Давным-давно, когда мир был еще совсем юн, а громады хтонических стихий еще сходились в нешуточных схватках, не стесняясь потревожить хрупкого, не устоявшегося мироздания. Когда не было ни верха, ни низа, ни земли, ни неба, и никто еще и слыхом не слыхивал о такой удивительной штуке, как человек, на свет родился Шорох...
Мимолетный нюанс в устройстве Вселенной, Шорох открыл глаза изменчивого цвета зеленовато-синего, шелестящего плеска волн, сползающих по рифленым бокам прибрежных камней (хотя в те стародавние времена не было еще ни волн, ни камней, такими, какими мы их себе представляем) и прислушался...
Вселенная звучала. Витиевато. Резко. Гулко. Хищно. Вселенная звучала... Вселенная молчала. Глухо. Стесняясь. Зажато. И не было меж этим ни граней, ни переливов, и тогда Шорох впервые улыбнулся, предчувствуя работу. И не знала мечущаяся Вселенная о народившейся, еще одной своей частице.
Шорох рос.
Подвижный, хотя подчас и задумчивый ребенок он любил играть с нарождающимся миром. Младенцем он играл с гранями волн, дожидаясь, когда они с нечеловеческой силой разобьются о камни, и ослабевших, беспомощных утаскивал звуком в пучины моря. Ловил за листья ветви деревьев, кружил, пугал, спасал и губил зверей и птиц, что тоже вскоре пришли в этот мир. Спустя всего пару дней творения, если верить одним, спустя всего пару миллиардов лет развития, если верить другим.
Подросший Шорох любил вкрадываться в комнаты к людям, забравшись в подкладку широких нижних юбок. И прятаться под подошвами случайных ночных прохожих. Завораживать поэтов и вспугивать влюбленных. Подставлять крыло вампирам, и заигрывать с наивными нимфами. Обманывать и манить. У него вообще было довольно саркастическое чувство юмора. Возмужавший Шорох, как это свойственно юности влюблялся. И не раз. Его увлечения становились все более... страстными. Главной его пассией был Тишина. Эта слегка надменная, холодная леди вечно отвергала его ухаживания. А Шорох все заигрывал с ней, подтрунивал, улыбался, раздражал, прерывал, даже подчеркивал. Тишина находила его несносным. Порой она находила его неподражаемым. Но неугомонный Шорох все несся переливами, еле заметный, еле ощутимый... как ветер.
Когда пришла зрелость, детская влюбленность в недоступную Тишину перестала трогать его. О нет, он по прежнему не упускал случая подпустить пару колких ироничных реплик, но то была лишь дань этикету. Светскость.
Безгранично ничей, безгранично свободный, порой он останавливался, затихая даже для самого себя, и прислушивался к миру. Ожидая, томясь. Чем? Он не знал.
И однажды, несясь на крыльях нежданно-негаданно завернувшего откуда-то ветра. Шорох заметил на самом краю видимости своего звукового мира нечто столь схожее его душе. Что-то плавное, струящееся, но в тоже время стремительное. Ореол золотисто-оранжевого прохладного огня, пронизываемый яркими, искрящимися лучиками теплого солнца, которого признаться, Шорох раньше почти и не замечал. Неясные дуновения предчувствий, эмоций тонко сплетенные с ощущением мелодичной меланхолии, той музыкой, что так часто играла в его сердце, той, которую он рвал нещадно, желая рассеять куртуазными заигрываниями с Тишиной. Женственное... Желанное... Некосаемое...
Шорох застыл прислушиваясь... Шорох весь ушел в слух.
- Что это? - Впервые за очень, очень много чувств спросил Шорох у матери Вселенной.
- Это Осень, Шуршастик. Это Осень... - Подсказала та, чуть звеня, ему на ухо.