![[]](/img/c/cfinkskij/proz188/proz188.png)
|
|||||
|
Бог сохраняет всё
| Накануне смерти Анна Андреевна просила передать ей в санаторий Новый Завет - хотела сличить евангельские тексты с кумранскими рукописями. Я передал... Но "печальное" стечение обстоятельств сделало результат этого сравнения неизвестным. Личным!.. Хотя врач, констатировавшая смерть, вспоминала, что на груди у Ахматовой лежал большой нательный крест. Умирать в санатории было "не положено", и тело поспешно укрыли в каком-то подсобном помещении, а затем в тот же день перевезли в бывший Странноприимный дом графов Шереметевых под их родовым гербом с девизом "Deus conservat omnia", превращённым в иронию судьбы. Странноприимный дом - устаревшее обозначение богадельни, больницы-приюта для нищих и калек. Наиболее известна под этим названием именно Шереметевская больница на Большой Сухаревской площади в Москве, на базе которой позже был организован Институт неотложной помощи имени Склифосовского. Поисками кладбища занимался Бродский. Вопрос был важен: место захоронения Ахматовой должно было стать знаком её связи с этим городом, с его тенями, с его историей. Йося считал, что невозможно похоронить Анну Андреевну рядом с Блоком и Лозинским на Литераторских мостках. Они - это они, она - это... Да и на столь престижное кладбище требовалась санкция властей. Как невозможно было представить и её могилу на Южном или Северном кладбище - безликих, жутковатых. Проблема была ещё и в том, что похороны задерживались из-за женского праздника. Йося постоянно хотел выпить. Ни у него, ни у меня не было достаточно денег. То есть, они были, но мы их тратили, потому что беспробудно пили. Йося шутил: - У русского человека единственная надежда - выиграть двести тысяч. Так написал Чехов. Я восхищаюсь Чеховым - из его творчества я не взял ровным счётом ничего в своё. Человек, написавший важные, но бесполезные книги, казался мне святым или ангелом. Впрочем, деньги мы всё же находили - смерть Ахматовой редко кого оставляла равнодушным. Достав очередную сумму на выпивку, мы пришли к "общему" мнению: ангелы - женского рода. - Женского! - Женского! Сто процентов! - А доказательства нет, - печально заметил Йося. - И не будет. На этом свете. - А ты уверен, что есть "тот"? Йося не был уверен. И для смелости выводов мы выпили ещё. - Моим ангелом была Анна Андреевна. - И моим. - Такого не бывает. - А я, по-твоему, вру? Мы не за похвалой к ней ходили, не за литературным признанием, не за одобрением наших опусов. Мы шли к Анне Андреевне, потому что она приводила наши души в движение, потому что в её присутствии мы как бы отказывались от себя. Вообще, нас было четверо: Рейн, Найман, Бобышев и Бродский. Йося называл Рейна Пушкиным, Бобышева - Дельвигом, Наймана - Вяземским. Себя, с его меланхолией, Бродский считал Баратынским. Ахматова звала нас волшебный хор. Всякий раз, когда Бродский шёл к ней, он покупал цветы - почти всегда розы. В городе это было или за его пределами. Я доставал хороший чай. Сегодня вместо чая - водка, портвейн и снова водка. Вечер закончился на берегу Москва-реки... Мы искали деньги и позвонили Чехову: - В общем, Тоша, Бог, как тебя там... мне нужна твоя помощь. Ты ушёл, бросил нас, свалил и всё. Ты сказал, что Земля в безопасности, потому что у неё есть я и Йося, но это не так, не так! Мы всё потеряли. Денег нет. Ты должен их найти. Ты найдёшь, Палыч, или вернёшь Анну Андреевну, или заберёшь нас всех, понял? Всех! Даже Йосю. Йося испуганно замотал головой. - Нет? Ну ладно. Тёма, слышишь? Бродского не забирай. Пусть сопьётся, скотина! Чехов не стал обещать денег, но утром пообещал помочь опохмелиться. - А что с кладбищем? - поинтересовался он. - Договорились? Я посмотрел на Йосю, он на меня. Мы оба не знали. Йося выхватил у меня трубку и закричал: - Ты нам должен, Чехов! Чехов, наверное, удивился, потому что Бродский продолжил: - После всего, что ты устроил, ты нам обязан, сволочь. Быстро спустился сюда и всё исправил! Сейчас же! Немедленно! Пожалуйста... Ради Бога! Йося замолчал и заплакал, повторяя речитативом: - Pour l"amour de Dieu... Pour l"amour de Dieu... Pour l"amour de Dieu! Ради Бога. Это уже было смирение. У него была идиосинкразия на две вещи: он не терпел, когда поют стихи (однажды даже гитарой разбил голову исполнителю), и всё французское. Через час стало окончательно ясно - ни Чехов, ни Бог нас не слушают. Им плевать. Позвонили Найману, потом Арсению. Тарковский был пьян, но не настолько, чтобы дать взаймы. - Всё! - увещевал он. - Всё! Кончили, мужики, пить. Кончили! Наверное, мы и в самом деле кончили. Через три дня, когда Арсений начал свою надгробную речь словами "С уходом Ахматовой кончилось...", всё во мне воспротивилось: ничто не кончилось, ничто не могло и не может кончиться, пока существуем мы. Шёл дождь, гремел гром, сверкала молния. Все раскрыли зонтики, и только Найман стоял с непокрытой головой перед микрофоном, вспоминая минувшие дни. В этом было что-то нереальное: магия слова и природы завораживала, создавалось ощущение, будто голова Анны Андреевны наблюдает за нами. После похорон Чехов пригласил нас на поминки. Мы пили еврейскую водку Кеглевич и слушали Шнитке. Принято считать, что с его техник начинается постмодернизм в музыке. А он как Бог: сохраняет всё. Когда-то то же говорила мне и Анька. Собственно, она и была у нас Анной Андреевной. Когда я сказал это на сороковой день, на довольно весёлых поминках, меня охватил страх - самый сильный из всех, что я когда-либо испытывал. Я говорил вслух о пизде, но внутри понимал: у ангела вместо пизды - душа; душа оставляет след там, к чему она прикипает.
| ||||