С жителями крайнего, двадцать четвертого, подъезда я знаком совсем плохо.
Оттого, что квартиры здесь намного поменьше, потеснее, нежели в других подъездах, и никак не рассчитаны на полные семьи, то и въезжают в них большей частью люди с прямым намерением как можно скорее перебраться в жилье получше, попросторнее. Как правило, мало кто задерживается в этих скромных квартирах дольше года: жильцы съезжают при первой же возможности; не припомню, чтобы кто-нибудь, пусть даже единственный человек, прожил здесь дольше, нежели я в своей последней квартире. Наперед скажу, что не удастся мне описать всех этих людей как следует, подетально: не стоят они у меня перед глазами, слишком мало знаю я о них; потому и рассказ об этом подъезде будет больше напоминать несколько (местами) пространное перечисление, нежели полноценное художественное описание.
Вот они, все эти люди двадцать четвертого подъезда.
Высокий худощавый (заметно, что последнее из-за болезни) мужчина с дорогой тростью из аллюминиевого сплава, с виду солидной и увесистой, на самом же деле сильно облегченной по весу (не птичье, конечно, перо, но все же). Мы часто сталкивались с ним на улицах города, поскольку, невзирая на болезнь, наш сосед немало времени посвящал пешим прогулкам. Мы могли случайно повстречаться в любом, самом неожиданном месте, и даже не один раз на день; в этом мне всегда виделось нечто тайное, необъяснимое, имеющее непосредственное отношение к мистике. Усиливалось это необычное впечатление от него еще и тем, что у мужчины были высокие острые скулы, упирающиеся верхними концами в глазницы, и бородка на манер козлиной. Мне самому беседовать с ним ни разу не пришлось, зато с Наташей он как-то разговорился на улице; совершенно случайно она узнала, что у нашего знакомого врачи обнаружили серьезную опухоль в мозгу; рано или поздно ему предстояло перенести непростую операцию, которую он панически боялся, всячески оттягивал; а вот частые прогулки по городу отчасти помогали ему отвлечься от этих страхов.
Соседствовала с ним по этажу столь же высокая и худощавая, одного с ним возраста, одинокая женщина (вполне вижу в них равную пару); в какой-то из глав книги я уже упоминал о ней: что была заядлой кошатницей, выгуливала своего котенка на поводке, точно щенка. На редкость некрасивая, совершенно безрадостная с виду. Одно из окон ее квартиры выходило на вход в подвальные помещения, благодаря чему она могла наблюдать то, чего никак не могли видеть другие. Однажды, когда она решила, что не может уже больше держать в себе все увиденное, разослала соседям одинаковые по содержанию записки предупредительного характера; в них рассказала, что ложится спать, как правило, далеко заполночь (поздно возвращается с работы), и что всякую ночь ей слышатся из подвала странные шумы: по всей видимости, подвале кто-то живет, и с этим непременно нужно что-то предпринимать.
Этажом ниже, на первой площадке, снимала скромное студенческое жильё ее подростковая дочь, столь же безрадостная с виду и малоинтересная внешне; уже и в этом возрасте в ней присутствовали (не с такой еще, правда, очевидностью) та же житейская, неизвестно откуда в ней взявшаяся, надломленность и заведомая обреченность на одиночество, свойственные ее матери. Если бы можно было свести их как-нибудь вместе в одном помещении для научных исследований, поставить рядышком, измерить, взвесить, после чего произвести естественную поправку на возраст, наверняка обнаружилось бы, что нет между ними никакой разницы, точно они две равные капли воды. Их и со стороны было сложно отличить: одевались похоже строго, по-спортивному; стриглись тоже одинаково: коротко, под мальчишек.
Непривлекательность дочери все же чуть скрадывалась ее молодостью, подростковой еще свежестью, и даже вовсе забывалась, когда та улыбалась, будучи в приятном расположении духа. Однако встретить на ее лице улыбку можно было нечасто, а со временем все реже; возможно и потому, что ей никак не удавалось завести парня. Вот здесь-то, видимо, и вступали в действие правила порочного круга: чем реже она улыбалась, проявляла хорошее настроение, тем меньше была у нее вероятность влюбить в себя подходящего парня; оттого она улыбалась еще реже.
Описываю столь незначительные вроде детали лишь потому, что твердо уверен: на собрании жильцов мне пригодятся даже самые незначительные и на первый взгляд бесполезные качества соседей. Пригодятся уж если и не для борьбы с ночниками, то хотя бы в моем противостоянии Флеммингу с его немалой армией сторонников.
Единственными жильцами двадцать четвертого подъезда, кто въехал в наш дом до меня, был старьевщик со своей семьей. Он, как и его жена, были ранними, прекрасно сохранившимися, бодрыми еще пенсионерами; продавать подержанные вещи (далеко не антиквариат) являлось для них не средством заработка, а исключительно занимательным увлечением, которое, вполне возможно, не приносило им ни малейшего дохода. Всякий раз, когда в наших местах организовывались блошиные рынки (с ранней весны начиная и до самой глубокой, дождливой, как правило, осени), моего соседа непременно можно было встретить на одном из них; обязательно вместе с женой, молодой (слишком уж, на мой взгляд, молодой для пенсионера) привлекательной дочерью и ее ребенком, белокурой девочкой двух-трех лет, которого она (по неизвестной причине) завела вне брака: Если кому мог потребоваться дельный совет, связанный с покупкой той или иной подержанной редкой вещи, обращаться следовало именно к нашему соседу-старьевщику. Он с охотой отвечал на любые вопросы, связанные с рынками, радуясь уже и тому, что его (раз расспрашивают) признают специалистом в подобных делах. Раз-другой в месяц он раскладывал и с любовью перебирал свои вещи, которые хранил, по большей части, в подвальных помещениях.
Одну из двух студенческих квартир подъезда снимала уже знакомая нам безрадостная девушка; другую занимал столь же молодой человек, совершенный с виду наркоман; даже и не знаю, какими хитростями ему удалось выдать себя за студента. Не раз наблюдал, как он пересекал поле перед нашим домом, средь бела дня и у всех на виду размахивая руками так, точно боксировал с тенью; выкрикивая нешуточные угрозы никому не видимому противнику.
Подобных неуравновешенных, крикливых без необходимости людей я всегда внутренне остерегаюсь, и не без оснований: никак не возможно предугадать, что ожидать от соседа, если он псих или законченный наркоман. Наташа рассказала, что, спустившись как-то в подвал за велосипедом, усмотрела его там скрывающимся в полутьме за колоннами; он следил за ней и "неслышно", на цыпочках, перебегал с места на место. Не приходило даже в голову рассчитывать на то, что от него может быть даже самая малая польза в борьбе с ночниками; в лучшем случае, его можно было сдать им в обмен на ту или иную услугу.
Теперь пришло время рассказать о женщине с седыми распущенными волосами и грустными глазами; грустными даже и тогда, когда она улыбалась при встрече. Она всегда проплывала мимо едва незаметной, бестелесной тенью; точно оживший вдруг персонаж греческой трагедии. У женщины был сын, который не жил с ней, но часто ее навещал. Он настолько походил на нашего соседа-наркомана - возрастом, внешне, в чем-то даже поведением, - что я часто не различал их; случалось, что приветливо здоровался с наркоманом, и, наоборот, проходил, глядя в сторону, мимо сына женщины.
На этом закончу перечисление жителей дома, хотя ни слова пока не сказал о женщине, которая когда-то сбила Наташу (об этом будет еще речь). Не обмолвился и о некоторых старушках из подъезда: вряд ли они кого по-настоящему заинтересуют, если избежали даже моего описания. Впрочем, не стоит загадывать: по известной теории, даже случайно раздавленная бабочка может изменить будущее всего человечества; что уж говорить о старушках.