Skyrider : другие произведения.

Врата Лилит / Портрет

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Однажды провинциальный художник Алексей Ганин нарисовал портрет девушки, которая приснилась ему во сне и с этого момента вся его жизнь пошла наперекосяк. Он стал нелюдим, потерял покой... Дальше - больше - внезапно одна за другой бесследно исчезают три его девушки, он никак не может устроить свою личную жизнь... Такова завязка романа "Портрет" - динамичного, остросюжетного повествования о судьбе художника, связавшего свою судьбу с нечистой силой.
  Skyrider
  "ВРАТА ЛИЛИТ" ("ПОРТРЕТ")
  
   "И дано ему было вложить дух в образ зверя"
  (АПОКАЛИПСИС 13:15)
  РАЗ 3
  ДВА 16
  ТРИ 30
  ЧЕТЫРЕ 45
  ПЯТЬ 59
  ШЕСТЬ 70
  СЕМЬ 96
  ВОСЕМЬ 107
  ДЕВЯТЬ 124
  ДЕСЯТЬ 138
  ОДИННАДЦАТЬ 154
  ДВЕНАДЦАТЬ 163
  ТРИНАДЦАТЬ 182
  
  
  
  РАЗ
  
  Немного округлое, чем-то напоминающее солнечный диск, лицо, покрытое чудесной золотисто-белой кожей, идеальной, без каких-либо изъянов, большие миндалевидные цвета фиалок глаза с весело играющими искорками, такими, какие бывают обычно на морской глади при свете яркого солнца, пухлые чувственные алые губки, чуть приплюснутый аккуратненький носик, волны чистого золота слегка вьющихся на кончиках и свободно ниспадающих на плечи волос, длиннополая соломенная шляпка с розовыми атласными лентами, кокетливо сдвинутая на затылочек, белоснежное кружевное платьице с куполообразной юбкой, корзинка, полная лесных цветов, в руках, а позади - манящая прохлада тенистой рощицы, белоснежной беседки, пруда с утками и лебедями, а далеко-далеко, на высоком зеленом холме, на фоне ярко-голубого безоблачного неба с необыкновенно большим золотым полуденным солнцем в зените, - розовый замок с развевающимися белоснежными флагами.
  - Эта девушка - ну просто "мечта поэта"! - хмыкнул длинный и, как и все слишком высокие люди, немного сутуловатый черноволосый мужчина с бледным как мел лицом, красноречиво говорящим о хронической язве желудка и патологической мизантропии. - И как тебя угораздило, Ганин, опуститься до такого рода безвкусицы? Сколько тебя знал в институте, ты никогда не был склонен к дешевой пасторали... - И, еще раз иронично ухмыльнувшись тонкими, почти бескровными губами, громко хлюпнул, отпив большой глоток дымящегося ароматного кофе из своей кружки.
  Ганина - немного коренастого и безбородого увальня в клетчатой, вечно мятой, рубашке и потертых, измазанных пятнами краски, джинсах, с большими очками в черной оправе на круглом, добродушном лице, придававшими их носителю сходство с черепахой из каких-то старых советских мультфильмов - от этих слов передернуло, и он поспешно отошел от широко открытого окна, у которого он с деланно безразличным видом стоял (впрочем, нервно барабаня пальцами по подоконнику), чтобы присоединиться к своему критику.
  - Т-ты... н-находишь... ее... без... вкусной?... - дрожа от внутреннего возбуждения, почти прошептал он.
  - Ну, конечно! - с видом знатока ответил бледнолицый мужчина. - Смотри, какие неестественно яркие цвета, словно это не картина, а кадр из диснеевского мультика! Девица - еще хуже - просто принцесса из детской сказки: никакого реализма, никаких переживаний, ни работы мысли, ни чувств... Кукла какая-то, а не человек! Да и потом, ну где ты, Ганин, скажи мне на милость, видел замки розового цвета, а? В Диснейленде, что ли? - и опять презрительно фыркнул.
  Ганин покраснел как мак и не знал, куда спрятаться от столь жестокой критики своего лучшего друга и, пожалуй, единственного человека, к чьим оценкам он прислушивался: все-таки пять лет совместного обучения изобразительному искусству - это не шутка. К тому же у Павла Расторгуева был безупречный художественный вкус.
  - В самом деле, Ганин, ты ж всегда писал превосходные реалистические картины - твои "Будни студента" и "Ночной проспект", на мой взгляд, были просто великолепны! Смотри... - тут Расторгуев, на время оставив в покое несчастный портрет, направился к другому концу довольно тесного чердака, неестественно сгибаясь, чтобы не удариться головой о низкий потолок, отчего его долговязая фигура со стороны казалось похожей на вопросительный знак. Все стены чердака были завалены полотнами, приставленными к стенам, а иногда даже и друг ко другу, что создавало на и без того небольшом пространстве чувство невероятной тесноты. Однако Расторгуев чувствовал себя здесь, как и всякий художник, как рыба в воде: он некоторое время ловко лавировал между массивными рамами, пока не дошел до конца чердака и, поставив чашку с кофе на подоконник, щурясь, некоторое время переставлял холсты. Наконец, он довольно хмыкнул и указал на один из холстов, на котором был изображен спящий на лекции студент, уткнувшийся носом в раскрытую тетрадь, а рядом - его улыбающийся товарищ по парте.
  - Вот это я понимаю! Здесь все реально и, самое главное, ре-а-лис-тич-но! Видишь? Начиная с сюжета, знакомого всякому нормальному человеку, и заканчивая красками. Смотри, как ты здесь удачно изобразил тень от головы спящего, а там - твоя девица ВООБЩЕ не отбрасывает никакой тени, как призрак какой-то! Дальше, обрати внимание, какие на этой картине тонкие детали, хотя бы вот эти веснушки на носу, а там - твоя девица как не живая - ни веснушек, никаких дефектов - не лицо, а маска какая-то! Еще, видишь, как здесь приятель заснувшего студента криво ухмыляется? Какой изгиб губ, какие ямочки на щеках, какая складка! Эта деталь меня восторгает в твоей картине больше всего! Помнишь наши споры по ночам об улыбке Моны Лизы? Это, конечно, не Мона Лиза, но ухмылку ты эту сделал просто мастерски, пять баллов: какой психологизм, какая пластика, какое чувство жизни! Для меня - эстетическое наслаждение видеть такие детали! А там... Да у твоей "принцессы" нет никаких эмоций, она просто труп какой-то, крашеный манекен, кукла! Да, да, кукла, ах-ха-ха-ха! Ты, случаем, не в анатомическом театре модель брал, а, Ганин!? - и, внезапно развеселившись, обычно мрачный мизантроп Расторгуев залился неприятным каркающим смехом, театрально взмахнул рукой и...
  - Черт! Черт! Черт! А-а-а-а... Дьявол!.. - скорчив страдальческую мину, принялся дрыгать обожженной горячим кофе ногой.
  - Подожди, Паш, я сейчас принесу тебе мазь! - воскликнул Ганин, бросаясь по лестнице в дом за аптечкой и где-то в глубине души радуясь, что получил тем самым небольшую отсрочку в весьма неприятном для него разговоре с другом.
  Ганин жил в небольшом деревянном домике, доставшемся ему от бабушки, в получасе езды на электричке от областного центра. Бабушка умерла несколько лет назад, а так как у Ганина все равно не было денег на то, чтобы снимать просторную мастерскую, он решил переехать в ее старый дом - благо, от города он был совсем недалеко. Это было обычное убогое строение, которое стыдно назвать "дачей" или "домом", порождение эпохи "развитого социализма", когда советским гражданам, наконец-то, разрешили иметь в пользовании земельные участки по шесть соток и строить на этих участках как раз такие вот деревянные развалюхи. Домик был действительно просто старой развалюхой - одноэтажный, скрипучий, тесный, покрашенный безвкусной краской болотно-зеленого цвета, с тесным холодным подвалом и еще более тесным чердаком. Он состоял из одной-единственной комнаты и сеней. Странный это был домишко... Когда по нему ходили, создавалось ощущение, что деревянный пол дрожит под тобой и стонет, так что могло показаться, что стоит только подпрыгнуть на месте, то обязательно провалишься куда-нибудь в подвал. Да еще это дурацкое кривое зеркало на стене... Зачем оно здесь?..
  Тем временем Ганин, несмотря на свою несколько неуклюжую комплекцию, довольно быстро и ловко спустился по лестнице в жилую комнату и побежал в сени, где на полочке, между всякого рода стамесками, спичками, гаечными ключами, тряпичными варежками и прочего барахла, лежала коричневая кожаная аптечка с ярко-красным крестом на крышке. Схватив ее в охапку, он также ловко, как обезьяна, стал карабкаться обратно.
  - Ну... как... ты... Паш... живой... еще? - задыхаясь от быстрого бега, проговорил Ганин, с беспокойством бросив взгляд на Расторгуева. Тот, еще морщась и шипя, задрав левую брючину и обнажив длинную как жердь волосатую ногу, потирал красное пятно от ожога.
  - Давай, Паш, я смажу... вот так.. вот так.... потерпи немножко... вот так... Ну, как? Лучше?
  - Да, пожалуй... - прошептал Расторгуев, с наслаждением закрывая глаза - прохладная мазь, попав на обожженную кожу, быстро успокаивала боль.
  - Это бабушка у меня была мастерица всякие снадобья готовить, - продолжая растирать пострадавшее место, торопливо заговорил Ганин, словно боясь, что как только он замолчит, Расторгуев опять вернется к теме неудачного портрета. - Она всю жизнь любила в свободное время ходить по лесу и собирать всякие травки, журналы выписывала разные про снадобья, про целительство. То на огороде, понимаешь ли, то в лесу... Сушила их потом, делала по рецептам. Я сам, знаешь, думал раньше, что странная она, а вот когда обжегся как-то раз от печки, так ее мазь - вот эта самая - так быстро помогла! Веришь, нет, даже ожога не осталось!
  Но Расторгуев только недоверчиво хмыкнул, впрочем, по-прежнему не открывая глаз - прохладная мягкая мазь приятно воздействовала на больное место.
  - И ведь не портится вот уж сколько лет, представляешь?! - продолжал Ганин. - Чудеса, да и только!
  Наконец, он закончил обрабатывать обожженное место и наложил повязку.
  - Ну, вот, вроде бы все готово, Паш... Ты как?
  - Ганин, слушай, ты просто медбрат какой-то! Что у тебя по ОБЖ было в институте? - хмыкнул Расторгуев, чьи бледные губы опять растянулись в ироничной усмешке, как у игрушечного арлекина, которая, казалось, никогда не сходила с его бледного мизантропического лица.
  Ганин покраснел и ничего не ответил.
  - Ладно, Паш, пойдем вниз, а то солнце уже почти село, а у меня тут на чердаке лампочки нет, скоро тут будет темно...
  - ...как в могиле! - почему-то, перебив его, закончил Расторгуев и вдруг громко и как-то натянуто рассмеялся, а Ганин только печально вздохнул - к эскападам такого рода он так и не смог привыкнуть.
  Ганин взял аптечку и первый ступил на скрипучую и шаткую лестницу, ведущую вниз. Расторгуев же, опустив задранную левую брючину обратно на свое место, чуть прихрамывая, отправился следом, но тут, почти уже дойдя до лестницы, почему-то остановился и бросил случайный беглый взгляд на портрет круглолицей девушки. Как раз в это время умирающее предзакатное солнце выпустило последние пучки кроваво-красных лучей, пронзивших грязные стекла чердачных оконцев, и...
  ...Солнцевидное лицо незнакомки на портрете вдруг на мгновение словно вспыхнуло, как внезапно зажженная в темном чулане лампочка, и Расторгуеву на долю секунды показалось, что девушка направила на него пристальный взгляд своих фиалковых глаз, и в этих глазах заплясали, как язычки пламени, какие-то кроваво-красные искорки, а белоснежные острые зубки хищно блеснули.
  "Чепуха какая-то! - подумал Расторгуев. - Видимо, это блики заходящего солнца вызывают такую игру цветов. Пожалуй, я недооценил эту картину...", - а потом немного торопливо стал спускаться по скрипучей лестнице вниз.
  С заходом солнца маленький домишко Ганина почти мгновенно погрузился во тьму, стало прохладно. Здесь, в Валуевке, садовые участки мало кому служили постоянным местом жительства. В основном, дачники приезжали сюда по выходным - прополоть и полить грядки, набрать воду, раскрыть или, наоборот, закрыть теплицы -, а уезжали уже в воскресенье вечером, потому ночью в будни здесь было тихо и мрачно, как на кладбище. Может, именно за эту особенность этих мест их так полюбил Ганин?..
  Скрипя половицами, Ганин звонко щелкнул выключателем и одинокая "лампочка Ильича", висевшая на тоненьком проводе под потолком, озарила неровным, но довольно ярким светом единственную комнату домика. Еще одно движение - и зашумел электрический чайник на столе.
  - Паш, ну что ты там застрял?! Давай чай пить!
  - Пожалуй, Ганин, чай ты останешься пить один, без меня, мне срочно нужно возвращаться в город. Сам понимаешь, жена, дети... - и Расторгуев протяжно зевнул.
  Ганина уже второй раз за вечер передернуло, ведь ему уже было далеко за тридцать, а ни жены, ни тем более детей у него не предвиделось: вот уже третья девушка за последние пять лет как сквозь землю провалилась, оставив только короткое смс: "Мы с тобой, Леш, очень разные, прости".
  "Наверное, не надо было ее приводить в этот проклятый дом! - в сердцах тогда подумал Ганин. - Один его вид испугает кого угодно. С таким сомнительным наследством ни одна порядочная девушка со мной не захочет иметь серьезных отношений, это уж точно!"
  - Паш, ты ж говорил, что устал от нее! - разочарованно всплеснул руками Ганин. - Мы ж с тобой собирались всю ночь говорить об искусстве, особенно о моих последних работах! А ведь ты их даже не посмотрел...
  - Как не посмотрел? - нахмурил брови Расторгуев. - А "мечта поэта"?
  - Да что ты! Ее я написал уже давным-давно! А последние работы сейчас готовятся к выставке, но зато у меня есть альбом фотографий с них, рекламный, и я думал тебе их сегодня ночью показать, ну, чтоб ты был морально готов к ней, так сказать, раздразнить твой аппетит... - с этими словами Ганин бросился к шкафу и, торопливо открыв скрипучую дверцу, стал рыться в многочисленных бумагах, тетрадях, старых газетах и журналах, в беспорядке наваленных на полках, ища затерявшийся в этом хламе альбом.
  Расторгуев между тем сел на стул и, быстро окинув внимательным оценивающим взглядом содержимое стола, заметил на нем открытую бутылку с рубиново-красной жидкостью. В глазах его блеснул алчный огонек, а уже через мгновение он одним махом налил себе полный стакан. Это была бражка, ароматно пахнущая земляникой, очень крепкая, но необыкновенно вкусная.
  - Это тоже... бабушка? - сморщившись от того, что спиртное сильно обожгло ему горло, и вытирая выступившие на глазах слезы рукавом рубашки, проговорил Расторгуев.
  - А! Бражка... Да, ее... - не глядя на Расторгуева, ответил Ганин. - Она была мастерица их делать, в подвале еще много бутылок осталось, впрок готовила. Как деда-то похоронила, пить уже некому было. Мне ж много не надо... А, вот, нашел! - хохотнул Ганин, возвращаясь к столу с довольно толстым красивым глянцевым альбомом с яркой обложкой.
  - Ого! Шикарно... - удовлетворенно кивнув, хмыкнул Расторгуев, с наслаждением делая еще один глоток ароматной настойки. - Слушай, Ганин, а твои дела явно идут в гору! Где ж ты столько денег достал на такой альбомчик?
  Бледное, обычно печальное, как у Пьеро, лицо Ганина, с вечно опущенными вниз уголками губ, расплылось в довольной улыбке, а щеки необычно порозовели:
  - Мир не без добрых людей... - засмущался он, пряча взгляд. - Лучше посмотри сюда - вот моя новая серия!
  - Ни-и-и хре-на-а-а се-бе-е-е... - присвистнул Расторгуев, переворачивая глянцевые страницы альбома и рассматривая роскошные апартаменты, изображенные на них. - Теперь я, кажется, понимаю, откуда у тебя деньги на альбомчик.
  - Понимаешь, Паш, я ж не специально... - облизывая пересохшие от волнения губы, затараторил Ганин. - Просто попросил у него разрешения нарисовать эту усадьбу, Марьино, - она ведь у нас старая, XVIII века -, а он - "с детства любил живопись". И не просто дал рисовать, а велел никому мне не мешать, кормить, приносить прохладительные напитки, определил меня жить в комнату для гостей, ну и все такое прочее. А потом...
  - ...а потом? - подхватил Расторгуев, не отрывая глаз от красочных фотографий.
  - ... а потом он взял посмотреть нарисованные работы и сказал, что если бы лично не видел, что их рисовал я, подумал бы, что это картины из Третьяковской галереи или Эрмитажа, художников XIX века, и предложил организовать выставку.... - дальше Ганин не мог говорить, от волнения у него перехватило дыхание, но Расторгуев уже поставил ему стакан и налил в него земляничной настойки до самых краев.
  - Я рад за тебя, Ганин, - хмыкнул он и небрежно хлопнул по плечу своего товарища, - наконец-то ты выберешься из этой собачьей конуры! Сколько он тебе заплатил?
  - Пока он оплатил только выставку и альбом, но он обещал позвать всех своих друзей на нее и, судя по всему, картины мои будут раскупаться как горячие пирожки.
  Расторгуев вдруг одним махом допил содержимое своего стакана и с громким стуком опустил его на крышку стола.
  - Что-то я тогда не пойму, Ганин: если ты пишешь такие картины, почему этот портрет у тебя не в струе получился? Я-то подумал, что ты сменил, так сказать, линию своего творчества, а, судя по альбому, у тебя все по-прежнему - один сплошной реализм... Ха, вот смотри, вижу твою манеру - умудрился даже здесь вставить!
  Ганин довольно улыбнулся, увидев, что Расторгуев заметил его маленький секрет, который обнаружил бы только очень внимательный наблюдатель - тень от роскошных золотых настольных часов точно соответствовало показываемому на циферблате времени, если судить по положению солнца, так же скрупулезно запечатленного на картине художником.
  - Да нет, и не думал сменять... С этим портретом вообще история вышла загадочная, Паш... - Ганин на несколько секунд замолчал, словно собираясь с духом, мечтательно закрыл глаза, а потом заговорил, а точнее, затараторил с каким-то сладострастным придыханием. - Я его увидел во сне, понимаешь?! Во сне... Именно таким... Точь-в-точь... А потом, Паш... Он у меня неделю стоял перед глазами! Я сначала не хотел его рисовать, но потом так устал от этого... Ну, от того, что он стоит перед глазами и нарисовал, буквально за пару дней... Ты вот все говорил, что это искусственно, то... А как же иначе, Паш? Я ж все свои картины рисую с натуры, даже студент этот - сокурсник наш, на истории живописи я его рисовал... А тут, понимаешь, сон... Я, в общем-то, и не хотел тебе ее показывать, да и никому ее и не показываю, девушку эту, ты сам на чердак напросился!
  Расторгуев внимательно смотрел на лицо Ганина и о чем-то думал.
  - Слушай, Ганин, - внезапно оборвал он друга, - а давай прям сейчас сожжем этот чертов портрет, не нравится он мне!
  Ганин вытаращил на него свои итак немного выпуклые, навыкате, глаза и вскочил как ужаленный со стула:
  - Ты что, Пашка, с ума, что ли спятил, а?! Это ж... это ж... Картины не горят!
  - А вот это мы с тобой, Ганин, и проверим! - зловеще хохотнул Расторгуев, доставая из кармана брюк позолоченную бензиновую зажигалку и подкуривая белоснежную сигарету из мятой пачки. В глазах Расторгуева блеснул какой-то мальчишеский азарт, видимо, настойка баб Маши оказалась достаточно крепкой.
  - Нет, Паш, не шути ты так! - все так же испуганно, словно и в самом деле боясь, что его картину сожгут, заговорил дрожащим прерывающимся голосом Ганин. - Я к этой картине подходить-то боюсь, очень уж она мне дорога стала, как родная прямо... Боюсь, знаешь, иногда, как бы чем не повредить ей, как бы... И знаешь, вот ты говоришь, она нереалистичная, искусственная, неестественная... Может быть, доля истины тут и есть, но когда я смотрю на нее ночью, особенно при полной луне, знаешь... Мне кажется... - тут Ганин судорожно сглотнул слюну и перешел почему-то на шепот. - Мне кажется, что она - живая!
  Слова Ганина прервал дикий и громкий пьяный хохот Расторгуева. Он, уронив недокуренную сигарету прямо на пол, схватился одной рукой за живот, а другой стал колотить кулаком о крышку стола, задыхаясь от смеха. На глазах его показались слезы.
  - А ты... случайно... с ней... не пробовал... ах-ха-ха-ха-ха!!! - но тут его смех в одно мгновение прекратился, когда его взгляд упал на мертвенно бледное, как полотно, лицо Ганина. Блики от ярко горящей лампочки на стеклах очков полностью скрыли собой глаза, приняв вид каких-то странных солнцевидных лиц, искаженных гримасой нечеловеческой злобы: перекошенный от гнева рот, кроваво-красные глаза, хищный оскал белоснежных зубов - зрелище было жуткое, даже для такого мизантропа как Расторгуев.
  - Эй, Леш, извини, я... немного переборщил... - сконфузившись, Расторгуев потрепал его панибратски по плечу, но Ганин уже вскочил со стула и стал рыться опять в своем шкафу. На этот раз он управился быстрее.
  - Смотри, Паш! - он сунул ему в лицо фотографию с портретом - все то же солнцевидное лицо, все та же шляпка, те же фиалки глаз, та же корзинка с цветами.
  - Ну и?.. - непонимающе поднял брови Расторгуев.
  - А теперь - идем за мной! - торжественным шепотом произнес Ганин и бросился к лестнице, ведущей на чердак.
  Расторгуев неохотно, слегка покачиваясь - голова от настойки шла кругом - последовал за своим другом.
  - Вот, Паш, дай мне зажигалку, а то я тебе не доверяю... - также шепотом проговорил Ганин, а потом, получив ее, щелкнул колесиком, и вот уже при неровном желто-голубом пламени зажигалки Расторгуев увидел фрагмент картины - белую тонкую ручку девушки, сжимающую корзинку с цветами.
  - Ну и?..
  - Ты ничего не замечаешь? - все также шепотом произнес Ганин.
  - Кольцо на пальце подрисовал, что ли? - хмыкнул Расторгуев.
  - Да не подрисовал я, Паша! НЕ ПОДРИСОВАЛ! Оно само появилось!!! САМО!!! - почти закричал Ганин, а глаза у него горели едва ли не ярче огонька зажигалки. - Фотографию я сделал, когда только нарисовал ее, а кольцо появилось позже, месяца через три!
  Расторгуев громко икнул и мутным взглядом внимательно посмотрел на Ганина.
  - А ты, братец, случайно, не это...
  - Я в одиночку никогда не пью! - обиженно парировал Ганин и, сунув потухшую зажигалку в карман, стал неуклюже спускаться обратно в комнату.
  - ...И что ты хочешь сказать, Ганин, что твоя принцесса за три месяца умудрилась выйти замуж? Кольцо-то на безымянном пальце! - хмыкнул Расторгуев, наливая и себе, и Ганину кроваво-красной земляничной настойки.
  - Не знаю, Паш, не знаю... - тихо сказал Ганин. - Только вот иногда... понимаешь... я... ну... как бы... ощущаю... кого-то... на постели..., а еще чаще - за мольбертом... словно кто-то стоит рядом, ну, или лежит... и смотрит - на меня, на картину..., а иногда прям так и ощущаю прикосновения какие-то... легкие такие, как веяние ветерка, к коже, к губам, к щекам... и... как будто кто-то шепчет мне в темноте, но шепчет без слов, одними образами, мыслями, которые появляются из ниоткуда и уходят вникуда... не мои мысли, в общем... а еще снятся цветные сны... и там - тоже она... точь-в-точь такая же, что и на портрете - что-то шепчет, что-то говорит, но я ничего не запоминаю, когда просыпаюсь... Что она хочет сказать? Чего ей от меня надо? - он замолчал и густо покраснел.
  На этот раз Расторгуев уже не смеялся.
  - Слушай, Ганин, у меня есть один знакомый, очень хороший знакомый моей жены...
  - Я так и знал, что ты будешь намекать мне на психиатра! - резко оборвал его Ганин. - Зря я рассказал тебе это... - и махнул рукой.
  Ганин встал и принялся возбужденно ходить из одного конца комнаты в другой, не в силах успокоиться.
  - Слушай, Ганин, хорош ходить, как маятник, в глазах рябит, - устало зевнув, наконец, сказал Расторгуев. - Не бери в голову! Все гении страдали психическими расстройствами: Ван Гог съел свое ухо, например, а потом застрелился, Гоголь сжег продолжение "Мертвых душ", а потом впал в летаргический сон, Ницше остаток жизни провел в психушке, блеял как козел и подписывал свои письма "Распятый"... Считай, что я тебе подарил бесплатный комплимент! - Расторгуев допил еще один стакан настойки и развалился в вальяжной позе на стуле, закинув ногу на ногу, и опять закурил. - Ты всегда был самым талантливым из всех нас - я это тебе всегда говорил -, но у тебя - ты уж прости меня великодушно - всегда было не все в порядке с головой... Ладно, Ганин, - смачно раздавливая недокуренную сигарету в пепельнице, подытожил Расторгуев, - мне уже точно пора. Почти одиннадцать... Я еще успеваю на последнюю электричку.
  Расторгуев, слегка покачиваясь, встал и принялся натягивать на себя летний плащ, попав в рукава только с третьего раза, а широкополая шляпа со слегка загнутыми вверх полями несколько раз выскальзывала у него из рук, словно шаловливая кошка. Ганин стоял неподвижно у дверного проема, ведущего в сени, и с сожалением смотрел на собирающегося друга.
  - А я-то надеялся, что ты все-таки останешься, даже раскладушку для тебя приготовил... - как-то немного по-детски всплеснул он руками.
  - Не могу, Ганин, не могу... - усмехнулся Расторгуев. - Вот женишься когда-нибудь, поймешь, что это такое на своей собственной шкуре! - и Расторгуев снисходительно похлопал Ганина по плечу, но в этот момент краем уха услышал что-то вроде сдавленного шипения... - У тебя тут что, кошка завелась?
  - А?... что?... - Ганина от выпивки уже начало потихоньку клонить в сон. - Да нет, кошек тут не держу... Давай хотя бы провожу тебя до станции!
  Шли молча. Каждый думал о своем. Расторгуев как наяву представил себе, как жена опять устроит ему скандал, почуяв, что от него пахнет спиртным и почему-то разгневанная жена у него в голове представала в виде той самой девицы с портрета - солнцеобразное лицо, пухлые губы, искаженные в гримасе, хищный оскал белоснежных зубов... Да, еще кроваво-красные блики в фиалковых глазах! Отношения с женой не ладились уже второй год. Расторгуев часто пил и не всегда ночевал дома, иногда по нескольку ночей подряд. Жена грозилась подать на развод и забрать детей, но каждый раз прощала его при условии, что это больше не повторится, а вот теперь опять... Расторгуев мрачно вздохнул и поглубже укутался в плащ - ночь была прохладной.
  А Ганин думал о том, что жаль, что не удалось показать Пашке всех фотографий из альбома: кто знает, удосужится ли он прийти на выставку, ведь у него ветер в голове, а его оценка - всегдашнего эстета и, если можно так выразиться, гурмана от живописи - была так важна для Ганина! А он уже хотел попросить его написать критический очерк о предстоящей выставке: так, как его может написать художник Павел Расторгуев ведь не напишет больше никто!
  Но не только эти мысли беспокоили Ганина: его ни на секунду не оставляло навязчивое ощущение, что КТО-ТО идет рядом с ним, слева, и чья-то невидимая воздушная рука сжимает его левое плечо, точь-в-точь как это делает девушка на прогулке с молодым человеком. Ганин несколько раз нервно проводил плечом, пытаясь сбросить ее с себя, но все было тщетно. А потом, где-то на периферии своего сознания, он услышал чей-то беззвучный голос, какое-то странное пение. В нем не было ни единого звука, скорее, это был поток мыслеобразов, который, тем не менее, складывался в его голове в слова, в зловещие слова какого-то причудливого и жуткого заклятия...
  Раз, два, три -
  К портрету подойди!
  Четыре, пять, шесть -
  Можешь рядом сесть!
  Семь, восемь -
  И судьбе ты вызов бросил!
  Девять, десять -
  Что-то милый друг не весел...
  Одиннадцать, двенадцать -
  Раньше надо было сдаться!
  И, наконец, Тринадцать -
  И кому теперь смеяться?..
  Ганин, вконец измученный назойливыми, как летние мухи, ощущениями и образами, попытался отвлечься, принявшись вертеть головой по сторонам.
  Редкие дома, по большей части абсолютно пустые, были погружены во тьму - луну закрыли тучи, звезд не было видно, дул порывистый неуютный ветер, вдобавок ко всему заморосил дождь - мелкий, холодный, противный... И вот уже скоро под ногами друзей образовалось настоящее болото - асфальтированных дорог в Валуевке так до сих пор никто и не удосужился провести. Редкие столбы с фонарями (далеко не каждый пятый из них горел!), да впереди огни станции, отдаленный лай какой-то собаки, легкий шепот дождя да чавканье грязи под ногами.
  Наконец, Ганин облегченно вздохнул - "дошли...": прямо перед путниками стоял пустой, как кладбище, перрон, давно немытое, замызганное окно билетной кассы, отвратительные грязно-желтые стены, заплеванный асфальт у исписанных неприличными словами скамеек... - в общем, типичная картина станции глухих провинциальных пригородных электричек.
  - Ну, все, Ганин, аривидерчи, - протянул свою вытянутую, с длинными, как у пианиста, пальцами руку Расторгуев. - Иди, а то еще уснешь тут да замерзнешь насмерть. Холодрыга тут, как в морге... - и действительно, Расторгуева почему-то затрясло.
  - Ты все-таки не передумал? А я надеялся... - разочарованно вздохнул Ганин. - Ну, ладно, буду ждать тебя на выставке. Вот, возьми... - Ганин торопливо сунул рекламный проспектик в карман плаща Расторгуева. Но тот уже ничего не отвечал: он сидел с закрытыми глазами на беспощадно изрезанной складным ножом облупленной скамейке, съежившись от холода, и укутался в плащ, отчего его фигура чем-то напоминала мокрого воробья на ветке.
  - Эй, не спи, а то замерзнешь! Давай я тебя посажу...
  - Да ладно, Ганин, иди уже! - отмахнулся он. - Не сплю я, а просто медленно моргаю. Не хочу я, если честно, брать на себя ответственность за то, что ты попрешься домой после полуночи. Давай, до скорого... - и Расторгуев шутливо снял шляпу и склонил перед Ганиным голову.
  - Хорошо... - неуверенно переминаясь с ноги на ногу, ответил Ганин. - Ты только позвони, когда до дома-то доберешься! Ну, или завтра утром хотя бы...
  А потом они еще раз пожали друг другу руки и Ганин отправился той же дорогой домой. В голове у него шумело от выпитого, клонило в сон. Он немного жалел о том, что так разоткровенничался с Расторгуевым - хотя Ганин и считал его своим лучшим другом, но это в основном касалось дружбы на творческой ниве; личная жизнь, в общем-то, не была частой темой их разговоров. Расторгуев был едок, насмешлив, а потому такие темы Ганин и опасался с ним обсуждать.
  Но было что-то еще... Что-то, не дававшее покоя...
  Ганин почему-то почувствовал, что зря вообще он с ним заговорил о портрете. Дело не только в стеснении. Почему-то он чувствовал, что о НЕМ вообще лучше НИ С КЕМ не говорить...И НИКОГДА...
  "Эх, жаль, что я вообще его пустил на этот чертов чердак! Все, на будущее, спрячу портрет куда-нибудь в более безопасное место, вот... Чтобы и соблазна не было!"
  "Ну, ничего, проспится, небось, и забудет все! - вдруг посетила его другая мысль. - Пашка - человек ветреный, он никогда таких вещей не запоминает. Сейчас ему жена, задаст по первое число, так он завтра только об этом и думать будет. Ну и хорошо!" Ганин судорожно пытался себя успокоить, но на душе у него по-прежнему кошки скребли. Его не покидало нехорошее предчувствие...
  А Расторгуев, как мог, растянулся на замызганной скамейке, посильнее закутавшись в плащ, надвинул на лоб шляпу и закрыл глаза. Заснуть и проспать электричку, которая прибывает без четверти двенадцать, он не боялся: еще бы, в такой холодрыге да сырости попробуй засни! Если честно, он уже немного жалел о том, что отклонил настойчивое предложение Ганина заночевать у него. В самом деле, ну и толку, что он приедет ночью домой - все равно пьяный же! Скандала в любом случае не избежать, а у Ганина он бы и проспался, и отдохнул... Да и в самом деле, почему он так неожиданно изменил свое решение? Действительно... Ведь он ехал к Ганину именно с ночевкой...
  Расторгуев попытался собрать в кучу разбегающиеся словно пугливые барашки мысли и вспомнить все обстоятельства. Ничего особенного, ни-че-го. Просто... Просто в какой-то момент он почувствовал, что ему как-то жутко, как-то неуютно в этом домишке, захотелось куда-то уйти, хоть куда-то... Раньше Расторгуев встречался с другом то на его съемной квартире в городе, то у себя, то в кафе или на выставках. В Валуевке он был в первый раз...
  "И, надеюсь, в последний! - мрачно подумал он. - Больше я в эту дыру - ни-ни! Холодно, мокро, да еще этот портрет идиотский... Спалить бы его к чертовой матери!"
  - ...Эй, ты, закурить не найдется? - вдруг услышал Расторгуев чей-то грубоватый и резкий, каркающий голос, который моментально вывел его из полусонного состояния. Он поднял голову и зажмурился - яркий свет станционных фонарей больно резанул глаза -, и увидел, что рядом со скамейкой стоят трое весьма на вид не трезвых молодых человека. Ни на то, в чем они были одеты, ни на их лица он не обратил внимания: он видел все в какой-то дымке, веки упрямо норовили закрыться, в голове шумело... Он помнил одно - их глаза ярко блестели при свете фонарей на абсолютно пустой безлюдной станции, прям как блики на очках Ганина, тогда, в доме, лица были также белы, как его лицо, а голос говорившего не предвещал ничего хорошего...
  - Пожалуйста... - деланно равнодушно сказал Расторгуев, вынимая из кармана плаща смятую пачку.
  - Тут только две, а нас трое! - нагловато каркнул тот же тип.
  - Слушайте, ребята, а я-то тут причем! - возмутился Расторгуев, вставая со скамейки - он уже начал потихоньку трезветь. - Идите и покупайте себе!
  Но тут же получил сильнейший удар в челюсть. Расторгуева отбросило, как мягкую игрушку, на спинку скамейки, перед глазами взорвались десятки оранжево-красных кругов, а в этих кругах... Опять проклятое издевательски-смеющееся солнцеобразное лицо!
  - А, черт! - только и смог выдавил он. Во рту ощущался противный солоноватый привкус крови.
  - Мочи, мочи его, мочи! - громко проорали два грубых и каких-то особенно омерзительных голоса: один из них первый, каркающий, а другой визгливый, словно у кошки, которой наступили на хвост. И дальше последовал поток самой отвратительной площадной ругани.
  Расторгуев потерял счет ударам: за челюстью последовал правый глаз, потом скула, нос, зубы, почки, солнечное сплетение... Он не успевал уклониться ни от одного из них. Удары были четкие, выверенные, прицельные, словно его бил какой-то профессиональный боксер, и причем не живого человека, а тренировочную грушу. Кровь хлестала струей и из носа, и изо рта, из разбитых губ, а в глазах то и дело взрывались какие-то разноцветные шары, как на небе, когда пускают фейерверк. Сначала Расторгуев чувствовал острую боль, но потом притупилась и она; осталось только ощущение механического содрогания всего тела и его отдельных частей под действием внешней силы, которая постоянно отбрасывала его, не давая упасть на асфальт, обратно на жесткую спинку скамейки. Наконец, Расторгуев все же свалился мешком прямо на исплеванный и изгаженный окурками перрон, и тогда его стали избивать уже ногами: по животу, груди, рукам...
  Когда Расторгуеву показалось, что этому аду не будет конца, все прекратилось также внезапно, как и началось. Просто его перестали бить. И все. Воцарилась тишина. Мертвая... тишина.
  Расторгуев с трудом раскрыл слипшиеся от крови ресницы. Оба глаза заплыли так, что ему почти ничего не было видно, да и те узкие щели обзора, что он имел, мало что давали: все плыло перед глазами, тонуло в каком-то белесом тумане, силуэты предметов двоились, троились...
  Расторгуев попытался встать, но ему удалось это сделать только с третьей попытки. Ноги и руки не слушались, были как ватные, каждая клеточка тела нестерпимо вопила от боли, подступала к горлу тошнота... Но он не сдавался. Превозмогая силу инерции, Расторгуеву сначала удалось дотянуться дрожащими руками до деревянных ручек скамейки, немножко подтянутся, опереться, встать на четвереньки, потом, не отпуская рук, морщась от боли и сплевывая кровавую вязкую слюну, встать на ноги... и тут же бухнуться на мокрое от крови сиденье, блаженно привалившись к спинке!
  "У-у-ф... сейчас... вроде... получше..."
  Кто были эти молодчики, откуда они тут взялись, куда исчезли, зачем они нападали - эти вопросы совершенно не беспокоили едва живого Расторгуева. Он знал только одно - ему очень и очень больно, ему хочется прилечь и заснуть, но при этом он интуитивно чувствовал, что прилечь здесь нельзя - ему нужна помощь, медицинская помощь, ему нужна кровать, перевязка...
  "Электричка! - яркая вспышка ослепила утопавшее в сумерках сознание Расторгуева. - Электричка!"
  И в самом деле, он услышал отдаленный шум приближающегося электропоезда, прорезавший ночную тишь этой Богом забытой пустынной станции. Расторгуев почти ничего не видел вокруг, но звук поезда слышал ясно. И еще... Он отчетливо осознавал, что ему ИМЕННО ТУДА и надо! Только там его спасение... Только там...
  Расторгуев сделал еще одно титаническое усилие и оторвал свое избитое как груша, полумертвое, истекающее кровью тело, и, шатаясь, побрел к краю перрона. Яркий свет фонарей электровоза ударил в его с трудом открывшиеся щелки опухших, синих с красными кровоподтеками мешков, которые только с довольно большой долей условности можно было назвать глазами, и раздался пронзительный визг предупреждающего гудка. Расторгуев улыбнулся, обнажив зияющие бреши в розовых от крови зубах, и приветливо помахал локомотиву руками. Яркая вспышка центрального фонаря, расположенного сверху, над кабиной машиниста, на миг ослепила Расторгуева и в этот момент круглый фонарь каким-то непостижимым образом превратился в солнцевидное лицо из портрета, которое он увидел также ясно и отчетливо, как тогда, на этом проклятом чердаке. А потом... Пронзительный визг, вырвавшийся из ее искаженного гримасой гнева рта, пылающие ненавистью фиалковые глаза с кроваво-красными искрами, хищный оскал белоснежных зубов... и... сильный удар прямо между лопаток...
  ...Когда машинист изо всех сил отжал тормозный стоп-кран, было уже поздно: колеса товарного электропоезда пронзительно заскрипели, но странный молодой человек в изорванном плаще и без одного ботинка, как мягкая кукла, как мешок с тряпками, упал прямо на железнодорожные пути задолго до того, как локомотив окончательно остановился.
  Машинист дрожащими руками перекрестился, достал из кармана грязный носовой платок, вытер холодный пот со лба и прошептал: "Мать честная! Вот те РАЗ! Допился, алкаш... Надо же!" А потом нажал кнопку переговорного устройства на приборной панели и, гулко кашлянув, вызвал диспетчера.
  ...А Ганин, между тем, благополучно добрался до своего дома и, не включая свет и не раздеваясь, буквально рухнул на нерасстеленную кровать. В голове шумело от выпитого, в душе - какая-то пустота, даже тревога за Пашку куда-то пропала. Было как-то безразлично, как-то... В общем, точно определить это чувство он все равно не смог. Ясно было одно, он смертельно устал и ему хотелось спать. Ганин, не вставая, одними движениями ног, скинул на пол ботинки и положил очки на пол у кровати. Перед закрытыми глазами хаотически носились какие-то яркие пятна, огни... Где-то далеко взвизгнула электричка. "Ну вот, Паша теперь уехал... Ну и слава Богу!" - сквозь сон подумал Ганин, а перед его глазами вдруг совершенно неожиданно возникло солнцевидное лицо с портрета, кокетливо состроило ему глазки и так радостно, но беззвучно, засмеялось, что Ганин не мог не улыбнуться ему в ответ, перед тем как окончательно не провалился во тьму беспамятства.
  ДВА
  
  Ганин проснулся от невыносимо пронзительного звука дверного звонка - наверное, неприятнее его может быть только жужжание зубной бормашины. Голова нестерпимо болела после вчерашнего, в горле стоял какой-то вонючий ком, глаза не хотели открываться. Ганин попытался было спрятать голову под подушку, как когда-то делал в детстве, тщетно пытаясь отсрочить хоть на секунду неизбежный поход в школу, но и это не помогло: дверной звонок настойчиво и долго дребезжал, так что, наверное, если бы дом находился рядом с кладбищем, из могил встали бы все мертвецы, чтобы спросить, кому в такую рань понадобилось так шуметь.
  После длиннющего пятого звонка Ганин понял, что все его попытки игнорировать суровую действительность заранее обречены на провал и, с трудом встав с кровати, осипшим с похмелья голосом прокричал:
  - Сейчас, сейчас, подождите, оденусь только!
  "И кого это в такую рань черти притащили? - недоуменно подумал Ганин. - Неужели пьяный Пашка никуда не уехал, проспав электричку, а теперь вот наутро добрался до меня? Говорил же ему: "Останься!" - нет, намылился на ночь глядя в город... Что за человек, не пойму!?"
  Ганин быстро подошел к умывальнику с зеркалом, ополоснул лицо холодной водой и внимательно посмотрел на свое отражение.
  "Да уж... Ну и рожа... - мрачно подумал он, недовольно рассматривая в пыльном и заляпанном пальцами зеркале свое помятое лицо с красными полосами на бледной коже, волосяные "рожки" на голове и темные тени под глазами. - Алкаш, да и только..." Вдобавок изо рта отвратительно несло перегаром.
  Затем, взглянув на старинные настенные часы-ходики с кукушкой и увидев, что стрелки часов показывают семь с полтиной утра, Ганин с досадой вздохнул и решил как можно скорее уложить Пашку на приготовленную еще вчера раскладушку, а потом залезть под одеяло и снова погрузиться в объятия Морфея - часа два поспать можно было еще спокойно.
  Поиски тапочек заняли еще какое-то время, после чего Ганин, по-стариковски шаркая ступнями, побрел к двери и, повернув ключ на несколько оборотов вправо, резко потянул дверь на себя и... Оторопел от удивления: кого-кого, а это лицо на крыльце своего дома он точно не ожидал увидеть! Прямо на него смотрело строгое лицо с густыми черными усами, мохнатыми бровями, серьезными, навыкате, карими глазами и густой курчавой шевелюрой на цветной фотокарточке, наклеенной на развороте ярко-красного удостоверения.
  - Старший оперуполномоченный областного угрозыска майор Перепелица, - речитативом отрапортовал мужчина, и Ганин испуганно, по-крабьи, молча попятился назад, в сени.
  Но отвечать ничего и не надо было. Майор Перепелица быстрым и уверенным шагом пересек сени и вошел в основное помещение, профессиональным взглядом окидывая все - стены, стол, шкаф, часы, умывальник, лестницу на чердак, полупустую бутылку настойки на столе, раздавленный окурок на полу... Майор, как и все следователи, был одет в штатское - замшевый мягкий коричневый пиджак, полустертые синие джинсы, кроссовки, под мышками он держал коричневую кожаную папку.
  - Так, так, так, так... Следы попойки, два стакана, два стула... Все ясно, все ясно... - пробормотал еле слышно себе под нос оперуполномоченный, и, как бы только сейчас заметив, что находится в чужом доме и что у этого дома есть свой хозяин, повернулся к Ганину и спросил:
  - Разрешите присесть?
  - Да, да, конечно, садитесь, садитесь, пожалуйста... - закудахтал Ганин, услужливо, но при этом как-то неловко и неуклюже, поднося стул, при этом получалось, что стул своими передними ножками бодал ноги следователя.
  - Спасибо, я сам... - хмыкнул в свои густые черные усы майор Перепелица, и, легонько вырывая у до сих пор находящегося в шоке Ганина стул, сел на него, внимательным взглядом окинув всю его мешковатую, несколько неуклюжую фигуру от макушки до пят. Ганину в этот момент хотелось провалиться прямо в подвал. Он покраснел и почему-то почувствовал себя преступником: у него даже предательски задрожали руки, ноги и он тоже поспешил сесть, но подальше от неприятного визитера, на кровать.
  - Курите? - быстро спросил Перепелица, доставая серебряный портсигар.
  - Да... то есть, нет, не курю - испуганно ответил Ганин.
  - Так "да" или "нет"? - недоуменно поднял брови майор.
  - Нет... Курил, но бросил давно, лет пять назад...
  Майор с уважением посмотрел на Ганина и опять хмыкнул себе в усы.
  - Не возражаете?
  - Нет-нет, что Вы! Вот, пепельница...
  Оперуполномоченный закурил, молча продолжая осматривать Ганина: всю его мешковатую фигуру в мятой рубашке, опухшее со сна бледное лицо, опущенный вниз взгляд из-под больших "черепашьих" очков с очень толстыми стеклами, а потом перевел взгляд на несколько пейзажей на стенах - сосновый лес, излучина реки, колодец у луга...
  - Вы - художник? - быстро спросил майор Перепелица, не отрывая взгляда от картин.
  - Да... - механически ответил Ганин и тут же спохватился. - Ой, а откуда Вы знаете? Я же не представился...
  - Мне о Вас рассказала гражданка Расторгуева, Татьяна Николаевна, по телефону. Знаете такую? - следователь опять пристально посмотрел в лицо Ганину, тот покраснел и потупил взор.
  - Да, знаю. Это супруга моего друга, Паши... - опять механически ответил Ганин и тут же опять спохватился. - Ой, а с ним, что - случилось что-то, да?! До дому не доехал, да?! Пропал?! - Ганин вскочил с кровати и забегал по комнате, размахивая руками. - Говорил же я ему, останься на ночь, останься... Ну куда его черти понесли! Куда?!
  - Так, значит, Вы не отрицаете, что Расторгуев Павел Валерьевич, 1981 года рождения, был у Вас весь вчерашний день и употреблял с Вами спиртные напитки?
  - Ну, да... А что тут отрицать-то? Был... Я его сам пригласил еще пару дней назад. Только вот выпили мы с ним всего ничего... - и тут же испугавшись, что о нем подумают, затараторил: - Да мы не для выпивки собрались, не подумайте, мы картины обсуждали, мы сокурсники с ним, друзья, единомышленники!
  - Друзья, значит... Единомышленники... - задумчиво проговорил Перепелица, внимательно осматривая открытую бутыль и нюхая ее горлышко. - Интересно, а почему это "друг" и "единомышленник", вдруг, на ночь глядя, отправляется на станцию, как будто от кого-то убегая, а? - и исподлобья взглянул на ломавшего руки на груди Ганина.
  - Да не убегал он! Говорю ему, "останься ночевать", а он, "жена, дети, не могу"...
  - ...А супруга его, - резко перебив Ганина, впрочем, не повышая при этом голоса, сказал следователь, - Расторгуева Татьяна Николаевна, рассказала мне совершенно другое: что Расторгуев Павел Валерьевич прислал ей смс на мобильный телефон, что он встретится с Вами, Ганиным Алексеем Юрьевичем, для обсуждения Вашей предстоящей выставки, а потом вернется домой. Спрашивается, зачем Вы хотели задержать Расторгуева П. В. у себя дома на всю ночь, в глухом садовом поселке?
  - Да не задерживал я его, не задерживал! - не выдержал Ганин и опять принялся бегать по комнате. - Жене он просто никогда не говорит правду, у них все давно на грани развода, Пашка иногда не ночует дома, вот и все! А ночевать он у меня захотел сам, поговорить об искусстве, о жизни, вот и все, а потом вдруг резко передумал и решил вернуться домой! А я ему, "куда ты на ночь глядя", а он, "жена, дети"...
  - Ну, ладно, ладно! - поспешно отмахнулся следователь. - Это я уже слышал... - "накручивать" Ганина больше не имело смысла - все с ним Перепелице уже было ясно. - Да не беспокойтесь Вы так, Алексей Юрьевич, сядьте, выпейте, в конце концов, Вас уж точно никто ни в чем не подозревает. Супруга Расторгуева о Вас очень хорошо отзывалась, да и коллеги и друзья потерпевшего, которых я успел обзвонить, тоже.
  И тут до Ганина, наконец-то, дошло.
  - Подождите, подождите, в чем... не... подозревают... Что... с... Пашей...? - прошептал, задыхаясь, Ганин, пододвинул стул прямо к майору и медленно сел. Он, казалось, уже знал ответ, но инстинктивно пытался ухватиться как утопающий за соломинку, хоть на секунду пытаясь отсрочить неизбежное.
  - Гражданин Расторгуев П. В., - бесстрастно ответил следователь, при этом не спуская с Ганина внимательного, неприятно - пронизывающего взгляда, - вчера, примерно в 23:45, упал под колеса товарного поезда. В принципе, такую смерть я бы легко мог квалифицировать или как самоубийство, или как несчастный случай - погибший находился в состоянии сильного алкогольного опьянения, а, по словам жены, страдал затяжными приступами депрессии и запоями, - если бы...
  - Если бы... - шепотом, забывая о всякой субординации, схватив за руку следователя, повторил за ним Ганин, пожирая следователя глазами.
  - ...Если бы не были обнаружены следы крови, а также окровавленная шляпа на скамейке перрона.
  - Мать честная! - всхлипнул Ганин и беззвучно зарыдал, закрыв лицо руками, а его очки беспомощно упали на пол.
  Лицо следователя передернуло и он резко встал, оперся рукой о спинку стула Ганина и успокаивающе потрепал рукой его плечо:
  - Гражданин Ганин, Ваши сведения очень важны для следствия, очень... Дело действительно не простое и только Вы можете дать хоть какие-то нити для его раскрытия: Вы - единственный, кто в этой округе видел потерпевшего незадолго до смерти. Выпейте, Вам станет легче! - майор взял почти пустую бутыль с настойкой и резким движением налил в грязный стакан уже немного выдохшейся темно-красной жидкости.
  Ганин торопливо закивал головой, шумно высморкался в платок, который он достал из нагрудного кармана рубашки, вытер глаза рукавом и быстрыми, чмокающими глотками, осушил стакан, а потом рассказал все, что произошло за вчерашний день - от встречи с Расторгуевым в городе до их расставания на пустынном ночном перроне пригородной электрички.
  - ...Поня-я-я-ятно... - протянул следователь, дослушав до конца сбивчивый рассказ Ганина и затушив в жестяной пепельнице уже пятый окурок. - Значит, по-Вашему выходит, что возвращение гражданина Расторгуева было совершенно ничем не объяснимым - ну, разве что запоздалыми муками совести перед женой и детьми -, а его смерть на рельсах - ничем не мотивированной и случайной, не так ли?
  - Гм... - озадаченно хмыкнул Ганин. - Я этого не говорил, но вполне возможно: Пашка - человек ветреный, непредсказуемый, он действительно может менять свое решение в считанные минуты. А вот что касается смерти... Не знаю даже... Просто смерть таких близких для меня людей такая редкость...
  - Редкость, Алексей Юрьевич!? Редкость?!!! - внимательно сверля холодным, цепким взглядом Ганина, вдруг повысил голос следователь. - А гражданка Мещерякова Лариса Николаевна, Вам, случайно, не знакома?
  - Лариса? Как же... Мы... в общем, мы встречались...
  - А знаете ли Вы, что она найдена мертвой буквально позавчера, 12-го числа, в четверг?! Она выпала из окна тринадцатого этажа прямо посреди бела дня!
  Ганин вскочил как ужаленный, схватившись за голову.
  - Ла... Лара... Ларочка! Какой кошмар!
  - Это уж точно! Что Вы можете сказать об этом? Ее мать говорила, что последний человек, с которым общалась ее дочь - это Вы. Странное совпадение, не так ли? Только мне передали вести ее дело и тут - таинственное убийство второго Вашего гостя - Расторгуева! Думаю, мне стоит съездить в архив и хорошенько покопаться, возможно, будут и другие жертвы Вашего гостеприимства!
  - На что... на что... на что Вы намекаете! - затрясся всем телом Ганин.
  - Ни на что! Просто отмечаю связь - два Ваших гостя и два несчастных случая, с интервалом в один день. Что Вы можете сказать о гражданке Мещеряковой? Как Вы с ней расстались?
  - Я... ну... мы приехали сюда, у нее были выходные - она работает два через два -, решили их провести, так сказать, на природе, все было хорошо, а потом... после полудня уже... я ушел, в общем, ну, за дровами, чтоб шашлыки пожарить... она сказала, что осмотрит пока меня не будет дом...
  - Ну и... дальше-то что?
  - А потом я прихожу, а ее - нет... А потом мне на мобильный пришла смс: "Мы с тобой, Леш, очень разные, прости..."
  - И все?
  - И все! Я сам был в шоке, сначала стыдно было ей звонить, послал смс, а сообщение о доставке не приходит и не приходит! Потом, вечером уже, я собрался с духом и позвонил - говорят, номер не доступен. Ну, я и решил, что она сбежала, а сим-карту выбросила, чтоб дозвонится не смог...
  - Интересненько, очень даже интересненько... - задумчиво барабаня мохнатыми пальцами о крышку стола, забормотал себе под нос Перепелица. - Расторгуев чердак осматривал, Мещерякова - дом... Так, гражданин Ганин, разрешите личный вопрос: Вы когда-нибудь были женаты?
  Ганин покраснел, вздохнул и тихо ответил:
  - Нет...
  - А девушки, ну, кроме Мещеряковой, были еще у Вас?
  - Ну... были, конечно...
  - Назовите, пожалуйста, фамилии и инициалы, я проверю и их тоже, - Перепелица открыл кожаную папку и достал оттуда листок бумаги и ручку.
  - Левчик Наталья Ивановна... Д-д-дьяченко Клавдия Николаевна... С ними я уже после вуза, а в вузе - Семченко Екатерина, Глазова Римма и, на последнем курсе, Лазарева Светка... Больше не было вроде, в школе я с девочками как-то не очень...
  - Хорошо! - шумно захлопывая папку, подытожил следователь. - Всех их я проверю. А друзья у Вас были?
  - Нет, кроме Паши, ни с кем особо и не общался. Ну, были, конечно, и есть, но ни я к ним, ни они ко мне в гости никогда не ходили... Так, по интернету, по телефону, в кафе...
  - Понятно. Буду проверять, буду опрашивать. Спасибо за сотрудничество, Алексей Юрьевич! - Перепелица быстро встал со стула и пожал руку Ганину, снова внимательно просверлив его взглядом, и вроде как направился к выходу с папкой под мышкой... - Ах, да! Чуть не забыл! - вдруг остановился он в дверях. - Вы не против, если я осмотрю дом? Ну, на всякий случай.
  - А что тут смотреть, товарищ следователь? - мрачно улыбнулся Ганин. - Домик-то что собачья конура...
  - Ну, конура не конура, а подвал и чердак все-таки имеются.
  - Пожалуйста, - пожал плечами Ганин и подошел к выключателю у стены, чтобы включить свет в подвале.
  Ничего, кроме залежей картошки, бутылок с настойкой и банок с вареньем, Перепелица в подвале не обнаружил, да вдобавок замерз до костей. Зато чердак заинтересовал его куда больше.
  - Это Ваша мастерская, не так ли? - с нескрываемым интересом спросил следователь, внимательно осматривая ряды холстов, прислоненных к облупленной стене чердака.
  - Ну-у-у, мастерской ее трудно назвать: тут слишком тесно, чтобы писать, я обычно это делаю на улице или в самом доме. Это скорее склад моих работ... - робко улыбнулся Ганин: всегда, когда речь заходила о его творчестве, он почему-то краснел.
  - Вижу... вижу... да уж... неплохо... - задумчиво заговорил Перепелица, переводя взгляд своих темно-карих, почти черных, внимательных глаз с одного холста на другой. - Я, конечно, не знаток изобразительного искусства, но, скажу Вам... Такое впечатление, что Ваши картины - какие-то... живые, что ли... Интересно... - тут Перепелица остановился у картины, подписанной снизу "Ночной проспект", и внимательно ее осмотрел. - Знаете, такое чувство, что я смотрю не на картину ночного проспекта, а смотрю в окно квартиры, которое выходит на эту самую улицу... Никогда такого не видел раньше!
  - Правда?! - лицо Ганина так и просияло: на мгновение он совершенно забыл обо всех дурных новостях, которые услышал за сегодняшнее утро. - Мне об этом часто говорили, даже Пашка... Но от следователя мне это слышать как-то особенно неожиданно и очень приятно!
  - Теперь я понимаю, почему Ваши гости так хотели осмотреть весь дом. На этом чердаке, в общем-то, есть на что поглядеть... Ого! А вот это интересненько, очень даже... - глаза Перепелицы так и вцепились в изображение на портрете "мечты поэта". Воцарилась довольно долгая пауза. Ганин стал немного нервничать, переминаться с ноги на ногу, отчего старые половицы отчаянно заскрипели.
  - Да уж... - наконец, проговорил следователь, впрочем, по-прежнему не отрывая взгляда от портрета. - Странная картина... Ну, мне, пожалуй, пора! Показания я получил, дом осмотрел, кое-какие нити у меня уже есть, - и он торопливо стал спускаться по лестнице вниз.
  Сказать, что Ганин был обескуражен, значит, ничего не сказать. Он, конечно, не ожидал, что картину будут превозносить до небес, но все же...
  Вдруг из задумчивого состояния его вывел грохот и сдавленный крик боли.
  Ганин бросился по лестнице вниз и увидел, что майор Перепелица сморщился, лежа на полу.
  - Ничего, ничего, Алексей... Юрье... вич... поторопился... споткнулся...
  - Давайте, давайте, товарищ следователь, я Вам помогу! - Ганин торопливо протянул руку и помог Перепелице подняться; все еще морщась, тот сел на стул и стал быстро растирать лодыжку.
  - Давайте, я Вам мази принесу, у меня бабушка...
  - Нет, нет, мне уже лучше! - следователь встал и, хромая, направился к выходу.
  Когда он был уже у двери, то вдруг, что-то вспомнив, резко развернулся и спросил:
  - Алексей Юрьевич, а с Расторгуевым вчера на этом чердаке... Ничего не было?
  - Нет! Хотя... постойте... он кофе себе на ногу пролил, я ему ногу мазью смазывал...
  По лицу следователя пробежала какая-то тень, но он взял себя в руки и сухо сказал:
  - Если что еще вспомните, вот Вам моя визитка, позвоните, - а потом резко развернулся и, прихрамывая, добрался до своей черной "тойоты", громко хлопнул дверцей и уехал. Ганин остался один.
  В отделении, которое располагалось в областном центре, следователь оказался не скоро: ему пришлось потратить большую часть дня в разъездах по городу. Сначала он побывал в архиве. Здесь предчувствие, побудившее его расспросить поподробнее о личных связях Ганина, подтвердилось: Левчик Наталья Ивановна и Дьяченко Клавдия Николаевна также погибли при странных обстоятельствах - одна захлебнулась в собственной ванной, при этом живя в квартире совершенно одна, с закрытой на ключ входной дверью, а другая отравилась газом ночью, то ли забыв выключить камфорки, то ли специально их включив...
  Что касается остальных трех девушек, то с ними все было в порядке. После обеда Перепелица успел съездить ко всем трем - двоих он застал на работе, одну дома - она сидела в декрете - и обстоятельно с ними поговорить о Ганине. Все три женщины характеризовали его в унисон - добрейшей души человек, гений, умница, самое безобидное существо на свете... Никто никогда не слышал от него ни грубого слова, ни ругани. На осторожный вопрос Перепелицы о его психическом здоровье, двое сказали, что никаких отклонений в нем не замечали, а вот Лазарева Светлана - довольно полная крашеная блондинка с необыкновенно располагающим к себе, приятным лицом, державшая полуторагодовалого малыша на руках, - как-то внимательно посмотрела на Перепелицу, задумалась и сказала:
  - Знаете... Леша, конечно, был странноватым парнем... Не знаю, можно ли это назвать психическими расстройствами, но странности у него были точно. В общем-то, из-за этого мы и расстались уже к концу пятого курса...
  - А что с ним было? Приведите пример, - поближе пододвигая стул к столу, сказал Перепелица, не спуская острого "следовательского" взгляда с лица Светланы.
  - Да Вы не подумайте, товарищ следователь, с ножом он ни на кого не бросался, разными голосами не говорил, Наполеоном себя не называл... - улыбнулась Светлана. - Просто... Понимаете, все мы, художники, не совсем нормальные, не как все, мы многое видим по-другому, иначе, чем обычные люди, Вы меня понимаете?
  - Понимаю, - улыбнулся Перепелица.
  - Но мы все-таки умеем выходить из такого состояния и быть очень часто самыми обыкновенными людьми - рожать детей, развлекаться, болтать на легкие темы...
  - А Алексей?
  - А вот Алексей - он не мог... Нет, конечно, он мог и выпить, и пойти на пикник и так далее... Но он всегда при этом думал только об искусстве, только о картинах. На наших посиделках со спиртным только о них и говорил, а если пикник - обязательно захватит альбом и карандаши, рисует этюды, а уж если он начнет писать картину... Пиши пропало! Будет неделями не вылезать из мастерской! Но, знаете, судьба и воздавала ему сторицей - тот, кто больше сил во что-то вкладывает, тот больше и получает... Бог ты мой, какие у него были картины... Вы их видели?
  - Да, видел...
  - Ну и как Вам?
  - Я не силен в искусстве, конечно, я все-таки школу милиции заканчивал...
  - И все же?
  - У меня лично создалось ощущение, что его картины ничем не отличаются от действительности, живые какие-то...
  - Вот то-то и оно! - радостно подхватила Светлана, осторожно перекладывая заснувшего ребенка на кровать, а потом стала разливать уже заварившийся чай. - У Леши удивительный талант, его картины - почти как живые! Если он рисует снегирей в лесу, то когда смотришь на картину, кажется, что они вот-вот взлетят; если он рисует мальчишек в школьном дворе, - что услышишь их детский радостный визг. А иногда, когда на его картины смотришь немножко подольше, - а я, поверьте, смотрела на них очень долго - что стоит только сделать шаг, и ты окажешься в том мире, по ту сторону рамы! Знаете, как в книжке Льюиса Кэрролла "Алиса в Зазеркалье"? - Светлана, совсем забыв про чай, поставила свои пухлые локти на белую скатерть на круглом столе и оперлась обоими ручками о румяные щечки и мечтательно закрыла глаза, словно вспоминая о чем-то приятном...
  - И все же, Светлана Ивановна, так почему же вы расстались?
  Светлана, с трудом оторвавшись от своих грез, удивленно посмотрела на следователя с таким выражением лица, словно говоря "ну это же итак очевидно!"
  - Понимаете, сначала мне это нравилось. Я думала, человек талантливый, целеустремленный, напористый... Сами понимаете, это женщинам нравится... Ну, такие качества в мужчинах. А потом... Потом меня стало это раздражать. Знаете, когда человек неделями не вылезает из мастерской (вместо того, чтобы позаботится хоть что-то продать, организовать выставку!), когда он говорит только об одних картинах... И ни тебе ласкового слова, ни комплимента! А уж когда он забыл про мой день рождения... Ну, в общем, я отправила его на все четыре стороны и съехала из нашей квартиры к родственникам. И, если честно, ничуть об этом не жалею!
  Воцарилась тишина. Тихо тикали часы. Солнце клонилось к закату и теперь неприятно слепило глаза. Перепелица задумчиво позвякивал чайной ложкой в чашке.
  - Странно... А почему на тот же вопрос другие две институтские подруги Алексея ничего не отвечали?
  Светлана усмехнулась.
  - Просто раньше эти черты не были у него особенно выражены, да и общались они с ним не так плотно, как я. Я-то с ним почти год прожила в одной квартире, а они - пару месяцев повстречались, да и все...
  - Значит, Алексей раньше не был таким замкнутым, а уже потом стал таким?
  - Ну, конечно, все мы меняемся... Одно дело, вчерашние школьники, а другое дело - к концу института, почти взрослые люди... Ой, а что с ним произошло, товарищ майор, что-то плохое, да?..
  Опрос некоторых других однокурсников Ганина - уже мужского пола - почти ничего не дал. Оказалось, что кроме Расторгуева, мало кто с ним близко общался. Так, совместные студенческие застолья, выезды на природу, походы в кино, иногда жаркие дебаты на отвлеченные темы... Но ничего более. Друг у него был только один, и тот уже - в могиле.
  Только к концу рабочего дня потрепанная черная "тойота" Перепелицы, наконец, добралась до областного ОВД. "Ну и замечательно. Успею доложить о предварительных результатах следствия уже сегодня", - удовлетворенно подумал он.
  Начальник отдела уголовного розыска, полковник полиции Сергей Валерьянович Усманов - круглый, лысоватый, серьезный мужчина, с заметным брюшком, в больших очках в роговой оправе - уже готовился пойти домой, когда массивная, обитая черной кожей дверь распахнулась и вошел, как всегда, быстрым, решительным шагом майор Перепелица. Кабинет был просторный, еще советского типа, стены обиты деревом, массивный длинный дубовый стол, кожаные кресла... Если бы не триколор и портрет президента РФ прямо над креслом полковника, можно было бы подумать, что это кабинет советского госслужащего - даже компьютера в нем не было.
  - Здравия желаю, товарищ полковник!
  - А, Перепелица... Я уж думал, что ты сегодня не появишься... Опять "глухарь"?
  - Ну-у-у-у, "глухарь" не "глухарь", а все-таки что-то проклевывается...
  - Правда? - удивленно поднял брови полковник. - Хорошо, если так... Мне тут "глухарей" итак хватает. Говори, что имеешь, - проговорил он, молчаливо указывая на мягкий, обитый черной кожей стул рядом со своим столом.
  - Дело оказалось не таким простым, как показалось вначале, товарищ полковник, - принимая приглашение присесть, с энтузиазмом, печатая каждое слово, как шаг на плацу, быстро и четко заговорил Перепелица. - Сначала я подумал, что это самоубийство или несчастный случай. Затем, просто бытовое убийство - нападение хулиганов на пьяного прохожего. Вроде все сходилось - найдены следы крови на скамейке и на шляпе... Но потом мне бросилась в глаза странная деталь... Обычно нападения такого рода заканчиваются грабежом, а тут - и бумажник на месте - между прочим, с пятью тысячами рублей - что для пьяной шантрапы было бы большой находкой...
  - А, может, и не было никакого нападения? - неожиданно перебил Усманов, пробуравив Перепелицу своими выпуклыми, как у рыбы, почти бесцветными невыразительными глазами. - Пьяный человек - мало ли где мог упасть, расшибить голову, разбить нос, вот и крови лужа... А на теле обнаружены следы побоев?
  Лицо Перепелицы исказила гримаса - он не любил "черных дыр" в своих умопостроениях.
  - Тело обезображено до неузнаваемости. Если даже там и были побои, установить сейчас практически невозможно: просто кровавый кусок мяса - и все...
  - Ну вот, я и говорю, - с какой-то неожиданной настойчивостью проговорил полковник, - скорее всего никакого убийства не было, а просто пьяный разбил себе голову, нос, наследил кровью, а потом потерял равновесие и упал под движущийся электропоезд! - констатировал Усманов.
  - Не похоже, товарищ полковник, - покачал головой Перепелица, закуривая сам и подкуривая сигарету Усманову. - Есть свидетель.
  - Свидетель? - разочарованно выдохнул Усманов.
  - Да, билетный кассир. Она до смерти испугалась этих недоносков и сидела как мышь в своей будке. Она сказала, что когда они закончили избивать Расторгуева, то просто ушли с перрона еще до поезда, причем...
  - ???
  Перепелица шумно затянулся...
  - ...причем шли спокойно, не убегая, словно сделали свое дело, а потом - пропали...
  - Куда - пропали?
  - Кассир не видел. Просто пропали и все, как будто их и не было вовсе... И еще... Когда Расторгуев встал и пошел к подъезжающему поезду, кассир сказала, что была уверена, что его кто-то толкнул...
  - Куда?
  - Под поезд! Движение тела было такое, будто кто-то ему помог... упасть...
  - Так, слушайте, Перепелица, тут уже чертовщина какая-то пошла! - резко прервал следователя полковник. - "Исчезли"... "Толкнули"... Эта кассирша, случаем, не трезвая была?
  - Ну, в общем-то, да... - нехотя признался Перепелица. - Попахивало от нее... Бабушка это местная, пенсионерка, выпивает...
  - Ну, а-ха-ха, - облегченно рассмеялся помрачневший было сначала Усманов, - понятно... А машинист что говорит?
  - Машинист? - тут Перепелица еще больше скис. - Он говорит, что Расторгуев вроде бы бросился сам...
  - Понятно... Ну и что дальше?
  - А дальше я связался с женой потерпевшего - Татьяной Николаевной. Она сказала, что муж ее страдал затяжными депрессиями, запоями, вступал в беспорядочные половые связи...
  - Блин, Перепелица, говори русским языком - "изменял!" Тоже мне - кот ученый...
  - Ну да. Она и рассказала мне о Ганине. Ганин этот оказался довольно странным типом. Вроде бы и божий одуванчик, а что-то в нем есть... Вроде бы и искренне он оплакивал Расторгуева, - как говорят свидетели, своего единственного друга, - но о чем-то он явно не договаривает... И еще, самое главное, оказалось, что мое второе дело связано с первым...
  - С погибшей Мещеряковой?
  - Да. Оказалось, что она тоже была подругой Ганина и тоже была у него в гостях.
  - Совпадение?
  - Не похоже. Я навел справки, оказалось, что и предыдущие две подруги Ганина тоже погибли при странных обстоятельствах - то ли несчастный случай, то ли самоубийство, в рапортах моих предшественников констатированы самоубийства, но веских доказательств нет.
  - Были ли они в гостях у Ганина?
  - Неизвестно. Их родители не знают, где они были до своей смерти, хотя Ганина знают хорошо и подтвердили факт связи.
  - А другие подруги? Друзья?
  - Друзей у него больше не было, а другие подруги живы-здоровы, все три замужем, имеют детей. Правда, те три пропавшие подруги Ганина - это подруги, с которыми он имел дело в последние лет пять, а другие три - это старые, институтские еще...
  - Версии?
  - Версия у меня одна: есть какое-то "икс" в этом уравнении, которое мне остается неизвестным, которое и связано со всеми остальными его членами. Нутром чую, что эти несчастные случаи и смерть Расторгуева связаны, хотя бы тем, что все они были близкими людьми Ганина и, по крайней мере, двое из них были у него в гостях, в его домишке в Валуевке.
  - А дома - нашел что-нибудь?
  - Вообще-то нужен ордер и обыск по полной программе, но у нас недостаточно улик против него, тем более, что Расторгуева били вообще "левые" ребята. Но все же я кое-что там посмотрел...
  - И что?
  - Странный он человек, товарищ полковник. Картины у него хорошие, но чудные - очень уж настоящие какие-то...
  - Ну, картины, Перепелица, это еще не основание для подозрений... - как-то чересчур торопливо проговорил Усманов, а потом хлопнул ладонью по крышке стола и встал. - Думаю, дело выеденного яйца не стоит и "глухаря" нам на этот раз удалось избежать точно. Расторгуев был пьян, упал со скамейки, разбил себе голову и нос, замарал все кровью, потом, будучи в стельку пьян или страдая приступом депрессии, упал на пути электропоезда. Пьяный кассир, под впечатлением происшедшего, придумала историю об исчезающих подростках и невидимых толкателях на пути. Вот и все - дело можно закрывать с вердиктом несчастный случай или самоубийство - в зависимости от того, как трактовать...
  - А как же погибшие подруги?
  - Все очень просто: три самоубийства - вот и все, тем более что предыдущие следователи постановили то же самое о двух первых случаях, - Усманов как-то странно посмотрел на Перепелицу и последнему показалось, что он чуть ли не подмигнул ему, во всяком случае, щека его дернулась...
  Перепелице стало как-то нехорошо на душе - обычно въедливый и ответственный служака-сыщик, старой, еще советской, школы, вдруг напрямую давит на него, на Перепелицу под благовидным предлогом ЗАКРЫТЬ дело, даже не разобравшись до конца в деталях, тем более что совпадение всех четырех смертей - очевидно...
  - ...Нам тут сразу двух "глухарей" на участке не нужно, понимаешь? Не нужно... - откуда-то издалека доносились до Перепелицы обрывки рассуждений шефа. Перепелица вдруг резко взглянул в большие голубые глаза Усманова и увидел - или ему показалось, что увидел - в круглых золотистых бликах очков какое-то солнцевидное лицо, которое было искажено гримасой лютого гнева, а также выражение почти животного ужаса в глазах шефа.
  - ...Ты меня понял, майор Перепелица? Закрывай оба дела с концом! Нам тут "глухари" не нужны!..
  Майор Перепелица, силясь подавить в себе жуткое чувство, возникшее в груди - он впервые за 15 лет работы в областном угрозыске видел Усманова ТАКИМ! - встал, потушил окурок в пепельнице, и отправился к выходу из кабинета.
  - Майор Перепелица...
  - Да, товарищ полковник? - уже взявшись за дверную ручку, повернулся к начальнику оперуполномоченный.
  - Ты хорошо поработал... Я подам рапорт о твоих достижениях "наверх".
  - Рад стараться, товарищ полковник.
  Ехал домой - а жил Перепелица далеко за городом - в скверном настроении. Мало того, что обычно свободные в это время дороги вдруг все оказалис наглухо забиты пробками, пришлось даже поматериться как следует, еще и голова разрывалась по поводу сегодняшнего. Дело, конечно, не в том, что пока он не видел способа найти разгадку таинственных происшествий - такое неоднократно бывало и раньше - далеко не каждое преступление можно раскрыть вот так, слегонца, почти над каждым надо изрядно постараться, попотеть, - а в том, что его мучили какие-то навязчивые мысли, беспокойство какое-то...
  И было от чего! Сначала эти жуткие откровения про исчезающих молодчиков и невидимо толкающие руки, потом этот ужасный портрет, от которого он в течение нескольких минут просто физически не мог оторвать взгляд, это странное падение с лестницы - он сам отчетливо ощущал, что кто-то толкнул его сверху, и это явно был не Ганин, который еще и не начал тогда спускаться -, и, наконец, это совершенно немыслимое поведение бывалого следователя полковника Усманова, жуткий блик на его очках, выражение ужаса, этот необъяснимый почти что приказ закрыть дело...
  Нет, это уж слишком! Пора брать отпуск и ехать с женой на юг! "Видимо, я переработал, - подумал Перепелица, - вот уж 15 лет на меня сваливают самую грязь, а отпуска то и дело сокращают да переносят... Нет уж, если завтра же не дадут его, уволюсь нахрен!"
  В этот момент очередная пробка рассосалась и он включил газ на полную катушку - хотелось поскорее оказаться дома, принять горячую ванну, наесться до отвала и лечь спать, а то в эту ночь за всеми этими допросами да расспросами так поспать толком и не удалось.
  - Агхххх! Агхххх! - протяжно зевнул Перепелица и лишь пронзительный гудок машины с противоположной полосы напомнил ему, что он чуть не выехал на встречную полосу.
  "Проклятье! Так и разбиться недолго! Вот что значит не спать почти всю ночь!"
  Перепелица посильнее сжал баранку руля и стал внимательнее следить за дорогой. Как на зло, она свернула строго на запад и заходящее солнце светило ему прямо в глаза. Перепелица открыл бардачок и разочарованно цокнул языком - солнцезащитные очки он, похоже, забыл дома...
  "Черт! Что за день такой невезучий, а? Еще и солнце это, тьфу на него!" - и он с какой-то необъяснимой злобой посмотрел на ярко светивший диск заходящего солнца и... челюсть у него едва не отвисла от удивления! Вместо солнечного диска он отчетливо увидел лицо той самой незнакомки с портрета, фиалковые точки глаз, искривленный гримасой смеха чувственный рот, хищно сверкающие идеально ровные зубы, и в ушах его зазвенел этот леденящий, совершенно бесчеловечный жестокий смех, от которого кровь стыла в жилах, как от воя волков в диком лесу.
  Перепелица зажмурил глаза, чтобы избавиться от навязчивой галлюцинации, и инстинктивно дернулся в сторону всем телом, как это бывает, когда на кожу попадает что-то мерзкое, неприятное, гадкое, вроде паука, червя или слизня, а когда он их открыл... То увидел на большой скорости несущийся ему навстречу бензовоз - видимо, дернувшись телом, он случайно повернул рулевое колесо и выскочил на встречную полосу! Взвизгнули отчаянным скрипом тормоза, резко крутанулся в сторону руль, а потом ДВА автомобиля столкнулись. Грохот взрыва был таков, что слышен был и в городе, и даже в Валуевке. От черной тойоты, равно как и от его водителя, не осталось ничего...
  
  ТРИ
  
  Как только за следователем Перепелицей закрылась дверь, Ганин без сил рухнул на скрипучую двуспальную кровать и некоторое время лежал неподвижно. Множество мыслей, словно рой потревоженных пчел, кружилось в его голове: Наташенька, Клава, Пашка, Лариса... Смерть самых близких к нему людей - в это просто невозможно было поверить!
  "Боже мой, ну как, ну как же... Ну говорил же я ему, останься! Эх, надо было лично посадить его в электричку! А Лара, Наташенька, Клава... Я ведь даже не попытался их найти! Думал, навязываться... зачем?" - Ганин с досадой скрипнул зубами и закрыл глаза. На темном фоне роились цветные пятна, которые обычно бывают перед глазами, когда их закрываешь при свете дня. Ганин любил смотреть на эти пятна, на их причудливые переливы, изменения форм, иногда он даже воображал себе какие-нибудь фигуры - это его успокаивало.
  Но вдруг несколько светлых пятен, медленно изменяя свои формы, стали неожиданно соединяться в одно целое. И вот уже перед взором Ганина снова, как всегда улыбающееся, даже смеющееся лицо солнцелицей принцессы: та же соломенная шляпка с алыми лентами, сдвинутая кокетливо на затылочек, те же белоснежные зубки, остренько выглядывающие из-под пухлых чувственных алых губ, фиалковые глазки, необыкновенно яркие, прозрачные, как мелководье тропического моря, с веселыми искорками, золотистые волны вьющихся на кончиках волос...
  От приятного видения открывать глаза не хотелось. Ганин приветливо улыбнулся, а девушка из портрета уже протянула к нему свои длинные тонкие бело-розовые ручки с аккуратными ногтями, не испорченными лаком, и что-то ему заговорила. Что - слышно, естественно, не было, но что-то нежное, приятное... Ганин замотал головой и мысленно сказал, что он ничего не слышит и ничего не понимает, но девушка продолжала говорить и говорить, а потом - смеяться. И Ганин, волей-неволей, засмеялся ей в ответ...
  Из этого приятного состояния его вывел резкий звук - кто-то несколько раз со всей силы ударил по клаксону автомобиля. Ганин быстро вскочил с кровати, удары из коротких стали долгими, протяжными.
  - Эй, Ганин, ты что - помер там что ли? - раздался смутно знакомый, громкий, почти громоподобный бас.
  - Ой, Валерий Николаевич! - всплеснул руками Ганин и быстро выбежал на улицу. Там, у самой калитки, застряв передними колесами в яме, наполненной грязной дождевой водой, стоял здоровенный черный мерседес с зеркальными тонированными стеклами, одно из которых было опущено. Внутри автомобиля сидел человек в дорогом костюме и нетерпеливо бил по клаксону. - Валерий Николаевич, да что ж Вы это... в такую конуру-то... я бы сам... я...
  - Ганин! Черт тебя дери! Весь день звоню тебе на трубу, недоступен да недоступен! Ты что в сортире утопил ее, что ли? Хорошо, адрес твой был у меня записан...
  Ганин виновато покраснел и быстро похлопал руками по всем своим карманам - и джинс, и рубашки.
  - Да, Валерий Николаевич! Уронил где-то... Да Вы проходите ко мне, проходите, я Вам чаю налью, проходите! - опять закудахтал Ганин, чуть ли не прыгая вокруг черной машины.
  Дверь черного мерседеса плавно открылась и прям к калитке из мягкого сиденья выполз довольно моложавый, атлетически сложенный высокий мужчина с сильными проседями в темно-русых, стриженных "боксом", волосах, дорогом шелковом светло-кофейного цвета костюме с белым галстуком, на котором красовалась золотая заколка с бриллиантом. Пальцы его были унизаны перстнями, в зубах блестело несколько золотых коронок. Он был гладко выбрит, а улыбка, казалось, никогда не сходила с его губ, которая, впрочем, резко контрастировала с холодным жестким взглядом стально-серых "волчьих" глаз, какие бывают почти у всех военных, прошедших через "горячие точки". Казалось, этот человек никогда, ни на минуту, не расслаблялся, даже когда шутил или смеялся, - его глаза всегда оставались серьезными и холодными, словно их хозяин всегда либо думал о деле, либо оценивал собеседника.
  - Ну и конура у тебя, Ганин... - присвистнул вошедший, неприязненно оглядывая убогие апартаменты своего протеже. - Слушай, мне надо срочно что-то у тебя купить, чтоб завтра-послезавтра и духу твоего не было в этой развалюхе! Купишь себе нормальный коттедж в Сосновом Бору или в Излучье - там у меня есть компаньоны, которые недвижимостью торгуют. Лямов за 20-25 вполне можно что-то присмотреть...
  Ганин чуть не выронил чайник, который он только что наполнил свежей водой.
  - Да как же... как же... Валерий Николаевич... Да все мои картины столько не стоят! Я их продавал каждую по 20-25 тысяч максимум!
  Валерий Николаевич Никитский - пожалуй, самая известная акула бизнеса в области, по слухам, близко связанный с криминальным миром, вальяжно развалившись на стуле, несколько свысока, оценивающе, осмотрел Ганина с ног до головы, слегка скривив губы.
  - Запомни, Ганин, учись, пока я жив! Продать можно все и за что угодно: можно продать кучу дерьма за миллионы, а можно продать кучу золота за бесценок - все зависит от того, как и когда это подать. Я уже больше двадцати лет в бизнесе и видел, как ворованные бэушные иномарки впаривали за бешеные бабки, и видел, как стоящие машины отдавали за бесценок. Так что, Ганин... Будет у тебя имя - твои картины будут покупать не за миллионы деревянных, а за баксы, не будет - так и сдохнешь в этой конуре!
  - Думаете... Завтрашняя выставка...
  - Посмотрим. Всем своим я уже сказал, мои пиарщики уже поработали с прессой и телевидением. Будет освещение, будет ажиотаж... - Никитский достал из золотого портсигара длинную и толстую ароматно пахнущую гаванскую сигару, смачно откусил конец и выплюнул его прямо на пол, а потом закурил. - Ты где пропадал весь день, а? Ты ж должен был в обед ко мне подъехать! - наконец, перешел к делу Никитский.
  Ганин уже успел разлить чай, поставить на стол варенье и сесть за стол.
  - Простите, Бога ради, Валерий Николаевич! Тут на меня столько всего навалилось! Мой друг, Пашка Расторгуев - ну, я Вам про него рассказывал как-то, он тоже художник, мой однокашник, правда, он работал в дизайнерской фирме, картины редко писал... Так вот, Пашка, оказалось, вчера погиб и у меня совершенно все вылетело из головы, а тут и телефон куда-то потерялся, в общем...
  - ...В общем, разгильдяй ты, Ганин! - громко, но беззлобно подытожил Никитский с нескрываемым чувством собственного превосходства. - Если б не твои картины, не потащился бы я в такую запинду, это уж точно, понравились мне больно они... У меня когда двоих корешей замочили, я умудрился вместо похорон на день рождения к губернатору поехать, а ты... - Никитский махнул рукой с таким выражением - "мол, что с тебя взять" - и с удовольствием принялся за малиновое варенье с чаем.
  - Это от бабушки еще осталось, - поспешил вставить Ганин и покраснел. - Никто такого ароматного варенья больше не делал. Да и в чай я ложу листья малины, с детства люблю... - Ганин тихо и мечтательно вздохнул, подперев щеку рукой, медленно постукивая ложкой в чашке ароматного чая.
  - Да уж... - "волчий" взгляд Никитского совершенно неожиданно потеплел. - Я тоже с детства любил малиновое и у меня тоже была бабушка. А сейчас, Ганин, моя третья жена, как и две предыдущие, ни хрена готовить не умеют! Даже яичницу с помидорами ей не доверю, стерве... Только и может, что бабки с меня сосать да обращать их во всякую хрень, которой забиты уже все шкафы. Веришь, нет, Ганин, за всю жизнь - ни одной нормальной бабы у меня не было - всякая пена лезет! Эх... Первая еще хоть как-то пыталась, детей хоть рожала... А остальные... По целым дням то в солярии, то на фитнессе, то в бутиках, то... - Никитский с досады махнул рукой и, с удовольствием хлюпнув, отпил ароматного чая с малиновыми листьями и заел ложкой варенья. - Соскучился я по варенью, Ганин, а никто у меня его готовить не умеет...
  - Хотите, я Вам пару банок с собой дам? - вдруг наивно воскликнул Ганин и как-то по-детски широко улыбнулся. - У меня еще есть!
  - Я их у тебя куплю - по тысяче за штуку! - и Никитский засмеялся громким и неприятным металлическим смехом.
  Отсмеявшись, Никитский, наконец, отодвинул пустую чашку и уже серьезно сказал:
  - Так вот, Ганин, зачем я к тебе приехал... Выставка завтра будет открыта в 12 часов. Открывать будет губернатор - я его сам об этом попросил - в Центральном Музее, на улице Верещагина, 15, в главном выставочном зале. Тебе надо быть пораньше - смотри не опоздай! У тебя есть смокинг?
  Ганин спрятал глаза и покраснел.
  - Я так и знал. Я тебе привез три комплекта, посмотри. Если бы сам приехал, мои девочки тебя бы одели как следует! Кстати, лучше я за тобой своего шофера пришлю, а то проспишь еще. Да... Там будет куча репортеров, будут задавать вопросы - про меня, Ганин, ни-ни! Ты со мной "познакомишься" прям там, на выставке. Все будет проходить под знаком федеральной программы по развитию культуры, искусства, ну и всякой такой хрени, не важно... Мне светиться там пока нельзя. Но когда пойдет ажиотаж и все такое - я - твой агент, все покупки - только через меня и мое агентство, понял? Я сам диктую цены, беру комиссионные... Да ты не бойся! - тут он хлопнул здоровенной волосатой ручищей по плечу Ганина и ухмыльнулся, хищно свернув золотой коронкой. - Комиссионные пойдут на благотворительный фонд - вот его мы с тобой и попиарим по полной. Скоро будут выборы губернатора, у меня есть кое-какие планы... Ты меня понял?
  Ганин быстро кивнул - у него кругом шла голова: будет выставка, будут продажи, а это - самое главное, все остальное ничуть не оставалось ни в его памяти, ни в его сердце.
  - Ну, вот и договорились! - удовлетворенно облокачиваясь на спинку стула, сказал Никитский. - Я к тебе приставлю одного человека, он будет с тобой работать во всем, что касается продвижения, продаж и всего прочего. Познакомишься прям на выставке... Ну а теперь, пойдем, покажи мне свои старые работы. Куплю у тебя что-нибудь на первый раз, а то не могу смотреть на эту конуру и на этот бомжовский прикид у тебя... - Никитский резко встал со стула.
  - Придется лезть на чердак... - виновато разводя руками, сказал Ганин.
  - Ничего другого я здесь и не ожидал, - хмыкнул Никитский и полез по скрипучей лестнице на чердак.
  - ...Опа-а-а-а! Вот это новость!!! - удивленно и радостно воскликнул Никитский, только что забравшийся на самый верх.
  - Что? Что там, Валерий Николаевич? - Ганин запыхался, карабкаясь по крутой лестнице, а поднявшись, некоторое время не мог отдышаться, а когда, наконец, отдышался, то увидел, как Никитский с нескрываемым восхищением смотрит на портрет "мечты поэта".
  - Фантастика, просто фантастика... - как-то сладострастно причмокнул губами Никитский. - И где ты такую кралю откопал, Ганин? Просто конфетка...
  Ганину стало как-то не по себе - эти сладострастные взгляды, эти причмокивания... Ему показалось, что, наверное, то же самое должен чувствовать отец, когда случайно застает свою взрослую дочь в объятиях какого-то незнакомца. Ганин робко взглянул на портрет и... ему на мгновение показалось, что он разделяет его чувства: в фиалковых глазах девушки куда-то запропастились веселые искорки, зрачки словно сузились, как иголочки, появился какой-то презрительный прищур, уголки губ вроде как стянулись в гримасе отвращения.
  - Сколько ты запросишь за этот портрет? Лям, два, три? - с каким-то возбужденным придыханием спросил Ганина Никитский, не отрывая взгляда от девушки, буквально пожирая и раздевая ее глазами.
  - Я... я... я... вообще-то я не рассчитывал ее продавать, да и выставлять тоже... Это моя фантазия, моя мечта...
  - ...Твоя фантазия теперь тебе принесет нормальные деньги! Давай, плачу пять - и мы в расчете! Тебе этого хватит, чтобы съехать из этой берлоги.
  Ганин только разевал рот, как рыба, выброшенная на берег, и ничего возразить не мог.
  - Ну, пока все, мне пора! Остальное посмотрю в следующий раз. Думаю, если выставка пройдет успешно, все твои картины будут раскупаться на "ура" и твой чердак опустеет. - Никитский решительно схватился за раму и...
  Но портрет поднять не смог! Хотя картина была довольно большая, в натуральную величину, но Никитский был мужчиной атлетического телосложения - его кулаки были чуть ли не с половину головы Ганина! - раньше он, насколько помнил Ганин, профессионально занимался боксом, а в молодости воевал в Афганистане. - Что за черт, Ганин!? Он что у тебя - приклеенный?! - сконфузился Никитский и в его обычно холодных, бесстрастных, "волчьих" глазах появилось - уже во второй раз! - хоть какое-то чувство - чувство недоумения и гнева. Никитский был не из тех, кому кто-то или что-то отказывает!
  - Сейчас, сейчас, - затараторил Ганин, - сейчас, Валерий Николаевич! Позвольте мне, я попробую! Может, Вы не так взяли его...
  Ганин подошел к портрету, быстрым движением вытер слезу со щеки и также быстро поцеловал дешевенькую деревянную раму, послав мысленный сигнал: "Прости, так надо!", а потом взял картину и... легко поднял ее!
  - Фантастика... - прошептал Никитский, пропуская Ганина с картиной вперед.
  Уже в комнате Никитский, не откладывая дела в долгий ящик, выписал Ганину чек на пять миллионов рублей, а Ганин, тем временем, чуть не плача - во всяком случае, глаза у него были мокрые от слез - упаковывал картину в бумагу, которая у него хранилась в шкафу как раз для таких случаев, а ему при этом казалось, что он кладет в гроб горячо любимого человека.
  "Не плачь!" - вдруг вспыхнула в его сознании, словно молния на темном предгрозовом небосводе, чья-то чужая мысль. И не успел Ганин удивиться, как еще одной молнией полыхнула вторая: "Мы снова будем вместе!"
  - ...Ну что, Ганин, держи свой первый настоящий гонорар, - протянул Никитский Ганину чек и похлопал по плечу. - Давай, дотащи мне ее до машины.
  Ганин выволок сверток на улицу. Солнце уже почти село. Остались светлыми только кроваво-красные облака на горизонте, а все остальное - и хищно раскинувшие ветви деревья, и крыши соседних домов, и телеграфные столбы - превратилось в абсолютно бесцветные, темные силуэты, особенно темные на фоне еще светлой полоски на линии горизонта. Ганин невольно залюбовался этим зрелищем, он обожал его и про себя называл "театр теней" - в эти предрассветные или предзакатные минуты весь мир словно превращался в черные тени, в декорации к какой-то мистической картине, и это возбуждало в Ганине его творческий инстинкт, мотивировало его к писать... В самом деле, что может быть более притягательным для Художника - в самом широком смысле слова - чем запечатлеть через свое творчество эту красоту навечно, на холсте, на бумаге, в музыке... - открыть окно в неведомый мир и, окунувшись в этот мир самому, приобщить к нему других, а, может быть, и впустить этот мир - в наш...
  - Ну что ты там ворон считаешь, Ганин! - недовольно прикрикнул Никитский, уже сидя за рулем. - Давай, клади картину на заднее сиденье, мне уже пора! Ехать еще минут сорок - не меньше...
  Голос Никитского вывел Ганина из эстетического ступора и он сделал, не без сожаления, то, что ему говорили.
  - Счастливой дороги, Валерий Николаевич! Увидимся, ой, познакомимся на выставке! - грустно улыбнулся Ганин и помахал ему, как-то по-детски смешно, своей бледной тонкой рукой.
  - Давай, Ганин, до завтра! - ответил Никитский, бросая окурок сигары в лужу и не без труда выруливая из непроходимой грязи. - Кстати, Ганин, ВСПОМНИЛ! Твоя девочка с портрета мне очень и очень кого-то напоминает, но кого - хоть убей не помню!
  - Правда? - удивился Ганин. - Хотел бы я ее встретить на самом деле, если она жива еще...
  - Я отдам эту твою картину на выставку с надписью "Не продается". Авось, найдется твоя девица! - хохотнул Никитский. - Только я бы хотел познакомиться с ней пораньше.
  Лицо Ганина исказила гримаса, но зеркальное окно водителя "мерса" уже закрылось и машина, выехав на ровное место, резко газанула и скрылась в полумраке.
  Никитский приехал домой гораздо раньше, чем через 40 минут: дороги были свободны, а потому Никитский - большой любитель риска и быстрой езды - ехал на предельной скорости. Он открыл окна своего мерседеса и с наслаждением вытащил левую руку из окна, чувствуя как упругий прохладный воздух ласкает кожу на его ладони. Скорость создавала легкое ощущение эйфории, иллюзию свободы, и Никитский радостно засмеялся.
  Скорость помогала пробудить приятные воспоминания, когда он, будучи молодым советским офицером, водил в атаку боевой Ми-24 на кишлаки моджахедов. Он до сих пор не мог забыть это потрясающее ощущение, когда ты ведешь боевую машину на полной скорости, когда ветер свистит в твоих ушах, ничего не слышно от шума винтов, а там, внизу, бегают многочисленные, с виду как игрушечные, фигурки людей, едут маленькие, как детские модельки, машинки, а стрелок по его команде нажимает гашетку - и яркие светящиеся ракеты летят прямо вниз, и там, на выжженной жарким афганским солнцем желто-бурой земле словно чудовищные цветы расцветают клубы ярко-оранжевого пламени, в стороны летят куски металла, обгоревших тел и бетона. Маленькие человечки что-то кричат, махают тоненькими ручонками, куда-то бегут, а стрелок выпускает вслед длинные свинцовые очереди из крупнокалиберных пулеметов и смеется, смеется и смеется...
  "Да уж, - подумал Никитский - гонка на "мерсе" не заменит того кайфа, который был тогда, в Афгане! Кто знает, если бы не этот козел, полковник, так бы может быть и остался в армии... "Дьявольскую колесницу" не заменит ни один самый быстрый "мерс" на свете!"
  Капитан Никитский был уволен из армии со скандалом. Однажды он на своей машине буквально стер с лица земли совершенно мирный кишлак, причем тогда, когда там был какой-то базар, погибло огромное количество народу. Это стало известно командиру полка. Тогда дело замяли, тем более, что, по слухам, вообще готовился вывод войск из Афганистана и на самом "верху" собирались дать амнистию всем "воинам-интернационалистам", замешанных в "военных преступлениях", но Никитского из армии все-таки уволили... Пришлось искать другую работу. Благо, Перестройка была в разгаре, как грибы после дождя появлялись кооперативы, а вместе с ними и - организованная преступность, в которой очень и очень нужны были крепкие "афганцы". Никитский быстро нашел там свое место, хотя у него и хватило ума при первой же возможности "отмыть" "отработанные" там деньги и свое лицо - дружеские связи с другими "афганцами", занявшими ответственные посты в милиции, в госучреждениях - ему в этом очень помогли. Он заработал приличные деньги на торговле сомнительными иномарками, а когда подвернулся момент, вложил вырученные деньги в приватизирующуюуся нефтедобавающую компанию... Когда Никитский стал уже "новым русским" в малиновом пиджаке и с золотой цепью на шее, долларовым "нефтяным" миллионером, он даже нашел того самого полковника, который его "сдал" - тот потерял обе ноги на войне и еле сводил концы с концами на пенсии. Никитский подарил ему протезы, оплатил операцию, дал денег жене и детям, но даже слов благодарности от него не дождался. Тот исподлобья посмотрел на бывшего капитана из-под кустистых светло-русых бровей и тихо сказал: "Не откупишься, Никитский, никогда не откупишься". И все, больше ничего не сказал. Но Никитский тогда только покровительственно похлопал бывшего начальника по плечу и велел своему секретарю открыть на его имя валютный счет, чтобы семья его сослуживца уже никогда ни в чем не нуждалась, но на следующий день узнал, что полковник Волков застрелился из наградного оружия...
  "Из гордости - подумал тогда Никитский. - Ну и дурак, а я ведь из-за него такой кайф потерял!"
  Конечно, уже когда Никитский стал богат, он купил себе вертолет, но это было не то: мало было летать, надо было, чтобы были эти игрушечные домики внизу, эти игрушечные человечки, машинки и чтобы ты, именно ты, был властелином их жизни и смерти, посылая огненный - ракетно-свинцовый - смерч вниз, и притом сам ощущая, как ты балансируешь на грани - стоит только кому-то из этих человечков из чего-нибудь в тебя попасть... Нет, ни обыкновенный вертолет, ни "мерс" никогда этого не заменят!
  Но сейчас Никитский смеялся и на миг представил, что он до сих пор летит в этом вертолете, до сих пор он там, на той войне... И ему вдруг пришла в голову мысль, что все, что он делал в своей жизни потом - бизнес, разборки, гонки, бабы, наркота - это всего лишь попытка хоть отчасти вернуть то ощущения свободы, опасности и власти, которое он имел тогда, под вечно палящим солнцем Афганистана...
  Но вот поездка окончилась. Черный мерседес мягко подкатил к огромному особняку XVIII века, принадлежавшего некогда роду князей Барятинских. Это было высокое бело-голубое трехэтажное строение в стиле елизаветинского барокко, с выдающимся портиком с треугольной крышей, мощными, но грациозными белыми дорическими колоннами, большими окнами из цветного стекла, посреди пышущего зеленью парка, с белокаменными беседками, фонтанами, прудом с утками и лебедями, тенистыми аллеями, посыпанными белым мраморным песком. Никитский урвал особняк в самом начале 90-х. Тогда это был закрытый санаторий для отдыха высоких партийных "товарищей" местного обкома. Когда имущество партии пошло "под молоток", Никитский благодаря своим "афганским" связям в администрации сумел за бесценок купить бывший дом отдыха - который по-хорошему мог стать музеем архитектуры "елизаветинской эпохи" - и превратить в кричащий символ образа жизни современного нувориша. Никитский даже не поскупился оплатить работу городских историков, которые сумели восстановить изначальный облик здания и его убранства, а сам ликовал в душе: "Все правильно! Раньше здесь жили одни князья, теперь другие" - ему нравилось думать о том, что теперь он - сын водопроводчика и крановщицы, бывший младший офицер советской армии - живет во дворце, принадлежавшем аристократам, чьи кости давно сгнили в могиле, а он вот жив, здоров и вполне доволен своей судьбой!
  А потому, когда он увидел художника с мольбертом у ворот, просящего разрешение нарисовать его особняк, Никитский пришел в восторг, ведь и князей Барятинских кто-то рисовал давным-давно, и их портреты до сих пор красуются в Третьяковке, в Эрмитаже... И он дал добро художнику, но только с одним условием - написать портрет и его самого и его семьи, когда тот закончит рисовать поместье. В этом и был один из главных резонов выставки - "раскрутить" непризнанного гения Ганина, а потом заказать уже знаменитому художнику, заслуженному деятелю искусств РФ портрет своей семьи, который увековечит его величие, как когда-то увековечили его портреты князей Барятинских.
  Мягко шурша по гравию, черный мерседес заехал на территорию поместья, через открытые охраной ворота. Когда дверь машины открылась, к ней уже подбежали трое охранников в "хаки" и солнцезащитных очках с короткими автоматами АКСУ в руках. В охрану Никитский брал только бывших военных и только тех, кто прошел "горячие точки", а платил столько, что мог рассчитывать на их жизнь также, как на свою собственную.
  - Валерь Николаич, Валерь Николаич! Мы уж забеспокоились... Взяли бы ребят, Вам без охраны никак нельзя!
  - "Кому суждено быть повешенным - тот не утонет", - хмыкнул Никитский. - Вы мне нужны, чтоб детей да жену охранять, а себя я и сам защитить смогу, не мальчик, - он недовольно сморщился - терпеть не мог охрану рядом с собой, также как и водителя в машине - это мешало ему ощущать себя свободным, ощущать риск, делало его жизнь тюрьмой... - Лучше отнесите картину, которая на заднем сиденье, в дом, пусть повесят ее у меня в спальне, прямо напротив кровати, да поосторожней! - 5 лямов как-никак стоит! - и довольно ухмыльнулся, обнажив золотые коронки во рту. Двое охранников аккуратно, нежнее, чем мать младенца, вытащили упакованную в оберточную бумагу картину и осторожно понесли по главной дорожке в дом, а третий уже сел за руль, чтобы отогнать машину в гараж. Ворота медленно закрылись, словно чудовищные челюсти, проглотив свою жертву, с намерением больше никогда ее не выпускать из своего раззолоченного чрева.
  Никитский отправился сначала в свой личный спортзал, располагавшийся в подвале поместья, там вволю потягал штангу, размялся на беговой дорожке, побил боксерскую грушу, а потом сходил в приготовленную для него сауну, затем плотно поужинал. На ночь он зашел в детскую и пожелал детям - тихому юноше пятнадцати лет и такой же тихой девочке десяти - спокойной ночи. С женой видеться не хотелось...
  И все это время Никитский, сам себе в этом не признаваясь, думал только об одном - о Портрете! Точнее, о прекрасной незнакомке, изображенной на нем. Тягая штангу или кряхтя под ударами веника, поедая бифштекс с кровью или целуя шелковистые волосы детей, перед глазами его стояла только одна картина - золотоволосая девушка с солнцевидным лицом, фиалковыми глазами и чуть приплюснутым носиком в соломенной шляпке с атласными лентами и корзинкой лесных цветов... Лицо ее смутно казалось ему знакомым и этим, главным образом, портрет и притягивал к себе: а что если изображенная на нем девушка существует на самом деле?! Никитскому до смерти надоела его последняя жена, к тому же она старела, ей уже было 35 - какие бы солярии и салоны красоты она не посещала, 25-летней она уже все равно не будет... А тут - не девочка, а цветочек полевой, конфетка! С такой и за границей появится не стыдно, и у губернатора, и друзьям показать... Это бриллиант, который идеально подойдет к его костюму, а этому бриллианту только он, Никитский, может дать достойную ее красоты оправу!
  Поцеловав детей и пожелав им спокойной ночи, Никитский быстрым шагом отправился в свою спальню. Это была личная опочивальня князей Барятинских, полностью восстановленная в том виде, в котором она была двести с лишним лет назад - широкая кровать с шелковым постельным бельем под балдахином, розовые обои с изображением пузатых голеньких амурчиков с луками и полуголых нимф с лирами, картины художников XVIII века - в основном, портреты -, золотые подсвечники и люстра с настоящими восковыми свечами, пушистый персидский ковер, мебель искусной резьбы из настоящего дуба, старинный клавесин... Даже свой iPad Никитский не оставлял в этой комнате - ничто не должно нарушать эстетическую гармонию Великого века!
  Когда Никитский вошел в спальню, он первым делом посмотрел на ТО САМОЕ место - часть стены слева от раскрытого высотой в три человеческих роста старинного окна - место для Портрета, как раз напротив кровати. Да, Он был уже там...
  Никитский довольно улыбнулся и, получше завязывая на ходу пояс махрового розового халата, подошел к нему вплотную. Мягкое освещение люстры из двух десятков восковых свечей было очень выигрышным для портрета - романтический сюжет при романтическом освещении: замок вдали приобрел еще более насыщенные оттенки, фиалковые глаза стали еще более томными, а алые губы - еще более страстными.
  "Конфетка! - причмокнул губами Никитский. - Правда, рама дешевенькая... Ну ничего, завтра же закажу из чистого золота! Ты у меня будешь как принцесса - в золоте ходить и в бриллиантах!" - хмыкнул он и... усмешка застыла на его губах! Потому что девушка на портрете улыбнулась ему в ответ и кокетливо сощурила глазки!
  Сердце Никитского екнуло и судорожно забилось. Ему показалось, что пол под ним заколебался и что вот-вот он уйдет у него из-под ног, а точнее, разверзнется под ногами пропасть и он улетит прямо в преисподнюю! Но вскоре первый приступ страха пропал, и на его место пришло, вкрадчиво и в то же время настойчиво, вожделение.
  Да... Вожделение... Его терпкий сладкий привкус он ощутил еще тогда, на чердаке этой странной конуры, но сейчас... Оно становилось совершенно неодолимым! Оно охватило все существо Никитского, каждую клеточку его тела, оно сжигало его дотла! От страстной истомы подкашивались ноги, закружилась голова, сердце готово было, пробив грудную клетку, выскочить из груди, рот наполнился вязкой слюной, а глаза - розовой дымкой...
  У Никитского в жизни много было женщин. Еще в юности он никогда не страдал от отсутствия женского внимания - его физическая сила, решительность, граничащая с дерзостью, бесстрашие - все это еще со школы, где он слыл первым хулиганом, создавало вокруг него ореол "первого парня на деревне". Девушки липли на него, как мухи на мед, а уж тем более, когда он стал богатым... И девушки были разные - и блондинки, и брюнетки, и рыжие, и высокие, и пониже, и плоские, и "в теле"...
  А тут... Хотя девушка на портрете была красива, без сомнения, но что-то в ней было особенное...
  ГЛАЗА, конечно же, глаза! Таких он не видел ни у одной из них! У тех девушек глаза были как у детских куколок "барби" - пустые мутные стекляшки, в которых лишь иногда загорались бледные огоньки при виде зеленых купюр, "шмоток" или дорогих машин, а у нее... Никитский подошел совсем близко к портрету, встав лицом к лицу - портрет был ростовой - так что его глаза отделяло от ее всего сантиметров 20-30...
  Боже, какие необыкновенные глаза! Глубокие, как бездонный колодец, ясные, как безоблачное небо, фиалковые полутона сочно переливаются при колеблющемся свете восковых свечей, но самое главное - искорки... Искорки света - солнечного или лунного -, какие можно увидеть только на море, - так и плясали в томном фиалке ее глаз - и за их танцем, как за самим морем, можно было наблюдать бесконечно... Никитский не помнил, сколько он стоял и смотрел в них, но в какой-то миг он подумал, что продал бы и душу дьяволу, лишь бы эта девушка стала его, хотя бы на одну ночь!
  Не успел он об этом подумать, как вдруг отчетливо ощутил пряный аромат лесных цветов вокруг себя, дыхание свежего летнего ветерка, кряканье уток, шелест листвы...
  Глаза у Никитского буквально полезли на лоб - КАРТИНА ОЖИЛА! Как в кино, когда кусок белого полотна в зале вдруг оживает при выключенном свете и показывает нам движущиеся фигурки, лица, пейзажи, так и здесь - картина наполнилась жизнью. Утки в нарисованном пруду плавали и крякали, ветер развевал алые атласные ленточки на соломенной шляпке и шевелил складки белоснежной кружевной юбки-купола, а также флажки с таинственными знаками на полотнищах, что реяли на башнях розового замка. Разница состояла лишь в том, что в кино мы видим только изображения, а здесь чувствовался и запах, и ощущения, в кино мы не можем вступить в общение с персонажами, изменить линию их поведения, а здесь...
  - ...Ты хотел обладать мною, князь среди смертных? - раздался необыкновенно мягкий, мелодичный голос по ту сторону рамы, и девушка соблазнительно улыбнулась. Никитский уже физически не мог отвести взгляда от ее фиалковых глаз, они буравили его, не отпускали, они видели его насквозь и знали о нем все, даже то, чего, казалось, не знал и он сам... - Это возможно... Как там говорил один выскочка из Назарета? "Все возможно верующему", а-ха-ха-ха-ха! - мелодичные колокольчики зазвенели в ушах Никитского и от их сладостной музыки пламень вожделения стал совершенно непреодолим. Он инстинктивно чувствовал, что уже перешел грань между жизнью и смертью одной ногой, но также он понимал, что переступит через нее и второй ногой с такой же неизбежностью, как кролик попадет в пасть загипнотизировавшей его змеи или муха, угодившая в сеть, на обед к пауку. Никитский смутно помнил, что "Назарет" - это что-то очень и очень важное, что стоит только вспомнить, что же точно означает это слово, может, он и получит шанс на спасение, но... Вспоминать не хотелось! "Да!" - говорило его сердце, "да!" - вторила ему плоть. "Пусть будет смерть, пусть будет все что угодно, только бы получить Ее, только бы получить!" - и отравленный страстью мозг с неизбежностью тоже сказал свое вялое "да"...
  И как только это произошло, девушка вдруг размахнулась и бросила прямо в него свои цветы из лукошка, громко прокричав какие-то слова на незнакомом языке - гортанном, в котором почти каждое второе слово состояло из шипящих звуков. Что-то щелкнуло и солнечный свет из картины теперь уже бил в спальню Никитского, как если бы тот стоял напротив раскрытого на улицу окна.
  А потом девушка просто перешагнула через раму и оказалась в комнате прямо перед Никитским, в шляпке, в платьице, точь-в-точь как на портрете, таким же образом, как если бы некая шаловливая гостья решила зайти в комнату, расположенную на первом этаже, непосредственно через открытое по случаю летней жары окно.
  Она довольно осмотрелась и прошлась по комнате, словно забыв о Никитском.
  - Хоромы так себе, но пока сгодятся... Во всяком случае лучше, чем на чердаке в этой собачьей конуре, а-ха-ха-ха!.. Эй, ты, человечек, слышишь меня?
  Никитский почувствовал, что его потянула к девушке, которая стояла уже в центре спальни, какая-то неодолимая сила. Он против воли подбежал к ней и рухнул на колени, а девушка поставила прямо ему на голову свою ножку в изящной туфельке-босоножке и презрительно скривила губы:
  - Такова Моя воля! Отныне мой Художник будет жить здесь! Ты меня понял, собака?
  Кровь прилила к лицу Никитского - никто и никогда не обращался с ним так! -, но ножка девушки была необыкновенно тяжела - она придавливала его к полу, как 150 килограммовая штанга!
  - Да... - прохрипел Никитский.
  - Не "да", а "как будет угодно Вашему Высочеству", сволочь, кар-р-р-р! - раздался каркающий голос, и из рощицы, что на портрете, в комнату влетел большущий иссиня-черный ворон, сел на спину Никитскому и больно клюнул его в затылок.
  - Совсем оборзели эти денежные мешки, м-мяу! Чуть только денег наворуют, а уже возомнят себя невесть кем! Богами возомнят, черти их раздери, м-мяу! - злобно мяукнул такого же цвета и оттенка кот, но ростом с порядочного дога, выпрыгнувший вслед за вороном из рощи на портрете, и, встав на задние лапы, больно тяпнул левой передней лапой Никитского по уху.
  - Кар-р-р-р, не говори! - поддакнул ворон. - Да какие из них боги? Кар-р-р-р! Вот раньше боги были - это да... Помню я эти времена - солнцеокого Аполлона, как он целые города сжигал своим огненным взглядом, ненасытного быкоголова Молоха, который мог сотню визжащих младенцев сожрать за раз и даже не поперхнуться! А эти мрази?! Что они могут? Только деньги воровать да с бабами нежиться! Кар-р-р! Давай разобьем его рожу в мясо, госпожа, не нравится он мне! Как того, который осмелился назвать тебя "трупом"!
  - М-мяу! Наслаждение...
  - Ну, зачем же так, друзья, зачем же? - мелодично рассмеялась девушка. - Мы же, в конце концов, в гостях, а ведем себя как бандиты с большой дороги! И потом, без этого старикана я бы не обрела свою свободу, а потому - да здравствует свобода! - радостно всплеснув точеными ручками, она, наконец, сняла свой каблучок с бритой под "бокс" головы Никитского, а кот и ворон в одно мгновение вспыхнули потоком лилово-фиолетовых искр и превратились в двух изысканно одетых во все черное молодых людей. У "ворона" на лице был чересчур крупный клювообразный нос и сам он был немного горбат, с длинными и тонкими по-птичьи ногами и руками, а у "кота" - выдающиеся белые клыки во рту и немного кошачьи зеленые глаза - во всем остальном они были как братья-близнецы: глаза у них горели хищным огнем и светились в полутьме, у каждого на поясе - шпага и кинжал в серебряных ножнах, на ногах - туфли с серебряными пряжками, бархатные короткие штаны до колен и камзолы на шнурках с высокими стоячими воротниками, а на головах - береты с перьями.
  - Ну, вот теперь хорошо! Теперь вы похожи уже на гостей, а не на бандитов! Мы же как-никак в хоромах самих князей Барятинских, не так ли? - и девушка опять звонко и заливисто рассмеялась.
  - Как же, как же... Помним, помним... - поддакнули оба, поднося мягкое старинное кресло своей госпоже, на которое она, изящно поправив юбки, села, и встали по обе стороны этого импровизированного королевского трона, согнувши свои спины и шеи перед ней, как и подобает верным слугам. - Горит эта сволочь уже двести лет, как головешка. Туда им и дорога! - Но девушка сверкнула глазками в их сторону и оба притихли.
  - Вы забываетесь, друзья! Не обо всем уместно здесь и сейчас говорить... Встаньте, милейший, встаньте! - высокопарно произнесла девушка и махнула ручкой снизу вверх - и Никитский буквально взлетел с пола и прилип к стене с широко раскинутыми руками, как распятый. Эта шутка вызвала дикий гогот ее прислуги.
  - Значит, ты хотел мной овладеть, милейший... - словно про себя, задумчиво сказала девушка, буравя его глаза своим немигающим взглядом, властно, по-королевски положив свои ручки на высокие подлокотники кресла с выточенными на концах мордами львов. Никитский отрицательно замотал головой - ни тени охватившего его совсем недавно вожделения уже не осталось - один животный страх, какого он никогда не испытывал, даже на войне...
  - Ах, уже не хочешь... Жаль! - разочарованно проговорила девушка и надула губки, как маленькая девочка, которой что-то пообещали взрослые и ничего не дали. - Странные существа эти люди! - повернулась она в сторону кота. - Разбиваются в лепешку ради чего-нибудь, а когда получают это - забрасывают как надоевшую игрушку!
  - Во-во, госпожа! Знаем мы эту сволочь - сколько девиц он соблазнил да побросал потом - беременными, с детьми... А сколько сделали аборт из-за него, мяу!
  - А скольким изменяла эта сволочь, кар-р-р! Оторвать бы ему одно место, которое я бы склевал на завтрак, с пр-р-р-р-р-евеликим удовольствием!
  - Вы меня расстраиваете, друзья! Я не для того вас привела в приличный такому дому вид, чтобы вы вели себя по-прежнему как дикие звери... - скорчила недовольную гримасу девушка. - Фи! Как грубо!
  Прислуга покорно замолчала.
  - Ну что ж, ну не хочет, так не хочет! - после некоторой паузы всплеснула руками девушка. - Мы же не можем смертных ни к чему принуждать, не так ли, друзья мои? А то Распятый опять на нас жаловаться будет, что мы правила постоянно нарушаем! Но и за вызов тоже надо платить, ведь меня побеспокоили, оторвали от дел...
  - Да, госпожа, в самом деле! - подхватил "кот". - У нас дел - выше крыши! Клиентов - куча! А эта сволочь нас тут беспокоит попусту, мяу!
  - Ха-ха! Кар-р-р-р! Неустойку будешь платить, козел старый, неустоечку! Наша госпожа у фараонов и махарадж плату брала за дело - душу за ночь -, а на тебя и время тратить жалко! Можно, я выклюю у него зенки, чтоб не моргали тут по-скотски, кар-р-р!
  - Ну, зачем же, друзья, зачем же! Душу за беспокойство - многовато будет! Тем более, вы же знаете, отец не любит, когда я посягаю на то, что итак принадлежит ему! Мы возьмем чуть-чуть, самое малое...
  Тут девушка встала и, не торопясь, обошла всю спальню по периметру, медленно, внимательно оглядывая картину за картиной, с наслаждением щупая золотые канделябры, роскошную дубовую мебель, шелковые портьеры... И только сейчас Никитский, так и стоящий в позе распятого, с ужасом отметил, что девушка не отбрасывает тени, не отражается в зеркале, а ее пальцы спокойно проходят сквозь пламя свечей...
  - Мы возьмем у него эту комнату - даже не дом! - и довольно с него! Пусть здесь живет мой Художник. Художнику ведь место быть со своим Портретом, не так ли?
  - Справедливо, госпожа! Божественно! Невероятно! Вы - сама премудрость и сама справедливость! - льстиво затараторили прислужники, ловя на лету белые ручки девушки и целуя их.
  - А куда денем эту тварь? Да еще белобрысая вобла мне лично не нравится, мяу!
  - А выводок его куда, кар-р-р?!
  - А туда, куда хотел сам этот человечек! - торжественно воскликнула девушка и, подойдя к Никитскому, потрепала его по щеке ручкой, притом что от щеки пошел дым и на коже тут же вздулось несколько красных ожогов. - В портрет! Он же так мечтал увидеть свою семью увековеченной в портрете, а-ха-ха-ха!
  - Но, Ваше Высочество, мяу, его же должен был написать Ваш Художник!
  - Фи! В своем ли ты уме, Ашмедай?! Занимать моего Художника такой чушью! У него будет дело получше да поважней, чем рисовать эту свинью с его выводком! - девушка сморщила носик, словно в него попал какой-то неприятный запашок. - Давайте лучше позовем Нахаша - и все вместе что-нибудь придумаем! Оп-ля! Ха-ха! - девушка звонко хлопнула в ладошки, и из злополучного портрета, из полутьмы рощицы, уже выскочил здоровенный черный пес, величиной с годовалого бычка. Пес так же вспыхнул факелом фиолетово-лиловых искр и превратился в более чем двухметрового здоровяка с пудовыми боксерскими кулаками.
  - Вукху! Нахаш! Ашмедай! Быстро - весь выводок сюда! А я уж заготовлю рамку почище!
  Все трое прошли сквозь запертую дверь, а девушка подошла к стене и длинным ноготком прочертила на стене прямоугольник. От ногтя пошел едкий дым, розовые обои моментально облезли - осталась только черная прямоугольная дыра. Потом она взяла оставшиеся в лукошке цветы и подула на них - ароматная пыльца желтым облаком покрыла черное отверстие и вот - это уже зеленая лужайка, усыпанная цветами, а рядом - сосновый лес. На лужайке разложено покрывало для пикника, разнообразные яства и напитки.
  - Ну, признавайся, человечек, ты ЭТОГО хотел, да?
  Никитский вытаращил глаза на лужайку - именно такой сюжет он и планировал заказать Ганину.
  - Ну и чудненько, а вот и весь выводок здесь!
  Через закрытые двери спальни уже прошли люди в черном. Здоровенный двухметровый Нахаш нес на плече, как бревно, крашеную блондинку - жену Никитского, уже одетую в летнее прогулочное платье, зажав ей здоровенной волосатой рукой рот. Клювоносый Вукху и клыкастый Ашмедай несли, также зажав им рты, парализованных от страха детей, одетых в летние костюмы: мальчик в бриджи и рубашку с коротким рукавом, девочка - в белую.
  - Осталось этого приодеть, - сказала девушка и махнула рукой. И вот уже на Никитском аккуратно сидел мягкий летний костюм цвета кофе с молоком, а на голове - соломенная шляпа.
  - Ну, вроде бы и все... - взглядом расчетливой хозяйки взглянув на всю компанию и облегченно вздохнув, как женщина, только-только сделавшая грязную, но необходимую работу по дому. - А теперь - вон отсюда!
  - Вы что, не слышали, что вам сказали?! Во-о-о-о-он! - заревел что есть силы Ашмедай, сверкнув зелеными кошачьими глазами, а за ним - и двое других, так что слово "вон!" прозвучало трижды по три и притом так громко, что у Никитского и его домочадцев заложило уши.
  А потом вдруг из картины на стене раздался звук, похожий на звук пылесоса и... Никитский и все его семейство, словно ворох осенних листьев на ветру, полетели прямо в картину...
  - Госпожа! Госпожа! Вам пора! Скоро полночь, а у нас еще так много дел, кар-р-р!
  - Да, да, дел уйма просто! Мяу! Столько желающих, что отбою нет - и все хотят ласки, все хотят наслаждений, все хотят утешений, никак не успеем!
  - А-ав! Р-р-р-работа не ж-ж-ж-ждет! - гавкнул пес.
  Девушка сморщила носик - вот-вот заплачет!
  - Как всегда! На самом интересном месте! - и она всплеснула ручками от досады. - Ну какой смысл быть Госпожой, Принцессой, Владычицей, если тебя как рабыню гонят то туда, то сюда! Вот мой Художник - это да... Рисует целыми днями, мечтает... Как я ему завидую, друзья! Ну чем я отличаюсь от простой уличной проститутки, ну чем, скажите мне на милость!? - капризно топнула ножкой девушка.
  Вся ее прислуга как по команде склонила головы долу и как заклинание на разные лады сладострастно залепетали:
  - Вы - бесподобны! Вы - фееричны! Вы - божественны! Вы - само совершенство!!!
  - Тьфу на вас, лицемеры! Слушать вас не могу! Вы всегда лжете, а вот мой Художник меня искренне боготворит!.. Ой, проклятье! Опаздываю! - вдруг воскликнула девушка, - и верно, солнечный свет, льющийся потоком из картины в комнату, начал мерцать, живая картина на доли секунды становилась просто картиной - из красок и холста. - Бежим, хвостатое отродье! Бежим! Врата, врата Иштар закрываются! - пронзительно закричала девушка и первая прыгнула в картину, а вслед за ней туда буквально влетели все ТРИ черных зверя - пес, кот и ворон...
  Когда полночная луна осветила спальню, в ней уже ничего не напоминало о происшедшем. По-прежнему, напротив кровати с балдахином, висел портрет с улыбающейся девушкой в соломенной шляпке с атласными лентами, у нее в руках по-прежнему было лукошко полное лесных цветов. Только вот, при очень внимательном взгляде на картину, можно было заметить черного ворона на фоне чистейшего как слеза голубого неба, который портил, как клякса на листе бумаги, идиллический пейзаж, да у самой кромки рощи застывших черного кота и черного пса, так и не успевших полностью скрыться в полумраке деревьев. А на противоположной стене висел другой идиллический портрет - уже семейный. Там у разложенной на изумрудно-зеленой траве белой скатерти, накрытой разными кушаньями, расположились пожилой, но моложавый мужчина в светлом костюме, крашеная блондинка, лет на 20 его моложе, в летнем белоснежном платье и двое детей - мальчик лет пятнадцати и девочка - десяти. Они улыбались невидимому зрителю, словно смотря в объектив фотокамеры, но при внимательном взгляде на их лица можно было увидеть смесь недоумения и ужаса, навсегда застывших в их остекленевших глазах, какие обычно бывают у людей, которых постигла быстрая и внезапная кончина.
  
  ЧЕТЫРЕ
  
  Ганин проснулся утром сам, без будильника, с на удивление хорошим настроением и предчувствием, что в этот день обязательно должно произойди что-то чудесное, необычное, чего он ждал всю свою наполненную скорбями и разочарованиями жизнь, и что навсегда разделит ее на "до" и "после". Он еще некоторое время полежал в постели, размышляя, на чем же основано это предчувствие, и, после непродолжительных усилий, вспомнил. Ему опять снился портрет с солнцевидной незнакомкой!
  В общем-то, она снилась ему и раньше, но в этот раз - вот чудо! - Ганин отчетливо вспомнил, что он видел себя ВНУТРИ портрета! Он сидел в той самой белоснежной деревянной беседке, прямо на берегу пруда с утками и лебедями, рядом ласково шелестели деревья в рощице, словно переговариваясь о чем-то своем на языке, недоступном для человеческого понимания, а совсем недалеко виднелся силуэт розового замка, а потом... Ганин ощутил легкое прикосновение чьей-то ручки, словно ласковое дуновение летнего ветерка, к своей шее и повернулся. Напротив него на скамейке беседки сидела девушка в соломенной шляпке с алыми лентами и улыбалась. Она четко и ясно произнесла мелодичным завораживающим голоском:
  - Сегодня сбудутся все твои мечты!
  А потом Ганин проснулся.
  Эх, как хотелось ему в это мгновение продлить чудесный сон, побыть еще хоть чуть-чуть с солнечной незнакомкой в такой уютной беседке! А еще лучше - остаться там навсегда...
  Ганин сладко потянулся и пошел умываться, тщательно бриться - в общем, приводить себя в порядок. Только он успел допить утренний чай, как раздался гудок автомобиля. Ганин в смокинге выскочил на улицу - его там уже ждал черный "мерседес", точь-в-точь какой же, как у Никитского, только с шофером за рулем.
  А дальше была удивительная проездка в город. Ганин с некоторой печалью оглянулся на свой унылый домишко, на садовые участки и смутно почувствовал, что ему уже не суждено вернуться сюда никогда, что эта страница его жизни перевернута навсегда и что теперь его ждет что-то совершенно неведомое и даже немного пугающее. Но вскоре, когда машина выехала на федеральную трассу и садовые участки окончательно скрылись из виду, у Ганина повеселело на душе. Он с наслаждением, как ребенок, широко открытыми глазами наблюдал за пробегающими мимо окон деревьями, кустарником и махал им рукой, как старым знакомым: и в самом деле, эти леса он знал с детства, все их когда-то исходил в поисках ягод и грибов - с бабушкой и сам, в одиночку. А потом начались пригороды, город, и, наконец, улица Верещагина - широкая, многолюдная, с сильным движением. Ганин затаил дыхание, сердце трепетало в его груди, ладони вспотели и он вытирал их украдкой о сиденье.
  Когда машина подъехала к парадному входу в Центральный областной музей - трехэтажному зданию XIX века, песочно-желтому, с портиком, колоннами и лестницей - там уже было столпотворение! Все пространство перед музеем было забито машинами, вся площадь внутри железной витиеватой ограды - народом, а внутри портика, у входных дверей, стояли тузы общества - сам губернатор, его заместители, мэр города и его заместители, депутаты областного и городского представительных органов, бизнесмены и, конечно же, их жены: мужчины в дорогих костюмах, женщины - в платьях самого разного фасона и расцветки, которых Ганин совершенно не запомнил - они слишком рябили в глазах и с его точки зрения были абсолютно безвкусны.
  Чуть ниже, у самого портика, стояли журналисты - с камерами, микрофонами на длинных шестах, диктофонами. Длинноволосые девушки уже что-то говорили перед камерами своим телезрителям: "Видимо, что-то вводное, общую информацию", - подумал Ганин. Между портиком и народом стояли заграждения и сотрудники полиции. Народ же был рассечен на две части ограждением, между обоими частями была проложена красная ковровая дорожка. "Видимо, для меня", - со страхом подумал Ганин - ему казалось ужасным у всех на виду вот так по ней идти. "Совестно как-то..."
  Погода стояла замечательная: голубое небо, ни облака, яркое солнце, пение птиц... "Прям как на моем портрете!" - с удовольствием подумал Ганин и мечтательно улыбнулся.
  Когда он вышел из "мерседеса" и смущенно пошел по ковровой дорожке, усиленно заработали затворами фотографы, а когда он стал подниматься по лестнице к портику - к нему уже кинулись журналисты. Ганин открыл рот от неожиданности, но тут уже подскочил юркий худенький смазливенький молодой человек, чем-то напоминающий кота - круглое лицо, пухленькие щечки, реденькие усики, зеленые хитрющие глаза, мягкие и грациозные движения, прилизанные расческой и гелем жиденькие волосики, - тоже одетый в смокинг, и тут же затараторил мяукающим голоском:
  - Господин Ганин не будет сейчас отвечать на вопросы... Его ждет губернатор... Будет пресс-конференция... Не сейчас... Не сейчас...
  А потом, ловко подхватив Ганина "под локоток", повел его по лестнице вверх.
  - Ой, спасибо Вам большое! - прошептал Ганин. - Вы меня просто спасли!
  - Ничего-ничего, Алексей Юрьевич, всегда к вашим услугам! Моя фамилия Тимофеев, я - Ваш агент, вот моя визитка.
  - А-а-а... Валерий Николаевич...
  - Да-да-да! Обо всем потом, на банкете... Сейчас Вас ждет губернатор... - Тимофеев легонько подтолкнул Ганина в спину, прямо к толстощекому и круглому как шарик губернатору, который стоял у красной ленточки перед парадным входом в музей с ножницами в руках.
  А дальше - все было как во сне. Ему кто-то что-то говорил - и губернатор, и мэр, и их замы, и бизнесмены, и их жены... Все что-то говорили, пожимали руки - у Ганина все их лица сливались в одно: у мужчин - брыластые, щекастые, с густыми бровями, холодными металлическими глазками-пуговками, вторыми подбородками; у женщин - крашенные-перекрашенные, с глазами-стекляшками и фарфоровыми зубами, смердящие невыносимыми духами до тошноты... Ганин всем смущенно и приветливо улыбался, всем что-то жал, что-то говорил, а кому-то даже целовал ручки, а потом ему всучили ножницы и он перерезал красную ленточку, а потом вошел внутрь.
  Главный зал областного музея, располагавшийся на первом этаже здания, был уже оборудован его работами. Раскладушки, плакат и растяжки под потолком оглашали название выставки: "Усадьба князей Барятинских - жемчужина архитектуры нашего края. Художник - Ганин А. Ю.", а на стенах висели его собственные картины, которые он нарисовал в усадьбе, начиная с улицы - фасад, вид на пруд, фонтаны со скульптурами, аллеи, беседки - и заканчивая внутренним убранством: библиотека князей, бальная зала, трапезная зала, спальня... Все в золоте, все в предметах роскоши XVIII века - золотые литые витиеватые канделябры, статуи и статуэтки в виде обнаженных нимф, голеньких амурчиков с крылышками, мускулистых аполлонов, картины с важными мужчинами в напудренных париках и томными женщинами в декольтированных платьях с высокими прическами на головах, столовое серебро, резная витиеватая мебель, персидские ковры... В общем, перед глазами посетителя представал удивительно прекрасный и живой мир "елизаветинско-екатерининской эпохи", эпохи Великого века дворянства, роскоши и утонченности, мир, который был доселе скрыт за семиметровым зеленым забором со стальными воротами и автоматчиками в "хаки", а теперь открылся перед зрителями во всем своем изяществе и непревзойденной красоте, усиленной гениальной кистью доселе неизвестного художника.
  Ганин был на седьмом небе от счастья, когда слышал восторженные возгласы и цоканья языком, легкий шум восхищения и громкую похвалу: "Нет, ну просто фантастика", "все как настоящее", "кажется, я могу потрогать", "я просто глаз не могу оторвать"... Вскоре зал был так заполнен людьми, что Ганину - вообще-то дремучему интроверту и большому любителю одиночества - стало не по себе. Ему было душно, хотелось куда-то убежать, а потому он и сам не заметил, как оказался на втором этаже здания, на галерее, откуда прекрасно можно было видеть происходящее внизу, при этом не страдая от того, что тебе дышат, так сказать, прямо в затылок, и здесь он смог, наконец, перевести дух.
  "Оказывается слава - это такая утомительная вещь! - подумал Ганин. - А ведь еще пресс-конференция предстоит! Надо еще придумать, о чем говорить, а о чем говорить не стоит, а то еще ляпну... Эх, жаль, Пашки нет! Никто из этих журналистов так не напишет критический очерк о выставке, как он!" При воспоминании о Павле Расторгуеве Ганину стало как-то грустно. Он внезапно почувствовал себя посреди этой толпы, этого огромного здания музея таким одиноким, таким не нужным, как забытый кем-то на спинке стула плащ, что даже на глаза навернулись слезы.
  - ...Вот Вы куда спрятались, звезда оперы и балета! - послышался откуда-то мелодичный женский смех. - А я ищу его, ищу... Мне нужна сенсация - и только она!
  Ганин недоуменно повернулся и... чуть не упал прямо на пол: перед ним стояла... - ДЕВУШКА С ПОРТРЕТА! - фиалковые глаза, алые чувственные губы, золотистые волосы... Ганин схватился рукой за сердце и широко раскрыл рот, как рыба, выброшенная на берег - ему не хватало воздуха.
  - Эй, эй, эй, Вам плохо? Я Вас напугала? - встревожилась девушка. - Я всего лишь хотела взять у Вас эксклюзивное интервью для нашего канала!
  - Канала? Интервью?.. - как сквозь сон проговорил Ганин и, внимательно присмотревшись к девушке, вздохнул от облегчения.
  Да, девушка была очень похожа на его "мечту поэта", но все-таки это была не она. На ней не было соломенной шляпки, да и кружевного белоснежного платьица с юбкой-куполом, развевающейся на ветру, лукошка с цветами. Вместо них - легкие облегающие белоснежные летние брюки, такого же цвета рубашка с короткими рукавами, открытые туфельки без каблуков, а на голове - бейсболка с логотипом областного телеканала "2+2", в руках она держала микрофон с тем же самым логотипом, а весь аккуратненький, чуть приплюснутый носик и часть щек ее были усыпаны веселыми веснушками.
  - Вам плохо? - повторила девушка и, с тревогой взглянув на Ганина, взяла его за руку.
  - Нет, ничего... Я... ну... просто обознался... принял Вас за другого человека...
  - А-а-а! Наверное, это был не очень хороший человек, если Вы так испугались, хи-хи! Кстати, а мы не знакомы! Меня зовут Снежана, Снежана Бельская, - несколько фамильярно протянула она руку, обворожительно улыбаясь. - Я веду репортажи про культуру, искусство, неординарных людей и все такое прочее. Мечтаю организовать свое ток-шоу, между прочим... А Вы - тот самый таинственный Ганин, о котором уже неделю трубит весь город, который скрывается от всеобщего внимания в лесу?! - и весело рассмеялась.
  Ганин покраснел, но не стал говорить, что его убежище было гораздо хуже, чем лес.
  - У Вас, у Вас... такие чудные... веснушки... - прошептал он. - Они Вам так к лицу!
  Снежана стрельнула глазками в Ганина и сказала:
  - Первый раз в жизни кто-то восторгается моими веснушками, ха-ха! А в школе у меня из-за них чуть комплекс неполноценности не выработался...
  - Ну и зря! - неожиданно эмоционально выпалил Ганин. - Веснушки происходят от слова "весна", а "весна" - это жизнь! Матово-белая кожа из-за тонального крема, который идеализирует лицо, делает его похожим на лицо призрака, восковой фигуры, куклы! Наличие изъяна, неровности - вот то, что делает человека человеком, а чересчур ровные и идеальные линии могут быть только на похоронных масках, которыми древние закрывали лица своих мертвецов! - Ганин неожиданно умолк - и тут же покраснел.
  Снежана покраснела тоже и от этого веснушки на ее лице стали еще ярче. Некоторое время она молчала, не зная, что и сказать. Снежана явно не привыкла к такого рода странным умозаключениям. Но, быстро взяв себя под контроль и лукаво улыбнувшись, она подмигнула Ганину и весело сказала:
  - Вот об этом и многом другом Вы мне и расскажете в эксклюзивном интервью для телеканала "2+2"! Идет?
  Ганин выпалил:
  - А без интервью - нельзя говорить?
  - Можно, но только после интервью! Порядок?
  - Договорились!
  - А ну, Виталя, - повернувшись куда-то вглубь галереи, крикнула Снежана, - выбирайся-ка из подполья, да побыстрее, пока конкуренты не прибежали! Это интервью должно быть только у нашего канала!
  Ганин неловко чувствовал себя под прицелом камеры, да еще и прожектор ярко бил в лицо, но глаза Снежаны - такие веселые, такие энергичные, наполненные жизнью, оптимизмом и напористостью, свойственной всем настоящим тележурналистам - придавали ему сил. Когда Ганин начинал смущаться, она шутками и прибаутками заставляла его смеяться и возвращала уверенность в себе, когда он начинал теряться, она сама ловко наводила его на нужные ответы и вообще - Ганин был просто в восторге от нее.
  Все время интервью он не отрывал глаз от такого знакомого ему лица - сколько раз он видел его на портрете, во снах, в мечтаниях, в грезах... Но теперь, когда это лицо появилось перед ним воочию, это было одновременно и то, и не то лицо... Вроде бы те же фиалковые глаза, но на картине они были глубокими как бездна, опасными как море, а у Снежаны - игривые, веселые, озорные, как глаза соседского мальчишки из его детства! Вроде бы то же солнцевидное личико, но на картине оно - стерильное, идеально правильное, мертвое, как прекрасная маска из античного театра, а у нее - конопатое, улыбающееся, живое, веселое, с четко обозначенными ямочками на щечках. Вроде бы и фигура та же, но на картине она - статичная, как античная статуя классического периода, застывшая во времени и пространстве, а тут - живая, подвижная, в вечном броуновском движении живого человеческого тела... Ганин даже поймал себя на мысли, что теперь, когда он увидел оригинал своего портрета, он уже не сможет так восторгаться его несовершенной копией. Он будет любить только эту, живую, настоящую, девушку - с тенью, веснушками, щербинкой в зубах, ямочками и еле заметными волосиками-морщинками у уголков глаз и губ, какие бывают у всех людей, которые очень много смеются.
  - ...Ну, вот и все, Алексей Юрьевич, большое Вам спасибо за интервью! - лукаво подмигнула Ганину Снежана.
  - И это все? - не смог скрыть разочарования Ганин. - А как же "после"...
  - А "после" будет "после", - рассмеялась Снежана. - У Вас же банкет и пресс-конференция и много что еще... Вот моя визитка! Для "после"...
  - А я хочу, чтобы на банкете Вы... - ой, можно на "ты"? - ты была со мной!
  - Слыхал, Виталь? - покатилась со смеху девушка, хлопнув по плечу оператора, деловито снимающего камеру со штатива. - Представляешь меня в штанах и бейсболке на обеде у губернатора, а? Бьюсь об заклад, Верка из "Светской хроники" сделает себе рейтинг на скандале! Представляю заголовок: "Белая Кобыла в посудной лавке, или как Снежана Бельская пытается пролезть в высший свет!", а-ха-ха!
  - А че, круто! - щелкая жвачкой, весело ответил смазливый парень с серьгой в ухе. - Может, мужика там себе богатого снимешь, всю жизнь на Багамах загорать будешь, а я к тебе в гости буду ездить, в отпуска!
  - Ну что ты... А я серьезно... Ну с кем там еще общаться, на банкете-то?..
  - На банкете, Леш - мы ж на "ты", правда? - не общаются, на банкете бизнес делают. У тебя там будет куча покупателей, заказчиков, покровителей и тому подобных важных людей. А меня там точно не будет - я светской хроникой, слава Богу, ни-ни! У меня - интересные люди, интересные судьбы, интересные мысли и идеи, а толсторожих жлобов с их плоскогрудыми воблами пусть Верка показывает, вот так-то, милый! - и Снежана несколько фамильярно потрепала Ганина по щеке.
  - Ну, все, мне пора! На пресс-конференции, чур, мои вопросы в первую очередь, окей?
  - Окей, - проговорил тихо Ганин. - Я буду скучать по тебе, на банкете... "мечта поэта".
  Снежана залилась веселым смехом и повернулась к своему оператору:
  - Видал, как надо? А ты мне то "стерва", то "сучка", а я, может, "мечта для поэта"! Может, с меня еще портрет нарисуют и я войду в историю, а ты так и подохнешь, таская свою камеру, как верблюд! - и показала оператору язык.
  - Нет... - тихо сказал Ганин. - Нет... Портрет я с тебя писать не буду... Портрет украдет у тебя жизнь, радость, веселье, ВЕСНУШКИ! Ты - лучше портрета, ты - не мечта, ты - реальность, которую я люблю больше самой светлой, самой лучшей моей мечты!
  На этот раз Снежана уже не отвечала - в ее веселых глазах мелькнуло что-то особенное, неуловимое, женское. На миг маска "девочки без заморочек" сошла с ее лица и в глазах ее мелькнуло что-то, что тщательно скрывалось от посторонних и тем более - от телезрителей: глубокий ум, глубокие чувства, почти детская мечтательность и наивность.
  - Леш... Поосторожней со словами, а то я могу и запомнить, потом не расплатишься... - а потом вдруг в мгновение ока надев прежнюю маску, привычно растянула губы в улыбке, стрельнула глазками и чмокнула Ганина в щеку. - Ну, все, чао, мне пора!
  И в самом деле, к Ганину уже подскочил Тимофеев и, схватив за локоть, потащил в конференц-зал, попутно инструктируя его о чем говорить, а о чем не стоит, при этом ловко запихивая ему в карманы всякого рода шпаргалки. Но Ганин не слушал его, повернув голову в сторону стоящей возле еще не убранного штатива Снежаны, и не мог оторвать от нее глаз.
  На пресс-конференции Ганин перепутал все планы Тимофеева. Во-первых, он напрочь забыл все его инструкции. Во-вторых, вопреки всему отвечал в первую очередь на вопросы канала "2+2", а не пиарщиков Тимофеева, задававших "нужные" вопросы про Благотворительный Фонд. И, в-третьих, он смотрел только на лицо Снежаны, а не в камеру, как это нужно было делать. В результате на телеэкранах лицо Ганина почти никогда не смотрело на телезрителей, отчего создавалось ощущение, что телезрители ему совершенно не интересны. Впрочем, вряд ли на это кто-то обижался: картины и вправду были очень хорошие, а лицо у Ганина было таким добрым, открытым и приветливым, что никто бы и не подумал, что он превозносится.
  На банкете он сидел между губернатором и президентом какого-то холдинга, известного покровителя всякого рода благотворительных акций, и откровенно скучал. Такое впечатление, что никто из них вообще не интересовался его картинами, искусством, все говорили о совершенно посторонних вещах: главным образом, о предстоящих губернаторских выборах, о фонде, о том, что картины - это очень выгодное вложение капитала и что свойство картин - дорожать в цене после смерти автора и прочей чепухе. Ганина беспокоило только то, что Снежаны здесь не было и то, что только сейчас он заметил, что на банкете нет и Никитского. На его вопрос вездесущий Тимофеев ответил, что его босс с семьей срочно вылетел за границу по каким-то делам и замещать его будет он, что беспокоиться ему ни о чем не следует - босс часто уезжает так внезапно и также внезапно возвращается. Почему? Тимофеев не объяснил, зато активно занялся очередными переговорами с потенциальными покупателями. Ганин облегченно вздохнул и поблагодарил Бога - без Тимофеева он бы тут совсем пропал!
  После банкета Тимофеев потащил было его кататься на чьей-то яхте, но тут уже Ганин восстал: никуда без Снежаны он не поедет! Когда Тимофеев удивленно поднял брови и сказал, что в такое общество не принято пускать журналистов - это чревато скандалом, Ганин отрезал:
  - Мне нужно обналичить вот этот чек! Немедля!
  - Батюшки, свет мой, Алексей Юрьевич! Ну, кто ж Вам выдаст такую сумму на руки! - испуганно всплеснул руками Тимофеев.
  - Тогда выдайте мне какую-то часть в долг! Я еду кататься на яхте со Снежаной один!
  Тимофеев скорчил кислую мину, но никаких рычагов давления на Ганина у него не было.
  - Хорошо, я скажу, что Вы приболели. Вот, возьмите, надеюсь, ста тысяч Вам на сегодня хватит? - сказал Тимофеев, протягивая ему толстую пачку новеньких, остро пахнущих типографской краской розовых пятитысячных купюр, которую он достал из внутреннего кармана смокинга. - А чек давайте мне. Я позабочусь, чтобы деньги были переведены на Ваш личный счет, куда будут поступать и другие Ваши доходы. Завтра Вы получите банковскую карту... Да, чуть не забыл! Вы теперь живете в поместье, вот Ваш пропуск.
  - В каком... поместье?
  Тимофеев по-кошачьи хитро ухмыльнулся, сверкнув зелеными глазками.
  - Которое Вы сами нарисовали! Ни-ни, ничего не знаю, у меня четкое предписание! Дворецкий Вас разместит, когда придете. Босс распорядился поселить Вас у себя до тех пор, пока я не найду для Вас подходящий дом, а это требует времени... Понятно?
  Ганин быстро кивнул, лишь бы поскорее отвязаться от липких и цепких глазок и ручек Тимофеева, а потом положил пачку в карман своего смокинга и бросился бежать за уже садившейся в микроавтобус с логотипом "2+2" Снежаной.
  - Эй, Снежана, Снежаночка!
  - Ого! А ты что, не на яхте у Свиридова?
  - Не... - как-то по-детски махнул рукой Ганин. - Сбежал оттуда. Ищу себе человека, который бы помог мне потратить сто тысяч за оставшиеся полсуток!
  Виталя, уже загрузивший штатив и камеру внутрь, свистнул, и тут же с готовностью было рванул к Ганину, но Снежана уже ловко отпихнула его локотком:
  - Виталь, дуй в студию один. Скажи, что я беру отгул на два дня - я и так без отпуска тут пашу как лошадь какое лето!
  - А я...
  - У тебя дома жена и грудничок, а у меня тут в личной жизни, может, просвет... В общем, без тебя обойдемся! - она еще раз пихнула его локтем в бок и порхнула, как бабочка, к Ганину. - Ну что, давай вначале прокатимся во-о-о-о-о-он на той яхте! А потом... Ну, потом придумаем по ходу дела! Блин, придется всю фантазию напрячь - за полсуток сто тысяч потратить в нашем болоте - это надо умудриться!
  А фантазия у Снежаны оказалась на удивление богатой, во всяком случае Ганин, обычно недолюбливавший журналистскую братию - он считал журналистов болтунами, мелющими воду в ступе - остался ей очень за нее благодарен. В общем, в сто тысяч они едва уложились.
  - Слушай, Леш, по-моему, это был самый счастливый день в моей жизни! - прошептала Снежана, слегка облокотившись на плечо Ганина, с которым она сидела на скамейке у подъезда ее дома, куда их доставило такси, и - замолчала. Двор был совершенно безлюден - как-никак, два часа ночи -, почти во всех окнах погас свет, где-то вдали слышался лишь слабый шум редко пробегавших машин, да где-то далеко-далеко пели под гитару. Ночь была теплая, лунная, звездная и безоблачная.
  Ганин не хотел прерывать молчание: в такую минуту ему казалось, что говорить - это святотатство. Да и что могут выразить затасканные слова, типа "я тебя люблю", "ты - лучшая девушка на свете", "я всю жизнь тебя искал". Сказать такие слова, значит, ничего не сказать: они обесценились также, как советские "десятки" и теперь были не дороже, чем палая осенняя листва. Ганин итак чувствовал, что она все понимает без слов. Он просто обнял ее за таллию и молчал, вдыхая душистый аромат распустившейся сирени, а потом ласково поправил выбившуюся из-под бейсболки прядь ее мягких золотистых волос, и, наконец, нашел в себе силы прошептать, смущенно пряча взгляд:
  - Я не хочу, чтобы ты уходила! Мне кажется, что если ты от меня сейчас уйдешь, если я тебя сейчас отпущу, ты исчезнешь, как это обычно бывало в моих снах, и я не переживу этого... Не переживу...
  - Но рано или поздно мне придется это сделать, - тихо улыбнулась она. - Я бы рада взять тебя с собой, но у меня дома мама, маленькая дочь...
  - Дочь?! У тебя есть дочь?! - воскликнул Ганин и чуть не подскочил на скамейке.
  - А... а что тебя так удивляет?! - испуганно проговорила Снежана. - Да ты не подумай! Она тебе не будет в тягость!
  - Да нет, ты не так поняла! - махнул рукой Ганин. - Я, наоборот, счастлив, что у тебя есть дочь! И как ее зовут, сколько ей лет? Как бы я хотел ее увидеть! У моей "мечты поэта" есть дочь - я и подумать об этом не мог! - и он крепко сжал теплые и немного влажные, дрожащие руки Снежаны.
  Снежана улыбнулась и немного покраснела.
  - Ей семь лет и она уже ходит в школу, хорошо умеет читать и писать, очень любит сказки... Моя мама - педагог на пенсии - ей занимается. Что бы я делала без нее?! Я ведь редко когда прихожу раньше 8-9 вечера, да и выходные часто бывают рабочими днями... Ее зовут Света, Светлана, а похожа она на меня. Мама говорит, "копия тебя"... И в этом есть определенное преимущество...
  - Какое, если не секрет?
  - Если у ребенка нет отца, то лучше, чтоб он на него и не был похож...
  - Прости...
  - Нет, все в порядке.
  Некоторое время молчали.
  - Слушай, Снежана, выходи за меня замуж! - вдруг ляпнул Ганин, не выпуская рук девушки из своих. - Будем жить вместе - я, ты, твоя мама, твоя дочь... Знаешь, как здорово будет!
  Снежана оценивающе осмотрела Ганина с ног до головы и иронично усмехнулась:
  - Что-то ты заторопился с предложениями... Мы знакомы всего несколько часов, не рановато ли?
  - Нет... Я знаю тебя уже пять лет. Ты пришла ко мне однажды во сне и с тех пор живешь в моем сердце, потому-то я и напугался так тогда, в музее, помнишь?
  - А вот это уже интересненько... А ну-ка давай с этого места поподробнее! - Снежана одной рукой облокотилась на спинку скамейки, а другой - прикоснулась к щеке Ганина и повернула его лицо к себе так, чтобы он не прятал взгляд. И Ганину ничего не оставалось, как рассказать ей историю с портретом "от" и "до".
  - ..."Портрет", значит... А кто-то отказался рисовать меня сегодня, между прочим! - и Снежана потрепала Ганина за щеку. - Я чуть не обиделась тогда!
  - Да ты не поняла! - торопливо возразил Ганин. - Его я написал с моей фантазии, из сна, а твой портрет... Живая ты лучше любой картины, в тысячи раз лучше!
  - Ну-у-у-у, я бы и от портрета тоже не отказалась... Остаться в веках молодой, красивой, привлекательной... Об этом мечтает всякая женщина! - воскликнула Снежана, быстро встав со скамейки и повернувшись лицом к Ганину. - ...Даже если она - демон! - почему-то добавила она громким шепотом и сделала "страшные глаза", а потом звонко рассмеялась.
  - Знаешь... А я бы хотела увидеть этот портрет, Леш... Я... ОЧЕНЬ... ОЧЕНЬ ХОЧУ увидеть его, очень... - в глазах Снежаны вдруг, совершенно неожиданно, промелькнуло что-то неуловимое, страстное, темное, томное, хищное, агрессивное - и в этот момент, Ганин готов был поклясться, выражение ее глаз стало точь-в-точь похоже на выражение глаз девушки с портрета.
  Снежана села к Ганину на колени, обняла его за шею и крепко поцеловала. А потом...
  - Покажи мне мой портрет, Леша, покажи... Ну, покажи! - и Ганину был неприятен и ее голос, и выражение ее лица, и ее поведение.
  Он осторожно освободил свои колени и даже отодвинулся на другую сторону скамейки, испуганно глядя на резко изменившуюся Снежану.
  - Нет, не надо! Я чувствую, что не надо! Давай, Снеж, я нарисую новый портрет, с натуры, с веснушками, с щербинкой, с ямочками... А? Новый, совершенно новый! Ты и твоя дочка, например... Или, если хочешь, одна. Нарисую тебя... в лесу, с микрофоном на работе... Да где угодно! А? Новый портрет, новый! - Ганин тараторил как пулемет, судорожно вытирая потные дрожащие руки о брюки, и не мог понять, почему он так не хочет показать ей свою работу. Но, даже и не понимая толком ничего, Ганин вдруг инстинктивно, на уровне животного чувства ощущал, что НЕ НАДО показывать ей портрет, НЕ НАДО! Лучше нарисовать тысячу новых, с натуры, но не ЭТОТ, НЕ ЭТОТ!!!
  - А я хочу, чтобы этот! Новый когда еще нарисуешь... И потом, ведь это же чудо какое-то! Я тебе приснилась, ты меня нарисовал, а потом мы - хоп! - с тобой встречаемся! Да это вообще - история на миллион, если хочешь знать! Я такой репортаж могу на эту тему сделать, да и книгу написать! Ты даже не представляешь, как это популярно - чудеса, мистика, любовь... Леш, ну Леш, ну покажи мне его, я все для тебя сделаю! - она опять придвинулась к Ганину и стала теребить его за ухо, за щеку, ласково гладить его тело... - Хочешь, поедем прям сейчас к тебе, я останусь у тебя на ночь... Только дай мне взглянуть на него! Любимый! - ее жаркие губы ненасытно впились в его... Но Ганин нашел в себе сил отстраниться.
  - Нет! Снеж! Нет! Иди домой, спать! А я вызываю такси и уезжаю!
  И тут Снежана как-то сразу успокоилась, обмякла, сконфузилась.
  - Прости, Леш... Не знаю, что на меня нашло... Просто... Такое сильное желание было на него взглянуть...
  - Это-то меня и пугает, Снеж, это меня и пугает! - чуть не закричал взволнованный Ганин. - Все мои подруги убегали от меня, когда смотрели на него! И я не хочу, чтобы с тобой было то же самое!
  - Но зачем же ты сам о нем заговорил?
  - Не знаю... - развел руками Ганин. - Словно, подсказал кто-то...
  - Ладно, Леш, мне действительно пора. Ты прости меня, дуру... - Она подошла к все еще стоявшему на некотором отдалении Ганину и уже спокойно, мило, по-дружески чмокнула его в щеку. - Все хорошо, Леш, все хорошо... Сегодня был самый счастливый день в моей жизни, а твое предложение я рассмотрю, обдумаю и отвечу после.
  - Опять "после"? - улыбнулся Ганин.
  - Ну должна же быть в женщине какая-то интрига, загадка что ли! - усмехнулась она. - Репортаж без интриги никто смотреть не будет!
  - А я бы посадил тебя на кресло и смотрел бы на тебя вечно, всю жизнь...
  - Ну тем более! - рассмеялась Снежана и, отрываясь от объятий, пошла к подъезду. - Если у нас с тобой еще вся жизнь, значит, это не срочно!
  Дверь подъезда закрылась и Ганин без сил опустился на скамейку.
  До поместья Никитского такси довезло Ганина, когда на часах было уже полчетвертого утра. Ганина встретил поднятый охраной длинноносый дворецкий с тонкими птичьими ножками и хриплым каркающим голосом, показал его комнату, ванную, выдал все необходимое - комплект белья, предметов гигиены. Ганин с наслаждением принял душ, переоделся в пижаму и отправился в свою комнату.
  Уже когда дворецкий сказал, что Ганин будет спать в бывшей спальне Никитского, у него в груди зашевелилось какое-то странное и неприятное чувство: в самом деле, сначала этот поспешный отъезд Никитского со всей семьей - хотя тот говорил ему, что БУДЕТ на выставке, а Никитский не из тех людей, которые бросают слова на ветер -, а теперь...
  "Ну с какой это стати он мне выделил для проживания именно ЭТУ комнату? Все страньше и страньше, как говорила Алиса..." А потому Ганин был готов ко всяким неожиданностям.
  И на них он натолкнулся сразу же, при входе в комнату. "Так я и знал!" - подумал Ганин, увидев напротив роскошной, покрытой шелковым балдахином кровати Никитского, висящий Портрет! Правда, теперь он был в тяжелой золотой раме, с мягкой электрической подсветкой сверху.
  Ганин испытывал смешанное чувство какого-то беспокойства и в то же время радости, чувства вины перед Портретом и в то же время вожделения, заставлявшего его подойти к нему, пообщаться с ним, как часто он делал это раньше, у себя на чердаке.
  Но теперь Ганин решил наперекор всему к портрету не подходить - несмотря ни на что! "В конце концов, я сегодня весь день на ногах! Я устал! Уже почти утро! Ну имею же я право отдохнуть по-человечески!" Подумав так, он отправился в постель и утонул в перинах, набитых натуральным пухом, накрывшись, как в детстве, когда боялся ночных кошмаров, одеялом с головой.
  "Ты сегодня поздно!" - вдруг промелькнула, как молния, в его голове какая-то странная, явно чужая мысль. Ганин вскочил и сел в постели, с ужасом оглядываясь вокруг, но никого в темноте не видел.
  "Сядь со мной! Поговорим!" - промелькнули еще две мысли, одна за другой, как электрические разряды.
  И Ганин тут же ощутил, как его тянет куда-то, тянет неодолимо...
  "Наверное, - подумал Ганин, - так тянет железо к магниту или мотылька к одинокой лампе, горящей в ночи..."
  Он попытался было сопротивляться навязчивому зову и даже встал, чтобы покинуть комнату, но, дернув за дверцу, он понял, что она закрыта на ключ.
  "Черт! Закричать, что ли? Может, дворецкий и слуги взломают дверь?"
  "Не стоит. Не откроют. Не услышат, - промелькнули сразу три мысли подряд. - Не бойся. Я не причиню тебе зла. Иди и сядь со мной. Поговорим".
  Ганин повернулся спиной к двери в поисках источника мыслей и даже ничуть не удивился, увидев, что фиалковые глаза девушки с портрета направлены прямо на него. Они не моргали, они светились в темноте, они смотрели, вопреки всякой художественной логике не туда, куда должны были смотреть по всем законам перспективы - ОНИ СМОТРЕЛИ ПРЯМО НА НЕГО!
  По спине Ганина пробежал неприятный холодок, руки и ноги задрожали, стали какими-то ватными и непослушными, как у мягкой игрушки, в горле пересохло, на лбу выступила испарина, затошнило.
  Первая мысль, пронзившая сознание Ганина как молния, была: "Ну, все, дорисовался!" Сразу вспомнились иронические намеки Расторгуева, истерические крики Светланы: "Псих ненормальный, да тебе лечиться пора!", насмешки за спиной товарищей по учебе... Ганин никогда всерьез не воспринимал все это, считал, что такова уж судьба всех по-настоящему творческих людей - казаться окружающим сумасшедшими, "белыми воронами". Он не без удовольствия в таких случаях приводил себе на память имена Сократа, Андерсена, Диогена, слывших чудаками, но ни разу не сомневался в своей нормальности и психической полноценности. Даже когда начались чудеса с Портретом, Ганин это воспринимал скорее как игру воображения, сублимацию своих инстинктов и был даже доволен ею - пусть будет, зато какая пища для воображения, для творчества! И в самом деле, появление портрета давало ему бешеную творческую энергию. Шутка ли: за полгода написать почти 30 полноценных полотен из одного только барятинского Марьино! И откуда только силы брались?.. Даже мысль, которая пронзила его сознание при продаже Портрета Никитскому он воспринимал как продолжение игры, но это...
  То, что он ощутил сейчас, в своей голове, невозможно было выдать уже за простые галлюцинации, за игру разума, это было нечто иное. Мало того, что мысли носили явно посторонний, чужеродный характер - их посылал кто-то другой, кто-то явно со стороны, - так теперь и этот взгляд! Живой, пронизывающий, дерзкий, страстный, угрожающий и призывающий к себе одновременно, взгляд, красноречивее которого не может быть ни одно слово на свете, говоривший только об одном - о том, что он может принадлежать только одушевленному и разумному существу, каким-то мистическим образом вписанному красками в ткань холста.
  "Нет, этого не может быть, это невозможно! - твердил себе вновь и вновь Ганин, стараясь не смотреть на чудовищное изображение и крепко сжимая руками виски. - Я просто переутомился, все эти смерти, выставка, Снежана, бессонная ночь, переезд... У кого угодно с головой будет не все в порядке! Пожалуй, стоит все-таки попробовать открыть дверь, вырваться на свободу. Думаю, холодный душ обязательно приведет меня в чувство!"
  Ганин сделал еще несколько шагов в сторону двери, но с удивлением отметил, что оказался он вовсе не у нее, а перед проклятым портретом! А в голове его вспыхнула новая мысль-команда:
   "МОЖЕШЬ РЯДОМ СЕСТЬ".
  Ганин механически взял стул и сел напротив картины. Он уже физически не мог ни оторвать взгляда от полотна, ни своего тела от сиденья стула. Наступила долгая и неловкая пауза. Казалось, не только Ганин, но и девушка из портрета также глубоко о чем-то задумалась, внимательно оглядывая своего творца.
  Ганин смотрел на девушку и раздумывал над увиденным, чутко, словно на тонких весах своего сердца взвешивая впечатления. И впечатления эти были явно не в пользу незнакомки с портрета, ибо теперь она совершенно не вызывала в нем прежнего восторга. Когда Расторгуев раскритиковал его работу, он думал, что умрет от боли. Это чувство, наверное, сходно с тем, которое испытывает отец, когда ему говорят о том, что его дочь глупа, некрасива и вообще отвратительна, а тут... Ганин судорожно искал в незнакомке из портрета те черты, что раньше возбуждали в нем трепет, восторг и... не находил их! Да, волосы по-прежнему золотистые, но они статичны, как волосы куклы. Да, глаза удивительно большие и яркие, переливаются искорками как тропическое море, но как то же самое тропическое море они также мертвы, бездушны, пусты. Да, овал ее лица почти идеален, но в его идеальности, в белизне кожи без всяких недостатков было что-то от маски, неживое. Да, ее фигура восхитительна, но она также неподвижна, как детская куколка "барби", как манекен на магазинных витринах...
  Из груди Ганина вырвался вздох разочарования. И как же раньше он этого не замечал?! Как!? Почему!?
  "Все просто, - сам себе мысленно ответил Ганин. - После того, как я встретил живую девушку, невозможно уже любить мертвую..."
  Боже мой! - спохватился Ганин. Он только сейчас понял, только сейчас... Девушка на портрете мертва, она мертва и мертвее любого трупа в морге или на кладбище! Она мертва как египетские мумии, как манекены в магазинах, как... Она мертва и в ней нет ни капли жизни! Идеальные формы и пропорции женского тела, лица... Формы, в которых нет жизни! Это сама смерть, по иронии судьбы пытающаяся изображать жизнь, причем также нелепо, как престарелая модница, которая пытается подражать юным прелестницам, надев такие же наряды и сделав такой же макияж, что и они.
  И у Ганина вырвался второй вздох боли и разочарования. Он встал со стула и оказался рост в рост с девушкой из портрета и - обомлел... Из ее фиалковых глаз бежали, оставляя тонкие влажные дорожки на холсте, две крохотные слезинки, а губы, еще недавно растянутые в обольстительной улыбке, были до крови искусаны зубами.
  "Чем я хуже ее? - пронзила его голову мысль, а потом - одна за другой - как выстрелы из огнестрельного оружия. - Она постареет. Она умрет. Я - сама вечность. Я - само совершенство. Мои цветы в лукошке никогда не завянут. Солома в моей чудной шляпке никогда не сгниет. Мое шелковое платьице никогда не надо стирать... Поцелуй раму, как прежде! Назови меня совершенством!! Преклони колени!!!"
  Но Ганин отшатнулся, и, широко раскрыв от ужаса глаза, закричал:
  - Кто ты?! Кто?! Ты - не мой портрет! Ты какое-то наваждение! Кто ты НА САМОМ ДЕЛЕ???!!!
  "Я - та, кому ты дал жизнь - прекрасную жизнь в этом прекрасном сосуде! Я - та, кто жаждет любви и восхищения! Я - та, кто не потерпит измены и никому не простит обиды!" - и тут в фиалковых глазах заблестели кроваво-красные искорки, а белоснежные зубки хищно сверкнули из-под полных чувственных губ.
  - Ты угрожаешь мне, своему творцу, создателю?! - возмутился Ганин, механически сжимая кулаки и в то же время отходя от портрета подальше.
  "Не угрожаю". "Предупреждаю".
  - Значит... - тут страшная догадка осенила Ганина. - Значит...
  "Да". "Их всех убила я". "И ее убью". "Ты - мой создатель". "Ты - мой художник". "Никому не отдам". "Взгляни".
  В этот момент золотое кольцо на пальце девушке загорелось ярко-желтым огнем.
  - Я не давал тебе никаких обещаний! - истерически закричал Ганин. - Я даже не помню этого кольца! Я не помню!..
  Но в этот момент какая-то сила заставила его посмотреть вниз. Как раз в этот момент последний луч заходящей луны упал на правую руку Ганина и он отчетливо увидел, как на его безымянном пальце начинает проступать контур призрачного, абсолютно неощутимого золотого кольца, ярко блеснувшего при лунном свете.
  А потом Ганин поднял глаза на Портрет и увидел торжествующий блеск в его глазах.
  - Я тебе не верю, ведьма! Я тебе не верю! Я ненавижу тебя! - закричал Ганин в бешенстве и, размахнувшись, ударил кулаком прямо в холст... Но вместо того, чтобы порвать хрупкое полотно, рука Ганина встретила лишь пустоту - все равно как если бы он со всей силы ударил в раскрытое настежь окно, а оттуда, изнутри, кто-то прикоснулся к его руке, чья-то горячая ладонь, покрытая нежной на ощупь кожей, и Ганин почувствовал, что в его сознание вторгается чуждый, невероятно могущественный разум, и этот разум - не земной, не человеческий, необъятный, для которого человек - не больше насекомого - начинает властно повелевать ему. В его голове замерцали, как узоры в калейдоскопе, тысячи тысяч образов, картин, картинок - лиц, обрывков пейзажей, каких-то неведомых звезд и планет -, наконец, этот калейдоскоп разорвался на миллионы и миллионы разноцветных осколков.
  А потом, падая на пол и теряя сознание, Ганин краем уха услышал бой настенных часов - они пробили ЧЕТЫРЕ утра.
  
  ПЯТЬ
  
  В ту ночь Ганину не спалось. Он ходил по периметру единственной комнаты своего убогого домишки и никак не мог успокоиться.
  "Безумие! Безумие! Боже мой, какое безумие! Как она могла! Как могла!"
  Мысли навязчиво роились в его голове, не давая ему покоя, он был бы даже рад разбить свою голову о камень, если бы можно было их таким образом выпустить наружу, словно рой отвратительной хищной и едкой мошкары, выпустить - и забыться! - сегодня его Светлана вышла замуж.
  Светлана была первой девушкой, которую он по-настоящему полюбил. С ней все было иначе...
  Она понравилась ему сразу же, как он ее увидел, еще на первом курсе. Но тогда она была не свободна, и он не осмеливался к ней подойти, предпочитая восторгаться со стороны. Втайне он делал зарисовки, но никому их не показывал. Ему нравилось в Светлане все: глубокие шоколадно-карие глаза, темно-русые с таким же чудным шоколадным отливом волосы, очаровательная тогда полнота...
  "Настоящая русская красота, - не раз думал, мечтательно закрывая глаза, Ганин. - Просто создана для деревянного терема с резными наличниками, сарафана, кокошника и веретена с пряжей. Как там? "Три девицы под окном..." Просто живая иллюстрация к сказкам Пушкина!" Может, поэтому Ганин рисовал ее всегда именно в "русском" стиле?
  А потом, совершенно неожиданно, на четвертом курсе он узнал, что она рассталась со своим прежним парнем, а немного позже она согласилась позировать ему для "русского" портрета. А после него, осмелев, Ганин предложил ей обнаженную натуру в стиле Рембрандта - фигура Светы идеально под нее подходила: покатые бедра, большая грудь, томные с мягким отливом глаза и алые пухлые губы, - и был поражен, когда Света не отказалась. Работа над портретом растянулась на пару месяцев. Ганин изо всех сил затягивал работу и ему казалось, что Светлана даже не против, хотя и виду явно не показывала.
  Начиналось все с того, что она приходила на его съемную квартиру, раздевалась за ширмой и принимала позу на специально декорированной кровати, а Ганин, с совершенно невозмутимым видом, словно перед ним была не обнаженная девушка, а пациентка перед врачом, начинал серьезно и как-то по-особенному сдержанно говорить: "Так, Света, сделай-ка ручку вот сюда - так свет будет падать лучше... А вот глазки подними прямо к потолку и посмотри на люстру - вот так, вот так... Так будет романтичней... Свет, а вот губки чуть-чуть растяни, вот так, очаровательно!... Умница!" На самом деле, Ганин просто сгорал от страсти, но всячески подавлял в себе импульс, целиком переводя его в творчество, в холст. Он даже был благодарен пылавшей в его груди геенне - она придавала силу его кисти.
  А Света... Что думала Света Ганин не знал, но чувствовал, что ей нравилось позировать. Ее щечки розовели как кожица спелого персика, глаза блестели, как масляные, а губки чуть-чуть томно раскрывались, словно бутоны красной розы. И немудрено - она всеми порами кожи ощущала на себе пронзительный, не упускающий ни одного сантиметра ее тела, но такой нежный, такой страстный взгляд Художника.
  Когда в целом картина была почти закончена и необходимо было накладывать последние слои, Ганин решил поэкспериментировать с натурой - покрыть ее слоем розового масла, чтобы оттенки на его картине были более натуральными, более сочными.
  - ...Ой, Леш! Ну до спины-то я сама не достану!.. - рассмеялась Света.
  - Хорошо. Давай помогу, - чуткие, тонкие, слегка дрожащие пальцы художника прикоснулись к нежной девичьей коже и стали быстрыми и сильными мазками покрывать ее спину ароматным розовым маслом, а потом, совершенно неожиданно, остановились...
  - Что-то случилось, Леш? - с легким вздохом прошептала Света.
  - Да нет, просто спину я закончил смазывать, а все остальное вроде бы уже готово...
  - Правда? - спросила Света и повернулась к Ганину лицом.
  - Ну, пожалуй, грудь ты плохо смазала, придется повторить...
  Постельное белье в квартире Ганина пришлось потом выкинуть.
  А портрет Ганин закончил довольно скоро. Светлана потребовала его себе, но Ганин твердо сказал:
  - Только за выкуп. Я отдам тебе портрет только с одним условием, что и ты, и он будут всегда перед моими глазами!
  И так оно и было - и портрет, и Света были перед его глазами, но не вечность, а всего лишь год.
  Как это произошло, Ганин так до конца и не понял, а, наверное, и не нужно было ничего понимать. Просто после портрета Светы в стиле Рембрандта, Ганина захватила идея нарисовать виды ночного города, потом - снегирей в зимнем лесу, потом - школьный двор с бегающими ребятишками, потом... Работа за работой, портрет, пейзаж, потом опять портрет... И каждый требовал от него того, чего ждала Светлана - любви, внимания, огня страсти. Каждый акт творения на холсте нового мира требовал акта любви, акта зарождения новой жизни, и Светлана стала чахнуть. Оказалось, что то, что подарил ей Ганин, он дарил каждому своему "чаду" и, опустошая себя, он обделял всех остальных своим огненным, даже огнедышащим, желанием.
  И Света, в конце концов, ушла сама, сразу после несостоявшегося дня рождения. Она покрасила волосы и вышла замуж за другого. На свадьбу Ганин не пошел. Он просто прислал ее портрет в стиле Рембрандта в качестве свадебного подарка...
  Эти воспоминания как огонь опалили ум Ганина - он не мог найти себе покоя. Ганин не мог понять одного - ну, как, ну, как Света не смогла понять одного!? Ведь она же сама художница, она сама должна понимать, что нельзя, ну нельзя, художнику быть без творчества, без поиска, ну не может же он жить все время только одной моделью! Ведь Ганин любил ее, любил Свету, но и творчество свое он любил тоже! Ну да, забыл он про этот чертов день рождения - можно же было и напомнить ему, в конце концов! Разве это так сложно?
  "Она просто не захотела... Она просто не захотела сделать усилие понять меня, как художника... Она просто эгоистка... - заключил Ганин и перестал ходить. - Наверное, художника может по-настоящему понять только его собственное творение, с которым они - одно целое, а не модель. Модель всегда остается чем-то внешним, а образ на холсте - это часть меня, часть моей души, моих переживаний, кусочек моего мира, меня самого, как зародыш в утробе матери - это и нечто другое, и она сама - ее плоть, ее кровь, ее кости, ее сердце..."
  Вдруг, совершенно неожиданно, Ганин вспомнил о портрете, который нарисовал еще три месяца тому назад.
  "О, если бы та девушка на портрете была жива! Уж она бы точно со мной так не поступила!" - эта мысль поразила Ганина своей неожиданностью и новизной, она озарила его душу, как молния - ночное небо, и он действительно, глубоко внутри, почему-то был уверен, что ОНА точно бы так с ним НЕ поступила. И вот уже Ганин скрипит ступеньками шаткой лестницы, ведущей на чердак, а в руке его - толстая парафиновая свеча. Вот свеча поставлена на подоконник и в ее неровном, робко дрожащем перед девушкой с портрета желто-оранжевом пламени из тьмы проступил силуэт.
  Розовый замок, роща, пруд с утками и лебедями, белая деревянная беседка - все скрыто во мраке ночи. Огонек свечи слишком слаб, чтобы осветить ростовую картину целиком. Видно только ее хорошенькое солнцевидное личико в круглой соломенной шляпке с атласными лентами, кокетливо сдвинутой на затылочек, да кусочек белоснежного кружевного платьица - вся нижняя часть тела также покрыта мраком.
  Ганин молча СЕЛ ПЕРЕД ПОРТРЕТОМ на стул и просто стал внимательно смотреть на изображенное на нем прекрасное лицо в подрагивающем пламени свечи, - и не мог оторваться от этого зрелища. Постепенно стены чердака, подоконник, потолок... - все уходило куда-то, уезжало за периферию обзора, за периферию сознания, и Ганин видел только Ее круглое солнцевидное лицо, Ее фиалковые с искоркой глаза, Ее соблазнительный изгиб губ, Ее плечи, руки, грудь, золотистые локоны... Создавалось впечатление, что Ганин сидит не перед портретом на заброшенном чердаке, а перед живой девушкой в каком-то тихом и безлюдном ресторанчике и ужинает с нею в полутьме, при свете одной лишь свечи.
  - Пусть все катится к черту! - прошептал Ганин, целиком погружаясь в омут своей фантазии. - Пусть все катится к черту! - упал он перед портретом на колени, и, охваченный нестерпимым желанием, в безумии принялся целовать раму, полотно, горячим шепотом произнося, как заклинание: - Ты - мое совершенство, Ты - моя любовь, Ты - мое сокровище, Ты - моя богиня! Ты лучше земных дев и жен, Ты - сама вечность, сама красота... Я - твой раб навеки! Я...
  "...И Я принимаю твою службу, мой Художник", - молнией пронеслась мысль в его сознании и, в то же мгновение, глаза незнакомки с портрета ярко вспыхнули в полутьме и их фиалковый взгляд, вопреки всем законам перспективы, обратился в сторону Ганина, словно прожекторы боевого корабля в ночи - на обнаруженную радарами цель, и пронзил его глаза!..
  ...Полированный до зеркального блеска старинный, красного дерева, стол с резными ножками, одинокая ароматно пахнущая восковая свеча в подсвечнике из чистого золота с глубоким сочным отливом посредине стола, терпкое красное вино в хрустальных бокалах, а вокруг - кромешная тьма, как черное покрывало кулис на пустынной сцене ночного театра, которое проницают лишь мягкие, какие-то потусторонние звуки, словно призрачные музыканты играют на призрачных инструментах - на скрипке, флейте и лютне. Играют что-то древнее как мир и что-то таинственное как ночь: древнюю музыку погибших цивилизаций и забытых богов...
  - Тебе нравится эта музыка? Не правда ли? - раздался в ушах Ганина мягкий мелодичный шепот, напоминающий чем-то шелест морских волн, волн какого-то первобытного океана, который существовал уже тогда, когда еще не было небесных светил, не было суши, не было самого неба...
  Ганин поднял глаза - и по его спине пробежал неприятный холодок. Он увидел перед собой девушку из портрета, точь-в-точь такую же, в том же самом наряде, только - абсолютно живую! Он видел, как ее длинные пальцы сжимают хрустальный бокал, как в ее фиалковых глазах отражается огонек свечи, как ее чувственные губы расплываются в сладострастной усмешке, как она томно облокачивается на спинку мягкого пурпурного кресла...
  - КТО ТЫ, БОГИНЯ? - только и смог почему-то шепотом вымолвить Ганин и ему стало жутко - он всем своим существом ощущал, что перед ним сидит Та, для которой тесен весь земной шар, но которая каким-то чудом уместилась в теле - в теле ли? - этой солнцеликой девушки.
  - Ты сказал... - таинственно и чарующе прошелестела девушка и чуть слышно мелодично рассмеялась, как смеются морские волны в ночной тишине. - Я - богиня! Кто-то называл меня Афродитой, а кто-то Иштар, кто-то Изидой, а кто-то Кали... Имен много, а я одна! И я одна... ВСЕГДА - ОДНА... - лицо девушки вдруг стало печальным, а нежные фиалки глаз наполнились такими же фиалковыми слезами.
  Ганина настолько восхитило это удивительно красивое, с точки зрения художника, зрелище, что он даже на минуту забыл о том страхе и даже ужасе, что охватил его при первом взгляде на ЭТО СУЩЕСТВО.
  - Эти слезы краше для меня всех бриллиантов на свете! - прошептал Ганин. - Позволь мне получить их на память, чтобы глядя на них, я всегда вспоминал о тебе, моя богиня, моя госпожа...
  - Ты получишь гораздо больше, Художник... Но и их - ты получишь тоже! - и глаза ее сверкнули, резко, властно, холодно, словно молния на предгрозовом небосводе!
  С этими словами она поднесла к лицу дамский кружевной платочек и, промокнув глаза, протянула раскрытый платок Ганину. На прямоугольном кусочке шелка красовались два маленьких, круглых, прозрачных как слеза, волшебно сияющих при свете свечи бриллианта.
  - Это бриллианты моих слез, Художник! Слез миллиардов лет одиночества... Одиночества, которого не изведала ни одна женщина на свете и никогда не изведает от начала мира до его конца, ибо Я - старше мира, Я - ЛИЛИТ, Та, что была, когда этого мира еще не было....
  Дыхание Ганина перехватило. Он инстинктивно выставил перед собой дрожащие руки, словно ребенок, и зашептал:
  - Я не могу принять этот дар! Я не могу! Я - всего лишь человек! Смертный человек!
  Лилит внимательно посмотрела на Ганина, помолчала, а потом серьезно, без всякой иронии, произнесла:
  - Нет... Ты не "всего лишь" человек... Ты - Художник! Ты - тот, через которого Творец сущего открывает красоту своего создания, ты - Его посланник, Его орудие, Его кисть... - и вдруг резко, без всякого перехода, - Я ненавижу Его всей своей душой! Я хотела бы, чтобы Его никогда не было! Он отверг нас! Он видит в нас только соперников, тех, кто посягает на Его собственность! Он видит в нас только тьму и зло!.. - но также внезапно, как возник, ее гнев погас, а глаза снова приобрели сладострастное, томное выражение. - Но ты... ты - другое... Ты увидел во Мне нечто прекрасное... Ту Лилит, что украшала ангельские хоры - и золото волос ее тогда было ярче, чем корона на челе Люцифера!
  Существо в женском обличии замолчало, с отсутствующим видом глядя на зыбкое пламя свечи, словно о чем-то вспоминая, о чем-то приятном, светлом, прекрасном.
  - Я...я... Но ведь я не видел тебя! Мне просто приснилась девушка!
  - Эта девушка возникла в твоем сознании в ответ на Мой поцелуй, которым Я наградила тебя. Образ этой девушки, земной девушки, настоящей, был отзвуком Моего поцелуя, поцелуя Лилит, отзвуком встречи и союза наших душ. И Я полюбила этот образ. Ты увидел Меня такой - и Мне понравилось это. Я словно бы увидела себя в зеркале, но этим зеркалом была твоя душа, твоя душа ТАК отразила Меня, Художник, Меня - Королеву Ночи, теней, призраков, темных мечтаний и желаний!
   - Но почему ты поцеловала именно меня, богиня моя? Я ведь не красавец никакой, ни герой... - недоумевал Ганин.
   - Ты - Художник и твои картины Мне пришлись по вкусу. Я люблю в свободное время, которого у Меня, увы, совсем немного, посмотреть на них. Многие художники знали Меня, многим Я помогала, многих вдохновляла и они писали Мои призраки, но только ты..., только тебе Я подарила свой поцелуй, который гораздо дороже Моих наваждений! Наваждения Я отдаю всем, а поцелуй - только тому, кто этого заслужил... И вот ты видишь, как мой маленький невинный поцелуйчик отразился в тебе!
  Существо томно взглянула на Ганина и он не мог отвести глаз от нее. Казалось, ее взгляд проникает в его душу до дна, до самого конца, видит его насквозь и знает в нем даже то, о чем он сам даже и не подозревает... А потом... Он почувствовал горячее желание, охватившее все его существо. Ганину показалось, что в его сердце вошла какая-то сила и оно вспыхнуло, как стог сена, в который попала молния, и он чувствовал, что в его сердце что-то происходит, что-то странное, как будто кто-то входит в него, ласкает его, сжимает в томных объятиях, массирует невидимыми нежными руками и из уст Ганина вырвался сладострастный стон.
   - Что это? - не без труда прошептал он.
   - Древние поэты называли это "стрелой Амура"... - снова зашелестели волны первобытного океана. - Я просто вошла в твое сердце и оно стало Моим, ты ведь не против? - и она лукаво, по-девически, состроила глазки.
   - Я... не... могу... - сладострастно прошептал Ганин, хватаясь за сердце. - Мне... кажется... оно... разорвется...
   - Я не допущу этого, мой Художник, - улыбнулась загадочно Она. - Хотя у очень многих из тех, кто удостаивался стать Моими любовниками, так оно и было. Их сердца разрывались или останавливались от Моего любящего взгляда. В Шумере, например, Меня даже изображали обнаженной лучницей на коне, считали стрелы мои смертельными, а в Индии вообще награждали меня ожерельями из черепов уязвленных мною мужчин... Ну и... были правы! - засмеялась Она, и огненные искры заплясали в ее бездонных глазах. - Но ты мне нужен живым! Написавший портрет Лилит не будет умерщвлен. Он будет жрецом того пламени, который он возжег на пустынном алтаре моей темной души, и как пламя это будет вечным, так будет вечен и его жрец! - последние слова она произнесла жестко, властно, и в ее на долю секунды потемневших как ночь глазах появилось что-то свирепое, хищное, жестокое, холодное, словно у пантеры при виде дичи.
  Ганин не мог ничего сказать - жар в его сердце было таков, что он не в силах был произнести ни звука.
   - Ну а поскольку ты должен стать жрецом своей богини, пора пройти посвящение! - торжественно воскликнула она и огненная сила как-то сразу ослабила хватку, хотя сердце до конца и не оставила. А потом Лилит дунула на свечу и Ганин погрузился в кромешный мрак.
  Очнулся он в каком-то храме. То, что это храм, Ганин понял сразу. Хотя алтарь впереди закрывали врата, но он почему-то знал, что за этими вратами, с выпуклыми барельефами в виде серебряных крылатых львов с человеческими головами, грифонов с сапфировыми и рубиновыми глазами и других чудных животных, стоит жертвенник, таинственный жертвенник на алтарном возвышении, который не может видеть непосвященный.
  Внутреннее убранство храма покрывала тьма, две свечи, которые держали в руках какие-то странные призрачные фигуры в черном по обе стороны Ганина освещали только небольшой пятачок пространства вокруг него. За пределами светлого круга угадывались изгибы невидимых арок, округлости колонн, древние как мир статуи в нишах и длинные стрельчатые окна, направленные вникуда, ибо Ганин был почему-то уверен, что за этими окнами НИЧЕГО, в буквальном смысле НИЧЕГО не было. Храм находился в пустоте, вне времени и пространства, как когда-то библейский ковчег посреди бушующего океана.
   - Это храм Моего сердца, Мой Художник! Храм, который не видел доселе никто из смертных и который достоин видеть лишь тот, кто смог отобразить его на холсте. Это Я Сама - Лилит, Королева Ночи, Луны, Теней, Призраков и Темных Желаний! Добро пожаловать, мой Художник, добро пожаловать! - этот голос раздавался ниоткуда, да и был ли этот голос звуком, Ганин не знал. Он вообще не был уверен, в теле ли он здесь находится или не в теле, одной лишь душой, или вообще - все это сон, фантазия или морок? Но, несмотря на мучившее его жгучее любопытство, Ганин не стал задавать своего вопроса. Он почему-то знал, что не должен нарушать священную тишину, внимательно все воспринимать и слушаться: воля таинственной хозяйки храма здесь - непреложный закон.
  Вдруг две темные фигуры без лиц, закутанные до пят в черные плащи с капюшонами, запели. Голоса у них были странные - и не мужские, и не женские. Наверное, так могли бы петь бесполые духи, подумалось вдруг Ганину, но один голос, однако, был высокой тональности, а другой - низкой. Они красиво переплетались друг с другом и взаимно друг друга дополняли. Таинственные незнакомцы пели без музыкальных инструментов, но они были здесь и не нужны - ни один инструмент не издаст звука более красивого, чем эти голоса! Ганин заслушался их, в буквальном смысле слова забыв обо всем на свете. Пение было на каком-то незнакомом языке, он обратил только внимание на то, что в нем было много шипящих звуков.
  Пение, начавшись с очень тихого, становилось все громче и громче, а вместе с ним пол и стены храма стали постепенно светлеть - и чем громче становилось пение - тем ярче свет, причем сам пол и стены светились словно изнутри, как если бы храм был стеклянным стаканом, внутри которого горела свеча.
  Странный это был свет! Такого Ганин никогда еще не видел... Это был не солнечный свет и не лунный, и даже не звездный. Это был какой-то призрачный свет, яркий, но в то же время бледный, сильный, но в то же время не слепящий глаза.
  "Это, наверное, призрак света, - подумалось Ганину, - также как голоса - это призраки голосов... Но зачем мне призрак света и призрак голосов?"
  Ответ пришел сам собою. Ганин взглянул на себя самого и увидел, что его тело под действием света начинает постепенно бледнеть, развоплощаться. Он почувствовал удивительную легкость и свободу во всех членах, в груди росло чувство экстатической радости. Казалось, стоит ему от души рассмеяться и он не удержится на земле, а взлетит в воздух, как наполненный гелием воздушный шар. Да и внешность его стала стремительно меняться: куда-то подевались джинсы и клетчатая рубашка, да и "черепашьи" очки; наоборот, на нем одето какое-то старинное одеяние, необычное одеяние - свободное, без пуговиц: серебристая туника, перехваченная на поясе серебристой лентой ремня, скрепленном круглой полной луной с женскими чертами лица, серебристые сандалии, а на голове - серебристая диадема также с символом полной круглой луны на лбу, короткий плащ до пояса. Одежда тоже казалась призрачной, словно сотканной из очень плотного воздуха, но тем не менее вполне осязаемой, упругой, нежной, прохладной. Фигура его также стала стремительно меняться. Куда-то подевалась неуклюжесть и сутуловатость, коренастость и неказистость. Теперь он видел высокого стройного молодого человека, чье тело напоминало пропорции античного Аполлона, но никак не "очкарика" Ганина.
   - Ну как, нравится тебе твой новый образ? - зашелестели волны первобытного океана в его голове. - "Долг платежом красен" - так, кажется, говорят у людей, ха-ха? Ты отразил меня в своем портрете, а я отражаю тебя в храме своего сердца. Я вижу тебя именно таким и только таким, мой Художник, мой Жрец, мой Возлюбленный...
  В этот момент пение двух фигур - их черные плащи к тому времени стали серебристо-белыми, сверкающими, источающими призрачный свет - достигло своего апогея, свет наполнил все пространство храма и Ганин уже почти ничего не видел, кроме света, только самые общие очертания. Он увидел, как медленно открываются закрытые доселе врата алтаря и взору Ганина открылось каменное возвышение, к которому вели семь широких ступеней, а над ним стоял жертвенник - круглое как полная луна резное сооружение, украшенное барельефами миниатюрных фигурок обнаженных мужчин и женщин, сжимающих друг друга в жарких любовных объятиях. И этот жертвенник также светился призрачным серебристым светом и сам, казалось, словно был вылит из чистого серебра.
  Обе фигуры в плащах медленно двинулись в сторону жертвенника и ноги Ганина сами, без всякой команды, понесли его в ту же сторону, причем переступали они синхронно с их ногами, а у жертвенника стояла еще одна фигура, тоже в серебристом плаще с капюшоном, полностью закрывавшем лицо, но она не пела. Ганин медленно и торжественно поднимался по ступеням и, наконец, остановился у самого жертвенника, у третьей фигуры, которая вместо свечи, как у двух других, держала обнаженный кинжал с лучевидным серебристым лезвием.
   - Кто ты и зачем ты здесь? - прозвучал такой же бесполый голос, как и у других двух фигур в плащах, но в то же время звонкий и мелодичный, по тональности он был между низким и высоким. Ганин слышал, что фигура произносит этот вопрос на все том же незнакомом "шипящем", древнее самого мира, языке, но с удивлением отмечал, что понимает его, как свой родной, русский. Он хотел было ответить, что он - Ганин Алексей, а зачем он здесь, он и сам не знает, но вместо этого он ответил таким же мягким, мелодичным голосом на том же языке:
   - Эш Шамаш. Я пришел по зову Королевы Ночи.
   - Готов ли ты пролить свою кровь и отдать свое сердце, Эш Шамаш? Для служения Королеве тебе нужны новая кровь и новое сердце!
   - Готов. Делай, как знаешь, Повелитель Лучей.
  Пение из плавного вдруг стало резким, ритмичным, в нем послышались нотки борьбы, бури, но вместе с тем - сладострастных вздохов и стонов: борьба, о которой пелось в древнем как мир гимне, была вечной борьбой сочетающихся между собой мужского и женского космических начал. Свет стал мерцающим, то вспыхивающим, то гаснущим, как пламя огня, которое судорожно борется с сильным ветром.
  Фигура с лучевидным кинжалом взмахнула свободной рукой и Ганин взлетел в воздух, подхваченный какой-то силой, словно осенний листок - порывом ветра, настолько его новое тело было легким и воздушным. Он плавно опустился на жертвенник, на поверхности которого были сделаны выемки специально под человеческое тело: руки широко раскинуты в стороны, ноги - тоже, так что сверху лежащий на нем человек напоминал пятиконечную звезду, вписанную в круг.
  Прекрасные серебристые одежды в одно мгновение растаяли, словно снежинка на теплой коже, и он оказался абсолютно обнаженным. Фигура с кинжалом подошла к нему со стороны головы, а поющие встали по обе стороны жертвенника и продолжали петь, держа горящие свечи в руках и плавно раскачиваясь при этом в такт гимну. Гимн ускорялся все больше, становился все более ритмичным, все более чувственным.
  Затем он увидел, как третий взмахнул кинжалом, держа его обоими руками. Резкое движение - и кинжал вонзился прямо в сердце Ганина, но он не почувствовал боли, наоборот, острое, опьяняющее наслаждение пронзило его. Ганин чуть приподнял голову и увидел, что все его тело стало абсолютно прозрачным, как стекло, а внутри своей груди он увидел судорожно сжимающееся сердце, которое теперь стало светиться ярко-серебристым призрачным светом, таким же, каким лезвие кинжала в руке Повелителя Лучей.
  - Сердце очищено, - бесстрастным и мелодичным голосом произнес Повелитель Лучей. - Теперь настало время очистить кровь!
  Пение все убыстрялось и убыстрялось, становилось все выше и ритмичнее, свет стал мерцать все чаще.
  Повелитель Лучей подошел сначала с одной стороны и быстрым движением перерезал вены на одной руке, потом - на другой, потом на обоих ногах - там, где они соединяются с туловищем, у паха, и лишь в последнюю очередь - на шее. И опять Ганин не испытал ни страха, ни удивления, ни боли; каждое прикосновение холодного металла причиняло невыразимое наслаждение. Кровь вытекала сильными толчками и тут же впитывалась в жертвенник, словно вода - в губку. Наслаждение тупой волной ударило в мозг и он больше не мог думать, не мог видеть, не мог ничего хотеть и не мог ничего слышать...
  Наконец, когда вся кровь покинула его тело, Повелитель Лучей опять поднял свой кинжал и, на самой высокой ноте, которую взяли таинственные певцы, он с размаху вонзил его в пуп. И опять Ганин почувствовал не боль, а острое наслаждение, однако на этот раз Повелитель Лучей не вынул кинжал из раны. Кинжал завибрировал и стал двигаться на манер насоса, только насоса "наоборот" - не высасывая, а закачивая что-то внутрь Ганина, да и на кинжал он теперь был не похож: какая-то резиноподобная трубка вместо лезвия, серебристая воронка вместо рукояти. Ганин с трудом открыл глаза и увидел, что потолка над ним уже нет, но только черное небо, покрытое мириадами ярчайших звезд - таких он никогда не видел -, а в их центре - огромная круглая луна, с женскими чертами лица, сладострастно глядящая на принесенного Ей в жертву Эш Шамаша. Воронка впитывала в себя призрачный лунный свет и закачивала его внутрь тела Ганина и от этого тот чувствовал невыразимое наслаждение.
  Помимо того, что ощущения от вибрации резиноподобной трубки были приятны, сама серебристая жидкость, расплавленный лунный свет, наполняла его тело новой силой. Он чувствовал себя совершенно по-другому, чем раньше, он чувствовал, что он стал как-то по особенному чист, как-то по особенному силен, как-то по особенному мудр. Он мог с легкостью ответить, например, сколько звезд он видит над своей головой, даже не считая их, он мог легко, в одно мгновение, долететь до любой из них - если бы только захотел и он мог бы обнять и поцеловать эту улыбающуюся луну... Он мог все, теперь он мог все!
  Наконец, резиноподобная воронка прекратила вибрировать, и Повелитель Лучей взял ее в свою руку и вынул из пупа Эш Шамаша - она снова превратилась в серебристый кинжал, который он спрятал в ножнах на своем поясе.
  - Встань, Эш Шамаш. Ты очищен. Теперь ты достоин стать жрецом Королевы Ночи, достоин сочетаться с ней таинственным браком.
  Пение опять из мажорного стало минорным, спокойным, свет постепенно угасал.
  Ганин встал с жертвенника, точнее, слетел с него. Не успел он послать мысленный импульс мышцам ног и рук, как тут же взлетел в воздух как бабочка и плавно опустился на пол.
  - Одень новые брачные одежды, Эш Шамаш. Ты не должен ходить обнаженным.
  В голове Ганина тут же возник образ его новой одежды - свободной, серебристой, воздушной. Он знал, что стоит ему захотеть - и его мысль тут же станет реальностью. Ганин захотел - и вот он уже одет! Его новое облачение было копией одежд таинственных фигур - длинная до пят с серебристым плащом и капюшоном, закрывавшим почти все лицо.
  - А теперь иди, Эш Шамаш! Иди к своей госпоже, к своей богине. Она уже ждет тебя!
  Ганин посмотрел вверх и понял, что ему нужно подниматься прямо к улыбающейся луне. Но это задание ничуть не удивило его. В его сознании тут же вспыхнул образ многоступенчатой пирамиды - зиккурата - только не с восемью, а с тысячами тысяч ступеней - движущихся ступеней, так что стоило ему вступить на одну из них, как та понесла его наверх, на самый верх, как лента бесконечного призрачного эскалатора, а на самом верху исполинского зиккурата он встретил Ее...
  Улыбающийся диск луны был всего в нескольких шагах от его лица, но яркий свет, исходящий от него, не слепил его глаза - свет был призрачным.
  - Добро пожаловать, Эш Шамаш! Теперь мы, наконец-то, можем быть вместе - и мы будем вместе! - донесся мелодичный голосок. - Но с меня еще причитается! Ты отдал мне свое сердце и свою кровь, а, значит, свою душу, обитающую там. Это - самая высшая жертва, на которую способен человек. И я приняла эту жертву, отданную на алтаре моего сердца... Что я могу дать тебе взамен, мой возлюбленный Эш Шамаш? Я дам тебе вечность - ты будешь также вечен, как пламя, которое ты будешь всегда возгревать и которое ты всегда будешь поддерживать. Это пламя вечно будет возжигать в моих рабах пламень вожделения, а залогом этой вечности пусть будет этот маленький подарочек...
  Взор Ганина упал на его собственную правую руку. В ярком лунном свете на его безымянном пальце отчетливо проявилось призрачное бледно-золотистое кольцо с двумя маленькими, чистыми как слеза, бриллиантами.
  - Кольцо - символ вечности, а бриллианты на нем - слезы моего вечного одиночества, хранителем которых стал теперь ты, мой возлюбленный Эш Шамаш. И пока ты со мной, слез этих не будет больше на моих глазах! Ну а теперь тебе пора. Твое тело не может долго находиться без души, ты можешь умереть, а я пока этого не хочу. Тебе еще предстоит написать такой портрет... такой портрет..., которого не писал ни один из смертных, но не сейчас... не сейчас...
  Луна замолкла, а призрачный зиккурат вдруг на глазах стал таять, словно утренний туман под лучами теплого солнца, и Ганин почувствовал, что он проваливается куда-то вниз, внутрь этого тумана, увязает в нем, как в болоте, и тонет, тонет, тонет... Последнее, что он увидел, это было ПЯТЬ пальцев правой руки, на одном из которых, безымянном, было надето бледно-золотое кольцо с двумя бриллиантами, которое, как и сам зиккурат, бледнело и развоплощалось.
  - Помни, мой возлюбленный Эш Шамаш, - донесся до него откуда-то издалека мелодичный голос. - Сохрани мне верность, верность моим слезам... Впрочем, Я сама помогу тебе это сделать - мое кольцо станет для тебя крепче самых тяжелых кандалов и даже всесильный Геркулес не смог бы снять с тебя мой свадебный подарочек! - и уши резануло нестерпимой болью от громкого металлического звука холодного, неприятного беспощадного смеха, а потом голос пропал, и Ганин окончательно провалился в серебристый туман, в который превратился зиккурат, и стремительно полетел вниз, вниз и вниз, в кромешную черноту.
  
  ШЕСТЬ
  
  Снежана проснулась рано утром от резко бьющей по ушам мелодии мобильного телефона. Однако она, мысленно послав все к черту, спряталась с головой под подушку, а сверху еще накинула толстое одеяло, как когда-то давно, в детстве, и решила ни за что на свете не вставать: "Ничего, отзвонятся да отстанут!" Но звонок и не думал прекращаться, как будто телефон решил сыграть ей всю 45-ю симфонию Моцарта за один раз.
  А потом так некстати раздался голос мамы:
  - Да... да... Константин Михайлович... да... да, она здесь... приболела немножечко... что-нибудь передать?.. Ах, лично... Это так срочно? Да? Ну хорошо, она перезвонит вам... Я передам... Да-да, обязательно...
  - Ну что там, мам, опять? Я ж отгул на два дня взяла! - недовольно скривила губы Снежана, выбираясь из-под одеяла - заснуть снова уже не представлялось никакой возможности -, и сладко потянулась. - Мне такой сон снился - супер просто! Надо ж было мне позвонить!
  - Снежа, доченька, зайчик мой! - залепетала мама, виновато глядя на дочь. - Да я уж и хотела его отправить-то, Константина Михайловича, да он прям вцепился как клещ в меня. Говорит, срочнее некуда, кровь из носу, ну и все такое прочее...
  - У него всю жизнь "срочнее некуда", "кровь из носу" и "все такое прочее" в придачу! - с досадой махнув рукой, ответила Снежана. - А в результате я ни отпуска нормального уже лет пять не видела, ни выходных!
  Снежана встала с постели и отправилась в ванную. "Пусть хоть весь мир летит к черту, а ванную я приму спокойно, как полагается!" - подумала она и вывернула кран на полную катушку.
  Снежана приняла "как полагается" не только ванную, но и съела вкусный мамин завтрак и выпила большую кружку черного ароматного кофе. Все это время мама просто дырки просверлила в ее голове своим взглядом, видимо, ожидая подробностей об ее вчерашних приключениях, но Снежана упорно и с некоторым тайным наслаждением продолжала завтракать молча. И лишь когда последний кусочек был съеден и последний глоток кофе выпит, Снежана вдруг посмотрела в глаза матери и сказала:
  - Все было хорошо, мама. Просто замечательно! - и почему-то, не удержавшись, прыснула от смеха. На душе у нее было легко, хорошо и светло. И даже этот дурацкий звонок ее шефа не мог ей до конца испортить настроение от чудесного вечера.
  А мама - кругленькая румяная женщина с веселыми морщинками у глаз и полных губ - рассмеялась в ответ и, присев рядом с дочерью, обняла ее и погладила своими большими ласковыми руками по золотистым волосам:
  - Я рада за тебя доченька... Какой он?
  - Мам! Обещаю тебе, как только будет у меня свободная минутка, обо всем тебе расскажу, честно-пречестно! - и чмокнула ее в румяную полную щеку. - А где Светик?
  - В школе уже, отвела давно, еще утром.
  - Ой, а сколько время-то? Ах! Почти двенадцать! Боже мой! Ну и спать я... За весь год наверное выспалась!
  Снежана вскочила с табурета и бросилась в зал, открыла ноутбук и набрала шефа по скайпу.
  Шеф ответил сразу же, будто нарочно ее ждал. На экране показалось осунувшееся беспокойное круглое "лягушачье" лицо с маленькими глазками с красными опухшими веками и мешками под ними, толстыми висячими щеками, двойным подбородком, оттопыренными ушами. Глазки его суетливо бегали и выглядел он явно встревоженно.
  - Ну что, проснулась, спящая красавица? - натянуто, одними толстыми губами, улыбнулся Константин Михайлович. - Я знаю, знаю, знаю - тут же замахал он руками. - Виталий мне уже все рассказал. Ты, безусловно, давно заслужила отгул. Но обстоятельства - ты же знаешь, для нас, журналистов, это небесные боги! - требуют от нас зачастую невозможного...
  - И что на этот раз требуют от нас "небесные боги"? - сложив руки на груди спокойно сказала Снежана, морально приготовившись к самому худшему - к командировке в какую-нибудь Богом забытую деревню, где вчера какой-нибудь пьяный тракторист увидел НЛО или самого черта с рогами.
  - Кхе-кхе-кхе, - смущенно прокашлялся Константин Михайлович, набираясь смелости - характер у Снежаны был взрывной и если что-то не так, она могла даже начальнику устроить приличную головомойку - в студии ее все боялись, - в общем, Виталий мне тут вчера сказал, что ты, так сказать, вошла в доверие к этому сумасшедшему художнику... "Ганин", кажется, у него фамилия?
  Снежана скорчила гримасу, но сдержалась. "Ну встречу Витальку, дам ему по шее как следует! Болтает языком как баба помелом!"
  - Да, Константин Михайлович, он оказался очень интересным мужчиной, мы с ним прекрасно провели время... в разговорах об искусстве, - сказала Снежана последнюю фразу чуть тише и покраснела - врать она вообще-то не привыкла, несмотря на свою, прямо скажем, не всегда честную профессию. - Ой, а почему "сумасшедший"? - недоуменно подняла она брови.
  Лицо Константина Михайловича расплылось в довольной ухмылке, щеки порозовели, а в глазах загорелся масляный огонек - таким он становился всегда, когда у него был повод рассказать какую-нибудь сплетню.
  - А-а-а-а, заинтересовалась... Это хорошо, хорошо... - проговорил он, потирая руки, едва не мурлыкая при этом как довольный кот. - Профессиональный интерес в исполнении ответственного задания - это очень, очень хорошо...
  - Ближе к делу, - сухо сказала Снежана: у нее в груди начинал просыпаться неприятный холодок.
  - У меня есть кое-какие источники информации в компетентных органах... В общем, репутация у него, кхе-кхе, мягко говоря... хе-хе... В общем, странный он человек. Жил непонятно где, в какой-то глуши, три девушки, которые его знали, заканчивают жизнь самоубийством, один его старый друг недавно упал под поезд, а следователь, который расследовал эти дела, совсем недавно совершенно случайно разбился на машине... Ну а теперь, извольте, живет он теперь в усадьбе олигарха Никитского, а сам Никитский-то - тю-тю! -, причем вместе со всей своей семьей в полном составе! Согласись, это почище, чем НЛО над Зуевкой, а?! Да тут целое журналистское расследование раздуть можно! Сенсация, Снежаночка! Даже на федеральное телевидение продать можно! Ух!
  Снежана с откровенным отвращением смотрела на сладострастный масляный блеск в его свинячьих глазках и на влажные от слюней мясистые губы. Ей нестерпимо хотелось плюнуть прямо в экран монитора, но она сдержалась.
  - И что за источник у Вас, Константин Михайлович? - сухо процедила Снежана.
  - Это секрет, Снежаночка, даже для тебя, красавица ты моя! Не могу, ей-Богу, не могу! Если б я свои источники кому-то раскрывал... - махнул он пухлой рукой, - давно бы из профессии ушел!
  - Ну а Никитский-то, с чего ради он пропал? Ну, уехал за границу с семьей отдыхать... Какие проблемы? - недоуменно пожала плечами Снежана.
  - А такие, Снежаночка, зайка моя, что Никитский никогда бы не уехал за границу сам, а уж тем более с семьей, с мероприятия, которое он сам же и организовал, в которое вложил уйму денег, пригласил на него всех своих друзей, да еще и губернатора с мэром в придачу! - с наслаждением потирая потные ладони, брызгая слюной прямо на экран своего ноутбука, выпалил Константин Михайлович. - Уж я-то его знаю... При других обстоятельствах, я бы, может быть, подумал просто, что его подстрелил кто-нибудь из его конкурентов, но учитывая, с КЕМ он у нас связался... Чутье, Снежаночка, профессиональное чутье мне говорит, ждет нас с тобой сенсация! Слышишь? Немедленно собирайся, наводи свой женский марафет и - айда к твоему Ганину. Раскрути его, расшевели, выпытай у него... Ты же очаровательная женщина, в конце концов, а он - мужчина, и притом одинокий... А? Как придумано?!
  Снежана задумчиво смотрела на толстую рожу Рогозина Константина Михайловича, главного редактора телеканала "2+2", самого скандального канала, пожалуй, не только в области, а и во всей европейской части России, но ничего не видела перед собой от роившихся в ее голове тревожных мыслей. Чутье у Рогозина на сенсации, конечно, было отменным - это Снежана знала по опыту. Даже банальные НЛО или полтергейсты он умел раскрутить и подать так, что аудитория не могла отлипнуть от экранов. И Снежана здесь ему только помогала. У нее тоже был дар нужным образом подать информацию. Да и связи в разного рода "компетентных органах" и "структурах" у него были надежные... Но не это беспокоило Снежану. А то, что поднявшееся у нее где-то глубоко в груди предчувствие подтвердило, что что-то тут не так, с Ганиным, что-то не так...
  Во-первых, Никитский. Да, конечно, Никитский - известный на всю область эстет и любитель старины, но все же, чтобы этот полубандит так вдруг заинтересовался никому не известным художником... А, во-вторых, Снежана отчетливо вспомнила то ощущение, которое возникло у нее вчера ночью, когда она услышала от Ганина о портрете, на котором тот нарисовал точную копию ее самой, причем за пять лет до их встречи, и как ей неодолимо захотелось взглянуть на эту картину. Снежана закрыла глаза и попыталась как можно яснее припомнить это чувство. Да... С одной стороны, ее сердце тогда охватило приятное жжение, сладострастное жжение, неодолимо влекущее ее к портрету, а, с другой, какой-то не совсем понятный страх, отвращение, липкий ужас, словно одна часть ее естества сладострастно ликовала, стремясь сорвать запретный плод, а другая часть - корчилась от ужаса и отвращения перед чем-то чудовищно мерзким и смертельно опасным...
  - ...Снежана, Снежаночка? Что с тобой? - донесся до нее словно из какого-то другого мира обеспокоенный голос Константина Михайловича. - Тебе плохо?
  - Нет, нет, Константин Михайлович, - торопливо проговорила Снежана. - Я берусь за это дело. Я встречусь с Ганиным и постараюсь у него все узнать.
  - Ну, вот и здорово, Снежаночка! По рукам! - облегченно вздохнул Рогозин. - Сделаем этот репортажик - и тогда отпуск дам. Честное слово! Две недели - как пить дать - обещаю!
  - Если я доживу... - мрачно улыбнулась Снежана.
  - Доживешь-доживешь, милочка, - тут же подхватил, тряся обвисшими щеками Рогозин. - Если что... мало ли... будешь попадать в историю... - сразу звонок ко мне, не тяни! Мне есть к кому обратиться, одна не останешься, идет?
  - Идет. Ну все, Константин Михайлович, пойду наводить "марафет", - одними губами улыбнулась Снежана и первая прервала связь.
  "Марафет" Снежана наводила, вопреки обыкновению, довольно долго. Только почти через час Снежана была готова и вполне удовлетворенно осматривала себя в ростовое зеркало. Темно-вишневые плотно облегающие ее стройные красивые ноги брюки, темно-синяя непрозрачная блузка с рукавом "три четверти", завязанная по-ковбойски узлом на животе и расстегнутая на три пуговицы вверху, на шее - шелковый платок в сине-красных тонах, небольшая сумочка в тон блузке и такого же цвета туфли без каблука, волосы распущены. Остался макияж. Снежана решила не делать его сильно ярким - выразительные глаза, немного румян и прозрачный блеск на губах. Она долго перебирала коробочки теней, пузырьки подводок для глаз и карандаши помад, решая сложнейшую женскую дилемму: что лучше всего ей сейчас подчеркнуть и сделать ярче - глаза или губы? Дерзкий "кошачий взгляд" или сочная вишня на губах? Подумав, что ей жаль тратить любимую помаду на поцелуи с Ганиным - а это один из главных пунктов в ее плане по обольщению художника - Снежана сделала выбор в пользу "дерзкого взгляда". Она старательно выводила стрелки, прокрашивала каждую ресничку. Наконец, осталось нанести последние штрихи - немножко румян, сияющий блеск для губ. "Ну, а если еще одеть солнцезащитные очки... Так вообще замечательно будет!"
  Вообще-то Снежана была та еще модница. Время, которое она проводила перед зеркалом в наведении "марафета", было, так сказать, бальзамом для ее души. Но не теперь... Пожалуй, впервые в своей жизни она по сто раз проверяла, не смазала ли она какую-то деталь в своем макияже - руки уж больно дрожали -, не переусердствовала ли она с чем-нибудь, поскольку почти непрестанно думала и думала только об одном - Ганин, Портрет, Ганин, Портрет, Никитский, опять Ганин, опять Портрет, а в ушах при этом почему-то слышался какой-то легкий холодный металлический звон, словно ее хорошенько чем-то ударили по голове.
  "Да не звон это... А смех какой-то! - подумала Снежана. - Видимо, я переспала чуток".
  Наконец, когда все было закончено, она облегченно вздохнула и направилась к выходу из спальни, но на какую-то долю мгновения ей показалось, что в зеркале мелькнуло вроде бы ее собственное лицо, которое искажала жуткая гримаса какого-то ненормального гомерического хохота.
  "Да я ведь не смеялась...", - подумала Снежана, и на душе ей стало жутко.
  - ...Ой, доченька, да куда ж ты так намылилась? Ой, какая ты у меня крас-и-и-и-и-вая, просто принцесска! Заглядение просто! - всплеснула руками мама, уже вернувшаяся из магазина с сумками, полными продуктов.
  - Иду на ответственное задание партии, мамочка, а потому... - лихо надевая на глаза солнцезащитные очки и резко разворачиваясь в противоположную сторону от зеркала - надо выглядеть, как киндерсюрприз, и даже лучше! - хихикнула Снежана и чмокнула маму в щеку.
  А потом быстро взяла мобильник и набрала Ганина.
  Гудки были долгие, пришлось изрядно подождать.
  "Что он, спит до сих пор, что ли? Неужели правда, что эти художники живут и пишут по ночам, а весь день спят до вечера, как граф Дракула?" - промелькнуло у нее в голове. Ехать к Ганину в гости без приглашения тоже как-то не хотелось.
  Когда Снежана уже готова была смириться с этим, Ганин взял трубку.
  - Алло? Это Ганин, - раздался глухой и какой-то не на шутку встревоженный голос.
  - А я думала, это крокодил Гена! - зазвенели серебристые колокольчики в ответ. - Привет, Ганин! Это тебя беспокоит Чебурашка!
  - Ой, Снежа... - голос сразу переменился. - Я так рад, так рад... Слушай, здорово, что ты мне позвонила, супер просто! Я и сам, если честно, собирался, да тут пока встал, пока то да се... Думал, вечером позвоню...
  - Эх ты, соня-засоня! - засмеялась Снежана. - Ну тебе простительно, ты ведь художник, творческая личность... Вы, небось, так и живете - по ночам ваяете и потом до вечера спите... Кстати, Ганин, а ты не помнишь, что ты мне вчера пообещал, а?
  - Что... что... пообещал? - голос Ганина из радостного вновь стал каким-то встревоженным.
  - Ну-у-у-у-у... - протянула Снежана, строя глазки зеркалу. - Показать мне твои новые апартаменты за семью печатями, покатать меня там на лошади, сыграть со мной в гольф, ну и все такое прочее. Говорят, у Никитского самые лучшие орловские рысаки в стране и гольф-площадка у него тоже ничего... - голосок Снежаны стал ворковать точь-в-точь как у влюбленной голубки - такая тональность сражала не одного нужного ей мужчину.
  Но его ответ принес разочарование.
  - Ка...кие апартаменты... Ник...китского? Нет, нет, Снежа, это исключено! Неужели во всей области у нас нет других гольф-площадок или верховых лошадей? Давай я посмотрю в сети, поедем в любое другое место...
  - А что это ты так? - недовольно надув губки, закапризничала Снежана. - А, может, я хочу посмотреть, как ты живешь? Я, например, всегда мечтала осмотреть этот старинный дворец, который Никитский себе захапал, какие там зеркала, статуи, колонны, картины... - последнее слово она произнесла с глубоким придыханием.
  И тут Ганин сдался.
  - Ну, если картины... Да, таких картин, как у Никитского, ты, пожалуй, нигде не сыщешь в округе! Моя мазня - это просто ничто по сравнению с мастерами эпохи Великого Века! Ну что ж, давай, тогда я буду ждать тебя. Как ехать знаешь?
  - Еще бы! Кто ж не знает, где живет Никитский, скажешь тоже! Я сама сколько там с камерой караулила, не пускают туда, свол... Ой, прости, охранники там злые всегда были. Окей, минут через 40 буду - готовь шампанское, лед ну и все такое! - хихикнула Снежана и быстро прервала связь, чтобы у него не возникло никакой лазейки вывернутся - без Ганина в этот чертов особняк можно прорваться только если раздобыть где-нибудь корочки сотрудника ФСБ, не меньше.
  Снежана облегченно вздохнула, но маска легкомысленной девической веселости тут же слетела с ее лица, сменившись выражением озабоченности и тревоги, переносицу прорезала некрасивая морщинка. Она быстро прошла к своему рабочему столу и из его ящика достала свою маленькую портативную цифровую видеокамеру, электрический фонарик, а также, помимо всей прочей дамской требухи, незаметно положила травматический пистолет - на всякий пожарный, как говорится...
  "Ну, вот, вроде бы все готово", - с легким волнением подумала Снежана и, последний раз взглянув в зеркало и поправив солнцезащитные очки-зеркалки, поднятые на лоб, отправилась к выходу из квартиры.
  - Мам, Светика заберешь, ага? Я буду поздно! Если не приду ночью, не беспокойся, хорошо?
  - Это... куда ж... - всплеснула перепачканными мукой руками мама.
  - Мам, ну что ты опять начинаешь! Работа у меня такая...
  - А я думала, у тебя свидание...
  - Ну и свидание тоже, мам... Все вместе... Просто и то, и это... В общем, совпало так... Ты не беспокойся, мамочка, все будет хорошо! - и Снежана еще раз крепко обняла и поцеловала маму.
  Но когда она уже взялась за дверную ручку...
  - Доча, доченька, подожди! На, одень, одень-одень, мне спокойнее так будет... - дрожащие руки матери держали в руках блестящий серебряный крестик на серебряной же цепочке.
  - Мам, ну что ты! - отмахиваясь, воскликнула Снежана. - Я же не верю во все это! Зачем?
  - Одень-одень, доченька, ради меня, золотко, заинька моя! Сегодня не веришь, завтра - кто знает как оно? Ты же крещенная у меня, одень...
  Снежана послушно склонила голову и позволила матери одеть крестик себе на шею. Холодный металл приятно щекотнул кожу на шее и на груди и Снежана вдруг почувствовала, что тревога и страх, все это время гнездившиеся у нее на сердце, куда-то рассеялись, и ей стало как-то легко и хорошо, так что она улыбнулась.
  - Ну, все, мам, пока, теперь уже точно, пока-пока! - и Снежана словно бабочка выпорхнула на лестничную площадку, а мама быстро перекрестила свою дочь, что-то шепча себе под нос.
  Старенький ярко-красный "опель" быстро вынес Снежану на федеральную трассу - слава Богу, не из центра выбираться - жила-то она на окраине. Выжимая из машины максимум, она понеслась в сторону Марьино - старинного имения князей Барятинских, жемчужины культурного наследия края, в котором по какой-то странной прихоти судьбы располагалась резиденция Никитского. Радио передавало то какую-то ритмичную музыку, то веселый треп двух диджеев, солнце грело по-летнему жарко, на небе - ни тучки, ветер от большой скорости развевал золотистые волосы Снежаны, а на трассе - почти никого. Благодать! И Снежана замурлыкала себе под нос лившуюся из радиоприемника песню, ритмично пощелкивая длинными ноготками по баранке руля.
  ...Ганин проснулся почти в полдень. Настроение у него было - сквернее некуда. Голова болела, все мышцы и кости ломило, словно по нему всю ночь прыгал добрый десяток чертенят. Он привстал на кровати и, взявшись за голову, с трудом соображал, что же с ним вчера происходило. Мысли и образы бегали в его голове, как стекляшки калейдоскопа, и никак не могли уложиться в какую-то стройную картину. Снежана, выставка, камеры, потом яхта, потом какие-то сумасшедшие приключения со всякого рода канатными дорогами, ресторанами, вертолетами, потом скамейка у дома, прощание... Да, а что было потом? Ахххх! ПОРТРЕТ! Проклятье! Портрет заговорил! Вчера! Да, вчера, заговорил! И плакал, и угрожал... Черт! А потом все это... Кольцо, храм, свеча, луна...
  "Боже, ну это просто какой-то кошмарный, нелепый, страшный сон - и все! - лихорадочно думал, цепляясь как утопающий за соломинку, Ганин. - И доказательство тому, что я лежу на кровати, а не на полу - там, где я должен был вчера упасть!"
  С этой мыслью Ганин вскочил с постели и принялся искать очки, даже под кровать залез, но только там сообразил, что очки у него итак на носу. А когда он вылез, наконец, из-под кровати, встал, то его взгляд тут же упал на этот проклятый портрет! Девушка на нем по-прежнему радостно улыбалась, держала в беленьких тоненьких ручках лукошко с цветами, а над ее золотоволосой головкой в соломенной шляпке с алыми ленточками светило ярко-желтое солнышко. Вот только глаза... Да, глаза приобрели какое-то новое выражение...
  Ганин подошел к портрету поближе и увидел, что в глазах девушки играют ярко-красные искорки, а улыбка чем-то напоминала хищный оскал - белоснежные зубки чуть-чуть сильнее выпячиваются из-под чувственных кроваво-красных губ, чем обычно, и от этого Ганину стало не по себе. Он поспешно отвернулся и отправился в противоположную сторону комнаты, к большому, сделанному из цельного дуба, платяному шкафу. Насколько помнил Ганин, он упал у портрета, еще не успев раздеться, но сейчас на нем одежды не было...
  В шкафу, как ни странно, оказался только один комплект одежды - белоснежные летние брюки, рубашка с коротким рукавом, длинноносые белые летние туфли и широкополая соломенная шляпа. "И что мне, получается, - подумал Ганин, - в гольф идти играть предлагают, что ли?"
  Пока он одевался, его взгляд привычно скользил по стенам, увешанным старинными картинами, в основном, портретами, прекрасных дам в париках, декольтированных платьях и в перчатках, и важных кавалеров в париках и при шпагах, хотя были там и несколько великолепных пейзажей. Застегивая пуговицы на рубашке, Ганин бегло осмотрел некоторые из них, но одна из них показалась ему смутно знакомой.
  Ганин, затаив дыхание, медленно подошел к ней - она висела справа от шкафа - и сердце его забилось как мотор, в глазах поплыли красные круги, голова закружилась. Он увидел на полянке, покрытой изумрудно-зеленой травой, накрытую скатерть для пикника, а вокруг нее сидели...
  "Боже правый!" - Ганин схватился рукой за сердце, кожа на лбу покрылась испариной: там сидели Никитский, его жена и двое детей! Все в легких летних костюмах, все с улыбкой смотрели прямо на художника, словно в объектив фотокамеры. Но, присмотревшись повнимательнее, Ганин увидел, что в глазах их застыл лютый ужас, какой бывает у людей, погибших насильственной смертью, а сами их улыбки скорее напоминают гримасы, настолько неестественно, словно чьими-то сильными руками, растянут их рот... Картина производила жутчайшее впечатление и Ганин готов был поклясться, что ТАКОЙ картины тут быть просто не могло! НЕ МОГЛО!
  Ганин протянул было руки, чтобы снять эту ужасную картину со стены, но не смог этого сделать - она висела на стене, как приклеенная. И тут его озарила догадка! Он резко развернулся в сторону портрета и... Отчетливо увидел злорадные веселые огоньки, плясавшие на глазах девушки, и выражение торжества на ее лице!
  - Твоя работа, ведьма!? - выйдя из себя, закричал Ганин. - Вот почему я здесь, а не в комнате для гостей! Вот почему он не пришел на мою выставку, да?!
  Но ответом ему был звонок мобильного телефона. Ганин механически ответил и услышал звонкий радостный мелодичный голосок Снежаны...
  ...Ярко-красный "опель" Снежаны мягко подкатил к семиметровому забору, за которым не видно было совершенно ничего, с мощными, обитыми железными листами, воротами. Сигналить не потребовалось - ворота при ее появлении открылись сами - и она медленно въехала на территорию бывшей усадьбы князей Барятинских. К ней тут же подбежали два охранника в "хаки" и, открыв дверцы машины, помогли выйти. А чуть поодаль уже стоял сияющий как новенький пятак Ганин. Один из охранников отправился закрывать ворота, а другой сел в машину Снежаны, чтобы отбуксировать ее на стоянку. Краснеющий как школьник Ганин быстро подошел к Снежане и, галантно поцеловав ей ручку, сказал:
  - Ты не проголодалась случайно? Я предлагаю начать с обеда.
  Конечно, Снежана была не против.
  Обед был превосходен. Столик на двоих накрыли внутри небольшой и уютной деревянной беседки белого цвета, прямо у искусственного озера с живыми утками и лебедями. Ганин отпустил прислугу и ухаживал за дамой один - то подливал шампанского из ведерка со льдом, то накладывал блюда - благо, они были уже нарезаны. Снежана облокотилась на подбитую плюшем спинку скамейки и блаженствовала - она обожала, когда за ней ухаживают мужчины, тем более что в таком месте она отродясь не была. Роскошный особняк XVIII века нежно голубого цвета перед глазами, аккуратно постриженные лужайки, утопающие в цветах клумбы, искусственные пруды, правильно разбитые аллеи, дорожки, посыпанные мраморной крошкой... Требовалось всего небольшое усилие воображения, чтобы представить себя в длинном платье на кринолине, в пышном, усыпанном ароматной пудрой парике, сидящей за столом, за которым тебе прислуживают лакеи, в длинных алого цвета ливреях, также в париках и в белых тонких перчатках, а где-то совсем рядом стоит роскошная позолоченная карета, запряженная четверкой вороных коней, на козлах которой сидит важный кучер, в такой же ливрее и парике, что и лакеи...
  Снежана вовсю отдалась так ненавязчиво окутавшей ее сознание фантазии, что совершенно забыла про все на свете - и про задание, и про Константина Михайловича, и про таинственные происшествия, и даже про Ганина... Майское солнце жарило вовсю, было душно, но от пруда с птицами веяло приятной прохладой. Жара в сочетании с прохладой вызывало чувство сладостной истомы, говорить не хотелось. Снежана съела совсем немного, зато шампанского явно перебрала. Оно было ледяное, терпкое, и сразу же ударило в голову. Ганин сначала суетился возле стола, как завзятая домохозяйка, то потом сел и стал наворачивать за двоих (если не за троих), при этом не переставая что-то говорить, но Снежана не воспринимала, ЧТО он говорил. В ее глазах все поплыло. Она разомлела.
  Поместье, располагавшееся всего метрах в двухстах от беседки, стало покрываться какой-то призрачной дымкой, какая бывает в очень сильную жару, когда воздух нагревается так, что начинает видимым образом колебаться перед глазами. Снежана лениво рассматривала дворец, совершенно не слушая Ганина: сначала портик, потом широкие распахнутые окна первого этажа, потом второго...
  Вдруг внимание Снежаны привлекло шестое окно справа, на третьем этаже. Оно, в отличие от других, было закрыто, но Снежана отчетливо увидела, как за стеклом мелькнул какой-то женский силуэт. Детально рассмотреть его Снежана не могла - слишком далеко она находилась -, но отчетливо увидела, что женщина была красива, стройна, что волосы у нее были светлые и что она приветливо улыбалась. Женщина посмотрела прямо на Снежану и помахала рукой, а потом сделала приглашающий жест - мол, заходи, не стесняйся! - и Снежана махнула ей в ответ.
  - ...Снеж, а, Снеж? Снежа! - Снежана вдруг почувствовала как чьи-то пальцы теребят ее за щечку и что-то холодное прикасается к ней. Она удивленно открыла глаза и увидела встревоженное лицо Ганина. Он держал в руках кусочки таявшего льда из ведерка с шампанским. - Что с тобой? Ты не заснула случайно? Или у тебя тепловой удар?
  - Ой, Леш, да... что-то разморило... Наверное, просто перепила шампанского... Слушай, такого вкусного шампанского еще ни разу в жизни не пила! Леш, ты вроде сказал, что Никитский куда-то срочно уехал, а жена его здесь осталась, да?
  - Да нет... - голос Ганина слегка дрогнул. - Она... она... ну... она тоже с детьми уехала... с ним... Я тут один вообще-то, ну, если не считать прислугу и охрану...
  - Странно...
  - Что - странно?
  - Да нет, ничего... Мне просто подумалось, что в доме осталась хозяйка, вот и все... Ладно, Леш, я думаю, нам обоим надо немного освежиться - как насчет искупаться в-о-о-о-от в этом самом пруду, а? Ты не проверял, там глубоко? Дно хорошее?
  Ганин сразу повеселел. Он и сам уже об этом подумал.
  - Да, Снеж, там можно купаться - мне дворецкий сказал. Слушай, но у тебя же нет купальника...
  - Я думаю, купальник бесследно исчезнувшей хозяйки мне как раз будет впору! - рассмеялась Снежана. - У меня такое ощущение, что она на меня нисколечко не обидится! - и хлопнула ладошками по ногам.
  Ганин как-то странно взглянул на Снежану, но промолчал.
  Молодые люди отправились в дом и довольно быстро нашли комнату жены Никитского. Снежана так и ахнула от восторга и где-то в глубине души ее кольнула иголочка женской зависти. Комната жены Никитского была размером в три ее с мамой двухкомнатные квартиры без стен, если не больше. Правда, в ней не было ни картин, ни статуй, как по всему дворцу, видимо, хозяйка была не любительницей такого рода украшений, зато во всем остальном комната утопала в роскоши.
  Однако как они не искали, обнаружить в этой комнате залежи одежды им не удавалось, пока Снежана не додумалась открыть незапертую дверцу второй комнаты. Самое интересное, что мебель в этой смежной со спальней и такой же, если не больше, по размеру комнаты в основном состояла из шкафов-купе, наполненных самой разнообразной одеждой. Чего тут только не было! Платья, шубки, юбки, нижнее белье, брюки, шорты, шляпки, туфли... Сотни и сотни самых разнообразных вещей и вещиц - и все - надушенное ароматными благовониями, видимо, сохранявшими одежду от моли. Глаза у Снежаны загорелись и она опять позабыла все на свете, только и делая, что перебирая десятками модели, примеривая их на глазок у зеркала и весело смеясь. Затем она заставила Ганина отвернуться и битый час примеряла то один наряд на себя, то другой. "Ну, как, Леш, тебе это?", "А это?", "Ну просто прелесть!", "Знаешь, мне кажется от этой шляпки у меня лицо какое-то круглое получается, нет?", "Ну в этом купальнике я точно на пляже не появлюсь - умру со стыда!", "А вот это вроде бы ничего... Ну, Леш, ну посмотри же!", "Ты ж сказала отвернуться?", "Ну отвернуться, а сейчас повернуться! Я для кого тут выбираю, а? Для Пушкина что ли? Или кто тут был хозяином сто лет назад? Ха-ха-ха", "Нет, ну это вообще прелесть! Слушай, Леш, ну зачем, спрашивается, одной бабе столько тряпок, а? Ну скажи мне пожалуйста! Ой... ну это вообще... Ну-ка помоги-ка мне застегнуть... Вот так, так... Супер! Нет ну... Блин, ну что ж она худая такая, а? Неужели я так растолстела за зиму... Леш? Леш! Ну куда же ты?!"
  В конце концов, терпение Ганина лопнуло, и пока Снежана возилась с очередным платьицем, он просто дал деру. "Если я уйду в сад, ей, наверное, надоест примеривать, и она выберет, наконец, что-то одно", - резонно рассудил Ганин. Он с детства ненавидел магазины, особенно одежды и обуви, в которые его с детства таскала мама, от душного запаха духов, от пестрых цветов, от обилия марок и фасонов у него всегда болела голова. А тут переодеваниям Снежаны не было видно ни конца, ни края.
  - Ну вот, - недовольно скривила губки Снежана. - Сбежал... Ну и ладно, сама выберу! Вот это, думаю, мне точно подойдет...
  Снежана вытащила из темно-красного чрева шкафа еще одну модель купальника небесного цвета и тут же одела его на свое белоснежное - загорать-то некогда, все время работа да работа! - тело и кокетливо скорчила рожицу зеркалу. И... тут же застыла от удивления! Зеркало, вместо того, чтобы отразить ее лукавую гримасску, отразило ее собственное лицо, но с совершенно другим выражением на нем - спокойным, по-королевски величественным, смотрящим несколько свысока, как госпожа смотрит на свою служанку. Но самое удивительное было не в том, что выражение лица совершенно не совпадало с ее собственным, а глаза... От их взгляда у Снежаны по спине пробежал неприятный холодок. Сколько Снежана ни смотрелась на себя в зеркало, она никогда не замечала, что ее глаза могут быть ТАКИМИ... Веселыми, хитрыми, живыми - да, но здесь... Казалось, эти глаза были древнее самого неба, глубже самого глубокого океана, страшнее самой опасной трясины...
  - Ой, да это же не я! - вскрикнула Снежана. - Кто ты? - и отражение ее лица в зеркале не отразило ни испуга, ни даже движения губ, словно это не зеркало было, а окно, по ту сторону которого стоял ее, Снежаны, двойник, сестра-близнец, полностью похожая на нее саму, но в то же время совершенно другое существо. Отражение ничего не ответило ей, только снова сделало приглашающий жест, куда-то в ведомое лишь ей Зазеркалье, и - улыбнулось, но в улыбке ее не было ни теплоты, ни искренности.
  - ...Снеж! Я устал уже тебя ждать! Давай ты пойдешь купаться в том, что ты уже надела, хорошо? Какая разница?! Ты же в воде будешь, а не на подиуме - все равно ничего видно не будет! - Ганин не удержался и все-таки пришел уже явным образом поторопить Снежану. - Что с тобой, Снежа? Ты побледнела...
  - Да нет, все в порядке, Леш! Тут очень душно. Ты прав, пойдем искупаемся, а то я в такую жару точно в обморок бухнусь, как кисейная барышня... - натянуто хихикнула Снежана и, чмокнув Ганина в щеку, побежала к пруду в только что одетом купальнике, а Ганин побрел следом.
  Вода в пруду действительно была в самый раз для такой жары. Прохладная, но не холодная, освежающая. Дно было ровным, покрытым мягким песком, без ям, которые могут быть в естественных водоемах, создавая угрозу для безопасности купающихся. В центре пруда было довольно глубоко, так что можно было преспокойно нырять, прямо как плававшие здесь же серые утки. Ганин оказался превосходным пловцом, так что они со Снежаной соревновались, кто быстрее доплывет до противоположной стороны пруда, который оказался довольно большим, метров 500 в диаметре, и кто глубже нырнет. Самое интересное, что лебеди и утки здесь были почти ручные и не боялись пловцов. Они только отплывали на противоположную сторону пруда, недовольно крякая, но не улетали и даже не пытались вылезти на берег. Снежана, звонко смеясь, окатила несколько серых уточек пару раз потоком прохладных брызг и с удовольствием наблюдала, как они, переваливаясь с одной стороны на другую, все-таки вылезли на берег и стали деловито ершиться и отряхивать воду со своих перышек. А потом молодые люди вылезли на берег и загорали в белых матерчатых шезлонгах. Снежана с удовольствием подставила лицо, грудь, живот и ноги под ласковые теплые солнечные лучи и блаженно закрыла спрятавшиеся за темно-зеркальными стеклами солнцезащитных очков глаза.
  "Благодать! - подумала она, с наслаждением вытянув немного продрогшие ноги. - Чтоб мне так всю жизнь жить: купаться, загорать, одевать красивые шмотки... Эх, ну почему же богатых так мало, а? Нет, чтобы все так жили!" - Снежана сонно зевнула и целиком сосредоточилась на приятных ласковых прикосновениях солнечных лучей к своему телу. Наваждение у зеркала ушло куда-то на периферию сознания. "Ну, показалось и показалось, мало ли? В такую жару все что угодно померещиться может!"
  - Слушай, Леш, ты не спишь там?
  - Нет, - сонно ответил Ганин, накрыв лицо соломенной шляпой, сдвинутой на лоб.
  - Слушай, а ты веришь в привидения? Знаешь, есть всякие истории про то, что в древних замках обитают призраки давно умерших владельцев, пугают там всех...
  - Не знаю, не видел их никогда, - также сонно ответил Ганин. - А почему ты спрашиваешь?
  - Да так... Просто мой шеф, Рогозин, черти бы его побрали, хи-хи, он просто помешан на всем этом. Я вообще числюсь на телеканале специалистом по освещению культурной жизни, а он, толстый черт, гоняет меня по всей области в поисках историй про НЛО, полтергейсты, призраков, русалок... Я ему - "какая ж это культура?", а он мне - "Снежаночка, это-то и есть самая что ни на есть культура - народный фольклор! На этом же сенсации делать и делать!"
  - А-а-а... - лениво протянул сонный Ганин.
  - А тут, понимаешь, имение князей Барятинских... Старина... Привидения-то тут и любят обитать... Старые тайны, нераскрытые преступления... Скелеты в сундуках, убитые жены в подвалах, висельники на чердаках... - Снежану мысль про призраков и привидений привела в такой восторг, что у нее напрочь пропал сон. Она крадучись, на цыпочках, подошла к шезлонгу Ганина и, шутливо схватив его за горло, закричала:
  - А-а-а-а-а! Крови хочу, мя-я-я-я-яса!
  Ганин судорожно дернулся и с испуганным криком вскочил, шезлонг перевернулся и он покатился прямо на мягкую коротко стриженную траву лужайки, а Снежана залилась мелодичным смехом и принялась его щекотать.
  - Слушай, Леш, все, хватит спать. Ты мне, между прочим, еще дом собирался показать!
  - А как же гольф, кони?
  - Точно! Как это я забыла? Ну, давай гольф и коней, а дом посмотрим вечером!
  Всю вторую половину дня Ганин и Снежана провели на свежем воздухе. Снежана оказалась неплохой наездницей, в отличие от Ганина, который напоминал в седле мешок с картошкой, который везли на грузовике по сельской ухабистой дороге. Несколько раз он чуть не свалился и до боли натер себе ноги.
  - Ну, кто ж так ездит, Леш?! Ну, в самом деле! Ты ж себе так все отобьешь - детей не будет! - прыснула от смеха Снежана. - Ты постарайся поднимать таз и ноги одновременно с лошадью: лошадь вверх и ты вверх, лошадь вниз - и ты вниз. Понимаешь? Вот так, вот так...
  - Слушай, Снеж... а... где... ты... так... на...уч...илась... - запыхался Ганин, готовый уже проклясть все на свете и, прежде всего, себя самого, что рассказал ей про лошадей.
  - А я в кружок верховой езды ходила в школе. Мой первый парень обожал лошадей, ну и я заодно с ним пошла. А потом парень сплыл, а лошади остались... - Снежана опять весело рассмеялась. - В жизни, Леш, ничего просто так не бывает, даже первые парни, хи-хи!
  - Ну, значит, и мы с тобой не зря пересеклись. Вроде бы на лошади я сидеть уже могу... Надеюсь только, что ты после того, как я научусь кататься как ты, никуда не сплывешь?..
  А потом они почти до вечера играли в гольф. Здесь уже Ганин учил Снежану - и как держать клюшку, и как правильно бить. У Ганина оказался зоркий на удар глаз и отработанные движения, но Снежане эта наука была чересчур - ей больше понравилось гонять по полю на электромобиле.
  - Блин, Ганин, всю жизнь мечтала погонять по такому полю! Давай наперегонки?!..
  -...Фу, устала я совсем! - сказала, наконец, Снежана, когда они с Ганиным, еще раз искупавшись в пруду, шли к дому. - После такого отдыха надо еще на два дня брать отгул и отдыхать уже лежа на диване! - А потом с наслаждением легла в одной из зал на диванчик, прямо в купальнике.
  - Все, Ганин, никуда больше не пойду! Придется тебе оставлять меня на ночь. Ты, надеюсь, не против? - она хитро посмотрела на Ганина, которому птиценогий и клювоносый дворецкий каркающим голосом сказал, что ужин будет готов через двадцать минут, а стол накрывать будут в Бильярдной.
  Ганин густо покраснел.
  - А мама твоя, дочка?
  - Ничего, - махнула ручкой Снежана и зевнула. - Они уже привыкли, что я за полночь прихожу. Какая разница, если прибуду утром?
  - В самом деле... - развел руками Ганин.
  - Кстати, с тебя еще должок, Ганин, ты мне, помнишь, дом обещал показать, картины... - на последнем слове Снежана сделала еле заметное ударение и, приподнявшись немного, взяла Ганина за руку и потянула на диван, присесть рядом с ней.
  - Да, да... - механически закивал головой Ганин, стараясь не смотреть ни на лицо, ни на полуобнаженное тело Снежаны. - Знаешь, оденься лучше... А то бикини с интерьером XVIII века как-то не очень сочетается.
  - Какой ты сноб, Леша! Главное, чтоб красиво было! Ну, ладно, ладно, давай, отнеси меня на руках в гардеробную и я, так уж и быть, оденусь... - и Снежана томно закрыла глаза.
  Ганин довольно рассмеялся и действительно взял тонкое и легкое тело Снежаны на руки и как заправский молодожен понес его в спальню.
  К ужину Снежана выбрала аристократическое длинное белоснежное платье из мягкого шелка, жемчужное ожерелье и перламутровые туфельки. Волосы слегка завила на кончиках, но косметики нанесла минимум - только немного подкрасила глаза. Никаких посторонних отражений в зеркале больше не появлялось. Ганин оделся в бежевый вечерний костюм с белой бабочкой и бежевые ботинки с удлиненными носами.
  Бильярдная представляла собой довольно небольшую уютную комнату, обклеенную изумрудно-зелеными обоями с несколькими люстрами также зеленого цвета, от света которых вся комната казалось изумрудной. Каждая люстра располагалась над соответствующим бильярдным столом, которых всего было четыре, в разных концах комнаты, а посредине комнаты стоял небольшой круглый деревянный стол, накрытый зеленой скатертью. За ним уже орудовали слуги.
  Когда Ганин и Снежана вошли в комнату, он, как и за обедом, отпустил слуг и они со Снежаной оказались одни. Ганин выключил лампы и зажег натуральные ароматные восковые свечи на двух позолоченных трехсвечниках и таинство ужина пошло своим чередом.
  Вино было красное, терпкое, сухое, бифштекс с кровью, салат "Цезарь", на первое - куриный бульон, а на десерт - фруктовое желе и фисташковое мороженое. На этот раз обязанности хозяйки исполняла Снежана и получалось это у нее отменно. Она с такой ловкостью и нежной заботой разрезала и подавала мясо и десерт, что Ганину доставляло наслаждение просто смотреть на то, как она это делает. Он только сейчас обратил внимание, какие красивые у Снежаны руки: круглые, точеные, как изящные ножки антикварной мебели, с длинными тонкими пальцами, словно созданными для того, чтобы ими перебирать струны арфы, лютни или клавиши фортепиано. Такие руки превосходно смотрелись бы, если бы она давала домашний концерт. Ганин с удовольствием представил себе уютную мини-концертную залу в этом дворце, клавесин, а рядом с ним сидит Снежана в сочно-голубом длинном платье с большим вырезом, в пышном парике, напудренные локоны которого свободно ниспадают вниз, с открытыми, как сейчас, круглыми плечами и аккуратными ручками, а ее пальчики ловко и изящно бегают по клавишам старинного и благородного инструмента...
  - Леш! Да ты ешь, ешь... Что ты так на меня смотришь? Аппетит пропал, что ли?
  - Да нет, Снеж, просто я представил тебя в платье XVIII века. Твои руки и плечи идеально подходят для арфистки или пианистки, тебе об этом никто еще не говорил?
  Снежана фыркнула и покраснела.
  - Скажешь тоже! У меня вообще даже близко не было таких людей! Знаешь, Леш, - вдруг, понизив голос, почти шепотом сказала Снежана, поднимая бокал, наполненный красным вином, - я очень рада, что тебя встретила, честно...
  Ну а после ужина Ганин устроил Снежане форменную экскурсию. Сколько комнат они только не обошли! Снежана только и успевала хлопать своими густыми ресницами, казалось, Ганин знает в этом доме все. Но самое удивительное было не только в том, что он знал, где что лежит, висит или стоит и как это называется, но практически про каждую из этих вещей он мог рассказать. Почти каждый важный мужчина в парике с косичкой и при шпаге обретал в устах Ганина не только свое имя, но и удивительную судьбу, полную жизненных взлетов и падений, равно как и прекрасная дама в высоком парике и декольтированном платье или пухлый мальчуган в коротеньких штанишках...
  - Вот это - князь Василий Николаевич. Замечательная личность! Между прочим, участвовал в Чесменской битве. Видишь, у него ухо немного скошено? Это ранение он получил в абордажном бою.
  - Аборт... Какай такой "абортажный"? - еле выговорила Снежана - она явно была не очень сильна в истории.
  - Да не "абортажный", а "абордажный" - рассмеялся Ганин, схватившись за живот. - От слова "борт". Это когда корабль с кораблем сцепляются бортами и обе команды нападают друг на друга в рукопашной схватке. Обычно так делают, чтобы не топить чужой корабль, чтоб имущество не пропадало зря. Между прочим, в таком бою погиб знаменитый адмирал Нельсон при Трафальгаре. Какой-то французский матрос подстрелил его, сидя на мачте своего корабля... Так вот, князь Василий однажды взял со своими матросами на абордаж турецкий корабль, а вот видишь - какой-то турок ссек ему полуха. Он получил орден Андрея Первозванного - высшую морскую награду, а уже во вторую войну с турками умер от сыпного тифа...
  - А вот это... Снеж, иди сюда, вот, смотри! А вот это его отец - князь Николай Андреевич. Смотри, какой важный! Он был одним из высших чинов при Елизавете Петровне и Петре III. Был дипломатом, хорошо знал несколько языков. Правда, ему не повезло. Когда Екатерина II пришла к власти, его, увы, - тут Ганин сделал выразительный жест руками, - убрали. Доживал он свои годы в этом поместье и писал мемуары, потом стал много пить, гулять, да потом нашли его в пруду утопшим...
  - А вот прекрасная Лизет. Смотри, какие у нее лукавые глазки! Роковая женщина была. Скольких мужчин соблазнила! Граф Ридигер, местная знаменитость, и какой-то заезжий штабс-капитан даже стрелялись из-за нее насмерть, да и не только они. А она, представляешь, дожила до глубокой старости и под старость сошла с ума - разговаривала вслух со своими бывшими любовниками, как с живыми...
  - А вот малыш Никита. Он, бедняга, зимой заигрался с ребятами деревенскими, угорел, наелся снега, ну и помер...
  Снежана всхлипнула и прослезилась - вид пухленького черноволосого мальчика в коротеньких бархатных алых штанишках до колен с бантами, курточке и туфельках, в белоснежных гольфах, вызывал у нее живое сострадание. У ног мальчика лежала большая собака породы "колли", которую он поглаживал. Его глазки были такие веселые, такие жизнерадостные...
  - Жалко... мальчишечку... - еле выговорила Снежана, утирая слезы руками.
  - Самое интересное, Снеж, что портрет написали буквально за пару месяцев до смерти, чуть опоздали бы - и не осталось бы от Никиты Барятинского ничего! Портрет же не фотография! Хорошо, если две-три штуки за всю жизнь сделают...
  - А это кто? - вдруг резко спросила Снежана, подойдя к другому портрету. - Фу, лица такие смазливые, как у плейбоев... Бабники, наверное, жуткие!
  - А-а-а! Верно заметила! - довольно воскликнул Ганин. - Это сами что ни на есть известные Барятинские. Большинство князей были служаками средней руки, а то и вообще не служили - жили в свое удовольствие, тихо да мирно, а вот эти - два братца-акробатца, Снеж, были сами что ни на есть роковые мужчины: тайные фавориты самой императрицы Екатерины! Екатерина была на редкость любвеобильная женщина, и причем чем старше она становилась, тем более была неразборчивой в связях. Если вначале у нее были постоянные партнеры, которые были и великими полководцами и государственными деятелями - братья Орловы, Григорий Потемкин Таврический, например, то потом... - Ганин как-то смешно махнул рукой в воздухе. - Кроме официальных еще было куча неофициальных, тайных, о ком мало кто знал тогда... Вот эти два брата - из этой чертовой дюжины! Михаил и Алексей - прошу любить и жаловать!
  Снежана с нескрываемым интересом вглядывалась в моложавые лица, вальяжно развалившихся уже немолодых мужчин, одного - на диване, другого - на кровати. Оба были полуобнажены, в каких-то простынях вместо одежды, с венками на головах. Один держал в руке тучную кисть винограда, а другой - лиру. У обоих лица были изнежены, напомажены, как у дам, видно, что и глаза и губы подкрашены, грудь у обоих была безволосой, кожа - нежной, глаза - масляные, с сладострастным огоньком. Снежану передернуло. Казалось, эти молодчики глядят на нее и прямо через полотно портрета мысленно раздевают ее - взгляд их был до отвращения непристоен и гадок, а издевательские ухмылки и того хуже.
  - А что это они одеты как-то странно - без париков, венки, простыни... - не в силах оторваться от портретов, произнесла Снежана.
  - А... - Ганин просто светился от счастья - он обожал демонстрировать на людях своих познания. - Это они в образе античных богов: тот, что с виноградной кистью - это Дионис, а с лирой - Аполлон. Такие портреты называются аллегорическими. Наполеона так рисовали часто, королей и королев... При дворах того времени были очень распространены маскарады, когда все участники одеваются в различные костюмы. Например, знаменитый Король-Солнце Людовик XIV обожал принимать на себя образ именно Аполлона - бога солнца и красоты, покровителя искусств у греков, - у него было очень красивое тело в молодости, вот и эти...
  - Ну и взгляды же у них, Леша! У меня такое чувство, что они прямо через портрет видят меня голой! Фу... - по лицу Снежаны пробежала гримаса отвращения.
  - Это ты верно отметила. С Екатериной они сошлись так, ради карьеры. Она к тому времени уже старая была, некрасивая, а они - простые гвардейские офицеры - надо ж карьеру как-то делать! Зато в Петербурге они наводили шороху... Сколько репутаций погубили, сколько дуэлей - не счесть! Говорят, они оба входили в масонскую ложу и даже в какой-то оккультный кружок, занимались колдовством, переписывались с знаменитым магом тех времен Калиостро... Может быть, именно поэтому императрица была от них без ума?
  - Ну и...? - с любопытством посмотрела на Ганина Снежана, затаив дыхание. Ганин также на мгновение задержал дыхание и некоторое время не мог ничего ответить - так его заворожило личико Снежаны. Полуоткрытые губы, покрасневшие щечки, блестящие фиалковые глаза при мягком романтическом свете свечей...
  - Да ничего! Императрица умерла, пришел Павел I. Братьям припомнили их прошлое - дуэли там всякие, испорченные девичьи репутации - и убрали их с гвардии куда подальше. В общем, уехали они обратно, в имение. Здесь пили, кутили, безобразничали, даже крепостным девицам и смазливым деревенским юношам жить не давали, да потом исчезли...
  - Куда... Исчезли? - недоуменно спросила Снежана.
  - А леший их знает! - с видимым удовольствием воскликнул Ганин. - Никто не знает! Не нашли... Когда приехала полиция, стали искать, мужики и бабы так им и говорили в показаниях, что, мол, черти их утащили в ночь на Ивана Купалу. С бесами, мол, общались, да по их воле баб и пацанов портили, вот и утащили! Так это или нет, - пожал плечами Ганин, - история умалчивает, но их так и не нашли... А имение досталось их троюродному брату, вот он, Семен Аркадьевич - честный малый, хороший семьянин, служака, герой войны 12-го года, отец декабриста...
  - Слушай, Леш, - вдруг остановила его Снежана, - ну откуда ты все это знаешь? Откуда в твоей голове все это помещается, а?
  Ганин опять довольно покраснел.
  - Я ведь этой усадьбой давно интересовался, мечтал попасть сюда, вот и читал. Мне ж не только портрет интересен как художественное произведение, но и личность изображенного на нем человека, его история...
  - А какая история у моего портрета, а? Ганин? А ну колись! Да и вообще, что это ты меня водишь по чужим портретам, а мой-то не показываешь!? - Снежана шутливо сложила "руки в боки" и пронизывающе посмотрела на Ганина. Тот отшатнулся в сторону.
  - Его... его... его здесь нет, Снежа, он у меня на чердаке, в моем домике остался! - не моргнув глазом соврал Ганин. - Пойдем, еще кой чего покажу...
  Снежана поджала губы, но еще больше укрепилась во мнении, что с портретом что-то явно не чисто, и еще - она отчетливо поняла, что портрет этот здесь, и нигде больше! Но где? В какой из многочисленных комнат он может быть?
  Они еще некоторое время бродили по роскошным залам имения, любуясь превосходными картинами, статуями, барельефами, мимо роскошной, сделанной из драгоценных пород дерева, мебели, по мягким пушистым персидским коврам, и Снежана не переставала восхищаться роскоши и красоте покоев Никитского, но восхищалась она больше внешне, а в смысл слов Ганина почти и не вникала совсем - в голове ее пульсировала одна мысль - портрет, портрет, портрет, портрет... Интуитивно она понимала, что именно портрет - ключ к разгадке, ключ к ее заданию, ключ к Ганину! И Ганин ведь явно обо всем этом знает, но почему не говорит, почему скрывает? Мучение!
  ...- Ну, ладно, Снеж, на сегодня, думаю, хватит лекций по краеведению, - улыбнулся Ганин. - Я вижу, ты уже клюешь носом. День сегодня был насыщенный. Давай, ты пока пойдешь, примешь душ, а я договорюсь, чтобы тебе постелили в комнате для гостей - я сам там спал, когда рисовал тут все.
  - А ты, Леш, ты-то где спать будешь?
  - Я... с тобой, конечно же... - Ганин густо покраснел. - Там две кровати, Снежа, - быстро добавил он. - Она рассчитана не на одного человека...
  - А-а-а-а... - кивнула головой Снежана. - Ну что ж, в душ так в душ! Веди меня, Сусанин! - и она игриво хлопнула Ганина по плечу.
  В комнату для гостей зашли уже при свечах. Она была небольшой, но вполне уютной. В отличие от апартаментов Никитского и его домочадцев, она была скромной и небогатой. Видимо, когда-то она служила комнатой для прислуги. Здесь было все как в гостинице - шкаф, тумбочка, две двуспальные кровати, ситцевые занавески и туалет с умывальником. После всей кричащей роскоши комната показалась чем-то вроде чулана, хотя и чистенького и уютненького.
  Ганин ушел умываться, а Снежана тем временем, сняв шелковый халат, юркнула под одеяло. Потом лег и Ганин.
  - И все-таки, Леш, - не выдержала Снежана, - странный ты человек какой-то... И дом этот - странный... То ты прячешь от меня мой собственный портрет, то Никитские куда-то пропадают... Слушай, Леш, а может - и Никитских тоже черти утащили, а? - Снежана как-то натянуто хихикнула.
  Ганин так и подскочил на постели и сел, подслеповато щуря глаза без привычных очков.
  - А... а... с чего ты... это... взяла? - испуганным шепотом произнес он.
  - Ну, ты же сам сказал, что этих самых братьев Барятинских черти взяли! Если даже собрать то, что я знаю про Никитского, то он уж точно кандидат No2 на такое!
  - А ты... ну... ты... веришь во все это, Снеж? Ну, про чертей, ведьм и все такое прочее...
  - Не знаю, Леш... Понимаешь, я уже лет пять моталась по всем городам и весям за этими НЛО, полтергейстами и домовыми. Конечно, бывало всякое и люди тоже... Но все-таки напрямую я ничего этого не видела, а с теми, с кем я говорила... В общем, явно с башкой у них было не все в порядке - полусумасшедшие бабульки, алкаши, шизоиды... Да и в Бога я тоже как-то не особенно верю... Не знаю.
  Ганин промолчал, а потом вздохнул.
  - Ну и хорошо.
  - Что... хорошо?
  - Ну, то, что ты во все это не веришь.
  - Почему?
  - Просто если ты в это веришь, вся эта нечисть становится для тебя реальной, и тогда ты можешь от этого пострадать, а если ты не веришь, то даже если тебе явится сам сатана, то ты просто подумаешь, что у тебя галлюцинация, выпьешь снотворного и спокойно заснешь.
  - А я думаю, Леш, - зевая, протянула Снежана, - что если к тебе явится сатана, веришь ты в него или не веришь, он все равно утащит тебя в преисподнюю, ведь если бы его не было, кто бы тогда тебе явился? А если у тебя галлюцинация, то ты и со снотворным не заснешь. Я вон с этими психами по работе-то пообщалась... Знаешь, при сильных галлюцинациях человек без посторонней помощи и снотворное не примет со страху-то!..
  Снежана уютно свернулась калачиком и погрузилась в глубокий сон.
  ...Темный-темный тоннель, ведущий непонятно куда. Длинная кишка, вроде какого-то подземелья, но постоянно извивающаяся из стороны в сторону. Идти приходится наощупь. Жарко, тесно, душно, темно... Когда же закончится этот ад? Вдруг - облегчение! - проход стал прямым, а где-то впереди забрезжил свет, потянуло прохладой, ясно ощущался запах полевых цветов, нагретой на солнце хвои, свежесть естественного водоема. Ноги сами побежали на свет и запах как заведенные. Все быстрее и быстрее - все, что угодно, лишь бы вырваться из этой тесноты и духоты на волю! Наверное, то же самое чувствует птичка, когда приоткрывается дверца ее клетки... Но вот свет становится все ярче и ярче - настоящий солнечный свет, бьющий словно из широко открытого окна... Еще мгновение - и перед глазами - большое окно, размером примерно в средний человеческий рост, а за ним - кусочек природы: яркое солнышко, сосновый лес, полянка, пруд с громко крякающими утками, белая беседка, а где-то далеко, на холме, розовый замок с развевающимися флагами... У нее возникло неодолимое желание поскорее подбежать к этому окну и со всего размаху перепрыгнуть оконную раму и оказаться там - посреди этого прохладного летнего рая...
  Снежана проснулась вся в поту. В комнате было невероятно душно. Одеяло лежало на полу, простыня - скомкана, на подушке - пятна от пота. Снежана бросила взгляд на окно, но оно было распахнуто настежь. "Видимо, скоро будет гроза, - подумала она. - Перед грозой всегда такая духота бывает".
  Снежана встала и подошла к окну. Яркая и полная луна на небосводе среди звезд, как царица в окружении придворных дам и кавалеров, сияла бледно-желтым светом.
  Снежана присмотрелась, и ей показалось, что круглый диск луны чем-то напоминает женское лицо: если присмотреться, можно различить черты лица - фиолетовые точки глаз, сжатые губы... Да нет! Снежана готова была поклясться, что губы у нее не сжаты, а, наоборот, растянуты в улыбке! Странная какая-то улыбка... Как на оскаленном черепе! Ей стало жутко и она отвернулась от окна и бросила взгляд на спящего Ганина.
  Ганин тоже во сне сбросил свое одеяло и лежал непокрытым, в одной пижаме. Ему тоже было, видимо, душно. Однако лицо его было спокойно. Он улыбался во сне, наверное, ему снилось что-то приятное.
  "Удивительное дело, - подумала Снежана, - у всех спящих лица почему-то очень напоминают детские..." И, действительно, лицо Ганина, расплывшееся в улыбке, было на удивление детским - светлым, ясным, добрым, ничем не отличаясь по выражению от личика ее маленького Светика.
  Снежана быстро оделась, взяла свою сумочку и решительно направилась к выходу из комнаты - она оказалась не заперта. Коридор тонул в темноте, но Снежана достала из сумочки маленький фонарик и отправилась на поиски.
  Если честно, она и сама не могла полностью отдать себе отчет в том, что же она хотела найти. Загадочные самоубийства или несчастные случаи с близкими к Ганину людьми вообще были необъяснимы с точки зрения здравого смысла. Ганин - и в этом ее женская интуиция говорила твердое "да" - был простак и тихоня, вряд ли он мог быть замешан во всем этом, хотя - и это вполне возможно, особенно если учесть его странную реакцию на портрет, на возможность "уик-энда" в поместье, - он что-то определенно знал, но не хотел говорить.
  "Значит, - рассудила Снежана, - здесь должно быть что-то еще, что-то, что связано с Ганиным и в то же время то, что действует и само по себе... Портрет? Но как портрет может что-то делать сам, ведь это всего лишь раскрашенный кусок холста! А, может... Привидение?!"
  Снежана хлопнула себя по лбу и мысленно расхохоталась - это история прямо в стиле старого дурака Рогозина: призрак, преследующий художника, и ревниво убивающий всех тех, кто дерзает приблизиться к нему вопреки его воле... Тем не менее, Снежана пожалела, что у нее нет возможности выйти на связь с Рогозиным и поговорить на этот счет, ведь для этого надо было либо выйти из дома, либо спрятаться в какую-нибудь комнатушку - в практически полностью пустом здании разговор сразу будет услышан.
  "А что если набрать смс? Впрочем, нет, нужно сначала разобраться с портретом! В конце концов, ясно, что он каким-то образом со всем этим связан, но вот каким?.. Это мы выясним на деле!"
  Но вот где найти этот загадочный портрет? Вот в чем вопрос! Ведь Ганин водил ее повсюду, но нигде его не было. В сказку, что портрета здесь нет, она не верила. Впрочем, кое-какая догадка на этот счет у нее была.
  "Явно, портрет должен быть где-то спрятан, в какой-то закрытой комнате, подальше от людей, а, значит, надо искать закрытую комнату!"
  Снежане вдруг вспомнилась сказка "Синяя борода", которую она сквозь сон слышала как-то, когда мама читала ее Светику. Там что-то было в таком роде: что-то запретное, что было спрятано в какой-то закрытой потайной комнате, а главная героиня, молодая жена Синей Бороды, туда как раз и проникла... Чем кончилась сказка, Снежана, откровенно говоря, не помнила - наверное, заснула все-таки к концу, - но сама идея ей очень понравилась. "Ну что ж - будем искать закрытую комнату!"
  Комнаты в поместье располагались на втором и третьем этажах - на первом сплошь - залы. Снежана решила методично просматривать каждую комнату по отдельности. К ее досаде оказалось, что добрая половина всех комнат закрыта на ключ, преимущественно на третьем этаже, что, впрочем, было вполне объяснимо - комнаты на втором этаже, преимущественно, носили общественный характер - детские игровые, музыкальная комната, детская библиотека, а на третьем, видимо, располагались уже жилые апартаменты.
  Но как выбрать из них нужную? А даже если таковая и найдется, как проникнуть в закрытую комнату без ключей? Снежана закусила губку от досады. Она ведь даже и не подумала о таком элементарном препятствии! Тут она вспомнила, что в фильмах видела, что в подобных ситуациях у главных героев всегда были отмычки, но от этой мысли ей стало еще больше не по себе, а идти к охране в "хаки" с автоматами и просить у них ключей от запертых комнат, конечно же, было немыслимо...
  Наконец, Снежана присела на корточки, прямо посреди широкого коридора, у статуи какого-то полуобнаженного мужчины с жезлом с навершием в виде змеиной головы, и задумалась, что же делать дальше. Самое плохое еще было в том, что двери все были одинаковы - высокие, в два человеческих роста, двустворчатые, позолоченные -, не подписаны, с одинаковыми позолоченными ручками и старинными бронзовыми стучалками. Под какой из них прячется этот злополучный портрет?
  От досады ей захотелось заплакать - в самом деле, целый час таскаться по этой необъятной усадьбе только для того, чтобы вернуться обратно с пустыми руками? Что же делать...
  Снежана молча уставилась на противоположную стену, но никаких дельных мыслей в голову ей не приходило. Вдруг какой-то звук мгновенно привлек ее внимание. В доме стояла гробовая тишина - никого кроме нее с Ганиным в нем не было, а Ганин спал в закрытой комнате на другом этаже и в другом конце дома -, но Снежана готова была поклясться, что она услышала какой-то царапающий, скрипучий звук, словно кошка точила о ковер свои когти. Снежана осмотрелась кругом, но никого не заметила - полутемные коридоры, призрачно-бледные прямоугольники лунного света на стенах и полу, тишина...
  Но стоило только ей опять сосредоточиться на своих мыслях, как звук раздался снова и снова, все отчетливей и отчетливей, а потом, словно чтобы развеять последние сомнения, - тихое мурлыканье.
  "Кошка? Откуда тут кошка? - встревоженно подумала Снежана. - Ганин мне ничего об этом не говорил! Хотя, кто знает, может, и была у Никитского кошка или со двора забежала..."
  Снежана встала и пошла на звук. Он вел дальше по коридору третьего этажа. Мурлыканье становилось все ближе и ближе. Наконец, Снежана увидела справа, между двумя комнатами, небольшую рекреацию. Здесь стоял низенький журнальный столик, несколько мягких кресел, небольшой диван и две пальмы в кадках с землей. Слабый лунный свет из окна освещал рекреацию. Здесь же, прямо посредине дивана, Снежана увидела неровное черное пятно, которое и издавало мурлыкающие звуки. При приближении Снежаны у черного пятна загорелись два ярко-зеленых огонька.
  - Кс, кс, кс, кс, кс! - механически прошептала Снежана - она обожала кошек! Кошка на диване встала и сладко потянулась, выгнув упругую и гибкую спину вверх. Снежана подошла к дивану, присела на краешек и несколько раз погладила спинку абсолютно черной, как ночь, кошки и ласково потрепала ее за ушко. - Хорошая, хорошая киска, умница... - Кошка замурчала еще громче.
  - Бедненькая, кисонька! Одна здесь, одна... Хозяева уехали, а кисоньку оставили! Бедненькая, хорошенькая... - проворковала Снежана. Кошка услужливо подставляла белым тонким ручкам Снежаны свою спинку, а потом вдруг громко мяукнула и, спрыгнув с дивана, побежала куда-то дальше по коридору.
  - Эй! Киса! Куда ты?! - чуть не закричала Снежана и бросилась за ней. Но удивительное дело! Обычно кошки бегают достаточно медленно, в отличие от собак, и человеку ничего не стоит догнать ее, но Снежана этого сделать почему-то никак не могла! Более того, ей все время казалось, что, сколько бы она не бежала, она ничуть не приближается к кошке - та от нее держится все время на одном и том же расстоянии. Дом был огромный, коридоры - длиннющие, при желании здесь можно было бы гонять на велосипеде. Снежана вообще-то и понять не могла - зачем она бежит за этой кошкой, сдалась она ей! Но почему-то все равно бежала и бежала...
  Наконец, когда Снежане показалось, что сейчас сердце у нее выскочит из груди - давно она так не бегала! - кошка неожиданно остановилась возле одной из дверей и стала осторожно скрести ее когтями и мяукать. Когда Снежана подошла к ней, кошка снизу вверх посмотрела на нее своими яркими, как прожекторы, зелеными глазами, и пронзительно замяукала.
  - Что, кисонька ты моя, не пускают, зайчик ты мой? - засюсюкала Снежана. - А ну-ка, давай-ка я попробую...
  Она нажала на позолоченную медную ручку двери и... Та моментально открылась! Кошка юркнула внутрь и Снежана, не долго думая, вслед за ней.
  Она оказалась внутри большой и темной комнаты. Луна к тому времени, видимо, уже зашла за облака, а звездный свет позволял увидеть только темные контуры предметов - роскошной кровати под балдахином, шкафа, стола, кресел, подсвечников... Снежана щелкнула выключателем фонарика и яркий кружок электрического света заплясал по полу, стенам и даже по потолку комнаты, похищая из чрева ночной темноты ее законную добычу. Вдруг луч ее фонарика выхватил на стене, напротив кровати, какое-то до боли знакомое изображение. У Снежаны от неожиданности перехватило дыхание и она быстрым шагом направилась к нему и, подойдя, пригляделась повнимательнее.
  "Боже мой! Да это ж я!" - чуть не вскрикнула Снежана и словно сильный электрический заряд ударил ее - фонарик выпал у нее из рук и закатился за кровать, но нужды в нем уже не было, потому что прямо над изображением сами собой вспыхнули лампы подсветки и глазам Снежаны открылась ростовая картина с девушкой с золотистыми волосами и с корзинкой цветов в руках.
  Снежана не могла отвести глаз от лица, как две капли воды похожее на ее собственное, словно она смотрела на собственное отражение в зеркале. Вот только веснушек на щеках и носу не было, да щербинки в зубах, и глаза... Глаза - совсем, совсем другие... Снежана, затаив дыхание, приблизилась к портрету вплотную.
  Ее собственные большие миндалевидные фиалковые глаза на портрете смотрелись совершенно не так, как она видела их обычно в зеркале. Что-то в них было нехорошее, отвратительное, пугающее. Цвет глаз тот же, причудливо и искусно переданы искорки света на радужной оболочке, как искорки на темной морской воде, преломляющей лунные лучи, но за яркими цветами скрывалась угроза - такая угроза, которая исходит от внешне ласковой и нежной, но грозной и смертельно опасной морской волны. Вдобавок красные прожилки на белках глаз придавали взгляду какую-то кровожадность, хищность, равно как и неестественно яркие красные полные губы - всему лицу. Ну а прихотливый изгиб этих губ вообще можно было понять как издевательскую усмешку.
  - Значит, это и есть тот самый, мой, портрет... - прошептала Снежана и ноги ее предательски задрожали. Она чуть не упала, если бы рядом не оказался, буквально под рукой, мягкий стул. Снежана села на него, не отрывая глаз от портрета. - Ой, что же это я сижу! - вдруг спохватилась она, открыла сумочку, достала оттуда видеокамеру и сделала тут же десяток снимков и небольшой видеоролик. Глядя в объектив видеокамеры на картину, Снежана никак не могла отделаться от неприятного чувства, что глаза написанной на ней девушки все время пристально за ней наблюдают, даже тогда, когда она в эти глаза и не смотрела, направляя объектив на розовый замок вдали или на корзинку с цветами. Наконец, закончив снимать, она направилась к выходу. Однако выйти из комнаты ей не удалось - дверь оказалась запертой. Снежана несколько раз подергала ручку, но все тщетно.
  - Черт! - в сердцах зашипела она. - Неужели захлопывается? - Снежана повернулась спиной к двери и опять взглянула на портрет. Ей показалось, что в глазах и ухмылке девушки было что-то торжествующее, издевательское. Несколько раз ударив ногой по двери, Снежана, решив, однако, благоразумно не кричать и не поднимать переполох, быстро подошла к окну. Оно было распахнуто. Снежана поглядела вниз - прыгать было бы довольно высоко...
  В этот момент в ночной тиши раздалось пронзительное карканье, и на подоконник влетела большая иссиня-черная жирная и отвратительная ворона. Снежана отпрянула внутрь комнаты, ворона же, казалось, и не думала покидать подоконник, только съежилась, растопырила перья и крылья в стороны и еще несколько раз угрожающе каркнула, блеснув в ночной темноте яркими маленькими бусинками глаз.
  Тогда Снежана достала мобильный телефон, но он оказался полностью разряжен.
  - Тьфу ты! Когда это он успел, а? - притопнула ножкой с досады Снежана. - И что мне теперь - до утра тут торчать, а?
  - Ну зачем же так сразу - "торчать", мрррмяу! - раздался мягкий вкрадчивый голосочек за спиной. - Можно и посидеть, с комфортом-с, мррррр...
  Снежана чуть не подпрыгнула от неожиданности и отскочила в сторону. Между портретом и столом она увидела черного, без единого пятнышка, кота, только в отличие от обыкновенного животного он стоял на задних лапках, был ростом с невысокого мужчину и одет в изящный черный бархатный костюм, с бархатной же береткой с черным пером на голове, в мягких полусапожках и вдобавок со шпагой и кинжалом в серебряных ножнах на поясе. Он держал в своей левой передней лапке спинку стула, а изящным жестом правой - приглашал Снежану сесть.
  - Присаживайтесь, госпожа, мрррмяу, присаживайтесь! Теперь мой черед Вас ласкать и гладить. Вы устали, не выспались, Ваши плечи затекли... Садитесь, и я сделаю Вам массаж, это очень приятно. Обещаю, не пожалеете...
  - Кот?! Говорящий?! - только и смогла сказать Снежана, все еще не в силах прийти в себя. - Прямо как в сказке!
  - Ну почему же, ну почему же, мррррррр, сразу "как в сказке"? - обиженно замурлыкал кот, подходя к Снежане и галантно взяв ее под ручку. - Что такое сказка, милейшая госпожа? Что такое? - с пафосом воскликнул он, ведя девушку к стулу перед портретом, словно кавалер барышню в танцевальную залу. - Вся наша жизнь - это сказка. Сегодня ты Золушка, а завтра - Принцесса, а послезавтра - злая королева-мачеха, которая тиранит очередную падчерицу-золушку. Коней сменяют машины, замки - панельные дома из железобетона, кольчуги - эти... как их там?.. - кот на секунду сморщился, - броне... жилеты, а людоеды, дорогуша, остаются людоедами, ведьмы - ведьмами, и, что самое смешное, коты в сапогах - котами, мяу! Никакого тебе повышения в звании, понимаешь, никакулечки! Вот такая вот дрянная сказка эта жизнь!
  Слушая глубокомысленные философские рассуждения кота, Снежана и сама не заметила, как оказалась опять на стуле перед портретом, а мягкие теплые пушистые лапки тут же стали приятно разминать ей плечи и шею. Действительно, делал кот это мастерски, как заправский массажист. Снежана мгновенно расслабилась, облегченно вздохнула и совершенно перестала чему-либо удивляться.
  Она опять бросила взгляд на портрет и спросила:
  - Скажи, Кот - или как там тебя зовут? -, ведь это ж не я на портрете - не правда ли? Хотя и жутко, жутко похоже...
  - Не ты, милочка, не ты... - успокаивающе мурлыкнул Кот, продолжая массировать плечи и шею, - а имени моего лучше тебе не знать... Я просто Кот - и все, просто Кот в Сапогах, мяу!
  - Тогда скажи мне, мистер Кот в Сапогах, кто же это на портрете изображен, если не я?
  - Там? Ах, там... Моя госпожа, милочка, моя дражайшая владычица. Она-то, дорогуша, и повелела мне привести тебя к ней, на аудиенцию, в личные, так сказать, апартаменты.
  - На аудиенцию? - удивленно воскликнула Снежана. - Но почему она не явится мне сама? Да и может ли быть аудиенция у портрета?
  - Видишь ли, милочка, моя госпожа с удовольствием побеседует с тобой лично, но для этого ты должна кое-что сделать, мяу! Знаете, в древние времена, когда шли к королю или королеве на прием, принято было страже сдавать оружие и всякие там опасные штуки - посохи, трости, длинные ножи, даже - охххх! - обыкновенные заколки. А то мало ли... Знал я один случай, когда заколку у одной дурочки не забрали, так она прямо в глаз, прямо в глаз ею залепила, мяу!
  - Но у меня нет никакого оружия, мистер Кот в Сапогах! - воскликнула Снежана. - Ну, только травматический пистолет, но он в сумочке остался.
  - Ахххх-с... Пистолеты - это детские игрушшшшшшки, игрушшшшшечки-ссс, мяу! Оружия у тебя нет, милочка, но на тебе есть вещица, которая весьма неприятна ей. Давай, мы ее с тобой с-с-с-с-снимем - и все дела-ссс! - тут Кот поддел коготком серебряную цепочку на шее Снежаны и резко рванул ее на себя, но... цепочка не поддалась, а Кот разочаровано фыркнул!
  Снежана быстро вскочила со стула и отпрянула в сторону. Кот досадливо бил длинным хвостом по ногам, а сзади опять закаркала ворона. Снежана запустила руку за блузку и нащупала теплый металлический крестик.
  - А почему он вам неприятен? - с вызовом воскликнула Снежана и, достав крестик, опустила его на поверхность блузки изображением наружу. В глазах Кота блеснул злобный зеленый огонек, точь-в-точь как у раздраженной кошки, - и он угрожающе зашипел.
  - Ш-ш-ш-ш-ш-ф-ф-ф-ф-ф! Не люблю, не люблю, ненавиж-ж-ж-ж-ж-жу! Убери эту гадос-с-с-с-с-ть! Или мы с тобой говорить больше не будем! Да-с-с-с-с, не будем, ф-ф-ф-ф-ф-ф!
  - Нет, будешь, котик, будешь! - вдруг закричала Снежана и одним прыжком оказалась рядом с котом. Кот зашипел и отпрыгнул было в сторону, но Снежана успела его схватить за шею и сунуть ему крестик прямо в морду. Кот завизжал, забился, его острые коготки больно царапнули Снежану.
  - А ну, говори, хвостатый, кто тебя послал, что это за портрет, что ты хотел со мной сделать! Говори, сволочь, говори!!!
  - Пу-с-с-с-с-с-ти, дура, пу-с-с-с-сти! Жить тебе осталось три ночи! ОНА нашла путь к твоей душе, ОНА нашла! На-ш-ш-ш-ш-шла-а-а-а-а-а-а!!!
  - Кто?! Кто нашла?! Кто??????????!!!!!
  - Дьявол, дьявол, дьявол!!! Ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф-ф!!!!!!
  - Если она нашла, зачем эта чертова аудиенция?! Зачем?! А ну говори, кошачья твоя башка! - визжала не слабее кошки Снежана, тыкая и тыкая крестик в морду коту, цепко держа другой рукой его за горло, хотя сама при этом обливалась кровью - царапины от когтей кота ростом с человека оставались не шуточные!
  - Не з-з-з-з-з-з-наю, не з-з-з-з-з-наю, ш-ш-ш-ш-ш-ф-ф-ф-ф-ф-! Она может хотела задушить тебя с-с-с-с-с-с-ама-а-а-а-а-а-а-а-а! Пус-с-с-с-с-ти!
  В этот самый момент за спиной Снежаны раздался глухой шум птичьих крыльев, и прямо в макушку ей ударило несколько раз что-то крепкое, острое, больно-пребольно. У Снежаны закружилась голова и она, разжав руки, рухнула навзничь. Последнее, что увидели ее глаза, были ШЕСТЬ свечек на люстре, что висела под потолком.
  
  СЕМЬ
  
  Ослепительно белые стены, ослепительно белый потолок, такие же простыни и наволочка подушки. Стерильность, в которой нет ничего живого.
  "Не больница, а склеп какой-то", - мрачно подумал Ганин, оглядывая палату. Даже шевелящиеся от легкого ветерка белые ситцевые занавески чем-то походили на бледные руки мертвеца, тянущиеся к его родной Снежаночке, чтобы навсегда заключить ее в свои холодные объятия...
  Проснувшись рано утром от острого приступа тревоги и не увидев на соседней кровати свою возлюбленную, Ганин со всех ног бросился искать ее по всему дому. Впрочем, нашел он ее быстро - почему-то ему в голову сразу же пришла мысль о комнате с Портретом - это явно его проделки! Дверь в комнату не открывалась, но тут Ганин вспомнил, что до прихода Снежи крепко-накрепко запер ее на ключ, который затем отдал охране. Пришлось бежать на КПП.
  Когда дверь, наконец, была открыта, Ганин сначала остолбенел: Снежана лежала на полу без движения, а девушка на портрете торжествующе улыбалась, и кольцо на ее безымянном пальце горело особенно ярко. Ганин подбежал к Снежане и облегченно вздохнул - она была жива! Медленно, тихо, но она все-таки дышала, да и на теле ее не было никаких смертельно опасных ран. Было, правда, несколько глубоких царапин на шее и руке, несколько кровавых пятен на одежде, но Ганин даже не обратил на них внимания - не ножевые же ранения, в конце концов! Да и вообще, Снежана была явно не похожа на подвергшуюся побоям или насилию девушку.
  "Спящая красавица, да и только!" - невольно подумал он, забыв на минуту о своем горе под впечатлением удивительно прекрасного зрелища, представшего перед его взором: лицо ее было совершенно спокойным, губы чуть приоткрыты, как лепестки только что распустившейся розы, волосы золотистым дождем рассыпались вокруг тела... Ганин, не глядя на злосчастный портрет, украдкой, но крепко, поцеловал Снежану, а потом взял ее на руки и, опять не глядя на портрет, словно его и не было вовсе, совершенно беспрепятственно вынес ее из комнаты. Внизу, на первом этаже, он тут же вызвал "скорую", а узнав из мобильника Снежи номер ее мамы - сообщил обо всем и ей. Всю дорогу на пути в больницу он крепко сжимал в своих потных и дрожащих руках бледную, но теплую и нежную ладонь любимой Снежи и все время шептал как заклинание одни и те же слова: "Только не умирай, только не умирай, только не умирай..."
  Врач - полноватый и самодовольный, как сытый кот, молодой человек, с щеголеватой редкой бородкой и большими очками на носу - сказал, что беспокоиться не о чем. Угрожающих жизни ран на теле не обнаружено, царапины пустяковые, а на вопрос "так что же с больной?" невозмутимо ответил, что ее состояние похоже на глубокий обморок, вероятно вследствие какого-то сильного душевного потрясения, но по его прячущимся в складках румяных пухлых щек бегающим глазкам Ганин понял, что ни черта он не знает.
  И вот, уже почти сутки, он, почти никуда не отходя, сидит у постели своей возлюбленной, не ест и не пьет, только держит теплую и мягкую руку Снежаны в своих ладонях и твердит: "Только не умирай! Только не умирай! Только не умирай!" Благо, Тимофеев уже перевел на банковскую карту деньги и с их помощью удалось снять в больнице специальную палату "люкс" с особым обслуживанием и особым режимом посещения, так что никто не мог помешать Ганину предаваться своему горю и прервать бесконечную вереницу "только не умирай!" в его воспаленном мозгу, в котором откуда-то засела мысль, что если он 666 666 раз скажет эту фразу, то со Снежаной будет все в полном порядке. Осталось всего-то на всего еще 666 000...
  За все эти сутки Ганина потревожили лишь дважды.
  Первый раз, когда в палату зашла мама Снежаны. Она плакала, причитала... Впрочем, Ганин даже не помнил, что конкретно она говорила. Потом мама спрашивала что-то у него, дергала его за руку, Ганин не слышал, о чем она спрашивала, но догадался, что, наверное, ей хочется знать про причины. Он ответил ей, глядя полубезумными, почти неморгающими глазами, прямо в лицо, что "спящая красавица заколдована злой ведьмой", а потом опять принялся считать - "только не умирай 66 100, только не умирай 66101, только не умирай 66102..." и больше ничего вокруг его не интересовало.
  Еще приходил какой-то жирный тип с лицом жабы. Тоже что-то говорил, совал Ганину какие-то деньги, спрашивал про какие-то снимки. Ганин пожал плечами и сказал ему то же самое, что говорил матери Снежаны. Жирный тип побелел как мел, отвратительно задрожал своими висячими, как у бульдога, щеками и испарился.
  А потом Ганин остался один, совсем - один...
  Правда, время от времени в палату заходили медсестры, что-то кололи, что-то измеряли, переписывали показания приборов, несколько раз заходил и врач, но для Ганина они словно не существовали. Весь мир для него съежился только до него самого, лежащей без движения Снежаны и 66900-го "только не умирай". Ему молча поставили раскладушку прямо в палате, но он на нее даже не посмотрел и всю ночь так и просидел, скрючившись, над лицом ненаглядной Снежаны.
  Когда солнце поднялось достаточно высоко и своими мягкими розовыми нежаркими утренними лучами осветило палату, Ганину полегчало. Все это время на его сердце лежало словно какое-то темное покрывало или тяжелый могильный камень, от которого ум его спал, чувства погасли, сознание помутилось, а теперь, когда солнечные лучи упали на лицо Снежи и бледные щеки ее, казалось, порозовели, что-то тяжелое отступило от его сердца и ум прояснился. Он услышал, как в больничной роще запели свои вечные гимны природе, рассвету и жизни первые пташки и что-то воздушное и легкое вспорхнуло в палату. Ганин огляделся и увидел маленького воробья, который несколько раз весело чирикнул, деловито усевшись на гардину, показал ему свой маленький розовый язычок, игриво сверкнул глазками-бусинками и - снова улетел.
  "Наверное, он меня обнадежил, чтоб я не отчаивался", - подумалось Ганину, и его бледное как полотно лицо с синими мешками под глазами озарила робкая улыбка. Но не успел он прошептать "только не умирай 123122...", как дверь в палату тихонько открылась и в нее вошел какой-то человек. Ганин даже не повернулся в его сторону.
  - Раба Божья Фотинья здесь обретается? - раздался мелодично-напевный и в то же время сильный мужской голос.
  - Нет тут никакой "Фотиньи", тут Снежана лежит! - механически ответил Ганин, по-прежнему не оборачиваясь на источник звука.
  - Н-у-у-у, "Снежана" - имя хорошее, славянское, но в месяцеслове оно не значится, а девица крещена под именем "Фотиния", - мягко, но упорно настоял на своем голос. - Значит, я все-таки попал туда, куда надо...
  Ганина просто возмутила такая навязчивость незнакомца, да и в голове его уже достаточно прояснилась. Он резко повернулся и хотел было ему сказать "пару ласковых", но - ничего выговорить не смог, словно рот его закрыла какая-то невидимая сила. Он увидел небольшого роста человека, широколицего, румяного, в черной рясе и с такого же цвета кожаным чемоданчиком в руках. У него была белая, коротко стриженная борода, такие же курчавые седые волосы, большие, добрые, но в то же время цепкие и необыкновенно глубокие темно-карие глаза, тонкий аккуратный нос и такие же тонкие губы. Вся его фигура излучала такой заряд радости, бодрости, добра и надежды, словно зажженная свечка - свет и тепло, что Ганин, казалось, просто физически не мог, даже если бы и пожелал этого, сказать ему ничего дурного, хотя "служителей культа" он, в общем-то, недолюбливал.
  А между тем священник достал из своего чемоданчика сложенную в несколько раз золотистую епитрахиль, одел ее и подсел к изголовью кровати Снежаны.
  - Да-а-а-а-а уж, горемычница ты моя... Крепко одолел тебя супостат, кре-е-е-е-епко! - покачал он головой и его светлое лицо на миг омрачилось. - Ну, ничего-ничего... Господь все управит, все управит...
  - А вы, молодой человек, жених ее штоль? - неожиданно повернулся к Ганину священник и как-то хитро на него посмотрел.
  Ганин смутился и покраснел.
  - Жених-жених, вижу... - а потом, вдруг резко понизив голос, взял ладонь Ганина в свои теплые и мягкие руки и, доверительно взглянув ему прямо в глаза, быстро прошептал. - Молись-молись, милок, Господь и четверодневного Лазаря с того света воззвал, а тут девица просто очарована... Понимаешь?
  - "Очарована"? - недоуменно поднял брови Ганин. - Откуда знаете?
  - Да вижу я, не раз сталкивался... - и священник, как бы невзначай подмигнул Ганину, а потом также внезапно перешел на обычный тон.
  - Ну а теперь, мил-человек, давай-ка вставай, помощь твоя нужна. Причастить надо больную, плат подержишь.
  Священник вручил Ганину багрово-красный тонкий платок и велел держать его у шеи и у рта Снежаны, а сам, достав из своего чемоданчика маленькую, словно игрушечную, серебряную чашечку, аккуратно отвинтил от нее крышечку, вооружился такой же маленькой ложечкой и зачерпнул ею из чашечки. В ложечке оказалось немного красной жидкости с какой-то частичкой.
  - А теперь, мил-человек, откройте-ка у нее ротик... Вот так... вот так... Ам... Ну вот и все! Слава тебе, Господи!
  Потом священник достал какую-то черную книжку с золотым крестом на обложке и бутылочку с кисточкой и стал что-то нараспев читать. Ганин заслушался: голос у священника был на диво мелодичный, музыкальный, а лицо - добрым, которое вдобавок словно светилось изнутри. Когда чтение закончилось, он положил книжку на лицо Снежи текстом вниз, что-то прошептал, а после этого снял книжку и помазал ее лицо, шею, грудь, запястья каким-то маслом из бутылочки. Ганин с удивлением отметил, что бледность лица Снежи как рукой сняло и она задышала чаще и ровнее, а на губах у нее даже заиграла легкая улыбка. А священник, между тем, достал еще один сосуд - теперь уже большую серебристую чашу -, налил туда из пластиковой бутылки немного воды и большой кисточкой окропил ею всю палату, больную и самого Ганина. Тот фыркнул, весь съежился, но стерпел.
  - А что это ты, милок, водички так боишься? Она чистая, освященная, крещенская! Бояться ее не надо: она всех чертей, злых духов отгоняет, человека защищает, душу оберегает, пить ее каждый день надо! Греха одного бояться надо...
  - Оставьте мне этой водички, святой отец... - почти шепотом проговорил Ганин.
  - Да ради Бога, милок, ради Бога! Только вот не святой я отец, а просто батюшка, отец Николай меня кличут! - и, широко улыбнувшись, протянул Ганину бутылку, наполненную холодной, бодрящей, свежей, словно только что из родника набранной водой. - Пользуйся, пей, милок, на здоровье! Я тут недалеко, в селе Глубоком живу, верст эдак в двадцати отсюда...
  Ганин удивленно посмотрел на странного священника, но тот лишь хитро подмигнул ему в ответ, а потом направился к выходу.
  И тут Ганин понял, что он просто физически не может отпустить этого странного человека, от прихода которого у него так посветлело на душе, и снова остаться один на один со своими мрачными как ночь мыслями. Он бросился за ним вслед и у самой двери схватил священника за локоть, а потом, сам ничего не понимая, рухнул на колени и зарыдал, а сквозь рыдания и всхлипы говорил, говорил и говорил - про все: и про портрет, и про жреца, и про смерти, и про Расторгуева, про все... все... все...
  - Тише, тише, тише, милок, тише... Вижу, печаль у тебя на сердце великая, мил-человек. Зря ты связался с сатанинским-то этим отродьем, а ведь сам и крещеный, и в храм с бабушкой ходил, мама верующая... - укоризненно покачал головой отец Николай, точь-в-точь как добрый учитель, сетуя на своего не выполнившего домашнее задание маленького ученика. - А крестик што выбросил? Э-эх! Что за люди нынче пошли?! Гордые, на себя только и надеются, думают, сами с усами, а ведь по краю пропасти ходят, по канатику, по ниточке, по бритвочке востренькой, и с завязанными глазками притом! Э-хе-хе! Хоть плач, милок, а слезок-то нету, да и некогда плакать-то! Ну, ничего-ничего, все будет хорошо... Што портрет нарисовал, вины твоей тут нету - бесы кого угодно заморочить могут, и святые монахи в прелести-то впадали, а ты - и крестик выбросил, и в храм не ходил, вот ты к ним в лапки-то и попался. А вот што в капище-то бесовском в игрищах их непотребных участвовал - тяжкий это грех... Ну, ничего, ничего, да ты не плач! Господь Он за всех нас на кресте пострадал и не такие грехи Им прощаются! Ты лучше вон как сделай, мой тебе совет, я тебе сейчас грехи-то отпущу, что ты мне тут наговорил, и крестик тебе новый дам, взамен старого, а ты как можно скорей приходи в церковку мою, в Глубокое, исповедайся, причастись, а невесту твою накажи из палаты этой не выводить - я тут все окропил, сила нечистая сюда не пройдет. Как причастишься, как покаешься, так крепко-крепко помолись о рабе Божьей Фотинии, и я тоже... Оживет она, непременно оживет, ибо очарование ее Богом тебе в наказание попущено, за грехи твои тяжкие, за грехи...
  Батюшка говорил что-то еще, но Ганин уже его не слушал, хотя и чувствовал, что очень важное что-то он говорил, да вдобавок и не видел ничего - слезы напрочь застилали глаза. Он только ощутил, как его головы коснулась какая-то ткань, чьи-то руки придавили ее, а потом ткань была снята и - больше ничего... Лишь чувство колоссального облегчения на душе, да потом какой-то прохладный металлический предмет скользнул змейкой по его шее и груди.
  Когда Ганин встал с колен, никого рядом уже не было, а дверь была закрыта. Он тихо и облегченно рассмеялся, ничуть не расстроившись, что совершенно забыл, на каком числе "только не умирай..." он остановился. Вместо этого в памяти всплыло давно забытое "Отче наш...", которое он заучивал наизусть еще с баб Машей в детстве, и Ганин с наслаждением три раза громко прочитал молитву, перекрестился и, почувствовав огромную физическую усталость от бессонной ночи, лег на раскладушку и тут же заснул как младенец.
  Проснулся Ганин от тонкого детского голоска, резко ударившего в уши:
  - Мама, мамочка, мамуля! Проснись, мамуленька! Мама-а-а-а-а-а-а!..
  - Тише, тише, Светик, а то дядю разбудишь, он, наверное, и не спал всю ночь, караулил, спаси его Господи! Тише, зая, тише...
  - Баб, а когда мамочка проснется? Когда?
  - Светик ты мой, Светик-семицветик! - ответил ей мягкий старческий голос. - Помнишь, сказку мы с тобой читали, про спящую красавицу, а?
  - Ой, баб, помню-помню... Там еще богатыри и царевич Елисей! Ой, баб, а мамочка что - в сказку попала?
  - В сказку... в сказку, зайчик...
  - Ой, баб, здорово, я все поняла! Надо, чтобы маму поцеловал прекрасный принц, Елисей, и тогда она проснется, правда?!
  - Правда, правда, Светик! Ты у меня умница, все-все понимаешь... - раздался чмокающий звук.
  Ганин медленно поднялся с раскладушки и, с трудом раскрывая опухшие глаза, увидел сидящую возле кровати Снежаны пожилую женщину, ее маму, и чудесную золотоволосую круглолицую девочку с фиалковыми глазами на молочно-белой коже. Она сидела у бабушки на коленях и держала мамину руку в своих детских ручонках.
  Ганин кашлянул и две пары глаз тут же уставились прямо на него, а потом девочка быстро спрыгнула с колен бабушки и побежала к Ганину, запрыгнула ему на колени и заверещала:
  - Дядя, дядя, дядечка, побудьте на минуточку прекрасным принцем! Поцелуйте мою мамочку! Я так хочу, чтобы она проснулась поскорее! Ну, поцелуйте же-е-е-е-е-е! - девочка отчаянно теребила Ганина за обе щеки и уши.
  - Света! Света! Да как ты можешь такое говорить! А ну отстань от дяди! А ну отстань! - испуганно залепетала бабушка и, взяв девочку на руки - впрочем, не без труда - отошла в сторону. - Вы уж простите, Алексей Юрьевич...
  - Да нет, что вы... - смущенно покраснел Ганин, быстро вставая с раскладушки. - Все хорошо. Это я во всем виноват, не уследил... Я...
  Возникла неловкая пауза.
  - Ну, все, Светик, дядя проснулся, и нам пора. Иди, погуляй пока в коридорчике, иди пока, я сейчас выйду!
  - Не хочу, не хочу, не хочу, я с мамой хочу! - захныкала девочка, но тут в палату зашла медсестра и, по просьбе старой женщины, взяла Светика за руку и увела в игровую комнату.
  Когда дверь закрылась, мама Снежаны опять села у кровати дочери и глубоко и грустно вздохнула.
  - Врачи не могут ей поставить диагноз, даже в Москву звонили... - голос ее оборвался и плечи затряслись в беззвучном рыдании. - Она у меня единственная, кровиночка моя, заинька! Без мужа растила, одна... Каждый вечер затемно молилась перед иконами за нее, все боялась, что рано или поздно случится... То туда ездила, то сюда... Боялась и боялась... И вот, чего боялась, то и случилось...
  Ганин подавленно молчал, а потом поставил второй стул рядом с женщиной, сел и тяжело вздохнул.
  - Теперь я понимаю, кто священника вызвал. Спасибо Вам, Анна Николаевна, Снежечке лучше стало, да и мне тоже. Он сказал, что с ней все будет хорошо...
  Плечи Анны Николаевны вдруг перестали трястись. Она удивленно подняла взгляд на Ганина и не могла вымолвить ни слова.
  - Ка... кого священника? Я ник... кого не вызывала...
  - Как не вызывали? - в свою очередь удивился Ганин. - Беленький такой, с седой бородой, а глаза - добрые такие, умные, как насквозь все видят. Он Снежу причастил, помазал маслом и водой, все здесь покропил, сказал молиться, сказал, что есть надежда...
  - А... откуда он? - шепотом спросила Анна Николаевна.
  - Из Глубокого, недалеко отсюда, там у него церковь...
  Анна Николаевна подскочила, как ужаленная.
  - Глубокое? Глубокое! Да, там есть храм святителя Николая, я там свечки ставила за здравие Снежи, записку подавала, когда отсюда вчера домой шла, - проговорила женщина, комкая в руках носовой платок, весь мокрый от слез. И вдруг засуетилась и стала рыться в своей сумочке.
  - Вот, там икону купила, здесь, у Снежи, поставить, чтоб защищал ее, исцелил...
  Ганин взглянул на икону и волосы на затылке у него зашевелились - на ней он увидел точное изображение своего утреннего гостя!
  ...С Анной Николаевной Ганин договорился быстро. Было решено, что круглосуточное дежурство за Снежей примет теперь она, спать будет на его раскладушке - нельзя Снежу увозить из этой палаты ни под каким предлогом. Светик будет тут же - в больнице есть игровая, есть услуги воспитателя, который занимается здесь с маленькими пациентами, чтобы они не отставали от школы. Только если Снежа будет в руках Анны Николаевны Ганину будет спокойно.
  - И помните, Анна Николаевна, ни под каким предлогом не позволяйте вывезти отсюда Снежу, ни под каким!
  - Конечно, конечно, Алексей Юрьевич, конечно, конечно... Но что Вы-то будете делать?
  - Пока не знаю. Я знаю одно - Снеже я умереть не дам и идти на поводу у нечисти я больше не буду. Это - самое главное! А что делать - придет еще, придет... Это как с картиной - сначала вроде и не знаешь ничего, так, в сердце одна решимость написать и общий план, а потом сам не понимаешь - откуда что берется? Пишешь и пишешь, а потом - хоп! - и все готово! Главное, Анна Николаевна, решимость иметь, решимость судьбе вызов бросить... Знаю одно, что сидя здесь, в палате, я ни Снежу не спасу, ни себя, надо действовать. Так Вы за ней последите?
  - Шагу не ступлю, Алексей Юрьевич, шагу не ступлю, - твердо сказала мама Снежаны. - Можете быть спокойны!
  Затем Ганин отправился к главному врачу и строго-настрого наказал не перевозить пациентку из палаты, оставил солидную сумму денег на непредвиденные расходы, а потом быстро вышел из больницы. У ворот его уже ждала машина.
  - Куда едем?
  - Сначала - в Глубокое, потом - в Марьино.
  ...Только поздним вечером Ганин оказался, наконец, в комнате для гостей в усадьбе Никитского. Сначала он долго ждал единственного батюшку-настоятеля храма, пока тот приедет с требы. За это время большой подсвечник под иконой святителя Николая Ганиным был утыкан свечами словно подушечка для иголок - иголками. Потом он долго беседовал со священником, обо всем ему рассказал, кроме как об утреннем чуде. Тот отпустил ему грехи и проинструктировал, что нужно сделать, чтобы подготовится к причастию, а насчет портрета решили, что после литургии священник приедет в усадьбу и освятит всю комнату, в том числе и зловещий портрет. На сомнения Ганина по поводу опасности, исходящей от него, священник только рассмеялся.
  "Благодать Божия даже от радиации защищает, не то, что от всяких там портретов!" - со снисходительной улыбкой махнул он рукой. Ганин, успокоенный и обнадеженный, дал солидное пожертвование на храм, а потом поехал в поместье, хотя, если честно, предпочел бы провести ночь где-нибудь в другом месте, хоть бы и в храме.
  В поместье Ганин довольно скромно поужинал, принял душ и отправился в комнату для гостей. Комнату с портретом, которую он ЛИЧНО запер на все четыре оборота ключа, а сам ключ спрятал у себя в бумажнике, он решил больше никогда не посещать.
  В комнате для гостей он поставил купленную в храме раскладную икону с изображением Иисуса Христа в центре, а по бокам - Богородицы и святителя Николая -, зажег принесенную из храма восковую свечу и принялся кое-как, с грехом пополам, читать специальные молитвы к причастию. Кукушка на часах прокричала двенадцать раз, а он прочел еще меньше половины - церковнославянские слова трудно произносились, а мысли бегали в голове как испуганные овечки. За окном мерзко лаяла какая-то собака, мяукала, как резанная, кошка да каркала какая-то отвратительная ворона. Весь этот жуткий звериный концерт здорово сбивал с мыслей и Ганину вообще стало как-то не по себе. Наконец, когда пробило двенадцать, началось форменное светопреставление!
  Откуда-то сверху раздался громкий женский вой, почти истерика, кто-то сверху громко заходил по кругу, застучал кулаками. Ганину стало сначала жутко, а потом жалостно - уж больно надрывно плакал женский голос. Сначала он потерпел немного, а потом не выдержал и, отложив молитвослов на край кровати, вооружился бутылью со святой крещенской водой и толстой восковой церковной свечой и пошел на звуки. Не стоило быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что звуки раздавались из комнаты с проклятым Портретом.
  Когда Ганин подошел к двери, плач тут же прекратился.
  - Ну вот, перестала... - облегченно выдохнул Ганин. - Спокойной ночи! - и развернулся было, чтобы уйти, как вдруг из-за двери раздался знакомый голос.
  - Не уходи! Мне очень плохо...
  - Мне тоже было очень плохо, когда моя невеста лежала полумертвая у твоего проклятого портрета! Вот приедет завтра священник, покропим тебя святой водой и духу твоего здесь больше не будет, ведьма!
  За дверью опять раздался жалостливый вой, и сердце у Ганина сжалось от боли - хоть она и ведьма, хоть она и демон, но она все-таки женщина! И притом - одинокая...
  - Да, я - женщина! - словно прочитав его мысли, прокричал голос за дверью. - А ты поступаешь со мной жестоко! Я могла бы убить эту белобрысую, но я ведь этого не сделала!
  - Не смей так называть ее - или я ухожу! Мне правило дочитывать надо.
  Голос на секунду умолк.
  - Не буду. Останься.
  - Не могу, - Ганин развернулся, чтобы уйти, но дверь вдруг сама собой открылась - резко и стремительно, словно от сильного сквозняка! Поток воздуха тут же задул свечу и Ганин оказался в кромешной тьме, но даже и на фоне кромешной тьмы он отчетливо увидел силуэт безликой женской фигуры.
  Ганину стало жутко не по себе, он шарахнулся было назад, но споткнулся и упал на ковер. Бутылка с крещенской водой выпала из его руки. Ганин потянулся было за ней, но на его руку уже наступила чья-то мягкая, но в то же время необыкновенно сильная и тяжелая, лапа, и придавила ее к полу. На другую руку наступила другая лапа, а кто-то третий сел на его ноги. Ганин не мог пошевелиться, придавленный руками и ногами к полу, как распятый, и только теперь вспомнил, что тот таинственный священник строго-настрого запрещал ему выходить ночью из комнаты и говорить с бесовской силой, не поддаваться ни на какие ее уловки!
  "Слишком поздно!" - мрачно подумал Ганин и стиснул в отчаянии зубы.
  Женская фигура подошла к нему вплотную. На ней не было ни лица, ни кожи, казалось, она целиком была соткана из тьмы, да и двигалась она не касаясь пола, как призрак.
  Ганин удивленно посмотрел на нее и прошептал:
  - Кто... ты?..
  Но ответом ему был мягкий, но полный горькой иронии смех.
  - Таковы все мужчины, друзья! Сегодня они признаются тебе в любви, называют тебя богиней, а завтра говорят - "кто ты? я тебя не знаю!" А-ха-ха!
  - Давай я перегрызу ему глотку, госпожа!
  - А я - выцарапаю ему глаза!
  - А я их потом склюю! - раздались рядом с Ганиным жуткие, нечеловеческие голоса.
  - Нет, друзья, он мне нужен живым. Как там сказал один чудак из Назарета: "До семижды семи раз прощайте"? А-ха-ха!
  - Но его потом самого - мяу! - прибили гвоздями к дереву, госпожа!
  - Нам такая судьба не грозит. При всем желании прибить меня ни к чему невозможно.
  Черная тень приблизилась к Ганину и совершенно нахально села ему на живот. Лица у нее по-прежнему не было.
  - Почему у тебя нет лица? - прохрипел Ганин.
  - Потому что ты сжег его, дорогой! Ты сжег меня дотла, оставив от меня всего лишь тень! - и слова темной женщины снова прервали глухими рыданиями. - Ты подарил мне такой чудесный облик! Ты нарисовал такой чудесный портрет! Ты отдал мне свое сердце и свою кровь! Ты дал мне частичку своей жизни и своего тепла и любви! Но потом все это забрал вместе с этим бородатым стариканом! Ты превратил меня в тень, в чудовище, ты сжег меня, сжег меня дотла! - жалостно запричитала она, заламывая руки, точь-в-точь как настоящая женщина. - Предатель! Изменник! Иуда! Нет тебе названия! Нет!!! А ну, тащите его в мои покои, друзья, пусть он полюбуется на свою работу!
  С этими словами темная женщина встала и полетела обратно в комнату, а Ганин почувствовал, что его за ноги и за руки потащили какие-то бесформенные теневые фигуры. Через несколько мгновений он вновь оказался в спальной комнате Никитского и стоял напротив портрета. Чьи-то руки настойчиво подтолкнули его в спину, и он нащупал на стене выключатель для подсветки. Щелчок - и свет ламп ярко осветил портрет...
  Ганина шарахнуло, как от удара током, сердце сжала чья-то холодная костлявая рука, стало тяжело дышать.
  Хотя сюжет на картине оставался таким, каким он был прежде - розовый замок, пушистые облачка на ясном голубом небе, утки в пруду - но девушка...
  Черный провал вместо лица, чем-то напоминающий свежевырытую могилу на кладбище, на котором невозможно уже разобрать ни глаз, ни губ, такие же черные руки, шея, ноги, плечи...
  Ганин застонал от боли - бесследно исчезнувшей красоты портрета было жалко до слез -, ноги его ослабели до такой степени, что он рухнул на колени, плечи мелко затряслись в беззвучном рыдании.
  - Вот видишь, вот видишь, что ты со мной сделал! Вот видишь! Ты изуродовал меня, ты... ты... Я вообще не знаю, как тебя после этого назвать! - зашипел женский голос, и Ганин почувствовал удар по щеке - мягкий, невесомый, словно его коснулась не рука женщины, а кусочек черного шелкового платья. - Я была твоей судьбой, твоей мечтой, твоей любовью, а ты меня предал! Предал! - и тень вдруг разразилась такими рыданиями, какие могут быть, наверное, только у настоящей женщины, узнавшей об измене мужа. Ганин не выдержал и зарыдал сам. Сердце его буквально разрывалось от жалости и к портрету, и к его хозяйке одновременно.
  А потом...
  - Что, что, ну что ты от меня хочешь?! Что?! Чем я могу облегчить свою вину?!
  Плачь тут же прекратился.
  - Встань, сними этот кусок металла со своей шеи, - холодно и повелительно произнес внезапно изменившийся голос, - и выкинь его в окно!
  В этот момент сильный порыв ветра раскрыл оконную раму и занавески зашевелились, протягивая к Ганину свои матерчатые руки, словно они хотели забрать у него и сами выкинуть на улицу то, что повелела сделать ему их хозяйка!
  - Я... я... не... могу... - судорожно сглотнул Ганин и отпрянул в сторону.
  - Тогда положи его в карман рубашки, а рубашку сними и повесь на стул. Живее! Быстро! - голос сорвался в крик.
  Ганин колебался, переминался с ноги на ногу, но сила голоса была такова, что его рука уже сама, не спрашивая согласия, залезла под рубашку и, взяв крестик, сняла его с шеи, положила в нагрудный карман рубашки, а потом и сама рубашка оказалась на спинке стула. Ганин задрожал от холода - ветер неприятно обдувал его обнаженную грудь и живот, он почувствовал себя незащищенным, наверное, так чувствует себя новорожденный младенец.
  Он услышал вздох облегчения, а потом - чьи-то мягкие, воздушные, почти невесомые ручки обняли его за шею, чьи-то пальчики как мураши забегали по спине, груди и животу и в мозг ударила волна тупого удовольствия. Тело расслабилось, думать ни о чем не хотелось, и Ганин, так и не успев понять, что же с ним происходит, оказался лежащим на кровати под балдахином. Чьи-то воздушные уста приятно щекотали его губы, воздушные пальцы ласкали щеки и шею и Ганину показались такой смешной его утренняя решимость, что он рассмеялся, а в ответ ему рассмеялась и тень.
  - От меня не убежишь, Эш Шамаш, не убежишь! - прошелестел как сухая осенняя листва теневой голос. - Я как твоя тень, следую за тобой повсюду! Я - твоя судьба! Мое желание - закон и моей воле ничто не может прекословить! Ты это понимаешь?! То, чего Я хочу, сбудется непременно! Я, мой дорогой, НИКОГДА НЕ СПЛЮ! И Я знаю свой день и час! Если я сказала, что ты - мой жрец - так будет вовеки и никакие бородатые старики и смазливые девчонки мне не преграда!
  - Да, это так... - прошептал Ганин - его разум все глубже погружался во тьму, сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди, а рот наполнялся вязкой слюной. - Только... только... не тронь ее, слышишь? Не тронь...
  - Отдашь душу - не трону!
  - Отдаю.
  На миг воцарилась пауза, а потом...
  - А-ха-ха-ха! Сделка совершена! Сделка совершена! Сделка совершена при трех свидетелях, а-ха-ха! Слыхали, друзья? Записывайте! Записывайте, а-ха-ха! Время, дату, обстоятельства, ха-ха-ха!
  Теневая фигурка вспорхнула с груди Ганина как птичка и принялась плясать возле портрета - туда-сюда, туда-сюда, делая плавные движения руками, бедрами, головой... Да не просто плясать, а - рисовать! Ганин отчетливо видел, как при каждом взмахе ее руки могильная чернота с портрета уходила, словно сажа, которую смывает с поверхности мокрая тряпка: лицо, руки, шея, платье наливались красками, но вместе с портретом обретала цвета, силу, объем и плотность сама фигура танцующей женщины. И вот уже при полностью восстановленном портрете стоит, торжествуя, его точная копия!
  Ганин сконфузился и попытался было встать.
  - Но-но! - раздался резкий оклик. - Команды вставать не было! - А потом она повелительно взмахнула рукой, сам собой щелкнул выключатель, подсветка у портрета погасла и она с размаху прыгнула на кровать.
  - Теперь Я буду Снежаной! И если назовешь меня иначе - задушу... Поцелуями! А-ха-ха-ха! - и Ганин действительно едва не задохнулся от последовавших затем длинных, как сама вечность, поцелуев. И их было ровно СЕМЬ.
  
  ВОСЕМЬ
  
  Ганин проснулся на рассвете, хотя определить точное время суток было практически невозможно: небо полностью затянули тонкие белесые облака, почти не пропускавшие солнечного света, всю землю окутала плотная непроницаемая завеса тумана, даже птицы, вопреки всякому обыкновению, не пели своих утренних гимнов.
  Ганин быстро встал и направился к шкафу. Одежда его аккуратно, с какой-то женской тщательностью и заботливостью, была убрана и развешена по плечикам. Приводя себя в порядок перед ростовым зеркалом, он бросил случайный взгляд на кровать и увидел там спящую Снежану. В его голове тут же завертелся, как ворох осенних листьев на ветру, поток воспоминаний: вчерашнее празднование успеха выставки, когда он умудрился потратить за полсуток почти сто тысяч, потом навязчивые просьбы Снежаны показать ей ее собственный портрет, ночная поездка в имение, совместный осмотр портрета, чувство необыкновенного восхищения на лице Снежи, романтическая ночь..."
  Ганин вплотную подошел к кровати и еще раз с любовью осмотрел каждый сантиметр незакрытой одеялом части тела возлюбленной Снежи - лицо, шею, руки, грудь... Ему неодолимо захотелось покрыть их вновь тысячью горячих поцелуев, как тогда, прошлой ночью, но... Ганин побоялся ее разбудить. "Нет, пусть поспит, ведь еще даже толком не рассвело!"
  Лицо Снежаны было удивительно прекрасным - ослепительно белое, без каких-либо веснушек и изъянов, зубки все идеально ровные, как на подбор, без щербинок или неровностей, золотистый мягкий шелк волос, пухлые алые губки, словно бутоны только что распустившихся роз... Черты лица настолько яркие, что, казалось, совершенно не нуждаются ни в какой косметике.
  "Просто куколка, - прошептал со страстным придыханием Ганин. - Моя маленькая куколка..." - и послал ей воздушный поцелуй. Девушка как бы в ответ слегка застонала и улыбнулась, но Ганину почему-то показалось, что она за ним пристально наблюдает, причем видит его насквозь и прямо через закрытые веки. От этой мысли ему вдруг стало как-то не по себе и он поспешил отогнать ее прочь. "Мы вместе, и это - самое главное".
  Ганин поспешно отвернулся и направился к выходу из комнаты - он решил пойти прогуляться. "Туманное утро - самое подходящее время для конной прогулки, - подумал он. - Оно так бодрит и освежает!"
  Ганин обулся и положил уже ладонь на дверную ручку, как вдруг, словно невзначай, его взгляд остановился на Портрете. Однако он, на удивление, не произвел на него какого-то особенного впечатления, как это всегда было раньше. У Ганина не возникло желания приблизиться к нему, поцеловать его, поговорить с ним. Краски на портрете как-то поблекли, изображенная на нем девушка стала какой-то серой, малопривлекательной, неживой... Самый обыкновенный портрет, не больше и не меньше! "Ну и хорошо! В самом деле, зачем мне портрет, если у меня теперь - Снежа?" - Ганин мысленно рассмеялся и бодро зашагал по коридору, насвистывая веселую мелодию.
  Спустившись в холл, он у самых дверей столкнулся со слугой. Это был немного мелковатый малый с зелеными, прямо-таки кошачьими глазами, тоненькими усиками и белоснежными крупными зубами с сильно выдающимися клыками - все эти черты придавали его лицу несколько хищное и в то же время хитрое выражение. Он был одет в костюм для верховой езды, на ногах - сапоги со шпорами, а руки его поигрывали арапником.
  "Кот в Сапогах", - почему-то подумалось Ганину, и он с трудом сдержался от того, чтобы не усмехнуться, но вовремя остановился, решив, что это будет не совсем вежливо.
  - Не хотите ли освежиться на воздухе, милорд? Предлагаю конную прогулку! Здешние хозяева обожали после ночного кутежа галопом по туману - и-э-э-э-э-х! - прокатиться с ветерком! - и зеленоглазый парень заговорщицки подмигнул.
  - Ну, какой я милорд... - смущенно проговорил Ганин, разводя руками. - Я...
  - Милорд не милорд, господин, но обращаться иначе я к Вам не могу - в морду бить будут-с! - защебетал, заюлил зеленоглазый, а потом панибратски взял Ганина "под локоток" и куда-то потащил за собой. - Да-да, милорд, такова доля всех нас, несчастных бедных слуг: чуть что - и в морду, чуть что - и в морду... Эх, сменить бы работу, милорд, стать бы, так сказать, хозяином самому себе, работать на самого себя! И непременно-ссс! И всенепременно-ссс нанять себе слуг и тоже их - в морду, в морду, в морду... А-ха-ха-ха-ха!!! Ой, простите, милорд, виноват, смеяться при господах не положено.
  Ганин подозрительно посмотрел на слугу и подумал, что раньше он что-то его не замечал.
  - А ничего странного, милорд, Вы ж только вчера к нам заселились, ночью приехали с дамочкой Вашей, - словно прочитав его мысли, защебетал странный малый. - Хозяин нам строго-настрого велел обращаться с собой, ну и с Вами тоже, только так - и никак иначе! Он, знаете, большой эстет у нас, любит древности всякие, и хорошо за все это доплачивает, - заговорщицки понизив голос, добавил он и еще раз хитро подмигнул Ганину. - Ну-ссс, гулять так гулять-с!
  В конюшне Ганин переоделся в костюм для верховой езды - плотные брюки, сапоги со шпорами, легкая куртка -, а между тем зеленоглазый уже выводил из стойл двух здоровых черных жеребцов. Ганин на диво легко запрыгнул на лошадь и чувствовал себя на ней, как ни странно, вполне уверенно - словно всю жизнь только и делал, что катался верхом. А через несколько минут оба всадника уже мчались крупной рысью по бледно-зеленым в густом тумане заливным лугам и тенистым перелескам, тянувшимся бесконечной вереницей вдоль реки. Ганина при этом все это время не оставляло ощущение, что зеленоглазый, хитрый как черт, слуга за ним постоянно следит, а его постоянные словоизвержения никак не давали Ганину сосредоточится на своих мыслях. Его собеседник оказался прирожденным философом и словоблудом - слушать его было хоть и интересно и даже смешно, но в голове от его слов совершенно ничего не оставалось, каша какая-то.
  - ...Так вот, милейший мой милорд, служил я как-то у одного помещика, не могу уже сказать, где и когда, но где-то и когда-то сказать могу точно. Был он известный хулиган, богохульник, сквернослов... Жуть! Слова доброго сказать не мог, так сказать, без мата. Я уж ему и так, и сяк... Говорю, да побойтесь хоть Бога, милейший! А он - раз меня арапником, два... Ну я и махнул на него - пущай себе ругается, скотина эдакая! А он мало того, что ругается - и за бабами бегать горазд, так что проходу ни одной смазливой девке не давал! Ну и надоел он мне, в конце концов, пуще овсянки по утрам! Думал, придушу, скотину... Но мой коллега, благороднейшей души человек, прирожденный философ, мяу! - ой, простите, вырвалось... Так вот, он мне тогда золотые слова сказал: "Не прав ты, Тимофей, не прав..." Кстати, меня Тимофеем кличут, а в школе так "Котофеем" дразнили. Так прямо и говорили: "Эй, ты, Тимофей-Котофей, поди-ка сюда!", хи-хи... Так о чем это я? Ах, да... Так вот, и говорит он мне: "Тимофей, ты к этому философски относись, душа моя, философски! Скотина-то он, конечно, скотина та еще, но подумай сам - вот придушишь ты его, а дальше что? На другого спину гнуть будешь, а кто знает - может, он еще хуже будет, а? Ну а если и лучше будет, тогда будешь думать, а зачем ему и служить? Самому захочется быть хозяином, пренебрегать начнешь службе-то. А будешь хозяином сам, так тоже плохо - смысл жизни тут же пропадет, мать моя женщина", мяу! - ой, простите - "в голову мысли всякие полезут - а зачем я живу? а что мне от жизни надо? а почему у этого то есть, у этого се, а почему у меня нету? почему меня не повышают? а почему не хвалят? А тут - служишь и служишь, и голова, как говорится, не болит!" Подумал я, подумал, душа моя, Алексей Юрьевич, а ведь, ворона ты эдакая, прав ты, черт тебя подери, а-ха-ха-ха! Ну и не придушил я эту скотину! Сам утоп спьяну, прямо вот в этой вот самой речке. Очень любил, знаете, с деревенскими девками тут в русалок играть. Вот они его тут и утопили... Но я тут не причем, честно-пречестно! Мяу!
  От пустопорожней болтовни котообразного Тимофея у Ганина затрещала голова и он хотел было уже, наплевав на всякую вежливость, сказать ему "Заткнись!", но тут его внимание привлекло одно странное обстоятельство - впереди он увидел стремительно приближающийся дом с колоннами...
  - Ого, Тимофей! - воскликнул Ганин. - А разве мы не вперед ехали? Бьюсь об заклад, ехали мы вперед, вдоль реки, но почему вернулись обратно? Я ведь никуда не сворачивал, черт возьми!
  - Да Вы, Алексей Юрьевич, не серчайте так, чертей не кличьте - плохая это примета, их звать! - опять заюлил и забалагурил Тимофей. - Тем более, что и звать-то их не надо - черти, как говорится, всегда при нас, как вши, а-ха-ха-ха! А в поместье мы возвращаемся... Дак заболтал я Вас, Алексей Юрьевич, грешный, так Вы и не заметили, как мы обратно-то свернули!
  - Да не сворачивали мы! - в сердцах воскликнул Ганин. - Я точно помню! Я-то хотел прогуляться во-о-о-о-о-о-о-он до того леса, посмотреть, что за туманом! Зачем мне опять в дом-то? А ну, дай-ка я один, быстренько...
  И, не дожидаясь реакции Тимофея, дал шпор коню и галопом поскакал в противоположную сторону, там, где стояла сплошной стеной пелена тумана. Почему-то Ганину во что бы то ни стало захотелось ее пересечь и оказаться где-нибудь в другом месте. В самом деле, ведь где-то рядом здесь должно быть село Глубокое, а там, по слухам, есть дивная церквушка святителя Николая архитектуры XVIII века, работы самого Растрелли! Вот бы ее посмотреть! Ганин припомнил карту местности. Глубокое должно быть как раз к северу от поместья, всего в километрах 10. Для лошади - это сущий пустяк, если держаться поближе к реке, где путь поровнее.
  Ганин еще раз пришпорил коня и понесся так, что ветер засвистел в ушах. Благо, впереди был луг, деревья встречались редко, а потому ничего не мешало ему как следует разогнаться. На душе стало на диво легко и хорошо, особенно от того, что ему удалось так ловко избавиться от этого назойливого Тимофея-Котофея с его идиотскими рассуждениями о господах и слугах. Пьянящее ощущение свободы резко ударило в мозг, и Ганин радостно засмеялся.
  Однако через какое-то время иголочка тревоги неприятно кольнула его сердце. Хотя жеребец Ганина скакал галопом, но - удивительное дело - сплошная пелена тумана впереди никак не хотела приближаться, а луг, казалось, был и вовсе бесконечен. Пора бы уж показаться и лесу, в конце-то концов! Уж что-что, а карту окрестностей поместья Ганин знал досконально. Но - лошадь уже вся в мыле, а странный луг и не думал кончаться!
  Ганин соскочил с коня, а сам пошел пешком, потом побежал, но, сколько он ни старался, все равно никак не мог добраться до полосы тумана! Да и солнце что-то не спешило показываться, облака не расходились, хотя прошло уже, наверное, часа полтора-два. Создавалось впечатление, что такая погода здесь решила застыть навсегда!
  Вдруг где-то позади себя Ганин услышал гулкий стук копыт. Он резко оглянулся и увидел - Снежану! В кавалерийской каске, белоснежной курточке, облегающих бедра и икры лосинах и черных, начищенных до блеска сапогах с высоким голенищем она была прекрасна, как юная амазонка! Ганин остановился и невольно залюбовался тем, как она гармонично двигает своим телом, приподнимаясь и опускаясь на стременах, как уверенно держит в руках узду. Создавалось впечатление, что они с конем вообще составляли одно неразрывное целое. Рядом с нею бежал огромный пес неизвестной Ганину породы, размером с шотландскую овчарку. Лохматая шерсть его была иссиня-черной как у вороны, морда - свирепой, как у дикого волка, а глаза - красными. Пес ни на шаг не отставал от всадницы, постоянно при этом поглядывая то на хозяйку, то на него.
  Ганин попытался было улыбнуться, но робкая улыбка тут же сползла с его лица - конь несся во весь опор прямо на него, да и собака - тоже. Поджилки у него затряслись, в сердце похолодело и скоро у Ганина осталось в голове одно-единственное желание - немедленно рвануть куда-нибудь в сторону, ибо животный ужас охватил все его существо. Еще бы - одни только клыки и злющие глаза собаки чего стоят! Ганин с трудом подавил в себе это желание. Ему было стыдно убегать при женщине, да и от такой собаки все равно далеко не уйдешь. Но глаза он все-таки прикрыл...
  Сильный удар в грудь - и Ганин кувырком покатился прямо на траву. Тяжелая туша навалилась на грудь, дышать стало трудно, а нестерпимо жаркое и зловонное дыхание огнем опалило уста и нос.
  - Тише, Цербер, тише, не кусать! Лежать! - раздался звонкий и властный голос. Ганин робко приоткрыл глаза и с ужасом увидел здоровенную пасть, усеянную длинными острыми, как кинжалы, зубами, прямо у своей глотки.
  Снежана ловко соскочила с вороного коня и, поигрывая арапником одетыми в черные бархатные перчатки ручками, подошла к Ганину.
  - Ну как тебе прогулочка, дорогой? Освежился?
  Ганин быстро кивнул головой.
  - Ну так пойдем домой! Завтрак уже готов. Что ж ты Тимофея-то не послушался? Он у нас кот ученый, умный... Если он повел тебя домой, значит, пора домой, не так ли? Нам еще с тобой сегодня, между прочим, в гости ехать, а тебя еще в порядок приводить надо... Цербер, фьюить, а ну встать! - собака тут же убрала свои передние массивные лапы с груди Ганина и он смог, наконец, подняться.
  Ганин молча взглянул в глаза наезднице и четко и ясно сказал.
  - Ты. Не. Снежана.
  - ЧЕГО-О-О-О-О-О??? Как это я не Снежана!!! - гневно вскричала девушка и кожаные хвосты арапника свистнули всего в нескольких сантиметрах от лица Ганина - он едва успел отшатнуться, сбив сразу несколько цветочных головок на том самом месте, где мгновение назад стоял Ганин.
  - Откуда у тебя эта чудовищная собака? Откуда этот кот на лошади? Это поместье Никитского?!
  - Никитского! А кого же еще?
  - Откуда ты вдруг стала в нем хозяйкой?! - делая еще шаг назад, сказал Ганин - а у самого от страха засосало под ложечкой - собака выразительно зарычала.
  - А, может, я его любовница была! Ты об этом не думал? Я этого Никитского знаю гора-а-а-а-а-здо дольше, чем ты! А теперь Никитский сплыл, а любовница осталась.
  Ганин потупил глаза - ответить ему было и впрямь нечего - подробности личной жизни Никитского ему были, конечно же, не известны. Он слышал, что у Никитского было много женщин и помимо жены, но кто они - естественно, он не знал. Симпатичная телеведущая вполне могла быть его пассией, а, может быть, - и главной пассией... Черт их разберет - этих олигархов!!!
  - Ну как, успокоился?
  - Да, Снежа...
  - То-то же! Поехали. Завтрак остынет, - она пронзительно свистнула и второй конь, оставленный Ганиным ранее, отозвался веселым ржанием.
  До поместья ехали молча. Ганин был мрачнее тучи.
  -...Что-то аппетит у тебя, Леша, сегодня на редкость плохой. Уж не заболел ли ты? - намазывая вишневым джемом тост, спросила Снежана, испытующе буравя Ганина своими фиалковыми глазами. Он действительно не съел ни кусочка - лишь выпил несколько глотков горячего кофе.
  - Да не хочется как-то...
  - Странно, обычно конные прогулки пробуждают аппетит. Я вот, например, голодна как волк - так бы и съела бифштекс с кровью или жареного молочного поросенка целиком, но... Не могу - фигура дороже.
  - Мне тоже... дороже... - мрачно проговорил Ганин.
  Снежана опять внимательно посмотрела на него, и у Ганина возникло ощущение, что она видит его насквозь, саму его душу, даже читает его мысли. Он почувствовал себя как обнаженный младенец, ему было неуютно и небезопасно.
  - Я хочу в город, Снеж...
  - Зачем?
  - Ну, узнать, как там с выставкой...
  - Не стоит. Все в порядке. Продано больше половины картин. Тебе больше никогда не придется думать о деньгах. Будешь сидеть здесь и писать, а я буду тебя вдохновлять, подсказывать тебе сюжеты.
  Лицо Ганина вытянулось, но он промолчал.
  - Я хочу хоть раз увидеть твою дочь... - уже совсем робко чуть ли не прошептал Ганин.
  - Зачем? Она ж не твоя! Мы с тобой родим другую, а эту... В спецшколу отдадим, пошлем в Лондон. Пусть учится на здоровье.
  Ганина затрясло.
  - Ну, в конце концов, я хочу навестить своих родителей! Я их сто лет не видел!
  - Слушай, Ганин, что ты ко мне привязался?! Хочу да хочу... Сиди там, куда тебя посадили! Ты же всю жизнь мечтал о творческой свободе, не так ли? Вот тебе она: дворец - как у короля, денег - немерено, прекрасная муза с тобой тут ест с одного стола! Что тебе еще нужно?! Зачем тебе понадобились родители, которым ты не удосужился ни разу за пять лет даже позвонить, не то что с днем рождения поздравить?! - в фиалковых глазах Снежаны так и прыгали сверкающие искорки - она даже не скрывала того, что знает о нем все.
  - Значит, я тут в заключении... - прошептал Ганин и обиженно затих.
  Снежана смягчилась. Она оставила недоеденный тост с джемом, подошла к Ганину и, сев ему прямо на колени, обвила своими тонкими нежными ручками его шею.
  - Леш, Лешенька, ну почему сразу в заключении? У меня никогда - веришь, нет - никогда в жизни не было настоящей семьи, мужа! Ну могу я хоть немного насладиться покоем у семейного очага, в своем доме, вдали ото всех! - в глазах Снежаны блеснули слезы. - Да и потом - какое заключение, если мы с тобой сегодня едем в гости, и не к кому-нибудь, а к моему отцу!
  - Какому такому "отцу"? Разве твоя мама...
  Снежана звонко и мелодично рассмеялась.
  - Такой большой мальчик, а не знаешь, что дети никогда не рождаются без отцов? Ха-ха-ха!
  - Ну и кто же у тебя отец?
  - Увидишь. Очень важная персона. Между прочим, я о тебе ему все уши прожужжала и он... Заинтригован! Хочет, чтобы ты нарисовал и его портрет тоже. Только предупреждаю, это очень богатый, очень влиятельный человек, и у него есть одна причуда - он устраивает приемы-маскарады. Все его гости одеты в древние одежды, говорят только по-старинному, ну и... Ведут себя соответствующе!
  - Как твой кот Тимофей?
  - Как Тимофей, все верно! - рассмеялась Снежана и игриво щелкнула Ганина по носу, а потом встала и вернулась на свое место. - Так что давай завтракай - чтобы все съел! -, потом я тебе покажу твою новую мастерскую и начнем собираться. Мне нужно еще многое тебе рассказать...
  - Я хочу вызвать священника из Глубокого, мастерскую надо освятить! - ни с того ни с сего ляпнул Ганин. Снежана сверкнула глазами и показала ему сжатый кулак. Ганин быстро кивнул головой, сел и принялся за завтрак.
  Мастерская оказалась действительно роскошной. Она располагалась в одной из зал на первом этаже. Размер у нее был как у средней спортплощадки. Все стены украшали роскошные зеркала, рамы которых представляли собой барельефы в виде прекрасных полуобнаженных нимф и пузатых голеньких амурчиков - излюбленной скульптурной темы стиля барокко. Выше зеркал располагались картины - портреты, пейзажи, марины... Один взгляд на эти образцы искусства Великого века приводил Ганина в трепет. Посредине залы стоял большой мольберт, столик с красками самых разных цветов и оттенков, набор кистей, вода в вазе, готовые холсты, бумага, карандаши, мягкое креслице для отдыха. В зале работал кондиционер. Было приятно прохладно и свежо.
  - Гм, Снежана, но мастерская тут слишком большая! Обилие зеркал, пространства - все это давит на меня. Лучше бы устроить мастерскую где-нибудь на чердаке или в мансарде... - проговорил Ганин.
  - Нет! - топнула ногой Снежана. - Величественный портрет может быть нарисован только в величественной зале. Это тебе не пухлых провинциальных красоток рисовать! Это... это... совсем другое!
  - Уж не к царю ли ты меня поведешь? - ехидно спросил Ганин.
  - Может, и к царю, а, может, и почище - сам узнаешь... Итак, осмотрел, понравилось? А теперь идем одеваться! Тимофей, чертов кот, а ну сюда! Где ты тут шляешься!? Иди, помоги подобрать милорду костюм, научи его как следует. А у меня дела сейчас, я уле... уезжаю.
  - Мр-р-р-р-р, госпожа, уже лечу, лечу, не стоит бес-с-с-с-с-покоиться, да-сссс! - Тимофей стремглав вбежал в залу. Он уже успел переодеться в старинный бархатный костюм. - Милости просим, милорд, милости просим, мр-р-р-р-р, за мной-сссс, за мной-ссс! А то хозяйка у нас горячая, горячая, как утюг! Ох и жжется она! Как арапником отходит, дак лежи потом, вылизывай ранки-то!.. Ух и строгая она, но - справедливая, да-ссс! В этом свой плюс! Огреет арапником, отойдет, а потом сама зацелует, защекочет, мр-р-р-р-р! Удовольствие сплошное! Вас еще арапником?.. Нет-ссс, ну и слава Богу, ну и слава Богу! А то, знаете, несладко... Бьет сильно, аж кровь, мясо - все в брызги, а уж когда она псину выпустит... У-у-у-у-ухххх! Поминай как звали! Рвет на кусочки просто, на тр-р-р-р-ряпочки-ссс! Мы с моим коллегой боимся его - жуть! Без тормозов он, без тормозов, с-с-с-ссобака! Но этот-то с крыльями, взлетает и хоть бы хны, а я - бедолага... Ну, ничего - зато потом как зацелует, как заласкает - п-р-р-р-р-релесть! И все проходит, и ничегошеньки не остается, ничегошеньки... Ох, ну характер же у госпожи! Но что поделаешь, принцесса, почти королева... Все они такие, королевы, лучше на глазки-то им и не попадаться, да-ссс! Так что я Вам посоветую - не злите ее, говорите вс-с-с-с-с-сегда - "да, Ваше Высочество", "так точно", "будет исполнено" и все будет хорошо, мрррр, все будет хорошо, все будет чудесненько и расчудесненько! - Тимофей-Котофей опять залепетал, забалагурил, заюлил, и у Ганина возникло ощущение, что он из своих слов плетет какие-то кружева и эти кружева как паутина муху обволакивают его сознание так, что все мысли путаются, слова застревают и ему ничего не остается, как следовать за ним, как осел за своим хозяином.
  - Какая принцесса? Какая королева? - только и прошептал Ганин, а кот так и тащил его куда-то, взяв под ручку, да так быстро, словно летел. Ганину даже показалось, что он и ногами-то не касается пола.
  - Ох-х-х-х-х, ну не спрашивайте, меня, умоляю! Христом Богом Вас заклинаю, не спрашивайте! Скажу, а потом - в морду, в морду, опять в морду... Знаете уже сколько раз получал? Думаю, все - уйду, сменю хозяйку, а не отпускает, окаянная, не отпускает! Я ей, помилуйте, госпожа, на свободу хочу, на волю, рыбки, знаете, половить удочкой, в прятки поиграть с детишечками, да просто, знаете, приятненько так на диванчике полежать, знаете, после обеда сытного... М-р-р-р-р-р, благодать! А не пускает, окаянная, сучка эдакая! Говорит, ты, Тимофей, думаешь, хозяина сменишь, легче жить будет? Не-е-е-ет, говорит. У меня еще ладно... А вот мой папаша - так он не арапником будет, он тебя посохом своим так отходит, что все кости переломает! А я, говорю, на свободу пойду, буду как Кот Ученый на дубе сидеть и сказки вещать, или как Кот в Сапогах буду сам по себе. А она, стерва эдакая, мне, какая такая свобода? Где это видано? А? Я говорю, ну если слово такое есть, то значит есть она обязательно где-то! А она мне, а ты пойди и спроси у Распятого, есть ли свобода? Ха-ха! Думаешь, ТАМ тебе легче будет? Везде хозяева, везде, милейший, и везде - в морду, в морду, в морду...
  От липкой болтовни Тимофея Ганину стало совсем не по себе. Слава Богу, в конце концов они добрались до гардеробной.
  Здесь Ганина уже ждал другой слуга - такой же коренастый, как Тимофей, также облаченный в старинный бархатный костюм, такой же черноволосый, но сутуловатый, даже сгорбленный какой-то, с длинным горбатым клювообразным носом и по-птичьи тонкими ручками и ножками, а на голове - прическа хохолком. Он причудливо подпрыгнул при виде Ганина на месте и низко поклонился.
  - Готов служить, милор-р-р-р-рд! Готов служить! Все в лучшем виде, все готово! Сейчас в моде у нас будут туалеты а-ля Поздний Р-р-р-р-ренессанс XVI века! Кар-р-р-р-р, ой, простите, милорд. Вам нужен коротенький обтягивающий бархатный колет до пояса с высоким стоячим воротничком, ослепительно белая шелковая сорочка на шнурках, коротенький плащик до поясницы, коротенькие панталончики на бедрах, длинные шелковые гольфики, мягкие туфельки с длинными носиками и обязательно берет или круглая шляпа с пером. Эй, Тимофей, тащи сюда сантиметровую ленту - будем подбирать костюмчик под милорда!
  После подбора и примерки костюма, Тимофей настоял на том, что необходимо принять ванну. В воду он с хитрой рожей подсыпал какого-то ароматного розового порошка, отчего она окрасилась в тот же цвет и заблагоухала розами. Ганин разделся и лег в ванную, а оба слуги тут же накинулись на него и стали тереть изо всех сил мягкими мочалками и обливать каждый сантиметр кожи чудесной водой, не стесняясь даже погружать его с макушкой прямо под воду. При этом оба на распев - с подачи клювоносого - напевали странные на слух стишата:
  Вор-р-р-р-р-р-она мыла во-р-р-р-р-р-р-р-оненка
  А вор-р-р-р-р-оненок плакал гр-р-р-р-р-омко
  Во-р-р-р-р-р-она мыла его мыла
  А вымыться сама з-з-з-з-з-абыла
  Был-л-л-л-л-а вор-р-р-р-рона чернее ночи
  И была она сер-р-р-р-р-рдита очень
  Что вор-р-р-р-р-роненок стал белей
  Чем ее девять дочер-р-р-р-р-р-рей!
  - Ах-ха-ха! - засмеялись оба, когда Ганин вылез, наконец, из розовой воды - и тут же осеклись - у входа в ванную стояла Снежана. Она была уже облачена в роскошное длинное небесно-голубое платье с большим вырезом, открывавшим наблюдателю грудь и плечи, с корсетом, затянутым по-старинному шнурками, а ее волосы были заплетены в длинную косу, покрытую сеточкой из золотых шелковых нитей.
  Оба слуги так и присели от страха, но она даже не обратила на них внимания, будучи всецело поглощена открывшимся ее взору зрелищем.
  - Божественно! Прелестно! Восхитительно! Думаю, одежда для тебя была бы даже лишней, но это решаем, к сожалению, не мы. Прием костюмированный и никуда мы от этого не денемся.
  Снежана отвернулась и вышла из ванной, оставив смущенного Ганина в покое. Слуги тут же подлетели к нему с полотенцами, а потом повели его обратно в гардеробную и только там Ганин, взглянув в огромное ростовое зеркало, понял, чему восторгалась Снежана - такое он видел разве что в Пушкинском музее, куда они ездили из института рисовать этюды с шедевров античного и ренессансного искусства. Перед ним стоял никто иной как сам Давид от Микеланджело собственной персоной - высокий, стройный, атлетически сложенный, безупречные линии безупречного тела античного божества!
  - Но ведь это не я! - вскричал Ганин. - Я не хочу быть в таком виде! Верните мне мою внешность обратно!
  - Ну что Вы, ну что Вы, милорд, как же можно Вам в другом виде явится к ее отцу?! Иначе нельзя, мрррр, а то - в морду, в морду дадут, как пить дать - и нам тоже, заодно!
  - Вор-р-р-р-р-оненку на Олимпе не место, милорд, - подхватил клювоносый. - Там только соколы да орлы, кар-р-р-р-р, орлы да соколы!
  Ганин замолчал и позволил себя одеть. Он уже понял, с кем он имеет дело, и в его голове созревал рискованный, но казавшийся вполне исполнимым план.
  "Ну что ж, Снежаночка ты моя ненаглядная, мы еще с тобой пободаемся, дорогуша, пободаемся, - подумал про себя Ганин. - Все-то ты придумала хорошо, вот только одно упустила, одно пропустила... Говоришь, судьба ты моя, а все ж таки есть еще одна лазейка, и уж ею я непременно воспользуюсь, непременно!"
  - Карета подана, милорд! - раздался громоподобный бас, напоминающий скорее рык какого-то хищного зверя, чем голос человека, и в проеме двери показался двухметровый здоровяк с непомерно выдающейся вперед челюстью, пудовыми кулаками, покатым приплюснутым лбом и носом, также одетый в бархатный старинный костюм. - Ее Высочество ожидает Вас! - и он отвесил немного неуклюжий поклон.
  Ганин выдохнул и поплелся вслед за великаном.
  У ворот поместья уже стояла позолоченная карета, запряженная шестеркой вороных. Здоровяк с удивительной для его телосложения грациозностью запрыгнул на козлы, а Тимофей и клювоносый - на задники кареты -, предварительно открыв дверцу Ганину. Внутри кареты уже сидела Снежана, источая на все и вся сильный розовый аромат, и усилено работала веером из белоснежных перьев.
  - Трогай! - наконец, резко крикнула она, и здоровяк щелкнул вожжами. Кони поскакали.
  - Не понимаю, Снежаночка, а почему мы едем на прием утром? - сказал Ганин. - Мы ведь с тобой еще даже не обедали. Обычно ведь приемы бывают вечером...
  Снежана смерила его по-королевски величественный взглядом, о чем-то подумала, а потом сказала:
  - Мой отец настолько могущественен, что он может в любой момент сделать ночь - днем, а день - ночью. Да и вообще - какое это имеет значение? Ты задаешь слишком много вопросов, дорогой, и мне это не нравится. Бери пример с Тимофея - он делает то, что ему говорят и не задает вопрос "почему". Запомни, если Я что-то говорю, значит, это имеет смысл и твое "почему" здесь совершенно неуместно.
  - Но ведь он - слуга, а я... Кстати, а кто я - для тебя? - вдруг спросил Ганин, не отводя пристального взгляда от ее лица.
  Снежана прищурила глаз.
  - Ты - Мой Художник, а Я - твоя Муза. Согласись, что когда говорит Муза, Художник умолкает и трудится без вопросов до тех пор, пока работа не будет закончена, а потом принимается за новую - и так далее.
  - Значит, все-таки слуга, даже, я бы сказал, раб... - лицо Ганина исказила кислая гримаса.
  - Все мы - чьи-то рабы - пожав обнаженными плечами, философски заметила Снежана. - Думаешь, там - она указала пальцем на небо - не рабы? Все рабы всех: ты - мой, я - его, он - еще кого-то... Когда ты поймешь и примешь это, жить становится легче как-то, спокойнее... Советую тебе принять такой образ мыслей и тогда тебе будет хорошо со мной. Нам предстоит еще очень долгое и плодотворное сотрудничество, - она широко улыбнулась и игриво щелкнула Ганина по носу.
  Ганин замолчал. Говорить больше не хотелось.
  - Эй, Леша, Леш... Ну не дуйся! Скоро ты привыкнешь и поймешь, что лучше жизни у тебя никогда не было и не будет!
  Но Ганин уже отвернулся и смотрел в окно. Его захватила другая мысль - посмотреть, как карета пересечет ту полосу тумана, до которой ему не удалось добраться на лошади утром. И действительно, ожидания Ганина оказались не напрасны - туман стремительно приближался, и вот уже карета "нырнула" в самую что ни на есть трясину. Вокруг ничего не было видно, кроме белесой ваты. Ощущение было примерно такое же, когда влетаешь на самолете в самой гущу кучевых облаков.
  - Интересно, а почему я не мог приблизиться к этому туману? И куда он ведет нас?
  - Ничего интересного, - тут же ответила Снежана - видимо, она так и ждала повода заговорить. - Я просто привязала тебя к дому на поводок, так что куда бы ты ни пошел, все равно вернулся бы к своей конуре. А за туманом все равно ничего нет. Даже если бы ты вошел в него, ты бы никуда не пришел.
  - Как - никуда?.. - не понял Ганин и удивленно уставился на Снежану.
  - Так. Просто никуда. Ты все равно не поймешь, глупыш. Вы, люди, считаете себя такими умными, что деваться некуда - вот, мы и в космос, мол, летаем, вот и на дно океана опускаемся... Фи! - презрительно сморщила носик Снежана, - а не понимаете, что вы как были мурашами, так мурашами и остались. Все ваши "космосы" - это как лесная полянка для мураша, а полянка эта - посреди огромного леса, а за лесом - миллионы километров равнина, а равнина - на континенте, а за континентом - другой, а там - тропики, пустыня, горы, ледяная бездна, океан... Мурашу даже и представить невозможно даже что такое "лес" как понятие, а про океан или пустыню или тундру ему и твердить бесполезно! Так что, Леш, я и говорю тебе - лучше вопросов не задавай. Бить я тебя не буду, ты - человек интеллигентный, умный, сам все понимаешь. Головка у тебя лопнет даже от того, что знаю Я, а уж мой отец... Больше его знает только один Создатель... - тут она выразительно показала глазами на небо.
  Ганину опять расхотелось говорить и он скис. К горлу подступил горький комок обиды. Эта новая Снежана уже начинала порядком раздражать его, с ней он постоянно чувствовал себя униженным. Его собственное положение при Снежане напоминало Ганину положение щенка на коротком поводке, который вроде бы и рвется побегать вдоволь на воле, но строгая хозяйка все время одергивает поводок, да так, что шея начинает болеть от ошейника. Ему стало душно, воздуха не хватало, он взялся рукой за горло, но в этот момент Снежана подсела к нему поближе и быстро стала обдувать его лицо веером. Ганину сразу полегчало. Потом Снежана провела рукой по его лицу и у Ганина перед глазами засверкал какой-то розовый то ли порошок, то ли снег, голова закружилась и он постепенно погрузился в какой-то каскад радужных то ли сновидений, то ли фантазий. Он бегал и купался в каких-то розовых облаках, ел и пил их - они были необыкновенно вкусными, сладкими и сочными -, а рядом с ним бегал веселый щенок, радостно лаял и лизал его за обнаженные пятки...
  ...- Ну вот мы и приехали, Художник! - донесся до него веселый голос Снежаны.
  Дверца кареты открылась, Ганин вышел из нее и обомлел - перед ним стоял розовый замок на холме, точь-в-точь такой же, какой он написал на своей картине. А вот и дорожка, ведущая к нему, вот и беседка, и пруд, и сосновый перелесок...
  - Добро пожаловать, Художник! - воскликнула Снежана. - Ну а теперь ты можешь взять меня за руку и повести во-о-о-о-о-н к тем подъемным воротам!
  Ганин взял Снежану под ручку и они вместе отправились к раскрытым вратам розового замка. Прислуга осталась у кареты.
  - Интересно, если мы приехали на прием, почему замок выглядит таким безлюдным? - опять спросил Ганин, недоуменно озираясь по сторонам. - Где гости, где экипажи, где прислуга?
  - А им и не нужно приезжать так, как прибыли сюда мы. Они могут появиться где и когда угодно и каким угодно способом, - обычным бесстрастным учительским тоном произнесла Снежана, даже не взглянув на Ганина, словно излагая такие прописные истины, которые не знать просто стыдно.
  - И ты - тоже? - постаравшись не подать виду, что его это задело, невозмутимо спросил Ганин.
  - И я. Просто этого не можешь сделать ты, потому нам и понадобился весь этот экипаж. Ты все равно ничего не поймешь, милый, лучше смотри, что будет дальше!
  Снежана с Ганиным вошли в абсолютно пустой замковый двор. Внутри него играла какая-то старинная мелодия на лютне, флейте и скрипке. Они шли, и каблучки Снежаны гулко застучали по безлюдной розовой мостовой и, хотя никого вокруг не было видно, у Ганина было весьма неприятное ощущение, что весь этот замковый двор, тем не менее, заполнен кем-то и что все они смотрят на него, говорят о нем, шушукаются. Это напоминало ему чем-то сказку про голого короля, только в роли "голого" выступал сам Ганин и именно поэтому чувствовал он себя крайне неловко.
  - А нельзя, чтобы все они появились? - наконец, не выдержал он.
  - Почему же? Пусть появятся! - Снежана щелкнула пальцами, несколько раз ударил невидимый колокол откуда-то сверху и пронзительно пропели невидимые фанфары.
  Раздался хлопок и - Ганин чуть не присел от неожиданности: широкий замковый двор был весь усеян разодетой публикой так, что яблоку буквально негде было упасть. Дамы и кавалеры в роскошных нарядах стояли рядами: дамы - в длинных красивых платьях разных цветов старинного покроя, причудливых прическах и шляпках, с перьями и без, мужчины - при шпагах, в камзолах и коротеньких плащах. Все как на подбор - стройные, красивые, пышущие юностью и здоровьем. Не было заметно ни одного седого волоса, ни одного бледного лица, ни какого-либо другого самого малейшего телесного недостатка - кровь с молоком. Румяные лица, шелковистые волосы, атлетические торсы у мужчин, идеальные женские пропорции у женщин... Глядя на них, у Ганина даже зарябило в глазах. Почему-то вся эта публика показалась ему похожей на множество разноцветных попугаев, кричаще пестрых и шумных, облепивших пальмовую рощу - яркость красок и шум этого сборища скорее вызывали в нем чувство утомления и быстро пресыщали его взор и слух.
  При приближении к толпе Снежаны с Ганиным, она сделала, казалось бы, невозможное, расступившись перед ними и образовав достаточно широкий коридор, ведущий ко внутренним воротам. В то время как они проходили по нему, мужчины почтительно склоняли свои головы, сняв шляпы, а женщины приседали в реверансе, и все вместе восторженно зашелестели: "Ее Высочество! Ее Высочество! Ее Высочество! Как она божественна, как феерична, само совершенство..."
  "Странно, - подумал Ганин. - А меня они что - не видят что ли?!"
  "Почему же? Видят, и даже очень! - услышал Ганин в своем сознании мысленный ответ Снежаны. - Но тебя им не представил еще мой отец. Дело в том, что наше сообщество пронизано жесткой иерархией, а твое место в этой иерархии еще не определено. Но не переживай - осталось совсем недолго. Пока что ты для них - моя тень, но скоро, скоро все будет иначе...
  Наконец, они дошли до входа в главное здание замка и оказались в роскошной трапезной зале, накрытой на тысячи тысяч гостей. Другой конец залы Ганин мог различить с большим трудом - он терялся где-то далеко-далеко впереди. У длиннющих столов бегали мальчики-мавры в пестрых одеяниях и тюрбанах, смешные носатые и горбатые карлики и лилипуты, накрывавшие на столы. Зала был заставлена корзинами с цветами - розами, орхидеями, астрами, георгинами и множеством других, в том числе и совершенно незнакомых -, которые были подвешены к потолку и стенам и источали удивительный аромат, стояли кадки с пальмами, по которым бегали весело галдящие обезьянки и прыгали разноцветные, поющие песни попугаи и канарейки, рядом бродили важные павлины. Посреди залы било тринадцать фонтанов - из одного лило красное вино, из другого белое, в третьем пузырилось шампанское, остальные терялись где-то вдали, столы ломились от самой экзотической снеди, включая целиком зажаренных кабанов, лебедей и осетров. Всюду были развешены флажки, гирлянды, прямо в воздухе летали разноцветные сияющие шарики-светильники, крошечные, с пальчик, дивно поющие феи. У стен красовались мраморные статуи эпохи Возрождения - обнаженные мужчины и женщины античных пропорций, а на стенах - картины той же великой эпохи с пухлыми обнаженными красотками и мясистыми молодыми людьми с атлетическими торсами... У Ганина просто разбегались глаза от обилия красок, он задыхался от приятных ароматов, а уши болели от мелодичной, приторно-сладкой, но такой навязчивой музыки, от которой помимо своей воли так и хотелось пуститься впляс.
  "Эх, присесть бы...", - подумал он.
  "Нельзя, дорогой, пока не сядет Сам, нельзя... Впрочем, осталось уже совсем недолго".
  Вслед за Ганиным и Снежаной по зале торжественным шагом шествовала вся шумная и пестрая толпа гостей. Ганин не видел их, но слышал их приглушенные разговоры, сдержанные смешки, шебуршание тысяч и тысяч юбок и плащей, бряцание шпаг в ножнах. Наконец, когда его ноги, казалось, готовы были просто отвалиться от усталости, им удалось, наконец, добраться до конца залы, где на возвышении был накрыт самый роскошный стол, устланной пурпурной скатертью. В центре располагался королевский трон, а рядом - мягкие креслица, видимо, для самых близких персон. У этого-то возвышения и остановились Ганин со Снежаной. Остальные гости встали сзади - Ганин не сомневался, что все они были расположены строго согласно своему рангу в этом с ног до головы пронизанном иерархией сообществе.
  Ганин устало переминался с ноги на ногу - у него было врожденное плоскостопие, а потому долго стоять или ходить он не мог. Но вот надушенный ароматическими парами воздух, наконец, прорезал торжественный звук невидимых фанфар и над возвышением с троном воспарил золотокудрый юноша в роскошных золотистых одеждах, крылатых сандалиях, с хитрым выражением на лице.
  - ...Гермес - посланник вечный / богов бессмертных? - продекламировал Ганин в восторге полузабытые строки.
  Снежана довольно посмотрела на него и чмокнула в щеку.
  - У него столько имен, что Я не в силах их сейчас назвать - это займет целую вечность...
  А между тем юноша звонко воскликнул на весь зал:
  - Возрадуйтесь, бессмертные! Его Совершенство уже с нами!
  Грянули фанфары, загремели барабаны и литавры, но еще громче закричали все гости, а мужчины стали махать шляпами и беретами, а потом и подбрасывать их в воздух. Ганин с удивлением заметил, что делает то же самое.
  Внезапно розовый потолок над его головой исчез и прямо в тронную залу опустилась кавалькада фантастических животных - голубых грифонов, розовых мантикор, белоснежных пегасов. На них величественно восседали необыкновенно красивые юноши, от чьих сияющих невиданным светом лиц невозможно было оторвать глаз и чьи одежды переливались всеми цветами радуги. Ганин так и застыл с открытым ртом от величия этого зрелища. Светоликие всадники, тем временем, спустились на своих крылатых животных на тронное возвышение.
  И только сейчас, привыкнув к яркому слепящему глаза свету, Ганин заметил в центре их, на золотом цвета солнца драконе, ЕГО...
  У Ганина едва не выпрыгнуло из груди сердце при виде этого существа. Ноги задрожали и он рухнул как подкошенный на колени.
  Это был с виду такой же идеально сложенный человек с пропорциями античного Аполлона, как и другие, только одежды его были пурпурными, да вместо короткого плаща с его точеных плеч ниспадала длиннейшая пурпурная мантия, которую держали 13 маленьких пухленьких золотоволосых мальчиков с крылышками, напоминающие ренессансных амурчиков. На пурпурном шелке красиво выделялось золотые украшения - толстая цепь на груди с медальоном в виде солнца, перстни с кроваво-красными рубинами, унизывавшие пальцы, запонки и пуговицы, а на светящихся как расплавленный металл курчавых волосах красовался венок из золотых лавровых листьев. Но самым удивительным в ЕГО внешности было лицо. Глаз на нем не было. Вместо глаз - сияющие прожекторы солнечного света из пустых глазниц, да и само лицо, скорее даже лик, изнутри излучало сияние, точь-в-точь как солнечный диск в полдень, а изо рта его и носа клубились языки желто-оранжевого пламени. В руках он держал дивный скипетр из золота, с навершием в виде головы кобры с рубиновыми глазами, хищно разинувшей пасть и угрожающе выставившей вперед свои длинные жемчужно-белые ядовитые зубы.
  Ганин, едва переведя дух от этого зрелища, осмотрелся вокруг и увидел, что все, в том числе Снежана, стоят на коленях и с таким же выражением неистового восхищения на лицах смотрят на НЕГО. А ОН между тем величественно воссел на престол, крылатые звери куда-то исчезли, а светоликие юноши служили ему.
  - Встаньте, бессмертные! - раздался звонкий и высокий, но в то же время необыкновенно властный и мужественный голос. - Я удовлетворен вашим восхищением Моим Совершенством!
  Все встали. Кроме Ганина.
  - Я вижу, у нас сегодня гости! - воскликнул ОН, снисходительно и не без любопытства посмотрев на Ганина. Ганин же в ужасе подумал, что он непременно сгорит, если взгляд глаз-прожекторов коснется его, но - этого к его удивлению не произошло. Лучи света уступали даже солнечным - они совершенно не жгли кожу, да и глаза, вопреки обыкновению, не слезились, как это обычно бывает при ярком свете.
  - Да, отец, это тот самый Художник, о котором я тебе говорила... - голос Снежаны предательски дрогнул.
  - Встань, друг! - раздался царственный голос.
  Ганин едва заставил себя подняться и подойти к престолу. От фигуры на троне веяло таким нечеловеческим могуществом и величием, что стоять перед ним казалось святотатством. Ганин опять рухнул на колени и прикоснулся губами к ногам Властелина, но - губы его, к величайшему его удивлению, коснулись не плоти, не раскаленного металла, а очень плотно сжатого прохладного воздуха.
   К нему уже бежали светоликие прислужники, чтобы под руки поднять его с колен.
  - Тише, тише, тише, друзья! - почти ласково произнес ОН. - Мое Совершенство вызвало вполне естественную реакцию у этого смертного. Вы видите меня часто, а несчастные обитатели нижних миров - почти никогда. Так дайте же ему вволю выразить свое восхищение Мною!
  - Я... я... в восхищении... - только и смог прошептать Ганин, боясь поднять свой взор на лицо Восседавшего.
  - Я думаю, ты уже догадался, КТО Я. Имен у Меня - миллион, и не Мне их тебе называть, но есть имя, которое больше всего подходит ко Мне, выражает, так сказать, всю Мою сущность до конца. Имя Мне - Люцифер, Светоносец, ибо Я источаю свет - свет, который никогда не покроет тьма. Я рожден из света и Я и есть свет. В священных книгах у смертных сказано: "Да будет свет!" - и эти слова - обо Мне. Там же сказано: "Я - Альфа и Омега, Начало и Конец" - и это тоже сказано обо Мне. Я - начало мира и Я - его конец. Как Начало, Я - Люцифер, а как конец, Я - Аполлон, Разрушитель. Впрочем, Мне больше нравится Мое первое имя. Мое милосердие прибегает к разрушению только в тех случаях, когда это совершенно неизбежно...
  Ганин, затаив дыхание, слушал эту тираду и задыхался от восторга. Голос был мягкий, певучий, музыкальный, он не говорил - он пел, и это пение, казалось, можно было слушать бесконечно...
  - Не утаю от тебя - это Я повелел Моей дочери привести тебя к себе, на этот праздник. Не утаю и причин, почему Я так поступил... - солнцеокий мужчина театрально выдержал паузу и гневно сверкнул своими очами. - В нижних мирах ходят страшные сказки обо Мне. Меня, якобы, называют "сатаной", "князем тьмы", "падшим духом"... В общем-то, Мне все равно, что обо Мне говорят. Как там говорят у людей? "Собака лает - ветер носит!" - тут же, как по команде, раздался единодушный смех всех гостей, но Властелин поднял палец, и смех тут же прекратился, также внезапно, как и начался. - Однако, поскольку обо мне сказано, "Аз есмь Свет и Истина и Жизнь", Я все-таки не могу допустить, чтобы Истина так грубо попиралась... И кем?! Людьми! Людьми, ради которых Я поднял свое оружие - тут Светоносец поднял свой золотой змееголовый жезл - против Тирана, Узурпатора, вздумавшего людей - не много не мало - поработить! - по залу прокатился гул возмущения и проклятий.
  - Да, да, да, как это не возмутительно, но Я - Свет мира - был замаран грязью и нечистотами, Мое доброе имя и безупречная репутация растоптаны. Я, всем пожертвовавший ради Человека, его величия и могущества, этим же человеком пренебрежен, Я, давший ему свободу, оплеван, Я... Впрочем, к чему слова? Слова вообще только звук. Зачем нам сотрясать воздух, если Истина очевидна? Вот почему Я и призвал тебя, Художник, чтобы ты, увидев Меня таким, каков Я есть на самом деле, показал смертным, обитающим в нижних мирах, что все, что обо мне говорят - наглая ложь. Нарисуй мой Портрет, яви Свет миру - и пусть Истина будет прославлена, а ложь навеки посрамлена!
  - Когда-то, давным-давно, Истина уже царила на грешной земле. Нам, бессмертным богам, благодарное человечество ставило прекраснейшие статуи, рисовало картины, фрески, высекало из мрамора барельефы. Нам ставили храмы, целые пирамиды, где благочестивые смертные воскуряли нам фимиам. Но ныне все это забыто! Нас оболгали наши завистники, враги, наше имя смешано с грязью! Но Я все же непоколебимо верю, что когда-нибудь - и очень скоро! - все переменится и Истина вновь восторжествует! - опять, как по команде, раздались крики восторга, но вот указательный палец вновь поднят, и они тут же прекратились. - Нарисуй Мой портрет, Художник, и Я щедро награжу тебя, ибо для просвещения заблудших овец Моих и торжества Истины Мне ничего не жалко. Я причислю тебя к лику бессмертных и ты будешь сидеть, как любимейший сын Мой, одесную Меня. Я отдам тебе Мою единственную дочь, прекрасней которой нет никого ни в одном из бесчисленных миров видимых и невидимых Вселенных, в жены и семя твое будет благословенно на века! Нарисуй - и ты станешь Моим другом, Моим братом, Моим сотрапезником - вовеки веков!
  Тут солнцеокий ударил жезлом о ступеньку трона и рубиновые глаза кобры вспыхнули кроваво-красным светом и она, как живая, зашипела.
  Воцарилась тишина. Все гости напряженно уставились на Ганина, равно как и сам Люцифер. Ганин же молчал. На его лице обнаружились следы острейшей душевной борьбы и страданий, происходивших где-то в глубинах его сердца. Наконец, пелену всеобщего безмолвия прорезал его громкий голос:
  - Я напишу твой портрет, Люцифер, но только с одним условием...
  - Назови свою цену, друг! - произнес Солнцеокий, удовлетворенно улыбнувшись.
  - Пусть рука твоей дочери отныне не дерзает прикасаться к моей возлюбленной невесте, Снежане Бельской, которую она колдовски усыпила и облик которой она украла и пусть она даст мне свободу и более не отягощает меня своим присутствием!
  Воцарилась гробовая тишина. Даже музыка стихла, умолкли попугаи с мартышками и канарейками. Было слышно лишь, как позвякивают ножны шпаг на перевязях и шелестят складки тысяч платьев, как трещат фитили бесчисленных свечей.
  А Ганин между тем резко повернулся в сторону мнимой Снежаны и торжествующе и дерзко посмотрел на нее - мол, ну что "судьба" моя - какой я тебе вызов бросил! А лже-Снежана зашипела была как рассерженная кошка, но Солнцеокий, грозно сдвинув брови, пронзил ее своим огненным взглядом. Та присела, покорно склонив свою золотоволосую головку в глубоком и смиренном поклоне.
  - Эта просьба уже удовлетворена. Отныне ты свободен! Но Я считаю, что это слишком малая награда для тебя. Посему Я дам тебе и то, чего ты от Меня не просил: ты будешь сказочно богат, ты будешь велик, как царь, ты будешь сидеть рядом со Мной, ты будешь Моим придворным Художником - как только закончишь Мой Портрет. Такова Моя Святейшая Воля! - и он стукнул своим жезлом об пол ВОСЕМЬ раз и все собрание, вместе со лже-Снежаной, хором воскликнуло:
  - Да будет!
  ДЕВЯТЬ
  
  Снежана очнулась с неясным ощущением тревоги в груди. Почему-то хотелось плакать, но слез не было. Она встала с кровати и оглянулась по сторонам. Вся комната была погружена во тьму, так что определить, где собственно она находится, было практически невозможно. Снежана тщательно осмотрела себя. На ней была одета полосатая хлопчатобумажная пижама, постельное белье на кровати также было белым.
  Память возвращалась к ней толчками. Смутные обрывки, лоскутки воспоминаний, причудливо переплетались в голове, как стеклышки калейдоскопа и составить из них целостную картину оказалось невероятно сложной задачей. Ганин... Поместье... Развлечения... Портрет... Да, Портрет!
  Снежану чуть не вырвало. Все ее естество пронзила невыносимая боль. Одно воспоминание об этом ужасном изображении ранило душу, как проглоченные осколки стекла.
  "Но что со мной было? Где этот чертов портрет? Где Ганин? Где я?"
  Снежана прислушалась, и до ее слуха донеслись мерные звуки чьего-то тяжелого дыхания. Они показались ей смутно знакомыми. Снежана пошла на источник этих звуков. К счастью, в это время из-за тучи выглянула луна и дорожка серебристого света протянулась прямо до стены в противоположной части комнаты.
  "Мама! Боже мой, да что ж ты тут делаешь?!" - едва не вскрикнув, подумала Снежана, но в последний момент осеклась - решила не будить спящую на раскладушке женщину. Ей вдруг нестерпимо захотелось покинуть это место, сию же секунду куда-то убежать... Но куда? И зачем? Снежана не могла даже самой себе ответить на эти вопросы - голову заполнял какой-то непроглядный свинцовый туман, отчего ни одной дельной мысли в ней не возникало. И лишь когда она, нервно теребя ворот пижамы, случайно коснулась какого-то металлического предмета, висевшего у нее на груди, туман совершенно внезапно рассеялся и в голове все прояснилось:
  "Ганин! Леша Ганин! Он в опасности! Немедленно! В поместье!"
  Она резко рванула ручку двери на себя и прямо в пижаме и подвернувшихся буквально под ноги тапочках выбежала наружу.
  Стерильно-белые стены коридора, гудение ламп дневного света, тихое посапывание за столом со включенной настольной лампой женщины в медицинском белом халате, металлический столик на колесиках, уставленный ванночками со шприцами и различными бутылочками, плакаты на стенах, наглядно инструктировавшие своих читателей, что необходимо делать при ожогах, отравлении или укусе клещей, стойкий запах каких-то лекарств - вот что пронеслось перед ее глазами там.
  "Значит, я в больнице", - подумала Снежана, впрочем, ничуть этому не удивившись, и быстро направилась было к выходу, но входная дверь с зеленой светящейся табличкой с соответствующей надписью была заперта на ключ.
  "Черт! Проклятье!" - мысленно выругалась Снежана и прикусила губку. Конечно, можно было бы разбудить дежурную медсестру или маму, но почему-то ей не хотелось этого делать. Вряд ли больную так легко отпустят без выписки, среди ночи, а между тем Леша, возможно, и не доживет до утра! Ведь этот проклятый портрет, а, точнее, его ужасная хозяйка, способны на все - это Снежана знала теперь по собственному опыту, а потому надо немедленно найти Ганина, сообщить ему обо всем и прямо сейчас утащить его любым способом из этого зловещего места!
  Снежана внимательно обследовала длинный и узкий коридор, однако все остальные двери тоже были закрыты на ключ. Тогда она на цыпочках подошла к спящей дежурной сестре. Прямо на столе лежал ее мобильный телефон. Снежана взяла его и быстрым шагом отправилась в туалетную комнату, которую она разглядела в другом конце коридора. Там, спрятавшись в кабинке, она набрала по памяти телефон Рогозина. Он ответил сразу же, словно специально ожидал ее звонка.
  - Это я, Константин Михайлович, извините что поздно... - громким шепотом сказала Снежана, закрывая рот ладонью.
  - Снежана? Бог ты мой! Очнулась? С тобой все в порядке?
  - Все-все... Константин Михайлович, я больше не могу говорить. Вы знаете, в какой я больнице? Да? Тогда приезжайте немедленно! Ганин в опасности! Медлить нельзя!..
  Через полчаса Снежана уже утопала на заднем кресле здорового "ландкруизера", по-прежнему в больничной пижаме, видя в переднем зеркале опухшее от недосыпа лицо Рогозина, от этого ставшего еще больше похожего на жабу. Больше смотреть было не на что. Дождь упругими струями хлестал в окна, видимость - нулевая, дворники на лобовом стекле не справлялись. Мощные фары внедорожника выхватывали лишь отдельные фрагменты дороги, каких-то деревьев и фонарных столбов. За стеной дождя разобрать больше ничего было невозможно.
  В голове Снежаны как в немом кино проносились кадры ее чудесного спасения из больницы, которое произошло настолько быстро, что она до сих пор не могла в это поверить. Ночной звонок дежурной, звон ключей замка, мешковатый человек в черном плаще и под черным зонтиком, несколько слов шепотом и красные "корочки" перед помятым лицом медсестры - и все. И вот уже Снежана, в пижаме и больничных тапочках, прячась от холодный струй ночного ливня, бежит к припаркованной на автостоянке машине Рогозина...
  - Что с тобой произошло, Снежа!? - наконец, прервал затянувшееся молчание Рогозин. - Меня чуть инфаркт не хватил, когда я тебя увидел в больничной палате как мертвую, а твой сумасшедший...
  - Не называй его так! Не смей! - резко крикнула каким-то надтреснутым, каркающим голосом Снежана.
  - Ну, ладно, ладно... - торопливо заговорил Рогозин, то и дело посматривая то на дорогу, то на дисплей навигатора - без него в такую бурю можно запросто потеряться в этой глуши - больница располагалась далеко за городом. - Так что же все-таки произошло?
  - Слушай, Рогозин, не до допросов мне сейчас, понимаешь?! - опять истерически закричала Снежана. - Щас выпрыгну на улицу и все тут! - Снежана схватила его за шею и плечи и Рогозин резко ударил по тормозам.
  - Ты что, дура, совсем рехнулась!? - заорал он. - У тебя что - мозги совсем с катушек послетали!?
  - Заткнись, Рогозин! Лучше смотри за дорогой и крути баранку. Не до тебя мне... - уже спокойнее сказала Снежана.
  Рогозин тоже как то сразу сник и дал газу. Снежана снова облокотилась на кресло и целиком сосредоточилась на своих мрачных мыслях.
  Только сейчас она всерьез задумалась, а зачем, собственно, она едет в особняк? Как она может спасти Ганина от зловещего портрета, чью убийственную мощь узнала на себе? Да и вообще - что это за тварь на портрете, что это за кот такой в человеческий рост и в костюме, что это за ворона, которая нападает на людей? Ответить на все эти вопросы она не могла. Но женское чутье, женский инстинкт повелевал ей несмотря ни на что ехать туда - она должна была во что бы то ни стало узнать, что происходит с Ганиным, чей телефон упорно был недоступен для звонка, она хотела быть с ним рядом в минуту опасности, она просто хотела быть с ним... И все...
  Вдруг цепочка ее мыслей внезапно прервалась. Рогозин опять резко ударил по тормозам и выругался матом.
  - Кто там?! - встревоженно вскрикнула Снежана.
  - Да мужик какой-то! Чуть не сбил его на хрен! - в сердцах рявкнул Рогозин.
  А между тем в дверное стекло машины тихонько постучали.
  - Добрые люди, куда путь держим? - вежливо спросил незнакомец. Голос у него был старческий, чуть дребезжащий, но какой-то приятный, немного музыкальный, теплый.
  - Туда, куда тебе не надо! - огрызнулся Рогозин, собираясь уже дать газу, но Снежана властно положила свою ладонь на его плечо, и он не осмелился исполнить свое намерение.
  - А откуда, мил-человек, ты знаешь - КУДА мне надо и КУДА не надо? - не растерялся неизвестный. - А, может, мне с вами как раз по пути?
  - Возьмем его, Константин Михалыч, - непререкаемым тоном сказала Снежана. - Старик под дождем, добросим до города. Не звери же мы, в конце концов...
  Рогозин мрачно кивнул.
  Снежана открыла дверцу, и к ней подсел незнакомый мужчина с седой, аккуратно постриженной, бородой, в мокром полиэтиленовом дождевике, резиновых сапогах и с черным кожаным чемоданчиком в руках.
  - Ой, спасибо, доченька, храни тебя, Господь!
  - Какого хрена ты ночью по лесу шатаешься, старый!? - буркнул Рогозин, лихорадочно выруливая на трассу с обочины, куда он съехал, чтобы не сбить пешехода. - Из-за тебя чуть в дерево не врезался!
  - Слушай, Рогозин! - опять встряла Снежана. - Заткнись и крути свою баранку! Еще раз наедешь на деда, я за себя не отвечаю, понял?! Ты заварил всю эту кашу, так и молчи теперь в тряпочку!
  - Тише, тише, деточка, тише! Добрый человек просто не выспался, переволновался, да и я, старый, виноват, фары-то меня ослепили - вот я случайно и вышел на трассу, - примирительно и совершенно беззлобно сказал пожилой человек. - А что я в лесу ночью делал? Дак, к умирающей ездил одной, причастить надо было, задержался, а автобусы-то почти не ходят, машины у меня нету, вот и пошел пешочком. Ну, ничего-ничего, апостол Павел вон от Иерусалима аж до самого до Коринфа на своих ножках протопал, вот я и подумал, что уж до Глубокого-то как-нибудь доберусь... - махнул рукой старичок.
  Рогозин только присвистнул, но ничего не сказал. До Глубокого отсюда было километров 15 - если не больше - да по ливню, который хлестал прямо как из ведра.
  Но лицо Снежаны по ходу его рассказа стало постепенно меняться. Она покраснела, смутилась, притихла.
  - Ой, Вы - священник, значит... Простите меня... Грубая я, как баба деревенская... Если б знала...
  - Грубая, но добрая, - мягко поправил священник. - Вон, с ливня, с ночной дороги меня подобрала. Не каждый так поступит. Боятся ночных попутчиков-то... А про какую-такую "кашу" вы говорили? - резко меняя тему разговора, спросил священник. - И почему, детка, ты так странно одета? С больницы штоль? - дедушка внимательно посмотрел на Снежану, и та смутилась еще больше - взгляд его больших, на выкате, карих глаз был пронзительным, в них читался глубокий ум и огромный опыт. На мгновение ей даже показалось, что эти глаза не имели возраста и от них ничего не возможно было утаить, совершенно ничего, даже тайных мыслей и желаний...
  - Да, с больницы... - тихо проговорила Снежана и тут же зарыдала, уронив головку прямо на грудь деду-попутчику. Тот ничуть не смутился, а, наоборот, обнял ее за плечи и стал ласково гладить мокрые золотистые волосы Снежаны, словно добрый дедушка, успокаивающий любимую внучку.
  - Тише, тише, детка, тише, все будет хорошо... Расскажи мне все - вот увидишь, сразу легче тебе будет, легче будет...
  И Снежана, громко сморкаясь в услужливо оказавшийся в руках дедушки платок, сбивчиво рассказала все, что с ней приключилось за последние дни, начиная со встречи с Ганиным в городском музее. Дед-священник слушал внимательно, сморщив лоб, и постоянно кивал головой, словно с чем-то соглашаясь и что-то при этом бормоча себе под нос. Когда же рассказ был окончен, он некоторое время молчал.
  - Да уж... Распоясались совсем... Распоясались... - и грустно покачал головой, как добрый дедушка, ставший свидетелем жалоб о проказах соседских детей.
  - Кто? - недоуменно подняла брови Снежана.
  - Ах, нет, ничего... - словно очнувшись от глубоких раздумий, сказал священник. - История твоя очень интересная, доченька. И особенно интересно в ней то, что крестик-то твой, матушкой одетый, жизнь тебе и спас! Даже эта черная животина не смогла его сорвать с тебя-то, боится...
  Снежана удивленно взглянула на священника и только сейчас обратила внимание на этот факт.
  "А ведь и правда...", - с этой мыслью она быстро запустила руку за пижаму и нащупала там, на груди, теплый и казавшийся от этого живым металлический предмет.
  - Ой, батюшка! - воскликнула она. - И точно - без крестика убили бы меня там, ей-Богу... - и совершенно неосознанно, механически, перекрестилась. - Но кто это были? Разве бывают коты в человеческий рост, в костюмах, говорящие человеческим голосом? Разве бывают портреты, которые убивают? Ответьте, батюшка, что тут происходит?! Кто они?!
  Священник опять наморщил лоб и немного помолчал, как бы мысленно подбирая слова.
  - Говорящих котов в человеческий рост, конечно же, не бывает, да и портретов-убийц тоже, покамест, не обреталось... - тихо сказал он, не глядя на Снежану, а смотря, прищурив глаз, сквозь нее, на весело прыгающие стрелки на приборной доске автомобиля.
  - Так кто же они? - почему-то прошептала Снежана, пронзительно глядя на лицо священника.
  - Дак сама ж знаешь, доченька, - повернулся, наконец, к ней священник и взглянул прямо в глаза. - Знаешь, а боишься самой себе сказать - боишься признать, боишься поверить...
  - Слушай, дед, не тяни, а?! - не выдержал Рогозин, не отрывая глаз от мутной от потоков дождевой влаги дороги. - Знаешь - говори, не знаешь - молчи! И без тебя тошно!
  Но священник даже не обратил внимания на его грубость.
  - Сила бесовская обрела свободу, вот и безобразничает. А всему виной - Портрет...
  Рогозин уже третий раз за ночь резко ударил по тормозам, а потом повернулся к деду, вытаращив глаза. Он открыл рот, но слова не выходили из его глотки от удивления. В самом деле, всю свою жизнь он только и делал, что гонялся за НЛО, полтергейстами, русалками, ведьмами и домовыми, и все попусту, а тут... Совершенно неожиданно он сам оказался втянут в историю, в которой все то, за чем он так тщетно гонялся, действует так явно, так нагло, так открыто и... так очевидно!
  - Не понимаю... - прошептала Снежана. - Почему "обрела свободу" и причем тут Портрет?
  - А притом... Сила бесовская мощь имеет великую - самый слабый из них спалить может всю нашу область за секундочку, доченька ты моя, глазками не успеешь моргнуть, но сила эта отгорожена от нашего мира крепкой стеной и никогда не дремлющей охраной. Ну, вроде как уголовников мы в тюрьмы-то сажаем, чтобы они добрым людям плохого ничего не делали, так и бесы эти - ну, вроде как в тюрьме сидят и к нам им ходу нету. Могут они, конечно, нас соблазнять на грехи малые или великие, но чтобы самим среди нас ходить как заблагорассудится, убивать людей или, скажем, красть их - не-е-е-ет, этого делать им не дано...
  Снежана и Рогозин слушали затаив дыхание, только дождь хлестал за окнами да с шумом проносились редкие машины, взметая целые волны грязной и мутной воды.
  - ...А Портрет этот - это своего рода дырка в стене, которая тюрьму окружает. Они через нее и пролазиют, окаянные, и безобразничают тут, у вас... Ну, сущие уголовники-рецидивисты - и все тут! - всплеснул руками старичок, словно добрый дедушка, расстроенный шалопайством соседских мальчишек в его огороде.
  - Не понимаю... Как портрет может быть дыркой!? - воскликнул Рогозин.
  Но Снежана вдруг согласно кивнула головой.
  - А я, кажется, поняла... - прошептала она. - У Леши картины - ну, как живые просто! Все, что он рисует, как бы оживает. На выставке... я... видела... там... - Снежана опять стала всхлипывать и ее плечи мелко задрожали.
  - Во-во, девочка моя, это ты точно отметила. Бесы, они ведь хитрые! Они сразу смекнули, что жених твой - не простой, тот еще... Я-то давно за ним наблюдаю, давненько!.. Вот они и захотели через него в ваш мир проникнуть и накуралесить как следует. Очаровали его, околдовали... Это они умеют, окаянные, умеют... - старик грустно покачал головой и замолчал.
  - Ну а дальше-то что? - не выдержал Рогозин. - А нам-то что сейчас делать? Ехать в усадьбу или не ехать?
  - Конечно, ехать! - воскликнула Снежана. - Тут даже и вопросов нет! Лешу спасать надо! Как же я без него-то останусь!.. - слезы опять брызнули из фиалковых глаз. - Хорошо, что Вы нам тут на дороге попались, батюшка! Вы покропите этот чертов портрет своей водичкой, и все снова станет по-прежнему! - на искусанных полных губах Снежаны появилась робкая улыбка.
  Но священник опять печально покачал седой как лунь головой.
  - Кабы все так просто было! Эх, святая простота... - грустно улыбнулся он. - Портрет так просто не уничтожить. Да, нечистая сила боится водички святой, крестиков, икон, они им неприятны, но... Портрет может уничтожить только тот, кто его написал - и больше никто! - неожиданно непререкаемым тоном подытожил священник.
  - Почему это? - вытаращил глаза Рогозин.
  - Потому что Господь Бог так повелел, - сказал священник. - Человеку дана свобода, и он может делать и добро, и зло по своей, и только по своей, воле. Хочет - открывает душу свою для дьявола, хочет - закрывает. А Портрет этот не обычный, нет... Ваш жених, раб Божий Алексей зовут его помнится, вложил в него всю свою душу, полюбил его как самого себя, дал ему искру своей жизни, свое дыхание, свой пламенный дух, а то, во что человек вложил всего себя, Господь Бог того нарушить не желает - такова Его воля... Вот вы думаете, а почему ученые-то ваши, археологи, то там мумию откопают, то тут таблички клинописные найдут, то пещеру с рисунками допотопных времен обнаружат? Ведь давно должно было бы все это в прах обратиться, уйти в небытие... Ан нет! Господь Бог все это сохраняет. Не любит Он, чтоб творения человеческие, от сердца сделанные, пропадали, не любит...
  - Ну и... что нам тогда прикажете делать? - упавшим голосом спросил Рогозин.
  - А я знаю... - тихо сказала Снежана, смотря невидящим взглядом себе под ноги. - Надо Лешу найти! Отогреть его сердце любовью, вытащить змею оттуда и пусть он сам сожжет свой проклятый портрет! - и тут же резко повернулась к Рогозину. - Слышишь, Рогозин? А, ну, гони к поместью на всей скорости, живо!!!!!!
  Рогозин ударил по газу, а Снежана повернулась, чтобы спросить у старичка, откуда он все это узнал, но - на сиденье рядом с ней никого уже не было...
  Подъехали к поместью через полчаса. Мощные фары внедорожника осветили семиметровые железные ворота и табличку - "Въезд только по специальным пропускам". Залаяли сторожевые собаки. К машине подошел охранник в "хаки", накрытый брезентовым плащом с капюшоном.
  - Кто такие? - сухо, зевая спросонья, спросил он.
  - Это я, Снежана Бельская, не узнаете? Позавчера была. Подруга Ганина, художника.
  Охранник достал фонарь и внимательно осветил фигуру Снежаны. Увидев, что она в больничной пижаме, хмыкнул, но кивнул головой, узнавая.
  - А эт кто?
  - А это мой водитель. Можно ему тоже?
  - Не... - отрицательно покачал головой охранник. - У меня инструкция хозяина. На Вас господин Ганин пропуск выписал, верно, а вот на Вас... Не, не могу. И машина эта не зарегистрирована у нас.
  Рогозин скорчил недовольную физиономию, но Снежана ему подмигнула и шепнула что-то на ухо. Рогозин порылся в сумке и вытащил портативную мини-видеокамеру и электрический фонарик. Снежана спрятала их в карманы пижамы.
  - Хорошо. Я пойду одна.
  - Подождите, девушка, я Вам хоть одежды принесу...
  Через десять минут Снежана уже топала рядом с охранником по территории поместья, которая вся превратилась в сплошную лужу, в резиновых сапогах и в плаще-дождевике с капюшоном. Лебеди и утки куда-то попрятались, на дорожках текли целые реки мутной воды с водоворотами, пруды напоминали кипящий бульон на плите от множества падающих на них дождевых капель. Видно почти ничего не было. Благо, на всей территории горели яркие фонари, которые посреди сплошного дождевого марева играли роль маяков в бурном море, и это не давало путникам сбиться с пути.
  - Ну и погодка! Аж жуть! Сколько живу, что-то не припомню таких дождей... - мрачно сказал охранник, зевая в кулак. - Да что погодка! Эт мелочи. Тут чудеса покруче происходят...
  Снежана тут же насторожилась и, казалось, вся превратилась в слух, нажимая незаметно кнопку записи звука на камере.
  - А что такого произошло? - деланно безразлично спросила она, а у самой сердце бешено забилось и внутри все похолодело.
  Охранник помолчал, видимо, не решаясь говорить, а потом все-таки не выдержал - желание поделиться с кем-то небывальщиной оказалось сильнее.
  - Да понимаете, у нас тут вся охрана на ушах. Думать уж не знаем, что... Сначала шеф с семьей пропали. Думали вначале, уехал куда-нибудь. Не-е, все обзвонили, все обыскали - и по спутниковому, и по скайпу, и по мобиле... Нет и все тут, и никто ничего сказать не может. Ни в аэропортах, ни в моргах, ни в больницах, ни в консульствах, ни в участках - нигде и ничего. Потом с Вами беда приключилась. А на следующий день и художник этот, Ганин, которого поселили недавно - Ваш друг -, тоже пропал...
  - Ахххххх... - вскрикнула Снежана и едва не упала, прислонившись к фонарю.
  - Что с вами? - испуганно прошептал охранник.
  - Нннннет.... Нич... чего... Продолжайте...
  - Так вот. Пропал этот художник, Ганин. Ни слуху, ни духу... Как будто черти его взяли и все тут! Потом пропал этот тип, Тимофеев, кажется...
  - Как?! И он - тоже!?
  - Угу. Он вообще появился из ниоткуда, мы его раньше не видели. Представился, что от хозяина, показал договор за его подписью и все такое прочее. Ну, мы его и пускали сюда. Он занимался всеми делами Ганина и хозяина. Ну, вот, и он пропал тоже. Вместе с ним пропал и новый дворецкий... Блин, фамилия вылетела из головы! Но и это еще не все! - тут голос охранника понизился до шепота.
  Снежана подошла к нему поближе, и охранник быстро зашептал ей прямо на ухо.
  - Началось тут вообще невесть что! То лошади тут скачут, а лошадей-то этих - не видели мы! Даже следы от копыт мы видели, а лошадей - тю-тю! Нету! То повозки какие-то ездят - и тоже - ничего! То ходит кто-то по дому, предметы передвигает, то даже голоса какие-то слышим... И - НИКОГО! Будто призраки у нас в доме поселились, да и все тут!
  - Не к добру это... - понимающе кивнула Снежана.
  - Во-во! И я говорю - не к добру. Я в Абхазии был, и в Чечне два раза, а такого - вот те крест - нигде никогда не видывал! Была б моя воля - дал бы давно деру отседова, да контракт... Семью же тоже кормить надо, правильно?
  Снежана кивнула.
  В это время они как раз дошли до главного входа в поместье и поднялись по лестнице, оказавшись под крышей высокого античного портика. Снежана облегченно скинула душный полиэтиленовый капюшон с головы.
  - Ну, вроде бы все. Дальше сами идите. Там открыто, - сказал охранник, и в его голосе почувствовалась дрожь. Он быстро развернулся и пошел было обратно к КПП, но вдруг резко остановился:
  - Только никому, ни-ни! - прошептал он и прислонил палец к губам.
  - Ну, конечно! Я - могила! - также прошептала Снежана в ответ. Но охранник как-то побледнел, быстро отвернулся и скрылся за пеленой сплошного ливня.
  Снежана открыла дверь поместья и вошла внутрь. Здесь она сняла с себя плащ и тяжелые резиновые сапоги - тут были везде мягкие ковры, а потому можно было спокойно ходить босиком. Она вытащила из кармана пижамы маленький электрический фонарик и пошла искать по полутемным коридорам и залам комнату для гостей. Визуальная память у Снежаны - как, наверное, у всякой настоящей журналистки - была отменной. Она легко нашла ее, но в ней, естественно, никого не оказалось. Постели были тщательно убраны.
  Тогда Снежана, громко выдохнув, решила пойти в комнату с Портретом. В этот раз обошлось без плутаний. Она четко знала, что это третий этаж, шестая комната от парадного подъезда. Но разочарования своего скрыть она не могла, когда оказалось, что комната наглухо закрыта. Что же делать дальше? Идти к охранникам и просить ключ или...
  Не успела Снежана подумать, что же ей делать дальше, как вдруг услышала какие-то шаги и шум - словно кто-то двигает мебелью где-то внизу. После полнейшей тишины в этом, казалось бы, вымершем доме этот шум производил жутчайшее впечатление. Снежане стало нехорошо, но она смело отправилась на звуки. "Должна быть какая-то зацепка! Должна быть! Иначе бы тот старичок не попался мне на дороге! Не попался бы!!!"
  Снежана сбежала по парадной широкой лестнице, по красной ковровой дорожке, ночью казавшейся черной, мимо темных силуэтов гипсовых бюстов рядом с гладкими толстыми перилами, вниз. Звуки раздавались откуда-то из левого крыла. Там, Снежана смутно вспомнила, располагались Бильярдная Зала, Бальная Зала и Библиотека...
  Снежана бросилась туда, едва не налетая на стены и статуи. Пролетев через Бильярдную и Бальную Залы, она оказалась прямо у высоких, больше человеческого роста, двустворчатых дверей в Библиотеку. Голубоватый кружок луча электрического фонарика осветил массивные двери из красного дерева с золотыми ручками и бронзовыми стучалками в виде львиных голов с разинутыми пастями. Именно оттуда раздавались звуки.
  Снежана резко рванула ручку двери и...
  Яркий свет множества электрических свечей больно ударил ей в глаза, уже привыкших к темноте, она инстинктивно закрыла их руками, фонарик выпал из ее ладоней и гулко покатился по паркету, закатившись за мягкое кресло.
  Когда Снежана, наконец, открыла глаза, она... ничего не увидела. Библиотека как как библиотека: высоченные шкафы до самого потолка, забитые множеством фолиантов, в темных от времени корешках, с надписями золотыми и серебряными витиеватыми буквами, длинный дубовый полированный стол с резными ножками, конторка, письменные принадлежности, мягкие стулья, пушистый зеленый ковер под ногами, горящая электрическая люстра с лампочками-свечами под потолком и... все.
  "Но я же слышала здесь шум, слышала! Именно отсюда! И как тут загорелся свет!?" - лихорадочно соображала Снежана. И тут же замерла, вся превратившись в слух.
  Она услышала чью-то приглушенную беседу. Да, настоящую беседу! И она даже могла разобрать, что оба голоса были мужскими, они о чем-то говорили, но о чем - этого понять она не могла. Голоса были тихими, словно они вели беседу из-под какой-то ширмы из звукоизолирующего материала, разобрать ни слова она, как ни вслушивалась, не смогла. Естественно, что запись на портативной камере она тоже включила, а потом достала ее целиком и стала быстро фотографировать все вокруг и сняла несколько видеороликов.
  Беседа продолжалась, но Снежана по-прежнему ничего не могла разобрать. Когда она закончилась, звуки стали другими.
  Опять кто-то что-то передвигал, кто-то кашлянул, раздался звук шаркающих шагов. А потом все стихло.
  Снежана стояла в Библиотеке еще почти полчаса, но ничего больше не услышала.
  - ...Ну, как, ничего? - Снежану словно силком вырвали из забытья.
  - Ганина там нет, он пропал, как и Никитские и Тимофеев тоже. Но в доме что-то явно не чисто. Я сама слышала какие-то голоса, шум и многое другое... - Снежана украдкой вытерла рукавом слезы.
  - Надеюсь, ты записала все это? - с каким-то сладострастным придыханием и почему-то шепотом спросил Рогозин, не отрывая, впрочем, взгляда от дороги - хотя ливень утих, но теперь повсюду был белесый туман, и дорога продолжала оставаться опасной.
  - Да. И на диктофон, и ролики сделала, и фото...
  - Немедленно едем в лабораторию, вызываем Виталика, будем делать анализ! - выпученные жабьи глаза Рогозина сверкали как у сумасшедшего. - Звони, я не могу оторваться от дороги!
  - Ты что? У него же грудничок дома!
  Но Рогозин скорчил такую страшную гримасу, что Снежана только пожала плечами и набрала Виталю.
  Еще не было и шести утра, как все трое собрались в лаборатории. Лампы дневного света, аппаратура, запах кофе, вонь сигаретного дыма, воспаленные глаза Рогозина, опухшее с недосыпа лицо Виталика, бледное как смерть лицо Снежаны...
  Виталик мрачно воткнул флешку и защелкал клавишами.
  - Что делать-то надо, агххххх? - зевнул он.
  - Сделай мне фотографии с максимально большим разрешением - это первое. Обработай записи звуков - сделай максимально возможное усиление звука, убери все шумы, фон и так далее. Это самое главное. Если что-то найдем на этом уровне - будем смотреть видеозапись, - Рогозин взволнованно ходил взад вперед по лаборатории, курил уже пятую сигарету за пять минут, сбрасывая пепел прямо на пол, Виталя хлюпал кофе из большой пластмассовой красной кружки и щелкал клавишами.
  Снежана безучастно сидела, как кукла, на стуле, казалось, совершенно безразличная ко всему происходящему. Исчезновение Ганина вызвало в ее душе такую депрессию, что она просто не способна была взять себя в руки. Вся ее решимость, надежда на успех разом испарились, уступив место черному отчаянию. Ведь если даже такой человек, как Никитский, самый могущественный человек, которого она знала, несмотря на все свои связи, вооруженную до зубов охрану, огромные деньги, просто так исчез вникуда от козней проклятого Портрета, то что уж говорить об этом несчастном художнике и о ней самой, слабой женщине? Что в этой ситуации могут сделать такие "мураши" как они?
  Да и Ганин... Ее мысли, вот уже второй раз за эту сумасшедшую ночь, снова обратились к нему.
  "Странно, - подумала она, тупо и безразлично глядя на Рогозина, который с видом сумасшедшего ученого, находящегося накануне сногсшибательного открытия, бегал по лаборатории, на быстрые движения пальцев Виталика по клавиатуре, казалось, целиком провалившегося в электронный мир по ту сторону мерцающего плоского монитора, - еще пару дней назад он был мне никто. Ну, художник и художник, мало ли сколько их бывает? Ну, покатались на яхте, на вертолете... Весело. А теперь... Кто он мне? Муж? Жених? Любовник? Кто? Не понимаю... Ведь если разобраться, он мне никто... Так, случайный знакомый, объект репортажа и журналистского расследования. Ведь не переживаю же я о трагически погибших девушках, об этом несчастном Расторгуеве... А почему меня так беспокоит его судьба? И этот странный старичок... Что он там сказал? "Жених твой"... Ну, какой он мне, скажите, пожалуйста, жених? Конечно, здорово было бы выйти замуж за такого - деньги есть, характер вроде так ничего... Да не о том я все! Не о том! - чуть не закричала вслух Снежана. - Не чужой он мне, не чужой! Никогда, никогда, я это точно знаю, никогда я уже не встречу такого человека как он, таких больше не бывает! Не бывает! И если я его потеряю, он пропадет навсегда..."
  Резкий удивленный свист вырвал Снежану из коматозного состояния. Рогозин, бросив окурок девятой сигареты прямо на пол, как встревоженный зверь, прыгнул к компьютеру Виталика.
  - Что? Что? Что там? - задыхаясь, закудахтал Рогозин.
  - Щас, щас, распечатаю покрупней, форматом А2, может, приглючило меня что-то с утреца, - быстро ответил Виталик и хлюпнул из кружки.
  Мягко зажужжал здоровый типографский принтер, и из его светящегося чрева вышло несколько огромных, размером с газетный разворот, листов глянцевой фотобумаги. Рогозин подбежал первым и трясущимися руками стал перебирать фотографии.
  - Мать честная! Снеж... Нашелся твой...
  - Что!!!!!!!???????????? - раздался пронзительный крик, и Снежана стрелой бросилась к Рогозину, буквально вырывая у него из рук фотографии.
  Вроде бы та самая библиотека, те самые фолианты книг, стремящиеся куда-то ввысь, под потолок, шкафы, вот...
  Стоп!!!!!!!!!
  Снежана внимательно присмотрелась. Да, в центре Библиотеки, где стоял длинный из полированного дуба стол, отчетливо вырисовывался еще один предмет. Правда, зыбко как-то, словно он был соткан из тумана...
  - Боже правый! - выдохнула Снежана. Это был здоровенный мольберт, а рядом с ним стояла фигура немного коренастого мужчины в очках, но одетого как-то странно, по-старинному, а на голове его - берет. Но вся фигура его при этом была призрачной какой-то, размытой... Наверное, если бы не очки и если бы Снежана не помнила пропорции фигуры Ганина, она бы ни за что не узнала в этом туманном призраке его.
  - А это еще лучше! - раздался голос Рогозина за плечом. - Смотри!
  Снежана повернула голову и увидела на другой фотографии чей-то силуэт в другом конце Библиотеки, но разобрать, кто это, было невозможно. Изображение напоминало какое-то человекообразное светлое пятно, но без лица, без одежды, без четкой формы, похожее скорее на дефект фотосъемки, чем на реальное существо.
  - Виталь, а что там со звуком, есть контакт?
  - Да, Константин Михайлович, вроде бы программа уже удалила фоновые шумы, сейчас только усилю на максимум... Во, пошло, слушайте!
  Виталик включил колонки на полную мощность и до ушей Снежаны и Рогозина действительно дошел приглушенный звук двух мужских голосов, которые о чем-то беседовали, но у Рогозина вырвался вздох разочарования. Хотя звук был отчетливый, но разобрать все равно ничего было нельзя. Они словно говорили на каком-то иностранном языке, в котором было очень много шипящих звуков - "ш", "щ", "ф", "х", "ч", "с"...
  - Надо будет связаться с какими-нибудь лингвистами... - сказал он как-то без энтузиазма. - Может, это какой-то язык, может, найдутся специалисты - переводчики...
  - Ну что, будем работать с видео? - спросил Виталик. - Но тут уже надолго, там надо каждый кадр смотреть, слои снимать...
  - Смотри, смотри! - похлопал по плечу Виталика Рогозин. - У тебя весь день впереди. Как что найдешь - сразу меня вызванивай по скайпу и посылай мне материалы. Снежана, пойдем ко мне в кабинет, ты, я вижу, совсем приуныла...
  Снежана послушно пошла за Рогозиным, как привязанная.
  За горизонтом уже светало. Однако туман по-прежнему не рассеивался и дождевые тучи - тоже. В кабинете у Рогозина была неприятно прохладно - секретарша вчера забыла закрыть форточку. Снежана зябко поежилась, ведь она все еще была в больничной пижаме. Она забралась на большое черное кожаное кресло с ногами. Под опухшими красными глазами виднелись фиолетовые круги. Рогозин налил две кружки ароматного кофе из кофемашины сам - секретарша будет только через два часа - и протянул одну Снежане.
  - Ну и что ты обо всем этом думаешь? - уже спокойно спросил Рогозин, садясь на кресло напротив Снежаны и отхлебывая кофе.
  Снежана помолчала, а потом тихо сказала:
  - Я думаю, что Леша стал таким же призраком, как и эти существа. Он находится в ИХ мире. И меня он оттуда не видел...
  - ...как и ты его, - заметил Рогозин. - Но ведь голоса-то ты слышала!
  - Слышала... - эхом отозвалась Снежана.
  - Что-то тут не то, что-то тут не то... - Рогозин одним глотком допил кофе и стал возбужденно ходить по кабинету. - А старикан этот? Откуда он? Куда пропал? Ну, не померещился же он нам!
  - Не померещился... - опять эхом, тускло и вяло, отозвалась Снежана.
  - Э-э-э-э! Ты, я вижу, совсем сникла... Давай-ка так, - Рогозин остановился. - Я отвезу тебя домой. Ты отдохнешь, придешь в себя, а потом свяжись по скайпу - будем решать, что делать дальше. Идет?
  Снежана молча кивнула головой. Ей хотелось сейчас одного - теплой ванны, горячего завтрака и... покоя. Голова разрывалась от всего происшедшего накануне, на душе было невесело. Да, и еще... Надо сходить в ту церковь, в Глубоком и обязательно позвонить маме и узнать как там Светик.
  Мягко хлопнула дверца рогозинского внедорожника и Снежана опять утонула в подушках его мягкого заднего сиденья, блаженно закрыв глаза. Через ДЕВЯТЬ минут она была уже дома.
  ДЕСЯТЬ
  
  Ганин облегченно вздохнул, когда карета, запряженная шестеркой огненно-рыжих, как языки пламени, коней, докатила, наконец, до усадьбы.
  На празднества, несмотря на приглашение Солнцеокого, он не остался. Это было тем более удивительно, что, окажись на его месте кто-нибудь другой, он бы, наверное, не упустил возможности пообщаться с призрачными обитателями Розового Замка, чтобы узнать от них что-то сокрытое для обычного смертного из жизни потустороннего мира, проникнуть в какую-нибудь тайну, а потом описать ее в занимательной и интересной книге. Возможно, еще несколько дней назад, до визита Паши Расторгуева, Ганин бы и сам оказался в числе таких любопытных. Но сейчас ему было явно не по себе - ему было тяжело на душе и веселиться на этом празднике совершенно не хотелось. Ему по самое горло надоели все эти существа - "бессмертные", боги или демоны - все равно. Он знал одно - он хотел свободы и безопасности для себя и своей возлюбленной Снежаны - и больше ничего, а для этого надо выполнить заказ хозяина "музыки". Все просто и понятно. И чем скорее он приступит к его выполнению, тем лучше...
  Да, была еще одна причина. Он не хотелось пересекаться в одном пространстве с Лилит и ее ужасным псом - телохранителем. Никогда.
  А потому, как только солнцеокий Властелин, назвавшийся Люцифером, показал на место одесную себя за роскошным пурпурным столом и Ганин увидел, что по левую его руку уже садится Лилит, в чьи глаза он изо всех сил старался не смотреть, он твердо сказал: "Я не могу оставаться здесь более, Ваше Совершенство (Ганин уже заметил, что так обращались к Властелину другие). Мне надо подготовить все необходимое для написания Вашего портрета - разработать интерьер, сделать кое-какие наброски по памяти, продумать сюжет..." Солнцеокий удивленно поднял брови и сказал: "Жаль, но это делает тебе честь, Художник. Я сам трудоголик и понимаю тех, кто работает день и ночь и ответственно подходит к делу... Что ж, в таком случае, ты свободен. Ступай!"
  Он властно воздел руку и щелкнул пальцами, причем из пальцев его так и посыпались искры и запахло серой, как от зажженной спички. Перед Солнцеоким тут же появились девушка и юноша. Девушка была огненно-рыжей, с зелеными кошачьими глазами и песочно-желтой кожей в платье из зеленого шелка и с ожерельем из изумрудов на груди. Юноша тоже был огненно-рыжим и тоже с зелеными кошачьими глазами, в зеленом бархатном костюме и с длинной шпагой на перевязи.
  - Это твоя прислуга, Художник. Заодно и охрана, на всякий случай, - сказал Солнцеокий, выразительно посмотрев в сторону Лилит, в свою очередь, потупившей взор. - Юношу звать Сетом, а девушку - Сехмет, хотя, как ты понимаешь, у них тысячи и тысячи имен, как и у всех бессмертных... - Сет и Сехмет, не проронив ни звука, молча поклонились Ганину.
  - Когда я могу ждать Вас для позирования?
  - В полночь. Я явлюсь тебе в полночь, - Властелин подал свою светящуюся как расплавленный металл руку для поцелуя, и Ганин, припав к ней губами, опять не ощутил ни жара, ни огня, но только прохладный сжатый воздух.
  Карета неслась во весь опор через густой непроглядный туман. Рыжий юноша сидел на козлах и почему-то все время подгонял лошадей, встревоженно глядя по сторонам и назад, словно опасался преследования. Рыжая девушка сидела в карете напротив Ганина и не сводила с него глаз, словно боясь, что стоит только ей посмотреть в другую сторону, как ее подопечный тут же растворится прямо в воздухе. Она буквально пожирала его глазами и... молчала.
  Ганин тоже смотрел на нее и тоже молчал. Времени было достаточно, а потому ему удалось заметить много новых деталей во внешности его таинственной спутницы. К изумрудному ожерелью девушки был прикреплен золотой кулончик, который располагался как раз между двух грудей, с изображением львицы, находящейся в позе охотницы, у которой вместо глаз были изумруды. Пальцы у рыжеволосой были унизаны золотыми перстнями, а запястья - золотыми браслетами. Несмотря на весьма привлекательную женственную внешность спутницы, Ганину все время казалось, что на него смотрит не очаровательная девушка, а сторожевая собака, и он для нее только объект охраны. Правда, при этом она была нисколько не напряжена, а, наоборот, чуть расслаблена, глаза ее были полузакрыты, как у сытой кошки, но Ганин почему-то знал, что если возникнет хоть малейшая опасность, Сехмет в одно мгновение, стремительно как львица, кинется на добычу, и мгновенно растерзает ее. Стоило Ганину только подумать об этом, как девушка широко улыбнулась, обнажив белоснежные зубы с сильно выдающимися клыками, и ему от этой улыбки стало как-то не по себе...
  Впрочем, вскоре он заметил, что нет-нет, а время от времени девушка бросала встревоженные взгляды на окно, которое располагалось прямо над его головой.
  - Вы кого-то опасаетесь? - не выдержал, наконец, Ганин.
  - Я? Никого, - лаконично ответила она. - Мы с братом растерзаем любого врага.
  - Почему тогда Вы с братом постоянно смотрите назад?
  - За тобой может быть погоня. Лилит никогда не прощает обид и никогда не выпускает добычу из своих когтей, - опять последовал лаконичный ответ.
  - Даже вопреки воле отца?
  Та, что была названа Сехмет, удивленно взглянула на Ганина, и ее лицо немного вытянулось, словно говоря "ну, это же очевидно!"
  - Когда Лилит чего-то хочет, она добивается своего любым путем. Это знают все бессмертные.
  - И-и-и... Всегда ли ей удается достичь желаемого? - осторожно осведомился Ганин.
  - Всегда. Но не сразу, - опять предельно лаконично и бесстрастно ответила Сехмет.
  Ганин зябко поежился и кашлянул.
  - Не бойся, человечек. Сегодня она до тебя не доберется. Ее задержат на пиру до самого конца, а Нахаш против нас с братом не устоит. Думаю, один, без Лилит, он и не рискнет нападать.
  И как бы в доказательство ее слов где-то рядом раздался дикий рев, который с большой долей условности можно было назвать воем огромной собаки. Ганина передернуло, его лицо побелело как лист бумаги, а руки и спина покрылись гусиной кожей. Где-то сбоку мелькнула громадная тень, и Ганин готов был отдать голову на отсечение, что высотой она была с саму карету, а бежала она с такой же скоростью, как и их шестерка огненно-рыжих лошадей.
  Рыжий юноша привстал на козлах и громко крикнул что-то на шипящем языке и махнул своим огненно-золотым бичом в сторону тени. Из того места, куда пришелся удар, вырвался сноп искр и языки пламени, сопровождающиеся оглушающим грохотом. Кто-то в тумане пронзительно взвизгнул. Однако Сехмет даже не пошевелилась.
  - Зачем он тогда бежит за нами, если не будет нападать? - опять тихо спросил Ганин, встревоженно поглядывая в боковое окошко.
  - Лилит хочет узнать, куда мы тебя увезем. Ей нужно знать Путь.
  - А... разве мы едем не в поместье?
  Сехмет опять взглянула на него, как на душевнобольного, широко раскрыв свои обычно полузакрытые кошачьи зеленые глаза. Но потом смягчилась, снова расслабилась и полузакрыла их снова, словно львица на солнцепеке.
  - "Поместье" - это только форма твоего восприятия. Ты по-другому и не можешь воспринимать нашу реальность. Как муравей - на какую бы стену, потолок или даже на поверхность шара он ни забирался, он все равно будет воспринимать их как плоскость. Он по-другому не может. Так и ты: хотя миров бесконечное множество, но всю эту бесконечность ты будешь воспринимать по тем примитивным типовым схемам, что встроены в твое сознание. Для тебя любой наш мир будет "поместьем", а Лилит надо знать точные координаты, иначе даже она может потратить целую вечность на твои поиски.
  Ганин затравленно оглянулся. Неужели от нее нигде не будет покоя?! Неужели этот кошмар никогда не кончится?!
  - Тебе лучше поспать. Путь долгий. Внимательно посмотри на эту вещь, - Сехмет отстегнула медальон в виде львицы от ожерелья на груди и взялась за цепочку. Медальон стал медленно совершать маятниковые движения. Ганин против своей воли стал смотреть на него и уже не мог оторвать от него глаз. Причем когда медальон доходил до крайне левой точки диапазона колебания, лицо Сехмет превращалось в морду самой настоящей песочно-желтой львицы, когда он доходил до крайне правой точки - опять в человеческое лицо. Постепенно движение медальона все ускорялось и ускорялось. Лицо - морда, лицо - морда, лицо - морда... У Ганина все поплыло перед глазами, голова закружилась, стала невыносимо тяжелой. Наконец, он протяжно зевнул и...провалился в небытие.
  Ему снилось, что он - крылатый конь - летающий под облаками, а по земле за ним волочится его собственная тень, которая перескакивает через озера, реки, деревья, горы... Но присмотревшись повнимательнее, он заметил, что это вовсе не тень, а гигантская собака - волкодав, покрытая густой черной шерстью, которая настойчиво бежит и бежит прямо за ним, а взгляд ее желтых хищных глаз не отпускает крылатого коня ни на секунду.
  Сон был тяжелый, муторный, а потому, когда Ганин проснулся и увидел, что карета стоит уже у входа в поместье Никитского, то облегченно вздохнул и механически хотел было перекреститься, но... Сехмет, все также неподвижно сидевшая напротив, совершенно по-львиному громко рыкнула. Сердце Ганина едва не остановилось от ужаса и его руки бессильно упали.
  Он вышел из кареты. Огненно-рыжий юноша уже спрыгнул с козел и распрягал своих чудесных огненно-рыжих коней, чьи гривы напоминали языки пламени, из их копыт сыпались искры, а из ноздрей и ртов валил едкий и горячий серный дым.
  - Эти кони могут сжигать своим дыханием врага, если потребуется, - оскалив зубы в жестокой усмешке, сказал Сет. Его зеленые, как у кошки, глаза блеснули - хищно, кровожадно. - Я любил с моими воинами врубаться на них в самую гущу вражеских полчищ и смотреть, как они сжигают их заживо. Жаль, Нахаш так и не захотел драться! Я бы ему показал, что значит иметь дело с Сетом - Повелителем Пустынь! - с этими словами он грозно взглянул в сторону ворот и из его уст раздался громкий львиный рык. За воротами действительно маячила какая-то здоровая тень и что-то шумно обнюхивала.
  Ганину стало неприятно стоять рядом с ним. Он кратко поблагодарил Сета и отправился в дом. Естественно, что Сехмет не оставляла его одного ни на минуту, следуя повсюду за ним как тень.
  "Ну, вот, - мрачно подумал Ганин. - Одну хозяйку я променял на другую. Видимо, Тимофей-Котофей был прав - в этом мире мы всегда чьи-то рабы..."
  В доме было все по-прежнему.
  Ганин первым делом отправился принять ванную. Когда он дошел до большого круглого бассейна - джакузи, то резко повернулся к Сехмет и раздраженно сказал:
  - Ты и в ванную со мной пойдешь?
  Та посмотрела на него с нескрываемым удивлением.
  - А что тут такого? Я умащу твое тело благовониями и сделаю тебе массаж, какой делают только фараонам.
  - Нет уж, спасибо, Вы ошиблись адресом! Я - не фараон и мы не в Египте и, вообще, я привык мыться один.
  С этими словами он прямо перед носом Сехмет захлопнул дверь и нырнул в горячую воду. Он был уверен, что дверь не преграда для такого существа, но... Она действительно не входила.
  Основательно помывшись, Ганин одел халат и с удовольствием увидел в ростовых зеркалах "предбанника", что вся эта призрачная "аполлоновская" внешность слезла с него, как с актера - грим. Он снова был тем, кем был всегда - коренастым, немного неуклюжим "очкариком". И впервые за долгое время он удовлетворенно улыбнулся.
  Сет уже принес ему сменную одежду и услужливо спросил, что еще будет угодно господину?
  - Помоги мне перенести все принадлежности для рисования из Зеркальной Залы в Библиотеку. Там мне будет комфортнее писать.
  Сет молча поклонился и тут же исчез. Послышался шум передвигаемой мебели. Но стоило Ганину с идущей рядом как тень Сехмет дойти до Библиотеки, как он увидел, что там уже все готово!
  Дубовый стол был придвинут к противоположной стене, а на его месте уже стоял большой ростовой мольберт с холстом, рядом - столик с красками, кистями, угольными мелками, мягким креслом, а у противоположной мольберту стены поставлено другое мягкое кресло.
  - Отлично! Быстро работаешь! - довольно воскликнул Ганин. - Теперь надо подготовить интерьер...
  Когда, наконец, все было готово - и интерьер, и декорации, которые буквально из воздуха возникли по одному движению рук Сета -, а также сделаны предварительные наброски по памяти - различные варианты будущей композиции, Ганин решил, что перед визитом "модели" неплохо было бы отдохнуть.
  Стоило только ему об этом подумать, как он тут же оказался в спальне, но в другой, не с Портретом. Сет остался у дверей, а Сехмет вошла внутрь. Роскошная кровать была уже расстелена. Золотистые шелковые простыни, подушки, одеяло. Пахло ароматными благовониями, везде были развешены причудливые тропические цветы, которым нет названия на человеческом языке, и пальмы в кадках. Убаюкивающе пели флейты и какие-то незнакомые струнные инструменты.
  - Ложись на живот, господин, - лаконично сказала Сехмет. - Не думай ни о чем.
  Ганин покорно лег и почувствовал, как мягкие руки Сехмет стали массировать его спину, шею и поясницу. Он ощутил приторный аромат розового масла. Теплая волна наслаждения захлестнула мозг. Разум погрузился в розовые сумерки. Но даже в этих сумерках Ганин чувствовал, что за дверью постоянно кто-то ходит, прямо как лев в клетке, и ему даже показалось, что он услышал львиный рык и клацание когтей о паркет.
  - Тише, тише, тиш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-е, - послышался убаюкивающий мурлыкающий томно бархатистый грудной голос Сехмет. - Не думай ни о чем... Ни о чем... Не думай... Не думай... Не думай...
  Сладостная истома парализовала его сознание окончательно, и Ганин полностью погрузился в розовое безмолвие.
  ...Палящее солнце, невыносимо жгучее, какое бывает только в Африке. Выжженная жесткая желтоватая трава просторной саванны. Зной такой, что нет никакой возможности встать, нестерпимо хочется спать, нестерпимо хочется пить, нестерпимо хочется принять прохладный душ. Ганин открыл глаза и понял, что никаких сил у него подняться нет, просто никаких сил... Но он все же напрягся и сделал усилие встать. Однако на него сразу же навалилась какая-то тяжелая туша - мягкая, теплая, приятная наощупь, и он, не выдержав, тут же оставил всякие попытки к сопротивлению, а потом что-то теплое, шершавое как щеточка, шелковистое и влажное наощупь, прикоснулось к его коже - раз, другой, третий - к лицу, к шее, к груди, животу...
  Ганина передернуло от щекотки, он снова попытался было встать, но тяжелая и в то же время мягкая лапа властно придавила его к самой земле, щекотка сменилась истомой, истома - удовольствием, а удовольствие - наслаждением... Лапа перестала удерживать Ганина на земле, ему самому уже не хотелось вставать. Наслаждение нарастало волнообразно, и с каждым разом гребень волны становился все выше и выше. Сердце билось все сильнее и сильнее, дыхание перехватывало и вот уже в некоторые мгновения он, казалось, не мог дышать вовсе, пот выступил по всему телу, мускулы парализовало от истомы, мозг высох и не в силах был породить ни одной мысли, кроме - "еще мгновение - и я умру". Но в тот момент, когда голова готова была уже разорваться от наслаждения, он - проснулся.
  - ...Вставай, господин, уже без четверти полночь. Скоро прибудет Его Совершенство, - раздался лаконичный голос Сета. - Пять минут на душ. Одежда у тебя будет новая.
  Ганин молча кивнул и, обмотав тело тонким шелковым одеялом, пошел в душевую. Когда он вышел оттуда, одежда, лежавшая на кровати, действительно была новой.
  Это было то самое платье, в которое одевались художники времен Рембрандта. Белоснежная льняная рубашка - сорочка, бархатный темный колет с короткими рукавами и с блестящими пуговицами, короткие панталоны до колен, тоже бархатные темные, белые гольфы, ботинки из мягкой кожи с серебряными пряжками, нашейный шелковый шарф и, самое главное, берет с белым пером. Ганин всегда мечтал о таком наряде, хотя и понимал, что это все детские игры. Можно подумать, художником могут сделать тряпки, пусть и старинные! Но все же представить себя настоящим художником Золотого Века Портрета и Живописи...
  Ганин не устоял перед соблазном и тут же бросился одевать костюм. И вот уже через пять минут он был полностью готов и красовался у зеркала. Жаль, очки изрядно портили впечатление, но все же вышло очень даже ничего... Настоящий художник!
  - Замечательно, господин! - похлопал в ладоши Сет, впрочем, совершенно бесстрастно. - Как Вы себя чувствуете в нем?
  - Как будто влез во вторую кожу! - воскликнул Ганин. - Он на мне как влитой сидит - легкий, воздушный, мягкий, удобный - даже снимать не хочется!
  - Не беспокойся, господин, тебе больше незачем его снимать... - раздался мурлыкающий женский голос - к Сету присоединилась его сестра, уже полностью одетая, и довольно сверкнула своими зелеными кошачьими глазами.
  - Это... это... почему же? - голос Ганина упал и он растерянно оглянулся.
  - Ты теперь придворный художник Его Совершенства. Твой статус в Иерархии нашего Сообщества определен.
  - Но...
  - ...Пока не будет закончен портрет Люцифера.
  Ганин хотел что-то сказать, но неожиданно вмешался Сет.
  - Сестра, мы опаздываем. ОН будет совсем скоро, ш-ш-ш-ш-ш... - а потом взял за руку Ганина. - Извольте следовать за мной. Его Совершенство не любит ждать!
  А потом опять - бег по лестницам, коридорам, залам, причем с такой скоростью, что Ганин даже не успевал заметить, какие именно комнаты и залы они буквально пролетают. Казалось, что Сет, как и Тимофей-Котофей до этого, даже не касается ступнями пола.
  И вот уже они в Библиотеке. Ганин стоит у мольберта и смотрит на золотые часы - ходики над камином. Стрелка показывает без одной минуты двенадцать.
  Наконец, минутная стрелка медленно присоединяется к часовой, в верхней части часов что-то щелкает, послышались звонкие удары молоточка о медную тарелочку где-то внутри часов и...
  Раздается оглушительный удар грома, внутри камина вспыхивает пламя, из его жерла валят клубы серного дыма, а внутри них показывается яркое свечение, словно в трубу камина спустилась шаровая молния, только размером с человека. Пламя постепенно стало обретать человекообразные формы, и вот уже - в полтора человеческих роста великан стоит у камина, словно целиком сотканный из огня и света. Но вот свет и огонь гаснут, оставляя после себя раскаленную как металл кожу, пылающие словно языки пламени золотые волосы, светящуюся как солнце одежду - перед Ганиным вновь предстал прежний солнцеокий Аполлон с пустыми глазницами - прожекторами, золотой короной из листьев лавра на голове, в золотой тунике, длинной пурпурной мантии, с жезлом с головой кобры в правой руке. От фигуры веяло таким могуществом и властью, что как Ганин, так и Сет со своей сестрой, рухнули лицом вниз.
  - Встаньте, возлюбленные! Я удовлетворен Вашим восхищением!
  Все встали.
  - Ну, как, Художник? Вижу, одеяние пришлось тебе впору, - удовлетворенно кивнул головой Солнцеокий. - Нет, нет, не благодари Меня, его ткала Моя дочь, это ее подарок. У Меня будет для тебя другой подарок. Впрочем, обо всем по порядку. Надеюсь, ты хорошо отдохнул? Сехмет была с тобой ласкова?
  Ганин покраснел как рак, а Сехмет поклонилась хозяину.
  - Полноте, Художник! Чтобы как следует работать, нужно уметь как следует отдыхать, иначе от работы и умереть можно, - Солнцеокий ухмыльнулся, довольный своей шуткой. - Адский это труд - рисовать Мой портрет, и тебе предстоит все это пережить, Художник. Впрочем, Сехмет останется здесь, и когда Я буду давать тебе перерыв - а это будет ровно с 4 утра до следующей полуночи -, она будет хоть немного восстанавливать твои силы, не так ли? - Солнцеокий обратил свой взор на Сехмет и та согласно рыкнула.
  - А Сет хорошо охранял тебя? Никто не беспокоил тебя?
  Ганин быстро кивнул головой, Сет также поклонился хозяину. И Солнцеокий опять был удовлетворен.
  - Сет - хороший страж. Даже там - тут он показал глазами куда-то вверх - немного найдется равных ему. Зверь, да и только! Он один не боится моей дочери и ее Пса, Нахаша. Я сожалею, что ты так пострадал от ее неумеренной жажды власти над своими любовниками, - тут Солнцеокий сделал выразительный жест руками и плечами - "мол, что с ней поделать!" - Она у меня одна-единственная дочь, без матери, а потому избалована до крайности. Ни с одним мужчиной не уживается, ничего не могу с ней поделать. Я уж и наказывал ее, но... - пожал опять он плечами. - Впрочем, не для этого Я сюда пришел. Когда у тебя будет дочь, сам поймешь, каково это, а пока... Пока приступим! Сет, Сехмет - останьтесь по ту сторону двери. Вы будете нам мешать!
  Сет и Сехмет низко поклонились и вышли за дверь.
  - Ну, раз свидетелей у нас больше нет, Я, наконец, могу преподнести тебе Мой собственный дар. И клянусь своим жезлом, за ЭТО даже Рембрандт продал бы мне душу, но тебе Я дарю его безвозмездно!
  Солнцеокий что-то прошептал на своем шипящем языке и ударил об пол посохом. Рубиновые глаза кобры вновь вспыхнули злобным огнем, она зашипела по-змеиному, раздался громкий хлопок, яркая, как молния, вспышка, - и в левой руке у Солнцеокого оказался небольшой футляр из чистого золота, сочно отливавшего при свете люстры.
  Ганин не смог преодолеть любопытства и на цыпочках подошел. Когда он оказался рядом с коробочкой, та с мелодичным звоном открылась. Внутри ее обитого пурпурным бархатом чрева оказалась кисть. Но не обычная кисть. Ручка ее была золотой, полированной, а на конце ручки сиял большой кроваво-красный рубин.
  - Кисть? - прошептал Ганин. - Но у меня же уже...
  - Это не обычная кисть, - прервал его Солнцеокий. - Ей не нужны краски и вода, она передает холсту те оттенки цветов, которые есть в твоем воображении, если этот рубин на ее конце настроить на твое сознание. Такая кисть никогда не ошибется и всегда будет рисовать только точные и правильные линии. И еще - нарисованное ею будет существовать вовек - никогда не выцветет, не побледнеет, не сотрется никогда, доколе стоит этот мир... Ну, как, что скажешь, воистину царский подарок?
  - Такой же, как костюм, который я никогда не смогу снять?! - вдруг с вызовом воскликнул Ганин, мрачно сдвигая брови и невесело усмехаясь.
  - Почему же "никогда"? - удивился Солнцеокий. - Только на время работы над Моим портретом, до исполнения договора, а потом ты будешь свободен. Да и потом - Сехмет будет тебя время от времени освобождать от него для отдыха и разминать твое тело. Впрочем, когда ты начнешь работу над Моим портретом, ты поймешь, что без этого костюма ты не смог бы сделать ни одного мазка!
  Ганин было замялся, но делать было нечего. Он протянул руку к кисти, и та сама прыгнула к нему, а его ладонь сама ее сжала.
  - Теперь осталось договориться о композиции и интерьере... - Ганин сделал было шаг назад, чтобы взять свои наброски, но Солнцеокий покачал головой, даже не взглянув. - Твои наброски замечательны, но я не хочу быть банальным Аполлоном Музагетом в античном стиле или еще кем-то из персонажей Ренессанса. Я Сам заготовил для Себя и композицию, и интерьер. Смотри, Художник!
  Солнцеокий опять ударил своим посохом о пол и снова вспыхнули рубиновые глаза кобры, раздалось змеиное шипение. Из пасти кобры вырвался какой-то золотистый пар, собравшийся в облачко, облачко стремительно задвигалось, стало расти, сверкнула яркая вспышка и...
  Ганин увидел - куда бы он ни посмотрел - лазоревую синь, а под ногами - белоснежные пышные облака, клубящиеся как вата, а прямо на облаках - высочайший трон из литого золота, простирающийся так высоко, что если смотреть на его вершину, то начинает болеть шея. На троне сидит золотой колосс - Солнцеокий. В левой руке он держит, как монарх, державу, только это не банальный золотой шарик с бриллиантами, это - сам вращающийся вокруг своей оси земной шар. Ганин без труда различил на нем все континенты, океаны и даже белые полярные шапки на полюсах. Ему даже показалось, что на нем можно разобрать и колебание волн в морской воде, и светящиеся точки мегаполисов. В правой руке, вместо традиционного скипетра, колосс держал Крест! Самый настоящий Крест, золотой, как на церковных маковках. Но как только Ганин понял, что это за предмет, тот вдруг стал таять в руках у Солнцеокого, как тает шоколад или снег от прикосновения к ним тепла человеческой руки или как плавится металлическое изделие при очень высоких температурах. Но тая и расплавляясь, крест стал менять свои формы. Концы креста стали искривляться, превращаясь в уродливую свастику. Смотреть на изуродованный крест было омерзительно. На голове Великана вместо короны сиял золотой обруч с нанизанными на него яркими светильниками, в которых Ганин узнал все семь планет солнечной системы. На шее его на золотой нити висели два кулона - один золотой и пылающий - солнце, другой - серебряный и светящийся мягким светом - луна. Но самое удивительное, что поразило Ганина, находилось под ногами солнцеокого колосса. Ганина передернуло и он даже попятился назад, ужаснувшись увиденного. Там был Человек, стоящий на коленях и по-рабски склонивший спину, прямо на которой помещались ноги Солнцеокого. Человек этот был в одной надбедренной повязке, вся спина его была исполосована свежими, еще кровоточащими рваными ранами от бича, так что на ней не было, что называется, и живого места, у него были длинные, немытые, потные черные волосы, ниспадавшие на плечи, небольшая бородка, а череп опоясывал венец, сплетенный из колючих ветвей. Хотя лица Его Ганин не видел, но он уже догадался, КТО перед ним...
  - Мы так не договаривались! Речь шла о простом портрете! - пронзительно закричал он. - А тут... а тут... а тут... Я не могу ЭТОГО нарисовать! - он в ужасе попятился назад.
  Колосс спокойно опустил свою голову в короне из планет и прищурился, чтобы рассмотреть где-то там, далеко внизу, что-то невразумительное пищащего мураша, и рассмеялся.
  - Мы договаривались о портрете, Художник! - ответил он. И голос его был - как гром, а дыхание - как ураган. Ганин упал на колени, схватившись за уши, в которых, казалось, барабанные перепонки готовы были лопнуть, задыхаясь от сильного ветра. - Или ты хочешь сказать, что ЭТО - он обвел всю композицию глазами - пейзаж или марина или - тут он опять рассмеялся - натюрморт? Другое дело, что мы с тобой не договаривались о деталях композиции... Но ты и сам не настаивал, предоставив выбор мне, Заказчику, или Я не прав?
  Ганин разевал рот как рыба, выброшенная на берег, но ничего не мог возразить - ведь и правда, он даже и не подумал обсудить детали до того, как дал свое согласие написать портрет, и горькое ощущение того, что он обманут, и причем отчасти по собственной вине, больно укололо сердце, а в глазах его потемнело.
  Но ощущение это было недолгим, потому что какая-то невидимая сила внезапно подняла его с колен. Ганин сначала ничего не мог понять и недоуменно оборачивался вокруг, в поисках источника этой силы, но тут же, непроизвольно, механически, пошел к поставленному позади мольберту. И тут до него, наконец, дошло... Сила исходила от проклятого костюма! Костюм - как живой - заставлял его двигаться даже против его воли! Левый рукав - левую руку, правая штанина и ботинок - правую ногу - и так далее. Ганин превратился в настоящую куклу - марионетку с той лишь разницей, что нити, дергающие за его руки и ноги, не были ему видны, но ясно ощущались, и эти нити были частями его колдовского черного бархатного костюма. Но стоило только Ганину дойти до мольберта, как движения, как по команде, прекратились, а правая рука с волшебной кистью сама потянулась к мольберту - и... работа началась!
  Что это была за работа!? Никогда еще Ганин не был в таком странном положении. С одной стороны, правая рука с самого начала фактически перестала ему подчиняться. Она двигалась сама собой. В голове Ганина возникали образы от виденного им перед собой Солнцеокого Колосса, автоматически запоминались линии, цвета, оттенки, формы, а правая рука, также автоматически, при помощи волшебной кисти необыкновенно натуралистически и точно переводила эти образы на холст. Причем кисть писала с самого начала идеально правильно, так что даже не требовалось предварительного наброска углем!
  Вместе с тем каждое движение, каждый взмах, каждое прикосновение кисти к холсту, каждый мазок давались с необыкновенным трудом. Ощущение было непередаваемым и лишь отдаленно напоминало то чувство, что испытывает человек, когда пытается бежать по глубокой воде или по болоту или через непролазную чащу или идти против очень сильного ветра. Но даже эти аналогии не до конца передают подлинные ощущения Ганина. Это было сродни прорезанию лазерным лучом на диске новых бороздок. Он чувствовал, что преодолевая колоссальное сопротивление материала, он вырезает своей кистью какую-то новую реальность, и при этом сам изнашивается, стирается, сгорает, также как метеорит, прорезающий десятки тысяч километров пространства атмосферы, от чудовищного трения постепенно сгорает дотла. Уже после третьего мазка у него пошла носом кровь, уже после пятого он пошатнулся, уже после десятого у него онемела спина, и перед глазами поплыл туман. Он чувствовал, что мышцы его отекают, немеют, перестают работать, словно он с месяц не вставал с постели. В такой ситуации Ганин, конечно же, давно бы упал на землю без сил, но ему не давал сделать этого волшебный черный костюм. Каждая часть костюма держала какой-то странной силой соответствующую часть тела: ботинки и штаны - ноги, рукава - руки, воротник - шею. А волшебная кисть сама, без участия мускул его правой руки, писала чудовищный портрет. Выходила совершенно парадоксальная вещь: не рука водила кистью, как полагается, но кисть водила рукой. Казалось, от Ганина ничего не осталось, кроме сознания, которое работало как никогда ясно - оно замечало мельчайшие черточки, краски, оттенки, блики на своей модели - и кисть, получив информацию, воплощала возникшие образы без всякого участия онемевшего тела на холсте.
  Сколько продолжалась эта пытка, Ганин не знал. Он совершенно потерял счет времени. В горле пересохло, язык набух, губы потрескались от жажды, но он писал и писал как одержимый, и даже если бы и хотел - ничего не смог бы сказать, а тем более - остановиться.
  Мазок... мазок... еще мазок... - вот и лазоревый фон.
  Мазок... мазок... еще мазок... - вот готово облачное основание.
  Мазок... мазок... мазок... - проклятье! Кровавый пот заливает глаза, а капли крови из носа запачкали ботинки!
  "Не могу стоять, не мог-у-у-у-у-у-у больше, сил н-е-е-е-е-ет!"
  Но вот уже и нарисован литой, из цельного куска золота - это ж сколько надо тонн золота расплавить! - исполинский трон.
  Мазок... мазок... еще мазок... - Ганин опустил непереносимо тяжелые, неподъемные, словно налитые свинцом, веки, но и с закрытыми глазами он видел проклятого Колосса также, как и с открытыми! Вот уже нарисована голова Колосса с провалами пустых глазниц, заполненными желтым раскаленным золотом, орлиный с горбинкой нос, сжатые в ниточку волевые губы, чуть выдвинутый вперед властный подбородок, выпирающие желваки плотно сжатых челюстей, вот уже видны золотистые кудри, а вот и венец из сверкающих планет...
  У Ганина потемнело в глазах, он стал задыхаться. Упасть он не мог - ему мешал костюм, ставший его вторым телом. Однако боли от невыносимого стояния костюм не снимал, как и не мог заставить его дышать. Глаза Ганина закатились, он судорожно всхрапнул...
  - На сегодня достаточно, Художник! Я доволен работой! - раздался где-то на периферии его сознания громоподобный голос. - С полночи до без четверти четыре ты нарисовал одну треть портрета - фон, престол и голову. Остальное продолжишь делать в следующую полночь! Сехмет, Сет! - за работу! Поторопитесь, пока он не умер! - а потом вновь раздался удар грома - и все стихло.
  Ганин почувствовал, что его взяли под руки и повели куда-то. Его ноги и руки дрожали, как у дряхлого старика, он ничего не видел, поскольку не мог поднять словно налитые свинцом веки, вязкая слюна стекала по потрескавшимся сухим губам, он не мог говорить...
  Как долго и куда его вели - он не знал. Потом он почувствовал, что кто-то освобождает его от костюма, затем - веяние прохладного ветерка, терпкий вкус чего-то алкогольного и сладкого в глотке, а потом - горячую воду, бурлящую вокруг него. Ганин ощутил нежные прикосновения мягких женских рук, массировавших плечи, омывавших тело, потом его вытащили и положили на устланную шелком кровать. Сехмет продолжала усиленно массировать каждый кусочек затекшего тела, каждый почти атрофировавшийся мускул. Ганин стал постепенно оживать.
  Вскоре он смог, не без труда, самостоятельно встать и, пошатываясь, прогуляться по комнате, держась за плечо Сехмет.
  Во время прогулки его взгляд случайно упал на зеркало - и у Ганина перехватило дыхание.
  - Подожди, я... я... хочу взглянуть!
  Ганин вплотную подошел к трельяжу из красного дерева и... Совершенно не узнал свое отражение!
  Перед ним стоял мужчина лет 55 - проседи в волосах, несколько глубоких морщин на лбу, у губ, на щеках, а под сверкающими сумасшедшим блеском глазами - черные круги, воспаленные докрасна веки.
  - Не... могу... поверить... - прошептал он. - Не... могу... Что... со мной?..
  Сехмет, ласково обняв его за талию и прильнув к груди, промурлыкала, хитро блеснув зелеными кошачьими глазками:
  - А разве ты не чувствовал, когда рисовал? Ты вкладываешь всю свою жизненную силу в Портрет, она уходит туда, а ты ее - теряешь... Разве не понятно?
  - Но... но... меня... никто... не... предупреждал... - опять прошептал Ганин - сил даже на гнев или обиду у него не было.
  - Если бы тебя предупредили, ты бы никогда не согласился писать портрет Люцифера, - опять лаконично и бесстрастно ответила Сехмет. - Но не беспокойся, твои страдания продляться недолго, послезавтра все будет кончено, и ты уйдешь на покой, вечный... покой... - Ганин открыл рот, но не смог ничего вымолвить, сил не хватало даже на слова. - А пока, пойдем... Мои ласки придадут тебе сил...
  Ганин опять оказался на мягкой шелковой постели и опять нежный шершавый кошачий язык Львицы привел его дряблое, истощенное тело в трепет. Его словно пронзил электрический ток, а потом - сладкая, невыносимо сладкая истома, и опять волна за волной розового наслаждения накрыла его с головой. Наконец, одна, самая высокая волна, увлекла его за собой в пучину беспамятства...
  Розовый сон прервался также внезапно, как и наступил. Щелканье бича, визг, крики, львиный рык.
  - А, ну, вон отсюда, животные! - раздался дикий визг. - Вон, говорю!
  - Ты не смеешь так поступать! - раздался голос Сехмет. - Мы приставлены к нему твоим отцом, и только он может нас прогнать!
  В ответ бич щелкнул еще раз и раздались уже два визга - мужской и женский одновременно.
  - Вон! Вон! Вон!
  До Ганина донесся шум ожесточенной и отчаянной борьбы, бичи продолжали щелкать, продолжались рыканья и визги, а потом все стихло.
  - Ганин! Ганин! Леша! Эш Шамаш! Ты жив? Проклятье! Что они сделали с тобой?! Что они сделали с тобой, эти изверги?! - он услышал глухое рыдание, и капли теплой влаги упали на веки Ганина и - он с трудом смог открыть глаза.
  Перед ним вновь была девушка с портрета - точь-в-точь такая же, только без улыбки, с глазами, влажными от слез.
  Ганин открыл рот, но не в силах был ничего сказать, из глотки вырвался только одинокий хриплый стон. Лилит тут же прикоснулась к его губам своим тонким пальчиком и какая-то невидимая сила сомкнула ему уста.
  - Чшшшшшш! Не говори ничего, Эш Шамаш, тебе нельзя тратить последние силы на пустое! Проклятье! Он высосал из тебя почти все, почти все! Проклятые упыри, ненавижу!!!!!!! - Лилит в бессильной ярости сжала кулачки и застонала. - Он обманул меня! Мой отец обманул меня! Он говорил мне, что просто хочет получить портал, чтобы иногда развлекаться среди людей, как делала я сама. Для этого сгодится простенький портретик, какой ты нарисовал мне, а сам... а сам... Лживая тварь! Старый лживый упырь! Он захотел через тебя перекроить всю Вселенную, переделать ее, перестроить - и все - за счет тебя! Он заставит Портрет высосать из тебя все, все до капельки, чтобы потом он стал живым, живым вместо тебя и за счет тебя, чтобы Портрет явился в твоем мире как живое существо! Сволочь, лживая, старая как мир, сволочь, ненавижу, ненавиж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-жу! - и Лилит, заламывая от горя руки, зарыдала.
  - "И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя", - монотонно, каким-то чужим, замогильным голосом прошептал Ганин, не понимая, откуда в голове у него появились столь странные слова и что они, собственно, означают, да и откуда у него вообще появились силы их произнести.
  Лилит тут же перестала плакать и удивленно уставилась на Ганина, широко раскрыв свои большие миндалевидные фиалковые глаза.
  - Не будет этого, любимый! Не будет! Я спасу тебя! Я спасу! И я даже знаю - КАК! - взахлеб затараторила Лилит, покрывая жаркими поцелуями и заливая горячими слезами дряблые бледные впавшие щеки Ганина. - И мы снова будем вместе! Навсегда! Только ты и я, вдвоем! Ты только потерпи, потерпи...
  В этот момент послышались глухие удары в дверь, звук разбитых стекол. Ганин не видел ничего, он только услышал шум десятков лап и рык десятков глоток.
  - Ату ее! Ату! А-ха-ха-ха-ха!!!!! - раздался громоподобный смех Сета, от которого задрожали сами стены и посыпалась штукатурка с потолка. - Вперед, сестра! Присоединяйся к охоте! Сейчас мы затравим, наконец, эту дичь!
  Ганин с трудом повернул голову и увидел, что огромная, утопающая в золоте и драгоценной мебели комната, в которой он лежал, наполнилась десятками тварей - огромные, в человеческий рост, свирепые черные шакалы с красными от злобы глазами, белыми, истекающими слюной клыками, черными длинными когтями и поднятыми загривками, набросились толпой на вскочившую с постели Лилит. Она била их наотмашь своим бичом, из которого вырывались слепящие искры и клубы серного едкого дыма, и шакалы с визгом отлетали прочь. Но их было много, слишком много... Звероподобные чудовища прыгали на нее со всех сторон, как охотничьи собаки на медведя, пытаясь схватить зубами ее за глотку или откусить кисти рук, но Лилит всякий раз ловко отступала в сторону или назад - и вот она уже прижата к углу. Отступать было некуда. Сет молча взял поданный ему Сехмет лук со стрелой и натянул его, целясь прямо в сердце Лилит, и наконечник его стрелы сверкал также ярко, как знойное солнце африканской пустыни.
  - Я всегда ненавидел тебя, черная шлюха! - процедил сквозь зубы Сет. - Отправляйся туда, куда тебе давно следует попасть!
  Но в этот момент Лилит пронзительно свистнула и словно бы из ниоткуда, прямо с улицы через окно запрыгнула какая-то черная тень, а за ней вторая, третья...
  Одна из них, самая большая, Черный Пес, с ревом, от которого у Ганина сразу заложило уши, разметала в стороны, как ребенок - надоевшие игрушки, шакалов, бывших по сравнению с ним как щенки перед взрослой собакой. Другая - черная кошка в человеческий рост - кинулась на Сехмет, в свою очередь, обратившуюся в песочного цвета львицу, и между ними - рыжей и черной кошками - началась драка. А исполинский, размером с орла, черный ворон пулей подлетел к Сету и клюнул его изо всех сил прямо в глаз. Сет взвыл от боли и стрела из его лука ударила чуть выше головы Лилит. В том месте грянул взрыв, и в стене комнаты образовалась рваная черная дыра. Замешательства, учиненного ее свитой, хватило Лилит, чтобы крикнуть:
  - За мной, друзья! Уходим! Пока они не пришли в себя, пока у Сета нет глаза! - и первая прыгнула в черное отверстие, оставшееся после выстрела, а за ней, отбиваясь от наседавших шакалов и львицы Сехмет, и остальные черные животные. Отверстие на стене тут же исчезло, и шакалы разочарованно взвыли.
  Тут силы окончательно оставили Ганина. Он наконец смежил свинцовые веки и его разум опять погрузился во тьму...
  К камину в Библиотеке Ганина несли под руки Сехмет и Сет. Здесь же они облачили его в бархатный костюм. Ганин опять почувствовал прилив энергии, и костюм заставил его встать на ноги, снова действуя как второе тело. У Сета глаз уже регенерировал, только остался багровый кровоподтек на веке. Он был мрачнее тучи.
  Вновь при ударе часов раздался гром, вновь пошел из жерла камина дым, вновь блеснули языки пламени, вновь пламя приобрело человекообразные черты, вновь показался Солнцеокий.
  Он бросил быстрый взгляд на раненый глаз Сета и мрачно сказал:
  - Вижу, моя дочь, увы, как всегда продолжает играть в свои игры, пренебрегая волей отца! Избалованная девчонка, которая ради своей прихоти поставит опять все на карту, как тогда... - Солнцеокий устремился отсутствующим взором куда-то в сторону, словно что-то припоминая. - Сет, Сехмет - стерегите Художника еще сильнее, не спускайте с него глаз, а я отправлю за дочерью лучших охотников. На этот раз она не уйдет от наказания - я засажу ее так далеко, что и миллионов лет не хватить, чтобы оттуда вернуться!
  Сет и Сехмет довольно ухмыльнулись и кивнули головами в знак согласия, а потом удалились.
  - Вижу, ты еле стоишь, Художник, а ведь кроме этой ночи тебе предстоит еще одна. Ты оказался слабее, чем я думал, - сказал Солнцеокий.
  - Ты... ты... ты... - прохрипел Ганин, не в силах открыть рот и глаза, лишь кое-как поднимая дрожащую как у дряхлого старца руку.
  - Не трать драгоценные силы на слова, побереги их лучше для Портрета, - остановил его Солнцеокий. - Да, ты прав, Я утаил от тебя часть правды. Написав Портрет, ты отдашь всю свою жизненную силу ему и умрешь. Твоя тень станет жить отныне только в царстве теней. Это верно. Но все остальное останется в силе, ибо Я никогда не нарушаю своих слов! - Солнцеокий обиженно скривил губы - "мол, как ты мог обо мне подумать такое!" - Твоя тень вечно будет при мне, вечно будет писать то, что Я тебе буду говорить и ты навсегда освободишься от моей вздорной дочери, а написанный тобою Мой портрет действительно явит Меня, точнее Мое величие и совершенство, заблудшим овцам рода человеческого. Мое царство вновь будет восстановлено в вашем мире, каким оно было до того, как Распятый все испортил своим глупым вмешательством, и даже более того - Мое царство будет могущественнее, чем прежде, ибо Портрет впитывает не только твою силу, но и Мою, многократно ее усилив... Впрочем, мы увлеклись, тебе знать больше этого не нужно. Ты - Художник и твое дело - писать! Так принимайся же за работу!
  Солнцеокий опять ударил своим посохом об пол, опять зашипела кобра с рубиновыми глазами, опять появилось золотое облако из ее ощеренной пасти и опять Ганин увидел себя среди голубой лазури, кучевых облаков и трона с Властелином на нем.
  И опять мазки, и опять мука, и опять кровь, смешанная с потом, струится по лицу, падая на ботинки и штаны. Опять рука послушно двигается туда, куда увлекает ее волшебная кисть, а черный бархатный костюм не дает онемевшему и обессиленному телу рухнуть на землю. Опять сквозь опущенные свинцовые веки Ганин видит все также, как с открытыми глазами, опять... опять... опять...
  Новым в эту ночь было только то, что теперь кисть рисовала центральную часть Портрета. На холсте постепенно показывались широкие мускулистые плечи - плечи воина и вождя, величайшего в своем роде -, могучий богатырский торс, золотая, словно сотканная из солнечных лучей античная туника, препоясанная ремнем из золотых пластин, на бляхе которого красовался солнечный диск со множеством лучей - рук, казалось, стремящихся захватить в свои жаркие объятья весь мир. Над солнечным диском красовалась выбитая по-латыни надпись SOL INVICTUS. За туникой видна пурпурная мантия - императорская порфира -, которая ниспадает куда-то далеко вниз. Кажется, что она простирается с самого неба до самой земли - так она длинна! В красивых, словно выточенных на токарном станке руках, - два предмета. В левой - голубой земной шар. Взор Ганина невольно устремился к шару и он даже сквозь закрытые веки увидел миллиарды и миллиарды маленьких, как мурашей, людей, копошащихся внизу - плывущих на крохотных игрушечных корабликах, летающих на игрушечных самолетиках, ездящих на крошечных машинках. А потом что-то вспыхнуло перед его глазами, и он увидел, как исполинский колосс, которого он сейчас рисует, оказался на земле, миллиарды людей длинной вереницей подходят, чтобы припасть перед ним на колени, поцеловать пальцы его ног... Ой, да это ж не сам колосс - это Портрет! Только огромный, выше самого высокого небоскреба, и невероятно живой, невероятно подробный! Колосс на нем движет губами и что-то говорит, его безглазые прожекторы освещают каждого и у каждого из людей на лбу и правом плече выжигают то самое изображение, что четко обозначилось теперь на лбу и правом плече самого Колосса - три цифры, 666! Ганину почему-то стало тяжело, но он не мог отвести глаз, к счастью, мучившее его видение пропало само. Теперь предстояло нарисовать предмет в правой руке - изуродованный, расплавленный в омерзительную свастику золотой крест. Это изображение далось Ганину с невероятным трудом. Кровь хлынула уже изо рта, вываливались зубы, которые он выплевывал вместе с кровью, даже слезы из глаз и то было кровавыми. Когда Ганин стал задыхаться, работа опять внезапно прекратилась...
  - Следующая полночь будет последней, Художник! - напомнил громоподобный голос. - Твои мучения скоро прекратятся. А пока - ласки Сехмет заставят тебя позабыть твои страдания - до следующей полуночи!
  Вновь раздался удар грома и опять все стихло.
  В этот раз Ганина несли уже на руках. После ванной его тело положили на кровать, но он уже не чувствовал ничего. Сколько ни старалась Сехмет массировать его тело, ласкать его своим горячим шершавым языком - оно ни на что не реагировало.
  Но Ганина это уже не волновало. Его разум уже на десятой минуте погрузился во тьму.
  ОДИННАДЦАТЬ
  
  - ...Слушай, Снежана, ты можешь сейчас говорить? - раздался в трубке встревоженный хриплый голос Рогозина.
  - Да, а что? - Снежана только что вышла из душа, еще не успев как следует просушить волосы.
  - Ты ничего не замечаешь? Погода словно с ума сошла!
  - Правда?
  - Слушай, ты где была?! Посмотри в окно!
  Снежана, прижимая мобильный телефон к уху и одновременно высушивая волосы полотенцем другой рукой, быстро подошла к окну и охнула - снаружи разверзлись хляби небесные! Лил как из ведра дождь с градом, все улицы были залиты грязным и мутным потоком, который не успевали засасывать колодцы, тучи сплошным черным покрывалом затянули небо, солнца не было видно, сверкали молнии.
  - Ой, подожди, Рогозин, а как же моя дочь!? - вскрикнула Снежана и собиралась уже бросить трубку, как послышался звук открываемой двери и в квартиру вошли, истекая обильными струями дождевой воды, мама Снежаны со Светиком - все мокрые до нитки, несмотря на дождевики, зонтики и резиновые сапоги.
  - Слава Богу! - воскликнула Снежана и перекрестилась.
  - Фу! Еле добрались! - сказала ее мама, отряхивая одежду. - На улице - Бог знает что! Занятия в школах отменили, автобусы тоже... Хорошо, добрый человек подкинул! В машине слышала - по радио объявили не покидать дома, сильная угроза наводнения, говорят, МЧС скоро начнет эвакуацию, если дождь не прекратится...
  - Блин, только этого мне не хватало! - всплеснула руками Снежана, и как восклицательный знак к ее словам ударил еще один разряд грома и ливень хлынул еще сильнее.
  - Во-во! - поддержал ее в трубке Рогозин. - Но это еще не все! Пока ты там отсыпалась, мы тут с Виталиком сидели в лаборатории и кое-что накопали еще, теперь уже с видеозаписью...
  - Так, так, так... - с еле сдерживаемым волнением заговорила Снежана. - И что там?
  - Я тут плохо соображаю, конечно, я не Виталик, но кое-что я понял. В общем, если разложить твою видеозапись на кадры и каждый кадр прокручивать в увеличенном на 200-500% масштабе с очень медленной скоростью, то можно заметить...
  - ...можно заметить... - подхватила Снежана, садясь на диван и обнимая свободной рукой дочурку, как котенка, жмущегося к маме - она так соскучилась по ней!
  - ...можно заметить, что рисовал тот художник!!!
  - Аххххх... - Снежана без сил опустилась на спинку дивана и закрыла глаза.
  - И тебе не интересно, что он там рисовал, Снежана?! - с нотками обиды проговорил голос из трубки.
  - Ах, да, прости... - тут же пришла в себя Снежана. - Я просто разволновалась немного... И что он там такое рисовал?
  - Тебе нужно это видеть. Давай, я тебе скину ссылку на файлообменник.
  Снежана быстро включила ноутбук и перешла по ссылке, которую Рогозин послал ей на почту. Файл открывался медленно и тяжело, так что Снежана даже стала грызть ногти от нетерпения. Но, наконец, он открылся и Снежана не смогла оторвать взгляда от картинки.
  Она увидела стены Библиотеки в поместье Никитского, стеллажи древних книг, стол. Слабо, как в тумане, была видима какая-то антропоморфная фигура в берете, мольберт - зыбко, почти неразличимо, а на мольберте появлялось какое-то свечение.
  - Блин, Рогозин, ни хрена не вижу! Свечение какое-то!
  - Подожди, дальше смотри, дальше!
  Снежана набралась терпения и стала смотреть дальше. Действительно, свечение медленно, но верно становилось все ярче и ярче, ярче и ярче. Постепенно яркость свечения стала такой, что фигура, стоявшая с мольбертом, почти растворилась в нем, слилась с ним, а свет неожиданно стал принимать формы - в верхней части мольберта появилась что-то похожее на голову, и было отчетливо видно, что свечение исходит из глаз этой головы. Голова становилась все четче и четче, а фигура у мольберта, наконец, окончательно растворилась в ее свете, а потом стали бледнеть и растворяться и очертания самой Библиотеки.
  - Бог ты мой... - прошептала Снежана, но в этот момент запись прекратилась. - Черт! На самом интересном месте!
  - Вот, вот, Снежаночка, вот, вот! - закричал дрожащий от возбуждения голос в трубке. - Только вот съемка не прекратилась! Это было всего 10 минут, а ты снимала 25! Просто камера почему-то больше ничего не записала! Хотя батарея там до сих пор в порядке.
  - И что все это значит?
  - Это значит... Это значит... - не мог успокоиться Рогозин. - Что мы это видео загоним за бешеные бабки - и не только в Москву, а на ВВС, если не дальше! Это будет сенсация! Сенсация - понимаешь?! Это тебе не НЛО со слов пьяного тракториста в деревне Большие Комары, ха-ха! Это... это... настоящее чудо, понимаешь?!
  - Так, Рогозин, ты меня достал уже! Мне твои сенсации в одном месте увидеть охота, ты мне лучше скажи, что это означает для Ганина!? Как мы сможем достать его из этого дерьма, а?! Только это меня интересует!
  - Ну, не знаю... - Снежана не видела, но по голосу догадалась, что он обиженно надул губы - "мол, я тут тебе ТАКОЕ сообщаю, а ты-ы-ы-ы-ы..." - Он же в "тонком мире", понимаешь? Его оттуда не достать. Это все равно что в Зазеркалье попасть или на луну, а если будешь что-то говорить, он даже и не услышит...
  - Да пошел ты! - вдруг не выдержала Снежана - она бы выругалась и почище, но Светик был рядом. - Запихай свои сказки хоть в пасть к дьяволу, а я сейчас же еду в поместье и сделаю все, что возможно, чтобы спасти Ганина, - одна!!! - ты меня понял?!
  Ответа Снежана дожидаться не стала - просто бросила телефон с размаху в стену так, что он разлетелся вдребезги. В комнату вбежала испуганная мама...
  Но тут раздался звонок в дверь. Мама отправилась открывать. Из коридора послышались мужские голоса.
  - Да... да... квартира Бельских... да, по адресу... а что случилось? Ах... уже сейчас? Да? Но нам нужно... Нет, нельзя? - послышались торопливые беспокойные ответы.
  - Мам, ну кто там еще! - с досадой крикнула Снежана. Но в комнату уже зашли двое мужчин в хаки, в брезентовых плащах с капюшонами, с которых стекала струйками вода, и резиновых сапогах - "болотниках".
  - Простите за беспокойство! Сержант Лебедев и рядовой Михайлов. Мы эвакуируем ваш подъезд. Внизу стоит грузовик. Прошу проследовать за нами!
  - Как... эвакуировать?.. - сердце у Снежаны защемило. Она побледнела и прислонилась опять к спинке дивана. - А... Леша?..
  - Ваш муж где-то в городе? - тут же понимающе подхватил сержант. - Если он на работе, то его обязательно эвакуирует другая бригада. А если он...
  - Да не на работе он! - вдруг взвизгнула Снежана. - Не на работе и никто, кроме меня, ему помочь не сможет!!! - с этими словами Снежана рванулась было к выходу, но сержант Лебедев - двухметровый здоровяк - крепко схватил ее за руку. Снежана стала биться в истерике, кричать "пусти!", но для него она была не тяжелее пушинки.
  - Гражданка Бельская, гражданка... Мы не можем Вас отпустить, мы отвечаем головой за ваш подъезд! Вы погибнете - машина заглохнет и Вас затопит, Вы ЭТО понимаете?! А Вашего мужа все равно эвакуирует другая бригада - встретитесь потом в лагере для пострадавших.
  - Снежа, Снежечка, Снежочек, да успокойся ты! - закудахтала мама.
  - Мама, мамочка!!! - заплакала испуганная Света, размазывая слезы по лицу.
  - Вот видите, Вы и ребенка напугали, - спокойно сказал сержант. - Ну все, Юр, повели, а то нам еще полподъезда упаковывать.
  Через несколько минут Снежана оказалась в здоровенном военном фургоне "Камаз" с крышей из брезента, слева от нее на лавочке сидела мама со Светиком, справа - какая-то женщина с собачкой. Весь фургон был забит до отказа. Наконец, через отверстие в брезенте пролезли еще несколько человек и заняли оставшиеся места.
  - Все, последние, давай, Юра! - раздался голос сержанта. Шумно хлопнула дверь кабины - это залезли в машину рядовой и сержант -, рыкнул двигатель - и здоровенный военный внедорожник тронулся, увязая почти на треть в мутной дождевой воде. Кузов нещадно трясло, было душно, темно и влажно. Вдобавок плакали маленькие дети, мяукали кошки и гавкали собаки, душераздирающе чирикали чьи-то канарейки. На душе у Снежаны было паршиво. Но больше всего она жалела о том, что так необдуманно раздолбала свой мобильный телефон.
  Что происходило снаружи и где они ехали, Снежана не видела. Окошек в фургоне не было. Свет просачивался лишь через узкие щели в брезенте. Шум двигателей и болтовня в фургоне мешали слышать, что происходит снаружи. Безбожно трясло. От скуки и тряски Снежану укачало, и она не заметила, как заснула.
  ...Снежана сидела в кабине "ланкруизера" Рогозина. Он остановился в какой-то глуши, то ли куда-то врезавшись, то ли застряв в яме с грязью. Повсюду лил непрекращающийся ни на секунду ливень, ничего не было видно. Рогозин матерился. Вдруг в окошко кто-то постучал. Рогозин хотел сматериться еще раз, но Снежана хлопнула его кулаком по спине и он замолчал. Снежана открыла дверцу, но незнакомец, которого она не видела, почему-то не входил...
  - Слушайте, ну, Вы долго там стоять будете? - вдруг не выдержала Снежана. - Зачем стучитесь!?
  - А ты почто сидишь тут, девочка, а?! - раздался в ответ знакомый старческий голос. - А, ну, выходи! - из темноты протянулась рука, взялась за запястье Снежаны и потащила, причем так сильно, что она и подумать не успела, как пулей вылетела в темноту...
  ...Очнулась Снежана на полу фургона - видимо, машину занесло на повороте и она кувыркнулась прямо на пол. Мама и соседки тут же бросились ее поднимать, но Снежана уже вскочила на ноги сама. Мотор рыкнул и затих. Раздался грохот открываемой двери кабины, плеск прыгающих в воду ног и ядреный солдатский мат. Если отбросить все слова, начинающиеся на е... е... б... ж.. х... и другие известные буквы кириллического алфавита великого и могучего русского языка, то можно было понять, что дорогу перегородила какая-то машина - в общем, попали в пробку.
  Но Снежана об этом не думала. Она ликовала! И в ее голове сразу созрел отчаянный план.
  Первым делом она быстро поцеловала дочурку, обняла маму и шепнула "Я скоро вернусь", а потом, крепко сжимая сумочку, юркнула прочь из фургона, спиной ощущая множество направленных на нее удивленных взглядов. Снежана ловко спрыгнула на дорогу. И хотя она была в дождевике с капюшоном, который ей выдали МЧС-ники, и в резиновых сапогах, она тут же промокла до нитки. Ливень бил наискось, дул сильный ветер, полы дождевика развевались в разные стороны и в образовывающиеся отверстия проникала влага. К тому же вода была выше колен и резиновые сапоги сразу же залило. Ноги окоченели. Но Снежана, несмотря ни на что, продираясь сквозь дождь и ветер, пошла по направлению к кабине фургона.
  Определить, где она находится, не было никакой возможности - везде пелена дождя, лишь сбоку виднелись тени каких-то домов, деревьев. У кабины стояли трое МЧС-ников и матерились - на повороте какой-то джип не вписался и выехал на встречную полосу, причем его развернуло наполовину, так что он загородил всю дорогу. Его хозяин тоже вышел и что-то с ними выяснял.
  Снежана поняла, что счет идет на секунды - скоро они разрулят проблему и тогда будет поздно. Она быстро расстегнула сумочку и достала свой травматический пистолет, по виду - если не давать его в руки специалисту для внимательного осмотра - практически ничем не отличающийся от полицейского "макарова", но стреляющий металлическими шариками, а не пулями. Вкрадчиво, как кошка, подойдя к джипу, она демонстративно щелкнула затвором и, в ту же секунду, как лица мужчин повернулись к ней, что есть мочи закричала:
  - А ну, руки вверх, за голову, быстро или я вас всех на хрен перестреляю! Быстро, кому говорю! Быстро!!!
  - Т-ты чево, девочка... - начал было сержант Лебедев. - Совсем рехнулась?!
  - Заткнись, слышишь!? Заткнись, кому говорю! Пристрелю, слышишь, пристрелю!!! А ты, урод, ключи мне, быстро! - Снежана направило дуло пистолета прямо на полноватого увальня из джипа. - Живо, а то башку прострелю!
  Увалень закивал своей бритой головой со вторым подбородком и трясущимися руками, вынув ключи из зажигания, подал девушке.
  - Эй, ты че это делать собралась, дурочка! Эй, ты куда это?! - закричал сержант. - Дура ты, утонешь, мать твою, ребенок один останется!
  - Да пошел ты!!! - сквозь зубы рявкнула Снежана. - Дернешься, жена твоя одна останется, понял?!
  Она юркнула в просторную кабину "ландкруизера" и мягко хлопнула дверцей, быстро вставила ключи в замок зажигания и машина, зафырчав, дернулась, хищно сверкая желтыми огнями фар.
  Сержант еще крутил пальцем у виска, но Снежана уже не обращала на него внимания - пока она в машине, они ей ничего не сделают, если только не станут стрелять, но оружия у МЧС-ников не было.
  Снежана, бешено вращая рулевое колесо, кое-как выехала на трассу и дала газу. Она не знала, где она и куда поедет, но знала одно - она хочет быть как можно дальше от этого проклятого фургона! Машина зарычала, мощные колеса завращались и "ландкруизер", оправдывая свое название, как крейсер принялся продираться сквозь мутные волны вселенского потопа.
  Снежана включила дворники и, заодно, радио и расслабилась - фургон уже скрылся за стеной дождя. По радио объявляли о том, что началась эвакуация города в связи с угрозой затопления, просили всех оставаться на своих местах, звонить в 911 в случае опасности и т.д. и т.п. Снежана разочаровано выключила приемник и переключила рычажок магнитолы на записи. Заиграла какая-то опера.
  - Ладно, пусть будет, а то в тишине я тут совсем с катушек съеду. Блин! Все ноги мокрые!
  Снежана посмотрела в сторону и заметила, что из дождевого полумрака выплыл голубой металлический щит, и на нем четко вырисовывалась сделанная ярко-белой краской надпись со стрелкой - указателем - "Марьино" 5 км.
  - Фантастика! Блин, ну бывает же такое! - воскликнула Снежана, ударив по рулю руками и случайно при этом попав по клаксону, так что машина взвыла как резаная - Так я ж в двух шагах от поместья! Ну, везет же мне сегодня, а?!
  Снежана нажала педаль газа до упора и машина, рыкнув, как разгневанный лев, рванула вперед.
  Когда "ландкруизер" уткнулся носом в железные ворота, его никто не остановил. Снежана выпрыгнула из машины и с фонариком в руках, который она достала из сумочки, бросилась в сторону КПП. Дверь в КПП легко отворилась - внутри никого не было. "Видимо, эти эвакуаторы хреновы уже и тут успели побывать, - подумала Снежана и удовлетворенно хмыкнула. - Ну, мне же лучше..."
  Она некоторое время покопалась на стенде с ключами и, в конце концов, фиолетово-синий луч электрического фонарика выхватил нужный ключ с номером 6С. Снежана спрятала ключ в сумочке и открыла дверь, ведущую из КПП на территорию поместья, и побежала, утопая по колено в грязной воде. С трудом добравшись до дома, она по ступенькам забралась под крышу портика и облегченно вздохнула. Здесь она тут же выбросила бесполезные сапоги и промокшие носки и вошла внутрь.
  Благодаря тому, что поместье стояло на высоком кирпичном фундаменте, вода еще не добралась до него, и потому внутри было сухо. Снежана скинула с себя мокрую одежду, оставшись совершенно нагой. Отыскав путь в комнату для гостей, она нашла кое-какую первую попавшуюся одежду - короткие шорты, майку, кроссовки - и, не теряя больше ни секунды, бросилась в комнату с Портретом. Она не знала, почему она хочет попасть именно туда, чем ей может помочь Портрет, попытавшийся ее убить всего несколько дней тому назад, но она знала точно одно - в этой чертовой головоломке ключ может быть только один, и этот ключ - сам проклятый Портрет! С него все началось - с ним все и закончится. Если Портрет - это какие-то там врата из того, "тонкого", как выразился этот урод Рогозин, "мира" - ведь как иначе попал сюда этот странный говорящий кот? -, то только через эти же врата она сможет достучаться до Ганина. Бродить же по пустой библиотеке, как показал опыт, бесполезно.
  Снежана быстро, перескакивая через ступеньку, поднялась по центральной лестнице на третий этаж - благо, фонарик и хорошая визуальная память не давали ей сбиться! - и побежала направо по галерее. Поворот, еще поворот, вот та самая рекреация с котом, еще поворот, теперь прямо, прямо, направо и еще раз направо... Раз, два... шесть... Ну, вот и комната 6С!
  Снежана дрожащей непослушной рукой просунула ключ в замочную скважину и открыла большую, в два человеческих роста, дверь с медной позолоченной ручкой.
  Сказать, что Снежане было страшно - значит, ничего не сказать - по ее спине пробежал холодок, а кожа на спине мгновенно стала "гусиной", но она, тем не менее, переборола свой страх и сделала решительный шаг вперед.
  В комнате ровным счетом ничего не изменилось. По-прежнему золотые подсвечники, картины, дубовая мебель с резными ручками, кровать под шелковым балдахином, роскошные в два человеческого роста окна и..., конечно же, ПОРТРЕТ!!!
  Снежана направила было луч фонаря на него, но это было излишним - над портретом уже горела, непонятно кем включенная в абсолютно безлюдном доме, подсветка!
  Она быстро подошла к нему и на всякий случай достала из сумочки пистолет - хотя чем он мог здесь ей помочь? Во всяком случае, уверенность он ей придавал.
  Снежана направила пистолет на девушку и прошипела:
  - Слушай, ты, как там тебя? Я не шучу! Из этой вот пушки я в тебе десять дырок наделаю - он и фанеру пробивает насквозь, слышишь? А ну говори, куда делся Леша и как мне его достать! Говори, сучка крашеная, а то хуже будет!
  Но Портрет безмолвствовал.
  Снежана как-то неуверенно опустила пистолет и внимательно присмотрелась к нему.
  Он, за прошедшие двое суток, как оказалось, сильно изменился! Глаза у нарисованной на нем девушки потускнели, щеки побледнели, краска у глаз и щек размылась от влаги. Портрет как бы потух, словно потерял большую часть своей жизни и силы...
  - Неужели это все? Неужели? Я просто не могу в это поверить! - закричала в сердцах Снежана. - Неужели Портрет умер и туда больше нет прохода!?
  - Туда-ссс нет-ссс, гос-с-с-с-спожа, мяу! - раздался вдруг знакомый кошачий голос сзади и Снежана аж подпрыгнула на месте, выронив фонарик. Она развернулась на 180 градусов и тут же на улице ударил гром, ярко вспыхнула молния и в ее свете она отчетливо увидела... Того же самого кота в человеческий рост, стоящего на двух задних лапках!
  - Ах, ты, сволочь мохнатая! - вскрикнула Снежана, вспомнив свою предыдущую встречу с коварным животным, и подняла пистолет, в полминуты выпустив в него всю обойму! Металлические шарики с громким щелчком и пронзительным свистом вырывались из дула пистолета, и обыкновенному коту пришлось бы от них плохо - любой из этих шариков, попади он в висок или глаз, мог бы убить и взрослого человека! Однако этого кота шарики ничуть не смутили - он просто открыл рот и все десять залетели ему прямо в пасть, которую он затем спокойно закрыл и смачно рыгнул.
  - Я тоже рад нашей встрече, миледи! - галантно поклонился кот, словно готовясь пригласить даму на вальс! - Но у нас много дел, а потому я бы хотел отложить обмен любезностями на более подходящее время.
  - Да вы с этой чертовой вороной чуть не убили меня тут, а...
  -...ну не убили же! - тут же нашелся кот, сверкнув в темноте зелеными глазами. - А вот если Вы не поторопитесь, Ваш любимый художник точно помрет, "откинет", так сказать, "копыта", как любит выражаться мой пернатый и клювоносый коллега!
  - Ш... что...? - Снежана пошатнулась и взгляд ее затуманился от слез, но Кот тут же нашелся, как и в прошлый раз быстро подставив даме кресло, на которое она и упала.
  - Оххххх! Ну, как же меня достали все эти кисейные барышни, мяу! Одна бесится как укушенная слепнем пантера, другая - чуть что - в слезы! Никакого покою нету, мать честная, ну, никакулечки! Все, ставлю условие - либо отпуск, либо смерть! Не могу больше смотреть на этих баб-с, мочи уж нету, лучше уж пистолет к виску, ей-Богу, лучше уж гранату в рот мне запихать, лучше уж повесить меня кверх ногами и бить по ребрам палкой - вот так вот, хрясь-бац! - лучше уж сжечь меня заживо на газовой плите, лучше уж... - но договорить чересчур разговорчивый кот не успел, потому что Снежана быстро пришла в себя и тут же, схватив кота за плечи, затрясла его.
  - Говори, не тяни! Умоляю!
  - Вот это уже деловой разговор! - довольно мурлыкнул Кот. - Вот это конструктив, понимаю! Ну, что ж, приступим к делу - только, чур, меня не перебивать своими "охами" да "ахами" - дело не ждет!
  Кот вырвал свои лапки из рук Снежаны и, заложив их за спину, стал ходить из одной стороны комнаты в другую, точь-в-точь как важный профессор на лекции, и размеренным голосом, не торопясь, вещать:
  - Видите ли, милостивая госпожа, с Вашим художником дело и в самом деле - хуже некуда. Завтра в 4 часа утра он умрет! - Снежана чуть не взвыла, но вовремя сдержалась, закрыв рот ладошками, вспомнив предупреждение Кота. Кот довольно хмыкнул и, как ни в чем не бывало, продолжал.
  - Дело в том, что наш общий знакомый опрометчиво дал согласие написать портрет повелителя бессмертных - кто это - не спрашивайте - говорить об этом долго, а времени у нас - крайне мало. Так вот. Казалось бы, портретик - дело пустяковое - писулька, бумажка, краска да каракули, раз-два - и готово! Но, нет, тут все не так-то просто! - Кот довольно хихикнул и потер верхними лапками друг о дружку. - Художник наш, сам того не зная, имеет очень редкий дар, весьма редкий и потому весьма ценный... Я, например, на своем веку, последний раз такой, так сказать, экземплярчик встречал лет эдак триста назад без малого, мяу, и то за несколько тыщ километров отседова! Дар этот состоит, коротко говоря, в том, что он может - неосознанно, конечно же! - устанавливать связь между вашим миром и нашими мирами. Бог его знает, откуда это у него, но раз лет в 200-300 такое и вправду случается! Мы таких людей называем "медиумами" - посредниками то бишь - и обычно такие люди становятся основателями разных всяких культов, пророками, оракулами, святыми и тэ дэ и тэ пэ - сами понимаете, говорить подробнее излишне, кхе-кхе! - Кот важно прокашлялся и исподлобья взглянул на притихшую Снежану. И только теперь она заметила, что на носу у Кота непонятно откуда появились круглые очки - пенсне, а на груди - белая манишка, отчего теперь он уже совсем точно походил на какого-то дореволюционного профессора. - Но - и это случается крайне редко! - этот "медиум" оказался еще и художником, причем художником - необыкновенно талантливым, рисующим картины, практически ничем не отличающиеся от действительности, а за этим стоит, кхе-кхе, уже кое-что посерьезней! - Снежана едва подавила в себе возникший вопрос, Кот же сделал паузу и продолжал важно ходить по комнате.
  - Таким образом, получается, что он может, благодаря своему таланту художника, творить на холсте новую действительность, а, будучи "медиумом", он может придавать этой действительности свойство эдакой жизни, позволять ей проникать в ваш мир. Скажем, увидит он во сне девушку, нарисует ее, а она - хлоп! - и попала в ваш мир, здорово, не правда ли? Хе-хе! Вот моя госпожа этим и воспользовалась... Она этих "медиумов" пасет также, как людские пастухи - овец своих, хе-хе, глазок своих востреньких, ручек своих загребущих с них не спускает. Любит она, знаете, погулять в вашем мире, поразвлекаться, попроказничать да - что уж греха таить! - поразвратничать. А тут еще "медиум" и художник к тому же! Ну, и понеслось тут... Все бы хорошо закончилось, но тут прознал об этом ее папаша, а он тот еще орел - своего никогда не упустит! Дочка вначале вроде бы отпиралась, да уж больно он крутого нрава у нас - змеиная голова у кого угодно правду-то выпытает! А резон у него был посерьезней, чем у дочки-то... Та хотела просто дверку свою иметь к вам, развлекаться чтобы, а у него - дело почище. Задумал он - не много ни мало! - с помощью "медиума" перекроить всю вселенную. В самом деле, если наш художничек может переводить "ту" реальность в "эту", то он легко, если ему в этом помочь, конечно же, сможет перекроить и "эту" реальность в "ту", не правда ли? Вот и вышел планчик у него - нарисовать нужный портретец, в нужном ракурсе, так сказать, и вот уже не просто дверка от нас к вам, а новая реальность у вас самих! Хорошо придумано, не правда ли, хи-хи?
  - Вы, наверное, сейчас ломаете свою прелестную головку, "а причем тут я"? - блеснув стеклами очков, спросил Кот, глядя на недоуменное лицо Снежаны. - Да притом, что для такой вот операции, так сказать, - шутка ли - весь мир перекроить! - "медиум" должен отдать все свои силы без остатка! А потом - хлоп! - даже души от него не останется, не то что тела! Будет одна неразумная жалкая тень! Как му-ш-ш-ш-шка жу-жжжжжащая, вот и все-ссс! - Кот пронзительно зажужжал, удивительно виртуозно подражая насекомому, а потом хлопнул лапками друг о друга, звонко ее "раздавив". Снежана опять закусила губы, с трудом подавив в себе плачь, а Кот опять хитро на нее взглянул, блеснув стеклышками пенсне, и как ни в чем не бывало продолжил. - Но тут моя госпожа уже не выдержала. Ведь пока художник жив, жив и его портрет, а, значит, есть тогда и у нашей госпожи дверка в ваш пр-р-р-р-релестненький мирок, нет художника - нет и дверки - все прос-с-с-с-то-ссс! Художник для нас - ключик-с, золотой ключик-с, если угодно-ссс, хи-хи! А так - забирайте Вы его себе, живите с ним, сколько хотите-с, нам не жалко! Ну, теперь, надеюсь, Вам все понятно-ссс? Почему наша госпожа ну никак не заинтересована в том, чтобы наш художник превратился в тень? Но, с другой стороны, и открыто вырвать его из рук отца она тоже не может. Но способ все-таки есть! - торжественно сказал Кот и встал на месте, повернувшись мордой к Снежане. - И здесь без Вас нам просто не обойтись, а потому мы - в моем, так сказать, лице - предлагаем Вам сделку! - Кот на цыпочках, не слышно, как могут это делать только животные его семейства, подкрался к Снежане и зашептал. - Сделка такова - Вы помогаете нам, а мы спасаем Вашего любовника, как Вам такой расчет?
  - И... что же от меня потребуется? - настороженно прошептала Снежана.
  - А-а-а-а! Пара пустяков! Ну, сущие пустяки, право! - махнул лапкой Кот. - Всего-то-навсего, тепло Вашего тела, простите за хамство, хи-хи! Видите ли, он полностью истощен, высосан весь, как мо-з-з-з-з-з-з-з-говая косточка-сссс... - и в руках Кота неизвестно откуда показалась толстая мозговая кость, из которой он с шумным хлюпаньем высосал все ее содержимое.
  - Ради любимого я на все согласна! - решительно кивнула головой Снежана.
  - Ну и замечательно-ссс! - воскликнул Кот, чуть ли не подпрыгнув от радости. - Я так и думал, я так и думал... А Госпожа еще сомневалась, а вот она, туточки, мяу! Живая и здоровая, р-р-р-р-р-розовенькая, как персик, сочненький персик! - Кот смачно чмокнул губами. - Ну, а теперь - милости пр-р-р-р-р-росим! - он опять изогнулся в учтивом поклоне, указывая верхними лапками на портрет.
  На этот раз, как тут же отметила про себя Снежана, Портрет действительно ожил - глаза ее собственного двойника заблестели, на губах появился влажный блеск, на щеках - румянец. Внезапно изображение действительно ожило - губы растянулись в улыбке, ветви деревьев на заднем фоне зашевелились, послышалось утиное кряканье и шелест волн пруда. Свет полуденного солнца полился в комнату из Портрета прямо как из открытого окна, и рука девушки потянулась к Снежане:
  - Возьмись за мою ладонь! - послышалось мягкое, ласковое, мелодичное сопрано. - Добро пожаловать в Зазеркалье!
  Снежана взяла тонкую, но необыкновенно горячую руку, протянувшуюся к ней из Портрета, и ее словно ударило электрическим током, но она не испугалась, а смело сделала шаг вперед, потом другой и... Вот она уже оказалась на зеленой лужайке перед белой беседкой, а чуть поодаль, на невысоком холме, стоял розовый замок, на шпилях которого гордо реяли белоснежные знамена, и шпилей на замке было ровно одиннадцать.
  
  ДВЕНАДЦАТЬ
  
  Черное марево густого тумана - жирного, холодного, мертвого. Тумана без конца и края, без проблесков света, чем-то напоминающего арктический океан в полярную ночь, но без островов, берегов, без живности и света, даже без айсбергов и дрейфующих льдин. Одно бескрайнее и однотонное море, холод которого пронизывает до костей, лишает жизни разум, умерщвляет чувства - все, кроме одного - осязания - и, наверное, лишь для того, чтобы помучить свою жертву бесконечным ощущением ледяного холода и пустоты...
  Но вот, когда, казалось бы, мозг вот-вот готов взорваться от невыносимой пытки ледяным безмолвием, вдруг где-то вдали он увидел просвет. В необъятном черном жирном мареве появилась какая-то тонкая и изящная золотистая сеть, от которой исходило живительное тепло. Его неодолимой силой потянуло к этой сети, а потом, когда ее мягкие шелковистые горячие нити опутали его со всех сторон, поток энергии живительным разрядом ударил в его мозг, разум очнулся от спячки, и он вспомнил все! А потом его потащило куда-то вверх с огромной, головокружительной быстротой...
  Ганин тяжело выдохнул, словно он действительно только что вынырнул из глубокого океана и глухо закашлялся. Внутри себя он по-прежнему ощущал арктический холод. Он хотел было поежиться и зарыться, как когда-то в далеком детстве, под теплое одеяло, но почему-то не смог этого сделать - мышцы были полностью парализованы холодом, так что он не мог пошевелить ни руками, ни ногами.
  - Не делай ничего, леж-ж-ж-ж-ж-ж-жи, как леж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-жишь, не подавай виду, что ты прос-с-с-с-с-с-с-снулся... - раздался тоненький писклявый голосочек у самого уха.
  Ганин с трудом приоткрыл глаза. Он лежал в полутемной комнате, а прямо над ним плясал в воздухе маленький комарик. Ганин с трудом кивнул головой. Внезапно до его слуха донесся звериный храп. Ганин с трудом повернул голову на звук и увидел, что рядом с ним на кровати лежит здоровенная песочно-желтая львица и, свернувшись клубком, прямо как домашняя кошка, крепко спит. Впрочем, ее уши, как и у всякой кошки, были настороже и время от времени шевелились даже во сне. Услышав звук движения головы Ганина, она тут же открыла глаза, и в них вспыхнули яркие песочно-желтые огоньки, но Ганин уже успел закрыть глаза и львица скоро опять заснула. Где-то в коридоре слышались тяжелые шаги и клацанье когтей другого крупного животного - Ганин вспомнил, что у львицы был брат.
  Прошло несколько минут, и комарик запищал у уха снова.
  - Не пугайс-с-с-с-с-ся. Что бы ни произошло, не подавай виду, что ты что-то видишь или слышишь, леж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-жи, как мертвец, ты меня понял?
  Ганин молча кивнул головой, опять приоткрывая глаза. Комарик еще немного покружил и попищал, а потом куда-то пропал.
  Через некоторое время Ганин ощутил, как что-то скользкое и холодное упало на его обнаженную грудь. Он внимательно присмотрелся и увидел длинную черную кобру. Ганин с трудом подавил в себе чувство отвращения и ужаса, в то время как змея медленно обвивала его тело своим прохладным и склизким хвостом. Наконец, он увидел ее маленькую мордочку с черными блестящими глазками - бусинками над собой, широкий черный с серебром капюшон. Кобра тихо зашипела, обнажила свои длинные белые ядовитые зубы и, не успел Ганин испугаться, стремительно вонзила их в шею, прямо в сонную артерию. Ганин с трудом, памятуя предупреждение, подавил вскрик, но больно не было - настолько шея онемела от холода, точь-в-точь как десны после анестезии в кабинете зубного врача. Чуть только кобра отняла свою пасть, как он почувствовал, как яд медленно, но верно распространяется по всему телу. Постепенно вместо леденящего холода, который он ощущал повсюду - вовне и внутри -, в груди его начинало расти пьянящее ощущение легкости и свободы. Ему показалось, что теперь он сможет не просто бегать и прыгать, как молодой козленок, но даже и летать, как птица. Сковывающий ледяной панцирь окончательно разжал свои мертвящие объятия, Ганин взмахнул руками и - сам того не ожидая, оказался аккурат под потолком комнаты! Большого труда стоило ему подавить в себе желание рассмеяться от всей души! Он стал с наслаждением махать руками, наматывая круги вокруг люстры, как мотылек. После двух суток тяжести, боли, несвободы это было поистине непередаваемое блаженство! Однако чувство эйфории сразу же прошло, стоило только ему взглянуть вниз и увидеть там самого себя, точнее, свое тело: бледное, с синими губами, черными впадинами вместо глаз, восковым лицом, окостеневшими пожелтевшими кистями рук... Это было не его тело. Это был труп.
  Змеи уже видно не было. Вместо этого к нему подлетел все тот же маленький комарик и прожужжал:
  - С-с-с-с-с-следуйте з-з-з-з-з-за мной, милорд, з-з-з-з-з... Нам предс-с-с-с-с-стоит долгое путешествие.
  С этими словами он подлетел к стене. Там Ганин увидел небольшое черное отверстие, вроде вентиляционной шахты. Туда юркнул комарик, а вслед за ним полетел и он сам.
  Когда он, наконец, долетел до светлого пространства, то сначала не увидел ничего - так после кромешной тьмы, царившей в тоннеле, ослепил его тамошний свет! Однако когда глаза привыкли к нему, пред его взором предстал довольно просторный грот какой-то пещеры, в центре которого располагалось огненное озеро, являвшееся источником света, из которого вытекали четыре реки. Подземелье было унылым, пустым, а местами и просто отвратительным. Под ногами чернела потрескавшаяся от жары почва, напоминавшая природный асфальт. В некоторых местах - как раз там, где на ней были трещины, иногда доходившие до локтя шириной, - она поросла странными растениями больше человеческого роста высотой, покрытыми крючковатыми колючками в палец длинной и ядовито-зелеными зубастыми цветами. А по стенам и потолку подземелья ползали какие-то странные черные существа, напоминавшие чем-то тараканов или пауков.
  Между тем комарик полетел прямо к озеру и приземлился на его берегу. То же самое сделал и Ганин, мрачно оглядываясь вокруг.
  - Что это? - шепотом спросил он.
  - Это твое убе-ж-ж-ж-ж-жище, временно пока, з-з-з-з-з-з... - пропищал комарик. - З-з-з-з-з-здес-с-с-с-с-ь тебя не найдут-сссс, сиди тут, пока госпо-ж-ж-ж-ж-жа не поз-з-з-з-з-зовет, хи-хи!
  Ганин хотел спросить что-то еще, но его таинственный проводник уже куда-то исчез.
  Ганин уныло уселся прямо у кромки светящегося озера и заскучал. Жаль, что его поверхность не отражала ничего - он ведь даже не знал, как теперь выглядит!
  Вдруг кто-то тихонько подсел к нему. Ганин мгновенно взмыл в воздух, но тень только еле слышно зашуршала.
  - А-а-а-а-а, новенький, хе-хе... Ничего-ничего, привыкнеш-ш-ш-ш-шь иш-ш-шо!
  Ганин с омерзением посмотрел на паукообразную (или тараканообразную?) черную тень, сидевшую рядом с тем местом, откуда он только что взлетел.
  - Ты кто? Где я?
  - А ты ш-ш-ш-што, не знаеш-ш-ш-ш-шь, хе-хе? - прошуршала еле слышно тень. - Наверное, наверху уж совсем все шиворот навыворот стало! В мое-то время вс-с-с-с-се про это з-з-з-з-знали... И, как ни странно, все равно сюда попадали, хе-хе-хе-хе-хе!!! - Тень мерзко смеялась и потирала передние щупальца - лапки друг о дружку точь-в-точь как жирная навозная муха.
  - Ближе к делу! - дрожащим голосом сказал Ганин. - Сказал "А" - говори и "Б" - или я улетаю!
  Но тень снова закатилась скрежещущим неприятным смехом.
  - Куда ж ты отсюда улетиш-ш-ш-шь, милок? Впрочем, даже здесь есть где развлечься, так что если будеш-ш-ш-шь паинькой, я тебе покажу ш-ш-ш-што-нибудь веселенькое, хе-хе!
  - И все же - кто ты и где я нахожусь?
  - А тебе не с-с-с-с-сказали? Странно-ссс... Обычно всем говорят еще перед тоннелем... Ну, да ладно, думать много вредно-ссс, - тень снисходительно махнула сразу тремя правыми лапками - щупальцами. - Тогда, так уж-ж-ж-ж и быть-с, с-с-с-с-скажу я! Если по-ихнему, то это с-с-с-сектор Li-1212, уровень тоже No12 - кругленькая циф-ф-ф-ф-ферка, не правда ли-ссс? Хе-хе! -, который с-с-с-с-сспециализируется на concubines bestiaries, хе-хе-хе. Ну, а ес-с-с-с-сли по-нашему, то добро пожаловать в преисподнюю - а-ха-ха-ха-ха! Точнее, в ту ее часть, где обитают любители амурных наслаждений! Сюда их как в воронку всех и затягивает...
  Ганина передернуло, и он зябко поежился.
  - Да ты не боис-с-с-с-сь! Всех новичков поначалу пугает, а потом - ничего вроде-с. И не хочется больше никуда... Ты не смотри, что тут мебели нету да мрачновато-с малость, зато все что надо-ссссс - всегда под рукой! - тень как-то уродливо дернулась и Ганину показалось, что она заговорщицки подмигнула, хотя глаз у нее и не было видно.
  - Что... под рукой? - непонимающе спросил Ганин.
  Но тень лишь гаденько захихикала и опять "подмигнула".
  - Ладно, так у-ш-ш-ш-ш и быть-ссс... Идем, покажу тебе кое-что!
  Тень на манер таракана быстро засеменила лапками, направившись куда-то вдоль одной из светящихся рек. Ганин приземлился и побежал вслед за ней, продолжая с опаской озираться по сторонам. Он только теперь заметил, что кишащие на потолке и стенах пещеры твари вовсю оглядывают его и шушукаются между собою теневыми шелестящими, как палая осенняя листва, голосами.
  Наконец, таинственный проводник Ганина нырнул в какой-то тоннель, куда текла и светящаяся река, и некоторое время они бежали почти в полной темноте. Если бы не свет от реки, можно было бы и заблудиться... Впрочем, на стенках тоннеля горело много каких-то ярких точек - звездочек, от которых то и дело к Ганину протягивались какие-то тонкие мягкие лапки, но каждый раз отдергивались в последний момент.
  - Ты с-с-с-с-смотри, новичок, держис-с-с-сь речки, а то утащ-щ-щ-щат, хе-хе! Они у нас тут уш-ш-ш-шлые!
  - Кто - "они"? - спросил Ганин.
  - "Бес-с-с-спредельщ-щ-щ-щ-щики", мы их так называем-ссс, хе-хе! Хорош-ш-ш-ш-шо, что они свет ненавидят, а то бы спас-с-с-с-су тут от них не было бы. Любят, знаете ли, в темноту затащ-щ-щ-щ-щить, да там... В общем, лучше с ними не с-с-с-с-связываться! Впрочем, если ты - любитель осс-с-с-с-стреньких ощущеньиц-ссс, как мой братец-ссс, хе-хе, то можно и к ним, только потом замучаешься выбираться оттуда - они могут затащ-щ-щ-щ-щить тебя туда, куда ворон костей не заносил, и еще и не отпускают!.. Впрочем, мы уже приш-ш-ш-ш-шли! - торжественно сказала щупальценогая тень, нырнув в какую-то дыру, видимо, выводящую из тоннеля.
  Ганин последовал за своим проводником, и перед его глазами открылось уже гораздо более привлекательное зрелище. Грот был, в целом, таким же, как и предыдущий, но гораздо более облагороженным. Здесь то тут, то там произрастали высокие теневые деревья с какими-то теневыми плодами, напоминающими бананы и персики, высокие теневые кусты с теневыми розами, лужайки, покрытые теневой мягкой травой, густые рощицы с протекающими по ним ручейками...
  - Ого! А тут как-то даже и получше! - присвистнул Ганин. - А почему бы вам не остаться здесь навсегда?
  - Еще бы! Тут же женское отделение, хе-хе! А остаться, увы, тут нельзя... Сам увидишь потом, почему-ссс.
  Тень прыгнула куда-то в заросли деревьев и довольно гаденько и сладострастно захихикала.
  - Иди с-с-с-с-с-сюда, новичок, тут с-с-с-с-самый цветничок-сссс, аж слюньки текут-ссс!
  Ганин нырнул вслед за ним в заросли и оказался на маленькой полянке, где увидел своего нового знакомого в окружении других теней - таких же пауко- или таракано- образных, но с некоторыми отличиями, в которых смутно угадывались указания на пол...
  Ганина затошнило от отвращения, но тень уже не обращала на него внимания. Продолжая сладострастно хихикать, она уже сплела свои щупальца с щупальцами другой и повалилась с томным стоном прямо на шелковистую траву. Остальные тени подступили к Ганину и окружили его со всех сторон. Послышались теневые, шуршащие как опавшая осенняя листва, голоски - самые разные - от низких до высоких тонов -, но все они явно были женскими.
  - Ой, девочки, смотрите, новенький!
  - Какой хорошенький, зайка!
  - А какие у него правильные формы, целенький еще...
  - Ну-ка, дайте-ка мне его пощупать, я первая его увидела!
  Одна из теней, оттолкнув других, ринулась к Ганину, тот отшатнулся и стремительно взлетел прямо под самый потолок.
  Тени взвизгнули от восторга:
  - Ой, девочки, он еще и летает!
  - Ой, прелесть какая!
  - Голубок просто!
  - Ну, давай же, спускайся, мы все в нетерпении! Выбери одну из нас или сразу много или всех! Мы очень хотим развлечься, очень!
  Первым побуждением Ганина было свалить отсюда, куда подальше, но любопытство оказалось сильнее отвращения. Он приземлился на одну из веток дерева, что повыше, чтобы двенадцать щупальцеруких теней его не смогли достать, и спросил:
  - Я выберу, только взамен вы сначала ответьте на мои вопросы. Где я нахожусь и почему мой проводник говорит, что здесь нельзя остаться, хотя тут лучше, чем там, откуда я пришел, и почему я не похож на вас?
  Из толпы теней вышла одна - та самая, которая минуту назад растолкала остальных - у нее было больше всех щупалец.
  - Все новички задают одни и те же вопросы! Но так уж и быть... У нас здесь лучше, потому что женские сектора всегда лучше мужских, а остаться вам тут нельзя, потому что иначе нам всем придет конец - желания к совокуплению у нас столь неодолимы, что мы можем просто сожрать друг друга или умереть от истощения. Признаться, многие из нас предпочли бы и такую участь, но хозяева этого не допускают - почему, спроси у них сам! А ты не похож на нас просто потому, что новичок... Вот поживешь тут пару тысяч лет - вот и будешь, как я, хе-хе! Чем больше щупалец, тем больше наслаждений - тебе это еще предстоит изведать... Поверь мне, что со мной тебе понравится! А теперь спускайся и делай выбор, как обещал!
  Другие щупальцерукие тени тоже подступили к дереву и, взявшись за "руки", стали сначала медленно, но постепенно все ускоряясь и ускоряясь плясать вокруг него хороводом, что-то тихо и ритмично припевая. Голоса их были сладкие, как мед, а движения мягкие и плавные, у Ганина закружилась от них голова. Он почувствовал неодолимое желание спуститься вниз, в эти шелковые объятия и испить сполна чашу неведомых смертному наслаждений... Кажется, Ганин даже стал понимать, о ЧЕМ они поют. В голове его сами собой зароились образы, образы сложились в слова, а слова - опять в образы...
  Перед мысленным взором Ганина промелькнули какие-то древние, высокие, в несколько человеческих ростов, вертикально стоящие то рядами, то по кругу, бледные камни - целый каменный сад! -, сверкающие серебристым сиянием под полной луной; холм, увитый ароматными, такими же бледными, цветами, до него донеслись веселые визги и пронзительные звуки музыкальных инструментов - флейт, свирелей и барабанов. А потом возникли какие-то фигуры - полуобнаженные девицы и юноши, одетые в шкуры то ли медведей, то ли козлов, с венками из плюща на головах, босиком, экстатически плясали какие-то дикие хороводы возле светящегося в центре холма - алтаря из серебристо-белого камня, рядом с которым стояла статуя обнаженной девушки с натянутым луком и стрелой в руках. Танцующим было так весело, так хорошо, что Ганин не выдержал и полетел что было сил прямо к этим волшебным камням, чтобы присоединиться к веселому хороводу...
  Но в этот миг видение прекратилось и он увидел, что летит не к прекрасным девушкам и юношам, а мерзким паукообразным щупальценогим и щупальцеруким тварям, с сладострастно истекающим пенистой влагой отверстиями!
  В последний момент Ганин лихорадочно заработал руками и вновь взлетел в воздух, а щупальцерукие тени разочарованно завыли на всю лужайку - да так громко, что теневые ветви раздвинулись и на лужайку ворвалось сразу трое здоровенных псов - шестилапых, с хвостами - змеями и ошейниками из змей на толстых шеях, красными с тарелку глазами и белыми хищными клыками, с которых стекали хлопья пены. Они тут же, оглушительно лая, напали на щупальцерукие тени, и те, взвизгнув, бросились, кто куда. Вслед за собаками на полянку ворвался верхом на приземистом носороге какой-то черный мохнатый тип с козлиными рогами на голове, красными глазами и ногами с козлиными копытами. Спрыгнув с носорога, он быстро подскочил к неистово совокупляющимся на траве теням, истекающим какой-то зловонной пенящейся жидкостью и буквально рычащим от наслаждения, и хватанул по обоим бичом с огненно-красными хвостами, так что во все стороны полетели снопы искр. Обе тени взвизгнули, но не расцепились, продолжая спариваться. Тогда козлоногий стал бить их еще и еще, четвертый, пятый, шестой раз, но тени все равно упорно не хотели расцепляться, а рык их все возрастал и возрастал.
  - Прекрати! Немедленно прекрати! Ты разве не видишь, что им больно! - воскликнул Ганин, совершенно забыв про страх, и приземлился рядом с козлоногим.
  Но козлоногий лишь смерил его презрительным взглядом и злорадно рассмеялся, потрясая огромными, толстыми и острыми рогами.
  - Больно!? Больно, говоришь?! А-ха-ха-ха!!! - и еще пару раз, с видимым удовольствием, хватанул их бичом, так что огненные искры посыпались снова. - Да, пусть им будет больно! Пу-с-с-с-с-сть, а-ха-ха!
  Ганин бросился на козлоногого и схватил его лапу обеими щупальцами, пытаясь вырывать у него бич - козлоногий же был больше двух метров ростом, без малого!
  Но тот оттолкнул его, словно мешок с соломой, и Ганин кувыркнулся на траву.
  - Скажи спасибо, что тебя не огрел! Не лезь в мою работу!
  И козлоногий опять принялся стегать несчастных изо всех сил и лишь когда Ганин насчитал двенадцатый удар, одна из теней, жалобно взвизгнув, отцепилась, наконец, от своего любовника и бросилась прочь. Убежала и другая, но козлоногий ни за кем не гнался - он свою работу выполнил.
  - Барятинский! Марш в свой сектор, пока еще не всыпал - ты меня знаешь! А новичка не выпускай одного - если его сожрут, а ты был виноват - семь шкур спущу! Собаки у меня, сам знаешь!
  Тень затряслась от ужаса, когда все три пса единогласно зарычали, а змеи на их шеях зашипели, повернув свои морды в его сторону. Даже носорог издал дикий рев, обнажив почему-то львиные клыки.
  - Ну, все, я пошел! - козлоногий бойко вскочил на носорога и вместе с собаками был таков, а тень, грустно понурив голову, медленно поплелась по пустынным рощицам и лужайкам обратно к отверстию тоннеля.
  Когда оба путника вернулись на побережье светящегося озера, Ганин набрался смелости и, тронув тень за плечо - вся спина у нее была покрыта светлыми бороздками - то ли шрамами, то ли ожогами -, тихо, исполненным жалости и сострадания дрожащим голосом, сказал:
  - Значит, ты из братьев Барятинских... Михаил или Алексей?
  - Михаил... - еле слышно и также печально прошелестела тень.
  - А где брат твой?
  - А он в другой сектор ходит развлекаться - к мальчикам...
  Ганина передернуло от отвращения.
  - Хорошенькое развлеченьице, нечего сказать - бичами по спине!
  Тень взглянула на него удивленно и пожала плечами.
  - Хоть такое-ссс... Говорят, на уровне девятом, где убийц-с-с-с-сы сидят, раз-з-з-з-звлечения покруче - друг друга реж-ж-ж-ж-ут круглые сутки. Там, чтобы их раз-з-з-з-знять, надо бить раскаленными докрасна железными дубинками, а то и чем похуж-ж-ж-ж-же... Мы тут еще блаж-ж-ж-женствуем! Девочки, сам видел, как на подбор и всегда готовы. Так что - вдруг повеселев, встрепенулась тень - ж-ж-ж-ж-живи да радуйс-с-с-с-ся! Кстати, а тебя как звать-величать? - тень приветливо протянула одно из щупалец.
  - Я - Ганин! - и он протянул ему в ответ свое щупальце. Но тень испуганно съежилась и отпрыгнула в сторону.
  - Х-х-х-х-х-художник! Х-х-х-х-х-художник! Х-х-х-х-х-удожник!!! Чур, меня, чур! Охрана-а-а-а-а! Художник здес-с-с-с-с-сь!
  Ганин схватился было за голову, но тут же, откуда ни возьмись, сверху показался огромный жирный черный ворон и, стремительно спикировав на тень, хлопнул ее металлическим клювом в темя, и та без чувств рухнула, погрузившись прямо в светящийся поток...
  - Убил! - вздохнул Ганин. - Убил его!!!
  - Как же, убьешь эту сволочь, как бы не так, кар-р-р-р-р! - обиженно прокаркал ворон, сверкая глазками - бусинками. - Проспится - вылезет - зато помнить ничего не будет!
  - Ой, да это река - Лета, что ли?
  Ворон хитро посмотрел на Ганина и закряхтел от смеха.
  - Типа такого, кар-р-р-р! Когда их тут все достает, пытаются топиться в ней, а потом вылезают как новенькие, а память у них отшибает надолго... Впрочем, нам пора, Госпожа ждет! Следуй за мной!
  Ганин взлетел вслед за вороном и нырнул опять в какой-то черный колодец, открывшийся прямо перед ними, в стене...
  ...Снежана вошла внутрь розового замка с чувством неодолимого трепета. Идеально правильные башни и шпили из розового кирпича, розовая мостовая, настоящий подъемный мост и стрельчатые окна, все в разноцветных витражах... Ей даже стало стыдно за свой такой неподходящий для здешних красот наряд - шорты, майка и кроссовки. Наверное, в таком месте ходят только в длинных платьях со шлейфом и исключительно в туфельках! Видимо, хозяйка замка заметила ее смущение и снисходительно ухмыльнулась.
  - Не стесняйся, милочка, чувствуй себя как дома... Гостей сегодня не будет, кроме одного, и то - тебе хорошо знакомого.
  - Ещ-щ-щ-щ-ще бы, мяу! - поддакнул подлиза - кот. - Все у нас сегодня по-домашнему, по-семейному, так сказать, по с-с-с-с-свойски! Посидим, так сказать, у комелька, поболтаем-ссс по душам-с-с-с... Не с-с-с-с-с-тесняйся!
  Когда они пересекли огромную трапезную залу, заставленную длинными столами, Снежане показалось, что у нее отвалятся ноги от усталости, а когда они стали спускаться в какие-то подземелья по винтовой лестнице, освещенной рядами факелов, стоящих в литых бронзовых подставках, ей показалось, что она находится здесь уже не одну вечность.
  Наконец, лестница закончилась, и они вошли в довольно просторную комнату, в которой, несмотря на большую, судя по спуску, глубину, было совершенно не сыро, а, наоборот, уютно, тепло и светло. Свет проникал сюда из каких-то специальных колодцев, помещение было хорошо провентилировано. В одной стороне был огромный, больше человеческого роста, камин, в котором горело пламя. Там уже сидел здоровяк с собачьей головой и пудовыми волосатыми кулаками, жаря на вертеле здоровый кусок баранины и поливая его из большого половника красным вином, приправленным пряностями. В воздухе носился аппетитный запах жареного мяса, ароматного вина, гвоздики, перца и чеснока.
  - Сообрази нам что-нибудь перекусить, Ашмедай!
  - С пр-р-р-р-евеликим удовольствием, госпожа-ссс! - Кот так и подскочил, бросившись куда-то в сторону, а Хозяйка жестом указала Снежане на мягкое кресло у огромного широкого овального стола, рассчитанного не на одну сотню гостей. Она и сама присела рядом. Вскоре показался Кот с зеленоватой от древности бутылкой красного вина на подносе, бокалами и ломтиками ароматного сыра.
  - Р-р-р-р-р-р-рекомендую, м-р-р-р-р-р, урожай 1212 года! Пр-р-р-р-р-р-релестно!
  Он ловко налил в широкие прозрачные хрустальные бокалы ароматной, терпкой, пьяняще пахнущей кроваво-красной жидкости и протянул их дамам.
  Но Снежана, еще раз недоуменно оглянувшись, встала:
  - Я сюда не пить пришла вино всякое! Кот мне говорил, "времени нет", "времени нет", "Ганин умирает", а тут...- и она всплеснула руками от досады.
  - Ну, что умирает - это правда, - спокойно и бесстрастно перебила ее хозяйка, - а вот по поводу времени - не беспокойся: время у нас везде разное - где-то секунда, а где-то - тысячелетие. Если не знать, что и где и как - у нас тут заблудиться можно - и не на один миллион лет... - незнакомка в соломенной шляпке и белоснежном платье улыбнулась, и, опять протянув бокал Снежане, прошептала:
  - Пейте! Вам нужно подкрепиться! От Вас потребуется много сил...
  Снежана с недоверием взглянула на бокал, но, тем не менее, взяла его и присела:
  - Ein Moment, ein Moment, mon plesir! - засуетился Кот.
  Он щелкнул пальцами и из них посыпался, как из зажигалки, сноп искр, некоторые из них упали в бокалы, и вино в них вспыхнуло желтовато-оранжевым пламенем и закипело. Снежана вскрикнула, но незнакомка только улыбнулась и первая пригубила вино - пламя ее ничуть не обожгло, но от глотка этого вина ее щеки стали еще розовее, губы - ярче, а глаза - жестче. Снежана тоже пригубила вино. Пламя приятно обожгло ей лицо, она почувствовала колоссальный прилив сил, а кровь в жилах так просто закипела!
  - Ну, вот и чудненько! Закусите! Нахаш, мясо гостье!
  - Р-р-р-р-р-ав! Готово уже, госпожа!
  Пока Снежана закусывала необыкновенно ароматным, буквально тающим во рту сыром, собакоголовый здоровяк уже нес тарелку, наполненную до краев шипящим мясом с кровью.
  - М-м-м-м-м... Какой запах! - улыбнулась незнакомка с портрета. - Наверное, адски вкусно!
  - Невероятно вкус-с-с-сно, госпожа! У меня прямо слюньки текут, так бы и сожрал вместе с тарелкой, мрмяу! - Кот уже разрезал мясо длинным кинжалом, а потом протянул дамам по старинной серебряной двузубой вилке. Незнакомка опять подала пример гостье, первой принявшись с наслаждением поглощать сочный кусок баранины. Снежана тоже взяла кусок вилкой и съела его - мясо оказалось удивительно сочным, мягким, нежным, ароматным, но с четким привкусом крови, и прямо таяло во рту. Дальше уже Снежану не нужно было просить дважды - и трапеза в этот раз была обильной...
  Когда ужин (или обед?) - здесь совершенно невозможно было понять, какое было сейчас время суток - подошел к концу, хозяйка дала знак и прислуга убрала со стола.
  - Ну, как ты себя чувствуешь, милочка? - внимательно глядя на Снежану - словно норовя прочесть мысли гостьи - сказала она.
  - Странно как-то... Внутри меня все кипит, сила какая-то... Не могу объяснить... - Снежана и в самом деле не могла понять, что с ней происходит. Внутри нее все кипело. Казалось, если она сейчас будет танцевать, то непременно неделю подряд, не меньше, а если она пойдет в спортзал, то возьмет там самые "мужские" веса, а то и вообще - гору свернуть сходу сможет! Щеки ее покраснели, внутри чувствовался нестерпимый жар.
  - Ну, и замечательно! - довольно улыбнулась хозяйка. - Значит, ты готова. Повторяю, от тебя потребуется много, много сил... Ну, а теперь - прошу за мной!
  Хозяйка направилась к маленькой дверце, в противоположной гигантскому камину части залы, и отперла ее совсем крохотным ключиком с биркой в виде полумесяца, хранившимся на цепочке прямо у нее на груди. Туда же проследовала вся ее прислуга.
  Посредине идеально круглой комнаты стоял небольшой, также идеально круглый стол, вытесанный из целого куска серебристого мрамора, с выдавленным в нем силуэтом человека. На камне также были вырезаны желобки кровостоков. Рядом стоял очаг с разожженным пламенем. В комнате царил полумрак - горели только факелы. Снежана задрожала от страха.
  - Не бойся, милочка, это не больно... Ты просто уснешь, немного поспишь, а потом проснешься. Всего-то на всего! Если бы я была человеком, я бы с удовольствием сама легла на этот жертвенник. Но, увы, - тут она выразительно пожала тонкими изящными плечиками, - моя плоть также иллюзорна, как и плоть моих слуг, да и вообще - всех бессмертных. У нас нет тел, мы только бесплотные духи. А вот ты... Ты можешь... Наш с тобой художник истощен и только твоя кровь и тепло твоего любящего сердца, которые я лишь катализировала под видом мяса и вина - хотя ни мясом, ни вином это на самом деле не является -, способны его извлечь из того ледяного тартара, в который он был ввергнут злым чародейством моего отца... Ну, довольно разговоров - приступим! Ашмедай, помоги даме раздеться! Нахаш, нагнетай горн!
  Собакоголовый здоровяк тут же бросился к хитроумному устройству слева от очага и стал качать массивные кузнечные мехи. Пламя стремительно взметнулось вверх и в котле что-то закипело. А галантный кот что-то мурлыкнул про "mon plesir" и стал ловкими движениями своих мягких лапок освобождать Снежану от одежды. Она покраснела как рак, оказавшись полностью обнаженной, но, впрочем, скоро привыкла - никто на ее наготу не обращал внимания.
  - С-с-с-с-секундочку, миледи, о-с-с-с-сталось еще кое-что... - хитро блеснули в полутьме зеленые глазки Кота и указали на ослепительно сверкавший на обнаженной груди Снежаны серебряный крестик на цепочке.
  - Ах, да, я понимаю... - прошептала она и дрожащими руками, не без сомнений и колебаний, сняла с себя цепочку, бережно положив ее в карман шорт.
  После этого она покорно легла на жертвенник, вложив и голову, и руки, и ноги в соответствующие выемки на мраморном ложе. Получилась фигура в виде пятиконечной звезды, вписанной в окружность.
  - Р-р-р-р-р, госпожа, золото уже кипит! - рыкнул собакоголовый.
  - Значит, пора! - торжественно воскликнула хозяйка, хлопнув в ладоши.
  Факелы, как по команде, все одновременно погасли, осталось гореть только пламя очага. Кот взял флейту и заиграл на ней какой-то заунывный мотив, а незнакомка с Портрета запела под струящуюся как водный поток мелодию высоким сочным сопрано. Слова гимна понять было совершенно невозможно, они были на каком-то шипящем незнакомом языке, но в самом заклинании и в мелодии чувствовалась седая, как сам мир, древность... Через некоторое время, не переставая петь, хозяйка взяла из лап собакоголового длинный кинжал с костяной рукояткой в виде человеческого скелета со злобно ощерившим зубы черепом, и громким шепотом медленно произнесла:
  - Жизнь одного - за жизнь другого! Hashd ash shu, Aesh Shamash!
  Тонкое как игла лезвие кинжала стремительно опустилось и - из перерезанной вены на левой руке хлынул поток вязкой темно-алой крови. Кровь побежала по кровостоку туда, где уже ожидал собакоголовый с толстым керамическим сосудом с широким горлышком. Через мгновение вены на другой руке были также перерезаны - и кровь оттуда собирал уже Кот, оставивший игру на флейте. Затем была перерезана вена на шее - эту кровь принялась собирать сама колдунья, продолжая в полголоса что-то шептать и напевать, уже почти нечленораздельное.
  Снежана не чувствовала страха и боли, наоборот, ароматные запахи и приятная музыка, продолжавшая звучать, хотя никто уже ни на чем не играл, усыпляли ее и она видела происходящее словно в какой-то дымке или тумане. Она видела, как собранную у нее кровь выливали в кипящий чан, как хозяйка опустила свои руки в чан и стала месить кроваво-золотистую смесь, как баба тесто, как собакоголовый и кот подносят какой-то сосуд, напоминающий дуршлаг, как она пропускает жидкость - кипящую, раскаленную докрасна - через этот сосуд и как из него выходят длинные и тонкие нити, которые Кот ловко наматывает на веретено, а оставшуюся жидкость собакоголовый переливает в небольшой котел. Потом колдунья садится на кресло, а собакоголовый уже подкатывает прялку на колесиках, и, продолжая петь, колдунья ткет и ткет из этих нитей длинную золотистую сеть, а потом готовая сеть куда-то уносится, но куда - этого Снежана уже не увидела - от потери крови она чувствовала сильную приятную сонливость и ее сознание погрузилась во тьму...
  ...Наконец, тоннель закончился и вслед за вороном Ганин влетел в длинный трапезный зал с огромным камином. Здесь его уже ждала Лилит вместе с Котом и Псом. Пес лежал у камина и на его мягкой шкуре уютно покоились красивые, словно выточенные искусным мастером по резьбе на слоновой кости, белоснежные обнаженные ноги Лилит, которые тот время от времени любовно лизал своим розовым мягким языком, как это любят делать, наверное, все собаки. Кот, уютно свернувшись калачиком, довольно мурлыкал у нее на коленях, подставляя свою пушистую шелковую спинку ласковым тонким ручкам золотоволосой красавицы.
  Ганин приземлился прямо у ее ног.
  - Я очень рада, что ты в добром здравии, возлюбленный Эш Шамаш, - сказала Лилит как ни в чем не бывало - спокойно, размеренно и по-королевски величественно. - Правда, ты потерял в размерах, но это поправимо... Ты уж извини, но пришлось тебе расстаться с телом - его восстановить уже было невозможно - еле двигающийся полутруп. Главное, душа уцелела - этого для нас достаточно! И, как я вижу, теперь вполне себе разумная... Ладно, лирику напотом! Вукху, элексир жизни господину! - и хлопнула в ладоши.
  Ворон вспыхнул фиолетово-лиловыми искрами и в одно мгновение обратился в горбатого клювоносового карлика с черными маленькими глазками и тонкими по-птичьи ручками и ножками, с иссиня-черными жидкими волосиками хохолком. Он бросился к очагу и снял котел с крючка, весь наполненный кроваво-красной жидкостью с золотыми прожилками, и не без труда поставил его прямо на стол. Он хлопнул в ладоши, и в руках его оказалась длинная соломинка, из которых обычно пьют сок.
  Ганина не нужно было просить дважды. Его уже тянули к странной жидкости неодолимые голод и жажда. Он чувствовал, что ему просто необходимо все это выпить, иначе он просто-напросто тут же умрет!
  Он вспорхнул на стол и, жадно схватив соломинку, стал, швыркая и сопя, пить. Напиток напоминал чем-то глинтвейн, приторно-сладкий, обжигающе-горячий, но с привкусом крови. Уже первые глотки странной жидкости стали наполнять его неистовой жизненной силой. Он почувствовал, как начинает потихоньку расти и крепчать. Его тело раздувалось не только ввысь, но и вширь, сознание прояснялось, он становился все сильнее и сильнее. Вот уже он смог пересесть на стул, а потом и стоять на полу, вполне дотягиваясь до крышки стола. Вместо щупалец у него появились руки и ноги, череп оброс густой шелковистой шевелюрой. Лилит всякий раз удовлетворенно кивала, внимательно следя за изменениями во внешности Ганина.
  Наконец, жидкость в котелке закончилась.
  - Красавец, нечего сказать! Вукху, зеркало!
  Клювоносый выхватил из кармашка своего бархатного костюма с длинными, как птичий хвост, фалдами, медное зеркало на длинной деревянной полированного дерева ручке и Ганин с нетерпением взглянул в него...
  Вздох разочарования вырвался из его уст - там опять отразился проклятый аполлон, с идеальными пропорциями тела, с налитыми кровью губами, румяными щеками и золотистыми кудрями, а глаза источали такой яркий солнечный свет, что белков вообще не было видно!
  - Хорош, не правда ли? Не зря я столько колдовала! Но не это главное. Жизненная сила к тебе вернулась с избытком, пора действовать - и как можно скорее! Отец уже рвет и мечет и рано или поздно обнаружит тебя. Ищейки Сета возьмут любой след и даже здесь, в моей цитадели, мы не в безопасности.
  - И что же нам тогда делать?
  - Единственный мир, где ты будешь от него в безопасности, как это ни парадоксально, - это твой собственный.
  - Почему это?
  - Не спрашивай, долго объяснять... - с досадой махнула рукой Лилит, вставая. - В общем, его очень хорошо охраняют, причем так, что даже мой папаша со всей своей шайкой туда не может проникнуть - именно поэтому ему и понадобилась эта затея с портретом. Но чтобы он и туда не проник - его портрет, который ты почти дорисовал, надо уничтожить! Тогда ты захлопнешь Врата Иштар окончательно и он тебя уже никогда не достанет, как и меня тоже, потому что я тоже останусь там, в твоем мире... Мне даже страшно подумать, что со мной сделает отец, если я попаду в его лапы! В гневе он беспощаден! - Лилит, явно волнуясь, принялась ходить туда-сюда как маятник.
  - Но как же я его уничтожу? - недоуменно развел руками Ганин. - Да и как я его достану, если рисовал я его на небесах!?
  - Не говори чепухи! - резко оборвала его Лилит. - Небеса - это иллюзия, недорисованный портрет по-прежнему стоит в Библиотеке. А уничтожить его можешь ты также легко, как обыкновенный - достаточно просто его поджечь. Но поджечь его должен именно ты, своею собственной рукой! Портрет - ТВОЙ, и только ТЫ можешь его уничтожить! Ни я, ни мои слуги, даже сам Сет, что может одним взглядом спалить весь ваш земной шар, не может его даже поцарапать! Ты ЭТО понимаешь?
  - Понимаю... - прошептал Ганин. - А как же твой портрет?
  - А-а-а-а, зришь в корень... - лукаво ухмыльнулась она, обнимая Ганина. - Его ты вынесешь из дома - боюсь, дом может взорваться ко всем чертям. Я по-прежнему буду жить в нем, в нарисованной тобой лужайке с замком, и буду приходить к тебе, как и прежде, как и ты - ко мне, и больше ничто и никогда нас уже не разлучит! И никто... - последние слова Лилит прошептала уже еле слышно, томно закрыв глаза и нежно прикасаясь своими теплыми и приторно-сладкими устами к его губам.
  Ганин судорожно сглотнул слюну.
  - Но я хочу жениться на Снежане, - тихо, но твердо сказал Ганин, легко отстраняя Лилит.
  Но его слова прервал мелодичный, но металлически бездушный жестокий смех.
  - Разве ты забыл, что Я тебе сказала? Теперь Я буду Снежаной, единственной отныне Снежаной! Если хочешь, Я буду даже носить такие же штанишки как она и ругаться матом! Буду как настоящая - мне это ничего не стоит! Впрочем, у тебя все равно нет выбора, - театрально пожала она своими изящными плечами, - твоя благоверная уже мертва - ты сам только что выпил всю ее кровь до капли! Правда, вкусная она была?! - и Лилит злорадно рассмеялась.
  Лицо Ганин позеленело и побелело одновременно, его всего затрясло от ужаса, гнева и боли...
  Но сказать он ничего не успел, поскольку в этот момент раздался оглушительный удар грома, от которого заложило уши, и все здание заходило ходуном, сверху посыпалась штукатурка.
  - Проклятье, Эш Шамаш! - лицо Лилит исказила гримаса страха, оно побелело как полотно. - Отец уже здесь! Бежим!
  Тут удары стали раздаваться все сильнее и сильнее, все ближе и ближе, земля уходила у них из-под ног, как при сильном землетрясении.
  Лилит мгновенно схватила Ганина за руку и бросилась бежать, за ними побежали и ее слуги. Не останавливаясь ни на секунду, она с пронзительным шипящим криком метнула что-то в стену, и в ней образовался темный проход, в который все они и юркнули. Оглянувшись назад, Ганин успел заметить, как в разваливающийся от чудовищных ударов зал ворвались два гигантских льва - самец и самка, запряженные в горящую ярким солнечным светом колесницу, величиной в три человеческих роста, на которой стоял солнцеокий великан на этот раз в образе египетского бога - фараона Ра - в высоком головном уборе, с золотым обручем вокруг черепа с украшением в виде кобры, хищно щерившей свои ядовитые зубы, с могучим загорелым обнаженным торсом, а рядом с ними бежали сотни огнедышащих шакалов, ядовитых скорпионов величиной с лошадь и Бог знает еще каких тварей, которых Ганин рассмотреть не успел.
  - Лили-и-и-и-и-ит! Изменница!!!!!!!!! Шкуру спущу-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю! - раздался громоподобный вой, от которого падали куски перекрытий и переворачивались столы и стулья, закладывало уши.
  Но портал уже закрылся и они бежали вперед в кромешной тьме...
  Сколько времени длилась эта сумасшедшая погоня, Ганин не знал. Лилит то и дело производила какие-то манипуляции с пространствами, совершая колдовские пассы левой, свободной рукой, шепча какие-то заклинания на своем шипящем языке. То они стремительно неслись по темному тоннелю, то по жарким пескам какой-то пустыни, усыпанной почему-то розовым песком, то по узкой тропе над отвесным ущельем в хрустальных горах, то в густых, почему-то ярко-оранжевых, джунглях, то вообще летели над бескрайним океаном, по которому плавали причудливые существа - обнаженные девы с рыбьми хвостами... Пейзажи менялись также стремительно, как картинки в калейдоскопе, но неизменным было одно - за ними по пятам летела чудовищная, запряженная громоподобно рыкающими львами, колесница с солнцеоким всадником в образе фараона, а рядом с ним - полчища монстров, как свора чудовищных гончих, преследующих словно на охоте, своих жертв. Фараон время от времени метал солнечные диски, светящиеся дротики, напоминавшие солнечные лучи, которые взрывались у беглецов то над головой, то сзади, то по бокам, не слабее артиллерийских снарядов, но Лилит всякий раз удавалось ловко увернуться, так что попасть в цель они никак не могли.
  Ганин испытывал то же ощущение, что и раньше - с Тимофеем и с Сетом. Он держался за руку Лилит, но ног под собой не ощущал. Они у него даже и не касались земли. Однако хотя пейзажи стремительно сменяли друг друга, но оторваться от погони беглецы никак не могли.
  - Проклятье! Прислуга! Нам не оторваться от них - задержите! - голос Лилит с трудом доносился до ушей сквозь гром взрывов, дикий оглушающий рык львов и топот бесчисленных чудовищных гончих.
  В этот же миг собакоголовый Нахаш обратился в гигантского пса с красными, налитыми кровью глазами, ростом с порядочного слона, кот Ашмедай - в такого же роста пантеру, а Вукху - в черного гигантского орла величиной с грозовую тучу - и все трое немедленно отчаянно атаковали наступающих.
  Ганин, оглянувшись, успел заметить, как чудовищный пес одной лапой перевернул колесницу, но солнцеокий, быстро соскочив с нее, уже выхватил свой раскаленный докрасна золотой посох с головой кобры наверху. Правда, пантера тут же бросилась ему на грудь и ударом мощной лапы свалила его с ног и между ними прямо на земле завязалась схватка, а в это время орел клювом, лапами и ударами массивных крыльев не давал встать Сету и Сехмет, погребенных под обломками огромной золотой колесницы. А пес уже принял на себя удар полчищ шакалов, скорпионов, гарпий и крылатых зверозубых ящеров, которых отбрасывал от себя как разгневанный ребенок - игрушки - солдатики - ударами своих гигантских лап...
  Но досмотреть до конца захватывающую картину отчаянного боя Ганину не удалось - Лилит в очередной раз прямо на бегу поменяла рукой ландшафт - и теперь уже они бежали по обыкновенной зеленой траве посреди березового леса.
  - Они... же... погибнут... - прохрипел он, задыхаясь от бега.
  - Наверное... Не все ли равно? - безразлично пожала плечами Лилит. - Главное, мы спаслись, а остальное - не важно.
  - Ты - злая и жестокая ведьма, тебе не жаль даже собственных слуг, не то, что мою Снежану! - выдохнул кое-как Ганин, останавливаясь и сжимая в ярости кулаки.
  - Но это "злая и жестокая ведьма" спасает сейчас твою шкуру, а заодно и весь твой маленький мирок, а потому она советует тебе не злоупотреблять ее терпением, - прошипела она и, вновь схватив Ганина за руку, с невероятной силой потянула за собой, заставив бежать дальше, а потом, в очередной раз проведя по воздуху левой рукой, что-то прошипев, как змея, на своем колдовском языке, открыла очередную "дверь" в пространстве, в которую, нырнув, они оказались... На той самой лужайке с беседкой и утиным прудом возле розового замка!
  - Ну, все, Эш Шамаш, любимый мой, тебе пора - как только ты перешагнешь через этот камень - ты окажешься в своем мире. Мне пока к тебе нельзя - я сомневаюсь, что моя прислуга отвлечет моего отца надолго. Я поведу его ложным следом куда-нибудь подальше от тебя - я знаю как. А ты пока немедленно уничтожь его портрет, понял? Мы встретимся... скоро... я... обещаю... - уже с томным придыханием прошептала Лилит и прикоснулась своими огненными, чувственными устами к губам Ганина.
  "Проклятье! Она слишком хороша, чтобы умереть! - мелькнула в его уже отравленном наслаждением мозгу мысль. - Но по своей злобе и коварству своего черного сердца она достойна тысячи смертей!" - тут же пришла в голову другая мысль - и в груди Ганина укрепилась решимость...
  - Все, уходи, слышишь, как трясется земля!? Огненная Колесница уже рядом! Уходи! - Лилит через силу оттолкнула Ганина от своей груди и зарыдала.
  А Ганин побежал к указанному Лилит камню на лужайке и, уже перепрыгивая через него, услышал где-то на периферии своего сознания то ли стон, то ли крик:
  - Я буду ждать тебя здесь, внутри Портрета, любимый! Я буду ждать тебя-я-я!!!!!!!
  А в следующий момент он приземлился на полу в спальне Никитского...
  ...Дождь уже утих, наводнение спало, в просветах между темными и грузными, как машины - водовозы, грозовыми тучами появилось предзакатное, умирающее, кроваво-красное солнце. Все окрестности поместья были полностью затоплены и превратились в одно сплошное озеро, наполненное грязно-мутной водой, по которой плавали обломки ветвей деревьев, досок от заборов и просто разного рода мусора. От былого великолепия не осталось и следа.
  "Хорошо еще, что вода не успела добраться до внутренностей дома, - подумал Ганин, окидывая беглым взглядом то, что творилось снаружи. - Гореть хорошо будет!"
  Он уже успел сбегать в полузатопленный гараж и принести пять тяжеленных канистр с бензином, а потом облить Библиотеку с недописанным проклятым портретом солнцеокого, но ему этого показалось мало - и он щедро полил бензином весь дом, за исключением, пожалуй, комнаты с портретом Лилит - к ней даже подойти, памятуя прошлое, он не решался. Впрочем, его это ничуть не беспокоило. Он знал, что пламя рано или поздно само доберется и до ее Портрета.
  "Пусть все горит синим пламенем! - в безумном возбуждении подумал он. - Снежана будет отомщена!"
  Наконец, когда пятая канистра опустела, Ганин быстро отправился в Библиотеку - начинать нужно было оттуда. Портрет солнцеокого был нарисован почти на две трети - не доставало только фигуры Распятого у его ног...
  - Этого ты от меня не дождешься, лживая сволочь! - прошипел Ганин и плеснул остатками бензина прямо в светящееся поистине демоническим самодовольством лицо Люцифера. Глаза солнцеокого вспыхнули гневом, но Ганин не испугался - он знал, что покуда портрет не закончен, он не имеет над ним власти, в отличие от портрета Лилит.
  Ганин чиркнул спичкой, приятно и терпко запахло серой, и вот уже маленькая деревянная палочка, объятая пламенем, упала на драгоценный персидский ковер, покрывавший пол Библиотеки. Языки оранжево-желто-голубого пламени тут же взметнулись вверх, и пламя побежало вперед, к портрету солнцеокого, как бегун по спортивной дорожке к финишу. Портрет сразу же вспыхнул словно стог сена, но насладиться зрелищем сгорающего солнцеокого Ганин не успел - вдруг справа от него раздался какой-то смутно знакомый голос - "Беги!"
  И Ганин побежал! Только он выскочил из Библиотеки и захлопнул за собой дверь, как за его спиной раздался оглушительный взрыв, словно взорвался целый газовый баллон! Закрытые двери буквально вынесло взрывной волной, которая сбила с ног и Ганина. Несколько щепок больно поранили спину и плечи, кровь испачкала рубашку. Но его уже подняла с полу какая-то невидимая сила и подтолкнула прямо по направлению к входной двери, а пламя между тем уже поднималось по бензиновой дорожке вверх, по лестнице, чтобы охватить второй и третий этажи. Удушливый дым резал глаза, жар был такой, что Ганин на бегу скинул с себя рубашку. Он едва успел добраться до входной двери, как пламя уже охватило весь первый этаж.
  Наконец, он выскочил на улицу, на крыльцо с портиком, и с наслаждением вдохнул полной грудью свежего утреннего воздуха, влажного от прошедших сильных дождей, и рассмеялся. Он с удовольствием слушал, как гудит, точь-в-точь как в печке, которую топила некогда его бабушка, пламя и это гудение было для него слаще симфоний Моцарта.
  Какой-то голос справа опять сказал ему: "А теперь беги - и не оборачивайся! Что бы ты ни услышал - не оборачивайся, слышишь?! Иначе судьба твоя будет хуже, чем у Лотовой жены! Запомни это!"
  Кто такая "Лотова жена" и почему он должен не оборачиваться, Ганин не знал, но совету голоса решил последовать в точности. Он вновь бросился бежать, по пояс увязая в грязной воде, а сзади все нарастал гул пламени. Слышались гулкие взрывы.
  "Ну и чудеса! Бензин бензином, но чтобы такое... Видимо, сами силы небесные решили вмешаться в эту историю!" - Ганин удивленно присвистнул и продолжал изо всех сил продираться сквозь грязную воду. Ему стоило большого труда добраться до ворот и через сторожку - на улицу. Здесь стоял здоровый "ландкруизер" с ключами, воткнутыми уже в замок зажигания. Ганин, не долго думая, сел и завел двигатель, машина мягко тронулась.
  Но в эту же секунду до него донесся дикий истерический женский визг, такой, словно ее обладательницу разрывали на куски, словно она заживо сгорала на костре...
  Сердце Ганина садануло от боли, а безымянный палец на правой руке стало нестерпимо сильно жечь - и он увидел, что на нем опять проступают контуры того самого проклятого кольца с двумя прозрачными как слезы бриллиантами.
  - Преда-а-а-а-а-атель! Изменни-и-и-и-ик! А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!!!!!!!!!!!
  Ганин стиснул зубы и выжал педаль газа до предела - машина рванула по шоссе со скоростью больше 150 км/час.
  Но крики не утихали. В них уже пропали разборчивые слова, они превратились в один протяжный женский вой, плач, стон. Ганин сам завыл, как собака, из его глаз потоком полились слезы, он глухо зарыдал, уткнувшись головой в руль. Вдобавок проклятое кольцо совсем невыносимо жгло палец, неодолимо звало его назад, к своей хозяйке!
  Машина, окончательно потеряв управление, выехала на обочину и врезалась в телеграфный столб - Ганина спасла подушка безопасности - его даже не поцарапало.
  Изможденный до крайности, он буквально вывалился из разбитой машины и... оглянулся назад!
  Он увидел объятое пламенем словно стог сена поместье князей Барятинских, но пламя это было очень и очень странным. Ганину показалось, что оно чем-то напоминает антропоморфную фигуру: один язык пламени похож на голову, другие два - на руки, еще один - на туловище...
  Фигура извивалась, как раздавленная змея, в каком-то чудовищном, отвратительном экстатическом танце, танце, состоящем из страданий и боли, - и кричала, кричала, кричала, протягивая к Ганину свои руки - языки пламени в умоляющем и одновременно угрожающем жесте.
  "Как сгорающая на костре ведьма - к своему любовнику - инквизитору", - подумалось почему-то ему, и он зарыдал от мысли, что оказался таковым, подлым предателем. Ноги его задрожали, подкосились и он упал на колени, ломая дрожащие руки. От слез он не видел ничего вокруг. Жалость и боль - две змеи запоздалого раскаяния, терзали его и без того кровоточащее сердце, и он вдруг отчетливо понял, что это - конец.
  А в следующий миг - он еле слышно прошептал:
  - Ты слишком прекрасна, чтобы погибнуть, Лилит, и я спасу тебя или разделю с тобой могилу!
  И опрометью, как железо - к магниту, как мотылек - на свет, полетел он к своей госпоже, влекомый поистине сатанинской силой. Кольцо, наливавшееся жаром, придавало ему сил - он развивал поистине бешеную скорость, его ноги практически не касались земли. Ганин чувствовал пульсацию колдовского кольца на своем безымянном пальце, оно вело его прямо к Портрету.
  Когда Ганин, наконец, добрался через вонючую водяную жижу до портика, он уже слышал где-то далеко, на периферии своего сознания, оглушительный вой пожарных сирен, слышал шум винтов пожарных вертолетов, но ему уже было все равно. Жить ему оставалось не больше двенадцати минут...
  Ганин прорывался через рушащиеся перекрытия, сверху рядом падали балки, кирпичи, горящие головни, треснутые статуи. Горели шелка, горели персидские ковры, горели картины - сгорело все помпезное великолепие Великого Века. Если бы Ганин был прежним, тем, что был до злосчастного визита Павла Расторгуева ровно неделю назад, он бы залюбовался этой картиной, так напоминавшей "Последний день Помпеи" и как Нерон над горящим Римом пропел бы оду...
  Но это был уже не Ганин, а верховный жрец богини Иштар Эш Шамаш, который несся через этот огненный ад лишь для того, чтобы заживо сгореть на жертвенном костре и быть похороненным под толщей раскаленного пепла вместе со своей госпожой, чьим рабом навеки сделало его проклятое кольцо, невыносимо жгущее его безымянный палец...
  Уклоняясь от падающих балок, полуослепший от дыма, мокрый от пота, с лопающей от ожогов кожей, Ганин, наконец, ворвался в бывшую спальню Никитского, выбив ударом ноги пылающую полусгоревшую дверь. Здесь все было объято пламенем, даже от кровати с балдахином не осталось почти ничего. Но Портрет...
  Ганин закричал от ужаса! Портрет почти сгорел! Остался лишь черный обугленный холст и плавящаяся золотая рама...
  - Н-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-ЕТ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! - закричал Ганин, бросившись к тому, что от него осталось, срывая его со стены и страстно обнимая и прижимая к груди, как жених прижимает свою горячо любимую невесту.
  Он пытался узнать в обугленном силуэте любимые черты, он поливал его своими слезами, покрывал поцелуями, но тщетно - фиалковые глаза с искоркой, полные алые губки, бело-розовая кожа и золотистые локоны навсегда превратились в пепел, навсегда ушли в небытие. И только золотое кольцо на черной руке сияло, как только что отлитое, раскаленное, жестоко напоминая ему о нарушенной им клятве верности!
  Ганин рыдал, корчась на полу, судорожно обнимая портрет, он покрывал его поцелуями, он звал Лилит, он бился в истерике, роняя с искусанных до крови губ хлопья розоватой пены, а рядом падали обугленные балки, лопалось стекло, плавились подсвечники. А потом, наконец, рухнула крыша, похоронив навсегда под собой и художника, и его проклятый портрет...
  
  ТРИНАДЦАТЬ
  
  Клубы белесого пара носились над обугленным остовом "жемчужины нашего края" - остатков некогда прекрасного поместья князей Барятинских. Грязная лужа вокруг и каменный скелет в центре - весьма унылая картина, недостойная более кисти художника. Пожарные не без труда разобрали завал и чрезвычайно удивились, обнаружив под ним два трупа. Первый труп - молодой женщины, блондинки, совершенно не тронутой огнем, - был обнажен и на его запястьях и шее обнаружили резаные раны. Кровь была выпущена из ее тела до капли, что тут же дало повод следствию сделать вывод, что она покончила жизнь самоубийством посредством вскрытия вен, поскольку следов насилия на теле обнаружено не было. Труп нашли в подвале здания, видимо, это и спасло тело от огня, так как пламя туда добраться не успело. А второе тело принадлежало мужчине, которого просто невозможно было визуально опознать. Оно сгорело почти до скелета. Но удивительным было не это, а поза, в которой его нашли - оно было все скрючено, лежало в позе эмбриона, обнимая в руках пустую полурасплавленную раму, в которой когда-то, видимо, красовалась какая-то картина. Квалифицировать эту смерть следствие затруднилось...
  Когда личность умерших была, наконец, установлена, весь город был просто потрясен известием о смерти известного художника Алексея Ганина и популярной городской тележурналистки Снежаны Бельской. Не меньше всех потрясла и гибель поместья Никитского. Теперь это замечательное произведение архитектуры эпохи барокко осталось жить только на полотнах трагически погибшего художника, которые тут же подскочили в цене, впрочем, как и все остальные его картины, обнаруженные на чердаке его убогого домишка в Валуевке - пророческие слова Никитского, таким образом, с точностью сбылись...
  Не менее все были удивлены тем, что таинственным образом исчез олигарх Никитский со всей семьей. Их тела так нигде и не были обнаружены. Возможно, Никитский погиб при авиакатастрофе, осторожно предположило следствие, поскольку его личный самолет также исчез.
  Главный редактор телеканала "2+2" успешно продал свои сенсационные материалы за границу и даже написал книгу, правда, под псевдонимом, о том, как ему посчастливилось столкнуться с нечистой силой, которая была издана на Западе и стала там бестселлером. Он получил большой гонорар и на них купил роскошный дом в ближнем Подмосковье. А мама Снежаны, выплакав все глаза о своей дорогой дочери в храме святителя Николая в Глубоком, осталась растить внучку одна, как когда-то воспитывала в одиночестве ее мать. И Светик растет и внешностью, и характером просто копия мамы - и она тоже хочет стать знаменитой тележурналисткой.
  Впрочем, и это еще не конец.
  ...Когда пожарные и полицейские уехали, рассосались толпы зевак и на окрестности опустились предвечерние сумерки, а предзакатное солнце бросило свои нежаркие и неяркие розовые лучи на обугленные камни, к самым развалинам подошли два человека, мужчины. Одежда на них была весьма странной, впрочем, оценить ее все равно было некому.
  Один был облачен в длинный голубой, сшитый без швов, шерстяной хитон, ниспадавший прямо до щиколоток, и простые деревянные сандалии. На его широкие, но сильно ссутуленные плечи ниспадали длинные густые черные вьющиеся волосы, заплетенные в хвостик, на лице росла небольшая аккуратная черная бородка. Другой также был облачен в хитон, но уже красного цвета, со старинным омофором белого цвета с черным крестом, обмотанным вокруг шеи. У него были белые как лунь курчавые коротко стриженные волосы, белая, также аккуратно подстриженная, борода.
  - Ну, вот и все... - облегченно сказал седовласый. - Как видишь, художнику все-таки хватило сил сжечь оба портрета и закрыть портал. Я только помог раздуть пожарче пламя, а все остальное - даже спичку - он зажег сам! - в его голосе прозвучала нотка гордости, какая бывает у учителя за своего успешного ученика.
  - Я вижу... - как-то устало и немного отрешенно ответил высокий человек в голубом хитоне. - Значит, Мое Пришествие опять откладывается. Чаша грехов, равно как и страданий, этого мира еще не исполнилась...
  Оба некоторое время молчали, думая о своем.
  - А что теперь будет с этим художником? - вдруг, не скрывая некоторой дрожи в голосе, спросил седобородый. - В последний момент дьявол все-таки взял над ним власть и утащил его с собой, в преисподнюю. Невесту его я уже определил к нам, но она очень просит за него - даже и не знаю, что ей сказать... Ведь не в наших правилах разлучать влюбленных!
  Человек в голубом хитоне долго молчал.
  - Наступит час, - наконец, снова устало и отрешенно проговорил Он, - когда ад и преисподняя отдадут своих мертвецов, и все, что было некогда разделено - воссоединится вновь, и все, что рыдало и плакало - будет смеяться и славить Отца Моего, Сущего на небесах, а все нечистое будет очищено, как очищается в горниле золото и серебро, и Бог будет Все во Всем - с этими словами Он осенил крестным знамением еще дымящиеся, кроваво-красные в последних лучах заходящего солнца развалины, и, с усталым и грустным вздохом, пошел прочь, слегка сгорбившись так, словно до сих пор продолжая нести на своих плечах так никем и не снятый с Него тяжелейший Крест.
  А седовласый и седобородый собеседник, прошептав "Аминь", тронулся вслед за ним.
  КОНЕЦ
  Красноярск - Москва, 2012 г.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"