковками

церквей страны вольного простора, удальства, уверенной во всем

надежды и мечты, осененной всесильным добрым Богом и

подстрахованной волшебным Авось, на двадцатом веку от

Рождества Христова Святая Русь, стремглав разбежавшись с

завязанными обманом глазами, ухнула в невылазную, гиблую,

страшенную трясину, в бездну и нимало даже не всплыла, а сразу,

как топор, исчезла там, ушла в другое измерение, в алисино

Зазеркалье, в страну оборотней, где люди ходят-прыгают на

головах, наблюдая и объясняя мир в перевернутом, как в

фотокамере, искаженном, партийно-вычурном виде. И лица у тех

людей - серые, словно бы покрытые налетом пыли и пепла,

невыразительные, заколдованно-жуткие, с закатившимися, как у

утопленников, глазами, сонные, безвольные,

опрокинуто-обреченные - ввиду похмельной уже неспособности

стряхнуть с себя это черномагическое, парализующее, трясинное

оцепенение.

Выслушивая рассуждения собеседника о метамофозах русского

"авось", Дий разглядел в зрительную трубку на одной из улиц

лошадь, ныне уже чуть ли не диво дивное в больших,

запущенных, разбитых чадящим транспортом городах.

Сиротливое, плохо ухоженное, кроткое животное с запавшими

боками вопреки всем жизненным передрягам и уродующей

упряжи каким-то чудом сохранило грациозный лебединый изгиб

шеи и, красуясь этим своим единственным достоянием и

достоинством, понуро тянуло телегу с каким-то металлическим

хламом вдоль самой кромки пешеходного тротуара, слепо и

отрешенно уставясь в асфальт, хотя на самом деле в ее огромных

всевидящих фиолетовых глазах, как в самой дорогой фотооптике,

отражалась вся округа, весь мир, вся Вселенная.

- А скажите на милость, покровитель наш, куда подевалась, куда

ускакала та птица тройка, олицетворяющая Святую Русь в

"Мертвых душах" Н. В. Гоголя? - обратился Дий к

ангелу-хранителю. - Куда, в какую даль унеслась она в том своем

"наводящем ужас движении" - вместе с ее "неведомой силой",

заключенной в тех "неведомых светом конях"?

И тут его хотя и заключенная в астральную несущественность, но

глубоко русская натура не выдержала, встрепенулась, и Дий

принялся с восторгом, молодо декламировать давно, с детства

запавшее в душу, на самое глубокое дно ее, святое, как молитва

матери: "И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли

душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда:

"Черт побери все!" - его ли душе не любить ее? Ее ли не любить,

когда в ней слышится что-то восторженно-чудное? Кажись,

неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и

все летит... летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и

что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не

успевает означиться пропадающий предмет... Эх, тройка! Птица

тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла

только родиться, в той земле, что не любит шутить, а

ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать

версты, пока не зарябит тебе в очи..."

Ангел-хранитель России с большим интересом, даже с огнем,

ответно засветившимся в его светло-голубых ясных очах,

выслушал, и сам шепча что-то, горячий монолог своего квелого

спутника, помолчал несколько, остывая после зажигательных,

пронзительно-проникновенных слов великого писателя. Потом

уже сухим, неожиданно резким голосом, переполненным

обличающе-бспощадным сарказмом, высказал свое, выстраданное

и выношенное за долгие годы вынужденной, трагической разлуки

с несчастным своим подопечным, превратившимся за время своей

безбожной неприкаянности в невиданного за всю историю

человечества великомученика, попавшего в адскую, почти

безвылазную ловушку-морилку.

"Вот и понеслась та птица тройка со страниц поэмы, за рамки ее, -

ангел словно книгу читал, - стремглав, закусив удила, с

восторженно-воодушевленным и пьяным вдрызг Селифаном на

облучке, задравши морды ввысь, не видя и не разбирая дороги,

куда попадя - в том запале, обезумевшая, раскочегаренная,

распаленная сладкоголосыми болтунами, прожектерами,

фанатами-маньяками да бесами революционерами, в том,

заданном ими разгульно-фальшивом, заемном устремлении

"закружиться, загуляться, сказать иногда: "черт побери все!"

Помчалась, оставив накатанную за многие века предками своими

трудную, но верную и надежную дорогу, свернув на ложную,

никем не езженную, обманную целину, и - поперла по кочкам,

кустарникам да колдобинам в сторону трясины - непроходимой,

гибельной, поросшей яркой, обманно-призывной, дивно цветущей

ядовито-зеленой растительностью, - в этом своем разухабистом,

слепом, ухарски разносном и костоломном порыве перегнать и

оставить в дураках, далеко позади себя, все другие народы и

государства, кои, пока она неслась своим еще,

нормально-наезженным путем, косясь, уважительно

посторанивались и давали ей дорогу, впрочем, дивясь уже тогда

этому ее загадочно-таинственному, лихорадочному ускорению и

одновременно всерьез тревожась за нее.

Летела птица тройка в своем чесоточно-зудящем,

свербяще-угарном стремлении обогнать и оставить с носом весь

мир, минуя напрочь стезю частнособственнических кропотливых

трудов, единственно обогащающих, но - тяжких, потных,

кроваво-мозолистых, насильно прервав тяжкий и смутный период

накопления капиталов для уверенного, цивилизованного, как у

всей Европы, развития, и фертом, подбоченясь и присвистывая,

влететь в то самое завлекательно-завидное, сказочное и обманное

"светлое будущее", что наобещали ей большевики - с

дармовщиной на все, где можно-де сладко, от пуза, есть да спать

вволю, не обременяя себя особыми трудами, о чем пели ей

неустанно, все уши прожужжав, желчно-чахоточные, злобные

журнальные трибуны, самозванные заступники-народовольцы,

осатаневшие террористы, "просветители" социал-демократии с

томами Маркса за пазухой да лживо-лукавые белотелые

интеллигенты, адепты и переносчики чуждых России

сверхрадикальных и всесокрушающих идей на ее своеобычное,

кондовое, доверчиво-пантеистическое,

импульсивно-зажигающееся, в увлечении своем по-женски

почти теряющее голову, земляное, доброе, всепонимающее,

всепринимающее и всепрощающее естество, сущность, натуру.

Чуждое, ядовитейшее растение прижималось - на удивление и на

погибель честному народу, беззлобному, неискушенному в

подлостях "революционной диалектики" мечтателю и выдумщику,

решившемуся, шваркнув шапку оземь, по щучьему велению, по

большевистскому хотению рвануть - сигануть прямиком аж в

послезавтрашний день".

"Тем более гибельной, - как бы зачитывал далее по невидимым

скрижалям свой приговор ангел, - стала та скачка-мчание, что на

загривки тройки (в пылу сумятицы) по команде самонадеянно -

бойкого лысого коротышки вскочили и вцепились, сметя

попутно прочь с облучка квелого Селифана и установив сзади

пулеметы-максимы, растрепанные черноволосые оборотни со

злобно-жадными, оскаленными в разбойном раже иноземными

рожами и принялись неистово погонять лошадей в хвост и в гриву

в неизвестном и смутно-туманном для самих седоков

направлении, расшибая в кровь - до мяса, кишок, печенок и

селезенок - бока обезумевших коней. Запрыгивая на хребты

ополоумевшей птицы тройки, оборотни с черными патлами,

посверкивавшие адовыми отблесками в стеклах очков, и их

речистый главарь представились ей поначалу "своими в доску"

заступниками, защитниками да радетелями, даже страдальцами

за ее интересы и благо, шедшим ради этого на каторгу, в тюрьмы

и ссылку, на поверку же - сытно бездельничали, фланировали по

заграницам - единственно для того, чтобы дождаться этого вот

"звездного" в их паскудных, лиходейских биографиях часа:

утвердиться по-воровски в удобный момент на ее спинах,

объявить себя затем кормчими, рулевыми Руси - тройки, чтоб

натешиться вволю, помыкая и экспериментируя дикарски над

всей ее дальнейшей разнесчастной, непредсказумой, проклятой

судьбиною.

Поняла потом птица тройка, что за седоки сатанинские на нее

взгромоздились, вцепившись дикими хищниками, голодными

крысами, пираньями, клещами энцефалитными, в какую

гибельную пропасть загнали ее, безрассудную,

опростоволосившуюся, окровавленную, в пенных ошметках, да

поздно уж было, потому как и памороки ей те седоки быстро

отшибли, и кровь обильно и множество раз пускали, и сил у нее

уж не стало никаких сбросить тех пигмеев-вурдалаков, чтоб

повернуть назад. Перед ней и вокруг, куда ни глянь,

"ровнем-гладнем разметнулась на полсвета"... топкая, гибельная

болотина, а возврата назад - решительно никакого, только вперед

гребись-бултыхайся, а даль дымную, буро-коричневую,

беспросветную, смрадную, покрытую проплешинами

ядовито-зеленой растительности да редкими

островками-плавунами с неестественно яркими, словно

пересаженными из душных, парных тропиков, выгребной ямой

пахнущими цветами. Греби, продирайся знай вперед, с красными

тряпицами-шорами на глазах, внимая самоуверенно-наглым,

указующе вытянутым вдаль десницам и перстам лысого кормчего

и его соратников-содельников и сообщников по

суперзлодейству, подгоняемая и понуждаемая проржавевшими

звездообразными шпорами на сапогах убийц, разбойными

кистенями да оглушающими чугунными идеологическими

палицами с потайными стальными шипами, плюхайся в грязи и

тине, выбиваясь из последних сил, - да не мешкай, не

притормаживай, не останавливайся, ежели не хочешь, чтоб до

срока раскроили тебе черепа.

И уже почти по инерции, чуть заметно продвигаются по трясине

обезумевшие, страшные, не похожие ни на что кони, перебирают

масластыми худыми ногами выбившиеся из сил, покрытые

"попонами" из кровавой пены пристяжные; одни они увлекают

еще за собой наполненную грязью и непонятным кровавым

месивом бричку, тем самым удерживая ее на плаву, ибо

коренник, крепкий богатырский конь - исполин под Илью

Муромца, основной движитель, тягач и опора сказочной тройки,

давно уж, в 30-х годах, затонул - забитый, задранный,

замордованный насмерть теми адовыми всадниками, и долго еще

волочился в бурой жиже по трясине вслед за бричкой огромным

ободранным костяным остовом, с растянувшимися почти на

полсвета зловонными кишками и требухой...

Но есть еще, несмотря ни на что, порох в пороховницах у тех на

диво живучих коней, есть необоримые подспудные силы у тех

загнанных, запаренных и все же изрядно могутных пристяжных,

хотя на них уже давно пришлась и теперь держится вся

неподъемная, каменно-свинцовая тяжесть брички, и эта - уже не

тройка, а странная, сюрреалистическая пароконная упряжь -

катафалк влечет вперед невозможный свой воз, хотя болотная

трясина тщится все глубже и глубже затянуть в свою провальную

бездну обезумевших, отчаявшихся лошадей, помышляющих ныне

единственно лишь о том, чтобы выжить и добраться до

чего-нибудь твердого, хотя бы малость устойчивого, на что можно

было бы опереться, за что зацепиться немеющими,

непослушными уже ногами и копытами, хоть малость

утвердиться, отдышаться, передохнуть, а там, может, и повезет,

удастся уцелеть, избежать неминуемой гибели. Но не дают никак

им такой возможности, лишают последней надежды те

сатанинские захребетные седоки, расплодившиеся в несметном

количестве за 70 лет, объевшиеся и упившиеся без меры плотью и

кровью угробленной ими уже, почитай, необратимо и

безвозвратно той крылатой гоголевской птицы тройки.

И сидят они, как ни в чем не бывало, лишь местами, макияжем да

масхалатами меняются, отметая напрочь требования

здравомыслящих людей - убраться оттуда ко всем чертям - во имя

спасения коней, сытно питаются хребтовой вырезкой обреченных

пристяжных, ловко перекрасившись "под демократов",

по-прежнему верховодят судорожно - вымученным движением

пароконной повозки. Процветают по-прежнему велеречивые

властолюбцы-маньяки с треском обанкротившегося

коммунистического бедлама, набившие руки и языки свои на

самом гнусном, примитивном обмане "высокоидейные" погубители

святой Руси - тройки, вцепившиеся намертво в то, что еще

осталось от нее, своими чудовищно отросшими за десятилетия

когтями, пронизавшими беспрепятственно все размягченные,

полудистрофические мышцы лошадей, достающими до печенок,

почек, до самых запаленно трепещущих сердец их, и продолжают

(несмотря на то, что время их давно уж вышло) понукать,

дурачить обманной риторикой и понуждать к продолжению

бесцельно-гибельного барахтания - заплыва над невылазной

пучиной почти уже издыхающую пару когда-то великолепных,

огненных, с гривастыми лебедиными шеями коней.

Долго ли еще протянет пара лошадей и на какой трясинной версте

в той бесконечной гоньбе с намеряными перегонами выдохнется

окончательно, прекратив свое изнуряще-бессмысленное

бултыхание, один Бог ведает. Ясно лишь одно: трагическая,

запрограммированная мумифицированным содругом Антихриста

развязка близка, и самое страшное и гнусное заключается в том,

что разжиревшие, неимоверно расплодившиеся всадники-бесы не

осознают, ввиду исключительного своего,

привычно-узурпаторского положения и сладости безраздельной

власти, неотвратимости и очевидности столь чудовищного финала

их бездарного, преступного коноводства. Да уже и сами они за 70

лет захребетничества превратились, по сути, в зашоренных и

дебилизированных марксизмом маньяков, ловко

эксплуатировавших бессовестно присвоенную и опоганенную ими

общечеловеческую, христианскую мечту о всеобщей

справедливости и счастье. Использование ими этой поистине

"золотой жилы" идейного и морального околпачивания

простодушных, доверчивых людей обеспечило им сладкую жизнь,

"островки коммунизма" - и власть, власть, безраздельную власть -

на виду у медленно чахнущего, вымирающего народа, вернее,

"перекованного" ими этноса-мутанта.

И вряд ли найдется такая казнь на Земле, чтоб достойно покарать

самое чудовищное из всех их бесчисленных преступлений:

уничтожение в человеке - человека! Однако они все еще твердо

надеются сохранить эту свою благодатную "кормушку" - любой

ценой, даже если капитально одураченный ими народ

окончательно превратится в травоядных и безучастных,

бездумных зомби, в живых, управляемых куском хлеба и голодом

роботов, а две пристяжные - в начисто ободранных, как и их

коренник, скелета. Они вовсю еще тщатся, манипулируя

словесно-понятийной эквилибристикой, использовать

отработанный, лопнувший, как мыльный пузырь, бред о новом, на

сей раз - капиталистическим "светлом будущем", в своих

популистских, демагогических оболваниваниях прозревшего,

страдающего народа, за счет терпения и простодушия коего

сколачивают себе фантастические состояния "новых русских".

Среди разгула всеобщей деградации, маразма и преступности,

закономерного итога их дьявольского "социального

эксперимента", рассчитанного на послушных, со тщанием

селекционированных ими и лоботомированных еху,

тупо-безвольных человекообразных призраков, они по-прежнему

безраздельные хозяева жизни!

И страстотерпица Русь, вернее - то жалкое, ужасающее

цивилизованных людей Нечто, оставшееся от нее, - это и

преступнейшее их "творение", и последний их шанс,

единственный на свете терпящий еще их как-то (вернее - по

инерции почти вековой "привычки") загривок обманутого,

ослепленного, почти на столетие лишенного здравого рассудка и

воли исполинского существа, на коем они до сих пор сыто и

сладостно мостятся, продолжая считать себя чуть ли не

потомственными хозяевами нации. И они готовы ради этого

лучезарно-сытого места на его загривке, ради сохранения своего

вероломно навязанного гегемонства на любые выверты и

надувательства, особо не вдаваясь в рассуждения об истинной

судьбе колымаги вместе с храпящими, затравленными конями -

одрами, и только изо всех сил стремятся продлить это

кроваво-смрадное, на грани окончательного издыхания лошадей,

вымученное бултыхание - продвижение по смрадному адскому

болоту. Почти уже одно хлюпанье на месте (или, скорее, уже

попятное волочение), продолжающееся только по инерции и, как

прежде, устремленное в даль туманную - под истеричные

дурманные заклинания бесчисленного паноптикума новых

раскормленных упырей и вурдалаков, озабоченных тем, лишь бы

только удержаться на загривке погубленной и опозоренной ими

России.

Доколе продлится этот фантасмагорический заплыв по

трясине-болотине, и есть ли хотя бы малая возможность выжить,

спастись этим взмыленно-замордованным вконец лошадям, есть

ли надежда свернуть, сойти с этого провального пути, рванувши

изо всех оставшихся сил в сторону, к ближайшей суше и тверди, к

островку истинного здравого смысла, где можно было бы

отдышаться, отмыться, подлечиться, поразмыслить о

спасительной дороге? Есть такой последний шанс, есть выход, да

перекрасившиеся в голубое седоки и слышать охрипших коней

разучились, по-прежнему боятся разумных корректив в пути,

поднимая оглушительные крики о том, что им-де мешают, не дают

работать, творить, так сказать, на ниве народного благосостояния.

А они-де готовы и на рельсы лечь, и ночей не спать, надоедать и

бдеть во имя... блага народного, на деле, как и их

предшественники, тихо презирают этот самый народ -

"человеческий материал", втайне считая нас... "не готовыми еще

для истинно демократических преобразований", однако используя

бесцеремонно для своих нелепых, бездарнейших псевдорыночных

манипуляций. И это яростное нежелание многомиллионной

партноменклатуры - хамелеона убраться прочь с дороги, на

задворки, на помойку истории, где ей давно и место (что, кстати,

отлично поняли их продажные единомышленники в Восточной и

Западной Европе, благоразумно и спешно реорганизовавшиеся в

обычные левые движения и "социалистические" партии),

упорное возрождение мифа об ее "незаменимости" грозит

непоправимым, невозможным: на одной шестой части света, при

марксистах-капиталистах (!) окончательно сформируется дышащая

смрадом и миазмами разложения Страна дураков, зомби,

мутантов-сомнамбул - безнадежнейших, неизлечимых, а сами

понятия "Святая Русь", "Россия" станут таким же раритетом, как

"Скифия" или "Древний Рим".

Кстати, в Тюмени давно существует Дурацкая партия России.

Председатель ее оргкомитета Ю. Алексеев как-то заявил, что

только такая партия может рассчитывать на успех "в этой Стране

дураков".

- Знаете, дорогой мой Дий, что необходимо сейчас и вам, и той

вымотанной, измочаленной паре лошадей, уцелевшей от некогда

роскошной, волшебной, вихревой птицы тройки, и Святой Руси,

неистребимый дух коей все же теплится и готов возродиться у

вас? - ангел-хранитель нежно обнял бесплотным, но чудесно

согревающим целительным крылом своим горюющего, жалкого

соседа, почти убитого столь удручающим анализом финального

пути чудо-коней. - Не вожди-популисты, будь они хоть семижды

добрыми и честными, тем более не седоки-захребетники, всякие

там "перерождающиеся" в ходе супермошеннического грабежа

народного состояния партаппаратчики, перекрасившиеся в

голубое и зеленое, но по-прежнему люто жадные до власти,

по-пещерному беспринципные и наглые, грабящие и

приватизирующие общегосударственное, народное добро за

хранительными широкими спинами тех правителей-болтунов,

новых и тоже бездарных погонял-коноводов, не лукавые демагоги

и фашиствующие радетели-оборотни, дешевыми приемами

пытающиеся не дать окончательно прозреть обездоленному

народу (как и злостную свою ахинею, идею-фикс о некоем

"особом пути" дышащей на ладан страны), а умный, деликатный

друг, советчик - вроде тех варягов, призванных и помогавших

Древней Руси в ратном деле, если угодно - заботливая,

сердобольная нянька, мать Тереза, кристально честный опекун,

искусный, мудрый врач и талантливый экономист, менеджер.

Такие найдутся и у нас, и за рубежом, в передовых странах, - не

закомплексованные, не зашоренные на всю свою

паразитирующую жизнь марксизмом-ленинизмом, по-прежнему

живужие и мыслящие, рассуждающие в его ядовито-паучьих

большевистских координатах, а смелые, цивилизованные,

свободно мыслящие, предприимчивые, с опытом подобных акций

по спасению разрушенной экономики в отсталых регионах мира.

Вот тот единственный консилиум, который в состоянии найти

оптимальный вариант по спасению безнадежного, крайне

изуроченного и изувеченного больного, коего только вконец

погубят собственные лекари-перерожденцы и властолюбцы,

всякие там сиво-, черно-, красномырды.

Прав был А. И. Солженицын, заявивший в Госдуме, что

оставшаяся у власти партноменклатура еще 170 лет будет

тормозить возрождение России, и народ еще наплачется с нею,

заскорузло-безнадежной в тенетах своего большевистского,

тоталитарного Антиопыта.

Пока не поздно, пока есть силы и не потеряна последняя надежда,

сбросьте, отправьте в отставку всех этих перекрестившихся,

маскирующихся под демократов властителей, - на деле - все тех

же захребетных седоков-оборотней, затем немедленно отдайте

себя в чуткие руки того кризисного (высокооплачиваемого)

комитета из мудрых отечественных и иностранных

опекунов-консультантов. Доверьтесь им, их христианской

совести и порядочности - и трудитесь, трудитесь в поте лица,

решительно и яростно боритесь за достойную жизнь, за будущее

- свое и детей, внуков, правнуков ваших, чего бы этого ни стоило,

даже если ради этого пришлось бы многим из вас пожертвовать

самой жизнью. Согласитесь, что лучше погибнуть в

человеческом, здравом уме, чувствуя себя свободным и разумным

существом, нежели долгожительствовать в

растительно-идиотском прозябании безвольного

лоботомированного мутанта с полусумеречным, кротовым

сознанием.

Только тот добрый, заботливый и сердобольный консилиум,

руководствующийся в своих делах христианскими заповедями и

гуманизмом, поможет вывести измученную, полуободранную

уже пару лошадей к ближайшему сухому островку, где ей

удастся отдышаться, обсохнуть, собраться с силами, а затем и

добраться, с Божьей помощью, по кратчайшему пути до берега.

Пусть потом эти же сердобольные, добрые люди помогут

разыскать вам заросшую буйными травами безвременья и

забвения ту старую, дореволюционную, плотно укатанную колею,

по которой ходко катила-мчалась Русь-тройка все прошлые

благословенные века - до того рокового, черного, проклятого года,

когда, одураченная большевиками, свернула она вдруг в

нехоженую, погибельную, топкую сторону. И надо скосить или

выжечь ту дикую, перепутанную лешачьими кублами

трын-траву, очистить проторенную веками дорогу и повести по ней

подремонтированную, отдохнувшую пароконную упряжку -

вначале осторожно, под уздцы, потом, постепенно освобождая

поводья, можно ускорить движение - все быстрее, вперед и вперед

- по той наезженной, проверенной и освященной предками,

многими трудолюбивыми поколениями дороге, ведущей в

единственно нужном и верном направлении, - как бы ни было

тяжко лошадям после того невосполнимого, катастрофического

урона и ущерба, нанесенного сатанинскими всадниками за

десятки лет вымученной, надсадной, кроваво-живодерной и

убийственной езды через буераки, болота, зыби и топи.

Потом уж, окрепнув, и коренника себе подходящего, достойного

Руси выпестуете или подыщите, чтоб потом уверенно помчаться

вперед, не сворачивая с истинной своей столбовой дороги.

Предвижу твой вопрос: а вдруг да не удастся освободиться от тех

адских, вросших в лошадиные хребты всадников, мимикрирующих

ныне под добрых поводырей, и спасительный консилиум,

блокируемый их злобно-отчаянным, дьявольским

сопротивлением, будет бессилен чем-либо помочь вам? Тогда

остается последнее, самое тяжкое, но и сулящее вполне вероятное

и полное освобождение: борьба с захребетниками, как с чумными

крысами, и одновременно - непрестанные молитвы, истовое

всеобщее покаяние, страстное упование на милосердие

Богородицы и благодать Божию, на прямое, быть может,

вмешательство и заступничество Спасителя, ибо они только,

вкупе со святым Духом, еще в силах предотвратить

окончательное, бесследное и бесславное погубление Святой Руси,

нации-великомученицы.

Я же направлен был к тебе единственно с целью некоей

рекогносцировки - разведать и узнать, что, собственно, осталось

от того, прежнего, цветущего Дия-богатыря, чем он жив (и жив

ли, не ополоумел ли вообще?), чем дышит, о чем помышляет, и не

превратился ли русоволосый исполин после 70-летних

невосполнимых кровопусканий, смертельных отравлений и

вивсекций, после многоступенчатой антропологической селекции

- с планомерным истреблением лучших, стойких, творчески

одаренных представителей поколений, после методичного

уничтожения здорового, доминантного генома нации, после всего

того, что, лишь мягко, культурно выражаясь, можно назвать

беспрецедентным геноцидом, - не стал ли он совсем уж

безнадежным маргиналом, мутантом, живым трупом, совершенно

непригодным для неимоверно трудного, требующего

концентрации всех физических и умственных сил процесса

возрождения.

Убедился я и удостоверился вполне, что жив еще ты, что

жаждешь и вполне достоин (после усердных, чистосердечных

молитв и непрестанного покаяния) скорейшего и полного

освобождения, радикального обновления и что промедление здесь

поистине смерти подобно (если уже не бесполезны все эти

хлопоты для тебя, но от столь страшного, пессимистического

вывода я решительно открещиваюсь). Наконец, должен я

представить Всевышнему заключение свое о сложнейшей, трудно и

болезненно решаемой проблеме: речь идет о физиологическом,

телесном и психологическом разъединении тебя со Спрутом,

ибо, как известно, не всегда удаются деликатнейшие

прецизионные операции по разделению, к примеру, сиамских

близнецов; у вас же с инфернальным монстром почти такой же

случай. Но без этой радикальной операции ни о каком

возрождении твоем нельзя и думать. Впрочем, на все воля

Всевышнего, все в Его руце, и будем уповать на лучшее, вместе

молиться, чтоб послал Он всемилостивейшую свою благодать

Страстотерпцу ХХ века.

- А теперь пора, Дий, нам на берег океана. Твоему астральному

духу ныне, после возврата назад, в скорбную телесную обитель

свою, надлежит вдохнуть оживляющий огонь в нее, собрать

наличную волю и решимость - претерпевать, с ней и в ней,

дальнейшие горькие перипетии незадавшейся вашей, горьчайшей

судьбины. Мне же следует явиться перед Всевышним с

подробнейшим отчетом обо всем увиденном на земле, поведать

Ему, каков ты есть ныне, в чем неотложном нуждаешься.

Потому, проводив тебя к скорбному твоему логвищу-эшафоту,

вознесусь я к себе в горние выси, оставляя тебя в уверенности, что

отныне не одинок ты в земной своей юдоли, ибо есть у тебя

защитники и заступники, кои помнят и пекутся о тебе и молятся

неустанно об изменении страшной судьбы твоей в лучшую

сторону, достойную твоих предков, твоей честной, доброй

закваски, натуры и конструкции. Летим, родной!

Взлетая над Иваном Великим, они, как и на подлете к нему в

начале своего путешествия, вновь ощутили своим тончайшим

обонянием мощную волну гнилостно-смрадного, смешанного с

сернистым, яйцетухлым, запаха. Омерзительное и

умопомрачительное зловоние то исходило и струилось от

кощунственно-непотребных захоронений возле главной стены

Кремля, на самом почетном месте. Именно там, на виду у всей

страны и мира, как самые дорогие останки, покоились (один - в

пышном мавзолее, другой, выкинутый из того саркофага, - рядом,

в земле у стены) два... содруга-сотоварища, воплотившие своим

адским тандемом двуединую личину Антихриста, возросшего и

укоренившегося на Руси - по грехам нашим и мерзким,

всеразрушительным деяниям нескольких поколений

"правдолюбцев" - революционеров, погубителей страны. Являясь

земным воплощением - ипостасями Красного Дракона,

владычествующего в Тартаре, они, когда настало подходящее для

Нечистой силы время, отпочковались от него - под видом вроде бы

обычных людей. Но на самом деле то были Зверь из моря и Зверь

из земли, о которых повествует Иоанн Богослов в своем

"Откровении", кои своим компилятивно-демагогическим учением

и кроваво-деспотическим правлением погубили Россию и

сопредельные с ней страны, угробив свыше сотни миллионов

людей.

Как ни страшно, ни горько это сознавать, но тем смердящим

"зверям" до сих пор трепетно поклоняются, никак не ощущая

исходящих от их захоронений мерзостных, мертвящих миазмов,

многие простодушные, одураченные той нечистью. Люди,

жаждущие божественной благодати, милосердия, заступничества

и лишенные насильно Бога в 1917 году, перенесли это трепетное

свое поклонение на невзрачного посланца-воплощение Нечистой

силы, оглушенные его напористой, речистой демагогией и разнузданным

популизмом величайшего надувателя всех времен и народов,

оболваненные низкопробно-топорной пропагандой, неустанно и

изощренно сотворявшей из него кумира.

- Виждь и внемли, милый мой Дий, то чадят и отравляют воздух

асмодеи - аспиды, погубители и могильщики - твои и Святой

Руси, тлеют не дотлевают, хуже всех дымов заводов и авто

отравляют и загаживают атмосферу, заслоняя Русь от горних

высей, перекрывая миазмами своими, хмарой их непродуваемой

пути вашего общения со Всевышним, затрудняя ему посылать

своевременную защиту, благодать и милость вам на землю, -

разволновался несказанно и затрепетал весь, полыхая огнем

прекрасных синих очей своих, ангел-хранитель. - Зверь из моря,

одобривший уничтожение 450 храмов в одной только Москве, с

исцеленной смертельной раной на голове, что возлежит доныне в

мавзолее, как и начертано ему было в "Откровении" Иоанна

Богослова, правил на Руси 42 месяца ("... и дал ему дракон силу

свою и престол свой и великую власть... И даны были ему уста,

говорящие гордо и богохульно... И дано было ему вести войну со

святыми и победить их... И поклонятся ему все живущие на

земле... и поклонились дракону, который дал власть зверю"). Так и

вышло, пока не вырвал у него, чахнувшего от той раны, власть

пришедший позже Зверь из земли, коего величали у вас "отцом

народов". Об этом чудище пишется: "Он действует... со всею

властью первого зверя и заставляет всю землю и живущих на ней

поклоняться первому зверю... обольщает живущих на земле,

говоря им, чтобы они сделали образ зверя, который имеет рану от

меча и жив. И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы

образ зверя и говорил и действовал так, чтоб убиваем был всякий,

кто не будет поклоняться образу зверя".

Подтверждение сим пророчествам - сотни тысяч памятников тому

Образу зверя - "вождю всемирного пролетариата", понатыканных

повсюду, разорительные роскошно-помпезные музеи его имени,

чудовищно раздутая "Лениниана". Так и вышло все: убивали и в

лагерную пыль стирали десятки миллионов людей, всех, кто не

только что-то сказал против душившего все живое

марксизма-ленинизма, но даже только подумал об этом или...

мог, желал, вознамеривался сделать нечто подобное. Наконец,

"число человеческое" - 666, называемое Богословом: "... никому

нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет

это начертание, или имя зверя, или число имени его". Отмеченные

этим числом или именем зверя большевики, коммунисты,

совслужащие, сонмища их адептов, прихвостней и лизоблюдов

могли в той струе продавать-покупать, жить припеваючи, как они

и поныне, при "демократах", собратьях своих, процветают и

обогащаются, считая всех прочих - тлею, молью, смердами,

недочеловеками, на горбах которых, по Марксу, суждена им

навеки сладкая доля, дольче вита...

- Вот и лежат, и смердят в зловонии всеотравном те звери у

стены Кремля, застилая маревом тления всех вас от неба, от Бога.

Они сдохли - и не сдохли, все еще как бы живы - в речах и

панегириках их приверженцев, и дух их мерзостный так и витает

здесь, - сотрясался в гневе небесный посланник. - Дотоле худо

будет всем, дотоле не обновиться и не возродиться - ни тебе, Дий,

ни Святой Руси - покуда не выроете, не вынете и не вышвырнете

этих разлагающихся без конца и края вурдалаков из Москвы, из

страны, ими погубленной, или пока не сожжете и не развеете их

пепел над морем (как распорядился мудро о своем прахе их

сотоварищ по сатанинскому учению - Ф. Энгельс). Так-то, Дий

мой дорогой, единственная любовь и заботушка моя! Как

говорится, кто имеет уши, да слышит, кто имеет глаза, да прочтет

сию убедительно-настоятельную, увещевающую рекомендацию

Богородицы и сил небесных, пусть хорошенько поразмыслит, что

к чему на этом свете.

- Напротив мавзолея, видишь, в тех монументально суровых и

кичливо-неприступных зданиях на Старой площади - сидят или

бегают деловито по коридорищам с иголочки одетые,

отутюженные, как манекены, господа-товарищи? Считают себя

элитой наивысшего сорта, властителями над жизнью и смертью

всех вас, владея шикарными машинами, квартирами, дачами,

спецхарчем. Загляни через трубу в глаза их лешачьи,

блудливо-ханжеские, лицемерно-сиропные. То наипервейшие

слуги Зверя из моря - суетятся, лгут, изворачиваются -

единственно ради того, чтоб Образ зверя того морского сохранить

и утвердить навечно, дурача и околпачивая народ. До скоро уж

конец им придет, с позором выставят их всех из тех задний

грозно-неприступных, спесиво-помпезных.

- А на то место их дружки поголубевшие усядутся, -

подхихикнул кто-то сбоку.

Они стремительно, без малейших усилий взвились над смрадным,

шумным, захламленным и взъерошенным мегаполисом, со всей

очевидностью неудержимо катившимся вразнос; с большим

трудом различались на его мельчающей "карте" жалкие крохи,

осколки от прежней белокаменной первопрестольной столицы,

некогда царственно прекрасного и неповторимого русского города,

призрачный образ коего, некий фотонно-электромагнитный

слепок давно отделился, отслоившись от насильно рушившегося

в 1917 году земного Содома - гибнувшего материального

двойника своего, воспарил в поднебесье и сокрылся где-то в

неведомых заоблачных далях и сферах.

Проплыли, проволоклись внизу унылые, порчей и измором

тронутые ржаво-зеленоватые леса, ядовитой ряской, буйными

сине-зелеными водорослями зарастающие, мертвенно-черными,

незрячими "глазами" вперившиеся в небо водохранилища, озера,

реки. Бесконечной чередой тянулись деградированные

колхозно-совхозные поля непонятной расцветки, почти

лишенные гумуса (по-варварски используемые, давно скорбящие о

добром хозяине), расчерченные серыми шнурками дорог... И

только засиневший вдали и стремительно распахнувший свою

неоглядную ширь океан успокоил взоры летящей к нему пары

невидимых грустных существ своей безмятежной

умиротворенностью.

На самом краю желтевшей линии берега, окаймленной пенным

бурунным кружевом, под нависшими скалами, куда они оба

сейчас замедленно, планируя и покачиваясь на упругих парусах

воздуха, снижались, Дий рассмотрел, впервые в столь

неожиданном ракурсе, свое огромное, худое - до скелетоподобия,

распластанное и как бы распятое ножницеобразно, словно на

кресте Андреевского флага, тело. Незащищенный, покорный

всему, отрешенного вида полутруп поражал своей

изломанностью, изжеванностью, огромными маслами

конечностей, выпирающими "шпангоутами" ребер, исполинской

черепообразной головой с провалами глазниц, синевато-серой

шелушившейся и грязной кожей, сплошь покрытой шрамами,

рубцами, струпьями и перхотью, - все это потрясало настолько,

что астральная сущность Дия, задохнувшись от острой жалости и

отвращения к той своей земной оболочке, сжалась в совсем

крошечный бесплотный страдающий комочек. Такой она, после

немалых колебаний, и вошла в полураскрытый ощеренный рот

неподвижного человекообразного существа.

Конец первой части

Павел БУШНЯК

К 600-летию успения Сергия Радонежского

СКАЗАНИЕ О ПАГУБЕ НАРОДНОЙ

Часть вторая

МЫ - ОТВЕРДЕЛЫЕ МУТАНТЫ?

И как они не заботились иметь Бога в

разуме, то предал их Бог превратному

уму - делать непотребства.

К римлянам, 1-28

Приятель мой, мутант неотверделый,

безумный мой собрат неукротимый...

Т. Щербина, поэтесса

Да, под монголо-татарским игом свыше 200 лет,

затем под домом Романовых 300 лет Русь выстояла,

а вот большевики за 74 года с нею управились.

Наши "родные" большевики, свои в доску, и

довели Русь до гробовой доски.

В. Кравченко (из письма в "Литгазету",

январь 1992 года)

В ИСКРИВЛЕННОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Несчастье настигло Мераба Мамардашвили в аэропорту Внуково,

когда он хотел сесть в самолет рейсом до Тбилиси, а ему

преградила дорогу к трапу, осыпая оскорблениями и угрозами,

группа озверевших сторонников Звиада Гамсахурдия. В

подавленном состоянии он едва добрел до аэровокзала. И тут

опостылевший, муторный стеклянно-бетонный интерьер вдруг

качнулся, потолок съехал на стену, и он оказался на

затоптанном каменном полу, а люди, окружившие его, с их

нетерпеливым, устало-возбужденным предполетным гомоном,

как-то сразу отъединились и отдалились, все словно бы враз

подросли, вытянулись и теперь белели вверху своими

удивленными, равнодушно-вопрошающими лицами, вскоре

смешавшимися и растворившимися в мутно-бурой пелене.

Пострадавший погрузился в гулкую тишину грозных, давящих

катакомб, где властвовал гигантский бубен, в который бил все

чаще и яростнее огромной колотушкой некто невидимый и

безжалостный. Главное удушающее мучение состояло в том, что

тугая кожа бубна как бы напрямую соединялась с диафрагмой в

груди больного, и каждый удар невидимого барабанщика

сотрясал все его существо, не позволял вздохнуть полной

мерою, чтоб затем рвануться изо всех сил к смутно светлевшей

вдали, как отверстие в высотной трубе, отдушине. Мольбы его

о помощи были безголосыми, с трудом произносимые слова лишь

слабо шелестели на сухих губах, как робкий призыв-жалоба

селезня-подранка, и тут же гасли, едва просочившись в

равнодушно-вакуумное пространство.

Стрелка на часах его жизни отсчитывала последние минуты.

Философу предстояло (это он почувствовал с ясностью, не

оставлявшей никаких надежд) пересечь границу бытия и ценой

собственной жизни получить ответ на сердцевинный вопрос

экзистенциализма, выйти наконец на самую последнюю Тайну,

которая заведомо необъяснима для смертного ума, на ту Тайну,

в коей укоренена наша жизнь и пульсируют пугливо истоки

наших судеб. Выйти и навсегда преклонить перед ней колена. И

этот свой последний, запредельный, трансцендентный опыт он,

как скупой рыцарь, унесет с собою в бездонно-невозвратное

пространство первичного хаоса, в Ничто. На встречу с Богом и

место в раю он мало рассчитывал. Пронзительное, словно

ослепительная иссиня-зеленая молния в горах, и неотвратимое,

как вроде бы нехотя, в оттяжку следующий за ней

обвально-камнепадный, оглушающий удар грома, осознание

вставшей Голиафом у порога неожиданной развязки потрясло

его, заставив сжаться в тугой, трепетный, протестующий ком.

Так всполошно цепенеет и замирает новобранец у распахнутого

люка самолета, впервые выполняющий прыжок с парашютом в

притягивающую умопомрачительную бездну.

Вся суть, разум и воля его еще живого естества молитвенно и

страстно отвергали нависшую необозримым Эверестом величайшую

несправедливость, ибо нет ничего нелепее расставания до

срока с жизнью, столь быстротечной, смутно-загадочной,

непрестанно влекущей к себе и одновременно обманывающей,

многоликой и неуловимой, словно бы всего месяц, от силы -

год назад начавшейся, в которой он толком не разобрался и

мало что понял, и вдруг - финишная черта, приехали, слазьте,

невзирая на то, что не удалось осуществить даже половины

неотложных личных дел и творческих замыслов - главного

счастья и главного оправдания нашего пребывания на земле.

Изволь не рассуждая вернуть Творцу "дар бесценный, дар

случайный", который иногда с поразительной беззаботностью

растранжиривался им походя, играючи, зачастую по

совершеннейшим пустякам, и он, этот дар, таял, ускользал

безвозвратно, как мороженое в жаркий день, как песчаный

островок среди океана, неудержимо размываемый и съедаемый

бесконечной вереницей прожорливо-разрушительных волн -

забот, чаще всего - мелочных, ничтожных, все больше о хлебе

насущном да о добывании необходимейших аксесуаров быта. И

это-то суетное коловращение воспринимается абсолютным

большинством как основной смысл их жалкого, вымученного,

ненатурального, подменного некими злыми силами существования.

Ставшее вдруг огромным и не вмещавшееся уже в груди сердце -

звездный "красный гигант" встрепенулось и заныло режущей,

заслоняющей все болью. Мысли смешались, скомкались, застряв

муторным кляпом где-то в горле. Одна из них, отделившись и

зависнув в воздухе, продолжала существовать сама по себе,

развиваясь и варьируя, словно некая прихотливая музыкальная

тема под искусными перстами заезжего пианиста. Ее занимал

сейчас образ ненасытного, беспощадного и зубастого, как

огромный лохматый Карабас-Барабас или даже скорее

акула-людоед, Хроноса, высшего древнегреческого божества,

исподволь, но методично и целиком, словно удав кролика,

заглатывающего и пожирающего с постоянным и равномерным

ускорением все живое, дышащее, трепещущее, сущее.

Теперь вот и философова очередь подошла - совсем и без следа

исчезнуть в той ненасытной, всеухватной, единственно

бессмертной пасти, чьи зубы, судя по всему, были к тому же

слегка загнуты вовнутрь. Едва только родился человек, едва

высвободился из материнского лона, как тут же его нежного

тельца касаются кончики нетерпеливых зубов того

всепожирающего зева, и потом день за днем, недели, месяцы,

годы его, скупо отмеренные Богом для трудного приобщения к

тайнам величественного, бесконечного мира, постижения своего

крайне ничтожного места в нем, для смиренных молитв и трудов

в поте лица, предназначенных нам промыслом Всевышнего,

становятся этапами и отрезками неудержимого продвижения

неофита - невольника в страну теней, небытия и скорби. Выйдя

на Божий свет из тьмы и праха, человек вырастает, становится

на ноги, проходит тяжкий путь по жизненной сцене в

ограничительном круге из ярких, балаганно завораживающих

огней софитов, затем мало-помалу сутулится и горбится под

многотонным бременем атмосферного давления, с заботами,

болезнями и бедами впридачу, огни вокруг меркнут, мутнеют, и

он уходит из этого колдовского, многообещающе-обманного

кольца, исчезает, словно его и не было вовсе, канув

безвозвратно в угольную черноту космической субстанции,

растворившись в безликой мешанине первоэлементов.

Перебрав и примерив на себя, как капризная фея необъятный

гардероб свой, состоящий из всевозможных сравнений,

аналогий, причудливых образов, исчерпав также ряд самых

неожиданных ассоциаций, порождаемых столь скорбной, для

каждого из нас по-новому трагической темой, суверенная и

своенравная мысль успокоилась и застыла в парении,

пресытившись своей продуктивной самодостаточностью, затем

вспыхнула напоследок, засветившись ровным розовато-голубым,

потом перламутровым, серебристым сиянием, и - пропала,

растворившись без следа, подобно мыльному пузырю.

Теперь, у края вечности, прожитое время казалось философу в

большей части бездарнейшим образом растранжиренным

сокровищем, доставшимся по невероятному стечению

обстоятельств легкомысленному сибариту и моту. Прожитое

также представлялось ему совсем не вовремя предпринятой,

крайне неудачной, сумбурной и мучительной поездкой в Тбилиси

из дальнего горного селения, затерявшегося где-нибудь в

глухих окрестностях Цнори, в той сказочной безадресной

стране детства, где с истовым наслаждением и старанием поют,

когда им вздумается, красуясь рубиново-огненными коронами

своих гребешков, воинственные черные петухи, а упоительный

горный воздух, кажется, загустел до консистенции прозрачного

муста, где солнечные дни, от нежнейшего золотисто-розового

рассвета до обвально-стремительных сумерек, безостановочно и

неудержимо скатывающихся в непроглядную темень, замедленно

длинны и тянутся, волокутся в полудреме вместе с неспешным

плетением добрыми парками пушистых нитей патриархального

уклада и обычаев, по которым живут там справедливые,

отважные и великодушные люди в своих причудливых строениях с

галереями, надстройками и башенками, разбросанных обочь

живописно кривых улочек, с неповторимыми, над каждым двором

особенными, запахами дымящихся или тлеющих очагов, кислого

молока, брынзы, чеснока, укропа, сдобренными таинственными

ароматами бабушкиных трав, с протяжным, веющим поверьями

языческих времен пением благодушных, почти ритуальных

вечерних застолий, с источающими лавины знобко-леденящей,

дистиллированной прохлады ночами, когда отчаянно,

по-сиротски неутешно плачут и причитают за огородами

застенчиво-шкодливые шакалы, а им в полусне внимают в полуха

валунами возлежащие посреди улочек, принимающие живительные

лунные ванны и тяжко вздыхающие коровы, обморочно

всхрюкивающие распластавшиеся свиньи, пугливо и безмолвно

сгрудившиеся под тыном безответные овцы.

В том многоликом и буйноцветном мире детства, неизменно

вызывающем при воспоминании о нем тонко и неутешно щемящую

тоску - звень в душе, главенствуют, заслоняя все, ласковые и

одновременно требовательно-направляющие руки матери, с ее

неиссякаемыми (куда там вечному двигателю!) теплом и

нежностью, с ее по-джокондовски неповторимо-таинственной

улыбкой прекраснейшей из мадонн, а возле нее, рядом или

чуть-чуть над ней, как бы необходимой дополняющей и

хранительной, заслоняющей тенью - большие железные руки

отца, загадочного, мрачновато-улыбчивого, всемогущего,

крайне скупого на слова, доброго и застенчивого разбойника.

Бессмертные, вечные образы родителей, как сердцевина и

доминанта грез детства, обрамлялись всем остальным

неповторимым и невоспроизводимым антуражем той

баснословно-ирреальной уже поры, озвученной мудрой и вечной

тишиной гор, тонким звоном пространства-времени,

гортанно-пронзительными кликами отчаянных, задиристых,

словно бойцовские петушки, приятелей по ребяческим забавам.

Граница детства и отрочества запомнилась ему стойким,

неудержимо крепнущим ощущением в себе внутреннего голоса,

проснувшегося где-то в глубине подсознания, как бы еще

отчасти и временно постороннего, неведомо как и для чего

проникшего туда и принадлежащего, по всем признакам, некоему

неведомому мудрецу, в доску преданному, который, временно

умолкая под напором безудержного упоения подростка

дикарски-первобытным постижением жизни, разворачивавшейся

неоглядным свитком от родительского порога в бесконечность,

череды смутных видений и предчувствий грядущих страстей и

потерь, - голос этот с каждым разом все более властно

заявлял о своих правах в минуты безотчетной, смиренной

задумчивости, тревоги или вспыхивавшей временами

пронзительной жалости к себе - от непоправимости и

трагической хрупкости, ненадежности пребывания в этом

огромном мире. В ту тревожную пору спонтанно, в самые

неожиданные минуты из глубин дремуче дышащей, сторожко

бдящей интуиции всплывали вдруг неодолимые побуждения к

самоубийству, и не столько из любопытства заглянуть,

окунуться в запредельное, невозможное, сколько во имя

ограждения себя, своего обостряющегося с каждым днем

человеческого самоосознания и достоинства от грядущей

нескончаемой вереницы житейских обид, притеснений, гибельных

ситуаций, унаследованных им вкупе с этим насильственным,

предрешенным и заданным по приходи некоего галактического

чародея пребыванием в земной юдоли. Ноша, ожидавшая его

впереди, казалась и предчувствовалась ужасающей, почти

неподъемной, но для нее, суженой провидением или роком,

необходимо было готовить и расправлять хрупкие пока еще

плечи, и отрок уже неосознанно посылал вызов своей судьбе, идя ей

навстречу.

Тот же внутренний, словно персональная пифия или оракул,

вещий голос все требовательнее и строже понуждал подростка с

инквизиторской неотступностью следить за каждым своим

словом, переживанием, мыслью, побуждением, действием,

постоянно сверяя их с поступками и словами окружающих. Он

почти приказывал отроку, обостряя его самолюбие, непременно

опережать во всем своих сверстников, быть лучше, честнее,

благороднее других, зорче вглядываться в то многоликое и

многоцветное, текучее и переливающееся, всегда

непредсказуемое, грубое, ранящее, языческое, таинственное

Нечто, коему свидетелем, участником, даже отчасти неким

диспетчером происходящего становился он, худенький

большеглазый мальчик, будущий знаменитый философ XX века.

Терпеливо распутывать и объяснять другим бесконечно сложную,

словно клубок безнадежно растрепанных котятами ниток, тайну

бытия, его первооснов, осей и приводов, невидимо и

бесстрастно управляющих миром и людьми, становилось

неотступной потребностью юного любомудра.

al_27

Тогда же, в пору формирования первоначальных критериев

рассудочно-оценочного восприятия действительности,

осмысления ее краеугольных камней, азимутов и векторов, юный

мыслитель впервые с удивительной проницательностью

приблизился к постижению причин скрытого в окружающей

действительности трагического пессимизма, а также

той его разновидности, что названа комплексом

неполноценности особой разновидности людей-гомосоветикуса,

выпирающим, словно ослиные уши, при первых же контактах его

с закордонным неискаженным миром. В неудержимо расширявшейся

с возрастом сфере воспринимаемой им ойкумены вначале смутно,

затем все явственнее стало обнаруживаться присутствие некой

весьма досадной и непонятной аномалии, сотворенной кем-то

злонамеренным, коварным и жестоким для неких тайных своих

надобностей, почти мистической искусственной искривленности

в окружающем пространстве, искажавшей или начисто

перекрывавшей главный, необходимейший сектор обзора, жизненно

важный для нормальной эволюции и адекватной оценки

окружающей действительности.

Позднее он сравнил это с эффектом космической "черной дыры",

захватывающей и втягивающей все в свою орбиту и искажающей

при этом физические законы и явления. То было гнетущее,

словно беспрестанно звучащий в поднебесье журавлиный

реквием, открытие зияющей и все более разверзающейся

изначальной ущербности общества, кривизны, искаженности

самих принципов и доминант бытия в стране, волею судьбы

ставшей его родиной.

Истинная же человеческая, незамутненная цивилизация по

отношению к открывшемуся вокруг царству абсурда парила

словно бы в другом, параллельном мире, пребывала и

развивалась по своим неведомым законам в ином уже (рядом, но

в недосягаемости) измерении, почти недоступном для

однобокого, односторонне-двумерного понимания

гомосоветикуса, изуроченного тлетворно-душегубной

идеологической герметичностью.

"Вся моя "теория" сознания, - писал позднее доктор философии

Мераб Константинович Мамардашвили в своей знаменитой

предперестроечной работе "Сознание и цивилизация", - может

быть сведена к одному семени в одном раннем переживании. К

первичному впечатлению точки встречи цивилизации, с одной

стороны, и глухой жизни - с другой. Я чувствовал, что моя

попытка оставаться человеком в охарактеризованной ситуации

(имеется в виду Зазеркалье, безысходное царство абсурда,

наиболее ярко представленное в произведениях Ф. Кафки и Р.

Музиля) гротескна, смешна. Основы цивилизации были подорваны

настолько, что невозможно было вынести наружу, обсудить,

продумать собственные болезни. И чем меньше мы могли вынести

их наружу, тем больше они, оставшись в глубине, в нас

прорастали, и нас уже настигало тайное, незаметное

разложение, связанное с тем, что гибла цивилизация, что нет

агоры (т. е. истинной демократии, соборности, где гласно

решаются все общественные дела и проблемы)".

Углубленное, пристальное знакомство в студенческие годы с

основами западной цивилизации, особая привязанность и любовь

к Франции, к ее культуре, искусству, истории, философии

стали для него тем спасительно-окрыляющим, необъятным и

увлекательным, как открывшийся взору чудоковатого Паганеля в

"Детях капитана Гранта" неведомый цветущий континент,

пристанищем и поприщем, что возвышало и облагораживало

мысли, чувства, обогащало сферу профессиональных интересов,

предохраняя их от пришибленной, зашоренной заземленности и

прямолинейности, унылой примитивности и безнадежной

заидеологизированной ущербности отечественной философии,

науки, искусства. Самые талантливые идеи, открытия,

художественные достижения, попадая в тупую, безжалостную

мясорубку казенной редактуры, цензуры и критики, тускнели,

теряли свою яркость, живость, своеобразие, первоначальный

свой шарм и оригинальность, блекнули и увядали, подобно

нежным цветам, попавшим в грубые руки. Эти абсурдные,

ставшие обязательными насильственные метаморфозы, вивисекции

и усекновения угнетали и подавляли художников, ученых,

творцов, разочаровывали или вовсе дезинформировали и

оглупляли читателя, зрителя, ценителя, специалиста, погружая

их в еще более беспросветное, дымное марево социальной и

мировоззренческой ограниченности и деградации, сдобренной, в

утешение простакам, примитивным марксистским мифотворчеством.

Счастливый выход в животворный, многомерный, обновляющий

душу космос европейской культуры позволял ему на время как

бы самоустраняться от пропитавшего все вокруг усыпляющего

дурмана тоталитарного общества, свести до минимума

количество вдыхаемых поневоле ядовитейших его миазмов и

испарений, ощутить и осознать себя, свое с трудом

освобождающееся от наваждения кривых зеркал сознание и разум

в иной системе координат, где точками отсчета становились

правила и законы здравого смысла, гуманистические ценности,

человеческие права, вольности и выгоды каждого гражданина, в

чьих интересах существовало и функционировало

демократическое государство со всеми его институтами.

Резкий переход из замордованной, изуроченной несвободой и

ложью страны в мир с иной системой ценностей, сходный в

чем-то с быстрым, грозящим кессонной болезнью всплытием из

морских глубин на поверхность, обстоятельно и весьма

убедительно обрисовал философу (подтвердив, кстати, его

собственные предчувствия и суждения на сей счет) живший в

Париже русский художник Олег Целков, переселившийся на Запад

в 70-х годах. По словам собеседника, то бы перелет как бы в

совершенно иное измерение, словно бы даже на другую планету,

перемещение из кошмарного, нескончаемого сна-наваждения в

мир не скованных и не одураченных, не оглоушенных ничем,

распрямленных, свободно дышащих людей, которым, как детям,

очень даже интересно жить. Просто - жить, радуясь каждой

минуте, жадно, расчетливо общаться, любить семью, близких,

удивляться всему, без оглядки на кого или что-либо, видеть

в другом человеке высшего себя, ликовать от осознания

полной, не усеченной свободы. И каждый - сам, в меру своих

сил и возможностей, волен реализовать себя, развивая свои

способности, интересы, таланты и внося тем самым и свою

особенную, свежую струю, цвет или пусть даже скромный

оттенок, нюанс в феерическое многоцветье, многообразие и

многоликость вещей, произведений, идей и услуг общества

равных возможностей, свободной инициативы и

предпринимательства.

Кругом, куда ни устремляется взор ошеломленного

гомосоветикуса, только что вырвавшегося на Запад, - в

городах, на улицах, в домах, на полях, в усадьбах -

особенная, непривычная ему ухоженность, любовная хозяйская

чистота и скопидомская аккуратность (или, для разнообразия,

в пику господствующему благолепию - и беспорядок, но -

художественный, дерзкий, эпатирующий, как некое своеобразное

произведение поп-арта). Одеты люди - кому как нравится,

предпочтение - не моде, а удобству, и верхом бестактности,

даже прямым посягательством на личную свободу было бы

чье-либо замечание или даже косой взгляд на сей счет.

В рационально устроенной квартире художника философ долго

стоял возле одной из загадочных, странных картин Целкова,

любившего повторять в беседах, что своими работами он "пишет

донос в будущее" на Систему, исковеркавшую, изуродовавшую

человека, низведя его до положения лабораторного животного.

На том полотне почти в натуральном стеариново-восковом цвете

была изображена широченная заплывшая физиономия с

маленькими, почти крысиными глазками-гляделками, перетянутая

крест-накрест и как попало... складским шпагатом, словно

некое нелепое, фантасмагорическое почтовое отправление. Этот

безжалостный упаковочный, глубоко впившийся шпагат, эта

искромсанная им нездоровая, словно сплошная раковая опухоль,

одутловатость псевдолица рассказывали (и кричали, вопили!)

убедительнее всяких самых выразительных слов о том, до каких

пределов, до каких зияющих провалов и пропастей можно

исказить и размыть сущность гомо сапиенса, задуманного и

сотворенного по образу и подобию Божьему, задавшись

кощунственной целью - превратить его в безропотного,

послушного "строителя светлого будущего", на деле же - в

некое странное подобие искусственно продуцированного

инопланетянина большевистской галактики. В жуткое Нечто с

разрушенной и почти вытравленной или искаженной донельзя

человеческой сутью.

Эти безволосые, отечные, распухшие, словно гнилым воздухом

накачанные, деформированные головы, с пронзительными свиными

глазками-буравчиками, занятые некой своей, неведомой,

потаенной, запредельной жизнью изолированных от мира

мутантов, повторявшиеся в различных ракурсах и вариациях,

переплетавшиеся, сросшиеся меж собой или выраставшие, как

грибы, одна из другой, изображенные на соседних холстах,

создавали жуткий эффект присутствия в некоем

сюрреалистическом паноптикуме, в галерее ужасов или в

подсобке некой "кухни", специализирующейся на разрушении

человеческой породы, ее мозгового вещества, психики и склада

ума, анатомии, физиологии, клеток, хромосом и всего

генофонда, среди жутких образчиков ее "продукции", состоящей

из изуродованной вконец, безвозвратно переродившейся и

трансформированной, как на картинах Босха, нелюди, со всей

тщательностью и изобретательностью (куда там было тягаться с

этими кухмистерами врачам-изуверам гитлеровских концлагерей

с их жалкими, плагиаторскими опытами) выведенной прилежными,

всеми потрохами своими преданными людоедской марксистской

идее социальными экспериментаторами по спецзаказу

преступнейшей банды политических фанатиков, маньяков,

властолюбцев и просто замаскированных сумасшедших.

Эту многозначительную, обличающую адских "селекционеров"

одутловатость, почти идиотоподобную мордастость и

обрюзглость озлобленно-отрешенных лиц, вернее, физиономий,

наблюдаемых всюду, как некий загадочный и грозный знак

деградации и вырождения, эту все более явственно и

неудержимо утверждающуюся среди живущих поколений победную

поступь ущербного генотипа - монстра впечатлительный философ

все чаще и повсеместно обнаруживал и с болью подмечал.

Особенно остро это воспринималось им после продолжительных

заграничных вояжей. Подобный типаж человеческих лиц,

вызывавший у него отчаянную тревогу за будущее рода людского

в гибнущей великой стране - конгломерате вырождающихся

наций, становился все более заметным и преобладающим и среди

кормчих, политических деятелей, соискателей на роли вожаков,

глашатаев и витий "новых" путей и магистральных шляхов,

оказывающихся на поверку все тем же блужданием вкруговую

среди трех сосен с тошнотворными табличками-надписями на

каждой: "Наш особый путь", "Социалистический выбор" и

"коммунистическая, с элементами рынка, перспектива".

Поражали непробиваемая спесивость, слепая вера, маниакальное

упорство, удручающая заданность и - убогая ограниченность

взглядов и суждений этих нетерпеливо-грубых, эгоцентричных

деятелей, судя по всему, навеки, до третьего колена своего,

замороченных и оскопленных идеологической проказой

коммунизма.

Итак, лица с явными признаками аномальной мордастости,

помимо простонародья, стали привычными (и это, кстати,

как бы придавало им статут нормы, естественности) и среди

высших партийных, военных, административно-бюрократических

чинов, руководителей и членов Верховных Советов, среди

министров, не говоря уже о сотнях тысяч

вышколенно-развращенных номенклатурщиков, преданных служак

Системы на всех ее уровнях, кои сообща, подобно гигантскому

ватному одеялу величиной с небо, десятилетиями душили и

душат народ, не давая ему просвету и продыху.

Предательски изобличающая, вырожденчески-мутантная

припухлость и мордоворотность прочно обосновались,

прямо-таки вопия о своем победном ускорении и торжестве, на

физиономиях старых и новых кандидатов в поводыри и

просветители умов и душ людских, вроде Егора Лигачева,

Анатолия Лукьянова ("человек с дубовым лицом и голосом

Макиавелли" - так обрисовала бывшего спикера Верховного

Совета СССР одна из английских газет), Валентина Павлова,

маршала Язова, генералов Лебедя, Макашова вкупе с высшими офицерами и

просто солдафонами, она же, родимая, - и на личине

супердемагога с воровато-блудливым взглядом В. Жириновского,

на лицах "верного большевика" Нины Андреевой, множества

других, выжидавших своего часа ярых сторонников

командно-тоталитарной системы с ее свинцово-однобокими,

пахнущими кладбищем и мусорной свалкой одновременно,

руководяще-направляющими установками. Эта недобрая, грозящая

неведомыми бедами всем нам олигофренность, отечно-похмельная

обрюзглость заливает, топит, обезоруживает и изобличает

страну, которая полусонно-безвольно, с пропойски-обломовской

ленью и тупой нерасторопностью, как хавронья в миргородской

луже, барахталась в невылазном месиве, в болоте гибельного

наваждения и полуобморочного разложения, и множество крепких

рук, тянувшихся к утопающему со всех сторон света с

посильной помощью, недоуменно-озадаченно повисали в воздухе,

не встречая вразумительного отклика, не говоря уже об

элементарной порядочности при распределении ее,

благодарности за великодушные жесты - яркое воплощение

христианского милосердия демократических стран, мечтавших

видеть Россию вольной, мудрой и богатой в ряду других

народов, а не набившим всему миру острейшую оскомину

вселенским посмешищем, аккумулятором и рассадником всего

самого тупого, косного, темного, реакционного,

гнилостно-отравного и тлетворного на планете.

al_28

Особенно настораживал, пробуждая в душе набатный звон, тот

знак вырождения людей, выведенных на потребу номенклатурной

олигархии, прочитываемый на лицах молодежи, тех рослых,

"крутых" детин, окруженных более мелкой, более злобной

порослью, с безжалостно-пустыми, как у горилл в клетке,

глазами, что бесчинствовали, утверждая закон кулака, в

яростных обреченных очередях за пивом, водкой, съестными

припасами, прочими товарами, спонтанно и скудно

промелькивавшими на будто вылизанных прилавках в начале 90-х

годов, а позднее пополнили ряды рэкетиров и наемных убийц.

Не скроешь от взоров проницательных наблюдателей, ученых,

педагогов, врачей эту настораживающую, странную

одутловатость, эту кретиноподобную, как у зэков или тупых

солдафонов, аномальность в лепке лиц и голов у детей,

подростков (особенно контрастно выделяющуюся при короткой

стрижке), обреченно и уныло мельтешащих среди экологического

коллапса, прозябающих на неумолимо скудеющем суррогатном

пайке нищеты, усугубляемой наркотиками и иной отравой, с

отрицательным, начиная с зарождения своего в материнской

утробе, балансом белков, витаминов, других необходимых для

растущего организма веществ.

Кстати, австралийский ученый Боб Доринг собрал

неопровержимые факты, подтверждающие, что отсутствие в

рационе человека животных протеинов приводит не только к

психической, но и к физической деградации. К этому же ведет

и хронический недостаток йода в воде и продуктах,

потребляемых в России. Практически здоровых детей школьного

возраста у нас едва ли наберется 20 процентов. На экзаменах

в летные училища лишь каждый десятый абитуриент отвечает по

здоровью требованиям, предъявляемым медицинскими комиссиями.

Почти у половины подростков, юношей наблюдаются отклонения в

психике, да и чему тут удивляться, если большинство их

родителей - форменные спонтанные психопаты, производные

нашей разорванно-оглашенной жизни. По данным международных

научных организаций, интеллектуальный потенциал России,

прежде всего - ее молодых людей, надежды нации, передвинулся

с третьего (когда-то это было!) аж на... 57 место!

Вглядитесь пристальнее в этих синюшно-бледных пасынков,

изгоев цивилизации, как и их затурканные, истощенные,

издерганные родители, едва лишь прикоснувшихся к ее чахлым

эрзацам и подделкам, дичающими волчатами группирующихся в

озлобленные стаи, барахтающихся в цепкой паутине

непредсказуемых инстинктов, с самого рождения своего почти

начисто лишенных элементарного понятия границы между добром

и злом, с изначально разлаженным, неисправимым компасом в

головах, стрелка коего безудержно устремлена в сторону

разрушительного хаоса, безумия и жестокости!

Никогда уже им, затравленным и обездоленным, не воспринять и

не упиться волшебством сонетов Шекспира, лирики Пушкина,

Блока, Ахматовой, Пастернака, не содрогнуться в восторге

высшего эстетического наслаждения при звуках творений Баха,

Моцарта, Чайковского, Шнитке, Денисова...

Ревуще-конвульсивный, добивающий остатки трепетного,

человеческого в их опустошенно-глухих сердцах рок и "металл"

- их кумир и подручный звуковой наркотик, рифмованные

жаргонно-китчевые вирши недоразвитых витий, заполонивших

эстраду, - их "поэзия". Оксфорды и гарварды, где набираются

ума отпрыски "новых русских", - не про их честь.

Удручающая одутловатая физиономия зэка с очевидными

признаками генетической деградации, неотвратимо и грозно

надвигающейся видовой катастрофы превратилась в полную

трагизма и вселенского ужаса визитную карточку нашей

горемычной, злосчастной страны, как символом преуспевания и

благоденствия США был до последнего времени светящийся

ослепительной полнозубой улыбкой красавец ковбой.

В своей работе "Сознание и цивилизация" М. К. Мамардашвили,

имея в виду прежде всего наше общество, поставил вопрос об

антропологической катастрофе, к коей может привести не раз

совершавшийся в XX веке подрыв основ цивилизации,

разрушающий в человеке саму возможность мышления, заменяемого

разного рода квазимыслительными операциями и знаковыми,

мифологическими превращениями сознания. Вместо адекватного,

активно-творческого отображения объективной реальности

"внутреннее знание" человека, у которого оборваны "нити

цивилизации", вырождается в убогую, искаженную систему

самоимитации, в подмену явлений действительности обманными

представлениями, усыпляющей полуправдой, нерасшифровываемыми

иероглифами, утопиями.

Язык, слова, просеянные и упрощенные лживой литературой,

агитпропом и прессой советского периода почти до уровня

потребностей небезызвестной Эллочки-людоедки, уже давно не

соответствовали действительному смыслу обозначаемых ими

искаженных явлений и предметов жизни. Возникло и укоренилось

отшлифованное за десятилетия до безлико-выспреннего

"совершенства" некое "эсперанто тоталитаризма",

оболванивающий и бескровно лоботомирующий человека с самого его

младенчества "новояз", упоминаемый в романе Дж. Оруэлла

"1984", задача и предназначение коего - максимально сузить и

упростить горизонты мысли, и чем меньше слов в практическом,

обыденном языке людей, тем уже, беднее, примитивнее их

мысли, чувства, эмоции, тем послушнее и безвреднее

обыватель, безнадежно барахтающийся в спасительной для

властей тине замкнутого пространства абсурда. Человек при

этом постоянно пребывает в ситуациях принципиальной

неопределенности, замороченности и универсального обмана,

напоминая полуослепшую муху в сетях паука, когда совершенно

невозможен правдивый и достоверный анализ и оценка

происходящих вокруг событий. Бери такого "совка" голыми

руками и делай с ним, что хочешь!

Глубокие наблюдения над языком речей и деловых бумаг

представителей Свердловского обкома КПСС при первом секретаре

Б. Н. Ельцине провела испанская журналистка Пилар Бонет во

время работы над своей книгой "Невозможная Россия". Она

пишет: "Это был тяжеловесный язык, жаргон, переполненный

штампами, в котором слова, казалось, утратили свой смысл. Я

должна была продираться сквозь джунгли аббревиатур и

предложений намеренно безличных (чтобы "размыть"

ответственность), беспрерывно бомбардируемая такими

терминами, как "комитет", "область", "организация"...

Соскальзывая с бумаги на бумагу в попытках зацепиться за

смысл слов тех или иных текстов, которые часто казались

абсурдными, я чувствовала себя так, будто двигалась среди

театральной бутафории, но никак не по таинственной пещере,

где живет монстр или хранятся сокровища. День за днем лик

сокрытого все более казался мне не ужасным или

ослепительным, а банальным и примитивным".

"Тема "Сознание и цивилизация", - писал философ в начале

периода перестройки в стране, - для меня конкретна и связана

с ощущением современной ситуации, которая меня беспокоит и в

которой я вижу черты, похожие на какую-то структуру, могущую

оказаться необратимой и этим вызывающую у меня ужас, но и

одновременно желание подумать, увидеть за этим какой-то

общий закон".

Его тревожил и ужасал наблюдаемый вокруг "зазеркальный

антимир", представлявший собою дикое зрелище вырожденного

лика человека, вернее, уже некоего человекообразного,

неудержимо регрессирующего далеко назад в своем развитии, и

даже не к пещере, а в сторону невиданного гигантского

сумасшедшего дома размером в одну шестую часть планеты.

"Зазеркальные "пришельцы", - пишет он в финале своей статьи,

- которых можно себе представить лишь в виде экзотической

помеси носорога и саранчи, сцепились в дурном хороводе, сея

вокруг себя ужас, смерть и оцепенение непроясненного

морока". Его страшил тот социальный, биологический,

человекообразный "продукт", что порожден был тоталитарной

системой путем обрыва нитей, связывавших некогда его с

мировой цивилизацией, глухой, прежде всего - информационной,

изоляции от нее посредством невиданного сооружения -

"железного занавеса". В таком социальном "садке", после

планомерного и методичного уничтожения наиболее одаренных,

умных, трудолюбивых, но - строптивых и непокорных особей (то

есть остатков здравомыслящих, настоящих людей), сохранения и

отбора посредственных, тупых, послушных, лживых, раболепно

согласных на все ради выживания "экземпляров", и была

выведена особая, усеченная и опримитизированная

разновидность "человека разумного" - гомосоветикус. Человек

- призрак, человек - оболочка с зияющей пустотелостью вместо

души, "мыслящий тростник", безразличный ко всему, кроме

своего корыта, обеспечивающего ему крайне убогое,

позорно-унизительное существование-выживание, не способный

уже реально, трезво оценить окружающую его обездушенную,

унылую, распадающуюся по швам действительность.

Ученый определяет цивилизацию как "весьма нежный цветок,

весьма хрупкое строение". Разрушение или искажение ее основ,

бурно и неистово начатое в 1917 году, нанесло неисчислимые,

непоправимые и роковые повреждения некогда мощному, мирового

уровня и бонитета секвойи в несколько тысяч лет, российскому

ее древу, усохшему и выродившемуся позднее в

усеченно-искривленную, однобоко разросшуюся гигантскую осину

крикливой социалистической псевдоцивилизации с выхолощенной,

обескровленной, обесчеловеченной сутью.

Нечто ужасное и необратимое произошло и с человеческим

элементом, с человеческой "материей жизни", повернувшей в

ходе своего распада в сторону антропологической катастрофы,

по словам ученого, более опустошительной и разрушительной,

чем ядерная война или СПИД. Катастрофа эта является

следствием нарушения законов, по которым устроено

человеческое сознание и связанная с ним "пристройка",

называемая цивилизацией.

По утверждению М. К. Мамардашвили, цивилизация - это прежде

всего духовное здоровье нации, и потому надо в первую

очередь думать о том, чтобы не причинить ей такие

повреждения, последствия коих стали бы необратимыми. У нас

же за 75 лет режима и годы псевдорыночных реформ такие

катастрофические повреждения нанесены ей бессчетное число

раз, когда была почти начисто выкорчевана из народной души

религия, профильтрованы, искажены и урезаны на прокрустовом

ложе марксизма-ленинизма философия, история, искусство,

культура. Все заслонил и ослепил всех культ

революционно-казарменной, крикливо-мертвящей идеологии и ее

уныло-непрезентабельных вождей-недоучек.

Цивилизация предполагает также формальные механизмы

упорядоченного правового поведения, выработанного и

усвоенного обществом веками (а не основанного на чьей-либо

милости, идее или доброй воле правителей, как у нас

повелось). Это важнейшее условие социального, гражданского

мышления. Как известно, об истинном праве и законе в нашем

деформированном обществе можно говорить весьма условно и

приблизительно - в противоположность мощной законодательной

и правовой основе демократических государств.

После кровавейшей революции, разбойно-палачески,

по-якобински отсекшей страну от животворно-поступательного

потока мировой истории, Россия погрузилась во мглу

наихудшего средневековья, лживо именованного

"социалистическим ренессансом", с бесконечной

варфоломеевской ночью для культуры, всего лучшего,

передового, благородного и человечного. В ходе невиданного,

апокалипсического геноцида, под гигантским колпаком

всеобщего, ввергнувшего всех в оцепенение страха и

полуголода начала формироваться и воспитываться странная,

вымученная, небывалая порода неких искусно экзальтированных

биороботов, запрограммированных, послушных социальных

дебилов, зомби, оглушенных и ослепленных маниакальной идеей

о "светлом будущем".

В итоге "... разрушение, обрыв "цивилизованных нитей", по

которым, как пишет М. К. Мамардашвили, сознание человека

могло бы успеть добраться до кристаллизации истины (причем,

не только у отдельных героев мысли), разрушает и человека".

Люди, изолированные от свободного мира, от истинной,

правдивой информации о нем, лишались возможности быть

людьми, ибо обретали распавшееся, знаковое сознание

безвольных существ, отчужденных от объективной реальности и

своей сущности, волокущихся сквозь будни с единственной,

унылой и убогой, оскомно-докучливой для власть предержащих

заботой, трансформировавшейся уже в голый животный инстинкт

- выжить во что бы то ни стало. Эти обделенные, странные,

неописуемые люди "организованного (свыше, вождями,

номенклатурой) счастья" даже презирать себя не могут (пылая

зачастую необъяснимой гордыней и одновременно зоологической,

лютой злобой к ближнему, к соседу-конкуренту), ибо почти не

способны увидеть себя со стороны, живут в ситуации

эрозированного, усеченного, инфантильно-полупервобытного

сознания, разрушенной материи человеческого, активного,

созидательного начала. Их вымученное существование - не

жизнь, а жалкая ее имитация.

"Когда общество или страна выпадают из истории и времени, -

заявил философ в документальном фильме "Сократ на дуэли", -

то появляются существа живоподобные и человекоподобные...

механическая скрежещущая имитация человеческих проявлений".

al_29

... Ярким болидом, прочертившим небо весенней светлой ночью,

промчались студенческие годы в Московском университете

(совпавшие с закатом правления Сталина), с их бьющей через

край эйфорией, беспричинной радостью бытия, временами

омрачаемой удручающими прозрениями в попытках осмыслить

странный, вроде бы изначально данный и в то же время

пугающий почти материализованным страхом

ранжирно-дистиллированный миропорядок, расцвеченный

победно-хвастливым фимиамом зовуще-приказных лозунгов на

фоне бесчисленных портретов "отца народов". Юный философ

мужал с крепнущим убеждением: окружающая жизнь, раньше или

позже, откроет перед ним свои малеваные завесы и тайные

пружины, чтобы он, Мераб Мамардашвили, смог растолковать и

донести их смысл непосвященным людям, безоглядно доверчивым

в своей обедненной простоте. Он мечтал о том, чтобы все

народы его страны когда-нибудь очнулись от спячки в

примитивно-убогой обстановке, специально, со злым умыслом

созданной для них, научились видеть и анализировать ее

замаскированную сатанинскую подоплеку, воспрянули духом и

решились бы наконец стать активными творцами своей будущей,

лучшей и осмысленной жизни.

Совсем иными устремлениями был увлечен его сокурсник Михаил

Горбачев, ретивый комсомольский функционер со Ставрополья,

генетически неколебимый приверженец и продукт, порождение

господствовавшей системы, логикой событий продвинутый

впоследствии на коммунистический Олимп. Этому

простовато-открытому на вид, показно общительному южанину,

заученно-однообразно и округло рассуждавшему по любому

поводу и на любую тему, выпало стать последним генсеком

насквозь прогнившей, распадавшейся по всем суставам, мышцам

и связкам партии, той кромешной силы, что приложила поистине

титанические, эпохальные усилия, дабы максимально

обескровить, обкарнать и обезобразить ярко-зеленое,

былинно-раскидистое древо могучей, необъятной страны, а из

оставшихся хлыстов, комлей, вершинника и сучьев, из

сукровично розовевших опилок и выжимков его попытаться

слепить-сварганить возлюбленную их вождем баснословную

химеру иной, не похожей ни на что разумное и привычное

страны "всеобщего счастья".

На деле же вышло и получилось из этой суперпреступной,

инфернально-дьявольской затеи нечто вроде чудовища

Франкенштейна, невиданный монстр и мировое пугало,

поднявшееся посреди неистощимого, грозного рассадника

разрушительных замыслов и сил. Почти по А. С. Пушкину

"властитель слабый и лукавый", этот Отец перестройки,

пытавшийся хитроумно, оттесняя в тень ортодоксов, подновить

фасад рушащегося колосса, невольно, по складу своего

характера и двойственности устремлений, впрямую

содействовал ускорению краха тоталитарного режима, заслужив

тем самым почетнейшее место в истории XX века.

Позднее при случае Горбачев любил напоминать, что учился и

дружил с Мерабом Мамардашвили. Философ же с особым

исследовательским интересом воспринимал заносчиво -

туподушных представителей номенклатуры, с усердием любомудра

препарируя корни и составляющие их зомбированного марксизмом

менталитета, образа мышления, повадок властевладельцев.

Выводы были малоутешительны, ибо сулили весьма малые надежды

на то, что кто-то из этих представителей "нового класса"

сможет прорвать тенета мракобесно-лживой, замкнутой на себя,

антигуманной системы координат и постигнуть высший уровень

миропонимания, где единственно царит здравый смысл,

основанный на христианских, общечеловеческих ценностях. В

этом таились новые драмы, трагедии и беды простого народа,

сознание коего удалось намертво оседлать, врасти в него этим

"новым дворянам" - с претензиями на некую наследственность

узурпированной ими власти, и убрать их с пути представляется

ныне почти неразрешимой задачей.

Вернувшись на родину и погрузившись в часто не

удовлетворявшую его работу (ибо основывалась она на

схоластических, фактически исключавших развитие постулатах

официальной философии и идеологии), Мераб понял, что первым

и главным шагом на пути к раскрепощению и очищению гнетущей

реальности должна прежде всего стать борьба за права и

свободы человека. К этому решению его подвигнул и

бесстрашный Мераб Костава, цельный, прямой, убежденный в

конечной победе романтик идеи будущей свободной Грузии.

Недаром его называли "Моцартом грузинской революции", на

него пытались равняться многие, ему подражали. Образцом

нравственной чистоты и твердости в отстаивании своих

убеждений стал Мераб Костава и для молодого, талантливого

ученого Мераба Мамардашвили, будущего "Сократа грузинской

философии".

Пока же он вместе с другими пережил первые ощутимые потери в

попытках противостояния всесильному, пропитавшему все поры

действительности коррумпированному партийно-полицейскому

режиму в его грузинской модификации, с элитарно-замкнутыми

кланами, тесно повязанными со всепроникающей, всесильной

мафией, глумливо-наглыми в своей безнаказанности, как Марс

от Земли, далекими и по-звериному чуждыми истинной, не

лозунговой правде, культуре. После почти всеобщего паралича,

вызванного неожиданной смертью тирана, после слепых,

яростных бунтов обманутых, простодушных людей,

протестовавших против осиротившего их развенчания въевшегося

в сердца и души культа "отца народов", был кровавый март 1956

года в Тбилиси, с танками, стрельбой, десятками убитых,

взрывом национализма и еще большим отчаянным погружением в

чащобы и лабиринты бредовой действительности. Недолгими были

надежды на оттепель, победу демократии и здравого смысла.

Формирующегося незаурядного мыслителя спасало от

опустошительных разочарований и отчаяния увлекательнейшие

"елисейские поля" науки, философии, искусства Европы,

Франции. Выкристаллизовывался материал для задуманных работ

по философскому осмыслению острых, актуальных проблем

мышления, сознания, психоанализа, эстетики...

И все зримее вырисовывалась, заслоняя и отодвигая все,

разверзающаяся бездна угаданной им еще тогда

антропологической катастрофы, порожденной эрозией,

перерождением, распадом человеческого сознания, мышления

вследствие отрыва, насильственного и последовательного

отстранения людей, заложников суперрабского общества, от

цивилизованных, нормальных корней и условий жизни... Об этом

надо было заявлять во всеуслышание, бить в набат, трубить на

весь свет, невзирая на крайнюю (прямое продолжение

апокалипсиса "Архипелага ГУЛАГ"!) опасность самой постановки

столь вопиющей, поистине вселенской проблемы защиты главного

права человека - быть и оставаться человеком в стране

застоя, беззакония, всеобщей слежки, лжи, откровенного

возрождения культа личности. Отдельные статьи и рефераты на

сакраментальную тему с помощью друзей удалось опубликовать

за границей, вызвав там живейший интерес, а у себя на родине

- злобу и преследования властей.

Начавшаяся перестройка, словно бы открыв, наконец, малую

отдушину в огромнейшем металлическом, переполненном

измученными людьми ангаре (или в душегубке, где жертвы

уничтожались средствами и приемами, куда более изощренными и

эффективными, чем пресловутый газ фашистских концлагерей

циклон Б?) с затхлым, гнилостным и удушливым воздухом (или

то безответственный, разжиревший, как кот, кочегар,

разгильдяй и сибарит, ввиду угрозы всеуничтожающего взрыва

догадался-таки, и то в основном ради сохранения собственной

холеной шкуры, отверзнуть и отодвинуть одну из заглушек в

гигантском котле с перегревшимся донельзя паром?), дала

возможность опубликовать серию статей в узковедомственных,

специальных сборниках, в сугубо научных, с ограниченным

кругом читателей, журналах, в коих, среди других

философско-социологических вопросов, рассматривалась и

проблема назревающей антропологической катастрофы, причем

полузашифрованно, почти безадресно, скорее - в приложении к

общемировому опыту.

Более полные, откровенные и обстоятельные варианты статей по

этой острейшей теме по-прежнему печатались за рубежом.

Работы М. К. Мамардашвили горячо обсуждались не только

специалистами философами, социологами, политологами, но и

широкой общественностью, ибо после трагических откровений

"Архипелага ГУЛАГ", затем - преступнейшей мясорубки в

Афганистане, после дохнувшей на всю Европу гибельной

радиации из Чернобыля во имя безопасности свободного мира

был остро необходим глубинный анализ отработанной за

десятилетия адовой кухни всеобщей социальной дебилизации,

насильственных и целенаправленных психагенных мутаций,

"перековки" человека в странах, руководствовавшихся

марксистской идеологией. Работы "грузинского Сократа", так

называли его меж собой друзья-философы, как раз и были

недостающими важнейшими и необходимыми "мазками" в гнетущей

абсурдистской картине суперпреступлений тоталитаризма,

указывающими на истоки грозившей человечеству всеобщей

катастрофы.

... Он очнулся на кушетке в медпункте, вдыхая знакомый

сладковато-тошнотворный запах лекарств. В рассеивающемся

обморочном тумане, при тусклом свете лампы под потолком

увидел равнодушно-деловое, усталое лицо медсестры,

склонившейся к нему со шприцем. Бородатый врач

неопределенного возраста прощупывал его пульс. За неплотно

прикрытой дверью шумело вокзальное многолюдье, невдалеке

звучал из транзистора шлягер Джо Дассена "Салю".

Повеяло на миг беззаботностью молодости, раскованностью и

праздничной насыщенностью европейской жизни, особенным шиком

и шармом парижских улиц, бульваров, неподражаемой атмосферой

города вечной весны и грез, его театров, музеев, уютных

кафе. Слабеющее сердце, взбодренное инъекциями и таблетками,

встрепенулось, нащупывая некий ритм, наполнилось щемящей

нежностью и грустью воспоминаний о недосказанных, быть

может, самых важных, самых нежных словах, о давно увядших

цветах, которых так и не дождались, неумолимо старея и

седея, его терпеливейшие возлюбленные, дорогие ему женщины.

Подступала горечь от несбыточных уже, вовремя не

состоявшихся встреч, знакомств с коллегами, пышущими

жизнерадостностью знаменитостями, персонифицирующими собой

мировую науку, искусство, цивилизацию.

Где теперь все то, вечно притягивающее, многоликое и

радостное, еще недавно, еще вчера доступное, близкое и столь

влекущее своими вполне реальными осуществлениями? Резанула

тоска и жалость к себе - от невозможности вернуть хотя бы

малую толику тех ушедших сил и здоровья, необходимых ныне

единственно хотя бы для реализации самых важных,

принципиальных работ и задумок, завершающих полемику с

ортодоксальными оппонентами, безнадежно увязшими в тенетах

марксистских догм, не способными уже подняться на новый,

свободный и раскованный уровень мышления.

Он прислушался к внутреннему своему голосу, тоскующему,

мятущемуся и одновременно молитвенно смирящемуся перед

неизбежным; но тут память, как бы в утешение и для поддержки

духа, переключила его на поиск неточностей в формулировках

его лучших лекций, читанных им в Вене и в знаменитой

Сорбонне. Он снова и уже со стороны слышал их - со всеми

хрипами, косноязычием и огрехами в его французском, отчего и

сейчас было неловко, и он снова подтрунивал над собой,

представив ту аудиторию, молодую, востроглазую,

всепроницающую, с солидными "островками" из седовласых

мэтров, интеллектуальной элиты Запада, выслушивавших его с

недоверчивой и одновременно требовательной настороженностью.

Потеплело на душе от недавно прозвучавшего в его тбилисской

квартире телефонного звонка из Парижа: его поздравляли с

трансляцией тех лекций крупнейшими радиостанциями Европы,