Я ввалился шумно и бесцеремонно, взмыленный после тренировки, они обернулись одновременно, обе еще улыбаясь. Мать с иронией укорила меня за вторжение, и оглянулась на собеседницу. Та приветливо кивнула, скользнув по мне взглядом. Я с нарочитой вежливостью сказал: "Здравствуйте". И, ощущая ее внимательный, как мне показалось, насмешливый, взгляд, сосредоточился на вопросах родительницы. Когда диалог подошел к концу, я почувствовал вежливо-вопросительное молчание, красноречивее слов означающее, что мне пора уходить. Негласный договор: если мать на рабочем месте с посетителем (она психолог), то я веду себя тихо, говорю коротко, исчезаю быстро. Теперь же я решил пренебречь этим условием. Повел себя наперекор вдруг возмутившему меня вежливому выпроваживанию: игнорируя подаваемые знаки, развалился на диване, делая вид, что очень заинтересован их беседой. Я сел позади девушки, и заметил, как слегка напряглась ее спина, она опять поменяла позу, немного помедлила и заговорила. Речь была очень эмоциональной, богатой эпитетами, голос-звонок, полон выразительной глубины. Ее хотелось слушать, на нее хотелось смотреть.

Прозвенел звонок, я понял, что мне пора, иначе опоздаю на урок. Неожиданно для себя попрощался грубовато и небрежно. Сказать, что с момента нашей встречи я не переставал думать о ней, будет неправдой. Но я часто вспоминал ее напряженную спину, переплетенные ноги, темные волосы, к которым тянулась рука, и голос, чистый и приятный. В другой раз мы встретились в столовой, она улыбнулась своей насмешливо-приветливой улыбкой. Я опять смутился и был невежлив. И отметил про себя, что она здорово сложена.

Так прошло несколько месяцев. Мы часто встречались в кабинете матери. Как то я узнал ее имя, потом в каком классе учится, с кем общается, чем увлекается...

Знакомство состоялось. Как люди входят в нашу жизнь? Вот он перед тобой: еще незнакомый, но уже вызывающий эмоции человек. Он кажется интересным, или смешным, или опасным, но ощущения эти, чаще всего неосознаваемые в первый момент, становятся основой отношения к нему. Проходит некоторое время, и незаметно смутный образ занимающий воображение принимает форму конкретной личности. И обыденность раздвигает свои границы, впуская новое. Потом приходит понимание. Новое занимает свое место. Вместе с пониманием приходит радость, или отчаяние, или жутковатое веселье, или упоение. Человек, перестает быть чужим или появляется желание, чтобы он перестал быть чужим. Итак, мое понимание сложилось из очарования плавных форм и резкой манеры, ясного голоса, нервного смеха, разных мелких фактов о ее жизни, частых случайных встреч и немногих слов, которыми мы иногда обменивались. К счастью или несчастью, мой друг, познакомившись с ней, не подозревая о моих чувствах, стал невольным соперником. Поэтому осознание влюбленности слилось с глубоким отчаянием, которое пристало любой влюбленности. И то и другое потрясало, мне казалось, что жизнь никогда еще не была так жестока и несправедлива. Ужасно. Ко всему прочему, она была старше (хотя, понимаю, это также нравилось мне) Мое печальное положение привело к тому, что я, следуя подростковому фатализму, отчаянно напился в компании близких друзей, назло всем. Опьянение придало смелости, я позвонил ей, мучаясь страшно, признался, больше от безнадежности, и все-таки на что-то надеясь. Она не насмеялась надо мной, но лучше бы пренебрегла, я почувствовал жалость и возненавидел себя, ее, и весь мир заодно. Настали черные дни. В прямом смысле, потому что поздняя осень проливалась грязными дождями, день стал короток и сер, а ночь сверкала оранжевыми фонарями, пахла сырой землей и гнилой листвой.

Когда тебе 16 и ты безнадежно влюблен, жизнь представляется конченной, за стеной горя не хочешь и не можешь видеть ничего другого. Хотя возраст тут не при чем, за своим горем мы никогда не замечаем жизни, таков всякий из нас, просто в 16 игра в чувства особенно экспрессивна.

И вот в этой осени я был несчастен, одинок и зол, по своему заявляя протест Миру. Естественно, постоянно ругался с отцом, считающим, что из сына растет непойми что, мать защищала. Каждый вечер с мстительным удовольствием отдавался бессмысленному опьянению, игнорировал спортивные тренировки, стал в два раза больше курить - страдал, одним словом. Школу, правда, не прогуливал, потому что там мог увидеть ее. Конечно, делал вид, что она прозрачна, но доставляло горькое удовольствие чувствовать внимательный взгляд, а пройдя мимо вдыхать потрясающий запах. И, конечно, в глубине души я смел надеяться, боясь признаться даже себе. До этой влюбленности я ничем и никем не увлекался так сильно, чтобы чувство захватило, овладело мной. Книг я не читал, определенных пристрастий в музыке тоже не имел: наслаждался жизнью, не задерживаясь ни на чем конкретном. Но мне, как и каждому, не хватало одержимости. Той иррациональной, необъяснимой страсти, которая наполняет жизнь глубиной и смыслом, которая делает человека человеком, отсутствие которой превращает бытие в быт, жизнь - в существование. И вот моя душа инстинктивно нашла предмет страсти, этим предметом стала любовь к девушке. Сильные переживания делают человека более восприимчивым к миру, почти таким же восприимчивым, каким делает другого гениальность. Последняя же является скорее синтезом таланта и усердия.

Два месяца я бродил в лабиринте чувств, не особенно задумываясь над чем то определенным, скорее пробуя себя в роли безумно влюбленного. Могу предположить, чем бы все это закончилось, но случай пришел на помощь. Хотя не совсем случай. Каким то образом, наверное, благодаря обострившейся интуиции, которую рождает искреннее чувство, я поступил по отношению к предмету своей привязанности так, как и следовало поступить: я сделал все возможное, чтобы пренебречь. И это в немалой степени способствовало разрешению, которое последовало одним уже совсем по зимнему холодным вечером. Я собирался на тренировку, когда раздался телефонный звонок. Мать подошла к телефону, недолго поговорив со звонившим, позвала меня. Я взял трубку и услышал голос, который так часто звучал в моем мозгу, сладкой и печальной музыкой. Внутри все взорвалось, я остолбенел. У нее случилась беда, она просила приехать. Разве мог я мечтать о большем? Но отвечал сдержанно, ничем не выказывая радости. Моя гордость примешивала к радости тревогу и недоверие.

На улице шел мокрый снег, а я шел впереди него, сквозь него, не замечая ничего вокруг. В то же время, мне казалось, я никогда не видел яснее. Она встретила меня, уставшая и бледная, в ее улыбке была непривычная нерешительность. Я с трудом скрывал за маской спокойствия волнение, которое вызывало во мне ее присутствие. Она была изумительно хороша, утомление выделило черные глаза, сделав их еще более глубокими, губы алели, она беспрестанно нервно покусывала их, распущенные волосы неровно обрамляли лицо, движения рук были сомнабулически замедленны... Этим вечером мы объяснились, и ее поцелуй опьянил меня больше, чем весь алкоголь, уничтоженный за последние два месяца. Я был счастлив, но сомнение. В подлинности происходящего не покидала меня. Дома мать подозрительно взглянула, но ничего не сказала, я принял самый независимый и равнодушный вид, на который был способен.

За всем этим настала зима, в ней, я вкушал все горести и радости моей любви. Мы посвящали все время узнаванию друг друга, оно приносило и разочарования и восторги. Мы обнажали друг друга постепенно, в мучительной борьбе оголяя по сантиметру тела и души, сталкиваясь с подводными течениями и камнями в глубинах любви, жизни и друг в друге. Движения и жесты моей возлюбленной характеризовали ее: резкая, и порывистая, необычайно женственная. Непосредственная и кокетливая, насмешливая и ранимая, умная, что для большинства женщин проблема, а не дар. Я был диковат, легко возбудим, в силу своего возраста используя цинизм как защиту ото всех. Мне хотелось подчинить ее себе, слить с собой, быть творцом, хозяином. Мое чувство было искренним, эгоистичным. Я нуждался в обладании ею, пытался привязать, и сам нуждался в том, чтобы быть привязанным. Мы были одинаково юны и горды, не в состоянии позволить ни выиграть ни проиграть, это была дуэль где каждый пытается одержать над другим абсолютную победу и при этом жаждет быть поверженным.

Родители с беспокойством следили за нашими сложными отношениями, прилагая все усилия, чтобы не вмешиваться. Отец, изначально настроенный по отношению к ней недоверчиво, нападал на меня из-за наших отношений, впоследствии, покоренный девичьим обаянием, стал на ее сторону, обвиняя меня во всех перипетиях нашей любви. Итогом был окончательный разрыв между ним и мной, с полной потерей взаимопонимания. Все отцы, желая блага своим сыновьям, бывают непримиримы. К тому же здесь затесалась ревность. Именно она. Мой красивый, сильный, не старый еще отец переживал чувство вместе со мной. Мать более сдержанная поддерживала сына незаметно и осторожно. Она страдала материнским сердцем от моих метаний, и от естественной, непреодолимой ревности. Во всем, что касалось меня она была чуткой, но чувства часто делали ее уязвимой и эгоистичной.

Так пробежали короткие зимние дни, пролетели долгие темные вечера. Мы не могли друг без друга, встречаясь почти каждый день, изнемогая от часов разлуки, а потом изнемогая от часов встреч. Наступила весна, прихода которой я ждал и боялся. Мы мучили друг друга, будто в истязании и заключалась наша любовь. На первый взгляд может показаться именно так. На самом деле мы искали и не находили. Любовь-то чувство, которое теснее всего заплело в себе игру и истинные переживания, так тесно, что невозможно отделить одно от другого.

Весна принесла с собой новое дыхание. Бессилие, охватывающее тело в это время года, обострило все переживания. Ласки становились более бесстыдными, безудержными, не переходя известной черты. Жажда тел и фрустрация порождала отчужденность. Я сходил с ума, не понимая, кто мы друг другу и что происходит, не желая понимать. Она страдала.

А летом я уехал. За границу. На солнечный сказочный остров, надеясь, что короткая но ощутимая разлука пойдет на пользу. Хотя предчувствия были самыми мрачными. Я был оскорблен, утомлен, и опять несчастен. Я сомневался, поставил под сомнение искренность и допустимость наших чувств. На острове меня охватило умиротворение. Я был далеко от всего, что меня тревожило, я сбежал, чтобы не думать и не рассуждать - свобода. Яркое горячее солнце, пронзительно чистое небо, прозрачная, горько соленая вода моря истребили волнения. Казалось, я обрел самого себя, познал истину. Была и девушка, стройная, красивая, сексуальная, такая же сладко сказочная, как и все вокруг. Именно тогда я понял, что любовь тяготит меня. Последний месяц был месяцем разочарований. Жить лишь ради нее, как я хотел вначале, точнее как инстинктивно выбрала моя душа, уже не мог - кто-то внутри требовал иных целей. Еще я почувствовал, что не готов к ответственности, что не могу ни выиграть, ни проиграть, но бороться больше не хочу. Возвращался с твердым намерением покончить со всем. Человеку так часто свойственно убеждать себя, для простоты бытия. Пожалуй, я был искренен в своем желании перестать мучиться, перестать мучить...

У меня нет намерения оправдаться, но тогда, в шестнадцать, обида была глубокой, а осознание, что кроме страстного желания обладать друг другом нужно что то еще, трагичным.

Прошло немало лет со времени моего шестнадцатилетия. В моей жизни прибавилось обыденности и размеренности, в которой человеку свойственно вязнуть. Как оказалось, трудность не только в том, чтобы найти пищу для души, но суметь сберечь, умножить, найденное, и в этом есть сила человеческого духа. Сейчас я вспоминаю ее, мою первую любовь,первую иррациональную страсть, которую не научился беречь и развивать. Спустя полтора десятка лет я нахожусь в том же положении, что в ту пору: стараюсь уберечь дорогое мне: в первую очередь от самого себя...