Нынче Иванами мало кого называют, а раньше ведь их столько было, что почти как Прокопов каких или Федулов с Мартынами. А скорее даже и больше. Отродясь их никто не считал, и тем более не пересчитывал, потому, как любым пустым делом только дурни, зевая, тешатся. Да и какая кому разница как тебя зовут - лишь бы фамилия к имени имелась.
Не то выйдет во двор мамка иная Ваньку своего звать, кликнет его, а к ней штук пятнадцать огольцов как набежит... Видят, что мамка чужая, а убегать почему-то не торопятся. Стоят пеньками хитрыми, снизу вверх смотрят, щурясь и, будто, ждут чего. Посмотрит она на них, подбоченясь - на каждого , погладит по очереди головы стриженые... А потом, не только своему, а и всем как возьмет, да как сунет в ладошки по петушку сахарному. Пожурит слегка для строгости и обратно всю ораву гулять прогонит. Те и побегут счастливые в лапту иль в догонялки доигрывать.
Дураков, понятно, и с коврижками никто кликать не станет. Раз попробуешь - вмиг самого к ним припишут. А что их на сто веков вперёд хватит - так это и без переклички всем ведомо. Только не Иваны ж они все будут. Не то это прямо смешно как-то: что ни Ванька - то дурак, что ни дурак - то Ванька. Поди, вон Фому с Ерёмой спроси о чём. Пока они ответ придумают, ждать устанешь да и забудешь, о чём у них лукаво спрашивал. А то и по темечку схлопочешь. И поделом. Нечего к народу со всякой ерундой приставать. Тут одной присказке конец, следом другая поспевает.
Раньше - нет, а теперь уж точно известно: что как Иван Ивану не чета, так и дурак дураку - большая разница. Идёт, к примеру, прохожий по улице, а ему тут, будто случайно, другой встречается. Этот другой его и спрашивает:
- Ты откуда, Вань?
- Да оттуда, Сень.
- А куда?
- Да куда-нибудь туда, - сам глаза в кучу сводит.
- А пойдем обои?!
- Чего ж не пойти? Пойдем!
Кузьму по дороге ещё прихватят, в пьяное место завалятся. За стол дубовый сядут, бражки просить станут. А им:
- Деньги давай!
- А у нас их нету, - загундят. И вот такими вот здоровенными ручищами перед носом разводить примутся: нету, мол.
Ну, чего с дураков взять? Они как бы и не понимают. Им задарма и наливают. К ночи уже под белую Луну подышать выйдут, звёзды колючие посчитать запрокинутся, да тут же с междометиями в лопухи с крапивой и завалятся...
Дураки - они, конечно - дураки. А попробуй умник какой без копейки денег каждый божий день к радости да счастью с немытыми рожами в гости захаживать. Это тебе не числа писать.
Тут всем присказкам конец, в самый раз сказке уже начинаться. И не про всех она дураков сразу, а совсем даже про одного, которого, как на грех, тоже Иваном прозвали. Иваном-то поначалу мамка с папкой, любя, а дурака к нему уж потом приставили.
Пока без штанов бегал да пескарей с лягушками ловил, все ему славно было: и небо - родное - синее, и солнце - такое яркое, и петушка одного до обеда почти что хватало. А как штаны померил да на девок зариться стал - тут вся канитель с ним и завертелась.
Парень-то - он только по приставке дурак, а с виду совсем даже наоборот - обыкновенный такой. Хомут на лошадь, поди, не через задние копыта надевает и щи горячие в рот себе кладёт, а не соседу на макушку. Только не хотели, почему-то девицы красные за ручку с ним гулять, хороводы с песнями водить да по грибы с малиной захаживать. Даже дурочки. Им всё умных подавай. Надушенных да напомаженных, в сюртуках да в калошах. И непременно, чтоб с механикой какой в кармане: будь то часы на цепочке, а лучше - шкатулка с музыкой. Самое же главное - чтоб подарки всегда дарили: большие духовитые и много. Подарки - это ладно. Только где же в царстве нашем брегетов на всех напастись? Нету! Ване ж этого сходу не понять. Даром, что дурак, так ещё и денег только два мешка дырявых.
Стали его тут думы одолевать скучные, сна, покоя не давать, терзать и мучить денно и нощно. И вот приходит он как-то к отцу своему в кузницу и с тоскою горемычною говорит:
- Тять, а тять, а чего это все кому не лень дураком меня обзывают, и девицы гордячки, сторонясь, гулять со мной брезгуют?
Доковал отец, не спеша, подкову железную, с-под бровей на сына глянул жалостно и говорит:
- А задача ведь твоя - мудрёная. И ума б хорошо занять, да кто ж им поделится, коли самим всегда мало. Только горевать тут нечего, а не лучше ли своим обзавестись. Поначалу, чем есть, слегка пораскинуть.
Удивился Ваня да все же спрашивает:
- А своим - это как?
- Ты, Ванюша, лоб да темя поскреби жменей - оно, глядишь, чего и стронется, глядишь, чуток, и пособит по первости.
Почесал себя Ваня, как отец сказывал, вверх глаза закатил и забубнил как пономарь:
- А может, тять, потому они со мной гулять не хотят... Что только для потехи с дураком гулять...А ежели дурочка какая вдруг гулять надумает...
Остановился, не знает, что дальше сказать.
- Ну! - стал поторапливать его отец. Затылок ещё почеши, что ли!
Почесал себе Ваня затылок ещё и выпалил, догадавшись сразу:
- Её все дурой назовут! А кому охота? Дурой ходить - не дурочкой прикидываться.
- Ну вот! - обрадовался отец и хлопнул сына по плечу.
Встрепенулся Ваня с догадки своей неожиданной, будто ото сна очнулся. И так ему полюбилось после этого своими мозгами раскидывать, что аж до зуда захотелось побыстрей ума-разума набраться. Чтобы дураком уже не обзывали. А там, глядишь, и девки липнуть начнут.
Принялся он как заводной книжки с картинками читать, всех подряд вопросами пытливыми донимать да к разговорам мудрёным и нехитрым прислушиваться. И узнал он как-то от коробейников заезжих, что живёт, в неком царстве Далёком, на самом краю его, дед один по имени Яснозор. А у деда того чудо одно имеется - Камень Волшебный Светящийся. Яхонт - не яхонт, хрусталь - не хрусталь... И такой он силы света дивной, что изнутри весь полыхом ярким светится, гранями несчетными, будто солнце, сверкает, и чудная музыка от него, что днем, что ночью ручьем потихонечку льется. И камень этот у деда в пещерке запрятанный. И не лежит он на земле, и не висит в оковах на цепях железных, а сам по себе парит как-то, да, весь, искрясь, что шар, вертится. И может дед тот, секреты камушка своего, зная, уму-разуму научить любого, стати прибавить да с удачей капризной подружить накрепко, коли дойдешь.
Только мало почему-то охотников до камушка славного дедова идти загоралося. Ведь, и как далеко! И в пути нелегко! Да и какие, к примеру, добрые молодцы без причины веской вот так возьмут, да и с места стронутся? Они ж не дураки бестолковые. Кабы царевна в неволе томилась, али змей шальной задирался.... А так - чего они там не видели? Ума с геройством им и своего девать некуда, и от девиц-красавиц как от мух отбиваются. Ведь молодцы они как-никак, а не охламоны какие хлипкие. Им - нет, а Ване нашему будто туда и заказано.
Вот поубирали всё в амбары с полей как надо. В погреба с огородов всё попрятали. Соленья насолили, варенья наварили, делать нечего стало, и приходит тогда Иван к отцу своему и матери.
- Благословите, - говорит, - батюшка да матушка. Пойду я в путь-дорогу неблизкую, потому как неохота мне дураком прозябать уже да зимою снежною у печи жаркой баклуши липовые бить до одурения.
Что делать? Отговаривать не стали. Дал отец ему ранец свой солдатский, мать туда пирогов напекла, снеди всякой настряпала, кое-чего обиходного по карманам рассовала. Погрустили они самую капельку на крылечке своём простеньком, повздыхали, поохали чуток, и пошел наш Иван, куда коробейники сказывали. Сказывать-то - сказывали, а стороны ведь не показывали.
За пазухой - жалейка, в кармане - копейка, ранец за плечами, а впереди - кто его знает...
2
Долго ли, коротко ли бродил он по свету и вот в царстве одном Болотном набрел как-то на пригорочек такой невысокий. Притомился, под березкой лечь примостился. Только ножки вытянул - глядь, откуда не возьмись бабушка сюда же топает. Сама сухонькая, маленькая, один нос приметный. Бредет себе еле-еле, на палку сучковатую опирается. Хотела, было, на пригорочек взобраться, да тут силы последние её и оставили.
Видит Ваня - помочь, вроде, надо. Сбежал он козликом вниз, взял бабушку в охапку, да и принес её под дерево. Сила - не ум - занимать не надо, какая-никакая своя есть. Сели они под березку, отдышались, а бабуля вдруг и говорит:
- Спасибо тебе, ласковый. Помог ты бабушке один раз, помоги и второй. Позабыла я где-то котомку свою любимую, а где позабыла - не помню. Стара ведь. А мне без неё никак нельзя.
Хоть и сомлел с пути изрядно Ваня, а видит и в этом помочь надо. Сбежал он опять вниз, пошел туда, откуда бабушка пришла. Походил-походил, поискал-поискал, а котомка-то - вот она. Стоит себе у ручья холодного, прутики свои ивовые на солнышке нежарком греет. Будто его и ждёт. Взял он котомку эту бабусину и обратно вернулся вскорости.
Обрадовалась бабушка пропаже своей найденной, обняла ее, не отпускает. А Ваня тем временем ранец свой раскрывает и достает оттуда провианту, в дорогу припасённого.
- Давай, - говорит, - бабушка, подкрепимся малость, а не то тебе с ношей такой дальше уж точно не справиться. Вот хлеба полушка, вот мёд, вот петрушка, лука немного! Что нам путь-дорога? - так с прибауткой на тряпицу всё и выложил.
Бабушка мешкать не стала, чваниться тоже. Сели они рядком дружным да под разговоры уместные закусывать начали. Ваня всё про погоду да, про урожай говорит. А бабушка про дела лесные: про грибы да, про ягоды, про мхи да лишайники, про травы да, про коренья пахучие. Иван её слушает жадно, удивляется немало, кое-что запомнить старается, а потом и говорит:
- Послушать тебя, бабушка, так ты лучше мужей ученых науку лесную знаешь. Прямо как Баба-яга, какая.
- Так я ж - она самая и есть, - отвечает вдруг бабушка.
Ваня аж луком поперхнулся. Рот раскрыл, очи вылупил...
- Да неужто ль настоящая?
- А то, какая же!
- Вот те раз! - хлопнул себя Ваня по коленкам. - А с виду совсем и не страшная.
- Эх, Иванушка, - говорит Баба-яга, - страх-то весь не во мне сидит, а в том, кто меня боится.
- А откуда ты имя моё знаешь? - удивился опять Иван.
- Как же мне его не знать, когда оно у тебя на лбу большими буквами написано.
- Вот теперь совсем тебе верю. - И по простому так спрашивает:
- А не знаешь ли ты, часом, как деда Яснозора найти? Уж больно мне к нему надо.
Ничего ему Яга не ответила, задумалась на время и стала почему-то в котомке своей копошиться. Повозилась маленько и достает оттуда вещицу одну невзрачную - то ли репей, то ли колючку пухлую. На ладошку себе положила, вдаль смотрит, щурясь, и говорит хитро так:
- Знать-то я когда-то может, и знала, а теперь вот позабыла по старости. Но всё равно - как смогу помогу. Видишь, вон за речкой лесочек виднеется? Как в него войдешь, мимо дуба большого пойдешь. Чуть поодаль полянку грибную найдешь. На полянке той груша растет дикая. А под нею терем с виду неказистый. Близко не подходи, в окошки не стучи, а стоя поодаль позови негромко. Вскорости хозяйка в окошке появится. Не смотри, что роста невеликого - она-то тебе и поможет. А для верности возьми-ка вот это.
И колючку свою с ладони Ивану подает. Взял Иван колючку осторожно, будто мотылька, двумя пальцами и спрашивает:
- Что ж это за безделица такая, бабушка?-
А она ему и отвечает:
- И не безделица это вовсе, а волшебная это палица. Стоит ей слово сказать заветное - тут же расти она примется и такою вырастит, какою, для дела потребного надобно будет. А слово запомни, вот оно: "Расти, пока можешь!"
Не успела Баба-яга договорить, как принялась колючка расти быстро, и такою стала, что и впрямь в самую настоящую богатырскую палицу превратилась - страшную, в шипах всю и с цепями от макушки до рукояти наперекрест. От неожиданности едва её Иван не выронил. За рукоять-то удержал, а головень страшенная в землю шипами вошла.
Как увидал он превращение это волшебное, загорелись у него глаза огнем радостным, щеки разрумянились, и будто бы сила могучая в руках появилась. Стал он палицей поигрывать, балуясь, да перекатывать перед собой туда - сюда, словно богатырь.
- Ой, спасибо тебе, бабушка! Удружила ты - лучше некуда! Ведь дорогого подарочек такой стоит! И кого мне теперь бояться уже?! Только как же ей прежнею сделаться?
Оглянулся он к дереву. Где же бабушка? Маревом тихим Яга таять начала. И котомка за ней следом уж тянется. Ваня, было, руку к Яге протянул.... Удержать хотел, что ли. А потом глаза только вылупил. Ноги сами собой подкосились. Сел он, встать не может, и не может с чудес опомниться...
Тихое эхо сверху послышалось:
- А чтоб прежнею палица сделалась, скажи только: "Стань, какою была!". Она и станет.
Не успело смолкнуть эхо волшебное, как и впрямь легко дрогнула в руке дубина огромная, загудела шмелем гулким, да такою ж малою, какою была, опять и оказалась.
Поморгал Иван хорошенечко, темечко свое почесал, думая, собрался, сунул подарок чудесный к жалейке за пазуху, да и пошел к лесочку неблизкому, на какой баба Яга показывала. Идет, вслух не решается, а про себя всё слова заговорные повторяет, чтоб уж наверняка запомнить и вовек не забыть.
3
Шел он по кочкам клюквенным, брёл он по тропочкам незаметным, и только темнеть стало, к деревеньке какой-то вышел. Впереди - ночь темная, позади - путь неблизкий.... Будь ты хоть герой первый-напервый, хоть дурак наипоследний, а ни тот, ни другой тёмной ночью в лес незнакомый в гости к волкам да медведям соваться не отважится. Сожрут сослепу.
Тут и звёзды, что жемчуг просеялись, небо бархатом синим, сделалось. Луна белая из-за облака выплыла. Чует Иван - веет холодом. Пора уж ночлег искать да на постой, хоть куда, проситься. Вот околицу прошел, видит: справа, слева по избе стоит хорошей.- Справа тёмный дом, будто нет никого. Слева - свет в окошке чуть заметно теплится. Иван и думает:
"Что мне собак по дворам дразнить да впотьмах искать попусту. Пойду я на огонёк, авось не прогонят".
Подошел, глянул в окошко, только в ставенку стукнуть собрался, да так с кулачком возле уха и замер. Видит посередь хором стол дубовый стоит тёсаный. За столом тем на стульях высоких двое дядек сидят головастых. Один белый, как снег, другой - сажи темней. Оба страшные, косматые. Ноздри широкие у них то и дело вздымаются, брови ежами вперед топорщатся, а под веками закрытыми глаза, видать, вертятся. Сидят, с места не стронутся и только губами пухлыми бормочут что-то.
На столе в блюде большом репа лежит жёлтая, боком гладким пузатым тускло впотьмах лоснится. Открыл тут черный дядька один глаз свой, потом другой, глянул на репу пристально, и стала она вдруг темнеть сразу. Темнела-темнела, темнела-темнела, пока чёрною совсем и не сделалась. Тут вдруг белый дядька глаза открывает, да как на почерневшую репу очи вылупит. А та теперь белеть обратно стала и вскорости белою пребелою сделалась. А как сделалась она белою, рассердился, видать, чёрный дядька. Головою затряс, космами замотал. Натужился весь, набычился, ещё больше с того всклочился. Как вол тележный напрягся весь. Пыжился-пыжился, глазами ее, евши, дулся-дулся, не моргая, да только ничего у него не вышло. Пожурил его за это, пальцем грозя, белый колдун, дунул на репу коротко, а она какою желтую вначале была вмиг такою же и стала. Повернулись они оба к окошку разом да как на Ваню уставились строго.
Спохватился наш Иван, опомнился. Понял - колдуны в этом доме борются. Как сорвался он с места, что заяц травленный, как понёсся он по ночи стрелою пущенной.... Только хохот ему раскатистый вдогонку доносится. До последней избы добежал, дальше нет жилья - речка уже и мельница. Сел он на завалинку дух перевести, а тут вдруг дверь отворяется и выходит из избы самой простой девчушка лет восьми или меньше того. Посмотрела на Ивана по-взрослому, ладошкой теплой за руку взяла и в избу за собою повела.
Зашли они в горницу. А в горнице и тепло, и светло, и грибами, и молоком топлёным пахнет, и пирогом ещё яблочным. Будто домом родимым на Ивана повеяло. В печке дрова трещат, с печи дед бородатый на гостя смотрит, кот рядом с ним сонно щурится.
- Здравствуй, дедушка! - говорит Иван. - Коли уж хозяюшка меня приветила, дозволь и ты мне ночь у вас скоротать, а не то на дворе больно холодно.
А дед ему с печи и говорит:
И страшно, поди?
- Ох, и страшно! - согласился Иван. - А по-честному даже пуще чем холодно.
- Увидал, дедушка! Такое увидал! Колдунов увидал! А они над репой колдовали!
Усмехнулся дед в усы, стал с печи слезать, а, слезая, и говорит:
- Что ж ночуй, места вон сколько. А про страх свой забудь, потому, как не колдунов ты увидал, а ведунов - знахарей наших: Касьяна с Демьяном. Ничего плохого они тебе не сделают, да и никому вовек не делали.
Слез дед с печи, влез в валенки, на лавку присел и снова спрашивает:
- Сам-то кто будешь? И чего в краях наших по осени ищешь?
- А я сам по себе, - отвечает Иван. - Иваном меня зовут. И шагаю я в царство Далекое, на самый край его, а по дороге мне в лесок ваш зайти надо бы.
Как замашет на него дед руками своими худыми, как закричит через кашель сиплым голосом:
- И не думай, и не мечтай, молодец! Куда идёшь - иди, а лес уж лучше стороной обойди!
Удивился Иван, спрашивает:
- Что ж там страшного, дедушка? Или волки там рыщут голодные, иль разбойники злые лютые?
- Были б волки - треть беды, а разбойники - полбеды, там же - вся беда. Нечисть там лихая балует.
Хотел, было ещё что-то сказать, да тут хозяюшка малая стала собеседников за стол усаживать.
- Давайте, - говорит, - пирог, что ли пробовать. Вон, какой румяный получился.
- И то верно, - согласился дед охотно. - Усаживай, Дарьюшка, путника, а я квасу принесу брусничного.
Усадила Дарьюшка Ивана за стол, чашки подала, плошки поставила, пирог из печи вынимать стала. Сама хоть и маленькая, а все у неё ловко получается. И ухват самой больше, а в руках её будто хворостина послушная вертится, с косичками светлыми в прыти соревнуется. Пирог на стол поставила, по куску всем хорошему положила, сама с краешку присела, ладошками то и дело передник приглаживая.
Вскорости дед из сеней крынку пузатую вынес, поближе к пирогу поставил. Ивану ж в долгу оставаться не хочется. Раскрывает он ранец бывалый походный и достает оттуда своего съестного, что осталось. Самое же главное - платочек холщовый вышитый, а в платочке том - петушок большой сахарный. Развернул холстину-то, петушок взял и Дарьюшке гостинец подает.
- На, вот, приветная, полакомись!
Давно, похоже, не видала Дарьюшка подарка такого сладкого. Смотрит на петушок, а взять не решается.
- Возьми, возьми, внучка. Когда ещё отведать придется? - дед говорит.
Взяла она за палочку петушок блестящий, есть сразу не стала, а рядом с собой чудо сахарное на стол положила.
- Опосля, - говорит.
- Эх, - вздохнул дед тяжко, - раньше-то всего вдоволь было, а нынче вот совсем ничего не осталось.
- Неужто ль из-за нечисти? - спросил живо Иван.
- Из-за неё, будь ей неладно. Ты вон лучше ешь, а я тебе, коль досуг, расскажу всё.
Налил дед Ивану квасу в чашку, пожевал, шамкая, пирога румяного, покашлял чуток и начал:
- И откуда лихоманку эту занесло - никто не знает. Да и это ли главное, когда спасу никому от неё нет. Что малец-оголец, что мужик бородатый - никто в лес ходить не боялся. И дорога ведь - наша кормилица - прямиком через лес ровной ленточкой в город тянется, аккурат на ярмарку. А там и пилы тебе, и косы, и соль, и сахар, и много чего ещё, что крестьянину в жизни нужно. Да, поди, уж лета с два злыдни окаянные над людьми вовсю потешаются. И не пройти там никому, не проехать. Детишек одних совсем со двора не пускаем, потому, как и с бугаями здоровенными страхолюдины эти не церемонятся. Кого уловят - в чащу к себе сразу тащат. Говорят, там у них в буреломах дремучих сельбище большое есть. Схватят они пленника, запугают, на себя батраком работать заставят: желуди им колоть, шишки лущить да коренья варить пахучие. Кто от них убежал, считай, заново на свет родился.
- Да как же вы их терпите? - перебил рассказчика Иван. - Чего не прогоните? Иль управы на них нет? А ведуны ваши? Им только глянуть разок да дунуть вполсилы - сразу нечисти не станет.
- Экий, прыткий какой! - оборвал его дед. - Ты слушай, ешь, да не перебивай. Ведь тягались ведуны наши с поганцами этими. Хорошо тягались, с умом. Да вот не одолели почему-то.
- Да ну!?
Пожевал дед пирога чуток и дальше рассказывает:
- Решили как-то на молодом месяце Касьян с Демьяном со сворой этой посчитаться за всё. Как ночь прошла, утро зарёй затеплилось, запрягли они кобылу свою вороную в телегу большую кленовую, да, взяв колышки осиновые, к лесу поехали.
Кто посмелей из мужиков оказался - те за ними увязались. Остальные все да бабы с ребятишками издалека - с бугорка соседнего глядели. С него далеко видать. Вот подъехали к опушке... А там наш дуб-батюшка растет. Высоченный такой, необхватный. И поляна ровная вокруг дуба того. За дубом и поляной лес уже начинается. До дуба - всё ничего. Что день, что ночь - он как вешка межевая. Дальше него они, почему-то не суются. А за ним уж поганцы, будто в доме своем бесчинствует. Всех подряд хватают, к себе в услужение тащат.
Вот и поехали Касьян с Демьяном к дубу этому, будто им через лес в город надо. На поляну-то въезжают потихоньку.... А лешаки молодые бельмами красными из-за кустов на них уже пялятся, носами поросячьими воздух в себя тянут да уши пиками вострят. Хоть и доставалось им кулака да дубины мужицкой отведать, да не удержались они. Как ошпаренные из-за кустов повыскочили.... Одна лошадь - какая добыча, а к ней ещё в придачу и два батрака плечистых пожаловали.
Пока их Касьян обратно в кусты отшвыривал, Демьян не мешкая, коликом осиновым круг заговорный вокруг телеги да кобылы очертил сразу. Это, чтобы нечисть внутрь него не просочилась. А коли б и просочилась, то худо бы ей там пришлось. Некоторые мужики, видя дело такое, в задоре, на подмогу к Касьяну побежали. И ну лупить, чем попало, лешаков косматых по рогам да по харям звериным.
А те всё прут и прут. Сначала кикиморы зелёные с лапами лягушачьими, потом водяные мокрые с животами круглыми, а за ними и нетопыри колченогие. И все они наперёд другого лезут, да, хоть кого, схватить, норовят. Чтоб ему, значит, работник достался. И все больше на Касьяна напирают. Демьяна-то им через круг не достать. А Касьян почему-то внутрь и не торопится. Мешкает нарочно. И будто ждут они оба важного чего-то. Так оно по задумке и вышло.
Видят страшилища - одним им просто так не справится. Захрюкали, замычали, морды задрав. Стали кликать подмогу себе. Тогда из-за деревьев главная сила пошла. Упыри заковыляли, следом вурдалаки зашаркали. Впереди всех - сам Вурдалак Вурдалакович - главный их вожак и злодей. Эти пострашнее будут, да и ростом - с кабана хорошего. Только все они на поляну вылезли, Демьян сразу мужикам знак дал, чтобы те к телеге бежали. А мужики-то, раззадорились, в раж, во вкус вошли. Уж и одолевать, кажись, псов начали. Да, услыхав Демьяна, к телеге, всё ж метнулись. Лбы утирают, дышат часто, смотрят: что дальше будет.
Нечисть вся под дубом в кучу сгрудилась. Скулят, синяки да ссадины вылизывают. И не скалятся уже - отведали тумаков мужицких. Касьян, кулаком грозя, последним в круг вошел. Стал тогда Демьян с телеги свору эту лесную битую стращать, бранить, да, грозя ей, требовать: "...и, чтоб перестали они гадости людям делать, и, чтоб отпустили всех пленников немедля, а сами убирались отсюда по добру, по здорову. А не то их прямо тут как моль истребят комодную".
А страшилища стоят себе под дубом, языки синие высовывают да, повернувшись к телеге хвостами облезлыми, что собаки злые, задними лапами землю к людям в круг мечут. Взяли тогда Касьян с Демьяном с телеги по колику осиновому. За мужиков прячась, с разных сторон вышли... И давай бегом вокруг дуба круг большой, разбегаясь, чертить. По траве-то.
А задумка их такая была: замкнуть вокруг нечисти круг заговорный, а потом и истребить её там без промедления. Так бы оно и вышло. Только смекнул их вожак самый главный, чем эта хитрость им обернётся. Догадался Вурдалак Вурдалакович, что с ними будет вскорости.
Как замотает он головою своею огромною, как затрясёт он губищами синими-синими да как, сложив их в рожок пастуший, затрубит страшным образом.... И лапой когтистой как замашет. Утекайте, мол, упыри да кикиморы отсюда и шкуры свои спасайте.
Завизжали тогда лиходеи коварные, сорвались блохами, ошалело, с места да между ведунами нашими в чащобу к себе и прошмыгнули. Только последним вдогонку кольями под хвосты досталось...
С тех пор с досады такой ведуны наши места себе не находят, корят себя, ругают за неудачу ту обидную. По ночам ворожат, силу пробуют, чтобы совсем в себе не разувериться. Вот ты на них, поди, и вышел.
Будто сказку чудную слушали Иван с Дарьюшкой рассказ деда старого, да только не сказка это была, а быль самая настоящая.
- Эх, - говорит под конец Иван, затылок себе почёсывая, - вот ведь жаль какая!
Помолчал, глаза скучив, а потом добавил живо:
- Ну да ладно! Мимо мне всё равно не пройти, птицей поверху не пролететь, да и на карете вокруг не объехать, а потому не горюйте вы больше, так как нечисть эту коварную мы побьем прямо завтра же. Да и как не побить после угощенья такого славного? - и Дарьюшке подмигнул весело.
Тут дед как засмеется со слов гостя, как зайдется сипло, рот беззубый открыв. И Дарьюшка заулыбалась, будто скомороха потешного увидала.
- Да ты что, Ванюша, - отдышался дед вскорости. - Прости старика да погляди на себя. Тебе ль их одолеть? Эти пострашнее ведунов будут. И опомниться не успеешь: схватят, скрутят, бока намнут. Будешь им холки чесать да блох по утрам выискивать.
- Это мы ещё посмотрим, кто кому бока намнёт, - отозвался Иван, нисколько не тушуясь. - Как там будет - никто наперёд не знает, у меня ж другой дороги нет, а потому и бояться мне нечего. Тем паче не с пустыми же я руками к ним в гости пойду, а с подарочком дорогим и хорошим. Да и мужики ваши, поди, помогут. Али нет?
- Да поможет, кто сможет, - ответил дед уклончиво. - Ночь темна, утро светлее. А по утру и видней будет. Авось и передумаешь.
4
Сладко путнику в доме приветном спится, только петухи да вороны горластые, как ни спи, все равно до зари поднимут. Вот они Ивана и подняли.
Не успел он дров наколоть, а Дарьюшка подружек уже оббежала, всем петушок лизнуть дала и о путнике захожем рассказала. И рассказала ещё, что он с нечистью биться собрался, да дед его отговаривает, а он всё равно будет.
Потихоньку, полегоньку растормошилось село сонное. Стал народ к мельнице подходить. Интересно, ведь: какой это там чудак-удалец ни с того ни с сего в краях их дальних объявился, и чем это он нечисть лесную взять хочет?
Ваня же, не спеша, поленья сложил. Попил квасу, что дед на крыльцо вынес. Оделся да и стал к задумке своей готовиться. Вынул бережно из-за пазухи подарок дорогой, долго глядел на колючку, лоб да темя почесывая, а потом посподручнее обратно положил. И пошли они вместе с дедом и Дарьюшкой прямиком к мельнице, к собранию гулкому. Вот подходят, поздоровались, а Ваня - простая душа - и говорит:
- Не судите, не рядите вы, люди добрые, а дайте мне слово молвить. Может, и не в свое я дело без спросу лезу, да только, как и вам, спокойно не жить, так и мне мимо леса не пройти. А потому не потешайтесь надо мной, а лучше пойдём, да и сразимся с нечистью в буреломах затаившейся.
Зашумели, загалдели вразнобой мужики да бабы:
- Да откуда ты, горячий такой?
- Чего ты там забыл
- Ой, пропадешь, коль не остынешь!
- Себя что ль не жаль?
- А ты её хоть видел?
- И поосанистей были да толку - что!
В это время двое дядек головастых подошли. Касьян с Демьяном. А, подходя, видать, издалека, всё слышали.
- Чего галдите, ротозеи? - черный дядька Касьян забасил. - Вам дары на блюде несут, а вы носы воротите. Пусть попробует.
А Демьян - белый дядька - стал вторить товарищу:
- Всё равно деваться некуда. Попытка - не пытка. Коли чего - в обиду не дадим.
И уже к Ивану обращаясь, с хитринкой ехидной в полголоса добавил:
- Авось отобьём, небось, не впервой. Да и бегаешь ты быстро.
Стронулись толпою гулкою и зашагали все, не спеша на опушку к дубу высокому. А его и впрямь хорошо отовсюду видать. И стоит он вдвое выше леса дремучего царём зелёным и сильным. Захотят богатыри ствол могучий обхватить, так и впятером, вшестером не получится. Разве, что всемером кое-как. Да и то растопырившись. А желуди-то на нём - что спелые фунтовые яблоки. Вот-вот с веток сорвутся.
Иван с дядьками впереди генералом идет, чуть позади остальное войско. Чем ближе подходят, тем больше разговоры смолкают, а как к опушке подошли, так и вовсе стихли. Слышно только как листья сухие шуршат да ветки лежалые под ногами похрустывают.
Пока шли, Иван живо с ведунами говорил о чём-то, совет держал. Да, видать не договорили они малость. Пошептались они теперь в кружке тесном ещё о чем-то.... Тогда Иван вперед вышел и во все горло в сторону леса как закричит:
- Эй вы, косматые, зубатые выходи скорей к народу! Всем миром лупить вас будем!
А те, будто с ночи ждали. Сразу не понравилось нечисти лесной затаившейся обращение такое нелюбезное. "Ишь, чего удумали! Шуметь поутру, да ещё и грозить так дерзко". Взбеленилось вмиг стадо безобразное. Из кустов оравой лихой выскочило да, увидав Касьяна с Демьяном, осеклось чего-то, сникло и дальше бузить не стало. Прижались друг к дружке, гурьбой всклоченной, зло на людей исподлобья смотрят и молчат.
Мужики на всякий случай рукава засучивают, багры да оглобли, прихваченные, покрепче в ладонях сжимают.
Ваню же, как на грех, робость взяла. Раньше он только на картинках такое видел, а теперь эвон оно какое всё: настоящее, косматое и до жути страшное. Всё, о чем до того с ведунами договаривался, позабыл напрочь и про себя всякое разное нехорошее думать стал. В голове затуманилось, в глазах помутилось, в коленках слабость зыбкая появилась. Мать вспомнил, отца, и то, как говорил он ему слова разные, молотком по наковальне стуча. И самые важные слова его вспомнил:
"Никого и никогда не бойся, Ваня. А наперёд и паче тех, кто с виду шибко страшный. Они ведь сами всего вокруг себя боятся. И страху пустого напускают, чтобы самих абы как не обидели. Лезть же будут - лупи, чем есть легко и весело. Более всего племя лиходейское отпора смелого боится".
И вот как вспомнил Иван слова отца своего, да, на баб с ребятишками глянул, обернувшись, то страх его как-то сам собой пропал вдруг, и нисколечко его внутри не осталось. И такая отвага всего взяла: держи крепко-накрепко, а отпустишь чуть - беда неминучая врагу-неприятелю. И где его потом искать?!
Видя заминку непонятную, осмелела нечисть притихшая. Потихоньку от кустов отходить стала. К дубу всё ближе, к дубу. Под крону его могучую. А значит и к Ивану с селянами. Шельмой этакой хитрой, сапой коварной тихой, то к земле, прижимаясь, то спины выгибая. Всё ближе и ближе, всё ближе и ближе. Кое-кто половчей уж на дуб полез. Может, чтобы лучше видеть расправу скорую. Может, чтобы выше людишек этих жалких быть. А, может, чтобы с веток высоких коварно, зверем на плечи броситься. И всё больше и больше нечисти на поляну из-за кустов выползает. Даже сам Вурдалак Вурдалакович, будто не били его давеча, едва ли не впереди всех вышагивать соизволил.
Под дубом у ствола окаянные сгрудились. Зашипели, зарычали, оскалились; в животах, как пузыри надулись, глаза рыбьи выпучили. Всё для того, чтобы лапотникам жалким ещё страшнее стало, и от страха своего они б, к примеру, онемели или, бросив, затею свою, с позором домой убежали. А дуб могучий - им вроде крепости живой. И спрячет, и защитит и силы прибавит.
А селяне стоят себе спокойненько, шелухой от семечек далеко вперёд плюются. Чего им на рожон-то лезть. Вон молодец вызвался - пускай первый и разбирается. А там поглядим.
Ваня же, смело, взад-вперёд перед нечистью уже прохаживается, всем на удивление отчаянные речи ведёт. Точь-в-точь, как Касьян с Демьяном когда-то. Страшилища даже опешили. А он им: дескать, хватит всех стращать да запугивать, людям дороги застить, хватать и в неволе мучить. Уходите подобру-поздорову, мол.
- А не то рога вам скрутим, клыки на бусы повыдерем, и чего-нибудь ещё пострашнее придумаем.
Как стали вдруг страшилища над ним потешаться. Словами обидными, по-человечьи его обзывать, цаплями улюлюкать, сычами кричать да вепрями прямо в лицо громко хрюкать. Языки синие высовывают, нехорошими словами безо всякого стыда ругаются. Срам - да и только. А Ване - всё нипочем. Ходит себе взад-вперёд, зевает, будто от скуки. То в ухе от души почешет, то в пояснице вальяжно прогнется.
- Лучше, - говорит, - уходите, а не то поздно будет.
Принялись тут в него лешаки шкодливые вперемешку с листьями сухими шишки прицельно метать. Потому, как не поверили они ни одному его слову и за дуралея считать стали.
Подмигнул тогда Иван Касьяну с Демьяном молодцевато, вынул потихоньку колючку свою из-за пазухи, и, не успел он над нею слово сказать заветное, как стала она тут же расти быстро и чуть ли не с пол-избы вмиг вымахала. Удержал её Иван в руке цепко, стал туда - сюда перед сворой катать небрежно.
Мужики, как увидали волшебство такое диковинное, рты поразявили, глаза пораскрыли, воздуха в себя вдохнули, а выдохнуть не могут. Аж посинели с натуги. Бабы с голов, ошалело, платки потащили. Кое-кто так и сел.
- Ой, - говорят хором, - мамочки!
И страшилищ под деревом, будто стужей, сковало враз. Застыли все, не моргают, и с места не стронутся. Разве, что инеем не покрылись. Не поймут никак: и откуда это вдруг у такого хлипкого да неказистого мужичонки в руке дубина огромная появилась?
- Ну, что? - крикнул Иван зычно. - Дождались!? Допрыгались!? Теперь - всё!
Кто из своры потрусливей был, кошкой ловкой вверх по дубу полез, "авось пронесет", думая. Остальные, кучей дрожащей вокруг ствола могучего сгрудились. Зажмурились, участь свою жалкую покорно принимая...
Ой, да как и поднимет тогда Иван обеими руками над собою палицу огромную страшную! Ой, да, как и размахнётся он ею из-за плеч по-молодецки! Да как ударит, будто молотом, в землю меж корней дубовых могучих:
- У-у ух!!!
Дрогнула земля страшным образом. Гул раскатистый, будто гром, во все стороны покатился. Кто под дубом стоял - тех вверх высоко подбросило, кто ж на дубе сидел - те мешками тяжелыми вниз падать начали. А на них, дождём гулким, жёлуди посыпались. Да большие такие, крепкие. Сыпались-сыпались, сыпались-сыпались, пока свору всю окаянную горкой высокой и не засыпали.
Тихо вдруг на время, какое-то сделалось. Тут Демьян с Касьяном, не долго думая, по колику осиновому припасённому схватили да бегом вокруг дуба, землю шкрябая, круг заговорный один разок и замкнули.
Застонали, завыли, упыри да кикиморы под горкой желудёвой. Стали, извиваясь на брюхе из-под кучи вылезать. Рыдают, причитают в голос по-своему. Задние лапы бессильно у них волочатся, только передними, дрожащими кое-как ещё передвигать удаётся. Шишки, синяки свои щупают. Жалуются друг дружке, что больно им очень и, что примочек холодных ведь никто не приложит. Некоторые тщетно к Ване через круг выползти пытаются. По-собачьи снизу в глаза заглядывают, быстро-быстро по-холопьи кланяются и, моля слёзно, о пощаде просят:
- Ой, не будем мы больше, не будем.
- Да и как же мы раньше не думали?
- А, кабы наперёд знали - так и тише белок были бы.
- А у нас ведь и детки малые. Да и сами мы все разнесчастные.
- Это с виду мы такие страшные, а на самом деле - очень даже хорошие.
- И любить нас никто не хочет.
- А потому мы с досады такой, от тоски да от скуки зелёной, а больше по глупости беспросветной всем подряд пакости делаем, и козни коварные безжалостно строим...
Сжались все, скукожились, будто вдвое меньше сделались. А как Касьян на них с Демьяном ещё и цыкнули, коликами замахнувшись, пуще прежнего заскулили, и слёзы настоящие человечьи из глаз их бесстыжих ручьями горючими покатилися.
Самый главный их - Вурдалак Вурдалакович - ближе всех к Ивану на брюхе подполз и через стену невидимую, снизу вверх глядючи, взмолился, трубя искренне:
- Не губи ты нас совсем, добрый молодец. Пощади, отпусти восвояси. Клятву дадим тебе - лютую, и, что не скажешь - всё тебе сделаем. Только спрячь ты дубину могучую, а не то мы от страха жуткого, околев, все тут дуба дадим.
И так жалобно заскулил, что бабы позади стоявшие, в рёв, как одна, заодно с челобитчиком пустилась.
Тут Касьян с Демьяном к Ивану подошли деловито. Стали они втроём совет держать, да на кучу сопливую битую кольями показывая, каждый свои доводы приводить...
- Ну, что с тобой поделаешь?! - хлопнул себя по бокам черный дядька Касьян. - Ты их одолел - тебе их и миловать!
Торопиться Иван не стал, шепнул для начала над палицей своей слова волшебные возвратные, подождал, пока она маленькой сделается, спрятал сокровище своё обратно за пазуху, обернулся лицом к страшилищам и такую речь перед ними повел:
- Впредь, окаянные, людей слушать будите. Только чар народных заговорных мы с вас целиком снимать не будем, а снимем лишь наполовину. Кто людям недоброе сделать надумает, тут же зло своё обратно вдвойне и получит. Вот тогда уж и впрямь худо будет. А, чтобы вам с тоски своей и по глупости беспросветной не сгинуть совсем, так и быть, обучим мы вас кое-чему простому нужному. Вы же пленников немедля отпустите, и погодя в леса свои кощеевы насовсем вернетесь. Согласны?
- Согласны!!! - заорали те вразнобой.
Только клятву лютую страшилища все дали, только слова заговорные Касьян с Демьяном сказали, тут же кинулись лешаки молодые за пленниками в сельбище своё и, в повозки по трое впрягшись, бережно их из чащобы всех до одного вывезли. То-то радости людям привалило!
Как и обещано было, начали кое-чему простому нужному страхолюдин несчастных обучать-таки. За три дня с ребятишками самыми смелыми да мужиками дюже смекалистыми обучили их как самим рыбу ловить, свистульки да сопелки выделывать, а самое главное - показали, как в шашки играть надо да в лапту азартную меж собой состязаться. Пусть друг на дружке отыгрываются - не то, неровён час, опять в дурь попрут.
А как минуло три дня и три ночи, собрала тогда нечисть уже нестрашная пожитки свои нехитрые и, погрузив их на телеги скрипучие, ушла насовсем с этих мест в леса родные дремучие.
Пока ученье шло, иные селяне с ярмарки обернуться успели. Всего навезли: и гостинцев, и нарядов, и утвари обиходной.
В каждом доме теперь Иван гость дорогой да желанный. Остаться все его просят: "Ну, хоть погостить чуток". Только не терпится Ване дальше отправиться. А прежде теремок в лесу найти надо.
5
И вот поутру как-то не стал он никого будить, собрался, окинул взглядом с крылечка дома приветного село ещё сонное и пошёл навстречу заре рассветной мимо мельницы, через речку к дубу высокому. Идет себе бодрый такой, весёлый, в жалейку свою гнусавую дует ладно. За плечами ранец отцовский весь битком новыми гостинцами набитый.
Лучи яркие сквозь листву редкую пробиваются, землю, за ночь остывшую согреть силятся. И тепло так на душе ото всего этого, хорошо так - взял бы, да и полетел без крыльев. Идет Ваня, зайцев да белок музыкой распугивает, да так как-то само собой на поляну заветную, дуб, пройдя, и вышел.
Смотрит, а на поляне, как Баба-яга и сказывала, груша растет дикая, а под грушей, что улей, терем стоит с маковкой. Три окошка в том тереме со ставнями. И неказистый он весь, хрупкий такой, будто кукольный. Только сверху в маковку кольцо кованное для чего-то вдето.
" Да кто ж там жить-то может?", - подумалось Ивану.
- Эй, хозяюшка, отзовись, объявись, покажись путнику. Мне б спросить только! - позвал он негромко.
Отворились легко ставни окошка среднего, а следом и само окошко распахнулось. И появилась в окошке девица-крошечка.
О разных чудесах Иван слышал, кое с какими и сам носом столкнулся, а о таком и слыхом не слыхивал и в сказках не читал. Эка невидаль чудесная! И облика она, видать, человечьего, и рода, похоже, знатного. И не сон это, а явь. Только почему же это девица роста такого малого, будто отшельница одна в лесу живет? И как это ей в тереме таком невзрачном среди зверей диких, что днём, что ночью, а пуще того зимою снежною совсем и не страшно?
Смотрит девица на Ивана и ничуть ему не удивляется, будто только его и ждала. Ждала-ждала, а вот он - гость дорогой, взял, да и сам пожаловал.
Поклонился Иван в пояс и говорит складно так:
- Здравствуй, хозяюшка! Уж не знаю, как начать, как просить, как величать.... Только иду я долго, и пришел издалека, и не просто так, а с просьбою великой. Коль вдомёк, скажи, не откажи, как мне к деду Яснозору попасть, как царство Далекое найти? Баба-яга говорила, будто ты уж точно знаешь.
Тут девица ему тонким голоском и отвечает:
- И ты здравствуй, добрый молодец. Правду Баба-яга тебе сказывала - знаю я путь-дорогу в царство Далекое. Величать же меня не надо, а зови по-простому - Меланья. Только одно дело - слово сказать, другое - рукой показать и совсем уж третье - провожатого найти.
- Лишь бы толк был, - вставил Иван.
А девица продолжает:
- Слово скажу - позабыть можешь, рукой покажу - ноги закружат. Остается третье, - сказала и замолкла. То ли по простоте, то ли с задумкой какой.
Ваня ж, торопясь, и выпалил:
- Ну, а провожатого найдёшь - век добрым словом вспоминать буду, а сподобится, и тебе услугу окажу.
Девице того и надо было.
- А его и искать не надо. Бери меня с собой!
- Как это, - удивился Иван. - В шапке что ли?
- В шапке - не в шапке, а вот подумай, глядишь и догадаешься.
Присел Ваня на пенек низкий, ножки крестиком сложил, шапку на глаза сдвинул, стал себе затылок почёсывать. Думал-думал, думал-думал, а по правде сказать, и не долго совсем.
- Чего ж проще-то, - развел он руками. Не буду я тебя в шапку сажать, да и ни куда ещё, а возьму-ка я тебя вместе с теремком твоим вкупе и зараз. Хошь - на ранец его прилажу, а хошь - в руке понесу. Для этого, будто случайно, есть у меня с собой тесёмочек моток, - и в карман кафтана полез.
- Ты смотри, как ловко придумал, - похвалила его Меланья.
И, погодя, снова говорит:
- А как в царство Далёкое придём, то и ты для меня дело одно сделай. Какое - потом скажу.
- Будь, по-твоему. Я от слов своих не бегу.
- Ну и славно.
Стали они в путь-дорогу собираться. Обвязал для начала Иван теремок тесёмками со всех сторон, да и приладил его накрепко поверх ранца своего.
Закусили они пирогами да ватрушками на дорожку и отправились дальше вдвоём уже. Иван своими ногами да с ношей нетяжёлой, а Меланья, будто царевна восточная, в теремочке маленьком, поверх ранца да у окошка, в креслице мягком сидючи.
6
Скоро сказка сказывается, да не скоро по той сказке своими ногами шагается. То полями идут широкими, то лесами бредут дремучими, а не то и в горы, не спеша, взбираются. Перед ними просторы раздольные. Голубые озера глубокие. Ручейки к ним бегут, торопятся, реки плавно текут величавые.
Вдвоём - не одному - сразу к цели заветной легче Ване идти стало. Легче, веселей и спокойнее. Иван Меланье, о чём в книжках прочитал, пересказывает, про своё житьё-бытьё привирает малость, истории отцовские солдатские бает. Кое-где, понятно, прихвастнёт чуток. А Меланья приметам небесным его учит: как по звёздам, по солнцу идти да как в тумане совсем с дороги не сбиться. Порою сказками интересными развлекает. Только про себя ничего не говорит, всё молчит, а Иван и не спрашивает.
Шли они так, шли да к воскресенью, к празднику в царство Равнинное и пришли. Смотрят с горки лесистой, а впереди, возле речки широкой городишко небедный раскинулся. Стены белые с башнями круглыми вокруг него протянулись. Терема высокие с палатами торговыми за стенами этими, будто опята на пне, теснятся. И дороги к городу тому широкие мощёные со всех сторон лучами прямыми сходятся. По дорогам люди идут и едут. Да с кошёлками всё, с корзинками. Кто пешим ходом бодро, кто на телегах крепких степенно, а кто и в каретах вальяжно этак. Глядя на шествие такое, Меланья и говорит:
- Это они все на ярмарку спешат, на праздник большой.
- Так и мы поспешим, коли так.
Спустились путники в низину, как и все к городу зашагали. Чем ближе подходят, тем больше народу встречается, тем громче музыка с площадей слышится, тем легче посреди гомона людского коробейников с лотошниками разобрать. А те орут, в силе голоса соревнуются: