Неизвестно, кто сказал тогда: "Ни фига себе!" Но точно, не Зорин. Потому что он онемел и мог только смотреть.
Ясно было, что она красавица, но поражало не это, а изюминка в ее красоте. Только в чем она заключалась - сразу не поймешь.
У вечной труженицы Природы, конечно, бывают минуты лени, и тогда она халтурит - кроит шишковатые носы, оттопыренные уши, приделывает кривые ноги и тощие зады. Но бывают у Природы и минуты вдохновения. И тогда она создает замечательные произведения! Есть в них, помимо выверенных пропорций, изящества и законченности, еще и некая, с любовью вложенная, особенность. Как ни странно, заключается она, чаще всего, в какой-нибудь неправильности.
Так вот: у нее был взгляд с косинкой...
Притом что в самих ее глазах - больших и темных, почти черных - не замечалось никакого огреха. Во всяком случае, обнаружить что-либо Зорин не успел, поскольку их дрожащая блеском тьма вызвала у студента томление.
Промерцавшая как бы мимо и вдруг дотронувшаяся, объявшая - от погружения в нее разлилась по сердцу Зорина теплая волна.
- Ни фига себе! - произнес кто-то.
- Здравствуйте, садитесь! Меня зовут Наталья Григорьевна, - попыталась оставаться невозмутимой молодая аспирантка. - Я буду вести у вас семинары по теоретической механике.
- Нет, ну на фига такой чувихе сдался термех?! - удивлялся потом в курилке Костя Птицын (похоже, все-таки его голос тогда прозвучал). - Подалась бы, ну, я не знаю, - в журналистику... Или в артистки! Это ж тоска какая - теоретическая механика...
- А, может, ей в самом деле эта наука нравится, - возразил Толян.
- Да брось! Женщина и точные науки несовместимы. У нас полгруппы баб, хоть одна блещет?
- Ну, Стулова, например...
- А она разве женского пола?
Все представили Стулову - худую, с двумя косами, в круглых очках и туристических ботинках на рифленой подошве. До глубокой зимы носила она кожаную, прямо-таки чекистскую куртку, которую меняла потом на лохматую, явно из детства, шубу. Ничего, кроме недоумения, не вызывала Стулова у однокашников. И только лишь, когда решала она у доски задачу и мел разлетался под напором ее руки и мысли, все с искренним восхищением смотрели на это диво дивное.
- И все-таки ты, Птица, не прав, - сказал Серёга Сысоев, гася о край урны окурок.
У него была большая голова с короткими волосами, лежавшими светлыми плюшевыми завитками, спокойные глаза и крупные, мягкие губы.
- Способности человека не зависят от его половой принадлежности.
- Ага, конечно... Ты когда-нибудь слышал о выдающихся женщинах-сталеварах? Я, например, нет. А, между прочим, в институте стали и сплавов всегда училась прорва девиц! Все потому, что не дано женщине от природы быть сталеваром.
- Зачем же они туда поступают?
- Затем же, зачем и сюда: чтобы иметь диплом о высшем образовании. С ним замуж проще выйти.
- Тебе бы, Птицын, парить над прозой жизни, а ты рассуждаешь прямо, как гад ползучий, - добродушно улыбнулся Сергей.
Несомненно, Костя носил говорящую фамилию. С длинным носом, глазами-бусинами и очень незначительным подбородком он, действительно, походил на птицу. Например, сейчас, приобидевшись, он стал напоминать в своей черной водолазке нахохлившегося грача.
- Да ну вас к черту! - огрызнулся Костя.
- Я вообще-то не спорил, - заметил с усмешкой Зорин.
Сергей шутливо констатировал:
- Стало быть, и ты, Сева, женоненавистник...
- Ни за что! Я их, наоборот, очень люблю! Да и Костя тоже. Его просто Ленка Малинина динамит, вот он и злится.
Конечно, нечего было и мечтать о красивой аспирантке, несмотря на то, что Наталья Григорьевна не очень-то отличалась возрастом от своих студентов. В те времена субординация была священна, все налагаемые в связи с этим табу неукоснительно соблюдались, а потому волнение, связанное с приходом молоденькой преподавательницы, вскоре улеглось.
Понятно, что речь лишь об одной половине группы. Женская же проявила к Наталье Григорьевне солидарное равнодушие - то самое, что замешано на инстинкте неприятия достоинств вероятной соперницы, притом что в силу вышеописанного ничьей соперницей быть она не могла.
Итак, после небольшого всплеска жизнь в группе потекла привычно и ровно.
Из чего, впрочем, не следует, будто она у студентов спокойна и светла. Увы, множество событий, хоть и ставших регулярными, сотрясает ее.
Сколько уже за плечами сданных экзаменов, а от предстоящего все равно тревожно. Зато какая буйная радость охватывает после удачи на экзамене! Именно удачи, ибо успеху, честно достигнутому за счет знаний, душа радуется скромней.
Вероятно, потому, что удача идет от чуда, а знания от... всего-то от усердия.
В весеннюю сессию чудо произошло с Толяном.
Сдавали зачет по малоизученной им дисциплине. Правильнее сказать, совсем не изученной, поскольку в течение семестра он не побывал ни на одной лекции по данному предмету. Попытавшись охватить науку за пару часов до экзамена, Толян понял, что она - слишком крепкий орешек.
Оставалось мужественно получить "неуд", за которым он и явился в аудиторию, где принимался зачет.
Экзаменатор был сухонький старичок вполне мирного облика - пока не брал со стола и не натягивал огромные очки, тут же преображаясь в какого-то злобного колдуна.
Толян поежился, подал зачетку и, взяв билет, отправился на свободное место - якобы, готовиться. "Хотя, чего тянуть время? - подумал он. - Сейчас Вахромеев закончит отвечать, и я пойду... Надо же, как из него прёт... Как всегда, всё знает, даже противно..."
Дозавидывать Толян не успел. Старик, надев очки, посмотрел в аудиторию:
- Кто готов?
Толян вздрогнул от кощеева взгляда, но решения своего менять не стал.
Так случилось, что Вахромеев и Толян оказались за столом экзаменатора одновременно - один славно закончил дело, другому предстояло принять позор.
Старичок снял очки и, щурясь, начал рыться в стопке синих книжек - зачеток, лежавших перед ним. Ясно, что он собирался отпустить Вахромеева. Но взял зачетку Толяна. Из-за того, что у обоих были усы и похожий овал лица, подслеповатый преподаватель принял наклеенную в зачетке фотографию одного за другого.
Далее Толян, прикрываясь локтем, показал кулак Вахромееву, который, тоже заметив ошибку, собрался уж было открыть рот, и - из товарищеской солидарности, конечно же, а не почему-то еще - замер.
Порадованный отличным ответом Вахромеева, старичок сделал в зачетке Толяна и в ведомости напротив его фамилии соответствующие записи и, приветливо улыбаясь, вручил Вахромееву не его документ.
Тот в растерянности медленно отправился к двери.
Дальше случилось то, на что и рассчитывал пройдошистый Толян.
Старичку-Кощею хватило и трех минут, чтобы покончить с ним. Схватив ручку, он придвинул ведомость и нацелился проставить напротив фамилии "Вахромеев" "незачет".
- Извините, но я не Вахромеев, я Толмачёв. Вахромеев передо мной отвечал.
- Что же получается, - обмяк старик, - я ваши зачетки перепутал?
- Да? - выразил удивление Толян. - А мы тоже не заметили...
Старик был в отчаянии: ему ужасно не хотелось черкать в ведомости. Любой экзаменатор старается избегать этого, на чём, собственно, и держался расчет Толяна, хотя при его-то вопиюще нулевых знаниях преподаватель просто обязан был внести исправления в ведомость. Иными словами, Толян надеялся на чудо. Оно и произошло. И не в последнюю очередь потому, возможно, что вспомнились экзаменатору шепотки коллег за его спиной: мол, стар, подслеповат, всё путает, не пора ли на пенсию?
Впрочем, неизвестно, действительно ли поговаривали так на кафедре, но старик, выйдя из задумчивости, хмуро проставил Вахромееву в обоих документах "зачет". Затем сунул его книжку Толяну и, надев очки, грозно объявил:
- Кто следующий?
При обмене зачетками сияющий Толян сказал:
- Спасибо, Витя, никогда тебе этого не забуду!
Вахромеев благодушно улыбнулся. Он тоже был рад, но в сравнении с Толяновым сиянием его радость была, как лунный свет перед солнечным.
3
Толян бурно праздновал удачу.
И останавливаться не собирался. Видя это, Зорин следующим утром напомнил ему, что радоваться рано: впереди экзаменационная сессия, а удача, как снаряд, дважды в одну точку не прилетает.
Они недавно проснулись. В окно комнаты общежития, где обитали Толян, Птица и Сева, светил ясный день. Птицын еще вчера отбился от их большой компании, которая, отмечая окончание зачетной сессии, расположилась за сдвинутыми столами в "Яме" - пивной в Столешниковом переулке. Судя по тому, что перед этим он бегал кому-то звонить, призвали его дела амурные.
- Ты такой правильный! - отозвался Толян, раскуривая отыскавшийся бычок. - Не переживай, завтра начнем к экзаменам готовиться.
И, с причмоком затянувшись, спросил:
- Все-таки как? Едешь к Зойке Лихачевой?
Черт его знает, как собирались эти студенческие компании! Встретятся где-нибудь два человека, посидят, через полчаса к ним еще пара присоединится, а там, глядишь, - и едут уж все к кому-нибудь в гости, где вскоре собирается и вовсе уйма народа...
Такая легкость характерна не только для студентов, но и вообще для людей свободного труда (как и свободным от него), причем независимо от Времени, в котором они живут, и это наводит на парадоксальную мысль: отсутствие сотовой связи никак не влияет на мобильность.
- К Лихачевой? - переспросил Зорин. - Это которая светленькая, со стрижкой-каре?
- Ну да. С нашего потока, из третьей группы.
Сева улыбнулся:
- А она ничего...
- Зорин! - остерёг Толян. - Не подгребай! Занята девушка!
- Извини, я не знал... А чего у нее?
- У нее дача... Родители уехали в отпуск, а дочку оставили скучать.
- И давно вы с ней... дружите?
Толян ответил, внезапно охваченный задумчивостью:
- Только начали...
Очевидно, он стал сожалеть, что позвал с собой Зорина, обладавшего завидным свойством нравиться женскому полу. Не способностью - когда для проявления дара требуется действие, - а именно свойством, когда ничего делать не нужно. И ладно б, выделялся он как-то внешне. Так нет же, ничего особенного: среднего роста, русые волосы, серые глаза... Разве что улыбка мягкая.
- Ладно, уговорил, - словно подливая масла в огонь, объявил Сева и добродушно добавил:
- Успокойся, я к твоей Зойке даже не подойду.
На вокзал ехали в троллейбусе. Глазели в окно. Приятно прокатиться на наземном транспорте, когда там свободно и некуда спешить.
Теперь уже в прошлом и малозагруженные по нынешним меркам улицы, и ненавязчивая советская агитпропаганда. Ненавязчивая, потому что на лозунги и плакаты, взывавшие со стендов, крыш и стен домов, давно никто не обращал внимания, они просто оживляли красными тонами городскую среду. Никакого сравнения с современной рекламой! Конечно, как и в любом деле, были здесь свои образцы благоглупостей, о которых сам собою спотыкался взгляд. Например, о фронтон какого-нибудь старинного здания, ощетинившийся по одному скату буквами СЛАВА, а по другому - КПСС. На восклицательный знак, видимо, из экономии, никогда не тратились. Этот лозунг, кстати, породил популярный анекдот: "Кто у нас самый известный человек? - Брежнев. - Нет, Вячеслав Капээсэс!".
А вот флаги повсюду - нелепая выдумка киношников, ставшая штампом, когда речь идет о жизни в СССР. Да, ими обильно украшался город к праздникам, но висели они только до наступления первого буднего дня.
Благословлённые в путь огромным портретом Брежнева, висевшим на здании Гидропроекта, Зорин и Толян катили в троллейбусе 12-го номера маршрута сначала по Ленинградскому проспекту, потом по улице Горького.
Девушки в мини-юбках, длинноволосые парни в цветастых рубашках, дамы в брючных костюмах, бодрые пенсионеры в шляпах и с блеском стальных коронок в улыбке, мужчины с портфелями и в галстуках на резинке, белоснежные пионеры в красных пилотках - Москва торопилась по делам, озабоченно жила.
Вдруг Зорин натолкнулся взглядом на девушку с собачкой, которая никуда не спешила, не устремлялась ни к какой цели, кроме одной - кого-то дождаться. Она стояла спиной к троллейбусу - точеная от плеч до лодыжек, дразня или даря себя взору, и роскошные каштановые волосы, как завернутое крыло, огибали шею.
Троллейбус затормозил на остановке прямо напротив нее. Наученный горьким опытом, Зорин подумал: "А повернется лицом - и весь кайф обломает..." Но что-то ему подсказывало, что будет не так, и убеждало его в этом смутное знание, будто он ее уже видел, и она красива.
Девушка напряженно всматривалась куда-то в конец площади. Собачка - рыжий карликовый шпиц - звонко тявкнула, девушка обернулась, и Зорин поразился: как же он не узнал ее сразу! Это была Наталья Григорьевна! Сбили с толку ее распущенные волосы, которые он всегда видел собранными в высокую прическу.
Она что-то сказала собачке - та в ответ задрожала хвостиком. Наталья Григорьевна, улыбнувшись, снова повернулась лицом к площади, но почти сразу взмахнула рукой и заспешила кому-то навстречу, натягивая поводок с семенящим следом шпицем. Этот кто-то был - Зорин глазам своим не поверил! - Серёга! Серёга Сысоев!
А троллейбус, тронувшись с остановки, уже набирал скорость, и оба они стремительно уплывали из виду. Последнее, что Зорин сумел поймать взглядом, - это то, как Серега мягко приобнял красавицу-аспирантку.
- Шею себе свернешь! - сказал Толян. - Чего увидел-то?
Сева посмотрел на Толяна. У того из-под усов выглядывала усмешка и были колючими глаза.
- Да так, собачка занятная... шпиц, - ответил Зорин.
Он уставился в окно, но ничего там не видел, потому что сознание словно бы отключилось от зрения и рисовало свои картины.
А Толян, подавшись на сиденье коленками вперед, прикрыл глаза, затих.
Так и доехали они до станции метро "Проспект Маркса", откуда до "Комсомольской" - площади трех вокзалов - было всего четыре остановки.
И в метро, и потом - в пригородной электричке Зорин оставался молчалив, сумрачен.
- Счас дело поправим! - обрадованно произнес Толян, когда они сошли с поезда. - Вон автопоилка. Надо было тебе еще в Москве пивка тяпнуть.
Зорин возражать не стал, но и энтузиазма не проявил.
Автомат, поглотив двадцатикопеечную монету, налил три четверти кружки жиденького пива. Толян залпом выпил жидкость, и у него повлажнели глаза. Зорин, сделав пару глотков, отставил кружку.
- Пошли что ли?
4
У Зои Лихачевой собралась куча гостей. Народ был не только из ее группы, но и вообще с их потока и даже неизвестно откуда. На редкость обширным оказался круг знакомств хозяйки. Даже Птица в него входил. Хотя, почему "даже"? Его девушка Малинина училась вместе с Зоей.
Костя, завидев друзей, с воодушевлением направился к ним, впрочем, нетвердой походкой.
- А я тут с Ленкой со вчера завис, - сообщил он Толяну и Севе.
- Ясно теперь, куда ты сгинул из "Ямы"! - сказал Толян. - Ну как тут обстановка?
- Море выпивки и девиц... Но! Севка! Малинина моя!
- Да достали уже! - возмутился Зорин. - Можно подумать на Малининой с Лихачевой свет клином сошелся!
- Чего это с ним? - удивленно глядя вслед Зорину, спросил Птица.
Толян пожал плечами:
- С утра вроде ничего был. А потом, когда в троллейбусе ехали, ни с того ни с сего посмурнел...
- Фигня! Счас развеется! Надо его с Дашей познакомить. Сам бы с ней замутил, если б не Ленка...
Даша, будучи смуглянкой, сразу же привлекала внимание. Причем смуглость ее совершенно не походила на восточную. Кожа у нее была значительно светлей, как от загара, да и не миндальные лодочки глаз плыли под бархатными дугами, а под взмахом шелковистых бровей стояли огромные темные озера.
Они познакомились сами - голос у нее оказался низкий, грудной. Зорину представилось, как что-то густое истомно переливается через край...
Даша была школьной подругой Лихачевой, училась в институте химического машиностроения.
- И тебе это интересно? - спросил Зорин.
- А я там физической химией занимаюсь.
- А... - протянул Зорин. - Это, конечно, всё меняет...
За общий стол они не сели рядом - просто так получилось, - но то и дело один замечал на себе взгляды другого.
Когда в пирушке обозначился перерыв и все потянулись танцевать, они подошли друг к другу. Обняв ее в медленном танце и ощутив, какая она податливая, Зорин решил, что, скорее всего, добьется ее.
Вскоре они оказались в каком-то сарайчике. Зорин начал поспешно и как-то грубо освобождать Дашу от одежды.
- За тобой кто-то гонится? - удивленно спросила она.
Зорин и сам понимал, что происходит с ним что-то необъяснимое. Он чувствовал какую-то безотчетную тяжесть, какой-то гнет на себе, которые были связаны не с сексуальным желанием, точнее, не только с ним, но которые можно было, как почему-то казалось ему, сбросить, только быстрее овладев Дашей.
- Нет, - хрипло ответил он.
Впиваясь в Дашин рот, он краем глаза столкнулся с ее карим взглядом. И в нем ему вдруг почудилась... косинка!
- Ай! - вскрикнула Даша, хватаясь за укушенную губу и отпихивая Зорина. - Больно же!
- Прости!
Даша лизнула нижнюю губку, которая одной стороной уже краснела и наливалась, как бочок зреющей ягоды. С недоумением и обидой посмотрела на Зорина.
- Дурак! - сказала она.
Поправив груди в лифчике, натянула блузку и, не сказав больше ни слова, хлопнула дверкой сарая.
Через щели в стенах сочилось солнце и растекалось по поленьям дров. А тем, естественно, ни тепло, ни светло, как было бы ни холодно, ни темно и от ненастья - деревяшки же! Сева позавидовал им.
До чего же муторно на душе!
Зорин побрел по саду. Под яблоней стояла скамейка, на которой расположились Птица с Толяном и бутылкой портвейна.
Зорин подошел к ним, сказал:
- Подвинься. Дай.
Толян утеснился, протянул бутылку. Отпив из горлышка, Зорин сел. Приятели, обменявшись в перегляде посылом "лучше его не трогать", продолжили прерванный разговор.
- А я ему говорю: "Так чем все-таки отличается определяющий от решающего?" Он начинает выкручиваться: "Ну, это же понятно! Решающий - значит переломный, а определяющий..." и не знает, что дальше сказать.
Зорин догадался, о чем это Птица: он рассказывал Толяну о случае на семинаре по политэкономии, когда преподаватель Семёнов задал вопрос: "Как называются годы текущей пятилетки?" (Толян на том семинаре отсутствовал из-за болезни.) Годы назывались: начинающий, юбилейный, решающий, определяющий, завершающий. Если названия первого, второго (года пятидесятилетия образования СССР) и последнего, данные по принципу "что вижу, то и пою", говорили лишь об отсутствии какой-либо изобретательности причастных к этому умов, то наречение третьего и четвертого словами-синонимами наводило уже на мысль о лености или даже глупости этих самых умов. Страшно представить, но ведь названия сочинялись в ЦК и утверждались на Политбюро! Так подставляться!..
- А что тут скажешь? На фига вообще понадобилась эта околесица с названиями? Короче, Семёнов припух. А я, вроде как дурак дураком, не понимаю и всё. Давай, думаю, выкручивайся, объясняй, проводи политику партии в массы...
Степанов, долговязый очкарик из третьей группы, прошел мимо, приветливо улыбнувшись.
- Вроде как сортир ищет, - прокомментировал Толян.
- Ага, - согласился Птица.
- А чего вы его так испугались? - в недоумении спросил Зорин.
- Ты что, ничего не знаешь?
Птица и Толян опять переглянулись, выражая мысль: ну и темнота наш приятель...
- Сева, он стукач! - объявил Костя.
- Да ладно... С чего вы взяли?
- Мужики вычислили.
- Ничего себе!..
- Видишь, делает вид, что сортир ищет, а сам ходит подслушивает...
- Вообще-то это серьезное обвинение, - шевельнулось в Зорине сомнение. - Мы его толком-то и не знаем...
- Да точно это! Мужики его железно вычислили.
Зорин пожал плечами, смиряясь с новостью. Поискал глазами Дашу. Но нашел Зою. Подошел к ней.
- Ты Дашу не видела?
- Мы попрощались. Она на электричку пошла.
Сева опрометью кинулся к станции. Выскочив за поворот улочки, сразу же увидел ее.
"Вот же дурак!" - невольно любуясь стройной, легкой фигуркой Даши, ругнул себя Зорин.
Конечно, она не стала оборачиваться на топот бегущих ног, потому что прекрасно знала, кто там мчится у нее за спиной.
- Ну, прости... - остановил он ее, заглянул в лицо. Губка рдела
припухлостью, которая, к счастью, больше не выросла.
- Ладно, проехали, - неожиданно улыбнулась Даша. Она явно была довольна.
- Проехали... - вторя ей, расплылся в улыбке Зорин. - Пойдем назад.
- В сарайчик? - глаза ее остро блеснули. Зорин оторопел от такого смелого оглашения его бессовестной мысли. - Дудки! Провожай меня теперь...
5
Какая же чудная выдалась осень!
После череды дождей к исходу сентября нагрянуло бабье лето. С утра бывало пасмурно, но вскоре яснело, будто тихий свет разгорался, и лился он потом с седовато-голубого неба до самого заката. И так доверчиво являли в нем деревья свои желто-красные наряды. А когда начинало смеркаться - словно бы медленно гасла лампа - и наплывала ночь, всё никак не смывались с темноты золотисто-багряные подпалины.
Зорин, Толян и Птицын шли по алле, ведущей в пионерский лагерь, в котором жили студенты, приехавшие "на картошку". Они возвращались с совхозного поля. Все трое были грузчиками, а потому в земле не копались. Несомненный плюс этой профессии заключался еще и в том, что по утрам можно было законным образом лодырничать, пока не наберется достаточное количество мешков с картошкой и за ними не приедут машины. Да и в течение дня грузчики по большей части прохлаждались в ожидании транспорта. Во всяком случае, до обеда машины приходили нечасто.
Обед начинался в час дня. Прижимистая председательша совхоза кормила всегда одним и тем же: молоком с белым хлебом - местного, конечно же, и разлива, и выпечки, - которые на поле привозил старенький грузовичок.
Как ни странно, однообразие это не надоедало. Особенно хорош был белый хлеб - с корочкой, теплый, душистый... Вообще еда казалась особенно вкусной на этом просторе, когда ветерок овевал свежестью от вскопанной земли или осенью от леска на краю поля.
К минусам профессии относились авралы, неизбежные при неравномерной подаче транспорта, вследствие чего вывоз последних мешков с собранным урожаем, как правило, не совпадал с окончанием рабочего дня. Вот и попадали грузчики в лагерь, когда все, уже отужинав, отдавались свободному и приятному времяпрепровождению.
Словом, честная была профессия, хоть и из разряда тех, что "на любителей" (которых нашлось-то всего с десяток человек).
- Нет, Севка, я - в столовую. Мойся сам под своим душем, - категорично заявил Толян. - Мне воспаление легких ни к чему! И потом, это ты же собрался завтра в Москву.
- Точно, - поддержал его Птица. - Нас-то ожидает завтра пропащий выходной, а ты со своей Дашей... - в темноте легко угадывалась плавающая по губам лукавая улыбка, - небось, в консерваторию пойдете...
Толян ржанул.
- Балбесы... Котлет мне прихватите из столовки. Ну, или чего там будет...
Зорин заскочил за полотенцем в палату, где в одиночестве восседал на своей кровати Гена Теплошубов. Он уже успел изрядно принять портвейна, так как готовился исполнить на оставленном пионерами горне утреннюю зарю. Первая фальшивая нота взвизгнула как раз с появлением Севы.
- Ген, потерпи, я через пару секунд испарюсь.
- Не переживай, счас всё будет, как надо, - пообещал Гена и взял вторую фальшивую ноту.
Сева выбежал за порог.
Может, и, в самом деле, не стоило лезть под этот ледяной душ. Даже после того, как Зорин растерся полотенцем, озноб всё продолжал ломать тело. Дойдя до кровати, он залез под одеяло. Никого. Тишина. Только посапывал Гена, заснувший, по обыкновению, сразу же после исполнения соло на трубе.
Незаметно наплыл и на Зорина сон.
- На, выпей... - теребил его Птицын, держа стакан, в котором по поверхности прозрачной жидкости кружились черные порошинки.
Зорин вспомнил: водка с молотым перцем - первое средство от простуды.
- Вот котлеты, закусывай, - принимая пустой стакан, Костя кивнул на придвинутый табурет.
И ядовито добавил:
- Ну что? Чистый теперь?
- Хорош зубоскалить-то, - пробубнил Зорин, впиваясь в котлету.
Вскоре появился Толян.
- Мужики, офонареть, чего видел! Наталья приехала...
- Чего тут такого?- удивился Костя. - Мало ли зачем аспирантку могут прислать!
- Не перебивай! Вот именно: мало ли зачем... Но уж точно не за тем, что я видел...
- Ты говори толком, - Зорин сел на кровати.
- Они с нашим Серёгой Сысоевым сейчас в лесок нырнули...
- А, может, они женаты? Ну, тайно, - предположил Костя. - Все-таки преподаватель и студент...
Толян снова возразил:
- Не получается: я слышал, она замужем.
- Во дела! - исчерпались сомнения у Птицына.
И вдруг на лице его появилась тревога. Он поднес палец к губам и показал глазами в конец палаты.
Там, помимо спящего Теплошубова, находился еще один человек, который, прислонясь к спинке кровати, лежал и смотрел в потолок. А, может, спал. Или читал. При любом из этих занятий макушка торчит одинаково. И был это Степанов!
- Посмотрю, что делает, - прошептал Толян.
Когда он, крадучись, приблизился к Степанову, тот повернул голову и добродушно улыбнулся.
- Не спит, сука, просто лежит, - сообщил Толян по возвращении. - Заложит Наталью с Серёгой, как пить дать...
6
Увы, он оказался прав!
Серёгу отчислили в армию, Наталия тоже исчезла из института...
Те еще были времена!
Граждане, если и предавались пороку - а они предавались ему, как и всегда, - то застенчиво, не на показ. Грехи признавались грехами, добро почиталось добром. Ориентиры были...
Они стояли и светили, как фонарные столбы. А столкновение со столбом, известно, приводит к катастрофе.
В дальнейшем фонари снесли и восторжествовал принцип: никому до меня нет дела! И это, наверно, правильно. Однако мир почему-то стал во много раз несправедливее, злее. Выходит, то, что правильно не всегда хорошо...
А за "аморалку" в той жизни наказывали сурово.
Расправа над Сергеем и Наталией возмутила ребят. Точнее, не расправа - тут уж ничего не поделаешь, - гнев вызывал подлый доносчик. Птицын предложил накостылять Степанову. Толян его поддержал.
- Ну и чего мы добьёмся? - рассудил Зорин. - Думаете, он "стучать" перестанет? Как бы не так! Вы случайно не забыли, кто за ним стоит? Думаете, нам это с рук сойдет?
Логика вразумляла, вырисовывалась перспектива нажить себе крупные неприятности... Оставалось принимать жизнь такой, какова она есть.
А она - суть время - бежит, стирает в памяти обыденное, затушёвывает яркое, лечит больное.
Вот и добежала она до институтского выпускного вечера.
Отмечали вскладчину в ресторане "Лабиринт" на Новом Арбате. Собрался весь поток, состоявший из трех групп.
Было серо. Сколько ни сидели, а всё никак не возникало того бесшабашного, разудалого веселья, которое - всегда спутник студенческих компаний. И ведь никто из институтских начальников не присутствовал. Скорее всего, дело было в том, что пришли - не могли не прийти - те, кто всё время держался в стороне от бурной студенческой жизни. Их скованность вызывала чувство неловкости в других, отчего никак и не разгорался праздник. Впрочем, некоторые из них отваживались на тосты, но какие-то незажигательные.
Вот и Стулова, которая по случаю торжества сплела две свои косы в одну, произнесла тост из той же серии:
- За то, чтобы в нашей жизни было больше пирогов и пышек, но меньше синяков и шишек!
Редко похлопали, выпили, и снова уныло повис монотонный гул...
А через пять минут встал Степанов и, поправив очки, громко произнес:
- За то, чтобы в нашей жизни было больше пирогов и пышек, но меньше синяков и шишек!
Улыбнувшись, он выпил рюмку водки и сел.
Птицын повернулся в сторону Зорина и Толяна:
- Он что, офигел?
У всех троих были изумленные лица.
Но они изумились еще больше, когда сидевший за столом напротив Гена Теплошубов сказал:
- А чего вы удивляетесь? Степанов же глухой...
- Как!
- Вот так! Я с ним в одной группе с первого курса. Глухой он. Инвалид с детства.
На перекуре они долго молчали. Первым заговорил Толян:
- Это ты, Костя, принес тогда новость, что Степанов стукач?
- А что я? Мне мужики со второго потока сказали...
- Со второго... Даже не с нашего... Придурки...
- Ладно, - бросил окурок Зорин. - Чего уж теперь.
Они двинулись в зал. Вдруг Толян остановился:
- Погодите, кто ж тогда Серёгу с Наталией сдал?
Птицын замер, приоткрыв рот, а Зорин пожал плечами и, ни на кого не глядя, пошел дальше.