![[]](/img/c/cfinkskij/xmas3/xmas3.jpg)
|
|||||
|
Если один из нас умрёт
| Если один из нас умрёт, то я поеду в Париж, - заметил однажды Фрейд. И умер, мучительно страдая от рака ротовой полости в Хэмпстеде, близ Лондона. Что это было?.. "Ошибка, совершённая здесь, изображающая собой ошибку, сделанную где-либо в другом месте"? "Первая, но не последняя смерть"? В моём, не менее психоаналитичном интерьере жизни до сих пор никто не умирал, а я... Я - каждый раз, когда что-то умирало во мне, отправлялся в Париж. В город любви, город влюблённых. Мое "Я" бежало регулярно туда, где тот же старик Фрейд увлечённо занимался истериками и нейропатиями. Никто и ничто не могло справиться со мной - я ехал в Париж! Отъезды совершались регулярно по мере необходимости перенормирования отношений с самим собой, возникших задолго до того, как я стал взрослым. Главный парадокс моего детства, в котором родители - дипломаты, нанимавшие нянь на период командировок, заставляли мой детский мозг усваивать идею о том, что для удовлетворения потребностей нужно больше, чем одна женщина. Он - усвоил. Вот и в последнее Рождество я уехал в Париж. И, в отеле, в котором остановился, то ли по лёгкой тени смущения, пробежавшей по лицу женщины из соседнего номера, то ли по неуклюжим попыткам её спутника осведомиться "Как у меня дела?", то ли просто считав информацию, "висевшую" в воздухе, я понял: мои соседи встречаются тайно, а она - замужем. Нежная и беременная француженка, а он, наверное, из числа тех, у кого карма - встречаться только с чужими и нежными. Мария - так звали соседку - была воплощением моего детского парадокса, доказательством того, что одной достаточно, если она несёт в себе тайну. Её красота не нуждалась в зеркалах, она существовала вне сравнений, словно формула, чей смысл понимаешь не умом, а интуицией. Чтобы разгадать её, нужно было остановить мысли, дать душе замереть в тишине. Придерживаясь мнения, что отношения и тем более секс - это когда люди из прошлой жизни встречаются снова в этой жизни - что-то у них не доделано, что-то не досказано, я проверял себя три дня. Для полного равновесия потребовалось не просто забыть прошлое и настоящее, приведшее в Париж, но и осознание трёх вещей: никакая женщина не вечна, никакие отношения не закончены и ничто не совершенно. Судя по тишине за стеной комнаты соседей, Мария явно придавала "тайным отношениям" некую глубину. Пытаясь уловить хоть какое-нибудь свидетельство "разврата", я оказался в ситуации "как если бы наблюдатель мог войти внутрь открывающегося пространства". И в результате - возникал новый параллельный мир. В нём тайная любовница могла парадоксально делать всё! "Она же тайная..." - объяснил мой мозг. На четвёртый день я понял: моё воображение мчится вперёд, а я не успеваю за ним. Всё стало ясно. Я накопил слишком много новых связей, чтобы продолжать сидеть на "скамейке запасных". Поэтому, с раннего утра до завтрака меня навязчиво преследовали ожидания - податливые и текучие, как вода, за которую невозможно зацепиться, ибо у воды нет волос, за которые можно держаться. - Вы вернулись в Париж или впервые? - наконец-то дождался я проявления решительности и "поймал" соседку, спустившуюся без спутника в буфет. - А вы?.. - Я возвращаюсь сюда каждый раз, но не могу понять: то ли это игры и упражнения по развитию дополнительных пространственных представлений, то ли... - я развёл руками, так как не мог объяснить словами ощущения дереализации и деперсонализации. - Здесь все на тебя смотрят, ты нужен всем и все готовы тебя любить. - Здесь все на тебя смотрят, ты нужен всем и все готовы тебя любить. Можно целый день ходить по улице в огромной дурацкой шляпе Людовика XIII, которая словно носит на себе отпечаток чьих-то чужих фантазий, но люди здесь говорят: "Смотрите, кто идёт в этой шляпе?!". А в других местах слово "шляпа", наверное, значит, не то же самое. И это страшно! Сообщая сведения о себе, я предполагал, что соблюдаемые правила знакомства на короткой дистанции должны быть искренними и доверительными, как признание в чём-то постыдном, но человеческом. И Мария отнеслась к услышанному серьёзно, даже внимательно. Она сказала: - Обычно любовные отношения - это боль, и если её выкинуть - будет уже не больно. И вот это, на самом деле, окажется страшно. "В самом деле!" - испугался я, почувствовав, как учащается пульс. Мысль об отсутствии боли показалась мне пугающе пустой. Теперь - всё, действительно, уходит без возврата из Рождества, до которого оставался неполный день. Новый год, который я в Париже проведу один... Но Мария не оставила меня одного. Она продолжила: - Вчера утром, после завтрака я дала себе клятву, что больше не буду есть хлопья. Я отказалась от них. Мне уже двадцать девять лет, и я не могу остаток жизни сидеть в отеле и есть хлопья. - А что же вы едите сейчас? - спросил я, понимая, что от её ответа почему-то зависит "судьба Вселенной". - Проклятые хлопья, - ответила она с таким выражением, что мы рассмеялись. - Я дала клятву не себе. Но его больше нет. "Ах, вот в чём подтекст её шутки!" - осознал я. Спутника Марии уже больше нет. И... что теперь я мог добавить к этому? Разве что предложить ей немедленно покинуть этот чёртов отель, чёртов Париж, чёртову Европу. Я попросил её отправиться со мной на Рождество, до которого оставался всего один день, в Монреаль. - Монреаль? - удивилась она. - Это самая последняя точка на глобусе, - пояснил я. - Если вы не знаете точно, куда вам надо, вам нужно именно туда. - О, нет! - вздохнула Мария. - Я слишком беременна для тематических путешествий. Но скажите... Почему именно Монреаль? Почему не Нью-Йорк, Ванкувер или Сан-Франциско? - Видите ли, Мария... На самом деле, было множество причин не жить в другом городе. Но главная заключалась в том, что Монреаль - это единственный способ выяснить собственные намерения. Ты должен знать, как долго сможешь не скрывать свои мысли, отсутствие доходов, письма любовниц или странные мечты. Уехать из Монреаля - всё равно, что уничтожить улики. Этого я не сказал, но подумал. Вместо этого я ответил: - Ни для кого на свете Монреаль не значит так много, как для Солдата Любви Ремарка. Он возвращается с фронта, когда страх смерти заставляет его глубоко зарываться в чужую плоть. Монреаль - его друг, его брат, его мать, он сам. На Западном фронте без перемен! Мария молча улыбнулась. Этот вечер оказался самым рождественским из всех рождественских в моей жизни. Когда Мария почувствовала наступление схваток, я помчался искать ночного портье. Но когда мы с ним вернулись, роды уже произошли. Через несколько минут меня поздравляли все: парамедики, соседи, подвыпившие гости отеля. Люди появлялись и исчезали, как тени на стене, с частотой произнесённых тостов. Они преподносили подарки: большие шары, бутылки водки, рождественские кексы. Немцы - Weihnachtsmann или Christkind, англичане - ветви остролиста и омелы, под которыми мы с Марией должны были целоваться. ...Я не сопротивлялся, не жаловался и никому ничего не объяснял. Со мной оставалось только то, что не имело значения. Так, в конечном счете, и выглядели мои отношения с миром - Париж, шляпа, адюльтер, подкрашенный одиночеством и, переделанная на новый лад, фраза старика Фрейда, которую я в Рождественскую ночь шептал на ухо возлюбленной: "Если один из нас умрет, то я вернусь... в Монреаль".
| ||||