Лорен Айзли : другие произведения.

Взмах крыла

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В сборник вошли избранные произведения Лорена Айзли (1907-1977), известного американского антрополога, натуралиста, эссеиста, поэта. Как прозаик Айзли стяжал себе славу выдающегося стилиста и мыслителя — продолжателя в XX в. гуманистических традиций Ралфа Уолдо Эмерсона и Генри Дэйвида Торо. Его автобиографические рассказы и эссе, одновременно и лирические, и философские, содержат раздумья писателя об эволюции жизни на Земле и судьбах рода человеческого.СКАЧАТЬ АРХИВ ЭТОЙ КНИГИ МОЖНО ПО ЭТОЙ ССЫЛКЕ: http://www.webblog.ru/Aion/16916/
Материалы статьи разрешается использовать в соответствии с лицензией GNU FDL
  
  
  
  
  
   Содержание:
  
   I.Человек:
  
   Золотое колесо- 25 стр.
   В подземелье- 36 стр.
   Танцующая крыса- 51 стр.
   Хиромантка- 64 стр.
  
   II. Жизнь:
  
   Течение реки- 77 стр.
   Пустельга и ЭВМ- 88 стр.
   Суд пернатых- 101 стр.
   Бурые осы- 115 стр.
  
   III. Эволюция:
  
   Комета- 129 стр.
   Последняя неандерталка- 135 стр.
   Нашествие гигантских ос- 155 стр.
   Метатель звезд- 169 стр.
  
   Примечания- 193 стр.
  
  
  
   Лорен Айзли (Lorеп Еiselеу, 1907-1977) один из наиболее прославленных современных эссеистов Америки. Известный антрополог и натуралист, он дебютировал на литературном поприще в 1957 г., выпустив по сей день переиздающийся сборник эссе "Необъятный путь" ("Тhе 1ттепsе Jоиrпеу")1, главная тема которого - эволюция жизни на Земле. Последовал еще десяток сборников эссе, очерков, рассказов и стихотворений, в которых писатель показал себя не только продолжателем в XX в. гуманистических традиций Ралфа Уолдо Эмерсона и Генри Дейвида Торо, но и выдающимся стилистом. Его книги вызвали восторженные отзывы таких непохожих друг на друга критиков, как английский поэт У. X. Оден и американский генетик русского происхождения Феодосий Добржанский, а фантаст Рей Брэдбери писал, что благодаря им он стал другим человеком. Произведения Айзли включаются в антологии американской литературы как образцы стилистического мастерства и философской глубины, во многих университетах его капитальный труд о дарвинизме, "Век Дарвина" ("DarwinЄs Century", 1958), является обязательным чтением на кафедре философии естественных наук. За свои литературные заслуги он в 1971 г. был избран в члены Национального института искусства и литературы США - редкая честь для представителя академического мира.
  
   Сведения о публикации сборников Айзли см. в библиографии в конце настоящего издания, под рубрикой "Сочинения Лорена Айзли (книги)".
  
   ? Брещинский Д.Н., подбор, перевод, предисловие, примечания, 1994.
  
  
   Полный перечень его литературных и научных наград занимает боле двух страниц печатного текста2.
   В своих глубоко личных эссе, одновременно и философских, и автобиографических, Айзли настойчиво проводит мысль о единстве человека и природы. Жизнь для него - великая тайна космических масштабов, мимо которой человек, погруженный в свои будни, проходит не замечая. Вот почему у Айзли так часто встречаются такие слова, как "чудо" и "чудесное", "сказка" и "волшебство". По этой же причине он в свое время принципиально выступал против загрязнения окружающей среды и гонки вооружений, предупреждая, что человечество стоит на грани мировой катастрофы, которая уничтожит не только его самого, но и все живое на планете. Напоминая о хрупкости жизни, о туманности ее возникновения и бесконечно долгом пути эволюции, писатель заставляет своего читателя по-новому взглянуть на окружающее - и на самого себя.

II

   Жизнь писателя складывалась непросто. Он родился и вырос на Среднем Западе, в штате Небраска, суровая природа которого запечатлена им во многих философских этюдах. Мать его, глухая с детства, приучила чуткого мальчика к тишине, а отец, актер провинциального театра и коммивояжер, часто бывал в разъездах. Ранние годы Айзли, единственного ребенка е семье (сводный брат по отцовской линии был намного старше и жил отдельно), прошли под знаком одиночества не менее сурового, чем окружавшая его природа. Пожалуй, это и заставило его рано обратить внимание на естественный мир, а впоследствии и заинтересоваться вопросом о месте в
   нем человека. По этой же причине он рано научился читать.
   Книги помогли скрасить его детство. Примечательно, что одна из первых, поразивших его воображение, был роман Дефо "Робинзон Крузо". Это был подарок ему от приехавшего в гости сводного брата, который дочитал ему роман до того места, где герой обнаруживает следы чьих-то ног на песке. Дальше пятилетний Лорен, читая по складам, разобрался сам. Так ему открылся большой мир литературы. К.тому времени как Айзли поступил в среднюю школу, он был не по годам начитан.
   Впрочем, учился он неважно - особенно в университете штата Небраска, куда поступил в 1925 г. Не имея перед собой определенной цели, он несколько раз бросал учебу и скитался по стране с армией безработных. Для Айзли это было время больших испытаний. К ним относится смерть обожаемого им отца (к неуравновешенной матери он любви не питал) и туберкулез, от которого он лечился в калифорнийской пустыне. "Великая депрессия" - экономический кризис 1929-30-х гг. - пополнила ряды бродяг и безработных, как и Айзли разъезжавших "зайцем" на товарных поездах. Он мог бы и дальше ездить с ними - катиться вниз по наклонной плоскости, но вовремя спохватился.
   В 1931 г., с возобновлением учебы, в жизни Айзли происходит крутой перелом. Во время летних каникул он ездит на палеонтологические раскопки в бедленд3 родного штата. Работа "охотника за окаменелостями" вдохновляет его. Он кончает университет штата Небраска (с опозданием на четыре года) и поступает в аспирантуру при кафедре антропологии Пенсильванского университета в Филадельфии, где становится учеником Ф. Спека, известного специалиста по культуре североамериканских
  
   2См приложение к посмертному сборнику избранных сочинений Лорена Айзли "The star Thrower", р. 313-315.
   3В примечаниях к настоящему изданию см. прим. 2 к эссе "Суд пернатых".
  
   индейцев. Защитив в 1937 г. докторскую диссертацию (о проблемах периодизации четвертичных оледенений) и вскоре женившисъ4, Айзли посвящает себя науке, преподает; служит он и крупным университетским администратором. Между тем, наряду с многочисленными научными трудами, одно за другим начинают появляться его художественные произведения, принесшие ему мгновенную литературную славу.
   Литературный талант Айзли проявился рано. Уже его школьные сочинения обращали на себя внимание - настолько, что его дважды обвинили в плагиате: в последнем классе средней школы и на первом курсе университета. Так хорошо, утверждали учителя, этот долговязый, несколько застенчивый парень писать не может. В университете штата Небраска он работал помощником редактора нового литературного журнала "Прэри скунер"5, выпускаемого кафедрой английской литературы, и в нем опубликовал свои первые пробы пера - рассказы, лирические очерки, стихи. Литературные занятия он не оставлял даже тогда, когда активно прокладывал себе путь в науку. Почти все эссе, вошедшие в первый его сборник, были предварительно опубликованы им в периодической печати - в частности, в таких популярных в Америке журналах, как "Харперс" и "Американ сколар". Но по-настоящему Айзли-прозаик заявил о себе в пятидесятилетнем возрасте публикацией "Необъятного пути" (1957).
   Литературная слава застала Айзли в Пенсильванском университете, где он уже лет десять заведовал кафедрой антропологии, сменив на этом посту своего
   4Айзли женился на Мэйбл Лангдон, кураторе художественной галереи при университете штата Небраска. Она была ему не только верной женой, но и преданным другом, во многом помогшим ему реализовать свой творческий потенциал.
   5 Журнал "Прэри скунер" ("Фургон переселенцев", или буквально - и более поэтично - "Шхуна прерий") впоследствии стал известен публикациями писателей-регионалистов, среди которых был и Айзли.

8

   учителя, профессора Ф. Спека6. Еще некоторое время он шел прежним, испытанным путем - в 1959 г. даже стал проректором университета, но поэт в нем явно начал преобладать над администратором и ученым. Участились выступления Айзли перед широкой аудиторией с лекциями под разными названиями, но на одну и ту же тему: "Человек и вечность"; некоторые из этих лекций он потом перерабатывал в художественные произведения и публиковал. Так, на стыке науки и искусства, он нашел свое истинное призвание.
   Это был второй перелом в жизни Айзли, не менее значительный, чем первый: из маститого ученого он превратился в мастера слова. Соответственно изменился и его статус е Пенсильванском университете. К началу 60-х гг. специально созданная для него почетная профессорская должность освободила Айзли от административных обязанностей и дала ему возможность почти целиком посвятить себя литературе. Это позволило ему завершить некоторые из своих лучших работ - в том числе и известную книгу "Непредсказуемая Вселенная" (The Unexpected Universe", 1969), несколько сборников стихов и две лирические автобиографии. Ранняя смерть (он скончался в 69 лет от рака поджелудочной железы) оборвала работу над рядом новых литературных проектов, но путь, который он успел проделать за свою жизнь, и так был "необъятен"8.
   6 До того Айзли в течение десяти лет преподавал в двух учебных заведениях - Канзасском университете и Оберлинском колледже, занимая в последнем должность зав-кафедрой социологии и антропологии.
   7 По свидетельству очевидцев и сохранившихся звуко- и видеозаписей, Айзли был блестящий оратор, обладавший артистической манерой и хорошо поставленным голосом. Его сценический дар приписывают влиянию отца-актера, любившего дома декламировать Шекспира.
   8Более подробно о жизни Айзли см.: Gа1е Е. Christianson.Fox at The Wood's Edge: A Biography of Loren Eiseley. NY: Henry Holtv& Со., 1990. Это наиболее
  

III

   Лорен Айзли переведен почти на все европейские языки, в том числе на греческий и португальский, а также на целый ряд неевропейских, включая арабский, корейский, хинди и урду. Русскоязычному читателю он может быть знаком по отдельным нашим переводам, появившимся за последние годы в российской периодике9. Все они входят в состав настоящего сборника10, который, включая в себя и не-публиковавшиеся ранее на русском языке сочинения, дает достаточно полное представление о творчестве писателя11. Рассмотрим состав и структуру "Взмаха крыла".
   Всего нами переведено двенадцать рассказов и эссе. Отбор производился прежде всего по признаку художественности. В критической литературе высказывалась мысль о необходимости особого издания
   полная биография писателя, основанная на обширнейшем документальном материале.
   90публиковано девять произведений: "Течение реки" и "Хиромантка" ("Смена", 1988, N 3, с. 8-11), "Бурые осы" ("Смена", 1989, N 10, с. 9-10), "Пустельга и ЭВМ", "Суд пернатых", "Последняя неандерталка", "Метатель звезд", "Золотое колесо" и "Комета" ("Лепта", 1992, N 2, с. 105-143), Появлением этих переводов в печати я обязан писателю Юрию Нагибину.
   Некоторые из опубликованных в "Лепте" вещей выходили дважды: "рассказ "Золотое колесо" впервые появился в еженедельнике "Книжное обозрение" (1989, N 44, с. 7, 10), рассказ "Комёта" был впоследствии опубликован в нью-йоркском русскоязычном журнале "Время и мы" (1992, N 118, с. 95-100). Точно так же опубликованный в "Смене" рассказ "Течение реки" был позже издан в журнале "Время и мы" (1993, N 122, с. 86-97).
   10 Между журнальным вариантом текста и текстом, опубликованным в сборнике, существуют небольшие расхождения. Окончательным вариантом во всех случаях следует считать последний.
   11 Речь здесь идет о художественных произведениях Айзли. Из его научных и научно-популярных трудов нам известен перевод на русский язык лишь одной краткой заметки: Лорен Э й с л и [так!]. Знакомство с краниологией. - Америка, январь 1977 (N 242), с, 21-22 (переводчик не указан).

10

   Айзли, которое, собрав в себя его лучшие произведения, исключило бы все случайное, в научном плане устаревшее и написанное на злобу дня 12. Именно по этому пути мы и пошли.
   Но была у нас и другая цель: сделать книгу репрезентативной, отразить в ней разные грани творчества Айзли. Вот почему в книгу вошли такие непохожие друг на друга вещи, как "Золотое колесо" (достаточно бесхитростный рассказ о детстве автора) и "Метатель звезд" (развернутое метафорическое эссе о месте человека в космосе)13. По этой же причине мы поделили ее на три части, каждая из которых имеет свою специфику.
   0 разнообразии подобранного нами материала можно судить хотя бы по тому, что из девяти сборников Айзли, заключающих в себе практически всю его художественную прозу, в переводах представлено пять(семь, если считать повторные публикации). Кроме уже упомянутых "Необъятного пути" и "Непредсказуемой Вселенной", это - "Невидимая пирамида" ("The Invisible Pyramid", 1970), "Страна вечной ночи" ("The Night Country", 1971) и "Неизъяснимые мгновения: Раскопки жизни" ("All the Strange Hours: The Excavation of a Life", 1975), Последние две книги- известные автобиографии писателя. Такой широкий охват делает настоящий сборник необычным среди переводных изданий Айзли: на иностранные языки переводились, в основном, целые книги, реже. отдельные рассказы и эссе, но, насколько нам
   12 См: Leslie E. Gerber, Margaret Mc Fadden. Loren Eiseley. NY: Frederick Ungar Publiching Со., 1983, р. 158.
   13Сведения о публикации рассказов и эссе Айзли, вошедших в состав настоящего издания, см. ниже в примечаниях.
   14Сборники, в которых повторно встречаются вещи, выделенные нами для перевода, это "The Brown Wasps: A collection of Three Essays in Autobiography" и "The Star Thrower". Оба они названы по содержащимся в них одноименным произведениям ("Бурые осы", "Метатель звезд"), которые мы как раз и перевели.

11

  
   известно, еще не было попытки создать сборник избранных произведений, каким является "Взмах крыла".
   Следует учесть, что связь отдельных произведений с тем или иным сборником у Айзли в какой-то мере условна. Писатель, как правило, публиковал свои вещи в периодической печати и только потом компоновал из них книги, подбирая материал по теме. Так, рассказ "Бурые осы" был впервые опубликован в 1956 г. в журнале "Джентри", а в составе автобиографического сборника "Страна вечной ночи" вошел только в 1971 г., пятнадцать лет спустя. Даже е тех редких случаях, когда идея сборника возникала до написания составляющих его глав-эссе -так было, например, со сборником "Невидимая пирамида", посвященный полету человека на Луну, - эссе эти воспринимаются как вполне самостоятельные произведения, не нуждающиеся для своего художественного воздействия в перекличке с другими главами15. Это тем более позволяет нам перекраивать литературное наследие писателя по своему усмотрению, создавая из рассыпанных по разным сборникам цветов новые соцветия.
   Наш сборник поделен на три более или менее равных части, каждая из которых содержит по четыре произведения, объединенных тематически и стилистически (на стыке грани стираются). Части условно озаглавлены "Человек", "Жизнь" и "Эволюция". Различаются они соотношением двух противоположных тенденций или начал, напряжение между которыми и создает то художественное поле, в котором возникает искусство Айзли. Первое из них -начало автобиографическое, у Айзли тесно связанное с повествовательным моментом (фабулой) и, следовательно,
   о крайней мере одна глава "Невидимой пирамиды" -та самая, первую часть которой мы перевели, озаглавив "Комета", - была издана задолго до "лунной миссии", большинство же других глав было позже опубликовано в разных журналах.

12

   тяготеющее к традиционному рассказу. Второе начало - научно-философское (у Айзли наука и философия нерасторжимы), вообще свойственное жанру эссе о природе16. Между этими двумя полюсами располагается вся художественная проза писателя, образуя непрерывную цепочку, в которой можно, однако, условно выделить три области, соответствующие трем частям сборника.
   Первая часть ("Человек") ближе всего к полюсу автобиографическому, поэтому здесь больше, чем в других разделах, развит повествовательный момент. В центре внимания - сам автор-рассказчик, представленный на разных этапах своей, как мы уже убедились, достаточно необыкновенной жизни. Философия, подкрепленная наукой (антропология, палеонтология), составляет лишь фон для повествования. С формальной точки зрения это автобиографические рассказы.
   Вторая часть ("Жизнь") лежит где-то посередине. Составляющие ее произведения е основном касаются проявлений "чуда жизни", которое, согласно автору, современный человек совсем перестал замечать. Автобиографическое начало начинает уступать место философии, удельный вес научного компонента соответственно возрастает. Композиция становится более фрагментарной: отдельные эпизоды нанизываются на нить общей темы, их связывает личность рассказчика. Мы имеем дело с гибридным жанром - рассказами-эссе.
   Наряду с автобиографическим и научно-философским началами некоторые исследователи творчества Айзли отмечают и формальные его аспекты - например, широко используемое писателем "аллегорическое изображение" (figuration) и "иносказание" (allusion) . Мы этих вопросов здесь не касаемся, поскольку свою классификацию сочинений Айзли строим на тематической основе.

13

  
   Третья часть ("Эволюция") наиболее теоретическая и приближается к полюсу научно-философскому. В ней автор размышляет о значении эволюции и месте человека во Вселенной. Автобиографическое начало здесь на последнем месте, на передний план -выступают научные вопросы и философское их осмысление. Повествовательный момент резко сокращен; но все еще явственно присутствует. Ближе, чем это, Айзли к чистому эссе не подходил.
   Не деля свои произведения на категории, сам писатель называл их "скрытыми эссе"17 - скрытыми в том смысле, что присущие жанру эссе теоретические и философские размышления облечены в них в повествовательную форму. Этим они отличаются от "опытов" всех его литературных предшественников, вплоть до Мишеля де Монтеня.
   Как видно из сказанного, материал сборника расположен в порядке его возрастающей сложности и отвлеченности: от конкретного лирического "я" первых вещей до универсальных законов природы и "великого нуля" последних18. (Внутри разделов наблюдается параллельный рост скепсиса и даже пессимизма автора - мы это увидим на конкретном примере ниже.) При всей своей стройности такая композиция несколько затемняет хронологию создания отдельных вещей. Все дело в первой части. Наименее всеобъемлющая по своей тематике, она в то же время отражает самый поздний пласт творчества Айзли - период предельной интроспекции, но и наибольшей простоты (1970-е гг.). Затем все более или менее соответствует хронологическому порядку: вторая часть отражает, в основном, самый ранний период из переведенного нами (1950-е гг.), третья -
   17См.: Loren Eise1еу. The Ghost World. - All The Strange Hours, р. 182.
   18 Выражение "великий нуль" встречается уже в "Танцующей крысе", одном из первых произведений сборника, но смысл его раскрывается полностью лишь в "Нашествии гигантских ос", одном из последних.

14

   средний и, может быть, с точки зрения глубины проникновения в мир природы и души человека, наиболее плодотворный период (1960-е гг.)19. Таким образом, чтобы проследить развитие Айзли как писателя, нужно лишь мысленно перенести первую часть в конец сборника. Читателям, которым личность автора может поначалу быть неинтересной, вообще рекомендуется начать со второй части. Они обязательно вернутся к автобиографии человека, так ярко встающего со страниц своих самых отвлеченных работ.
   Заглавие сборника отчасти подсказано любовью автора-эволюциониста к птицам - этим пресмыкающимся, "которые стряхнули с себя тяжелый сон времени"20. Хрупкие и уязвимые, они в поэтике Айзли символизируют непреклонную волю всего живого к жизни, его непреодолимое стремление ввысь - к свету и теплу. Недаром красной нитью через центральную часть сборника, служа своеобразным его лейтмотивом, проходит образ пернатых (см. в этой связи эпиграфы к книге). Но в то же время "взмах крыла" - это и ссылка на подвиг писателя, сумевшего поднять эрудицию ученого на парнасские высоты, сочетав ее с полетом
   19В данную хронологическую схему не вписываются две вещи - автобиографический рассказ "В подземелье" и эссе "Нашествие гигантских ос". Первая из них, помещенная нами среди поздних произведений первого раздела, к которым она относится по духу (о чем говорит ее включение самим Айзли в свой поздний сборник "Страна вечной ночи"), на самом деле была впервые опубликована в 1948 г. - раньше, чем все остальные произведения, вошедшие в настоящее издание. Вторая вещь, помещенная в третий раздел, вместе с сочинениями среднего периода, была, наоборот, создана писателем на склоне лет, т. е. хронологически относится к нашему первому разделу (глухие намеки в эссе на старость рассказчика - не только литературный прием). В распределении материала по группам мы руководствовались соображениями не хронологии, а внутреннего родства. Тем более поражает относительная четкость получившейся раскладки.
   20Цитируем переведенный нами рассказ-эссе Айзли "Пустельга и ЭВМ"; см. ниже, с. 93. Далее при ссылках на настоящий сборник страницы указываются в тексте в круглых скобках.

15

  
   фантазии поэта. Именно в этом и состоит главная литературная заслуга Айзли.
   Сборник снабжен затекстовыми примечаниями, а также краткой библиографией, при помощи которой заинтересованный читатель сможет выйти на более обширный материал.

IV

   Творчеству Л. Айзли можно было бы посвятить не одну диссертацию21, но чтобы ввести читателя в круг затрагиваемых писателем проблем, ограничимся рассмотрением лишь двух его "скрытых эссе" - "Суда пернатых" ("The Judgment of the Birds") и "Бурых ос" ("The Brown Wasps"). Созданные приблизительно в одно и то же время - е середине 1950-х гг. (ранний период творчества Айзли), эссе эти вошли в разные сборники: первое - в солнечный "Необъятный путь", второе, как мы уже знаем, - в сумрачный "Страна вечной ночи". И это не случайно, хотя у эссе действительно есть много общего.
   Они очень сходны по своей стилистике, композиции и даже образной системе: в ряде занимательных и тематически взаимосвязанных эпизодов автор, как почти всегда участвующий е действии и ведущий повествование от первого лица, нащупывает "ту точку, где обыденный мир уступает место совершенно иному измерению" (с. 102). Это иное измерение -"страна чудес", в которой раскрываются истинные соотношения между человеком и осознанной Вселенной. Все тут непривычно: и голуби, взмывающие в предрассветный час над большим городом и увлекающие за собой в бездну случайного наблюдателя,
   который почувствовал свое родство с крылатыми существами ("Суд пернатых"), и голуби (другие), несущие в своих головах навсегда запомнившийся им образ уже несуществующей надземной железной дороги ("Бурые осы"). В разряженном воздухе той страны летают не только голуби, наделенные памятью, но и "химические вещества", забывшие титанотериев и саблезубых тигров, чью плоть и кровь они когда-то составляли ("Суд пернатых"). А по земле ползают слизняки, вызывающие ассоциации с первобытной морской жизнью, впервые пытающейся обосноваться на суше - до полетов им еще далеко ("Бурые осы"). В этом странном, опрокинутом в прошлое мире одинокий герой-рассказчик пытается найти свое место - и находит, о чем декларативно заявляет в заключительной сцене "Бурых ос". На вопрос назойливого мальчика на трехколесном велосипеде, который допытывается, не живет ли он здесь, он отвечает утвердительно: "Живу" (с. 125).
   В литературном отношении переход от обыкновенного к необыкновенному осуществляется при помощи остранения22, чаще всего основанного на метафоре, метонимии или неожиданном сравнении. Под пером Айзли этот испытанный прием обновляется метким глазом натуралиста, видящего связь вещей и умеющего находить большое в малом, прошлое в настоящем. Вот почему его работы не только доставляют эстетическое удовольствие, но, как и всякое большое искусство, имеют и познавательное значение. Обращает на себя внимание и неизменный гуманизм автора, который, не ставя знака равенства между человеком и животными, допускает безусловное сочувствие к обоим (ср., например, сострадание рассказчика к доживающим
  
   21В США об Айзли уже написано по крайней мере семь докторских диссертаций - примерно столько же, сколько издано книг, посвященных жизни и творчеству писателя (см. библиографию в конце настоящего издания, под рубрикой "Литература о Лорене Айзли [США]").

16

   22Термин "отстранение" (от подразумеваемого глагола "отстранять" - делать странным, описывать вещь или явление как "чудо", впервые увиденное наблюдателем) ввел в научный обиход известный писатель и критик-формалист В. Б. Шкловский.
   17
   2-2566
  
   свой век бродягам в начале второго эссе с тем, как он осторожно переступает через тень обреченного наступающей зимой паука в конце первого). Огромное уважение к жизни, независимо от ее конкретной формы или времени существования, - одна из характернейших черт Айзли- эссеиста.
   При всем сходстве двух эссе ёсть между ними и существенные различия, предопределившие их публикацию в разных сборниках. (В силу тех же различий "Бурые осы" завершают собой вторую часть настоящего издания, следуя непосредственно за "Судом пернатых") Это вопрос не жанрового противопоставления "автобиография- 'наука/философия", о котором речь шла выше, а авторского настроения, которое изначально было двойственным: то жизнерадостным, то беспросветно грустным23. Мироощущение автора, тесно связанное с его дуалистическим мировоззрением, окрашивает каждое произведение, сообщая ему ту или иную тональность.
   Нетрудно заметить, что если "Суд пернатых написан в мажорном тоне и повествует о торжестве жизни над смертью, ее неудержимом поступательном движении, то в "Бурых осах", наоборот, речь идет об утрате, об одиночестве, о космической бездомности всего живого на Земле - и в первую очередь человека, обремененного сознанием бренности бытия. Тон второго эссе минорный. Чтобы убедиться в этом, стоит только сравнить различную трактовку в них единого образа - городских голубей. Символ в "Суде пернатых" стихийной жизненной силы, покоряющей города, голуби в "Бурых осах", как и нищий у снесенной надземки, оказываются жертвами слепой судьбы и держатся только в силу памяти о
   том месте, которое однажды облюбовали. Согласно второму произведению, истинная победа над небытием возможна только через память, но даже и она ставится под сомнение. Недаром подставной рассказчик убегает от встречи с детством, хотя он и оправдывается, что не память ему изменила, а изменился внешний мир (исчезло посаженное им вместе с отцом дерево).
   И все же поражает, что значение памяти, играющей столь важную роль у Айзли вообще и во втором эссе в частности, в первом эссе подчеркнуто отрицается. Так, "жизнь" химических веществ -полет древесниц - продолжается именно потому, что "железо не помнило кровь, в составе которой когда-то двигалось, фосфор забыл первобытный мозг" (с. 108) давно вымерших зверей. Точно так же певчие птицы, свидетели убийства, произнося свой суд над жизнью, начинают радостно петь "в нависшей тени ворона", ибо "просто позабыли о нем" (с. 111). В идейно-художественной системе Айзли эта "забывчивость" - вполне закономерный парадокс, но и в таком случае она совершенно определенно указывает на разницу в эмоциональном настрое двух эссе.
   "Суд пернатых" и "Бурые осы" являют собой диаметрально противоположные тенденции в очень целостном творчестве Айзли. С одной стороны, это - восхищение перед красотой и гармонией жизни, рассматриваемой с точки зрения "необъятного пути" ее эволюции, с другой - ужас от всепоглощающего хаоса, кроющегося под ее зыбкой пеленой24. Диалектика этих двух начал и определяет жизнеутверждающую силу творческого наследия писателя.
  
   23Грусть Айзли, как, впрочем, и его радость, - философского порядка. Меланхолик по натуре, он был прозван своим другом Райтом Моррисом, известным писателем из Небраски, Schmerzie - от немецкого Weltschmerz(мировая скорбь)

18

  
   2*
   русской литературе нет явления, аналогичного Айзли, однако первую из указанных тенденций (правда, без дарвинистской подкладки) можно найти в повестях М. Пришвина, вторую - в философской лирике Ф. Тютчева.

19

  
   Наверное, следует сказать несколько слов о переводчике - хотя бы для того, чтобы было ясно, почему он задался целью сделать доступными русскоязычному читателю произведения Лорена Айзли. Сразу оговоримся, что родился он и вырос не в России, а на чужбине, куда после Октябрьской революции судьба забросила его родителей. Семья, в которой он был единственным ребенком, проделала обычный беженский путь: из Китая (где в 1938 г. он появился на свет) в Австралию (где прошло его детство), а потом в США (где он получил высшее образование, окончив Колумбийский университет).
   Эмигрантская обстановка и семейная ситуация наложили свой отпечаток на. переводчика. Детство его, как и в случае с Айзли, прошло вдали от бурных общественных страстей. Он тоже рано обратил внимание на мир природы - ничто не доставляло ему такого удовольствия, как охота на бабочек в жаркие летние дни (его отпускали их собирать, когда у других детей в лагере русских скаутов был мертвый час). Повзрослев, он увлекся фотоохотой (на птиц в Канаде), а позже - подводным спортом (в Карибском море). Его влекло к естественным наукам, и поначалу он думал посвятить себя палеонтологии.
   Но было в нем и другое: дерево русской культуры, привитое в семье и заботливо взращиваемое отцом. Дерево пустило глубокие корни, и он пронес его через всю жизнь, отдыхая в тени его ветвей. Чтобы корни дерева не пересохли, он в конечном итоге избрал своей профессией русистику и в течение ряда лет плодотворно занимался текстологией старообрядческой литературы, преподавая в университете Пурдю в штате Индиана. В своем выборе он никогда не разочаровывался, хотя надо прямо сказать, что Советская Россия, первая встреча с которой произошла у него четверть века назад, не могла его порадовать. Тут как нельзя более кстати столь
   часто цитируемые слова Тургенева о "великом и могучем", без которого и впрямь наступает отчаяние.
   Закончим автобиографическую справку в первом лице, с открытым забралом. Как и рассказчик в "Бурых осах", я однажды вернулся домой - и не нашел дерево, посаженное отцом. Оно давно погибло, хотя и "продолжало цвести в моем уме, прямое, как слова отца" (с. 125). Цветет оно во мне и теперь, и один его плод - предлагаемые ниже переводы. Тот, кто их прочтет, поймет, почему я стал переводить Айзли - писателя, е "творческой лаборатории" которого был осуществлен редко кому дававшийся синтез научности и ностальгии. В настоящее время я готовлю к публикации на русском языке еще несколько рассказов и эссе писателя, не включенных в сборник по структурным соображениям. А когда они выйдут в свет, я, по всей вероятности, вернусь к литературоведческой работе.
   Хочу выразить искреннюю благодарность всем тем, кто содействовал мне в работе над сборником, и в первую очередь - Сюзане Мэк Кай, которая познакомила меня с Айзли. Когда "Взмах крыла" уже стал создаваться, его великодушно согласилась иллюстрировать художница Джойс М. Крокер. Ее три композиции - по одной на каждую часть сборника -охватывают мотивы всех двенадцати переведенных произведений.
   На средних этапах работы большой скачок вперед помогла мне сделать дотация от Центра художественных начинаний при факультете гуманитарных наук университета Пурдю. Эта дотация и связанный с ней академический отпуск освободили меня от преподавательских обязанностей на целый год (1990).
   Моими первыми критиками, помимо жены, были Джон и Лариса Глэд, Андрей Рухин, Ирина Сапонджян и Марина Толмачева. Их внимательное чтение первоначальных рукописных фрагментов и дельные советы очень помогли мне.
  
   21
   20
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЗОЛОТОЕ КОЛЕСО

I

   В запретной зоне, обнесенной колючей проволокой и заросшей чертополохом, под которым скрыты минные поля, существует особая свобода. Между развернутыми батареями противостоящих держав, между шагающими патрулями и стерегущими собаками расположена некультивируемая полоска земли, не подвластная более человеку и его законам. Вдоль этой неспокойной границы живая природа вновь вступила в свои права. Везде растет бурьян, а ночью крадутся животные, за которыми ни один охотник не последует. Невидимая черта отделяет этот мир от нависшей угрозы. Правда, обозначенная ей свобода пригодна лишь для птиц, проплывающего мимо пушка чертополоха или случайно забредшей лисицы. И все же есть люди, которые смотрят на нее с завистью.
   Каждому понятна эта смутно очерченная свобода, но далеко не каждый знает, что точно такие же линии пролегают вдоль всех мощеных дорог цивилизованного мира, образуя собой тонкое сплетение, и что эта самая живая изгородь из дурмана вонючего и апельсина-оседж - последнее прибежище животных и птиц между культивированными полями цивилизации. Надо быть по существу своему беглецом, человеком, с тоской поглядывающим через заборы, чтобы почувствовать этот одномерный мир, но тем не менее он существует. Я могу свидетельствовать об этом, потому что сам беглец.
  
   25
  
  
   /. Человек
   Золотое колесо
  
  
  
  
   Пусть эта исповедь никого не пугает. Я относительно безопасен. Краж со взломом я не совершал, границ незаконно не пересекал, не числюсь в полицейских списках. Единственный раз, когда мне пришлось заглянуть в дуло ружья не с того конца, я был пострадавшей стороной. Но даже и этот случай произошел давным-давно, в другой стране, в чужой среде. И все же я повторяю: я беглец. Я им родился.
   Мне возразят, что это невозможно, что беглецы создаются законами и нарушением оных, что без этих формальностей нельзя быть беглецом: какая же, мол, ты жертва, когда никто тебя не преследует? Может быть, все это и так, но только я точно знаю, что одни рождаются на свет, чтобы охотиться, а другие - чтобы спасаться бегством. В буквальном смысле или только мысленно - роли не играет, это чисто юридическая деталь. И то, что я ношу личину благопристойного гражданина, - лишь лисья хитрость, я научился ей давно. Факты же моей внутренней жизни свидетельствуют о другом. Сознание этой двойственности возникает весьма рано. Вот как оно возникло у меня.
   Начало следует искать в гулком одиночестве пустынного дома, в котором нет других детей; в неизбывном молчании глухой матери; в причудливо пробуждающемся самосознании ребенка, поглощенного какими-то своими фантастическими и одинокими играми. Ребенок узнал, что в стенных шкафах таятся тени, а за плотно затянутыми шторами стоит зеленый полумрак. Из подвала, как ему стало ясно, веет сырой прохладой. Только шумы его пугали.
   Шум - это Внешний Мир, это соседский мальчишка, драчун и забияка, мимо дома которого надо идти в школу. Шум - это все то, чего тебе не хочется делать. Это игры, во время которых старшие братья твоих сверстников колотят тебя, это резкие, требовательные голоса взрослых, вырывающих у тебя из рук книги. Шум - это день.

26

   И единственная твоя цель тебе уже задана: уйти, убежать из этого невыносимого света. Мало у кого в детстве бывают такие побуждения, мало кто ищет лазейку в папоротнике, которая захлопнется за ним зеленой листвой. Но я несколько забегаю вперед. Побег зарождается в уме. Это там свет дуговых фонарей уже бросает свои тени. Это там, по тем улицам, мимо неосвещенных домов, ребенок бежит один.

П

   Мы стояли на закате в большом, открытом поле. Хоть убей, я никаких детей до них не помню. По-видимому, я убежал из дому и играл один, где-то на окраине города. Они были старше меня и знали, откуда пришли и как им добираться обратно. Я к ним присоединился.
   Домой они не собирались - они отправлялись в Зеленую Лощину. Они были из другой части города, и одежда их была грубой, а глаза - знающими и плутоватыми. Со стороны это, наверное, выглядело так: встретился ребенок с гномами под вечер и последовал за ними в их подземелье. Но ведь мне никто не угрожал. К тому же я был очень маленький и дорогу домой не знал, вот я за ними и последовал.
   Вскоре мы пришли к каменистому месту. Название ему дали удачное. Это был глубокий пруд в песчаниковой котловине, зеленый и темный в опустившихся сумерках. Деревья таинственно склонялись над водой, отражавшей, если посмотреть вниз, ночное небо. Мне запомнилось это место таким, каким оно было, когда мы пришли туда. Я помню, как тихо там было и как зеленые листья папоротника касались зеленой воды. Я помню, как мы там играли - поначалу невинно.

27

  
   Золотое колесо
   /. Человек
  
  
  
  
   Но кто-то нашел душу той местности -огромных размеров старую черепаху, покоившуюся в зарослях папоротника. Она была последним хозяином зеленых вод - до того как город их не затопил. Я видел, как пришел ей конец. Они забили ее камнями по ту сторону пруда, а я, оторопев от ужаса, стоял и смотрел. Я никогда раньше не видел смерть.
   Я стоял там, маленький, растерянный и напуганный, как вдруг грязный, забрызганный гном, который нагибался над черепахой, выпрямился с камнем в руке. Он посмотрел на меня, и недобрая мысль, словно искорка, промелькнула между членами той маленькой группы. Я почувствовал ее и невольно подался назад. Я был там один. Это были не люди.
   Я не знаю, кто бросил первый камень, кто забрызгал мой костюм водой, кто первый меня ударил и даже кто из этого круга озверелых лиц поставил меня наконец на ноги, дотащил до придорожной полосы и, ткнув пальцем, резко сказал:
   - Вот, дружок, твоя дорога. Иди вдоль фонарей, они тебя выведут. Валяй!
   Они сбились в маленькую кучку и глядели на меня во все глаза, теперь уже пугливо, как бы немного стыдясь охватившего их группового инстинкта ненависти к чужому.
   Я никогда не забуду этот момент.
   Куда-то идти надо было, и я побрел вдоль той дороги, сопровождаемый ветром, который блуждал по окрестным полям. Медленно переходил я от одного круга света к другому, в черных провалах думая о том, о чем думают дети, так что не остановился ни у одного дома и никого не попросил о помощи, пока не добрался до освещенных улиц.
   Так я познал зло. Это было чудовищное, растлевающее душу познание. Рассказать об этом взрослым было невозможно, потому что это было

28

   зло детства,* в которое никто не верит. Я был наедине с ним в темноте. И в темноте мне и предстояло с этого времени так или иначе пребывать, пока два года спустя я не нашел золотое колесо. В те дни я играл один - особенно после того, как был отвергнут мальчишками, считавшими Зеленую Лощину своей исключительной территорией. У меня вошло в привычку красться по задворкам и подглядывать через кусты и заборы. Я не был несчастен. В этих занятиях была некая сладостная таинственность, которая многое восполняла. У меня были свои маленькие тайники в кустах, и я знал и усовершенствовал потайные входы и выходы в удивительнейшие миры.
   Взять хотя бы особняк Радда. Я его никогда не видел изнутри, но обнаружил, что в каменном мусоросжигателе сзади дома, расположенном рядом с густейшей живой изгородью, через которую я проделал проход, часто бывают обгоревшие игрушки. Было ясно, что семья Радд живет весьма расточительно и не задумываясь выбрасывает то, что для меня являлось настоящим кладом. Я частенько прокрадывался через кусты под вечер и копался в золе в поисках частей конструктора марки "Меккано" и других маленьких сокровищ, которые потом бережно относил домой.
   Однажды, морозной ночью в начале осени, я нашел золотое колесо. Оно не было на самом деле золотым, но мне это было безразлично. Для меня оно олицетворяло если не саму жизнь, то все в ней, что недоступно тебе, когда ты беден. Колесо было частью детского конструктора. У него был паз, чтобы оно ходило по рельсу, а на ступице - винтик, чтобы колесо можно было приладить к оси. Сплав, из которого оно состояло, был твердый и золотистый, и огонь мусоросжигателя его не коснулся. В моем детском представлении это был чудесный предмет роскоши, и я не одну ночь провел у

29

  
   Золотое колесо
   /. Человек
  
  
  
  
   мусоросжигателя в надежде найти ему пару. Однако поток игрушек сократился, и второго золотого колеса я так и не нашел. Первое стало для меня своего рода талисманом, который я всюду с собой носил. Золотые колеса прочно вошли у меня в сознание, и в один прекрасный день я решил убежать на паре таких колес.
   Побудительным мотивом послужило появление в нашем районе чайной повозки, которая останавливалась раз или два в неделю у соседского дома. Это была не простая повозка для доставки товара. Она была крытая, а сзади, под запирающейся на задвижку дверцей, была небольшая ступенька удобства возчика при разгрузке чайных пакетов, которыми он торговал.
   Я сразу обратил внимание на два обстоятельства. Прежде всего, узкая подножка была как раз на той высоте и того размера, чтобы небольшой мальчик мог умоститься на ней и уехать незамеченным, как только возчик возьмет поводья и сядет на облучок. Кроме того, колеса повозки, большие, с длинными спицами, были выкрашены в ярко-желтый цвет. Когда лошадка пускалась в крупную рысь, они крутились и блестели в столь же золотистом воздухе осени, неудержимо привлекая и маня. На этой задней ступеньке я и решил совершить свой побег в большой мир. Это было не случайное решение. Несколько дней я изучал повадки развозчика чая и знал точно, когда надо было выбежать и вскочить на подножку. Поинтересоваться, куда, собственно, он направляется, мне в голову не пришло: такие недетские заботы меня тогда еще мало волновали. Достаточно было и того, что я укачу между парой вертящихся золотых колес.
   В назначенный день, без каких-либо помыслов о завтрашнем дне, но зато с обновленной чистой верой в неистощимость солнца и добра, я сделал свою первую попытку вырваться на свет

30

   Божий. Мать возилась на кухне с посудой. Когда чайная повозка подкатила к соседскому дому, я уже слонялся у куста в палисаднике. Как только возчик вновь взобрался на облучок, я опрометью вскочил на заднюю подножку. Побег был задуман без просчетов. Лошадка, цокая по булыжной мостовой, перешла в бойкую рысь, по обе стороны от меня вертелись колеса, играя золотом на солнце, и я уже стремглав летел через город, сопровождаемый то усмешливыми, то озабоченными взглядами прохожих. Меня подбрасывало и трясло, но я крепко держался за повозку. Подковы гремели, и весь пронизанный лучами солнца мир превратился в сплошной золотой круговорот. Я никогда по-настоящему не разрешил вопрос, что же я буду делать, если возчик еще где-либо остановится, но теперь эти опасения казались напрасными. Остановок боле не было. Колеса вертелись все быстрее и быстрее, и вот мы уже покидали город, выезжая в открытые поля.
   Наверное, более чудесной поездки я никогда в этой жизни не совершу. В моих ушах все еще раздается эхо лошадиных копыт, звонко перестукивающих по брусьям деревянных мостов. Блики света - становилось пасмурно - ходили по зеленеющим придорожным лугам. Я много раз проделывал этот путь с тех пор, но зеленый цвет уже казался блеклым, а цветы - обыкновенными. В тот день, однако, нас освещал тот вечный свет, который существует только в умах малых детей. И еще что было странно в этом путешествии: возчик мне никак не запомнился. Я не помню ни криков его, ни пощелкивания кнута - ничего, что могло бы послужить реальным признаком его присутствия. Мы спустились, мерно цокая, по бесконечному склону, а затем поднялись высоко-высоко, под самый небосвод, где черные тучи уже сгущались, предупреждая о надвигающейся грозе. На самой вершине того высокого холма, как вспышка молнии, меня вдруг

31

  
   /. Человек
   Золотое колесо
  
  
  
  
   осенила мысль: ведь мы же приближаемся к дому епископа.
   Особняк епископа, находящийся на отлете, рядом с детским приютом, представлял собой монументальное строение из массивного камня такой прочной кладки, что, казалось, оно стояло там вечно. Я слышал, как взрослые говорили о нем с оттенком уважения в голосе. Особняк украшали высокие бойницы из красного гранита, а участок, на котором он стоял, был обнесен черной железной оградой, через которую, сказывали, только крещеные могут пройти. Внутри, как представлялось моему детскому воображению, находился другой, полуреальный мир, скрытый от постороннего взгляда живой изгородью.
   Мы поднимались все выше, петляя по небосклону, а под моими болтающимся ногами рытвины дороги все извивались, то сходясь, то снова расходясь. Поскольку я сидел сзади, мне не было видно, что делалось впереди. Первые капли дождя уже стали поднимать клубки пи на дороге, и наконец, когда мы сбавили шаг у подъезда, ведущего к воротам, гроза настигла нас порывом ветра страшной силы и проливным дождем.
   Железные ворота распахнулись перед чайной повозкой без промедления. Подковы уже гремели о камни подъезда, когда я спрыгнул со своего узкого сиденья и метнулся в кусты. Раскаты грома смешались с гулким стуком колес, и лязг захлопнувшихся ворот пронесся в моей испуганной голове с какой-то жутковатой необратимостью. Только тогда, освещаемый прерывистыми вспышками молнии, я понял, что был не один.
   В кустах, в которых я спрятался у епископских ворот, были сотни коричневых птичек-странников, сидящих неподвижно и тихо. На меня они не обратили ни малейшего внимания. Они были погружены в какую-то свою выжидательную тишину, настолько тайную и глубокую, что я не

32

   посмел их потревожить. Потрясенный, я забился поглубже под сень этого птичьего пристанища и старался не шевелиться, пока гроза прыгала и сверкала вокруг, точно собиралась выгнать нас из укрытия и предоставить все надвигающимся тучам. Как мне теперь известно, эти птицы совершали перелет, и усталость заставила их искать убежища. В этой пустынной области они безошибочно спустились на узкую полоску кустов перед домом епископа.
   Чайная повозка скрылась неизвестно куда. Через некоторое время гроза, погромыхивая, медленно удалилась, и так же медленно, без особой охоты, я покинул свое укрытие, вышел на мокрую дорогу и пустился в долгий обратный путь. При этом меня охватило смутное ощущение утраты, будто я был на пороге удивительнейшего приключения в некоем ином мире, и этот мир от меня ускользнул; зеленый свет, еще недавно освещавший поля, угас. С грустью вспомнил я золотое колесо, которое не смог найти и которое, казалось, необъяснимым образом было связано с теперешним моим положением. Только раз еще привелось мне увидеть его за все последующие годы - те зрелые годы, в течение которых, становясь все более бесплотными, все более иллюзорными, мечты и страсти детства уходят в далекое прошлое. Как ни странно, явилось оно мне в минуту насилия.

Ш

   Дело было нехитрое. Трое нас, еле втиснувшихся на переднее сиденье полуразвалившейся машины, неслись со скоростью пятьдесят миль в час по открытой травянистой равнине, а перед нами все еще мелькал белый круп спасающейся антилопы1. Не было ни дороги, ни знаков, 33
  
   /. Человек
   Золотое колесо
  
  
  
  
   ни предупреждений. Была лишь зеленая равнина, без заборов и ухабин, и было то танцующее перед нами животное с железным сердцем.
   Водитель до предела выжал педаль.
   - Стреляй ее! - скомандовал он, указывая на ружье, которое стояло у меня в ногах.
   "Стрелять" ее я не хотел. Я искал какой-нибудь барьер, забор - любое препятствие для колес, которое положило бы конец этой игре, пока еще было весело. Мне хотелось, чтобы это великолепное животное перемахнуло через кусты и исчезло, оставив, может быть, клок шерсти на шипе
   - на память о своем спасении.
   Я пожал плечами и сказал осторожно, безразлично, потому что знал, с кем имею дело:
   - Зачем торопиться? Ведь мы ее все равно догоним.
   Водитель что-то промычал в ответ и опять стал выжимать педаль. Вот тогда, в одно страшное мгновение скрежета тормозов, я и увидел барьер. Он был перед нами, и животное уже перескочило через него, не сбавляя хода. Это был барьер между жизнью и смертью.
   Перед нами пролегал ров футов пять в ширину и, может быть, восемь в глубину. Край его был скрыт высокой травой прерий. Не успели мы его увидеть, как рухнули в него. Передние шины, ударившись о противоположный склон, лопнули. Каким-то чудом мы остались висеть над пропастью
   - бампер зацепился и не дал нам провалиться. В тот же миг, едва не потеряв сознание, я увидел отлетевшее золотое колесо, перекатывающееся по бескрайней равнине. В моих ушах раздался гром чайной повозки, катящейся по булыжнику, и лязг железных ворот епископа во время грозы. Затем шум стих, и я утер кровь, которая текла у меня из носа.
   - Она ушла, - проговорил кто-то тупо.

34

   Я положил руки на вмятый пульт управления и потряс головой, чтобы ее прочистить.
   - Чайная повозка? - спросил я машинально.
   - Антилопа, - послышался издалека чей-то несколько густой голос. - Она переступила через овраг, точно его там не было. А мы чуть концы не отдали. Перед нами словно стена из земли выросла - этакая невидимая черта.
   - Да-да,- сказал я.
   Но я не сказал, что именно этого и хотел. Я не сказал, что помнил, как птицы сидят на такой черте, - и что никогда не известно, на чьей они стороне, потому что сидят они так тихо и выжидают. Надо быть беглецом, чтобы знать это - чтобы знать, что эти линии пролегают везде, образуя сеть не только во внешнем мире, но и в мозгу. Настанет день, когда я прорвусь сквозь зеленые листья в открытое пространство - как раз когда следовало бы оставаться с птицами в кустах.
   С большим усилием я поднял ружье и вылез, не разгибаясь, из кабины. Как заправский охотник, обвел я взглядом горизонт. Ведь я ношу личину человека. Но это лишь лисья хитрость - я научился ей давно.
  
   В подземелье
  
  
  
   В ПОДЗЕМЕЛЬЕ
   с лопатой, нужно слышать отдаленный зов. Но есть более простые пути проникновения в земные недра, и есть подземные ходы, которые ведут намного дальше. Дайте, я расскажу вам об одном из них.
  
   II
   I
  
  
   Если вы не выносите тишины и темноты, не ходите туда; если вам не любы черные провалы ночи и зияющие пропасти, не делайте их предметом своей профессии. Если вас пугает журчание воды, текущей через щели к неведомым, таинственным пределам, найдите себе другой род занятий. Ищите солнца. Рецепт очень простой: избегайте темноты.
   Рецепт простой, но вы им не воспользуетесь. Вы сразу же обратитесь к темноте. Она будет влечь вас неумолимо, наполняя грудь сладостным томлением. Солнечный свет вам опостылеет; воды, от которых вас бросает в трепет, заплещутся в древних тайниках вашего сознания; полночь покажется исполненной покоя. И кончится тем, что вы спуститесь.
   Я это знаю по собственному опыту. Очень многое - больше, чем мы готовы впоследствии признать, - решается рано, еще в невинную пору детства. Так это бывает в жизни каждого из нас. В 1920-х годах в Вашингтоне жил один чудак, чьи подземные ходы вызвали настоящую сенсацию в прессе, когда кто-то их обнаружил. Он сам прорыл их на досуге. Сперва журналисты и полиция решили, что это работа шпионов, но потом выяснилось, что потайные ходы представляли собой безобидное хобби пожилого профессора. Они никуда не вели.
   Как хорошо было бы знать этого человека! Он был один из нас. Чтобы одному пуститься в путь

36

   Дом стоит на краю волнистой равнины. Это старый, уютный фермерский коттедж с верандой, на которой звездными вечерами люди качаются на качалках. Никакая тень на него не ложится; он вполне обжит, благополучен, обыкновенен. Но есть в нем подвал, и в том подвале живет чудовище. Во всяком случае, нечто такое, от чего мурашки бегают по коже. Я бывал там не раз и знаю людей, которые ни за что не согласились бы жить в доме с таким подвалом. Мы с хозяином понимаем друг друга с полуслова. Он знает, зачем я прихожу. Если я давно не был, то смотрю на него вопрошающе. Он кивает или качает головой, в зависимости от условий внизу.
   - Теперь лучше, - говорит он по дороге в подвал. - Если она еще спадет, мы сможем пробраться в Голубой грот.
   Разумеется, мы никогда в грот не пробираемся, однако говорим об этом так, точно это вполне реально. Только раз за все эти годы выразил он благоговейный страх в связи с тем, что видел. Он сбежал тогда по ступенькам и бросился мне навстречу.
   - Вы знаете, профессор, вчера ночью она поднялась по лестнице в подвале. Среди ночи. На сто футов за три часа. Вам нельзя спускаться. Не в этот сезон.
   Но такое бывает редко.
   На первый взгляд подвал кажется вполне обыкновенным, разве что он глубже обычного. Но

37

  
   ____________/. Человек____________
   вот лестница еще раз круто поворачивает, и воздух как будто становится сырым. Слышится легкий запах серы, и вы вдруг замечаете, что ступеньки высечены из чистого камня.
   Теперь на них пятна - следы от того, что однажды поднималось ночью по лестнице. Вы еще раз слушаете рассказ хозяина и чувствуете шевеление некоей неспокойной силы среди камней внизу. Затем вы спускаетесь.
   Вы скользите вниз по неровному, зигзагообразному проходу - громадной трещине, образованной в недрах земли каким-то катаклизмом. Камни-великаны угрожающе нависают над вами. Это - царство Харона и Цербера; отсюда весенние поля черпают свою живительную силу. Сельский остряк нацарапал на камне стрелку с надписью: "До ада - 10 миль". Но вам почему-то не смешно. Запах серы усиливается. И вдруг путешествие кончается.
   Перед вами - огромное подземное озеро. Его студеная синяя вода настолько прозрачна, что если бы вас не предупредили, вы смело шагнули бы в нее, манимый великолепием сияющего в глубине голубого чертога. Вы стоите на пороге мира, в который живым не войдете. Его бледно-голубые галереи смутно напоминают о лицах, которых вы никогда не увидите. Мир манит вас, как томимого жаждой манит мышьяковый источник. Ностальгия переполняет вашу душу. Вы протягиваете к воде руку, но дотянуться до нее не можете. Расстояния здесь обманчивы.
   - Она всегда держится приблизительно на этом уровне, - с досадой поясняет ваш проводник, указывая на край водоема. - Раз она спала футов на десять, и я был уверен, что наконец-то мы сможем пробраться. Но она снова поднялась. Как и всегда. Я всю жизнь слежу за ней, но она упорно хранит свои тайны. Туда никто никогда не проберется - в Голубой грот.

38

   т___________В подземелье_______
   - А когда она в тот раз поднялась перед вашим визитом, - продолжает он, немного помолчав,
   - то я решил: все. Каюк. Теперь она нам покажет. Бог ты мой, эта хладная синь так и хлынула из подвала, по всему дому разлилась, аж из окон брызнуло! Свечение виднелось далеко внизу, на глубине в сто футов, пока не погасло. Я думал: парадную дверь сейчас вышибет, чертова перечница, ни перед чем не остановится. Но нет, она задержалась на лестничной площадке, точно ключик к замку подбирала. А потом понемногу стала убывать. Очень неторопливо: ничего, мол, я вам еще покажу. Это было за год до того, как мы видели на дне Голубой грот.
   Голубой грот. Это стало у него навязчивой идеей, как и у любого, кто слишком часто там бывал. Часть его сознания обросла сталактитами, навсегда сросшись с колышущимся миром лазоревых далей и неслыханных надежд. Теперь, когда я поднимаюсь по ступенькам, он меня узнаёт. Мы оба постарели. Никогда нам не увидеть того чертога, каким он есть в действительности. Ничего подобного в подлунном мире нет - чертог существует только под землей. И где находится это подземелье
   - в глубине ли старого подвала или в углах и закоулках подсознания, - хозяин дома уже не может с уверенностью сказать. Может быть, оно является мерцающим отражением обоих миров. Вот когда мы дойдем до душевного состояния того пожилого профессора с лопатой, тогда, может быть, медленно погрузимся в воду, и все станет ясно...
   Среди обитателей подземелья есть слепые рыбы, отдавшие предпочтение этому миру и процветающие в нем; белые сверчки, похожие на грибки, что растут под гнилыми досками; и летучие мыши, которые нервозно поворачивают свои тупые, близорукие рыльца к свету вашего фонаря и встревожено попискивают. Есть мир света, и есть мир

39

  
   /. Человек
   В подземелье
  
  
  
  
   тьмы. И некоторые из обитателей мира света предпочитают тьму. Вот почему тот старик прорыл целую сеть подземных ходов под респектабельным вашингтонским особняком; по этой же причине люди приходят взглянуть на Голубой грот. Как я сказал, путь определяется еще в невинную пору детства. Вот как он определился у меня.

Ш

   Удивительная штука - память. То, что мы помним, иной раз столь же фантастично, как и то, что забываем. Я уже десятки лет не был в том городе. Последний раз я спускался в подземелье -мокрый и гулкий лабиринт под его улицами, когда мне было десять лет. И все же, лежа в постели бессонными ночами, я переношусь туда, восстанавливая в памяти каждый изгиб и поворот канализационной сети, в то время как другие люди вспоминают залитые солнцем городские улицы, по которым они гуляли. Я знаю, как в темноте шорохи могут пугающе усиливаться и как мороз по коже продирает от воды и липкой глины.
   Память моя - память крысы, неприкаянно рыскающей по полой сети труб, теперь уже существующих только в моей голове. Она безошибочно знает, где надо поворачивать вправо, а где - влево, и знает единственный выход из помещения, где разом зияют четыре черных лаза. Иногда в этом помещении дрожащее пламя свечки на мгновение выхватывает из мрака еще чье-то запотевшее, отчаянное лицо.
   Я его никогда полностью не вижу, хотя когда-то знал хорошо. Может быть, это сопротивление памяти однажды испытанному ужасу, а может быть, - результат того, что лица этого больше нет на свете. Однако, если я сильно напрягу

40

   память, то все-таки вспоминаю. Это - лицо Крысы. Да, я мог шнырять по подземным коридорам и следовать за мигающим огоньком, но Крыса был моим учителем и вожаком. Он создал целый мир -тот мир, в котором я живу, - и умер, оставив меня в нем.
   Он подошел ко мне в тот самый день, когда наша семья переехала в новый район. Он был обманчиво хрупкого телосложения, с жуткой напряженностью сжатой пружины. Даже остроносое лицо его подергивалось от какого-то жадного нетерпения, как у маленького, юркого зверька.
   - Ты можешь вступить в нашу команду, -заявил он с места в карьер.
   Я был робок робостью неоднократно отвергаемого.
   - Спасибо, - ответил я осторожно, - но я плохо играю в бейсбол. Думаешь, меня примут?
   - Пошли, - сказал он.
   Дорога вела через глухой, заросший бурьяном пустырь, на котором были разбросаны большие гранитные глыбы от старого дома. Несколько ребят камнем высекали на них какие-то рисунки и знаки.
   - А почему бы вам не попробовать ножом или зубилом? - предложил я, стараясь быть полезным.
   - Ты очумел? - презрительно фыркнул Крыса.
   - То есть как? - оторопел я.
   - Мы же - пещерные люди. Это пещерные рисунки, понял? Животных, что повымерли. Как можно - зубилом? У пещерного человека зубила не было. Мы будем жить, как они. И никаких зубил.
   Он посмотрел на меня с вызовом.
   - Хочешь быть пещерным человеком?
   - Хочу, - принял я вызов. - Только я не знаю, как. Где пещеры? И чего надо делать?

41

  
   /. Человек
   В подземелье
  
  
  
  
   Наконец-то я был частью группы. Я был пещерным человеком.
   - Пошли, - сказали ребята. - И матери - ни слова. Никогда!
   - Обещаю, - охотно поддакнул я. Это было легко выполнимое обещание.
   - Не проговоришься?
   - Честное слово, - подтвердил я, не подозревая, что это и в самом деле будет навсегда.
   - Я - Крыса, - сказал Крыса невозмутимо. -И это - моя дружина. Но прежде, чем мы дадим тебе кличку, ты должен пройти испытание: спуститься под землю. Темноты не боишься?
   Все глаза были направлены на меня. Я посмотрел на ребят растерянно.
   - Не боюсь, - пробормотал я.- То есть как это - под землю?
   - А так. Есть такое место. Сам увидишь, -кивнул мне Крыса.
   - Пошли! - загалдели они и двинулись гурьбой через бурьян.
   Сердце мое забилось в груди.
   - Иду! - крикнул я.
   С этого-то все и началось. А ведь было еще не поздно. Я мог бы пойти домой - и не было бы теперь у меня этих снов, и не ходил бы я смотреть Голубой грот. Но я побежал за ними через бурьян, что-то выкрикивая. Одного такого мгновения незащищенности вполне достаточно, чтобы быть откинутым на пятьдесят тысяч лет назад. Позже ты пытаешься найти дорогу обратно. Вряд ли Крысе это когда-либо удалось. Я видел, как он спускался в трубу.
   Труба служила стоком для дождевых вод со всей округи, отводя их в озеро, находящееся в двух милях от города. От места выпуска у берега она уводила обратно под город, где и начинался лабиринт. Там было темно, как в доисторической

42

   пещере, а когда разверзались хляби небесные, трубы наполнялись водой и рокотали, как Ниагара. Если ты не хотел расстаться с жизнью, то поскорее убирался оттуда - и при любых обстоятельствах остерегался, чтобы гроза не застигла тебя врасплох в каком-нибудь узком месте.
   Это и был наш мир. Мать решительно ничего о нем не знала, отца я избегал. Где-то мы добывали свечи, тащили в эту бездну еду. Под руководством Крысы мы нацарапывали при свете свечи племенные знаки на керамической облицовке проходов. Мы совершали налеты на вражеские отряды, после чего ретировались в канализационную сеть. Словом, мы жили так, как люди, может быть, когда-нибудь будут жить в развалинах Нью-Йорка.
   Впоследствии Крыса мне объяснил, что это была за игра. Оказывается, было время, когда все так жили. Почему люди отказались от такой жизни, мне было непонятно. И Крыса по этому поводу ничего не мог сказать. Он еще не дошел до этого в своем чтении.

IV

   Великолепное утро не предвещало краха нашего мира. Наверное, то же самое произошло и с неандертальцами, когда они в последний раз покинули свои пещеры при наступлении ледника. Они думали, что вернутся, но что-то им помешало. Как мне и Крысе.
   Мы спустились под землю после завтрака и, пробравшись через боковое ответвление, исследовали участок канализационной сети, частично заполненный наносным песком и стоячей водой. Находиться там было опасно - мы никогда бы не забрались туда, будь небо хоть немного хмурым. Но небо было безоблачным. В этом отношении Крыса

43

  
   _______________/. Человек ____________
   был отличным вожаком - предусмотрительным и хватким. Мы уже проникли, наверное, футов на шестьсот в глубь прохода, продвигаясь вперед на карачках, а то и ползком через песчаные наносы, когда Крыса, который был впереди меня со свечой, вдруг поднял ее и крикнул:
   - Тихо!
   Мы замерли. Он повернулся ко мне, держа перед собой свечу, и неровные тени поплыли по его худощавому, напряженному лицу. В проходе немного капало, и сперва я ничего не мог расслышать. Крыса ткнул меня в ребра пальцами.
   - Да ты послушай, черт возьми! - сказал он.
   И тогда я, действительно, услышал. Сердце мое захолонуло, хотя звук был очень тихий. Это было просто легкое журчание воды - отдаленный шепот и ропот, как будто воде наскучило бездействие и она давала об этом знать.
   - Она тронулась, - шепнул я.
   Крыса ничего не сказал. Он только протянул свечу как можно дальше вперед, но тьма поглотила свет, и журчание как будто усилилось. А может быть, это кровь стучала в висках.
   Мы еще раз прислушались: явственно слышался отдаленный плеск текущей воды, приглушаемый песком и расстоянием. Нам было всего по десять лет, и это место вдруг показалось очень тесным и уже не хотелось играть в игры взрослых. Я готов был заплакать, но Крыса толкнул меня дружески в бок.
   - Пошли, - сказал он, как всегда.
   Я поспешил за ним, пытаясь не отставать от свечи, которая каким-то чудом ни разу не погасла, пока мы искали выход из прохода. Труба была узкая; ее залило бы в два счета, а продвигаться по ней быстро было нельзя. Попробуйте как-нибудь проползти несколько кварталов на животе, и вы меня поймете.

44

   Вподземелье
   Вода, казалось, двигалась за нами, бормоча что-то невнятное; голос ее был чуть-чуть зловещ. Это были только цветочки. Откуда взялась эта внезапная гроза, чем она была ^вызвана? В подземелье это были праздные вопросы. Скоро на все ответит вода. Действительно, она стала понемногу подниматься. Из уличного водостока уже доносился сплошной рев.
   Обезумев от страха, мы теперь рвались вперед, как затравленные звери, по единственному открытому нам пути - трубе. Одежда на нас была вся изодрана от шероховатых облицовочных плит, колени были в ссадинах, руки - изранены. Мы хрипели, задыхаясь от натуги, и хрип наш перекрывался настойчивым бормотанием воды. Похоже было, что мы пропали. И вдруг, уже на грани полного изнеможения, мы вырвались из трубы, оказавшись в просторном помещении с высоким потолком. Фактическая длина покрытого нами пути составляла каких-нибудь полтораста футов. Учитывая лихорадочную поспешность, с которой мы двигались, на это ушло самое более пять минут. Но если мерить умом, и сердцем, и разрывавшимися легкими, прошел по крайней мере час.
   Крыса выскочил первым, протянул руку и вытащил меня. Мы встали на ноги, пошатываясь. Пол помещения был покрыт водой, которая была нам по щиколотку. Врёмя еще было на нашей стороне, но что же нам было делать? Фитиль затрещал, внезапно разгоревшись, и осветил три лаза, неотличимых от того, через который мы только что пролезли. Мы могли сунуться в один из них и все-таки застрять и утонуть.
   В темноте над головой виднелся дорожный люк. Была ли крышка завинчена, а если нет, то сможем ли мы ее поднять? Если не сможем, а дождь сильный, то помещение затопит - в этом я не сомневался. Я не раз заглядывал сверху в такие
   45
  
   .____________/. Человек __________
   водовороты. Помещение не только затопит, но сила потока будет непреодолима. Нас вмиг снесет обратно в подземелье.
   Еле удерживаясь на ногах, я помог Крысе взобраться мне на плечи. Он изо всех сил толкнул крышку люка; она слегка шевельнулась, но с места не сдвинулась. Тяжело дыша, Крыса соскользнул вниз, и я его с трудом подхватил.
   Мы прислонились на минуту к трубам, слишком обессиленные, чтобы говорить. Поток все еще плескался у наших ног. Собравшись с силами, мы сделали еще одну отчаянную попытку: взобрались каждый на выпирающий край трубы и совместными усилиями поднаперли на крышку. Она неохотно поддалась. Мы сдвинули ее в сторону и вывалились на мостовую, глотая воздух.
   И тут же в изумлении вскочили. Раскаленный асфальт обжигал. Небо было чистым, канавы вдоль улиц - сухими. Мы стояли в недоумении, оглядываясь вокруг. В некотором отдалении от нас рабочий испытывал пожарный гидрант. Вода хлестала из крана и стекала в соседний водосток.
   Вдруг раздался голос моего отца. Отец был разгневан.
   - Говорил я тебе не лазить в трубы? - крикнул он, едва сдерживая свою ярость. - Посмотри, на кого ты похож. Посмотрите оба, на кого вы похожи! Ты сию минуту идешь домой. И больше никуда таскаться не будешь.
   - Да, папа, - сказал я покорно. Я ухватился за его руку, и он потащил меня. Если вас пугает журчание воды, текущей к неведомым, таинственным пределам, не ходите туда.
   - Совсем от рук отбился, - пробурчал отец, все еще не успокоившись.
   - Да, папа, - сказал я, стискивая его руку. Мне нравилась сила, которую я в ней ощущал.

46

   В подземелье
   Рецепт простой, но вы им не воспользуетесь. У вас снова появляется зуд. Вы слышите все тот же отдаленный зов...
   Правда, походов в канализацию мы боле не совершали - об этом позаботились наши родители. К тому же мы уже начали выходить из того возраста, когда можно свободно шнырять по трубам. Однако недалеко от старого детского приюта я обнаружил новый вход в подземелье. Это тоже была канализационная труба, но не часть той сети, которую мы знали, и очень старая. Она была из кирпича и настолько большая, что в ней можно было свободно стоять. Весь вход и кирпичная кладка сразу за ним поросли зеленым мхом. Я ступил внутрь и увидел, что там было темно и что труба уводила далеко под холм. Тогда я побежал за Крысой.
   Это был как бы Зеленый Портал, из которого в жаркие летние дни тянуло холодом и запахом сырости. Мы опустились в кусты, прикрывавшие вход, и прислушались, переглядываясь. Убедившись, что поблизости никого нет, мы прокрались внутрь, ступая на цыпочках по мягкому, как бархат, мху. Крыса, как всегда, шел впереди, и навстречу нам веяло чистой прохладой.
   Вход остался далеко позади, расплывшись в зеленом полумраке. Мы проникли, наверное, уже ярдов на сто в глубь холма, когда Крыса вдруг остановился. Я знал, что его интересовало, и мы прислушались. Где-то далеко впереди слышался глухой гул низвергающихся вод. Воздух заметно похолодел.
   У меня не было никакого желания выяснять, куда вода текла и каким образом она просачивалась в недра холма. Черт с ней - с тайной Зеленого

47

  
   В подземелье
   /. Человек
  
  
  
  
   Портала. Но за Крысой я готов был идти в огонь и в воду. Поэтому я продолжал переминаться с ноги на ногу.
   - Может быть, мы вернемся попозже с остальными? - предложил я неопределенно.
   Крыса повернулся и посмотрел на меня, и сквозь меня, и мимо меня в даль. Он постучал пальцами по моей руке, и насмешливая складка пробороздила его крутое чело.
   - Пусть это будет нашей тайной, - сказал он. - Только для нас.
   Тогда он повернул назад, и мы оставили тот отдаленный гул позади и вернулись в мир людей.
   Через несколько недель он умер от какой-то случайной детской болезни. Вся его кипучая энергия и страстная тяга к знаниям свелись к нулю. В последующие годы мне стали знакомы храмы науки, но никогда больше не приходилось мне встречать более пытливого ума, чем у него.
   Как-то раз после его смерти я подкрался к Зеленому Порталу. Он оставался нашей тайной, и из его глубин по-прежнему веяло прохладой. Я постоял немного у мшистого входа. "Только для нас", - сказал Крыса, и его слова меня немного согрели. Но зайти внутрь без него я все-таки не решился. Мне ничего не оставалось делать, как повернуться и пойти домой.
   Что-то захлопнулось за мной тогда, но я этого не заметил. Такие вещи осознаются не сразу, а лишь с возрастом, когда начинаешь замечать, что все еще подбираешь камни, похожие на первобытные орудия, или мечтательно задерживаешься у входа в темные помещения. Если это правда, что в смертный час человек переносится в ту эпоху, которую он в жизни больше всего любил, то я прекрасно знаю, где проснусь: где-то на холодных, пустынных нагорьях ледникового периода, около

48

   костра в пещере, с горящими глазами диких зверей у входа. Это Крыса оставил меня там.
   Я это окончательно понял в зале Теней - глухом закоулке пещеры, в которой мне не следовало быть. Я плохо себе представлял, как я туда забрался и какими путями выберусь назад. И все же что-то с возрастающей силой тянуло меня все дальше и дальше. Моя работа не обязывала меня лезть в щель под выступом или вслепую спускаться вниз по отвесному ходу. Я был археологом, а не безумцем.
   Тем не менее, в конце долгого пути я лежал на спине, и внешний мир казался настолько далеким и скучным, что думать о возвращении не хотелось. Помещение, в котором я находился, было вполне пригодно для захоронения фараона. Это был огромный зал, но продвигаться по нему можно было лишь ползком, ибо он сплошь был задрапирован тяжелыми пологами и занавесами, переливавшимися в свете моего фонаря всеми цветами радуги. Занавесы были каменные. Природные силы, образовавшие ту полость в глубине горы, вновь заполняли ее. Я подоспел к моменту, когда занавесы уже нависали над самым полом; останься я там еще немного - и они опустились бы окончательно.
   Некоторые из обитателей мира света жаждут тьмы. Мне это тогда стало предельно ясно. Вся бесконечная вереница жизни изобиловала этим ретрогрессивным стремлением. Есть млекопитающие, отказавшиеся от суши и вернувшиеся в море; рыбы, зарывающиеся на спячку в болотный ил; птицы, разучившиеся летать. Наверное, были и волосатые люди, которые плакали, когда прошла мода на пещеры. Я люблю тьму. Я боюсь ее, но неизменно возвращаюсь к ней. Она - моя праматерь. В кромешной тьме под недвижными каменными занавесами слегка тянуло свежим воздухом. Воздух был прохладный, и в нем был легкий призвук
   4-2566 49
  
   /. Человек
  
  
  
   текущей воды - отдаленный, грозный и сладкий. Это тихое журчание манило меня, неудержимо влекло вперед. Впервые за долгие годы я вспомнил Зеленый Портал и Крысу - как он стоял там, прислушиваясь. Я вспомнил, как Крыса посмотрел на меня пронизывающим взглядом и сказал: "Только для нас". Что хотел он этим сказать? И что слышал в гуле низвергавшихся вод?
   Тот же портал зиял передо мной теперь -портал, через который прошел Крыса. Я подождал немного, как когда-то у другого входа, но и в этот раз никто ко мне не подошел, ступая по мягкому, как бархат, мху; никто не тронул меня за руку. Я ждал, но никто не шел мне на выручку. Это был порог, который можно было переступить только в одиночку, без посторонней помощи.
   Холодный воздух обдувал мой вспотевший лоб, и отдаленное журчание, доносившееся как будто сквозь огромные толщи камня, продолжало влечь меня вперед, но, кажется, оно раздавалось в моей голове, а не в зале. Медленно, с мучительной неохотой, я подался назад, и не спеша, пополз обратно по пройденному пути, навстречу дневному свету.

ТАНЦУЮЩАЯ КРЫСА

   Когда скончалась моя тетка, я нашел среди ее вещей изящное ручное зеркало в серебряной оправе эпохи королевы Виктории. Это было одно из двух одинаковых зеркал, подаренных моим дедушкой с материнской стороны его двум дочерям. Зеркало моей матери, когда я последний раз его видел, носило на себе следы охватывавших ее приступов неистовства, и его ручка ба отломана. Оно отражало разницу между сестрами - не столько в их отношении к вещам, сколько, может быть, к самой жизни. Ребенком я не раз разглядывал зеркало, любуясь вычурностью его серебряной отделки. В нашем доме подобных предметов роскоши было немного. В конце концов, оно исчезло, а вместе с ним исчезло и лицо ребенка - мое лицо. Без зеркала я не заметил, как возмужал.
   Нельзя сомневаться, что мозг каждого из нас - пустыня, в которой обитают крысы. Но крысы эти не обыкновенные, а древесные. Барахольщики по своей природе1, они в пустыне миллиарда нейронов бережно хранят каждое отдельное воспоминание, перекладывая его с места на место, то роняя, то вновь подбирая. Ничто из этого реквизита не пропадает - оно лишь может на время затеряться, пока электрод хирурга не заставит вновь заиграть старое механическое пианино, нотные ролики которого давно превратились в прах. Или ты сам начинаешь прокручивать ролик, ворочаясь в постели бессонными ночами, а то и среди бела дня, когда на незнакомой улице заиграет вдруг шарманка.
   Ничего не исчезает - но и не остается тем, чем было. Можно найти только обломки прошлого и
  
   51
  
  
   Танцующая крыса
   /. Человек
  
  
   возрыдать, ибо когда-то они были тобою. Прошлого не вернуть и не исправить, но все равно ты без конца перебираешь в уме осколки зеркала, разбитого давным-давно. Вот во что в конечном итоге превращается время, когда ты стар, - в битое стекло. Мне, конечно же, не надо было ехать туда - не надо было принимать их приглашение и выступать под ярким светом в их распрекрасном новом зале.
   Я впервые почувствовал приближение старости в 1974 году2. Впереди оставалось не так уж много, а позади была вся прожитая жизнь. Я все боле погружался в воспоминания и плохо спал; будущее сжалось в плотный комочек. Может быть,* мне слишком часто стали попадаться в профессиональных журналах некрологи старых друзей. Ране я на такие вещи просто не обращал внимания - они меня не касались. А теперь вот не стало Тедди Мак-Кауэна, Джина Вандерпула, Смитти Смита, Клода Хиббарда и многих, многих других. Они унесли с собой целую эпоху. Я стоял на улице этого проклятого техасского города, и надпись на двери передо мной гласила:
   Тех, кого смущает вид СОВОКУПЛЯЮЩИХСЯ ГОЛЫХ ЛЮДЕЙ,

просим не заходить.

Все, что делают в Сан-Франциско,

мы делаем лучше.

   "В бахвальстве, конечно, техасцев не переплюнуть, - подумал я. - Да и кому охота тягаться?" Пройдя мимо оружейного магазина и полицейского на своем посту, я завернул в лучшую гостиницу в городе и поднялся в свой номер с кондиционированным воздухом.
   Я опустил шторы и долго укладывался спать. От резкого блеска городского пейзажа болела голова, на сердце лежал камень. Не успев и начаться,

52

   съезд мне уже опостылел. Я пролетел две тысячи миль, чтобы прочитать доклад, но не такой, какой обычно читаю, а на каком настояли организаторы. В следующем году они будут говорить очередному кандидату, что прошлогодний доклад не имел успеха у участников. "А вот ваш доклад..."
   Именно эти слова я и услышал, глядя с тревогой, порожденной опытом, в трубку телефона, но не отказываться же мне было от гонорара. Напрасно они меня так подзадоривали - это была ошибка с их стороны. Я почувствовал себя старым боксером, который вдруг осознает, что перевидал слишком много рингов на своем веку. Все было устроено не так, как мне этого хотелось. Я лежал на спине в темноте своего номера и слушал, как молодежь плещется в бассейне за окном. Аэропорт был совершенно невыносим - как, впрочем, и жара и удушающая повсюду роскошь. "К черту все, нельзя об этом думать. В положенный час ты прочтешь свой доклад. Накануне выступления тебе всегда не спится, но потом ты находишь в себе силы. И в этот раз найдешь. Они к тебе вернутся после утренней чашки горячего кофе, даром что люди будут переговариваться и ты сам себя не будешь слушать". Я проглотил две таблетки снотворного. Утро наступит достаточно скоро...
   "Все слишком затянулось", - заметил я про себя, стоя за кулисами. Публика уже стала скучать, утомленная предыдущими выступлениями. Что поделаешь? Да и докладчик, надо сказать, был не ахти как бодр, хотя и напился черного кофе.
   Необъятная сцена была создана для представлений более грандиозных, чем мой доклад. Это была огромная пещера, освещенная лишь желтым светом маленькой лампы, прикрепленной к кафедре. Но что это? Я вдруг почувствовал себя идущим по канату, протянутому над бездною времени. Я мрачно пошутил - больше чтобы развеселить самого себя, чем публику.

53

  
  
   Танцующая крыса
   /. Человек
  
  
   Мое выступление началось. Речь шла о времени, каким оно воспринималось пятью великими цивилизациями. Я говорил о том, как матросы Колумба, приближаясь к Новому Свету, боялись, что свалятся с края Земли.
   - Но мы не с Земли свалились, - продолжал я, переносясь на мгновение в прошлое, - а провалились сквозь время. Все мы, западные люди, живя тесными общинами на Восточном побережье, шагнули назад в каменный век. Первые зимы мы беспомощно голодали - нас подкармливали индейцы. Целый ряд поколений должен был заново осваивать навыки давно минувшей эпохи. Чтобы выжить, нам пришлось учиться тому, что палеолитические наши предки считали само собой разумеющимся. Чем дальше мы углублялись в дремучие леса, тем боле социальный статус, знаки отличия и тонкая одежда превращались в жалкие лохмотья и оленью кожу пионеров. Нам предстояло вновь пройти стадию первобытного человека.
   В этот момент заявилась пресса. Из глубины темной пещеры, где-то на краю моего поля зрения, прокралась фигура. Взмахнув вдруг руками, она ослепила меня ярким лучом света. От неожиданности я подался назад - и стал проваливаться сквозь десятилетия. Чтобы удержаться, я ухватился за кафедру. Она была как дверь, которую выламывают против твоей воли. Где это я? В тихую речь врезались резкие слова, подчеркнутые выстрелом пистолета.
   - Руки вверх! - прозвучал отдаленный голос.
   - Лицом к стенке!
   - Обыскать его!
   Меня очень быстро и профессионально ощупали с головы до ног.
   - А это что?
   - Ключ.
   - От чего? Говори!

54

   - От дома. Когда-то он у меня был.
   - Рассказывай, знаем мы ваших. Ладно, иди. Подождешь до утра с остальными подонками. И можешь на экспресс не глазеть, ты уже достаточно покатался.
   Свет на сцене погас, хотя зрительный образ остался. Публика казалась невещественной - вот-вот испарится. Я пошел на второй заход.
   - В основе всех наук, - сказал я с отчаянием в микрофон, - лежит представление о времени. Оно пронизывает их всех. Когда в Западной Европе думали, что миру шесть тысяч лет, древние майя уже ставили стелы, на которых отмечалось прошествие целых эр. У их жрецов вертикальное время исчислялось миллионами лет. Как кто-то сказал:
   Впереди пусто, Сзади пусто. Поклоняйтесь же ему -Великому нулю...3
   Я замолк. Свет снова загорелся - в этот раз красный огонек на краю сцены. Я стоял у стрелочного фонаря и распечатывал письмо. Его содержание было мне заранее известно. Я получил его еще в Сан-Франциско, но уже двигался на восток, в ответ на срочный вызов: "Отец умирает, приезжай домой". По всей Америке скитались безработные, отдаваясь течению, как саргассовые водоросли в бескрайнем море разрушенной промышленности.
   В яблоневом саду, около того места железно-дорожной линии, где товарные поезда начинают свой подъем в большие Кордильеры, я сорвал несколько яблок. Или это я все еще находился на кафедре в Техасе, прослеживая ход времени в Америке? Я продолжал говорить, но публика снова уплывала от меня, мерно колышась.

55

  
   Моя правая рука была привязана веревкой у запястья к крыше товарного поезда, ползущего навстречу восходящему солнцу. Состав растянулся на целую милю. Поверх вагонов десятки людей в лохмотьях продирали глаза в свете новорожденного дня.
   - Послушайте, ребята, - приговаривал тормозной кондуктор, пробираясь вдоль цепи вагонов. -Ради Бога, не поднимайтесь, ладно? Нам надо видеть, когда служебный вагон сигналит паровозу.
   Казалось, пол-Америки ехало на этом составе. Я постоял некоторое время, как и другие, разминая онемевшие за ночь конечности. Мимо меня миля за милей проплывала невадская пустыня. Фруктовые сады и холодные туннели больших Кордильер остались позади. Чтобы утолить жажду, я время от времени грыз яблоко.
   В одном месте товарный ушел без меня, и мне пришлось всю ночь напролет ехать скрючившись на площадке почтового. Я пропустил первую площадку, на которой сидеть было безопаснее, и вскочил на поезд лишь после того как миновал почтовый вагон. Под утро меня, очевидно, заметил тормозной кондуктор. Он выскочил из соседнего вагона, натягивая перчатки, и шутить явно не собирался.
   - А ну, слезай! Сигай, ...твою мать! - заорал он на меня, толкая плечом и пытаясь спихнуть с площадки, под которой глухо стучали колеса.
   Поезд мчался на всех парах.
   - Ты что, убить меня хочешь? -вскричал я.
   Вместо ответа он ударил меня наотмашь по лицу и со всей силой еще раз толкнул. Тонкая проволочка, как в лампе накаливания, раскалилась и замигала в моем мозгу.
   Это был даже не полицейский, а простой рабочий поколения моего отца. Он пытался убить меня просто так, за здорово живешь. Я вобрал

56

   голову в плечи, защищаясь от сыпавшихся на меня ударов и работая ногами, чтобы не оступиться.
   Напрасно он со мной связался. Мне еще не было и двадцати, но я был плечист и жилист, и сумасшедшая мысль уже полыхала на краю моего сознания. В этом человеке не было жалости, но теперь ее не было и во мне. Я присел, как боксер, под его ударами, ухватившись одной рукой за поручень шаткой площадки. "Убей его, убей! -вспыхнула раскаленная докрасна проволочка. - Он хочет убить тебя".
   Я пододвинулся к нему поближе, получая удары по предплечью и скуле. Ну и дурак же он был! Стоило мне только чуть-чуть переступить ногами и пустить в ход правую руку, которой я держался за поручень, и он полетит под колеса, куда пытался спихнуть меня. Вокруг раскаленной докрасна проволочки здравомыслие быстро улетучивалось, но капелька все-таки оставалась.
   Мы пересекали бескрайнюю, суровую пустыню. Воды не было - надо было оставаться около цистерн. Если он исчезнет, меня через час-другой заберут. На этом мчащемся, трясущемся почтовом поезде жалость была в дефиците, ее совсем не было в моем сердце. Я мог запросто его убить; я бы и теперь, после стольких лет, его убил. Вот так постигается глубина ненависти. Но капля здравомыслия, остававшаяся в моей голове, сдерживала меня. По натуре своей я был книгочеем и в течение путешествия, за неимением чтива, изучал железно-дорожные расписания. "Это короткий пробег. Не дай этому типу столкнуть тебя с площадки, - подсказывал мне внутренний голос. - Он уже ничего не может, он выдохся и сейчас свалится".
   Я зарычал на него, все еще прикрываясь от ударов. Между тем поезд стал уже тормозить. Тормозильщик вбежал обратно в вагон так же быстро, как налетел на меня. Ждать было нечего. Я знал, что как только поезд остановится,

57

  
   /. Человек
   Танцующая крыса
  
  
   за мной придет железнодорожная полиция. Протиснувшись между поручнями, я повис на мгновение на ступеньках - и спрыгнул. Раз кувыркнувшись, я вскочил на ноги и побежал, даже не останавливаясь, чтобы ощупать свое лицо. Забор обозначал границу железнодорожной территории; перевалив через него, я был на воле.
   Некоторое время спустя, вместе с десятками других бездомных, я омыл свои раны и постирал белье в лагере странствующих рабочих около города Прово, штат Юта. Ручеек весело журчал.
   Проволочка, раскаленная докрасна и требовавшая жертвы, все еще мигала где-то в мозгу. Мой отец был мягким в обращении человеком с глубокой верой в изначальную доброту людей рабочего класса.
   - Эй, паря, кто это тебя так смазал? - поинтересовался человек, с которым мне предстояло ехать дальше.
   У него была проседь в волосах и кривой нос.
   - Тормозильщик на экспрессе, - сказал я. Вид у него был суровый и невозмутимый.
   - Через несколько часов будет проходить товарняк, - заметил он. - Хочешь ехать со мной?
   - Хочу.
   Я встал и затянул пояс.
   - Так будет безопаснее, - пояснил он загадочно.
   Тогда он надвинул шляпу на глаза и заснул.
   - Ты с ним поосторожнее, - шепнул мне кто-то другой, пока я ощупывал разбитую скулу. -У этого типа - пушка. Он опасен.
   - А у меня ни гроша за душой, - возразил я. - Так что вряд ли он будет стрелять в меня.
   В ту ночь мы перевалили Скалистые горы в порожнем отсеке вагона-холодильника. Я проснулся на рассвете и увидел над своей головой огромную,

58

   фунтов в двести, глыбу льда. Кто-то заглядывал сверху, придерживая глыбу клещами.
   - Где мы? - спросил я добродушного загрузчика льда, одеревенело вылезая с товарищем из вагона.
   - В Шайенне, - улыбнулся тот. - Хребет перевалили. Самое трудное позади, но остерегайтесь железнодорожных ментов.
   Мой товарищ презрительно хмыкнул.
   Несколько дней спустя мы сидели с ним у костра. Седина его заметно проступала.
   - В полях снимают урожай, - доложил он. -Я задержусь здесь маленько.
   Я уже знал, что среди пшеничных колосьев бывают вспышки насилия. Когда сезонные работники направляются к поездам, начинаются ограбления.
   - Я еду дальше, - сказал я. - Мне надо.
   Он посмотрел на меня глазами бывшего зека - черными, непроницаемыми, независимыми. Я давно понял, что если у него и было оружие, то было оно не при нем. Такие, как он, умеют прятать его где-нибудь в тендере, откуда потом извлекают на разъездах.
   Он надвинул шляпу на лоб, как всегда невозмутимый. Так пути людей на линии расходились, но мы провели вместе не один час и поделили не одну буханку хлеба. Это также было время радикальных разговоров, полусерьезных и полубредовых, которые велись у сотен костров по всей Америке. Мы в последний раз поделили харчи из кулька.
   - Ну как, морда больше не болит? - поинтересовался он, хотя было видно, что он от меня уже куда-то уплывает.
   - Заживает помаленьку, - сказал я - и осекся.

59

  
   /. Человек
   Танцуюшая крыса
  
  
  
  
   За что было его благодарить? За компанию? Он бы не понял.
   Харчи кончились. Он встал и бросил кулек в костер. Бумага разгорелась, на мгновение осветив резкие черты его лица.
   - Запомни одно, - заговорил он вдруг бесстрастно, как будто голос был не его, а возникал откуда-то из-за плеча. - Это закон жизни, намотай себе на ус.
   Он еще раз пристально посмотрел на меня своими пустыми глазами.
   - Капиталисты бьют людей, чтобы они ходили по струнке, так? Коммунисты бьют людей, чтобы они ходили по струнке, так ведь?
   - Да наверно, - ответил я, больше чтобы заполнить растущее вокруг нас молчание, чем потому, что понял его.
   Он мягким жестом указал на мое все еще распухшее лицо.
   - Люди бьют людей, вот и все. Это закон жизни. Запомни это, паря. Ну, бывай!
   Он зашагал прочь от меня вдоль неосвещенных, расходящихся железнодорожных путей.
   Этот человек, чье имя осталось мне неизвестным, должно быть давно скончался. И умер он, безусловно, как и жил: в последние свои минуты молча глядя на потрескавшийся потолок чикагской ночлежки, а может быть, где-нибудь на отшибе, в освещенный оружейным выстрелом миг насилия.
   Много лет спустя, когда трупы таких людей, как он, лежали передо мной на анатомическом столе, я заставлял себя заглядывать в их лица. К счастью, я его никогда не нашел, а если бы нашел, то счел бы своим долгом достойно похоронить. Мне трудно объяснить, чем, собственно, я был ему обязан. Иллюзий юности он во мне не рассеял, во всяком случае, не сразу. Но с тех пор жизнь моя протекала вне партий и программ - я был свободен,

60

   как только может быть птица в небе или дикий зверь в поле. И за это я буду ему вечно благодарен.
   Впереди пусто, Сзади пусто. Поклоняйтесь же ему -Великому нулю...
   В зале раздались жидкие хлопки. Я все еще держался за кафедру, как когда-то за несущийся поезд. Я оглядел публику, стараясь понять, что же это я сказал. У меня было такое ощущение, точно меня побили, как в ту ночь пятьдесят лет назад.
   - Вы видели ее? - крикнул кто-то из публики, устремляясь ко мне.
   - Кого? - спросил я, с трудом отрываясь от света давно погасшего костра и проводя костяшками по лицу.
   - Крысу! - пояснил молодой человек, в ко тором я не сразу узнал своего бывшего аспиранта-отличника.
   - А-а, здравствуйте, Дик, - пробормотал я в замешательстве. - Крысу, вы говорите? В публике откровенно ухмылялись.
   - Да, да! - подхватил Дик. - Прожектор выхватил ее из темноты. Чего только она не делала: кувыркалась, бегала, играла, танцевала... Сплошная фантастика! Как жаль, что вы не видели. И кто бы подумал - в таком большом городском зале...
   - Ну и ну, - посетовал я, все еще ощупывая лицо.
   Так вот причина иронических хлопков! Внутренний голос мне подсказывал, что доклад мой -все, кроме стихов, - становился все более бессвязным в ослепительно ярком свете. Значит, аплодировали не мне, а крысе. Танцующей крысе.
   "Ну, - подумал я, направляясь к выходу и поджидавшим меня репортерам, - ты сам на это

61

  
   /. Человек
   Танцующая крыса
  
  
  
  
   напросился. И спасибо Дику, что всю правду сказал. Иначе ты бы так и не узнал". Но разве сам я однажды где-то не писал, что в каждой культуре есть свой трикстер, посрамляющий наши, казалось бы, благороднейшие порывы?4 Трикстер, который укрощает гордыню и в лице Старого Отца Койота, героя длинного цикла сказок, создает и вновь разрушает мир - за кои труды, между прочим, терпит небольшое неудобство, когда ему защемляет член в. расщелине расколотой сосны.
   Своим выступлением я вызвал к жизни крысу, которая вышла на сцену и протанцевала под аплодисменты скучавшей аудитории. Цикл Крысы. Пусть им теперь займутся фольклористы - во славу Техаса. Надо же было мне принимать это дурацкое приглашение! Танцующая крыса. Только мой студент мог заметить всю иронию ситуации. Милый Дик, прекрасно знающий обычаи хавасупаи5. Я усмехнулся, хотя трикстер всегда причиняет и боль. И зачем только я безропотно согласился на их фотографа с его инквизиторской техникой? Он воскресил во мне прошлое, будь он неладен! Нет, это я сам был танцующей крысой: во мне сработал рефлекс Павловской крысы, реагирующей на свет. То, что я хотел поведать миру о великих городах древности, которые можно было бы восстановить как центры медитации, было смято и искромсано в сбивчивой речи человека с раздвоенной личностью - несостоявшегося убийцы, который всю жизнь проходил с раскаленной докрасна проволочкой в голове.
   Пока я метался в постели, бессонно дожидаясь утра, на краю моего сознания танцевала крыса - последовательный образ, от которого я потом долго не мог избавиться. Трикстер, который смиряет гордыню. Он присутствует на всех похоронах. Только древние обитатели тихих ньше скальных пещер и лихие наездники прерий знали его и возвели в институт - человека, танцующего в

62

   обратном направлении, извечного противника установленного порядка. Что же касается меня, то крыса продолжала плясать в моем усталом мозгу, пока я метался на подушке. Впереди пусто, сзади пусто. Поклоняйтесь же ему - великому нулю.
   Однако я уже достаточно поклонялся. В полусвете раннего утра мне мерещился поезд из далекого прошлого, набиравший скорость на переезде. Поддавшись внезапному порыву, я помахал с крыши вагона девушке в красном родстере6, стоявшем у шлагбаума. Она помахала мне в ответ, но я знал, что больше никогда ее не увижу. Все находилось в состоянии движения. Была осенняя пора, срывались и кружились на ветру листья. Поезд набирал скорость на уклоне. Я продолжал махать, пока мы не скрылись за поворотом. Возврата быть не могло. Меня охватило минутное сожаление, близкое к тоске. Впоследствии, в университетских аудиториях, я научился называть это "стрелою времени". Меня интересовало, куда девушка едет в этой машине. Интересно, где она теперь и помнит ли, как само время проносилось мимо нее и как человек в защитных очках держался за крышу проходившего товарного поезда. Время! Либо ты неумолимо уносишься на гребне этой волны, либо, если остановишься, волна проносится мимо тебя и уже кто-то другой, с кем ты никогда не встретишься, машет тебе на прощание.
   Рано утром я покинул тот город, вылетев первым рейсом обратно на Восточное побережье.
  

ХИРОМАНТКА

   - Ты умрешь от воды, - сказала хиромантка с проницательными, но бегающими глазками.
   Дело было давно, на захудалой квартирке в Лос-Анджелесе, и я был болен. Я поднял свои мозо-листые ладони и посмотрел на въевшуюся в них сажу и ржавчину.
   - А я почти уже умер, - сказал я. - Меня назвали в честь утопленника.
   Как ни странно, вся эта история вспомнилась мне под зонтиком против солнца на террасе гостиницы на Барбадосе. Сидящий напротив меня человек был одним из новых компьютерных королей. Я пропустил начало его рассказа, так как, впервые за долгие годы, эта тусклая проповедь проплыла мимо моих глаз в то время, как я глядел вдаль, поверх сверкающих вод Залива1.
   - Есть три круга памяти, - говорил он, - и молодой человек был так сильно ранен фехтовальной рапирой, что теперь пребывает лишь в первом: кратковременной памяти. В вашем присутствии он вежлив и любезен, но стоит вам только выйти из комнаты, как вы перестаете для него существовать.
   - Значит, он вечно будет юн, - подхватил третий человек, сидящий за нашим столиком. -Жизнь, события не перестанут его удивлять. Он не погрузится медленно в старость с обросшей, словно коралловым рифом, памятью, которая бы его терзала. Не будет ни боли, ни сожаления, ни...
   Он замялся.
   - Как знать? - мрачно проговорил первый. -Ведь мы же все еще блуждаем как в потемках.

64

   Некоторые люди способны абсолютно все, до мельчайших деталей, восстановить в памяти, а вот отличить важное от неважного они не в состоянии. Мозги их так же забиты посторонним, как дом какого-нибудь скопидома, который хранит старые газеты и поломанные механизмы. Ваш мальчик избежал этой участи, но он никогда не будет по-настоящему любить или ценить другого, потому что живет лишь настоящим.
   - Может быть, до него когда-нибудь дойдет эхо, - попытался я возразить. - То, что он мало что помнит, не значит еще, что нет в его сознании потаенного уголка, куда он украдкой ходит прислушиваться к звукам, которые не долетают.
   65
   Когда-то я знал одного умственно отсталого человека, лет под тридцать, - добавил я. - Будучи гостем в его семье, я уделял ему особое внимание, и он ходил за мной по пятам с географическими кар-тами и прочими разными штучками. Можно было подумать, что он тоже живет в первом круге, как животное. Но однажды вечером, сидя у камина, он дал мне понять, что боль расставания знакома и ему, хотя все он, бедняга, на свете перепутал. Он сообщил мне, и бо тоскующее непонимание в его глазах, что мальчики, с которыми он играл, все куда-то подевались - сгинули. Не знаю ли я, где они? Ему хотелось бы с ними поиграть. Тут меня вдруг осенило: ведь для него все это как вчерашний день. Он не знал, что прошло четверть века, что дети, с которыми он играл, давно выросли и ушли в мир взрослых, оставив его одного уныло бродить по опустевшему дому. Ему казалось, что все они еще юны, и он вместе с ними. Просто они где-то немного задержались. Он хотел, чтобы я его успокоил. Ну мог ли я сказать такому "мальчику", что он уже не мальчик? Не мог, конечно. Всеми силами стремился я проникнуть в обитаемую им темницу. Я изучал карты, которые он мне приносил, и плел, что
   5-2566
  
   Хиромантка
   /. Человек
  
  
  
  
   приходило в голову. Никогда больше не увидит он детей, по которым скучал. Я хитрил, я изворачивался, я его забавлял - и все это время он глядел на меня блестящими, внимательными глазами собачки, как будто ожидая, что маленькие его друзья вот сейчас гурьбой ворвутся в комнату. Тут время тоже остановилось, хотя и было смутное ожидание, что оно вечно будет течь темпами детства.
   Есть ведь столько разновидностей времени, -продолжал я рассуждать. - Три круга: сиюминутный, промежуточный и долговременный - это хорошее упрощение, но нельзя забывать, что то, что для одного человека кратковременно и эфемерно, может у другого оказаться в третьем круге. Вот почему наши так называемые воспоминания даже об одном и том же дне, проведенном вместе, могут резко расходиться, а иногда и вообще не существовать.
   Я хотел было пояснить свою мысль примером, но начался отлив, обнажая безбрежную песчаную равнину, простирающуюся до горизонта. Мои собеседники продолжали с деловым видом копаться в своих профессиях. Я встал, все еще завороженный глазами хиромантки.
   - Пойду подышать свежим воздухом, - сказал я. - Там, на отмелях.
   Они мне машинально покивали. Я пошел надеть купальник - не потому, что плаваю, а потому, что этого требует обычай островов, а также условия прогулки по обнажившейся прибрежной полосе, покрытой плотной песчаной рябью, с задержавшейся в ложбинках морской водой.
   Я прошел уже довольно далеко, как налетел небольшой шквал, оросивший песок дождем. Дождевые капли оставляют по себе на песчаных отмелях окаменевшие следы, точно так же как и ноги. Открытия такого рода, сделанные в начале, XIX века, в том числе и находки отпечатков ног

66

   бродивших в мелководье динозавров, послужили доказательством, что у Земли есть своя глубинная память даже о такой безделице, как дождик десятимиллионолетней давности.
   Я покрыл большое расстояние, иногда пускаясь вброд, прежде чем завернул обратно к пирсу, обслуживающему пришвартованный к нему катер с провизией. Море стало уже понемногу заливать отмели, которые в один прекрасный день станут частью острова. Я вошел в воду поглубже; она ба мне по пояс и нетерпеливо потягивала меня. Вдруг мне показалось, что я увидел длинную серую тень, но она тут же исчезла. Чей-то голос окликнул меня с пирса. Я нетерпеливо повернул голову, стараясь расслышать слова. Человек сделал широкий жест рукой в направлении берега.
   "Акула!" - слабый, еле слышимый крик донесся до меня по ветру. В то же мгновение, немного впереди меня, пули из автоматической винтовки в опытных руках стали вскипать фонтанчиками.
   Я попятился назад к берегу, не сбавляя шаг, пока не оказался вне опасности. Могла ли это быть та тень, померещившаяся мне в воде? Кто его знает? Может быть, с пирса человек и видел плавник или более четкий силуэт. А может быть, он просто не хотел рисковать.
   Странно, что я не был встревожен происшедшим. За мной точно пришли, но не застали дома. Акула ушла, пуля ее не настигла. Она заплыла как только могла ближе, и я на столько же вышел ей навстречу. Вот и все, что можно по этому поводу сказать. За мной прилив уже заносил песком следы дождевых капель и отпечаток странной ноги - моей собственной, блуждающей вдоль берега. В памяти мира я ничем, собственно, не отличался от тех гигантских ящеров, отпечатки чьих ног давно превратились в камень. Единственное мое притязание на бессмертие
   осталось там, на изменчивом 67
  
  

/. Человек

   песке, - земной след одного летнего дня, бывшего до пятого великого оледенения, перед которым не устоят города человека.
   Небольшой вздох вырвался из моей груди. Как и море, отмежевавшейся частью которого оно является, тело мое, в недрах своей соли и извивающихся рек, уже что-то задумало. Я ему надоел. Где-то внутри оно уже размывало воспоминания, хоронило их. И оно не перестанет, пока ничего не останется. Длинная бурлящая волна преследовала меня до берега, омывая ноги по щиколотку. Теперь я их с трудом переставлял, двигаясь, как, вероятно, двигалось последнее гигантское пресмыкающееся, влачащее свою огромную тушу по песку. Мне захотелось прилечь и отдохнуть. Так расправляется земля с первым кругом сиюминутной памяти: уничтожает все, что в нем хранится; расчленяет все, что двигается, на отпечатки ног и кости; заметает все песком. Как робот, выбрался я из воды и захромал к своему домику у моря. По дороге я на мгновение с предельной четкостью, как при вспышке молнии, представил себе каждый след, оставленный мной на той бесконечной прибрежной полосе.
   Вечером были танцы на террасе, песни для гостей и ритмы маримбы, бьющие в бархат звездной тропической ночи. Кто-то пел жалобную балладу. Я сидел в белом пиджаке за уединенной стойкой и украдкой поглядывал на свои руки, охватывающие стакан. Ржавчины и мозолей как не бывало.
   На горизонте прополыхала зарница. Мне показалось, что она вновь осветила отпечатки моих босых ног на песчаных отмелях. Сиюминутная память? Нет, к ней была примешана долговременная память мальчика, идущего по следам другого босоногого человека, по имени Пятница, через книгу с заглавием "Робинзон Крузо".

68

Хиромантка

   Девица жила на морском берегу. Зашел к ней однажды матрос поутру, Но столбик стремительно падал.
   Голос певца всплыл в моем сознании. Звучал он словно издалека, с того конца цепочки отпечатков ног на песке, освещенном зарницей. Я стиснул стакан.
   Их больше никто никогда не видал -Девица исчезла, матрос тот пропал, Поскольку барометр падал2.
   Я встал из-за стола. Лило теперь как из ведра. За балюстрадой, у подножия волнолома, раздавался глухой гул прибоя.
   Голос все еще доносился до меня, предупреждая о надвигающемся урагане, о волне, которая нахлынет, о падающем столбике. Мне представился хитрый, острый носик хиромантки с лицом хорька, юркого и кровожадного. Не она ли посеяла во мне эту мысль, изучая безнадежную руку странника? Ее лицо поглощало все остальное в ночи. Я следовал за ним сквозь ливень, пока не вышел наконец на волнолом. У моих ног необъятный механизм моря вгрызался в кромку острова. При вспышке мокрого света мне вдруг показалось, что что-то скользкое, с неясными очертаниями, цепляется за нисходящие камни волнолома. Как аквалангист, оно подняло черную руку, указывая на зияющую подо мной яму. Боже, сколько уже лет приходилось мне сталкиваться с разновидностями этого кошмара! И сейчас это был полусон, и даже песня - даже она - была в союзе против меня, ничего, кроме непогоды, не обещая, как ничего не обещает земля, как ничего не обещает жизнь, кроме очередного дня.

69

  
   ___________/. Человек____________
   Я взялся покрепче за железные перила балюстрады и покачал головой, чтобы ее прочистить. Хорьковая образина исчезла. Я даже перегнулся через край волнолома, чтобы, как и в прежние годы, бросить вызов черной лоснящейся фигуре. Но ее уже не было, она не стучалась более в двери моего сознания. Необъятный механизм все еще обгладывал камни, брызгая слюной.
   "Есть только три круга, это все", - где-то далеко позади меня прозвучал голос инженера. Неужели и он был участником заговора заключить меня во все более сужающийся круг для удобства моего невидимого противника? Ну, этот номер не пройдет! В отчаянии бежал я по кругу долговременной памяти, но что-то кратковременное, сиюминутное, что-то из другого круга, как квантовый скачок, вторгалось в тайную игру. Как затравленный зверь в лабиринте кустов, мой ум отчаянно метался между кругами. Размеренным шагом, не торопясь, прошел я обратно к своему домику. Пение все еще доносилось до меня издалека, но теперь оно находилось в другом измерении, потеряв свою власть надо мной. А вот что касается хиромантки, так тут я менее уверен, ибо история эта имела продолжение, в другом, правда, контексте.
   Я уже несколько дней гостил у директора большой частной библиотеки, в которой занимался историческим изысканием. Я задержался почти до полуночи и, с разрешения хозяина, должен был одним из последних покинуть помещение. Я пошел по гулкому коридору мимо длинных, молчаливых рядов стеллажей, хранящих все безумие, всю мудрость, все одиночество веков. Нетленная мысль притаилась тут в великом общественном Мозгу, выжидая время, чтобы заронить искру в родственную душу. Она находилась за пределами

70

   ____________Хиромантка _______
   бренной памяти. Почти никого из людей, записавших эти мысли, уже не было в живых.
   Некоторые из книг уже веками не читались, но ждали, что кто-нибудь возьмет их в руки, быть может, в эпоху более терпимую, чем наша. Хотелось бы мне знать судьбу своего собственного мозга, в котором я лишь временный, случайный обитатель. Я был археологом и слишком хорошо знаю превратности судьбы. Все идет дорогой пожарищ, наводнений и разрушения к конечному превращению в двусмысленные письмена каменной летописи Земли.
   Пока я шел, пыль в тех коридорах незаметно оседала, пересекая полосы лунного света, проникающего через узкие оконные проемы. Пыль эта, я вдруг почувствовал, была мне уже по щиколотку и поднималась все выше, начиная душить меня, как песок в разрушенном пуэбло3. Я проделал далекий путь в ту ночь, пора было возвращаться. Созвездия поблескивали, выхваченные кусками в оконных проемах. Мозг был расколот на части, но ядро его еще тлело среди свисающих паутин и рухнувших балок. Его еще можно было вытянуть, если подоспеют саперы. Я поковырял ногтем пересохший переплет.
   Еще один камень грохнулся с потолка. Все теперь съеживалось, оседало, потянуло плесневатой сыростью. Хотя мы и находились в глубине страны, у меня было такое ощущение, что море незаметно приблизилось и где-то совсем рядом заливается береговая полоса. "Ненадежное место для Мирового Мозга, - подумал я мельком. - Архитекторы не заглянули достаточно далеко вперед". Мне вспомнился тот день на песчаной косе - и как акула заплыла в воду, которая была мне по пояс.
   Может быть, я принял все это слишком близко к сердцу. Может быть, поскольку и мои книги находились здесь, женщина увидела в моем

71

  
   _____________/. Человек_____________
   лице белую развалину, чем тело одного человека. Вокруг меня все капало. "Еще немного, - подумал я, - и я начну обрастать моллюсками и кораллами". Вот затем-то старая вещунья и прощупывала пульсирующие слои моего мозга. Но была уже полночь, и я решил, что вернусь, даже если мои слова, напечатанные на бумаге, покроются слизью морских моллюсков и станут неразборчивыми.
   И я вернулся. В полночь всякие чудеса возможны. Ряд за рядом, стеллаж за стеллажом прошел я обратно по длинному коридору. Потолок все еще держался. Возобновилось еле слышимое знакомое гудение. Книгохранилище нечувствительно стало превращаться в тот огромный храм жизни, на страже которого я в юности стоял, -храм4, где сонмище обманутых и искалеченных вошло в жизнь, чтобы дать бой сильным мира сего и навсегда исчезнуть. Гудение усиливалось - ропот множества голосов, спорящих между собой то резко, то спокойно. Это Мозг говорил сам с собой, ведя какой-то немыслимый диалог, который я не в состоянии был расшифровать, хотя раз мне почудилось, что в гомоне прозвучал и мой собственный голос. Мозг не догадывался о своем конечном погружении в вязкую тьму.
   Я уже вернулся к тому месту, где горел красный огонек лифта, когда когти старого пса стали постукивать рядом. Я ощутил его тяжелое дыхание и понурую голову. Он нес ее с трудом, но останется здесь до последнего. В моем мозгу вдруг всплыл образ целого моря полуразвалившихся жилищ под вечер и терпеливо лижущей меня собаки. Дверь распахнулась в открытое фойе, и ночной сторож приложил два пальца к козырьку фуражки.
   - Когда-то и я чем-то таким занимался, -сказал я ему. - Наверное, вам бывает немного тоскливо здесь одному?
   т____________Хиромантка _______
   - А я, сэр, справляюсь, - улыбнулся он мне во весь рот. - Не стоит слишком много видеть или слышать, не так ли?
   - Правильно, - сказал я учтиво и направился к выходной двери, которую придержал для терпеливого постукивания, все еще раздававшегося за мной. Затем наступила тишина. Ночь была холодная и звездная, и я забрел далеко в будущее. Хиромантка показала мне истинную смерть через воду, и тем не менее ощущение сладости меня не покидало.
   В угловом баре, открытом всю ночь напролет, я заказал стопку бурбона5. Когда бармен отвернулся, я кивнул лицу в зеркале передо мной. "За то, что выпало на мою долю метанием костей в детстве, -пробормотал я. - И за последний бросок". Я стал потягивать свой напиток, и привычная дрожь в руках утихла. Хиромантка окончательно исчезла.
  
   72
  
  
  
  
   ТЕЧЕНИЕ РЕКИ
  
  
  
   Если есть чудеса на этом свете, то заключаются они в воде. Малейшее ее колыхание -вот как теперь, в дождевой лужице на плоской крыше напротив моего кабинета - вызывает во мне живейший интерес, заставляя то и дело подбегать к окну. Как знать, может быть, рябь от ветра вот сейчас претворится в жизнь. Меня не покидает чувство, что когда-нибудь я стану свидетелем знаменательнейшего чуда, происшедшего на городской крыше: увижу жизнь, в буквальном смысле слова выкипающую внезапно из кучи ржавых труб и старых телевизионных антенн. Я всегда удивляюсь внезапному появлению жучка-плавунца, проделывающего свои подводные маневры среди островков зеленых водорослей. Разряженные испарения, ржавчина, мокрый асфальт и солнце - это перегонный куб, удивительно похожий на ум. Они отбрасывают осязаемые тени, которые угрожают облечься в плоть, когда никто не смотрит.
   Может быть, только раз в жизни удается нам по-настоящему сбросить с себя оковы плоти. Раз в жизни, если повезет, мы настолько сливаемся с солнцем, воздухом и проточной водой, что целые эоны1 - те самые, которых ведают горы и пустыни, - могут пройти в короткие послеобеденные часы, не причиняя неудобства. Ум плавится и просачивается к своим истокам среди древних корней, теряясь в смутном журчании и движении, от которых неживая природа начинает шевелиться. Как и в сказке об очарованном круге, в который человек однажды вступил, а по выходе из него
  
   77
  
  
   //. Жизнь
   Течени
   реки
   Аилимша
  
  
   узнал, что за одну ночь прошло целое столетие, тут кроется некая неразгаданная тайна. И связана она - я в этом не сомневаюсь - с обыкновенной водой. Водная субстанция проникает всюду: она касается прошлого и подготавливает будущее; она двигается под полярными шапками и рассеянно блуждает в заоблачной выси. Она может принимать утонченно-совершенные формы снежинки - или же обгладывать живое до одинокой отшлифованной кости, выброшенной морем на берег.
   Много лет назад, во время научных изысканий в далеком западном краю, мне случайно пришлось испытать как раз то самое странное поглощение водой - своего рода растяжение телесных очертаний при помощи осмоса, на которое я намекал. Вряд ли вы когда-либо ощущали в себе извилистые истоки целого речного бассейна или же, каким-то шестым чувством, касались вытянутыми пальцами ледниковых ручейков снеговой границы, протекая в то же время через обломки размытых гор к Заливу2. Поэт Мэкнайт Блэк писал о том, что "окрылен... водами, охватывающими полюса". Ему были знакомы подобные ощущения, которые отнюдь не уникальны, хотя и встречаются достаточно редко. И та самая повышенная восприимчивость, какую испытывают люди, когда приставляют к уху морскую раковину, вызывает у них лишь улыбку, когда в ней признается профессор-книжник. Положение осложняется еще тем, что вследствие психической травмы, перенесенной мной в детстве, я плавать не умею и обычно робею при виде водных просторов. Возможно, именно это обстоятельство по-своему и способствовало тому, что я тогда пережил.
   Покидая Скалистые горы и устремляясь через плоскогорье к Миссури, река Платт являет собой любопытное зрелище. При весеннем разливе, бывает, она превращается в бурный разрушительный

78

   поток шириной с милю, сносящий фермы и мосты. Как правило, однако, это блуждающий, рассеянный ряд ручейков, беспорядочно пересекающих огромные конусы песчаного и гравийного выноса, которые отчасти являются остатками более могучих потоков ледниковой эпохи. Плывуны и кочующие острова стерегут ее воды. Солнце прерий безжалостно печет ее летом. Река Платт, "шириной с милю, глубиной с дюйм", - убежище для любого странника, разморенного жарой у ее берегов. В первую очередь это относится к району плоскогорья, минуя который река начинает свой далекий пробег мимо городов.
   Причина, почему я набрел на нее тогда, продираясь сквозь заросли тальника, где вода была мне по щиколотку, к тенистой дюне, не имеет отношения к данной истории. Преследуя различные научные цели, я исходил тот край вдоль и поперек и знаю, что за кости всплывают с булькающим звуком в гравийных наносах и что за наконечники стрел из блестящего халцедона вымывает подчас из размоченного песка. В тот день, однако, вид неба, тальника и извивающейся водной сети, тихо журчащей в заводях по пути к Заливу, посеял во мне, распаренном долгой ходьбой, неожиданную мысль: поплыть. Поплыть и испытать незабываемое приключение.
   Вероятно, мысль пришла мне не сразу. Я разделся и с удовольствием барахтался в углублении среди камыша, когда непреодолимое желание растянуться и предаться нежно-настойчивому течению стало понемногу мной овладевать. Загорелому и смелому представителю нового поколения моя попытка перебороть свою робость, стоя в воде по колено, может только показаться смехотворной, но мне тогда было не до смеха. Несчастный случай в детстве, когда я чуть было не утонул, окрашивал мои эмоции. Вдобавок к тому, что плавать я не Жизнь_____________
  
   умею, эта "речушка глубиной с дюйм" была коварна, изобилуя воронками и плывунами. Смерть блуждала рядом с ней вдоль призрачных ее русел. Как и на всех пустынных участках подобного типа, где ни вода, ни суша не преобладают, ее заросли были безлюдны и неисхожены. Случись там с человеком беда, он взывал бы о помощи напрасно.
   Все это проносилось у меня в голове, пока я тихо стоял в воде, чувствуя, как песок вымывается у меня из-под ног. Тогда я лег на спину и оттолкнулся от берега. Небо закружилось над моей головой. В то мгновение, когда меня, как пробку, выносило в главное русло, у меня было такое ощущение, словно я скольжу вниз по огромной наклонной поверхности материка. Именно тогда я и, почувствовал в пальцах леденистые уколы высокогорных родников и тепло Залива, влекущего меня на юг. Вместе со мной, оставляя солоноватый привкус во рту и исходя подо мной танцующими брызгами песка, двигался весь необъятный массив материка - песчинка за песчинкой, гора за горой - к морю. Я струился по древним морским ложам, взброшенным вверх - туда, где некогда резвились гигантские пресмыкающиеся. Я снашивал лицо времени, увлекая за собой в небытие увенчанные облаками горные цепи. Я касался своих пределов с чуткостью рачьих щупалец и чувствовал, как огромные рыбы скользят мимо меня, плывя по своим делам.
   Меня несло мимо севших на мель деревьев, поваленных бобрами в горных тайниках; я скользил над заводями, в которых были захоронены поломанные оси фургонов и кости мамонтов, завязших в трясине. Живой, я струился сквозь горячий, животворящий фермент солнца или же сочился еле заметно через тенистый кустарник. Я стал водой, превратясь в сказочные алхимии, которые созревают и принимают в воде форму, - в те комочки болотной слизи, которые под огромным увеличительным стеклом
   ___________Течение реки____________
   солнца начинают вдруг извиваться и всплывают к поверхности громадными усатыми рыбьими ртами или же незаметно погружаются обратно в тину, из которой вышли. И черепаха, и рыба, и бисерный стрекот отдельных лягушек - все это водные проекции, сгустки, каким является и сам человек, того неописуемого водянистого варева, состоящего из соли, солнца и времени, смешанных в разных пропорциях. Оно облекается в разные формы, но в основе его лежит вода. И так как течение тихо прибило меня наконец к песчаной отмели и оставило там как обыкновенное бревно, я встал, пошатываясь. Вновь познал я бунт тела против выхода в суровый, лишающий его опоры воздух, его нежелание покидать родную стихию, которая по сей день, столько лет спустя, дает приют и жизнь девяти десятым всего живого.
   Что же касается людей, этих несметных полчищ обособившихся малых прудков, кишащих своей собственной корпускулярной жизнью, то не являются ли они лишь попыткой воды выйти за пределы речных русел? Сам я не что иное, как микрокосм струящихся ручейков и плавника, терзаемый призраками собственного воображения. Я на три четверти состою из воды, которая поднимается и спадает в такт глухому стуку в моих жилах -микроскопическому пульсу, похожему на тот бесконечный пульс, который поднимает Гималаи, а в следующую систолу их сносит.
   81
   Вглядываясь в изумрудных щук, плавающих в Уолденском пруду3, Торо со свойственной ему проницательностью назвал их "одушевленной водой". Располагай он геологическими знаниями, накопленными с тех пор кропотливейшим трудом, то, вероятно, пошел бы еще дальше и не без улыбки приметил в обыденном рокотании и трезвоне некоторого рода лягушек, очень тешивших его своим столь неистовым поведением, отзвуки тех темных
  
   _____________//. Жизнь____________
  
   подспудных сил, которые воздымают морское дно, превращая его в горные вершины. У него мог бы развиться тонкий внутренний слух, позволивший бы ему улавливать шум прибоя на взморьях Мелового периода, где ныне колышется канзасская пшеница. Во всяком случае, следя за раскручиванием долгой нити жизни ее следопытами, он бы увидел, что его одушевленная вода меняла свои очертания эон за эоном, покорствуя биению темного тысячелетнего сердца Земли. В болотах низколежащих материков процветали, достигнув своего зенита, земноводные; а когда материки снова стали медленно подниматься - изостатическая реакция земной коры, -последовало повсеместное похолодание, и эпоха травянистых растений и млекопитающих вступила в свои права.
  
   Несколько лет назад, хорошо защищенный от зимних холодов теплой одеждой, я прошелся несколько миль вдоль одного из притоков той самой реки Платт, по которой однажды спускался вплавь. Окрестность была пустынная и скованная льдом. Ручейки замерзли, а в низинах заросли тальника создавали такую перспективу уходящих вдаль вертикальных линий на фоне снега, что у пробирающегося сквозь них путника рябило в глазах и кружилась голова. На краю замерзшей заводи я остановился и протер глаза. У моих ног, где пронизывающий ветер прерий очистил лед от снега, виднелось нечто странное, отдающее зеленью. Ошибиться было невозможно.
   Огромная знакомая морда с беспомощно разбросанными усиками, замороженная намертво в подернутом рябью льде, глядела на меня пучеглазо. Это был один из тех сомов - любящих зарываться в желтоватую муть обитателей извилистых русел, которые плавали вокруг меня и подо мной в день моего достопамятного путешествия. Кто его знает, что за пронизанный лучами солнца сон заставил его

82

   ___________Течвние реки _________
   продолжать махать плавниками, пока температура стремительно падала и его чеширская улыбка4 медленно застывала. А может быть, он случайно оказался в перегороженном рукаве и просто продолжал плавать, пока лед его не сковал. Как бы то ни было, он застрял там надолго - до весенней оттепели.
   Я уже собрался было идти дальше, но что-то в его грустной усатой морде кольнуло меня, а может быть, это река взывала к своим детям. Я предпочел, однако, назвать это наукой - удобным, разумным словечком, которое приберегаю для подобных случаев, и решил вырезать рыбину изо льда, чтобы отвезти домой. Зажарить я ее не собирался. Просто мне в голову вдруг пришла мысль испытать живучесть рыб плоскогорья, особенно рыб такого типа, которые замуровывают себя в бескислородных прудах или пересыхающих старицах, заметанных снегом. Я вырезал ее в куске льда как можно осторожнее и бросил в ведерко для добычи, которое держу у себя в машине. Затем мы отправились домой.
   К сожалению, начальную стадию удивительного воскресения я упустил. Продрогший и уставший .с дороги, я отнес ведерко с талой водой и льдом в подвал, предполагая плавающий там труп назавтра либо выбросить, либо анатомировать. Бегло брошенный мной взгляд не обнаружил никаких признаков жизни.
   Однако, спустившись немного погодя в подвал, я, к своему удивлению, услышал какое-то похлюпывание в сосуде и заглянул в него. Лед растаял. Огромные надутые губы, окаймленные чуткими усиками, предстали передо мной; жабры существа медленно работали. Тонкая струйка серебристых пузырьков поднялась к поверхности и лопнула. Рыбий глаз глядел на меня сурово.
   "Аквариум", - подсказал он. Я явно имел дело не с уолденской щукой. Это был изжелта -_зеленый, зарывающийся в болотный ил, недружелюбный житель наводнений, засух и циклонов. Он являлся отборным продуктом плоскогорья и струящихся по нему вод.
  
  
  
   Ему нипочем были вьюги прерий, от которых гибнет скот, замерзая на ногах в сугробах.
   "Сейчас принесу аквариум", - сказал я не без уважения.
   Он прожил со мной всю зиму, и его отбытие было совершенно под стать его упрямому, независимому нраву. Весной что-то на него нашло - то ли инстинкт миграции, то ли просто непреодолимая скука. Может быть, в каком-то потаенном уголке своего мозга он ощутил, как, далеко-далеко, высокогорные воды струятся по песчаным плесам реки Платт. Во всяком случае, он услышал чей-то зов и откликнулся на него. Однажды ночью, когда никого не было в комнате, он просто выпрыгнул из аквариума. На следующее утро я нашел его на полу мертвым. Он попытал счастье как мужчина -вернее, как рыба. Будь он в нужном месте, эта попытка была бы отнюдь не безумной. Рыбы, оказавшиеся в измельчавших рукавах эфемерных ручейков прерий и почувствовавшие себя в западне, могут, если у них есть инстинкт прыгать пока не поздно, выбраться к главному руслу и выжить. "Миллион лет наследственности был сосредоточен в этом прыжке, - подумал я, глядя на него, - миллион лет восхождения сквозь подсолнухи прерий, меж столбовидных ног мамонтов, пришедших на водопой".
   "А некоторые из твоих родичей пытались дышать воздухом, - заметил я мимоходом, поднимая его. - Давай-ка встретимся опять среди тополей, лет этак через миллион".
   Я уже стал по нему немного скучать. Он представлял для меня то утерянное древнее величие, чей источник - водяное братство. Мы оба были

84

   проекциями этого вековечного брожения, и в то же время нас связывало некое большее единство, находящееся неизмеримо выше нас. Ни в одном плавнике и ни в одной лапе пресмыкающегося узнавал я самого себя проскальзывающим мимо, то есть какую-то неведомую часть себя, не получившую развития в той временной оболочке, в которой обитаю. Когда я касаюсь этого вопроса в печати, то неизменно получаю резкие письма от читателей, упрекающих меня в отсутствии веры в человека. Кажется, они не доверяют ничему тому, что не соответствует их образу и подобию. Они бы и Бога свели к представлению лавочника, заключив Его в этот тесный круг, чтобы Он, чего доброго, не выкинул какой-нибудь совершенно невероятный фортель - не создал бы, например, по зрелом размышлении существа более совершенного, чем человек. Что до меня, то я считаю природу вполне способной на это и, поскольку был однажды частью течения, не чувствую ни капли зависти - как не испытывает зависть лягушка к пресмыкающемуся или обезьяний наш предок к человеку.
   Каждой весной я слышу, как в залитых водой лугах и канавах раздается негромкий, но настойчивый хор, совершенно неотличимый от бесконечно повторяемого "мы тут, мы тут, мы тут". И, как лягушки, они, конечно, тут. Ни в чем они, милашки, не сомневаются. Думается мне, что для слуха более тонкого, чем наш, оптимистические заявления человека о своей роли и предназначении звучат примерно как тот негромкий звон, который недалеко проникает в ночную тьму. Он раздражает только на близком расстоянии. На горной вершине или в болоте под вечер, однако, он совсем недурно сливается со всеми прочими сонными голосами, которые кваканьем или чириканьем говорят все об одном и том же.

85

  
  
  
   //. Жизнь____________
   Через некоторое время опытный слушатель начинает различать шум человека от ритмического самоутверждения кузнечика, учитывать заячью синкопу, улавливать монотонное верещание сверчков осенью, находя во всех них глубокое удовольствие, но не признавая ничьего превосходства. А когда все эти голоса умолкают и вода становится неподвижной, когда вдоль замерзшей реки никто не пищит, не кричит и не воет, - тогда невероятная бессмысленность Вселенной комом ложится на душу. Где-то там, в пустыне ледяных глыб и отраженных звезд, черные воды, может быть, и текут, но текут они без видимых признаков жизни, к цели, где весь космос, может быть, будет скован неким серебристым льдом рассеянных излучений.
   Вот тогда, когда ветер дует навстречу через пустынные болота и снег накатами обволакивает путника со всех сторон, я ярче всего - каким-то скачком воображения - представляю себе свое летнее путешествие вниз по реке. Я вспоминаю свои зеленые щупальца, свое сомье зарывание в болотную муть и рыбье извивание в стремнине, свои студенистые материализации из первородного ила. И когда я продолжаю свой путь сквозь сильный снегопад, волшебство воды подает мне свой последний знак.
   Люди много рассуждают о материи и энергии, о борьбе за существование, которая лепит жизнь в нужные ей формы. Все это - непреложная истина. Но несравненно более тонок, неуловим и быстр, чем плавники в воде, тот таинственный принцип, который именуется "организацией" и по сравнению с которым все прочие тайны жизни кажутся избитыми и незначительными. Что жизни нет без организующего начала - это ясно. Но само это организующее начало не есть продукт, строго говоря, ни жизни, ни естественного отбора. Как некая блуждающая внутри материи тень, оно

86

   т___________Течение реки___________
   выпячивает маленькие оконца глаз или мерно размещает песню полевого жаворонка внутри яйца в крапинку. Этот принцип, мне все больше начинает казаться, предшествовал жизни в водных глубинах. Стало теплее. Маленькие колючие иглы уступили место огромным хлопьям, проплывающим словно белые листья, сносимые с какого-то громадного дерева в открытом пространстве. Я зажигаю свет в машине и изучаю, пока она не растаяла, замысловатую снежинку на рукаве. Никакая утилитарная философия не может объяснить снежинку, никакая доктрина о пользе или бесполезности. Просто вода преобразилась из пара и тонкого "ничто" в ночном небе, чтобы облечься в форму. Для существования снежинки нет логической причины, как нет ее и для эволюции. Она призрак того таинственного, теневого мира, скрывающегося за лицом природы, того конечного мира, который содержит в себе - если оно вообще где-либо содержится - объяснение и людей, и сомов, и зеленых листьев.
  
   87

ПУСТЕЛЬГА И ЭВМ

   Должно быть, их косточки давным-давно сгинули среди камней и ветров высокогорных лугов. Должно быть, их перья, скатавшись с кучами перекати-поле, сгнили в сугробах под беспорядочно тянущимися заборами пастбищ, вместе с павшим скотом и всем остальным, что находит последний свой приют под проволокой. Перелистывая за завтраком "Нью-Йорк таймс", я - сам не знаю почему, - вспомнил птиц, которых однажды видел в молодости в далеком краю. Какие фокусы, однако, вытворяет с нами память: бережно хранит о чем-либо воспоминание и затем неожиданно сопоставляет его с вещами весьма отдаленными, как будто стремится постичь тайный его смысл, хотим мы этого или не хотим.
   Раньше мне это казалось невероятным, но теперь пишут, что есть машины, которые все могут, пусть в ограниченных еще масштабах, - ползать там, как животные, - и что недалек тот день, когда их способности резко возрастут. Может быть, они даже смогут сами себя воспроизводить - я только что прочитал об этом в "Таймс". И что тогда они вообще... Ну, кто его знает, но все чаще об этом пишут, и вроде бы никто не возражает. Автоматы уже и вычислять умеют лучше, чем мы, и прослушивают что-то там в темноте, и нащупывают кнопки оружия, нацеленного в ночное небо.
   Вот тот новый мир, о котором я читаю за завтраком и с которым на каждом шагу сталкиваюсь в научных книгах и специальных журналах, посвященных вопросам биологии. Под впечатлением прочитанного я порой тихо сижу в кресле и
   прислушиваюсь к смутному гулу шестеренок в своей голове, к пульсации передающих информацию электронных ламп, вспыхивающих и гаснущих в такт замыканию и размыканию электрических цепей. Нельзя сомневаться, что мы живем в великую эпоху, душой которой является робот, не случайно, между прочим, появившийся на свет вместе с атомной бомбой. А мозг, нынче говорят, лишь разновидность системы обратной связи - только немного более сложная. Основные принципы его действия уже разработаны инженерами. Все происходит вполне механически, ничего таинственного тут нет. И если эту механику чуть усовершенствовать, то можно и природу превзойти. Вот мы механику и усовершенствовали, почему я и сижу в кресле со скомканной статьей в руке, вспоминая тех двух птиц и то ослепительное горное солнце. На письменном столе у меня лежит еще одна журнальная статья под заглавием "Машины с каждым днем умнеют". Пусть так, но я лично делаю ставку на птиц, ибо верю в жизнь, а не в машины.
   Может быть, вы считаете, что тут нет большой разницы. Скелет состоит из одних шкивов и шарниров, спору нет. На это обратили внимание еще в XVIII веке, как только стали строить машины. "Сердце, - писал Гоббс, - не что иное, как пружина, нервы - это струны, а суставы - колесики, приводящие все тело в движение". Копошась в своих мастерских, люди неизбежно должны были прийти к заключению, что мир - огромный механизм, "состоящий из бесконечного числа малых
   механизмов".
   Мысль эта прочно вошла в обиход. По стране развозились напоказ маленькие автоматы - заводные куклы. Часовые механизмы, объявлявшиеся их создателями "малыми мирами", тоже пользовались огромным успехом у публики; они состояли из движущихся фигурок, меняющихся сценок и прочих,
   89
  
   будто человек - наделялся он душою или нет - двигается и дергается по принципу создаваемых им машин. Человек ставил себя на одну доску со своими орудиями и приспособлениями: сконструированный точно так же, как и они, он представлял собой лишь более совершенную модель, созданную более гениальным конструктором.
   Но в XIX веке была открыта клетка1, и отдельная машина оказалась в свою очередь продуктом работы огромного количества бесконечно малых машин - клеток. А теперь уже и сама клетка стала расплываться, превратившись в химическую абстракцию, а та - в какое-то непостижимо-бесплотное течение энергии. Тайна присутствует во всем, колесики становятся все меньше и крутятся все быстрей, а попробуй схватить ее, и нет ее там -жизни. Следовательно, согласно общепринятой логике, ее там никогда и не было. Все дело сводится к колесикам и шестеренкам. Стоит только их улучшить - и мы построим такую машину, которая будет проворнее и безошибочнее устремляться к куску сыра, чем живая мышь.
   Ну что ж, я не сомневаюсь, что этого можно добиться, хотя полевая мышь, собирающая осенним днем семена чертополоха, - прелестное зрелище, с которым, на мой взгляд, не может сравниться механическая "мышь", осваивающая лабиринт. А еще я люблю поразмышлять о возможной форме, какую примет будущее, затаившееся в мышах, как затаилось оно однажды в довольно-таки неприметном существе - мышеподобном насекомоядном, от которого произошел человек. Такого рода размышления приводят в некий благоговейный трепет, вряд ли знакомый электронному мозгу, ибо если что и изменится в его деятельности, то это будет только благодаря вмешательству человека. А вот как человек

90

   сам изменится - этого еще никто не знает. Словно часовой механизм, в нем тикает некая мера времени, сопряженная с призрачной, подспудной изменчивостью: скрытые силы и возможности, как дуб в желуди, - или испепеляющий багровый закат. Так или иначе, это поражает воображение. И в мыши кроется эта потенция. Или взять хотя бы этих самых птиц... Я никогда их не забуду, но чтобы оценить их по достоинству, мне сперва надо было пройти испытание, давшее мне представление о том, что такое время. Случай представился мне в молодости, когда, как участник научной экспедиции, разбросанной по пространству в несколько сот миль, что позволяло более эффективно проводить исследовательскую работу, я был оставлен один в бескрайней пустыне. Там я узнал, что время - это ряд напластований, которые только на поверхностный взгляд находятся в одном и том же измерении. Ощущаемый нами темп жизни - просто-напросто иллюзия, субъективные часы, тикающие в нашей человеческой протоплазме.
   Дни шли за днями, превращаясь в месяцы. Лето было в полном разгаре, и время для меня почти остановилось. Я бродил в свое удовольствие, прогуливался, не спеша по каньонам в сухой, испепеляющей жаре, целыми часами дремал в тени огромных серых валунов, небрежно разбросанных по плато. Впервые стал я присматриваться к окружавшей меня скудной жизни. Мир людей отошел куда-то на второй план. Изредка я набредал среди щебня на череп - находки служили оправданием моему дальнейшему пребыванию в пустыне. Я изучал их хладнокровно, привыкший, как и многие мои предшественники-натуралисты,

91


  
  
  
  
   смотреть на жизнь со сдержанным, бесстрастным любопытством. Меня вполне устраивала окаменелая кость.
   Однажды я сидел на высоком гребне, склон которого круто спадал, сливаясь у подножия с морем песчаных дюн. Послеполуденное солнце стало уже склоняться к горизонту, когда, опустив глаза, я заметил рядом с ногою неясное очертание. Это была большая, свернувшаяся в кольцо гремучая змея. Не знаю, как долго мы просидели вместе. Я ее не потревожил. Мы оба были погружены в полусонный темп древнего мира, сжигаемые в разреженном воздухе тем же палящим солнцем. Возможно, змея была там, когда я пришел. Она продолжала спать, когда я собрался уходить, и кольца ее вновь слились с щебнем и гравием, среди которых ее нельзя было различить.
   Другой раз я взобрался на еще более высокий гребень, оказавшись среди выносливых карликовых сосен, искривленных ветром и наполовину занесенных песком, - они росли в углублении, где застревало все, что заносилось на ту высоту. Там было небольшое скопление хрупких птичьих костей, яичная скорлупа неопределенного возраста и узловатые пальцы сосновых корней, вздутых от долгого и мучительного усилия удержаться в расселинах скал. Я улегся в негустой тени сосен и снова заснул.
   К вечеру сильно похолодало, ибо осень была не за горами, и все живое в окрестности стало опускаться на еще более стылую ступень бытия. Сквозь сон я видел обступившие меня корни и очень медленно, со скоростью, как мне казалось, дюйм в столетие, провел одеревеневшей ото сна рукой по облупливающейся коре, одновременно подставляя онемевшее лицо заходящему солнцу. Я весь состоял из узлов и ноющих ответвлений -большое, неуклюжее существо, вынужденное,

92

   чтобы выжить на той высоте, вставлять живые пальцы в трещины и медленным, мучительным расширением разламывать скалы на части. При этом пульс мой настолько замедлился, что, наверное, я мог бы погрузиться еще глубже - в ритмы трескучего мороза или кристаллической жизни, что посверкивает холодным блеском в камешках, искрится в снежинке и дремлет в метеоритном железе между мирами.
   Это было сумеречное погружение, но его субстратом было время. Где-то на нижних пределах временной шкалы меня осенило, что двигаться можно и в обратном направлении. Несколько месяцев спустя я присоединился к группе коллег, отправлявшихся по контракту в еще более отдаленные края - на продуваемое ветром плоскогорье, где, сказывали, огромные кости торчат из земли, словно валуны. Мне уже довелось дремать с пресмыкающимися и нащупывать тысячелетний пульс деревьев; теперь я летаргически поднимался вверх по невидимой лестнице ускоряющегося бытия. В связи с моими обязанностями был разговор о птицах - интенсивных, быстроживущих существах, можно сказать пресмыкающихся, которые стряхнули с себя тяжелый сон времени и танцуют теперь, словно феи, по залитым солнцем лугам. Образ, безусловно, из юношеского репертуара, но благодаря тому, что произошло со мной среди отрогов той гряды, он запал мне в душу. Я до сих пор не могу спокойно смотреть на птицу в клетке.
   Мы спустились в долину весенней ночью сквозь наплывающие туманы. Местность выглядела совершенно девственной, точно нога человека там никогда не ступала, но опередившие нас разведчики сообщили, что высоко на одном из склонов стоял заброшенный каменный домик. Построенный во время земельной лихорадки прошлого столетия, он

93


  
   Пустельга и ЭВМ
   //. Жизнь
  
  
  
  
   вновь отошел к скотоводам, когда целинная почва отказалась принять плуг.
   Такие строения были разбросаны по всей окрестности. Забытые могилы с надгробиями без всякой надписи, старинные, изъеденные временем гильзы, лежащие там, где кто-то отстреливался среди окаймлявших долину валунов, - вот и все, что осталось от борьбы за земельные угодья. Участники тех битв давно покоятся под камнями. Между тем колонна наших грузовиков петляла внизу, то и дело исчезая в густом тумане. Виднелись факелы и свет автомобильных фар, тускло отсвечивающий на жестяных ящиках для добычи, слышалось глухое тарахтение бедренной кости динозавра, болтающейся на дне прицепа. Я простоял некоторое время на каменном выступе, глядя вниз и думая о том, каких огромных усилий и затрат требует восстановление прошлого.
   Но нам вменялось в обязанность еще и освоение настоящего. Был отдан приказ брать их живьем: птиц, пресмыкающихся - все, что попадется под руку. Какой-то заграничный зоопарк пополнял свои фонды. Науке иной раз приходится вступать в подобные взаимовыгодные сделки. Возможно, наш музей нуждался в каком-нибудь там страусовом яйце и теперь возвращал долг. Как бы то ни было, мое задание было поймать каких-нибудь птиц, почему я и прибыл на место раньше грузовиков.
   Домик пустовал уже не один год. Мы хотели его вычистить и поселиться в нем, но через дырявую крышу проникли птицы, ночевавшие среди потолочных балок, - явление вполне закономерное в такой глуши, где все уносится ветром и даже птицам нужно укрытие от непогоды и рыскающих койотов. Заброшенная хибарка влечет их неудержимо, и они начинают слетаться, прислушиваясь к чему-то у карнизов, поклевывая что-то

94

   в дранке, пока не найдут щель - и тогда помещение принадлежит им безраздельно, будто человека там и не бывало.
   Иногда я думаю - и с годами все чаще: как хорошо было бы видеть Нью-Йорк во власти птиц, после того как последний человек, покинув город, скроется в горах. Вот было бы зрелище! Конечно, я никогда до этого не доживу, но представляю себе, как это будет выглядеть, потому что побывал в горних пределах и знаю, как птицы следят за каждым нашим шагом. Не раз наблюдал я, как воробьи испытательно постукивают по кондиционерам, когда думают, что никто не подслушивает, и знаю, с каким нетерпением иные птицы проверяют тончайшее колебание телевизионных антенн.
   "Ну как - ушел?" - спрашивают они, а снизу идут вибрации: "Нет еще, нет еще".
   Так вот, я легонько толкнул дверь, держа фонарь наизготове, чтобы ослепить скрывающихся внутри птиц и не дать им вылететь через дырку в крыше. Прихватил я с собой и лестничку, ибо, как любой опытный убийца, знал свою территорию: у дальней стенки, под самым потолком, был выступ, на котором, как я полагал, ждет меня главная добыча. Поддавшись, дверь слегка скрипнула на петлях, и что-то в глубине зашевелилось, но тут же снова замерло, а сквозь дырявую крышу чуть заметно мерцали звезды.
   Я прокрался на цыпочках до дальней стены, приставил к ней лестницу и, наладив фонарь, взобрался до выступа, который оказался на уровне моих плеч. Стояла кромешная тьма, и только у свеса крыши за выступом просвечивали звезды. Свет фонаря ослепит птиц - до щели им не добраться. Они были в моих руках. Я осторожно протянул руку, чтобы схватить то, что там скрывалось, а чтобы

95


//. Жизнь

   освободить другую, поставил незажженный фонарь на край выступа.
   Все шло как по писаному, но была маленькая! закавыка: я не знал, с какими птицами имею дело. Впрочем, даже если бы я и подумал об это раньше, ничего бы не изменилось. У меня была инструкция: поймать что-нибудь интересное. Я зажег фонарь, и тотчас забились крылья и полетели перья, но не я птиц поймал, а они - точнее, он - меня Он вцепился мне в руку и, хотя размером был с мой кулак, ни за что не хотел меня отпускать. Как только свет загорелся и рука моя опустилась на сидящую рядом с ним птицу, маленький хищник издал резкий металлический звук - и тут же заработал когтями, впившись клювом в мой большой палец. В схватке я опрокинул фонарь, и самка, вмиг обретя зрения, выпорхнула через щель в крыше и растворилась среди звезд. Все это было настолько неожиданно, что я легко мог потерять равновесие и свалиться с лестницы, но нет - у меня была репутация профессионального убийцы, которую нельзя было ронять, а птица допустила роковую ошибку, приняв за врага мою руку, а не направлявшие ее глаза. Она здорово ее исцарапала и искусала мне палец, но в конце концов, работая обеими руками, я ее скрутил-таки.
   Это была пустельга воробьиная2 - великолепный самец в расцвете сил. Жаль было упустить самку, но, истекая кровью и в то же время пытаясь осторожно сложить его крылья - так, чтобы он меня опять не цапнул, - я должен был признать, что с обеими птицами я бы вряд ли справился. Своим диверсионным маневром разбойник спас ей жизнь - вот и все, что можно было по этому поводу сказать. Это было у него в крови, и теперь он не роптал на судьбу, а покоился в моей руке вполне безнадежно, глядя на меня в полутьме, подсвеченный фонарем, со свирепым, почти безразличным взглядом.

96

Пустельга и ЭВМ

   Будучи сам беспощадным, он милости не ждал, и некая искорка, словно из обитаемых им горних высот, проскочила между ним я мной, вызывая во мне тайное смущение.
   Я отвел глаза и не без труда, нащупывая ступеньки, слез с лестницы с зажатой в кулаке добычей. Сунув птицу в ящик достаточно малый, чтобы она в нем -не билась, я пошел встречать подходившие грузовики. День был нелегкий, и предстояло еще в темноте разбивать лагерь. На следующее утро птица будет для меня полузабытым эпизодом. Ее отправят на грузовике вместе с костями в город, где она проведет остаток своих дней в клетке. Ну и отлично! Я пососал распухший палец и сплюнул кровь. Убийце к такому не привыкать. У меня была профессиональная репутация, которую нельзя было ронять.
   Погода на плоскогорье меняется стремительно. Наутро туман, стелившийся под нами в долине, рассеялся, Небо было ослепительной голубизны, и вся окрестность, испещренная выходами горных пород, просматривалась на огромное расстояние. Я встал на рассвете и вынес ящик с соколом на траву, где строил клетку. Ветерок, прохладный, как горный ручей, пробежал по траве, шевеля мои волосы. Какой чудесный день, как хорошо жить на свете! Я окинул взглядом окрестность, посмотрел в небо и на брешь в крыше домика, через которую драпанула самка. Ее и след простыл.
   "Наверное, уже в соседнем округе", - продумал я с усмешкой, но, прежде чем приступить к Работе, решил еще раз взглянуть на своего пленника.
   7-2566
  

//. Жизнь

   Оглянув украдкой лагерь, я открыл ящик и проворно вынул из него сокола. Крылья. его я сложил как надо и постарался не слишком напугать. Он лежал у меня в руке безжизненно, но я чувствовал, как под перьями бьется его сердце. Он глядел куда-то мимо меня вверх, точно последний раз в жизни, в небо настолько лучезарное, что последовать его взгляду я был не в состоянии. Снова подул ветер, и растущая рядом горная осина затрепетала всей своей листвой. Наверное, я уже знал, как поступлю, но не позволил мысли всплыть в сознании. Я просто протянул руку и опустил сокола на траву.
   Целую минуту он лежал на земле безнадежно, недвижно, продолжая безжизненными глазами глядеть в голубую бездну над собой. По всей вероятности, он был уже настолько от нее отрешен, что и не почувствовал, как я его выпустил из рук. Он даже не встал, а продолжал лежать, приминая грудью траву.
   В следующее мгновение его не было. Он исчез, как вспышка света, - я даже не заметил предварительного взмаха крыла, хотя не сводил с него глаз. Он ушел в те зияющие высоты света и хрусталя, куда мой взор едва ли мог проникнуть. Еще несколько мгновений длилась тишина. Я его не видел - слишком ярок был свет. И вдруг, откуда-то с высоты, раздался звонкий крик.
   Я был молод тогда и мало что на свете видел, но когда я услышал этот крик, то сердце во мне перевернулось. Это не был крик пойманного мной сокола - я стал под другим углом к солнцу и видел теперь больший кусок неба. Словно из самого центра солнца, где, должно быть, все это бесконечно долгое время она беспокойно парила, неслась самка. И с той высоты, оглашая вершины окрестных гор, донесся крик такого невыразимого, исступленного счастья, что и сейчас, спустя столько лет, он продолжает звенеть в чашках на моем столе за тихим завтраком.
   Теперь я мог разглядеть их обоих. Он взмыл к ней навстречу. Они сошлись в безумной круговерти, которая, сужаясь, перешла в вихревую пляску крыльев. Последний раз голоса их, слившись в резкой, дикой перекличке, огласили обступавшие долину вершины. Затем они навсегда исчезли в тех заоблачных высях, которые недоступны глазу человека.
  
   Я старше теперь, сплю меньше и многое на свете перевидал, так что меня уже, пожалуй, ничем не удивишь. "Что еще могут машины? - вопрошает заголовок утренней газеты и отвечает: - Может быть, самовоспроизводиться".
   Я откладываю газету, и вкрадчивая фраза проплывает в моем сознании: "По-видимому, нет ничего в строении, составе или поведении человека, что наука не могла бы в принципе дублировать или синтезировать. С другой стороны..."
   По всему городу завертелись шестеренки жестких, с металлическим отливом, автоматов. Цифры обрабатываются компьютером, выстукиваются имена, из банка данных вдумчивая ЭВМ отбирает отпечатки пальцев разыскиваемого преступника. В лаборатории электронная мышь быстро осваивает лабиринт, ведущий к сыру, насладиться которым она не может. На втором пробеге она опережает живую мышь.
   "С другой стороны..." "Да-да, - подхватываю я мысленно, - с другой стороны машина не истекает кровью, не ощущает боли, не висит часами в пустом воздухе в мучительной надежде узнать о судьбе другой машины, не выкрикивает свою радость и не танцует в небе с живой страстью пустельги". Издалека, преодолевая расстояния, которые земной меркой не измерить, тот полузабытый крик из глубины небес вызывает еле заметное дребезжание посуды на моем столе во время завтрака, и затем все снова стихает.
   .
   СУД ПЕРНАТЫХ
   Религиозной мысли, даже наиболее примитивной, свойственно представление, что ищущий видений и познания должен удалиться от себе подобных и провести некоторое время в пустыне. Если он обладает нужными качествами, то непременно вернется с вестью. Весть, правда, может оказаться не от того бога, которого он отправился искать; но даже если в этом отношении ищущий и потерпел неудачу, то во всяком случае он видел видение или какое-нибудь чудо, а о чудесах всегда полезно знать, ибо они дают пищу для размышлений.
   Я давно пришел к заключению, что окружающий нас мир весьма странен и что мы воспринимаем его как нечто само собой разумеющееся лишь потому, что сами издревле являемся составной частью этой странности. Как Болванщик1, мы мечемся туда-сюда по своим непонятным делам, все время полагая, что окружающее наше тускло и что сами мы ничего особенного из себя не представляем. Мысль эта, собственно говоря, абсолютно ни на чем не основана, но так уж устроен ум человека, отчего нам и надо время от времени посылать эмиссаров в пустыню в надежде узнать, что же ждет нас впереди, что могло бы воскресить в нас угасающий вкус к жизни. Последним рудиментом здорового скепсиса мы понимаем, что вся наша великолепная служба информации и всемирная радиосвязь не помогут нам в этом деле, ибо ни одно чудо не устоит перед радиовещанием, а если Устоит, то тогда какое же это чудо? Вот и приходится полагаться на то, что может узнать

101


   Суд пернатых
   //. Жизнь
  
  
   только уединившийся человек в минуту естественного откровения.
   Должен сказать, что я не из числа тех, у кого есть прямой доступ к сведениям о грядущем. Однако натуралист проводит большую часть своей жизни вдали от людей, и моя жизнь в этом отношении не исключение. Даже в городе Нью-Йорке есть клочки первозданной природы, где человек наедине с самим собой обязательно столкнется с явлением интересующей нас категории. Ссылаясь на личный опыт, могу указать хотя бы на вопрос голубей, полет химических веществ и суд пернатых. Свои наблюдения я записываю в надежде, что они привлекут внимание тех, кто не утратил еще вкуса к чудесному и способен найти в потоке повседневных событий ту точку, где обыденный мир уступает место совершенно иному измерению.
   Вообще-то говоря, Нью-Йорк не самое подходящее место для того, чтобы насладиться поистине сказочными свойствами планеты. Там безусловно есть что посмотреть и что послушать, но чтобы оценить чудо полностью, надо смаковать его, так сказать, со всех сторон, что абсолютно невозможно, когда тебя затирает уличная толпа. И все же в любом городе есть свои глухие уголки, где человек может быть наедине с собой. Это может случиться в номере гостиницы - или, к примеру, на высоких крышах на рассвете.
   Однажды ночью на двадцатом этаже гостиницы в центре города я проснулся в темноте и не мог больше заснуть. Поддавшись внезапному порыву, я взобрался на широкий, старинного типа подоконник, раздвинул шторы и выглянул. Стоял тот предрассветный час,

102

   когда люди вздыхают во сне или же, проснувшись, стараются отфокусировать неуверенный взор на мир, выплывающий из мрака. Сонный, я высунулся из открытого окна, ожидая увидеть перед собой глубь - но не то зрелище, которое предстало.
   Я смотрел вниз с огромной высоты на ряд причудливых куполов и кровель, проступавших из темноты. Пока я смотрел, их очертания становились все более четкими благодаря свету, отражавшемуся от крыльев голубей, которые в полной тишине начинали взмывать над городом. Взад и вперед через открытые прорези куполов проносились белокрылые птицы по своим таинственным делам. Город в этот час принадлежал им, и они бесшумно, не касаясь крыльями камней, штурмом брали шпили Манхэттена. Они устремлялись вверх в свете, неуловимом человеческим глазом, а далеко внизу, в черном мраке переулков, была еще полночь.
   Я перегнулся полусонный через подоконник, и мне на миг показалось, что мир за ночь изменился, как после невероятного снегопада, и что уйти оттуда я смогу только так, как уходят другие обитатели этих жутковатых высот: через окно. Мне придется кинуться в бездонную пропасть с тихой доверчивостью оперившегося птенца, взращенного среди знакомых дефлекторов и зияющих ужасов бездны.
   Я высунулся из окна еще больше. Белые крылья все ходили взад и вперед, не издавая ни малейшего шороха, точно знали, что человек еще спит и свет на какой-то срок принадлежит им безраздельно. Или, может быть, человек только приснился мне в этом граде крыльев, который сам он, конечно же, не мог бы построить. Может быть, я сам, качаясь на подоконнике, был одной из тех птиц, в тревожном сне вспоминающей минуту Древней опасности под ногами.

103


   Суд пернатых
   //. Жизнь
  
  
   Крылья все ходили кругом. Требовалось только немного смелости, совсем небольшое усилие, чтобы оттолкнуться от подоконника и слиться со светозарным градом. Мышцы моих рук уже производили небольшие пробные толчки. Мне захотелось слиться с этим градом и улететь через крыши при первой заре - так страстно захотелось, что я подался назад, осторожно слез с подоконника и открыл дверь в коридор. Пальто мое было перекинуто через спинку кресла, и до меня постепенно дошло, что спуститься можно и по лестнице - что я как-никак только человек.
   Тогда я оделся и вернулся к себе подобным. С тех пор я особенно старательно избегаю заглядывать в светозарный град. Только раз в жизни привелось мне увидеть величайшее творение человека в странном, опрокинутом виде - и оказалось, что принадлежит оно совсем не ему. Я никогда не забуду, как крылья все ходили кругом и как, при малейшем нажиме пальцев и чувстве воздуха, можно было улететь через крыши. Такого рода откровения, однако, лучше держать при себе. Иногда я вспоминаю об этом так, что крылья, возникая где-то глубоко в черных провалах памяти, начинают всплывать и кружиться, пока все сознание не высветлено их кружением, и чувствуется, что что-то ускользает, но с легкостью крыла, огибающего препятствие.
   Видеть мир в опрокинутом виде, однако, удел не одного лишь человеческого воображения. Я давно стал подозревать, что по-своему это испытывают и животные, хотя, возможно, так же редко, как и люди. Необходимо выждать подходящий момент, находясь, случайно или намеренно, на грани двух

104

   миров. Бывает, что границы эти перемещаются или взаимопроникают, и тогда можно стать свидетелем
   чудесного.
   Однажды я видел, как это случилось с вороной.
   Ворона эта живет по соседству, и хотя вреда ей я никогда не причинял, она всегда осмотрительно сидит на самых высоких деревьях и вообще избегает людей. Мир ее начинается где-то на границе моего поля зрения.
   В то утро, когда произошел данный случай, вся окрестность была окутана густым туманом, какого годами в наших краях не бывало. Потолок был равен нулю. Самолеты не летали, и даже пешеход еле мог разглядеть протянутую перед
   собой руку.
   Я брел полем в общем направлении железнодорожной станции, пробираясь ощупью по еле различимой тропинке, как вдруг из тумана, на уровне моих глаз - и так близко, что я невольно содрогнулся, - промелькнула пара огромных крыльев и большущий клюв. Птица пронеслась над моей головой с таким диким воплем отчаяния, какого я никогда раньше не слышал в голосе вороны и вряд ли когда-либо еще услышу.
   "Она заблудилась и была напугана, - подумал я, приходя немного в себя. - Ей не следовало вылетать в таком тумане. Она себе глупую башку расшибет".
   Весь день этот душераздирающий крик звучал в моих ушах. Его нельзя было объяснить просто тем, что ворона заблудилась в тумане -особенно эта ворона, которая, как я знал, была старым, испытанным разбойником. Раз даже я посмотрел на себя в- зеркало, стараясь понять, что во мне могло ее так возмутить, что она возопила к самим камням.
   105
  
   //. Жизнь
   Суд пернатых
  
  
  
  
   Когда я вечером пробирался домой по тропинке, меня наконец осенило. Как же это я сразу не сообразил? Ведь границы наших миров переместились, причиною чему был туман. Эта ворона - а я знал ее хорошо - никогда при нормальных условиях не спускалась к человеку. Она, конечно, заблудилась, но было тут еще и другое. Она думала, что летела высоко, и когда увидела меня, возникшего перед ней чудовищным призраком в тумане, то ей это представилось как ужасное и, с точки зрения вороны, противоестественное зрелище. Она видела человека, гуляющего по воздуху и оскверняющего самое сердце вороньего царства, предвестника самого черного зла, доступного вороньему уму, - воздухоплавающего человека. С ее точки зрения, наша встреча состоялась в сотнях футов над крышами.
   Она каркает теперь, как только завидит меня, отправляющегося утром на станцию, и мне кажется, что я улавливаю в ее голосе неуверенность ума, постигшего, что не все на этом свете является тем, чем кажется. Она видела чудо в своих воздушных высотах и уже не похожа на других ворон. Мир людей открылся ей с неожиданной стороны. Мы с ней разделяем общую точку зрения: наши миры соприкоснулись, и мы оба верим в чудеса.
   В моем случае вера эта подкрепляется двумя замечательными зрелищами. Как я уже намекал, я однажды был свидетелем полета весьма странных химических веществ над пустыней настолько мертвой, что она могла быть на луне, а в другой раз мне посчастливилось присутствовать при вынесении слетом птиц суда над жизнью.
   На картах наших первооткрывателей она обозначалась словами "Маuvaises Теrrеs", дурные земли, а до нас, преломленная сквозь сознание многих людей, дошла в английском варианте: Бед-ленд2. Мягкое пошаркивание мокасин, предвестник мрачных ратных дел, не раз раздавалось в ее каньонах, но последнее из таких небольших нарушений извечной тишины умолкло еще в прошлом столетии. Земля эта, если ее можно назвать землей, столь же пустынна и безжизненна, как и долина, в которой захоронены египетские фараоны. Как и Долина Царей, это мавзолей - скопище иссохших костей в том месте, где некогда кишела жизнь. Теперь там царит тишина столь же глубокая, как и в безвоздушных расселинах луны.
   Ничто не растет среди ее остроконечных скал; тень есть только под огромными грибовидными столбами песчаника, основания которых, разъеденные ветром, напоминают рюмки. Все расслаивается, трескается, разрушается, снашивается в долгой, незаметной погоде времени. Лава древних вулканических извержений все еще делает ее почву бесплодной, и цвета ее в этой пустыне неотличимы от тех, что полыхают на мертвых планетах во время одиноких закатов. Люди приходят туда редко - и только затем, чтобы собирать кости.
   Холодный и ведренный осенний день был на исходе, когда я поднялся на крутой холм с хребтом, как у динозавра, чтобы определить свое положение. Продукты распада волнообразно расползались во все стороны. Синий воздух превращался в фиолетовый у подножья холмов. Я перекинул рюкзак, тяжелый от окаменевших костей, с одного плеча на другое и стал изучать компас. Мне хотелось выбраться оттуда до захода солнца, а солнце уже угрюмо опускалось за горизонт.
  
   106
   107
  
  
   //. Жизнь
   Суд пернатых
  
  
   Вот тогда я и увидел приближающуюся стаю. Она надвигалась плотной тучкой черных точек, которые прыгали, и метались, и вновь смыкали ряды. Она неслась с севера, направляясь ко мне с беспощадной неумолимостью стрелки компаса. Она вытекала из мрака узких ущелий и в багровом свете заходящего солнца устремлялась через вершины остроконечных скал, то и дело исчезая в их тени. Они шли и шли над пустыней разрушающейся глины и выточенного ветром камня, оглашая окрестный воздух еле слышимым диким щебетанием, звучавшим, пока эти крохотные живые снаряды проносились мимо меня в ночь.
   Может быть, вам это не покажется чудом. Для этого, пожалуй, надо было стоять посреди мертвого царства при заходе солнца, где стоял я. Пятьдесят миллионов лет лежало у меня под ногами - пятьдесят миллионов лет ревущих чудовищ, бродящих в царстве зелени настолько исчезнувшем, что самый свет от него уже достиг крайних пределов Вселенной. Продукты распада той далекой эпохи были разбросаны вокруг меня в земле. Кругом все еще лежали дробящие моляры мертвых титанотериев, тонкие сабли мягкоступающих кошек, пустые глазницы не одного диковинного, допотопного зверя. Глаза их глядели на мир не менее реальный, чем наш; мозги их, первобытные и тусклые, блуждали здесь, бросая рыкающие вызовы в знойную ночь.
   Они были тут и теперь или, если хотите, составлявшие их химические вещества находились вокруг меня в земле. Двигавший их углерод пластами чернел в выветривающихся породах, в глинах проступали следы железа. Железо не помнило кровь, в составе которой когда-то двигалось, фосфор забыл первобытный мозг. Искорка жизни угасла во всех этих удивительных сочетаниях химических веществ,

108

   как угаснет она и в нас, поглощаемая потоком времени.
   Я поднял горсть той земли и держал ее в руке, пока дикая стая перелетных древесниц3 проносилась надо мной навстречу надвигающейся тьме. Вот летит фосфор, вот железо, вот углерод, вот бьется кальций в трепещущих крыльях! Один на мертвой планете, я наблюдал это несущееся мимо меня невероятное чудо. Оно шло по какому-то безошибочному компасу над полем и пустыней, так страстно оглашая воздух частными возгласами восторга, что они отдавались в оврагах. Оно меняло курс как единый, сознающий себя организм, или же, каждой своей частичкой чувствуя приближение ночи и свое одиночество, сбивалось в тесную кучу в мчащейся тьме. И так, перекликаясь друг с другом, они скрылись из виду.
   Я бросил поднятую мной горсть земли. Она безжизненно покатилась обратно в овраг у подножья холма: железо, углерод, химический состав жизни. Как и представители диких племен, до меня посещавшие эти холмы в поисках видений, я сделал знак Великой Тьме. Это не был шутовской знак, и никто надо мной не подшучивал. Когда я вернулся в лагерь поздней ночью, один из спящих у костра откинул одеяло и сонно спросил: "Что ты там видел?"
   "Кажется, чудо", - ответил я тихо, но только про себя. Позади меня необъятная пустыня стала светиться, озаряемая восходящей луной.
   Я уже сказал, что видел раз суд над жизнью и что суд этот был не людской. Тем, кто привык смотреть на птиц в клетках или судить об их уме по его близости к человеческому, он может

109


   ,____________//. Жизнь_____________
   не понравиться. Было это в дни моей далекой юности, в заповедном уголке, где журчала вода и бушевала зелень. Доживи я до ста лет, не увижу больше подобного зрелища, и думаю, что мало кто такое видел, ибо, вторгаясь в такую тишину, человек неизбежно ее нарушает. Свет должен быть как раз под тем углом, а наблюдатель - невидим. Подобный опыт нельзя поставить: это дело случая.
   Можно сказать, что я перевалил через гору, полдня продирался сквозь папоротник и сосновые иглы и наконец, на краю небольшой поляны, пересеченной длинной, коряжистой веткой, присел отдохнуть, прислонившись ко пню. Случайно получилось так, что с поляны я был невидим, хотя вся она была у меня как на ладони.
   Солнце сильно припекало, и лесные шорохи убаюкали меня. Когда я проснулся, смутно сознавая, что на прогалине шум и переполох, свет просвечивал сквозь сосны так, что поляна была освещена, точно величественный собор. В длинном луче стояла древесная пыльца, а на продольной ветке сидел огромный ворон с красным, корчащимся птенцом в клюве.
   Разбудили меня встревоженные крики родителей птенца, которые беспомощно кружили над прогалиной. Откормленное черное чудовище было к ним вполне равнодушно. Оно в один прием проглотило свою жертву, заточило клюв о сухой сук и замерло. До того момента маленькая трагедия разыгрывалась как по писаному. Но вдруг в окрестности раздался тихий ропот. К поляне стали слетаться пташки полдесятка видов, привлекаемые жалобными криками крошечных родителей.
   Напасть на ворона никто не решился, но они выкрикивали свое общее горе - как пострадавшие, так и непострадавшие. Поляна наполнилась их тихим шелестом и плачем. Они порхали, как бы указывая крыльями на убийцу. Он нарушил какую- то смутную, неясно сознаваемую этику -

110

   ___________Суд пернатых _________
   настолько они понимали. Это была птица смерти.
   А он, этот убийца, эта черная тень, таящаяся в сердце жизни, продолжал сидеть на ветке, лоснясь в свете гревшего всех их солнца, грозный, непреклонный, невозмутимый, неприкосновенный.
   Стон утих. Вот тогда я и увидел суд. Это был суд жизни над смертью. Никогда я больше не увижу его высказанным с такой силой, не услышу в нотах, столь жалобно растянутых. Ибо среди своего ропота они позабыли о насилии. Там, на прогалине, чистая нота певчего воробья нерешительно всплыла в наступившем затишье. И наконец, после мучительного порхания, другой воробей подхватил песню, потом еще один... Песня переходила от птички к птичке, сперва неуверенно, как будто что-то дурное покидало сознание, пока вдруг они не собрались с духом и не запели все вместе радостно, как, бывает, птицы поют. Они пели, потому что жизнь прекрасна и солнце светит. Они пели в нависшей тени ворона. По правде сказать, они просто позабыли о нем, ибо были певцами жизни, а не смерти.
   Я был птицей не столь высокого полета. У меня были тяжеловесные конечности существа земного, способного восходить на вершины, даже умственные, только при огромном усилии воли. Я знал, что видел чудо и был свидетелем суда, но знал и то, что мое человеческое начало - рассудок мой -никогда этого не примет и будет изо дня в день осаждать меня своей ересью, пока я не усомнюсь в смысле виденного. В конце концов, изыски ума и тьма снова меня опутают.
   Так оно и было, пока с высоты стремянки я не сделал еще одно наблюдение над жизнью. Был

111


   Суд пернатых
   //. Жизнь
  
  
  
  
   холодный осенний вечер; падали листья и стал порошить снег. Я стоял под пригородным фонарем, когда вдруг заметил исполинскую лохматую тень, танцующую по панели. Казалось, она была подвязана к странному, сильно увеличенному предмету шаровидной формы, расположенному надо мной. Ошибиться было невозможно: я стоял в тени паука-крестовика. Отбрасывая огромную тень на панель, паук был занят плетением паутины в то самое время, как все уходило под землю. Даже нити паутины представали в увеличенном виде на тротуаре, и я уже был наполовину опутан их тенью.
   "Вот это да! - подумал я. - Он нашел себе некое малое светило и собирается спорить с природой".
   Я принес лестницу из сада и взобрался на нее, чтобы рассмотреть его поближе. Вся вселенная стыла и цепенела вокруг него, а он сидел себе, уютно расположившись среди своих тенет, прикрепленных к кронштейну фонаря, - огромное черно-желтое воплощение жизненной силы, не страшащееся ни морозов, ни стремянок. Он вообще не обратил на меня никакого внимания и продолжал натягивать и совершенствовать свою паутину.
   Редкие снежинки касались моих щек, а я все стоял над ним на лестнице, изучая его мирок. Там было несколько переливчатых скорлупок зеленых жучков, медленно. вращающихся на паутинке, фрагмент крылышка ночницы с прозрачным глазком и какой-то большой предмет неопределенного происхождения - может быть, цикада, которая оказала сопротивление и была обвита шелком. Там также были всякие мелкие частицы и вспыхивающие красным и синим чешуйки от крыльев залетевших туда безвестных насекомых.
   "Когда-нибудь, - подумал я, - они потускнеют и посереют, блеск их исчезнет; тогда их

112

   снова оживит роса, капли ее нанижутся на шелковые нити, и все опять заблестит и заиграет в солнечном свете. Как это, однако, похоже на ум, где все меняется, оставаясь тем же, а в конечном итоге на счету лишь лоскутки разъеденного опыта, напоминающие крылья жука".
   Я простоял над ним еще минуту, сознавая не без некоторой досады, что его бунт против слепой стихии, эта его находка утепленного шара света при наступлении зимы, заранее обречен и безнадежен. И все же я невольно вспомнил о птицах, о том, как они тогда запели и как их песня с нарастающей силой наполнила лесную поляну много лет назад, - поступок в своем роде не менее героический, чем работа паука, который не готов ложиться и умирать, если еще можно уцепиться мечтою за звезду. "Может быть, под конец и человек будет вот так бороться", - подумал я, постепенно проникаясь сознанием, что паутина и ее грозный желтый обитатель вошли у меня в какой-то светлый тайник души, на мгновение осветили окутанные туманом уголки моего сознания.
   "Какая это удивительная штука - ум, - подумал я, медленно спускаясь с лестницы. - Зрелище паука в уличном фонаре вселило в него некое мужество. Вот это действительно достойно передачи тем, кто будет вести последний наш бой с леденящей пустотой". Мне захотелось записать эту мысль в назидание потомству:
  
   В дни заморозков ищите малое светило.
  
   Но я замешкался, и сразу стало ясно, что чего-то недостает. Исчезло ощущение чудесного -некоей непостижимой величины, недоступной человеческому сознанию, сути жизни в ее необъятных сношениях с космосом. Нет, решил я, будет лучше, если эмиссары, возвращающиеся из пустыни, даже если они лишь спустились со стремянки, просто опишут виденное ими чудо, не
  
  
  
  
  
  
   продолжать теплиться в сердцах людей стремящихся, как и всегда, постичь то запредельное, где таятся чудеса и которое, как только оно постигнуто, перестает удовлетворять человеческую потребность в символах.
   В конечном итоге, я просто отметил про себя: "видел особь Ереirа, плетущую паутину в уличном Фонаре. Поздняя осень, слишком холодно для пауков. Для людей тоже". Я стал дрожать, но фонарь продолжал светиться в моем сознании. Когда я последний раз видел эпейру, она упорно тянула на себя нить паутины. Уходя, я осторожно переступил через ее тень.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   БУРЫЕ ОСЫ.
   Есть уголок в зале ожидания одного из больших вокзалов на Восточном побережье, где женщин никогда не бывает. В нем царит вечный полумрак и громоздятся ряды ящиков для хранения багажа. И все же он всегда занят - не столько пассажирами, сколько умирающими. Именно здесь какая-то часть брошенных на произвол судьбы бездомных спасается от непогоды, держась еще часок-другой за город, который их породил. Точно так же я не раз наблюдал, как в солнечный день среди зимы старые бурые осы медленно ползают по своему заброшенному гнезду в лесной чаще. Оцепеневшие, почерневшие от мороза и уже ничего не помнящие, они прислушиваются к смутному гудению весеннего улья в своих разбухших тканях. Потом температура резко падает, и они валятся в белое забытье снега. То же самое происходит и на вокзале, с той только разницей, что занесенный снегом город продолжает жить своей кипучей жизнью. Но старики держатся своих мест, как будто места эти святы и не подлежат освобождению. Временами они впадают в сон, и тогда их дряхлые седые головы с мучительной неловкостью бьются о жесткие спинки скамеек.
   Впрочем, отдохнуть им не удается. Час какой-нибудь они спят задыхающимся сном недоедающих, изнемогших и состарившихся, которым предстоит еще бродить в ночи. Затем приходит полицейский, совершая свой обход, и расталкивает их.
   - Спать здесь не положено, - буркает он сердито.
  
   115
   8*
  
  
  

//. Жизнь

   Тогда начинается странный ритуал. Старика трудно расшевелить. После приглушенного разговора полицейский сует ему в руку монету и грозно шествует дальше вдоль скамеек, толкая спящих и указывая им на дверь. Как птицы, вспархивающие и оседающие в кукурузном поле вслед за проходящим фермером, мужчины неуверенно поднимаются, делают несколько шажков и снова опускаются на скамейки.
   Один человек, после небольшого, как бы извиняющегося рывка, вообще не двигается. Туберкулезно истощенный, он продолжает крепко спать. Но полицейский не оборачивается. Для него это тоже стало ритуалом, и ему не придется официально обращать на это внимание еще целый час.
   Бывает, что кто-нибудь из спящих не просыпается. Как и бурым осам, ему посчастливилось умереть в огромном гудящем центре улья, а не в какой-нибудь одинокой конуре. Тут, среди пошаркивание ног, вселяющего уверенность в том, что не ты один в этом мире так несчастлив, не так уж и плохо. К тому же слышны гудки и голоса всех, абсолютно всех, отправляющихся в дорогу. Когда столько путешественников, должен же кто-нибудь выйти на верный путь. Хоть кто-нибудь.
   Может быть, с подобной мыслью и бурые осы отрываются от своего старого бумажного гнезда в чаще. Ты держишься до последнего - хотя бы за место общественного пользования на железно-дорожном вокзале. Тебе хочется не столько комнаты или приюта, откуда отживших свой век безболезненно выпроваживают из жизни, сколько своего места в улье. Дело тут именно в месте - том самом, которое в центре всего. Жизни тебе хочется, пусть от нее на седой твоей голове одни шишки -следы жесткой скамейки. Ведь у каждого человека есть право на свое место.
  
  
   Но бывает и так, что место это теряется в потоке событий или же предстает в виде некоего воздушного замка - туманного привидения над грудой развалин. Мы держимся своего времени и места, потому что без них человека просто нет, как нет и самой жизни. Вот почему голоса, которые доносятся до нас на спиритических сеансах как отдаленный звук трубы1, будь они реальны или нереальны, так волнуют. Это голоса из небытия, и вся их сила состоит в том, что каким-нибудь осколком прошлого они способны задеть нас за живое и вызвать рой воспоминаний. В кабинете медиума живые и мертвые водят бесконечный хоровод вокруг какого-нибудь эпизода, места или события, давно поглощенного временем.
   Чувство это сидит глубоко во всем живом. Оно заставляет заблудившихся кошек покрывать огромные расстояния в поисках своего жилья, а почтовых голубей лететь домой с самого края земли. Создается впечатление, что все живые существа, особенно наиболее высокоорганизованные, могут выжить только при условии, если им удастся зафиксировать отрезок времени, преобразив его в пространство, или же, наоборот, закрепить кусочек пространства, сохранив его во времени и увековечив все присущие ему предметы. Однажды, например, я наблюдал, как полевая мышь пыталась воссоздать в цветочном горшке в моем кабинете запомнившееся ей поле. Тысячу раз разновидности этого эпизода встречались мне на жизненном пути, и поскольку большую часть своей жизни я провел в тени несуществующего дерева, мне кажется, что я имею право говорить за полевую мышь.
  
   117
   116
  
  

//. Жизнь

   Однажды, пересекая поле, тогда еще примыкавшее к нашему пригородному торговому центру, я чуть не наступил на огромного слизняка. Он припал к струйке клубничного мороженого, которое вытекало из недоеденного вафельного стаканчика. Его глаза, расположенные на конце щупалец, выпучивались в некоем смутном, не-определенном экстазе, в то время как темное его тело сжималось и растягивалось в изгибе стаканчика. Созерцая слизняка с края бетонной площадки, я невольно подумал: как это, однако, напоминает берег, на который выползла невиданная форма жизни и начинает неуверенно блуждать среди камней и морских водорослей. Она знает свое место и границ не преступит, пока что-то не изменится. Стоя там, я мало-помалу стал более четко различать тот берег, которым окружен род человеческий. С неожиданной заботой и вниманием посмотрел я на Божью тварь, какую годами безжалостно переезжал на дорогах. Я даже забрел немного в высокую траву и заросли шиповника, чтобы побольше разглядеть. Огромная пчела с брюшком в черных кольцах прожужжала мимо, в кустах послышалось неясное шелестение.
   Тогда я увидел доску с объявлением, извещающим, что на этом месте будет выстроен новый пригородный магазин "Уонамейкер"2. Тысячи неприметных существ будут принесены ему в жертву, споры грибов-дождевиков отнесет как дым в соседние поля, тельца маленьких мышей с белыми лапками будут сокрушены под неумолимыми колесами бульдозеров. Жизнь исчезает или меняет свой внешний облик так стремительно, что все начинает казаться иллюзией - кратковременным кипением и шипением, с клубами дыма, точно в

118

   ____________Бурые осы _____________
   реторту влили химические реактивы. Пока что здесь наступал человек, но не пройдет и десятка лет, как его штукатурка и кирпич снова начнут погружаться в ненасытное море клевера. Будучи археологом по натуре, я представил себе это не без тайного чувства удовольствия и побрел обратно через заросли шиповника к стоянке. Впереди меня, испугавшись если не зловещего объявления об "Уонамейкере", то моих шагов, юркнула мышь. Я видел, как она, дрожа всем телом от страха на жгучем бетоне, раскаленном палящим солнцем, скрылась в направлении моего дома. Ослепленная и дезориентированная, она покидала свое поле. Через неделю за ней последуют десятки других.
   Я тут же забыл об этом случае и вернулся в свой тихий кабинет. Только неделю спустя, отперев дверь и войдя в квартиру, я понял, что у меня был гость. Я люблю растения, и у меня в горшках на полу стояло несколько папоротников, защищенных от жгучих лучей полуденного солнца, бьющего в южное окно. Когда я включил свет и машинально оглядел комнату, то увидел на ковре около одного из цветочных горшков небольшую кучку земли и беззаботно раскиданные вокруг камешки. К моему удивлению, под самые корни папоротника уходила глубокая норка. Я стал тихо дожидаться хозяина, но он не появлялся! Тут я вспомнил о заросшем поле и о бегстве мышей. Никакая домашняя мышь -никакой Mus domesticus - не стала бы раскидывать так землю или искать убежища среди корней папоротника в цветочном горшке. Мне вспомнилось отчаянное маленькое существо, покидавшее заросли шиповника. По какому-то сплетению труб и чердачных лазов оно или один из его сородичей взобрались высоко, проникнув в эту утопающую в зелени уединенную комнату.
   Я живо представил себе, что произошло. В голове у мыши был образ: мир лопающихся

119


   стручков и тишины, мир зеленых листьев, под которыми можно укрыться в полумраке, среди стеблей сорняка. Другого мира она не знала - и этот мир исчез. В бегстве своем она каким-то образом пробралась в эту комнату с опущенными шторами, где до наступления ночи никого не будет. Тут она почуяла зеленые листья и быстро взобралась по цветочному горшку, чтобы погрузить свои лапки в обыкновенную землю. До самого вечера пыталась она вырыть себе норку поглубже, но не успела. Я обследовал ямку, но дергающаяся усатая мордочка не показывалась. Мышь ушла. Я собрал землю и заполнил норку, не ожидая больше увидеть следов зверька.
   Три вечера подряд, однако, я возвращался в свою затемненную комнату с папоротниками и находил землю беззаботно раскиданную по ковру и норку заново отрытую, хотя полевая мышь ни разу не попадалась мне на глаза. Я оставлял пищу около норки, но мышь к ней не прикасалась. Я заглядывал под кровать, а когда сидел и читал, то краем уха слушал, нет ли шелеста среди папоротников. Все было напрасно: мыши я так и не увидел. По всей вероятности, она кончила свои дни в мышеловке кого-нибудь из соседей.
   Но пока она окончательно не исчезла, у меня каждый день теплилась надежда, что я снова найду ее вечернюю норку. Над моими папоротниками стал витать призрачный пар осеннего поля - квинтэссенция, так сказать, мышьего сознания в изгнании. Это была маленькая мечта, похожая на наши мечты, и пронесена она была через всю жизнь, проделав долгий, нелегкий путь через трубы и паутины, мимо ям, над которыми нависала тень подстерегающих кошек, пока, наконец, после отчаянного рывка, не оказалась в этой комнате, где мышь порезвилась час-другой в приглушенном свете, среди зеленых папоротников на полу.
   120
   Каждый день подобные незримые мечты проходят мимо нас на улице, поднимаются из-под наших ног или пугливо выглядывают на нас из-за куста.
   Несколько лет назад старую надземную железную дорогу в Филадельфии снесли, заменив ее метро. Амбароподобные станции надземки, с их автоматами, торгующими орешками, и с вечным сором на полу, прослужили кормовой площадкой не одному поколению голубей, причем в любое время на каждую станцию вдоль пути приходилось, как правило, по одной стае. Сотни птиц жили в полной зависимости от этой системы. Они летали в пролетах между ее железными опорами или сбивались в небольшие, пристально за всем следящие кучки у ног любого, кто гремел торговым автоматом. Они даже обращали внимание на людей, позвякивающих монетами в руке, и промышляли под ногами пассажиров, толпами собиравшихся в промежутках между поездами. Мало кто из тех, кто бросал крохи усердствующим голубям, понимал, что надземка эта была рекой-кормилицей и что жизнь, стерегущая ее берега, зависела от того, исправно ли бегают поезда со своим человеческим грузом.
   Я видел, как река эта пересохла.
   Настал день, когда туннели были, наконец, готовы; движение переместилось в область, недоступную голубям, будто великая река вдруг просочилась сквозь пески пустыни. Несколько дней еще голуби продолжали летать вокруг надземки, расхаживать близ красных торговых автоматов. Это были терпеливые птицы, и они понимали, что великая река, протекавшая через жизнь несчетных поколений голубей, конечно же, переживает лишь временную засуху.

121


//. Жизнь _

   Они старались уловить знакомую вибрацию, возвещавшую приближение поезда; окрыленные надеждой, они летали над головой каждого случайного рабочего, идущего по стальным путям. Они перелетали от одной опустевшей станции к другой, все более остро ощущая голод. В конце концов, они улетели.
   Я думал, что больше не увижу их около надземки, но они вновь появились, подав любопытный пример того, какую память хранит все живое об однажды полюбившемся месте или образе жизни. Через несколько недель рабочие стали сносить надземку. Каждое утро по дороге на работу я проходил мимо одной из станций, пока не настал и ее черед. Ацетиленовые горелки обсыпали прохожих каскадами искр, пневматические сверла подрывали основы сооружения - даже слепой нищий с жестяной кружкой в руке, державшийся, как и голуби, своего места у лестницы, ведущей к кассе размена денег, вынужден был отойти.
   Вот тогда-то, в одно прекрасное утро, я оказался свидетелем мимолетного возвращения небольшой стайки знакомых голубей. Я даже узнал одну-две птицы из той стаи, что обреталась в районе данной станции, пока их не рассеяло по улицам. Птицы смело сновали среди искр, сверл и орущих рабочих. Они вернулись, ибо грохот подрывных работ убедил их, что река вот-вот снова потечет. Несколько часов носились они взад и вперед через пустые оконные проемы, кивали головками, внимательными глазками следили за тем, как падают железные балки. К утру от станции остались лишь торчащие основы опорных колонн. Мои крылатые друзья исчезли. Было ясно, однако, что в их памяти отложился образ призрачного сооружения, теперь уже состоящего из воздуха и времени. Слепой нищий тоже его держался. Кто-то поставил ему стул, и он сидел все
   122

Бурые осы

   на том же углу, глядя незрячими глазами на невидимую лестницу, по которой, как ему казалось, толпы людей продолжали подниматься вверх к поездам.
   Я сказал, что жизнь моя прошла в тени несуществующего дерева, поэтому подобные зрелища меня нисколько не коробят. Я раньше времени превратился в бурую осу и частенько сижу с другими осами в огромном, гудящем улье станции, временами вспоминая об одном дереве. Оно было посажено лет шестьдесят назад мальчиком с ведерком и игрушечной лопаткой в маленьком городке в штате Небраска. Посадил он молодой тополь, который запомнился ему благодаря нескольким словам, произнесенным его отцом, а также потому, что все те, кому положено было повременить и состариться в тени дерева, либо поумирали, либо разъехались. Мальчик переходил из рук в руки, но дерево каким-то образом пустило корни в его сознании. Он отдыхал под прикрытием его ветвей; от этого дерева тянулась нить его воспоминаний, уводя в большой мир. Этот мальчик был я.
   По прошествии шестидесяти лет настроение бурых ос становится сумеречным. Во время продолжительной внутренней борьбы я решил, что мне будет полезно съездить и взглянуть на то самое дерево. Найдя благоразумный повод, в который можно было облечь свое безумие, я купил билет и в конце путешествия в две тысячи миль прошел пешком еще одну милю к знакомому адресу. Дом нисколько не изменился.
   Я подошел вплотную к белому дощатому забору и нехотя, через силу, оглядел широкий двор. Никакого дерева там не было. Шестьдесят лет тополь рос в моем уме. Год за годом семена его

123


   ______т_____//. Жизнь________.
   разносились все дальше горячим ветром прерий. Мы посадили его там с любовью, мой отец и я, потому что у отца была великая потребность в земле и зелени, а еще и потому, что возможность выхаживать что-то свое появилась у нас лишь недавно. Мы посадили молодое деревце и поливали его аккуратно - не забуду, как в день нашего отъезда я выбежал со своим ведерком, чтобы еще раз напоить его корни водой. Все последующие годы оно произрастало в моем уме - огромное дерево, навсегда связанное у меня с отцом и с той любовью, которую я к нему питал. Я ухватился рукой за забор и заставил себя еще раз поднять глаза.
   Мальчик с жестким птичьим взглядом молодости, не торопясь подкатил ко мне на трехколесном велосипеде.
   - Дяденька, ты чего ищешь? - спросил он с любопытством.
   - Дерево, - ответил я.
   - Зачем? - спросил он.
   - Нет его здесь, - сказал я, в основном самому себе, и стал отходить как раз настолько медленно, чтобы не подумали, что я убегаю.
   - Чего здесь нет? - переспросил мальчик.
   Я ему не ответил. Было совершенно ясно, что невидимая нить связывала меня с чем-то, чего никогда в жизни не было, а если и было, то очень недолго; с чем-то таким, что необходимо было держать перед собою в воздухе или хранить в памяти, ибо оно служило ориентиром в мире, и без него нельзя было просуществовать. Дело тут было не только в животной привязанности к"конкретному месту. Было тут и нечто другое: привязанность духа к определенной расстановке событий во времени, являющаяся одним из признаков нашей бренности.
   Итак, я вернулся домой, движимый памятью не менее решительно, чем полевая мышь, которая когда-то копалась в моем цветочном горшке, или

124

   ___________ Бурые осы____________
   голуби, вечно летающие среди дребезжания авто-матов, торгующих орешками. Все это - и норка под растениями в моем кабинете, и краснобрюхие автоматы с арахисом, витающие теперь между небом и землей в головах голубей, - было частью неуловимого мира, которого нигде нет и который вместе с тем есть везде. Я еще раз окинул взглядом окружающий меня реальный мир, а настойчивый мальчик все ехал за мной следом.
   Мне все было чуждо, хотя ноги и вели меня ведомой им тропой. За шестьдесят лет и дом, и улица изгладились из моей памяти. Но дерево, которого больше не было, которое погибло в первый же год, продолжало цвести в моем уме, прямое, как слова отца: "Мы посадим здесь дерево, сынок, и никогда больше не будем переезжать. А когда ты станешь глубоким стариком, то будешь сидеть под ним и вспоминать, как мы его вместе сажали".
   Мальчик на трехколесном велосипеде стал от
меня отставать.
   - Дяденька, ты живешь здесь? - подозрительно крикнул он мне вдогонку.
   Я крепко ухватился за воздушное. нечто, точнее, за ствол огромного дерева и сказал:
   - Живу.
   Я говорил за себя, за одну полевую мышь и за десяток голубей. Все мы были оторваны от жизни и все же в чем-то постоянны. Это мир изменился за нашей спиной.
  
  
  
  

КОМЕТА.

   В 1910 году комета Галлея - та самая, которая среди множества своих появлений ярко вспыхнула над Англией при нашествии норманнов в 1066 году, - вновь осветила ночное небо Земли. "Угроза с небес!" - неистовствовала бульварная пресса.
   Как и сотни других мальчишек новорожденного века, я был поднят отцом на руки под тополями холодной и безлиственной весны, чтобы поглядеть на посланца, несущегося к нам из глубин космического пространства. Отец произнес тогда слова, которые запали мне глубоко в душу, став одним из самых ранних и наиболее сокровенных воспоминаний моего детства.
   - Если ты доживешь до глубокой старости, -сказал он вдумчиво, приковывая мой взор к полночному зрелищу, - ты ее еще раз увидишь. Она вернется лет через семьдесят пять. Помни, - шепнул он мне на ухо, - меня уже не будет, но ты ее увидишь. Все это время она будет лететь в кромешной тьме, но где-то там, далеко-далеко, - он махнул рукой в направлении голубого горизонта равнины, - она повернет обратно. В своем искристом пробеге она покроет миллионы миль.
   Я ухватился покрепче за отцовскую шею и непонимающе глядел на небо. Снова он заговорил, под самым моим ухом, чтобы никто другой не слышал.
   - Помни, тебе только надо беречь себя и ждать. Тебе будет лет семьдесят восемь - семьдесят девять. Я думаю, ты ее еще увидишь... за меня, -прошептал он немного грустно, с присущей ему дальновидностью.
   9-2566 129
  

///. Эволюция

   - Да, папа, - сказал я послушно, не имея ни малейшего представления о том, что значит семьдесят пять лет или что такое миллионы миль неведомых космических путей. И все же я на всю жизнь запомнил этот случай - запомнил, несмотря на свои молодые годы, из чувства любви к грустному человеку, который держался за меня так же крепко, как и я за него. Мне предстоит пройти еще немалый путь, хотя я и задыхаюсь уже, как уставший марафонец, но знакомый голос не перестает звучать в моих ушах, и я знаю с убежденностью, которая приходит с годами, что тот великий, невероятный наш спутник уже изменил свое направление и спешит обратно на свидание с Солнцем. В четырехлетнем возрасте я был поражен головокружительной мыслью о необъятности пространства и совершенной бесконечности времени, получив, в соответствии с унаследованными мной наклонностями и темпераментом, ностальгическое наставление не торопиться уходить. К тому же то, что я сказал тогда отцу, было равносильно отчаянному обещанию. "Да, папа", - сказал я ему по-детски беспечно, не подозревая о превратностях судьбы. После посещения врача в этом году, я написал озабоченное письмо другу-астроному. "Брэд, - спросил я его, - где теперь находится комета Галлея, в какой точке своего обратного пути? Знаю, она уже миновала апогей, но где по твоим расчетам находится она, как далеко - и долго ли еще надо ждать?,,"
   Его ответ лежит передо мной. "Не торопи] события, старик, - пишет он. - Не думай, что скоро! ее увидишь: ты слишком молод. Орбита кометы около 18 астрономических единиц, то есть миллиард пятьдесят миллионов миль. Направилась она в нашу сторону, наверное, в 1948 году".
   130

[Комета]

   1948 год. Утомленно роюсь я в рухляди воспоминаний о холодной войне, о Корее, о блокаде Берлина, о шпионах, о тайнах атома, которые невозможно было утаить. В течение всего этого времени во тьме космического пространства бесконечно малая точка света спешит, торопится, бежит быстрее, чем я, - на тысячи миль быстрее, -поворачивая в сторону Солнца. Благодаря своему отцу и в силу данного мной ему обещания некая невидимая нить связывает меня с кометой. Я не думаю сейчас о том, что предзнаменовала она, пролетая над Гастингсом в 1066 году2. Мне мнится, она мчится к Солнцу специально для того, чтобы дать мне возможность увидеть ее вновь растянутой по небосклону и хоть на миг воскресить невинность 1910 года.
   Но есть и внутреннее время - "личная, частная хронометрия", как сказал мне однажды знакомый нейрохирург. Есть также и внешнее время, которое безжалостно терзает нас до гробовой доски. Бывают ночи, когда, глядя в темной комнате на потолок, я вижу свет, как бельмо в глазу, как головной прожектор отдаленного поезда, мельком виденного мной в прериях моего детства на западе Америки. Жалобный вой паровозного гудка отдается в голове, перемежаясь с черными провалами ночи. Это слышимый мной голос кометы, круто возносящейся по дуге пространства. Наконец я настраиваюсь в темноте на сон. Я натягиваю одеяло до подбородка и думаю о радаре, бесконечно прощупывающем горизонт, и о межконтинентальных ракетах, покоящихся в своих непробойных шахтах.
   Но нет, сон мой глубже, Я ухожу назад, проникая, как волшебник, сквозь толщу времени. Жизнь была ничуть не лучше и, относительно говоря,
   9*

131


   ///. Эволюция
   [Комета]
  
  
  
  
   даже не столь безопасна в нагорных укреплениях неолита, крохотные траншеи которых видны из самолета, когда пролетаешь над известковыми холмами южной Англии. Маленькая горсточка воинов, сопровождаемая семьями, прижалась бессонно к земле, держа наготове плохо выкованные мечи, в ожидании атаки на рассвете. А до того -пещеры и леденящий холод, каждой осенью ползущий все дальше на юг, вместе с наступающими льдами.
   Мертвых мы хоронили у кострищ, вымазав тела их красной охрой, цвет которой обозначал кровь: мы были охочи до магии и аналогий. Охра была для загробной жизни - и на прощание. Мы покидали гробницы, кутаясь в шкуры, и листья и снег заметали следы нашей юности. Все время мы двигались через тундру на юг, идя долгой тропой мамонта. Кто-то из нас увидел яркое пламя на небе и указал на него пальцем, но тогда оно еще не называлось кометой Галлея. Блеск его был виден сквозь зеленоватый свет и мягко падающий снег.
   Еще дальше назад - через два наступления льдов и два долгих межледниковых лета. Мы были грубее теперь, с неопределенно блуждающими, шальными глазами, менее уверенные в том, что мы люди. Мы не носили больше шитой одежды, и нашим единственным оружием был тяжелый заостренный камень, который мы держали в руке, без рукоятки. Даже лица наши, с запавшими глазами, стали похожи на пещеры, в которых мы обитали. Были трудности с огнем: не всегда удавалось его высечь. Мертвых мы оставляли там, где они падали. Женщины плакали меньше, и группы людей не были столь большими. В нашей памяти тлели лишь тусклые огни, затаенные под нависшими надбровными дугами. Мы не делали настенных рисунков и не умножали при помощи магии число убитых зверей. Мы общались между

132

   собой, но необходимых нам слов было меньше. Часто мы голодали. Выживали только самые крепкие дети. У нас были добрые намерения, но мы были ужасно невежественны и легко впадали в бессильный гнев. Мы копили в себе многое, чему еще не было выхода.
   Мы были орудием в чьих-то руках, и, пожалуй, это-то и приводило нас больше всего в безотчетное бешенство, Мы были ни зверьми, ни людьми, а лишь мостом жизни, перекинутым в будущее. Я сказал, что мы были звероподобны и что наши познания были ничтожны - что-что, а это-то уж мы отлично сознавали, от чего и приходили в ярость: Не было слов это выразить, они никому не приходили на ум. Иногда нас выслеживали гигантские кошки, но охота за собственной душой была куда страшней. Я увидел на небе звезду с пламенным хвостом и от страха бросился в кусты, мыча нечленораздельно. Это совсем не смешно. Животные так не поступают. Они видят мир иначе, чем мы - да, даже чем мы.
   Теперь, кажется, мы уже перевалили последнюю ледниковую эпоху и стоим ближе к истокам. Огня у нас совсем нет, но мы о нем не вспоминаем. Нас занесло далеко на юг, климат здесь теплый. За исключением случайной костяной дубинки, орудий у нас вообще нет. Мы двуноги, но теперь, кажется, мы животные. Мы низкорослы, даже пигмеи. Одежды на нас нет никакой. На звезды мы больше не глядим и не думаем о сверхъестественном. Мертвые - просто мертвые. С наступлением ночи никто за нами не крадется в темноте. Не надо это повторять, но, по-моему, мы уже животные. По-моему, мы находимся по ту сторону моста. Здесь нам хорошо. Ни слова об этом никому!

133


   ///. Эволюция
   Я вздыхаю во сне, но удержаться на той -животной - стороне моста не в силах. Комета, совершив свой далекий пробег в космосе, поворачивает обратно, сверкая. Вновь я карабкаюсь с косматым зверьем вверх по лестнице времени. Мы проходим одну ледниковую эпоху, потом другую. Тут много слез, тут преизбыток воспоминаний. Весь путь предстоит проделать заново и идти дальше. В Афинах люди в белых тогах умно рассуждают. Я слышал, как человек по имени Пиндар с восторгом намекал на то, что у нас якобы есть сходство с бессмертными. "Что за путь по заходе солнца, -вопрошал он, - предначертан нам судьбой?"
   Что за путь по заходе солнца! Я следил за многократным возвращением кометы, пока наши умы и тела менялись. Комета вернется еще раз; еще раз я за ней прослежу. Но на этом нить обрывается, и я уже не буду больше частью моста. Не знаю, может быть, мне дано будет вернуться к истокам. Время и пространство - мое наследие от отца и от звезды. Я не поднимусь выше по лестнице огненных возвращений, разве что на одну ступеньку. То, что ждет меня там, радости особой не вызывает, но таков не только мой удел, но и удел звезды. Уже окончательно проснувшись, я лежу в темной постели. Я чувствую, как сердце мое стучит в груди, и жду несущуюся навстречу мне точку света3.
  

ПОСЛЕДНЯЯ НЕАНДЕРТАЛКА.

  
  
   Ибо с камнями полевыми у тебя союз, и звери полевые в мире с тобою.
   Ветхий Завет, Книга
   Иова, V, 23.

I

   В науке, особенно в области эволюционной биологии, давно бытует мнение, что природа не делает резких скачков - что творения ее, сбрасывая с себя одну за другой свои личины, медленно переходят из одной формы в другую. Однако, как показывает простое наблюдение, есть камни в пустыне, которые после захода солнца продолжают некоторое время излучать тепло. Подобные эманации могут исходить и от писателей и ученых. Творческая личность - это тот, на котором сосредоточились таинственные лучи и который потом их отражает, - не обязательно сразу, но с годами. Что вся эта призрачная геометрия воспоминаний и сновидений является продуктом своего рода медленного окисления, происходящего в рассеянной сети посредствующих нервов и чувствительных клеток, само по себе удивительно; но что эманации этого вполне вещественного органа - мозга - настолько своеобразны, что не подчиняются общеизвестному закону о не знающей скачков природе, поражает воображение любого, кто хоть раз над этим задумывался.
   Один и тот же случай может рассматриваться по-разному: для одного это простой факт, для другого - скрытый намек на природу Вселенной,

135


   ///. Эволюция
  
  
  
  
   для дикаря - полезный миф, - интерпретаций может быть сколько угодно. Все дело в воспринимающем сознании, которое по-своему окрашивает событие. Я был наблюдателем, увлеченным своей собственной одиночной тайнописью.
   Было это давным-давно на Кюрасао, одном из Малых Антильских островов, - на берегу, с которого виднелся обнаженный остов затонувшего грузового судна. Только любитель запустения мог бы здесь задержаться. Пеликаны угрюмо сидели на переплете проржавевшего носа. На кромке захламленного пляжа за портом я набрел на труп собаки, завернутой в мешковину: ее похоронили в море, и волны прибили к берегу. От собаки остался один скелет, но еще нерасчлененный - она словно заснула у воды, грациозно перекинув тонкую, костистую лапку через прибрежный камень, и вот-вот проснется. На ней был набрякший черный ошейник, свидетельствующий, что у нее когда-то был хозяин. Это была дворняга, проведшая свои дни среди местных рыболовов. Она знала лишь утлые, побитые волнами суденышки, что пересекают пролив между островом и Венесуэлой. Недолго резвилась она на берегах вроде этого, на который ее снова вынесла равнодушная волна.
   Я невольно отпрянул при виде смерти, но превозмог себя и остановился. Почему в этой бухте, забитой банками, бутылками и всякой ветошью, мне казалось невозможным - почти кощунством -отвернуться? Потому, меня наконец осенило, что в этой ветоши когда-то теплилась жизнь. Морские сцены, которые никогда больше во всей Вселенной не повторятся, струились через впадины исчезнувших глаз. Собака была молодая, ее зубы были в прекрасном состоянии. Это было любящее существо, которое радостно путалось под ногами у людей, пытаясь участвовать в их делах.

136

   Кто-то, как умел, похоронил собачку в море, не предполагая, что ее вынесет на берег вместе со всем, что выброшено за борт. И все же неисповедимые силы природы позаботились о том, чтобы придать ей некое подобие величия. Приливная волна тихо принесла ее ночью, оставив почить на гальке. Я стоял над ней на рассвете, освещаемый солнцем, которого она уже не увидит. Даже если бы у меня и была с собой лопата, я не мог бы закопать ее останки на этом каменистом берегу. Придется ей ждать следующего прилива, чтобы волна снова унесла ее в море или вынесла выше на берег, где, покоясь среди кораллов и ракушек, ее выбеленные солнцем кости сольются со всем остальным, что когда-то тянулось к свету на этих берегах.
   Пора было возвращаться. Направляясь к прибрежным холмам, воздымавшимся за пляжем, я краем глаза заметил среди песка и чахлого кустарника тонкую мозаику ящеричных хвостов. Ящериц было так много на безлюдной земле, что от их быстрого движения на ярком солнце начинало рябить в глазах. У них была манера стремительно ускользать вбок по касательной, как неуловимые мысли, которые задерживаются недостаточно долго, чтобы их можно было до конца осознать. Глаза болели от этих мельтешащих точек, которые были там, где должен был царить покой. Подобные мечущиеся пятнышки, казалось, наводняли мой ум. Где-то рядом море продолжительно сопело и вздыхало в коралловых ущельях, экваториальное солнце жгло мою незащищенную голову, и колибри вспыхивали зелеными огоньками в кустах. Я поспешил укрыться под манцинеллой1, чей ядовитый плод некогда соблазнил матросов Колумба.
   Пожалуй, эти яблочки и послужили связующим звеном. А может быть, воспоминание возникло лишь благодаря смутному шуршанию ящериц,

137


///. Эволюция

   когда я проходил мимо картонок, сваленных у забора. Или это было воздействие тропического солнца, с ужасающим безразличием к исходу дарящего свое жгучее пламя всему живому? Как бы то ни было, пока я укрывался под листьями ядовитого древа, снующие ящеричные точки стали сливаться в определенный рисунок.
   Передо мной прошествовала загнанная старая кляча, запряженная в повозку, которая была нагружена мешками поношенной одежды, старой мебелью и металлоломом. Упряжь ее состояла из случайного сплетения ремешков, чиненных веревкой. Похоже было, что бородатый человек, высоко сидящий на облучке, был соткан из разнородного хлама со своей же повозки. Мое внимание, однако, привлекли улица и год - год, который принял четкие очертания с живостью шныряющих ящериц. "Р-стрит", - подсказали они, а год был 1923.
   Человек на повозке давно умер, его рассеянную поклажу никому не собрать. Плетущееся же животное постигла та участь, какая постигает всех лошадей старьевщиков. Их значение в тот особенный день 1923 года сводится лишь к следующему: воз с поклажей пересекал перекресток Р-стрит и 14-й улицы в тот миг, когда я высунулся из окна средней школы кварталом дальше, поглощенный, как только может быть шестнадцатилетний, неожиданным открытием времени. "Все течет, - подумал я с отчаянием юнца, впервые сталкивающегося с историей, - ничто нас не удержит. Все мы уходим под сень минувшего. Еще живые, мы не в состоянии восстановить и половины событий своих дней".
   В ту минуту я и увидел старьевщика, пересекающего свой судьбоносный перекресток, "Вот сейчас, - подумал я, - сейчас же спаси его, увековечь неуловимое мгновение. Старьевщик -символ всего, что уходит или навсегда ушло из
   138

Последняя неандерталка

   нашей жизни. Пересекши перекресток, он переступит в небытие. Повели памяти: "Удержи его, не забудь!""
   Снующие ящеричные точки за манцинеллой сошлись, сжавшись в плотный комочек. Призрачная кляча и воз со своей беспорядочно наваленной поклажей все еще трусили по перекрестку на Р-стрит. Они его не пересекли и никогда не пересекут. Сорок пять лет промчались с тех пор. Я не ошибся насчет сил, скрытых в мозгу. Сцена была как наяву.
   Солнце уже стало клониться к горизонту, а перед моим мысленным взором ящеричное мельтешение все продолжалось. Лопающиеся яблочки манцинеллы напомнили мне однажды виденную мной сцену: как в далекой Небраске опадали плоды дикой сливы. Они были несъедобны, но заключали в себе, пусть в упрощенном виде, ту же тайну, что кроется в наших головах. Сливы накапливали и рассеивали энергию, в то время как вокруг нас неживая природа неуклонно сходила на нет.
   "Организм следует рассматривать как особое образование, предназначенное противостоять общей тенденции универсальных законов природы", -однажды заметил известный геолог Джон Джоли. Действительно, жизнь сгорает, но не так, как деревья в лесном пожаре, а расчетливо - запасаясь энергией. Запасы ее в семени, обеспечивая жизнь, побеждают смерть. Из всех непредвиденных свойств непредсказуемой Вселенной2 самое, пожалуй, удивительное - это организующая сила животного и растительного обмена веществ, но, как и в случае других повседневных чудес, мы воспринимаем ее как нечто само собой разумеющееся. А там, где она достигает своего апогея - в человеческом уме, мы ее вообще не замечаем. Между тем именно благодаря ей и создается история: удерживается старьевщик на Р-стрит. Становясь все

139


   Последняя неандерталка
   ///. Эволюция
  
  
  
  
   более анахроничным, этот призрак будет продолжать стоять как зачарованный на перекрестке, пока вокруг него возводятся новые дома и утекают забытые годы. Только разрушение моего мозга его освободит.
   Отпустить его не в моих силах. Он попал в заколдованный круг по той причине, что много лет назад я пожелал воспроизвести миниатюру истории в пределах одной черепной коробки. По сравнению с другими органами, мозг поглощает непропорционально большое количество кислорода. В нем происходит сгорание, в результате которого воспроизводятся и передаются образы - будь то ящеричных хвостов, морской "азбуки"3 или внегалактических туманностей. Природа настолько заинтересована в этом невидимом сгорании - этом осеннем дыме планеты, что мозг умирающего с голода остается неприкосновенным, пока все тело не сгорит. Это лишь еще один аспект непредсказуемой природы.
   В разумной Вселенной, которая предстает перед нами в физической лаборатории, такое упорное, настойчивое горение могло бы показаться просто неправдоподобным - даже принимая во внимание нашу врожденную склонность все существующее считать само собой разумеющимся. И тем не менее оно происходит, о чем наглядно свидетельствует сам человек - наиболее яркое его проявление. Возникает вопрос: а нельзя было бы хоть немного приблизиться к пониманию того, что есть человек, если проследить лично хотя бы одну ступень его эволюционного пути? Что если бы до сих пор жила... Но дайте я расскажу историю, и пусть читатель сам сделает из нее выводы.

II

   Много лет после истории, которую я хочу рассказать, я набрел в секционной на современный череп с ярко выраженными неандертальскими чертами - явление достаточно редкое, но время от времени встречающееся благодаря далекому блужданию древних генов, которые силятся вырваться наружу, будто жизнь приостановилась на секунду и хочет повернуться вспять. Памятуя историю из своей юности, я стал вести запись черепных измерений4.
   Вспомнив об этом случае недавно, я долго искал свою старую записную книжку, но тщетно. Оно пропала, как пропадает все, что своевременно не предается печати. Но то давнее приключение живо в моей памяти, поскольку это был вопрос не антропологических замеров, а живого человека, которого я лично знал. Достигши теперь осени своих дней, я должен сказать, что лицо той девушки и необыкновенное лето, что я провел в ее соседстве, всплывают в моей памяти в виде смутного урока, который по своей молодости я освоить тогда не мог.
   Дело было на западе Америки - где-то в бескрайнем, засушливом краю пересохших русел, которые во время внезапных наводнений несут обломки Скалистых гор к морю. Надо полагать, что из-за центробежной миграции населения район и теперь такой же дикий и глухой, каким он был сорок лет назад. Искать место на карте бесполезно - я не раз пытался его найти. Слишком много лет и исхоженных миль лежат за плечами любого охотника за окаменелостями. К тому же не было поблизости города, по которому можно было ориентироваться. Была лишь обложенная дерном хижина за холмом, хорошо защищенная от преобладающих
  
   141
   140
  
  
   ///. Эволюция
   ветров, и был небольшой родниковый пруд в травянистой луговине - вот это мне запомнилось.
   Жизнь палеонтолога-поисковика, ищущего кости ископаемых животных, далеко не такая романтическая, как полагают. Ходишь из-за дня в день по бесконечным обнажениям в надежде что-нибудь найти - и чаще всего ничего не находишь. Правда, появляется здоровый загар и мускулистая худоба, зато огни большого города начинают мерещиться во сне и, если только не какая-нибудь крупная находка - вроде захороненного мамонта, всегда предстоит сниматься с лагеря и идти дальше. Так что для тех, кто был занят сбором окаменелостей в поле, это была цыганская жизнь.
   В данном случае идти дальше не пришлось. По соседству возвышался полуразмытый холм, на вершине которого, сразу под дерновым покровом, покоились ножные кости - сотни ножных костей -какого-то вымершего североамериканского носорога третейского периода. Бесполезно спрашивать, почему мы находили там одни кости ног - и зачем надо было собирать их в таких огромных количествах, что и теперь они, вероятно, лежат на складе в каком-нибудь музее, аккуратно сложенные штабелями. Может быть, животных замуровало в стоячем положении у водопоя, и за последующие миллионы лет их останки были вымыты из верхних слоев почвы на холме... Как бы то ни было, факт скопления окаменелых конечностей был налицо, и был отдан приказ их откопать, так что с утра до вечера мы выкапывали из земли пястные и запястные кости, пока не стали чертыхаться как рота забытых штабом солдат.
   Было у нас лишь одно развлечение - родниковый пруд в луговине. Там, в углублении у берега, мы прятали молоко и масло, что покупали у хуторян; там же мы купались и плескались каждый день после работы. Хуторяне были необщительны и
   142

_Последняя неандеоталка

   держались особняком. Их мало интересовали наши мертвые кости, не оживленные находкой ни черепа, ни клада. Сдержанность провинциалов можно было понять: по их представлению, мы были если и безопасными, то определенно тронутыми умом. Существующий между нами барьер ни разу не нарушался. Угрюмый хуторянин держался своих опаленных солнцем клочков земли и подсчитывал в свою пользу вред, наносимый нами его невозделанному кургану. Его неопрятная жена ходила за десятком тощих кур. Их вечно обдуваемая ветром мельница в особом уходе не нуждалась.
   Только коренастая босоногая девушка лет двадцати иногда робко спускалась по тропинке к нашему лагерю, чтобы доставить яйца. Два месяца промчались как сон на том холме. Я вспомнил замечание старого охотника за окаменелостями, в свое время знавшего Золотой Берег и африканский вельд. "Когда набивной ситец начинает казаться шелком, - предупредил он однажды, сидя у костра в Кордильерах, - пора ехать домой".
   Но хватит этого. Ребята мы были неплохие. Застенчивая девушка приносила нам яйца, масло и бекон и сразу удалялась. Только некоторое время спустя стал я замечать что-то странное в ее облике. Мы привыкли к тому, что люди на планете даже по цвету кожи не похожи друг на друга, Поэтому, когда прошлое возрождается в человеческой среде, его бывает трудно распознать. Даже знание прошлого не помогает, ибо прошлое всегда закамуфлировано, когда носит одежды современности.
   Однажды вечером девушка медленным шагом спустилась по тропинке, и мне вдруг бросилось в глаза, какой одинокой она казалась - и какой чужой. Повар подбрасывал дров в вечерний костер, теки дрожали и прыгали, и я, прислонившись к скале, перенесся на сто тысяч лет назад. Колеблющиеся тени были тому причиной. Они смели из

143


   ///. Эволюция
   Последняя неандерталка
  
  
  
  
   моего поля зрения настоящее, и я увидел: эта девушка, так неохотно спускающаяся по дорожке, забрела к нам из другого времени - и сама это подсознательно чувствует.
   По современным меркам она была некрасивой, и ситцевое платье на ней только подчеркивало это. Низкорослая, кряжистая, плотного телосложения, она и на крестьянку не походила. Голова ее, выпирающая немного вперед в свете костра, была массивной. Вдоль глазных орбит, с края лобовой кости, я увидел подсвеченную пламенем бронированную выпуклость, которая, особенно у женщин, исчезла к концу юрского оледенения. Было что-то допотопное в складе ее лица, обрамленного космами волос, и меня особенно поразил пологий выступ затылка, похожий на шиньон. Оголенные ее руки были покрыты золотым пушком.
   "Нет, - подумал я невольно, - мы пересекли границы времени. Все мы, от первого до последнего, перемещенные лица. Она последняя неандерталка и не знает, что ей делать. А мы - те самые, кто давным-давно уничтожили ее род. И все-таки древняя сцена продолжает навязчиво разыгрываться. Не хватает только кремневых орудий и убитых на охоте зверей".
   Я вышел тогда на свет и заговорил с ней ласково, принимая от нее пакеты. Это все, что можно было сделать, учитывая пропасть неисчислимых лет, которая между нами пролегала. Она говорила еле слышно, бессознательно чертя большой босой ногой круг по песку. Через тонкое платье проступали мощные ее бедра - эта неудовлетворенность самки, тоскующей в одинокой глуши. Она подняла голову, и игра огня подчеркнула глубину ее глазниц, так что я увидел лишь мрак внутри. Я проводил ее часть дороги обратно по тропинке.

144

   - Что вы там ищите? - спросила она неловкого молчания.
   - Оно имеет отношение ко времени, - ответил я, с трудом подбирая слова. - К тому, что было очень давно.
   Она слушала невнимательно, как дитя на заре мироздания.
   - И что же, вам нравится эта работа? - продолжала она свое. - Вы только тем и занимаетесь, что переходите с места на место и копаете кости? Кто платит за это - и к чему оно приводит? А у вас есть дом, семья?..
   Впереди, в сгущающихся сумерках, замаячила тяжеловесная фигура ее отца рядом с их хижиной из дерна. Я остановился в растерянности: на вопросы, кидаемые из глубины веков, ответить не-легко.
   - Я исследую прошлое, - сказал я наконец, но не очень уверенно.
   Не мог же я сказать ей, что для меня она вдруг стала частью того канувшего в вечность времени, откуда протягивались к нам ее опушенные золотом руки с дугообразными предплечьями антропоида.
   - Мы пытаемся выяснить, что было и к чему все приведет. Но искать при этом дом, я боюсь, будет бесполезно, - сказал я, больше самому себе, чем ей. - Даже напротив. Видите ли...
   Темные глазницы под спутанными волосами :казались печально пустыми.
   - Спасибо за продукты, - сказал я, зная обычаи тех мест. - Вас ждет отец. И мне уже пора.
   Простившись с ней, я зашагал назад к костру, но, поддавшись внезапному импульсу, прошел мимо него в полнозвездную ночь.
   Таков был закон жизни на плоскогорье Уайлд-Кэт. Там вечно дул ветер, метя песок, и прошлое переплеталось с настоящим
   10-2566 145
  
   ///. Эволюция
   Последняя неандерталка
  
  
  
  
   причудливейшим образом, создавая узоры, перед которыми современная наука могла только пасовать. На разбросанных там и сям захудалых хуторах, словно вросших в землю, скот уже давно не выгоняли на выпас. Оставшиеся насельники тех мест все еще на что-то надеялись, дожидаясь, как и эта девушка, исполнения несбыточной мечты. Сами того не сознавая, они были охотники без зверя, женщины без воинов. Их образ жизни безнадежно устарел.
   Но в этой девушке таилась загадочная нежность, печатью которой были отмечены, как теперь известно, и исчезнувшие неандертальцы, на которых она так походила. У нее на роду было написано выйти замуж за одного из безграмотных горцев с суровыми глазами - человека моей крови. То, что таинственные гены сумели воскресить в ее теле, будет снова похоронено - скрыто в существе, называемом Sapiens. Отнюдь не исключено, что настанет день, когда последняя женщина этого существа будет отвергнута какой-нибудь еще более грозной, еще более блестящей разновидностью его же самого. И это будет вполне закономерно. Но я забрел в такие космические дебри, куда мало кто ходит, и когда вернулся, то от костра оставались лишь тлеющие головешки.
   Время раскопок подходило к концу. Настала пора, когда деревья среди скал над лагерем заговорили о зиме. Я рассказал все, что можно, об этом хрупком, мимолетном эпизоде. В течение нескольких недель мы с девушкой обменялись парой случайных, еле понятных замечаний. Раз или два я помахал ей рукой с вершины холма, где мы работали. Однажды, уже под конец нашего пребывания, я мельком видел, как она застенчиво созерцала с возвышения по ту сторону пруда наши юные погружения и нагое барахтанье в родниковой воде. Затем листья вдруг стали желтеть и опадать.

146

   Пора было уезжать. Холм с его несметным количеством ножных костей был наконец истощен.
   Но что-то непредвиденное возникло для меня у чернеющих вод пруда - некая мучительная, не покидавшая меня всю жизнь ностальгия, как личная, так, в каком-то смысле, и надличностная. Она заключалась - как бы это сказать? - в совмещении в одном сознании двух этапов восхождения человека по энергетической лестнице, приведшего его к грани полного торжества - или неминуемой гибели.
   Наше избитое снаряжение было погружено в "форды" модели "Т", которые в то время служили единственным средством транспорта по изрытым ухабами горным дорогам. Скупые слова прощания были произнесены, и над потревоженным дерновым покровом холма деньги перешли из рук в руки. Сотни некогда галопирующих носорожьих конечностей были оперативно уложены в машины. И на этом все кончилось. Стоя у подножки, я не сразу позволил своему взгляду набрести на эту массивную, архаичную и все же трагически благородную голову существа, настолько отдаленного от нас во времени, что оно не сознавало свою обреченность. Кажется, я сделал какой-то небольшой личный жест в знак прощания. Голова ее поднялась в ответ и тяжело опустилась. Взревели моторы. Homo Sapiens, поглощатель энергии, снова пускался в путь.
   "Что это она меня спросила? - подумал я с отчаянием, вскакивая на подножку. - "Дом, -спросила она, - у вас есть дом?"" Может быть, он когда-то и был, не раз вспоминал я в последующие годы, но я тоже являл собой пример умственного атавизма. Как и это потерянное существо, я никогда не найду место, которое смогу назвать своим. Оно затерялось где-то в прошлом - по дороге в сто тысяч лет, по которой вновь не пройти. Только
   10* Ш
  

///. Эволюция _____

   призраки с блуждающими глазами и неловкими жестами могут там повстречаться. На гребне набирающей силу энергетической волны, возникшей в горнилах забытых пещер, человечество стремглав несется навстречу неведомой судьбе, которая в ледниковую эпоху ему и не снилась.
   Клетка, чудом овладевшая секретом регулируемой энергии - скрытого целенаправленного горения, наконец произвела на свет человеческий ум, который в свою очередь подчинил себе не-постоянный огонь у входа в пещеру. Потерянная девушка не могла бы себе этого и представить, но слова, произнесенные вслух или замурованные в библиотеках, оказались способными уничтожить материю и сотрясти до основания саму планету. Небольшие приращения индивидуальной энергии, исчезающие при смерти, обрели новую жизнь благодаря сообразительности человека, догадавшегося закодировать их и потом веками передавать из поколения в поколение. Неумолимая сила, безжалостно уничтожающая все на своем пути, победоносно зашагала по планете и угрожает теперь выйти из-под власти своего творца и его слов. Она и больше, чем человек, - и меньше, чем он.
   Я вспомнил провалы глаз, чьи глубины были навсегда скрыты от меня в свете костра. Предупреждали ли они о роковом конце, который мы сами себе уготовили, - или дело было только в том, что я был молод и жаден до всего, что недоступно? Я еще раз постарался найти свои старые записные книжки, но по прежнему тщетно. Бог с ними! В лучшем случае они показали бы, как можно анатомически сравнивать живые призраки с мертвыми. Они ничего не сказали бы о времени опадающих листьев или о том, как под ночным небом я впервые ощутил бесконечную бездомность человека.

Последняя неандерталка

Ш

   Корни дерева могут легко расколоть гранитную скалу или раздвинуть ворота давно забытого города - я сам видел, как они это делают. Напрасно мы воспринимаем этот Геркулесов подвиг как нечто само собой разумеющееся. Не в пример неодушевленной материи, жизнь готова идти и долгим путем, чтобы заполнить пустоту, и даже корню присуща некая отчаянная воля. Он проделывает отступательный маневр целой армии, медленно прокрадываясь по трещинам-траншеям, пока в один прекрасный день не вздуется - и живое дерево валит массивнейший мавзолей. Все это часть скрытой борьбы жизни против второго начала термодинамики - "тепловой смерти", которая, как часто полагают, правит Вселенной. В руках человека эти запасы энергии принимают подчас причудливые формы, как в способах ее накопления, так и в разнообразных методах расходования.
   Сотни тысяч лет - гораздо дольше, чем мы помним себя в историческом плане, - предки той призрачной девушки жили в районе итальянского Средиземноморья, за пределами надвигавшихся с севера льдов. Городов они не строили, но их первобытно низкий черепной свод был не менее объемист, чем наш. Как свидетельствуют многочисленные археологические раскопки, неандертальцы умели по-своему мечтать и проявлять нежность. Мертвых они хоронили с дарами, иногда даже укладывая их на ложе из полевых цветов. Однако дальше кремневых орудий и огня, раздвигающего темноту пещеры, они не заглядывали в будущее, которое настигнет их с появлением нашего рода -первых лучников, великих художников, грозных существ их же крови, не знающих покоя.
  
   148
   149
  
  
   ///. Эволюция
   Последняя неандерталка
  
  
  
  
   Это была пора осенних преобразований, которая могла бы затянуться и ни к чему не привести. Мы не можем с уверенностью сказать, изменились ли их тяжелые надбровья сами по себе или в наступивших холодах их род был подменен другим, более динамичным, который стал размножаться за их счет. Известно только, что они исчезли, хотя иногда, как и в случае моей горянки, случайное сочетание архаичных генов стремится вновь вырваться на свет из чресел Sapiens.
   Стрела с кремневым наконечником полетела: приземистая девочка с грустным лицом родила детей завоевателей. Дождь и листья занесли пещерные укрытия прошлого. Бронза заменила кремень, железо - бронзу, а убийства ни на минуту не прекращались. О неандертальцах забыли, их пещеры заняли оракулы более поздних религий. Мраморные города засверкали вдоль Средиземного моря, лед и пещерный медведь исчезли. Философы в белых тогах дискутировали в Афинах, вооруженные галеры курсировали по водам. Возникло земледелие, принесшее с собой богатства и новые виды труда, а также - касту военных. Военные быстро распространились, а вместе с ними и рабство, пытки и смерть на всех морях.
   Запасы энергии, которых раньше хватало только для перехода с одного становища на другое, - как это было в том суровом, но невинном мире, открытом Куком на берегах Австралии в XVIII веке, - из века в век неуклонно нарастали. В конце концов, высоколобые воины, все больше отдававшиеся религиозному фанатизму и монументальному искусству, усомнились в творениях своего ума.
   Прошли столетия, и остатки того, о чем говорилось когда-то в Афинах и что сгорело в пожарах Александрии5, вновь стало робко пробиваться на свет. Уже в начале XVII века сэр Френсис Бэкон мог утверждать, что "через

150

   деятельность человека неизвестное доселе явление, новая вселенная предстает перед нами". Этими словами он закладывал фундамент того, что впоследствии назвал "вторым миром" - миром, извлекаемым из естественного силой человеческого воображения. Сам того не подозревая, человек, конечно, создавал этот мир с тех пор, как обрел дар речи. Бэкон, однако, мечтал о новом мире изобретений, терпимости, свободы от безрассудной традиции. Он был провозвестником научного метода. Но этот метод должен опираться на историю -ту самую, какую много лет назад, будучи еще желторотым школьником, я узрел на перекрестке в виде символической повозки старьевщика. Без знания прошлого прокладывать дорогу в дебри неизвестного будущего по меньшей мере нелегко.
   Мы теперь настолько живем во втором мире Бэкона, что уже не знаем, каков был естественный порядок вещей и можно ли вообще его восстановить. Математическая формула, двигающаяся в виде слабого электрического импульса по волокнам головного мозга, может привести к гибели планеты. Такого рода метаболическая энергия не предвиделась лишайником, осаждающим скалу, и не мерещилась в пещере у костра, отбрасывающего колеблющиеся тени. Но именно в этой древней почве и коренится ненасытная всеядность человека. Если ее потенциал изначально заложен в мире, который мы называем естественным, то невероятное развитие, которое она получила в наше время, всецело является продуктом второго, воображаемого мира, существующего в головах людей.
   Равновесие между этими мирами теперь нарушено, и один из них должен окончательно погрузиться в другой - или оба они погрузятся в страшное ничто. Человек, необычайный обмен веществ которого требует уже не просто добывания пищи, а поглощения чистой энергии, едва ли

151


   ///. Эволюция
   Последняя неандерталка
  
  
   сознает, что эта энергия, ограниченные запасы которой на планете лежат в основе борьбы за существование, перешла путем его ума в другое измерение. Гигантские тени прошлого продолжают там состязаться, ибо жизнь - это костер со скрытым огнем.
   Выше я упомянул сливовую рощу, в которую юнцом забрел осенней порой. Все накопленные за лето богатства, сосредоточившись в сочных, никем не отведанных плодах, устилали землю. Все лето деревья старательно выкачивали из земли питательные вещества, производили семена, и птицы переносили фрукты в отдаленные края, где вырастут новые сливовые деревья. В тот осенний день рассеивание энергии шло настолько бурно, что, казалось, сама земля стремилась способствовать процессу, страхуясь против извечного угасания звезд. Даже я, вкушая плод, по животному вбирал его плоть в свои мысли и мечты.
   Много лет спустя после антильской эпопеи, во время осенней прогулки, мне случилось вновь посетить ту самую сливовую рощу. Я был теперь намного старше и пришел, главным образом, потому, что хотел узнать, сохранилась ли роща, а также потому, что меня все еще интриговало это непонятное накопление энергии и сгорание, происходящее в сердце жизни. Я отождествил жизнь с огнем, намекая на то, что огонь, может быть, и есть квинтэссенция жизни. Не огонь, конечно, а окисление, поскольку оно входит в жизненные процессы и психическую деятельность.
   Огонь, как мы знаем по горькому опыту, настойчиво требует топлива. Это стихийная сила, которая умеет даже передвигаться. А что, если - и я прикрыл глаза, чтобы их не разъедал синий, как слива, дым, тянущийся из лощины, - что, если огонь, осознав свое полыхание, только притаился лукаво в этой малой хижине из щепок и глины, в

152

   которой я обитаю? Что, если, в некотором смысле, я являюсь лишь изощренной разновидностью огня, научившегося регулировать скорость горения и копить энергию с тем, чтобы видеть и ходить?
   Сливы, как некий дар неизвестно от кого кому, всё срывались с веток, падая вокруг меня. "Я уже стар, - подумал я невольно, заметив на руке вздувшуюся вену. - Придется мне поберечь оставшиеся тлеющие головешки". Я вспомнил старьевщика с его клячей и постарался освободить его, чтобы он меня больше не мучил.
   Не знаю, может быть, мне это в конце концов и удалось. Мне вспомнилась звездная ночь на плоскогорье и мечтательная девушка с тяжелой головой, полусонно чертящая круг по песку. Не время ли это она изобразила? Но тут и моя голова стала вдруг тяжелеть, будто дым с осенних полей заволакивал сознание. Под моими ногами расстилался ковер из опавших листьев, и я опустился на него, охваченный порывом безотчетной любви. Мне захотелось сбросить их с себя наконец, эти бережно хранимые воспоминания, раскидать, как синие сливы, по белу свету, чтобы произросли они, заветные, на неведомых берегах, доставляя хоть кому-нибудь радость, и не надрывали больше сердце, как та изящная лапка, навсегда перекинутая через камень на пляже Кюрасао.
   Я откинулся назад, погружаясь еще глубже в листья. Такого ощущения я еще никогда не испытывал, оно было странно умиротворяющим. Как знать, может быть, я уже не был Homo Sapiens, и, возможно, та девушка, последняя неандерталка, сразу об этом догадалась. Может быть, в конечном итоге я просто был кучей осенних листьев, созерцавших клубы дыма сквозь туман собственного горения. С годами все на этой планете начинает казаться более странным, никак не менее. Окончательно расслабившись, я запрокинул голову и

153


   ///. Эволюция
  
  
  
  
  
   посмотрел прямо через ветви на солнце. "Все уходит, - подумал я, - воспоминания отпадают, опаляемые этим жгучим, безразличным пламенем, не терпящим другого света". Некоторое время я ему не сопротивлялся, но потом нащупал в кармане кремневое лезвие, которое нашел в гравии на плоскогорье и все эти годы носил с собой. Оно напомнило мне о путешествии, которое я уже не завершу, и о круге на песке, по которому я столько лет двигался как зачарованный.
   Тогда я встал и, надкусывая горькую сливу, захромал в овраг. Сто тыcяч лет ничего не изменили, во всяком случае для меня. Весь секрет состоял в том, чтобы всегда двигаться в первом мире, а не во втором, - или хотя бы на любом распутье знать, в каком мире ты находишься. Я продолжал идти, хватаясь для равновесия за кремневый нож в кармане. Синий дым, словно от некоего всепоглощающего пожара, пополз из лощины, опёрежая меня. Жар его был вполне ощутим. Я раскашлялся, и глаза мои стали слезиться. Я постарался, как мог, не отставать от клубящегося дыма. Позади меня раздавалось сухое потрескивание, будто сам я был объят пламенем, но я твердо шел за дымом, стискивая в руке, как волшебную лозу6, свой острый кремень.
   НАШЕСТВИЕ ГИГАНТСКИХ ОС]
   Я никогда не забуду ту пронизанную лучами сентябрьского солнца осень, когда над склоном холма, густо поросшего травой, носились, словно возвращающиеся с боевого задания бомбардировщики, огромные осы -сфексы - охотники на цикад. Возможно, они охотились в тех краях и раньше, но в тот год сосед мне доложил, что склон за нашим домом весь изрыт кротами. Я пошел посмотреть, и надо было только раз взглянуть на диковинную, большеглазую, умную головку, высунувшуюся из одной из норок, чтобы убедиться, что у нас в саду поселилось нечто великолепное.
   Дни шли за днями, и изредка было слышно, как песня отдельной цикады вдруг обрывалась придушенным криком - свидетельство того, что убийца настиг свою жертву. Стоило только немного тихо подождать, как огромных размеров оса, самая большая на восточном побережье, уже планировала вниз к своей норке, сжимая в объятиях парализованную цикаду. Из норки она выбиралась одна, кружила на большой скорости, чтобы сориентироваться, и исчезала в направлении ближайших деревьев.
   Меня особенно поражала в этих осах убийственная отточенность их инстинктов, а также полное безразличие к человеку. Если я достаточно долго стоял у норки, ее обитательница могла покружить вокруг меня немного, но никогда не нападала. Я ей служил просто маркерным маяком - не более.
   Как известно, осы рода Sphecius ведут одиночный образ жизни, причем это гиганты среди ос. Я впервые видел одну из них в действии много

155


   ///. Эволюция
   Нашествие гигантских ос
  
  
  
  
   лет назад, в другом штате: подхватив добычу, весившую больше, чем она сама, оса пыталась взлететь, отталкиваясь лапками от стенки здания и вовсю работая крыльями. Набрав высоту, она развернулась и прямиком направилась к своей отдаленной норке. Здесь же, за домом, осы выбрали для своих гнезд солнечную сторону холма. Это их "совместная" деятельность - единственный признак зарождающейся у них общественной жизни. Облюбовали они этот пригорок, я подозреваю, лишь потому, что в разросшихся вокруг нас пригородах не оставалось больше сколько-нибудь подходящих диких мест. Если бы они вообще обращали внимание на людей, то вряд ли стали бы там селиться. Уже одним своим размером они наводили ужас на старушек, а садовники безжалостно растаптывали их норки. Однако всякий раз они возвращались и чуть свет вновь приступали к строительным работам. Энергия их была неисчерпаема.
   Всю осень я находился в приподнятом настроении, будто кто-то мне сказал, что на сосну рядом с нашим домом взобралась пантера. Я уже был в том возрасте, когда хочется пересмотреть то, чему научился в молодости, и, как мне теперь кажется, именно нашествие гигантских ос и посеяло во мне некоторые сомнения насчет "естественности" природы - по крайней мере той природы, которая открывается нам в лаборатории.
   Эти осы и многочисленные их сородичи, охотящиеся на тарантулов, являют собой в миниатюре некоторые из величайших загадок мироздания. Как бы ни были они красивы при дневном свете, их деятельность под землей не вызывает восхищения. Она вполне может оправдать не только хорошо известное замечание Дарвина о невероятной жестокости природы, но и наблюдение Эмерсона, что во всяком Божьем творении есть свой изъян.

156

   Однако у (этих) перепончатокрылых2 нет свободы выбора. Чтобы выжить, они в личиночной стадии должны питаться на редкость жутким образом, поедая парализованную плоть, которой их обеспечивают взрослые особи при помощи одной из самых точных хирургических операций, известных среди низших животных. Иначе их род просто бы исчез. Красота и зло, во всяком случае по человеческим меркам, летают рядом над пожухлой осенней травой. Эти осы всегда производили на меня впечатление, подобное тому, какое производит строй сверхскоростных истребителей: необычайная красота, сопряженная с инстинктом разрушения в сердце человека. Как однажды цинично заметил один летчик, говоря о своих боевых машинах, "это просто-напросто летучая орудийная платформа".
   И о Sphecius speciosus можно было бы сказать, что это просто-напросто летучий шприц. Но как ошибочно, несправедливо и упрощенчески-вульгарно было бы и то, и другое утверждение. В конструкцию реактивных истребителей из года в год вкладывались сложнейшие научные вычисления - абстрактные математические уравнения бесподобного изящества. Воплощенные в действительность, они дают скорости, за которыми не угнаться человеческому воображению. Их потенциальное использование в целях насилия связано с двойственной природой человека - вернее, с двойственностью самой природы, породившей человека. Точно так же и исполинские осы, эти захватчики осенних косогоров, несут в себе аэронавигационную аппаратуру, сложность которой еще никем не объяснена и хирургическое назначение которой постигается, если оно вообще постижимо, лишь во сне, окутывающем всю живую природу, - сне столь же тонком и иллюзорном, как и луч сентябрьского солнца, пересекаемый смертоносным летучим ланцетом, рыскающим по полям. "Мои мысли - не

157


   Нашествие гигантских ос
   ///. Эволюция
  
  
   ваши мысли, - возвещает Иегова в Священном Писании, - ни ваши пути - пути Мои. Я творю добро и произвожу бедствия; Я, Господь, делаю все
   Я давно пришел к заключению, что в мире нет ничего, что могло бы объяснить мир, равно как нет ничего в природе, что отделяло бы сущее от потенциального. Это мое кредо, с него я начинаю. Однако биологи по долгу службы пытаются найти объяснение жизни, в результате чего многие из них вынуждены занять ту или иную философскую позицию, которая лучше всего отражает их темперамент и склад ума. Есть редукционисты вроде Жака Лёба, который пытался свести жизнь к разрешимым проблемам физики и химии, а есть и такие теоретики, как философ Анри Бергсон, который считал, что в основе жизни лежит некий самостоятельный, не поддающийся определению принцип - Иlan vital4.
   Между этими двумя крайностями все мы блуждаем, предпочитая заниматься не первопричинами, а классификацией или экспериментированием. Но даже и опыты, которые мы ставим, чаще всего окрашены нашей подспудной верой или тайными надеждами. Кроме того, в нас самих есть жизнь - этот чудесный, неповторимый дар. Тех, кто им пренебрегает, можно обвинить в куриной слепоте, точно так же, как о тех, кто обоготворяет каждое его проявление, можно сказать, что они скрытые идолопоклонники.
   Этот старый спор вспыхнул с новой силой в прошлом столетии, после того как был открыт принцип эволюции. Любопытно, что одна из последних великих полемик той бурной поры

158

   разгорелась вокруг поведения одиночных ос, таинственные повадки которых, как утверждал французский энтомолог Анри Фабр, просто не поддаются объяснению с точки зрения дарвиновского естественного отбора случайных мутаций. Как мне кажется, этот вопрос никогда не был окончательно разрешен; он был замят, а затем и вовсе позабыт, когда натуралисты нового столетия увлеклись другими, более доступными проблемами. Однако мир в долгу у Анри Фабра, всю жизнь проработавшего в песчаных районах юга Франции. Не имея систематического научного образования, Фабр не был готов принимать на веру то, что писалось в книгах других ученых - даже таких, как Дарвин. До конца своих дней он оставался приверженцем изящного метода французских эмпириков-экспериментаторов, предпочитавших контролируемое исследование кабинетным размышлениям.
   Поэтому не совсем точно будет сказать, что школьный учитель Фабр был антидарвинистом, усматривавшим в совершенстве инстинктов непреодолимую преграду эволюционному учению. Он просто решил на основании своих полевых наблюдений поставить несколько вполне резонных и весьма существенных вопросов. Дарвин сам отлично понимал, что среди удивительнейших жизненных циклов насекомых есть случаи, которые трудно объяснить с точки зрения чистой, ненаправленной изменчивости. В одном месте "Происхождения видов" он даже признается, что многие труднообъяснимые инстинкты как бы противоречат теории естественного отбора - "случаи, когда не существует никаких известных нам промежуточных звеньев" и "непонятно, каким образом данный инстинкт вообще мог возникнуть". Именно такого рода проблемы - и в первую очередь "осведомленность" сфексов

159


   Нашествие гигантских ос
   ///. Эволюция
  
  
   относительно уязвимых мест их противников - и навели Фабра на размышления.
   Внимательно читая работы французского энтомолога, убеждаешься, что он не хуже дарвинистов знал о вариациях в поведении изучаемых им ос. Однако его особенно поразили хирургические инстинкты как взрослых особей, так и личинок, -инстинкты, возникновение которых путем отбора случайных вариаций как будто априори исключено. Другим прибежищем тогдашних дарвинистов служило предположение, что приобретенный опыт, став "привычкой", может предшествовать чисто инстинктивному поведению, прокладывая к нему дорогу.
   Фабр поставил вопрос, на который и по сей день нет удовлетворительного ответа: каким образом мог дарвиновский естественный отбор, пусть даже направленный на "привычки", сам по себе привести к возникновению наследственного свойства, которое будет совершенно бесполезно, пока не образуется вся цепочка инстинктивных реакций, необходимых для выживания осы? Ведь выживание обеспечивается сложнейшим комплексом таких реакций, абсолютно слаженных между собой и к тому же поделенных между взрослой особью и личиночной ее стадией. Как сказал современный натуралист Джон Кромптон, хирург не учится своему ремеслу, гоняясь за будущим пациентом и тыча в него наугад заостренным ланцетом. Точно так же маловероятно, что сфексы приобрели свои навыки благодаря случайному поведению, которое в наиболее удачливых из них отлилось в жесткую форму отточенного инстинкта.
   Свирепые повадки одиночных ос обусловлены их необыкновенной осведомленностью относительно расположения нервных узлов добычи, которую они ударом жала парализуют, но не убивают. Личинки в свою очередь обладают инстинктивным умением питаться таким образом, чтобы как можно дольше продлить жизнь пожираемой жертвы. Дело осложняется еще и тем, что сама жертва - даже такая мощная и грозная, как тарантул, - как будто осознает свою беспомощность и цепенеет от страха, чем ее ловкий противник каждый раз решительнейшим образом пользуется.
   Все устроено так, будто жертва инстинктивно угадывает свою роль, но не в состоянии от нее отказаться. Если - рассуждает Фабр - такое взаимоотношение между охотником и добычей сложилось в силу чистейшей случайности, помноженной на время, то почему тогда у цикады, медведки и тарантула аналогично не выработался соответственный защитный механизм?5 Если мы приписываем успех осы естественному отбору, то как объяснить то, что этот же принцип не сработал в пользу жертвы? Или на подмостках жизни роли жертвы и злодея расписаны заранее?
   Каковы бы ни были силы, направлявшие эволюцию осиного семейства, совершенно ясно, что с "эффектом привычки", этим избитым клише XIX века, они ничего общего не имеют. В этом Фабр несомненно был прав, и, возможно, он был близок к правде, когда многозначительно изрек: "Не в слепом случае кроется ключ к подобным гармониям". "Человек, углубляющийся в объективную реальность, - заключает он, - не находит в ней серьезного объяснения ничему тому, что видит".
  
   11-2566
   161
   160
  
  

///. Эволюция

   Допустим, что Фабр сознательно решил не идти дорогой эволюционизма. Положим, что метафизический склад ума уводил его в другое направление. Но ведь попытки многих из дарвинского круга объяснить тайны инстинкта далеко не всегда были удачны. Дарвинисты только запутывали вопрос, когда, совмещая несовместимое, доказывали, что случайно приобретенные привычки могут погружаться в зародышевую плазму. Между тем опытный эмпирик-экспериментатор достаточно долго трудился на своем небольшом клочке скудной земли в Сериньяне, чтобы знать, что исследуемый им мир заключает в себе больше вопросов, чем ответов. И он не стал на старости лет отказываться от своих умозаключений. Может быть, это была его философская слабость. А может быть, просто честность.
   Неорганический мир, из которого жизнь возникла и в который со временем она вновь погружается, содержит в потенции все бесконечное многообразие Вселенной. Несколько случайных химических элементов, соединение которых на первый взгляд кажется вполне устойчивым, вдруг облекаются в маскарадные одежды и отправляются на прогулку - охотник вместе со своей добычей. Их формы столь же изменчивы, как и роли, которые они играют. Как летающие ящеры и первобытный человек, они совершают свой земной путь и навсегда сходят со сцены. Составлявшие их плоть химические вещества повсюду рассеяны вокруг нас, но никакой известной нам магией не вернуть к жизни исчезнувший вид животных. Ибо жизнь есть продукт исключительных и неповторимых случайностей, о которых неорганический мир ничего не знает. И только элементы этого мира, вовлекаемые в таинственный живой водоворот, сплетаются в новые формы, привычки и мысли,
   162

Нашествие гигантских ос

   Я, конечно же, эволюционист и считаю, что поселившиеся за моим домом сфексы, как и все живые существа, возникли вполне естественным путем. Однако наблюдая их в лучах октябрьского солнца, пока один из них делает разведывательные виражи вокруг моей головы, я только могу тихо повторить свое кредо: в мире нет ничего, что могло бы объяснить мир, - ничего, что могло бы объяснить неизбежность жизни, эту жажду элементов воплотиться в живое, объяснить, почему безмятежная область горных пород, почвы и минералов вдруг породила красоту, ужас и неопределенность. Для того чтобы внести в мир органическое многообразие, создать боль, несправедливость, радость, требуется больше, чем мы находим в столь тщательно изучаемой нами природе. Поклоняйтесь же поэтому, вслед за древними майя, неизвестному нулю - процессии богов-времяносцев6. Уравнение, которое объяснило бы, почему скромная оса породы сфекс носит в крохотной своей головке подробную информацию о нервных узлах своей добычи, пока еще не составлено. Дальше известного предела нет в мире ничего, что можно по-настоящему объяснить. Природа точно впала в летаргический сон; ей что-то грезится, и она бормочет во сне. Но что она бормочет и почему у нее вообще бывают грезы - об этом мы ничего не знаем.
   Осень вступила в свои права. С заброшенной яблони срываются яблоки и разбиваются о камни дорожки, которую я окрестил Осиной аллеей. Запах там стоит пьяный, сидровый. В сгущающихся сумерках осы многих видов - бумажные, роющие, шершни - жадно ползают по спелым несобранным плодам. В этот вечер, однако, нечто более грозное
   11* 163
  
   отрывается от земли и любознательно тычется мне в лицо, прежде чем улететь через крыши. Это гигантский сфекс, застигнутый в минуту невинного питания: хотя он и в зрелой своей фазе, но на время припрятал смертоносную иглу. Я чувствую интуитивно, что это наша последняя встреча в этом очарованном году.
   Но нет, еще не совсем. Неделей позже солнце садится за маленький холмик в золотистом блеске октября. Возвращаясь домой под вечер, я опускаюсь на землю, еле сгибая одеревенелые конечности, и долго изучаю сонливый склон, где в осенней траве скрываются запечатанные уже норки сфексоидов. На дне каждой из них покоится мумия в саркофаге - спящая куколка. Она будет продолжать спать и под зимним саваном, окруженная пустыми скорлупками съеденных ею жертв.
   Под жгучим солнцем очередного лета молекулярный будильник зазвонит в гробу, покоящемся в тихом склепе, и саркофаг расколется. В недрах могилы появится огромных размеров желто-черный сфекс. Его биологические часы побудят его поспешить выбраться по ходу на поверхность.
   Очень возможно, что, преодолевая это не-большое расстояние, оса натолкнется на труп своей же матери, если это была ее последняя норка -могила как для жизни, так и для смерти. Тут поколения не узнают друг друга. И вот остается только пробить отверстие и устремиться ввысь к солнцу. Мертвое прошлое, его скорлупа, его усохшие крылья, - все отброшено, разметано, раскидано по сторонам в неистовом порыве возрождения.
   Могила раскрылась. В кромешной тьме невидимая цепочка генов и генов-регуляторов проинформировала огромное крылатое существо о его предназначении, о ждущих его цветах, о пронзительном пении цикад на солнце. Оса снабжена не только хирургическим инструментом, но и планом
   164
   Нашествие гигантских ос
   операции, которую произведет над неведомым ей насекомым. Сама она питается цветочным нектаром, но трудиться будет ради плотоядных личинок, какой однажды сама была, питаясь, как и они, парализованной плотью в непроницаемом мраке замурованного склепа. Тут, под опавшими листьями, устилавшими осеннюю траву, дремала природа, вернее, какая-то ее часть, задуманная столь гениально и выполненная с таким мастерством, что возможность ошибки исключалась и не верилось, что все это - лишь результат слепой игры естественного отбора. Все зависит от точки зрения: с одной стороны, природа допустила чудовищное зло - сплошное надругательство над беспомощным, парализованным телом; с другой, - вечная буря сохраняла свое равновесие.
   Я вспомнил, как в насыщенных яблочным дурманом сумерках то грозное существо задержалось на мгновение перед моим лицом, как будто ставя под сомнение самое мое существование. С заброшенной яблони продолжали срываться яблоки, а где-то далеко-далеко, в другой части света, люди умирали от голода. В наступающих осенних заморозках огромный сфекс сам был обречен. Все живое падало, рушилось, гибло, словно под натиском невидимого урагана.
   "Лишенная смысла реализация бесконечно варьируемого генетического кода", - твердила одна часть моего сознания; "Плод творческого порыва", -эхом отдавались в другой его части слова Эмерсона. Весь сентябрь я наблюдал, как тигроволицые сфексы с неисчерпаемой энергией рыли свои норки, и не раз слышал сдавленный крик, которым обрывалась песня цикады. Мне почему-то было приятно, что на одиноком склоне позади дома осы прилетали и улетали не замечая моего присутствия, будто я принадлежал к иному, туманному измерению для которого у них не было биологических

165


   ///. Эволюция
   Нашествие гигантских ос
  
  
   инструкций - точно так же, как у меня не было инструкций для тотальности ночи. Лишенный знания, готовый принять жуткую непостижимость библейского предостережения "ваши пути - не пути Мои", я стал наконец подозревать, что наша интерпретация эволюционного развития, может быть, несколько упрощает истинный ход событий.
   В науке давно существует правило, что нельзя произвольно и без конца умножать гипотезы. Я допускаю его полезность, однако иногда оно приводит к убеждению, что для науки природа -открытая книга и что настанет день, когда все будет известно. "Какое страшное заблуждение, -подумал я, с грустью размышляя на закате над спящими хирургами, которых называют Sphех, -какое невероятное безумие! Мы и оглянуться не успеем, как род наш исчезнет с лица земли".
   Я подтянул под себя больную ногу. Как и в случае с французским наблюдателем, трудившимся на своем небольшом участке песчаной земли, бесчисленные тайны навязчиво лезли мне в голову. Хирургическая стратегия осы не на сто процентов эффективна, однако она достаточно устрашающа, чтобы вызвать восхищение любого хирурга. Это эволюционное чудо не ограничивается простым медленным отбором по размеру или большей скорости бега, как в случае лошадей. В какое-то время весь набор признаков должен был комплексно сработать, иначе вид бы исчез. Средний путь не представляется возможным. Личинки должны питаться определенным образом; самка должна выискивать добычу, которую сама не ест, причем должна уметь ее распознавать; мало того, она должна еще донести парализованную цикаду до

166

   отдаленной норки, которую заранее выкопала и положение которой запеленговала с точностью авианавигатора. Объяснить все это с помощью отвлеченной компьютерной генетики, может быть, теоретически и возможно, но только если исходить из некоторых новейших представлений, которые я лично нахожу сомнительными. Назовите это, если хотите, моей философской позицией. Честно говоря, я озадачен. Да, эти существа безусловно были слеплены в подвалах времени. Вопрос только в том - как?
   Фабр скончался в 1915 году. Лет десять после его смерти Александр Петрункевич, известный специалист по паукам, опубликовал свои собственные наблюдения над осой Рерї18 тагїта1а, добычей которой служат тарантулы. Все крупные осы интересны своими разнообразными хирургическими приемами, но в данном описании карибского хищника пепсиса меня уже давно интриговало одно обстоятельство, которое казалось настолько неправдоподобным, что ни в какие теории не укладывалось. Вновь переставляя ногу в неровном свете сфексовых могил, я постарался вспомнить, что же это было за обстоятельство. Теперь мне это было важно: уже немного осеней оставалось мне размышлять над подобными вопросами. Пепсис, охотник на тарантулов, имеет дело с гораздо более страшным противником, чем цикада. Его знание анатомии своей добычи столь же сокрушительно точное, что и у гигантских сфексов, но было тут и нечто другое - одна совершенно фантастическая деталь, которая испытывала веру в вероятность чистого, ничем не разбавленного естественного отбора.
   После того как самка пепсиса парализует своего гигантского противника и откладывает на него яйцо, она вносит осложняющий мотив в поведение охотящихся ос. Она укладывает свою

167


   ///. Эволюция
  
  
  
  
   тучную, волосатую жертву в уготовленную ей могилу так искусно, что даже если бы та каким-то чудом и очнулась, то выбраться наружу все равно бы не смогла: каждая лапка огромного паука буквально приковывается к земле. Оказывается, ядовитого жала и полного паралича недостаточно -нужно еще одно, уничтожающее ухищрение.
   Осенний свет вокруг меня тускнел, сгущались тени. Я покинул страну всеобщей веры. Кажется, это и был источник всех моих проблем. Всю жизнь я посвятил исследованию вопросов, на которые у меня больше не было готовых ответов: в своих я разуверился, а ответы других перестали меня удовлетворять. Как и солнечный свет на тусклом склоне, я становился все более невещественным. Еще немного - и я совсем исчезну. Мое собственное существование было столь же материалистически необоснованным, как и существование загадочных анатомических схем, пока невинно дремлющих в могилах под моими ногами.
   Еле разгибая одеревенелые конечности, я встал и медленно захромал домой. По дороге меня вдруг обдало холодом: я понял, что навсегда покидаю страну юности с ее четким ландшафтом и научной достоверностью. Где-то далеко впереди маячила неведомая земля, мельком увиденная полтораста лет назад поэтом Шелли:
   Уму людскому недоступна, В себя саму погружена.
   Как ни странно, сходную мысль однажды высказал, несколько более прямолинейно, великий эмпирик-экспериментатор Клод Бернар. "Я мирюсь с невежеством, - написал он в малоизвестном сочинении. - Это моя философия".
   На этом закончилось посещение гигантских ос. Больше я их никогда не видел.

МЕТАТЕЛЬ ЗВЕЗД

   Кто это идет по Большому Пути?1 Суровый глаз в черепе.
   Секко

I

   Судьба зло надо мной подшутила: сделав меня педагогом, она не дала мне в наставники надежного учителя. Сколько ни пытался я расшифровать небесные скрижали, сколько ни углублялся в чтение книг и ни присматривался к поведению товарищей своих, вынесенные мной познания чаще всего оказывались либо недостаточными, либо обманчивыми. И все же мне кажется, что на потенциальные возможности человека мне удалось взглянуть однажды краем глаза - не среди многолюдного сборища, а на бесконечно длинном, сглаженном прибоем берегу на рассвете. Всегда так бывает, что в минуту откровения в природе происходит некий сдвиг - она как бы дает трещину. Так было и тогда. Страшный вопрос неминуемо влечет за собой еще более страшную свободу.
   Если в этой книге2 заложена хоть какая-то мысль, то возникла она на пляжах Костабеля3 именно благодаря такому прыжку через неведомую пропасть. Все началось, если можно воспользоваться выражением буддистского мудреца, с черепа и глаза. Череп был мой. Я был нечеловечески ободранным остовом, лишенным голоса, без надежды скитающимся по берегам мира. Во мне не было
  
   169
  
  
   ///. Эволюция
   Метатель звезд
  
  
   ни капли жалости, ибо жалость предполагает надежду. В этом обескровленном черепе был лишь глаз наподобие маяка - беспрестанно вращающийся прожектор, и днем и ночью ослепительным лучом прощупывающий окружавшую тьму. Мысли, как тучи насекомых, слетались к свету, но он их сжигал. Вместе с мыслями испепелялся и смысл. На том берегу уже ничто значения не имело, это было царство мертвой головы и вращающегося глаза. Говорят, именно таким глазом смотрит на мир наука. Не знаю. Мне известно только, что я был черепом небытия и беспрестанно вращающимся прожектором, лишенным сострадания.
   Однажды, в захудалом ресторанчике в городе, я слышал, как одна женщина сказала другой:
   - Мой отец определяет погоду по гусиной кости.
   "Дикарь современный, - подумал я, - знахарь, использующий метод более древний, чем Стонхендж4, метод, который был известен еще жителям северных лесов".
   - И где же он этим занимается? - полюбопытствовала ее приятельница, усмехнувшись.
   - На Костабеле, - ответила первая самодовольно, - на Костабеле.
   Мне вспомнился ее голос, он тихо прожурчал в темноте, совсем рядом с вращающимся глазом. Смысла в этом не было никакого, но на Костабеле искать смысла не приходится. Может быть, потому-то я в конце концов и оказался на Костабеле -может быть, рано или поздно побывать на Костабеле суждено всем.
   Приехал я на остров самым обыкновенным образом, но был как-никак черепом с глазом. Чтобы замаскироваться, я надел рыбацкую кепку и темные очки, после чего стал неотличим от всех прочих отдыхающих. Вот так надо поступать на Костабеле. И поначалу все очень спокойно - пока не выйдешь

170

   на берег. Именно там вращающийся глаз загорается и невнятный шепот раздается в темных пустотах черепа.
   Пляжи Костабеля усыпаны обломками жизни. Разбитые ракушки лежат ровными полосками, как сжатый хлеб; донного рака-отшельника, слегка замешкавшегося при смене жилья, волна выбрасывает голым на берег, где вечно стерегущие чайки рвут его на части. Вдоль мокрой полосы песка, обнаженной отливом, широкой поступью шагает многоликая смерть. Даже в вынесенном морем клочке зеленой губки таится свой органический микромир, который на сотнях лапок устремляется обратно к великой матери, вскормившей его и дававшей ему приют.
   Но море отрекается от своих детей. Они не в состоянии преодолеть прибоя, который вновь и вновь выбрасывает их на берег. Мелкие дыхательные поры морских звезд забиваются песком. Восходящее солнце жжет слизистые тела незащищенных, и они съеживаются. Непрекращающаяся война на прибрежной полосе беззвучна -одни чайки кричат.
   Ночью, особенно в туристический сезон, а также в пору больших ураганов, наблюдается другой род хищнической деятельности. В предрассветный час при отливе можно видеть электрические фонари, мигающие вдоль пляжа словно светлячки. Это заядлые собиратели моллюсков спешат опередить своих менее расторопных соседей. Соревнуясь между собой, они впадают в азарт и жадничают. После бури они несутся с кульками, набитыми морскими звездами, или, спотыкаясь под тяжкой ношей, прижимают к груди мешки с живыми раковинами, чьи спрятавшиеся обитатели будут заживо сварены в особых котлах, предоставляемых гостиницей для очистки добычи.

171


   ///. Эволюция
   Метатель звезд
  
  
  
  
   Однажды, после одной такой бури, я встретил метателя звезд.
   Как только начался отлив, и на пляже замигали фонари, я, с юных лет страдающий бессонницей, встал и оделся в темноте. Уже со ступенек, ведущих к берегу, был слышен могучий гул прибоя. Огромная пробоина, в которой со страшной силой крутился песок, зияла в волноломе. Все вокруг было покрыто легким, как снег, налетом песчаной пудры. Я прошелся по изменившемуся до неузнаваемости краю бухты и продолжил свой привычный путь вдоль берега. Впереди меня, в налетавших в сгущенном мраке порывах ветра с дождем, легким, пружинистым шагом двигалась то и дело нагибающаяся фигура. Где-то позади еле-еле заалел восток.
   Скоро я уже мог различать отдельные предметы: вздыбленное бревно, опрокинутую раковину, выхваченные из далеких подводных зарослей и выброшенные на берег бурые водоросли... Краб с откинутой розовой клешней, застрявший в чаше зеленой губки, лежал там, где его оставила волна, Морские звезды с длинными лучами были разбросаны повсюду, будто их извергло ночное небо. Раз я на секунду приостановился. Из кучи спутанных щупалец на меня глядел небольшой осьминог, чьи прекрасные глаза с темными хрусталиками были затуманены песком. Я осторожно тронул его ногой. Он был мертв. Я двинулся дальше, навстречу разгулявшимся барашкам.
   Обойдя утес, за которым берег стал круче, а гул прибоя - более мощным и угрожающим, я ощутил всю силу встречного ветра. Собиратели моллюсков остались далеко позади, и я убыстрил шаг по мокрому песку, с которого отпечатки моих ног стремительно стирались. Может быть, за следующим поворотом будет защита от ветра. Позади меня линию горизонта пересек диск солнца -

172

   зловещее багровое пятно среди клубящихся свинцовых туч. Впереди, над выпирающим мыском, неожиданно засияла огромная радуга удивительного совершенства. Где-то у ее основания, вся объятая, как мне показалось, этой лучезарностью, виднелась человеческая фигура. Человек радуги не замечал, он упорно глядел себе под ноги, высматривая что-то на песке.
   Наконец он нагнулся и тут же швырнул поднятый им предмет в море, за линию прибоя. С полмили плелся я в его направлении по неровному пути. Пока я до него добирался, радуга успела удалиться от нас, но ее многоцветный отсвет наплывами пробегал по его лицу. Он опять стал нагибаться.
   В песчаной лунке с задержавшейся мутной водой морская звезда туго изогнула вверх свои лучи, пытаясь высвободиться из душащего ее ила.
   - Она еще жива, - заметил я между прочим.
   - Да, - ответил он и, быстро, но бережно подняв звезду, метнул ее через мою голову далеко в море. Она исчезла в фонтане брызг, и воды снова заревели.
   - Может, еще и выживет, - сказал он, -если течение достаточно сильное.
   Он говорил тихо, и по его загорелому, усталому лицу свет от радуги все еще переливался.
   - Мало кто так далеко заходит, - промолвил я, с трудом подбирая слова от внезапно охватившего меня смущения. - Вы их собираете?
   - Только вот так, - сказал он тихо, указывая на обломки жизни вокруг. - И только живых.
   Он опять нагнулся, не замечая моего любопытства, и ловко кинул еще одну звезду, так что она несколько раз подскочила на воде.
   - Звезды легко бросать, - сказал он. - Им помочь можно.

173


   Метатель звезд
   ///. Эволюция
  
  
  
  
   Он посмотрел на меня в упор, и в его глазах, как со дна морского, всплыл смутный вопрос.
   - Я не собираю, - пробормотал я смущенно, обдуваемый ветром, с ожесточением трепавшим на мне одежду. - Ни живых, ни мертвых. Я давно перестал этим заниматься. Успешно собирает только смерть.
   В моем черепе ночной мрак снова стал сгущаться и страшный глаз возобновил свое бесцельное круговращение. Я кивнул головой незнакомцу и отошел прочь, оставив его там на дюне, с растянувшейся по всему небосводу огромной радугой за его спиной.
   Подходя к изгибу берега, я оглянулся назад и увидел, как он. легко кинул еще одну звезду, заставив ее далеко проскочить по ненасытному, неспокойному морю. На какое-то мгновение, в изменчивом свете, сеятель показался увеличенным, будто он метал большие звезды в более великий океан. Во всяком случае в его осанке было что-то богоподобное.
   Но снова глаз, этот холодный глаз, от которого все живое вянуло, неотвратимо завертелся в моем черепе. "Он человек, - рассудил я хладнокровно, подавляя зарождавшуюся мысль. - Метатель звезд просто человек, и смерть бежит быстрее, чем он, по всем морям мира".
   Я подправил темные очки и, так замаскированный, медленно прошел назад мимо собирателей морских звезд, мимо любителей устриц с их пошлыми лопатками и особыми клещами длиною с палку, при помощи которых - чтобы не дай Бог не натрудить свои престарелые спины - они подхватывали с песка дары моря. Я нарочно заставил себя посмотреть в упор на дымящиеся котлы, в которых чудесные безголосые существа варились живьем. За моими очками началось и не хотело прекращаться своего рода заклинание: "Когда я шел
   ' 174
   через пустыню, ей не было конца, когда я шел через пустыню..."5
   В темноте своего номера я снял очки и прилег, но глаз не переставал вращаться. В пустыне старый монах предупредил однажды странника, что голоса Бога и Дьявола практически неразличимы. Костабель - это пустыня. Я лежал тихо, но не-спокойной рукой нащупал невидимую пропасть с краю кровати. "Некоторые берега, - вспомнил я замечание одного наблюдательного писателя, -словно созданы для кораблекрушения". С безошибочностью компасной стрелки я нашел дорогу к одному из них.

II

   Наше восприятие мира во многом зависит от того, родились ли мы на бескрайней равнине, где один шаг логически ведет к следующему, или, наоборот, провели жизнь среди ледниковых расселин и горных круч. В горах следующий шаг не всегда бывает предсказуем: может потребоваться отчаянный скачок через пропасть или еще более отчаянное - на цыпочках - пересечение хрупкого снежного моста.
   Что-то от этих столь непохожих друг на друга ландшафтов имеет аналог в душе человека. Доисторический этап нашего бытия начался, можно сказать, с нашего отказа среди лесного мрака от обеспеченной, инстинктивной жизни природы. Мы предпочли ей исполненную приключений жизнь среди огнедышащих гор и ледяных полей собственного воображения. Кое-как карабкаясь, мы медленно выбрались из лабиринта отдельных пиков, и вышли, наконец, на бескрайнюю равнину науки. Тут один шаг как будто четко следует за другим, Вселенная начинает приобретать стройные

175


///. Эволюция

   очертания продуманного порядка, и заблуждения, через которые человечество веками болезненно пробиралось, уступают место широким просторам прошлого и будущего планеты. Глаз, застывший в камне, говорит о неизменном солнечном сиянии; вычисленная орбита кометы Галлея не пророчит больше мировой катастрофы. Земной шар несется в хладном мраке звездных лет, и почти все на нем уже измерено и изведано.
   Все, конечно, кроме души человека. Закоренелый обитатель равнин, я с юных лет блуждаю по бесконечным сопредельным областям науки, точно так же, как в жизни привык плестись по ровным, не обрывающимся в пропасть дорогам. Но, вспоминая ландшафт своего детства, я должен сказать, что даже и он не был полностью предсказуем - были и тут свои маленькие неожиданности и случайности, значение которых я тогда не в состоянии был понять. "Вертунами" мы их называли по-местному. Это был тип смерча -подвижная вихревая воронка, которая, неизвестно откуда взявшись, сметала все на своем пути, сминая мельницы и проносясь с разрушительным неистовством через захолустные городки. Как бы для контраста, более безобидные разновидности этой напасти, называемые "пыльными дьяволами", иногда преследовали путника целыми милями, крутясь и извиваясь в плавном танце по его следам. В жаркие дни можно было видеть, как они бесцельно блуждают по солончаковым полям, словно раздумывая в своих высоких, вертящихся колоннах, не взметнуться ли им ввысь, приняв более грозные очертания. Они представляли собой шутовской аспект в общем-то прозаического ландшафта.
   Сколь редки ни были посещения злых духов воздушной стихии, предусмотрительные поселенцы тех мест обеспечивали себя подземным убежищем на случай смерча. Однако в неприхотливом районе,

176

Метатель звезд

   где жил я, люди довольствовались богатым фольклором на смерчевые темы и причудами прогноза погоды. Взбудораженный этими россказнями и питая подспудную любовь к пещерам, я мальчишкой попытался однажды выкопать подземный ход, но, как и большинство подобных начинаний, мой проект никогда не был завершен. Шутовское начало в природе, как мне теперь известно, настолько потрепало моих родителей, что они категорически отказывались строить планы на будущее. Сами того не сознавая, они пришли к убеждению, что заглядывать вперед - это только привлекать к себе внимание некоей мрачной силы, ненавидящей расчетливого прозорливца и готовой в любой момент его жестоко покарать. Только много лет спустя я понял, что своего рода враждебная первобытная стихия существует не только в блуждающих пыльных бурях внешнего мира, но и в душе людей.
   Скрытый дуализм, с древних времен преследующий человека, находит свое отражение в его религиозных представлениях как борьба между добром и злом. В мире современной науки он предстает в виде хаоса в противовес форме, или антихаосу. Со времени возникновения эволюционной философии сама форма вещей стала призрачной. Наши телесные очертания утратили былую незыблемость божественного волеизъявления: они изменчивы и в любое время могут принять неожиданную конфигурацию. Мы глядим назад и видим сужающийся конус жизни; на каком-то этапе слова нас покидают и все, что мы знаем, превращается в нехитрую схему мозга пресмыкающегося. В конце концов, мир ощущений уступает место корпускулярному копошению.
   Или же мы восстаем и отказываемся заглядывать глубже, но пустота все равно остается. Мы тряпичные куклы, скроенные из многих эпох и
   177
   12-2566
  
  
  
   ///. Эволюция
   Метатель звезд
  
  
   шкур, - оборотни, которые некогда ночевали в лесных гнездах6 или шипели в чудной одежде до-потопных земноводных. И выступали мы в этих ролях неизмеримо дольше, чем являемся людьми. Наше человеческое "я" нам только снится. По сути своей мы процесс, а не реальность, ибо реальность -это иллюзия, порожденная дневным светом, светом нашего частного дня. Пройдет день-другой, какими измеряются эоны7, и мы будем тихо лежать в каменном пласте или же, как это не раз уже бывало, предстанем в каком-нибудь новом обличье. Два начала извечно противоборствуют в наших телах: Яма, древний морской дракон первоначальной библейской тьмы, и противостоящий ему мерцающий огонек, призывающий нас не торопиться покидать свою, ставшую столь привычной, телесную оболочку. "Подожди, и я вернусь" - по сей день бытует среди нас легенда о наставлении, данном Иисусом Вечному Жиду. Слова эти обращены ко всем нам. Сходное предначертание глубоко таится в человеческой психике, но связано оно уже не с долговечностью тела, а с необыкновенным откровением, вызревающим в душе каждого из нас.
   Однако факты, перед которыми мы стоим, достаточно устрашающи. Впечатление такое, что за нашей спиной, в маске и с виду демонический, крадется плут-озорник - трикстер, чью роль я видел в великолепном исполнении много лет назад среди остатков дикого племени8. Это была роль шута, присутствующего при самых тайных сакральных ритуалах. Шут не смеялся, за время церемонии он вообще ни одного звука не проронил. Выкрашенный в черный цвет, он молча следовал за священнослужителем, передразнивая каждый его жест и широко размахивая при этом короткой плеткой. Его утрированные, стилизованные позы, хорошо согласованные с движениями правоверного,

178

   выражали издевку бесконечно более едкую, чем откровенный смех.
   Никакие догматы не могут устоять перед игрой слепого случая, который всех нас оставит в дураках, - именно в этом мне видится скрытый смысл танца трикстера. Надвигающийся в моей юности роковой вихрь на равнине, к счастью, прошел стороной. Я вспомнил его, когда смотрел ту мистерию у костра, и мне вдруг стало ясно, что первобытный человек обладал некоей темной тайной. Он допустил к себе в деревню потустороннего вестника. Может быть, первобытные люди знали больше о природе шутовской Вселенной, чем мы; может быть, в противоположность нам они умели заземлять или делать выносимой молнию.
   Как бы то ни было, наблюдая еле понятную драму, разыгрывающуюся в неровном свете костра, я узнал, почему человек - даже современный -определяет погоду своей души по гусиным костям. После представления, мучимый сомнениями скептик, я отвернулся от света и вышел в ночь. Пародируя мои движения, за мной последовала тень, которая ни на шаг от меня не отставала и, я знаю, уже никогда не отстанет. Она нависает надо мной и теперь, когда я пишу эти строки, издевательски поскрипывая острым пером и делая при этом немыслимые завитушки. Нисколько не сомневаюсь, что она будет дежурить у моего смертного одра, представляя в гротескно-карикатурном виде торжественное таинство. За четверть века она ни единого слова не промолвила.
   Черная магия - магия первозданного хаоса -стирает или причудливым образом меняет истинную форму вещей. Когда начинает бить двенадцать, принцесса должна покинуть бал, чтобы не быть застигнутой в лохмотьях кухарки; карета вновь превращается в тыкву. Неустойчивость стоит в центре мироздания. С удивительной прозорливостью
   12'

179


   фольклор предвосхитил то, что XIX век объявит реальностью: что форма - лишь иллюзия временного измерения, что чудесный побег преследуемого героя или героини через лягушачью кожу и волчью шкуру был и будет побегом всех людей.
   Задолго до публикации "Происхождения видов" великий поэт Гёте наметил тезис и антитезис, лежащие в основе извечной борьбы конкретного вида против своего перевоплощения во что-то иное: как сказали бы сегодня, рыбы в пресмыкающееся, обезьяны в человека. Сила производить подобные изменения как созидательна, так и разрушительна -зловещий дар, который, если он ничем не ограничен, приводит к бесформенной первоначальной пустоте потенциально возможного. Эта сила может быть уравновешена только равновеликим импульсом к видовой обособленности. Раз возникшая форма стремится соблюсти свою самобытность. Каждый вид и каждая особь цепко держатся за свою сиюминутную суть. Все они силятся удержать тот созидательный и всесокрушающий водоворот, который незримо протекает через несметные поколения. Прошлое безвозвратно уносится, настоящее на мгновение задерживается, будущее - лишь в потенции. В этом обманчивом настоящем реально существующего жизнь пытается сохранить каждое свое отдельное проявление, каждую индивидуальную особенность того, что есть. В конечном итоге ей это никогда не удается, но стремительный аморфный поток задерживается и отводится в новые органические русла, в которых форма, хотя она и сохраняется, уже не похожа на форму вчерашнего дня.
   Проникая сквозь пелену мнимой устойчивости, эволюционисты открыли в рудиментарных органах скрытые отбросы прошлых эпох. Под приподнятыми перьями птиц они обнаружили пресмыкающееся, под толстым слоем жира гигантских
   180
   Метатель звезд
   китообразных - утерянные миниатюрные ножки наземного животного. Они увидели жизнь, устремляющуюся во все стороны от невидимого центра, подобно тому как, по представлению современных астрономов, галактики несутся врозь в бесконечную тьму космического пространства. Как вращающиеся туманности разметывают звезды и миры по ночному небу, так и жизнь, под влиянием центробежных сил, скрытых в зародышевой клетке, разбрасывает расколотое сияние сознания, пуская его скитаться и рыскать по белу свету.
   Весь этот трудный окольный путь был открыт бесконечно вращающемуся глазу в черепе, который лежал притаившись в постели на Костабеле. Мало-помалу до его сознания дошло, что из мрака комнаты на него столь же пристально глядит чей-то другой глаз. Может быть, это была лишь проекция ума, кроющегося в черепе, но тем не менее глаз был облечен во вполне конкретную форму и не давал покоя. Он возник как тусклое, слепое пятно, опутанное водорослями. Вдруг пятно изменило свои очертания и превратилось в обсыпанный песком глаз дохлого осьминога, на которого я набрел на пляже. Я насторожился, и превращения стали следовать одно за другим с возрастающей скоростью, становясь все более устрашающими. Из моих далеких детских воспоминаний промелькнул разбитый, налитый кровью глаз какого-то животного. Наконец возник глаз, словно сорвавшийся со старой фотографии, но глядящий на меня так, точно он успел побывать на краю бездны и узреть все ужасы, которые там таятся. Я откинулся назад на койке и зарылся головой в подушку. Глаз был мне знаком - как и связанные с ним обстоятельства и вопрос, на который он намекал. Это был глаз моей матери. Она давно умерла, и пути обратно не было.
   181
  
   Метатель звезд
   ///. Эволюция
  
  
  
  

Ш

   На берегах, где кораблекрушение неизбежно, напрашивается вопрос, зачем корабли к ним приближаются? Точно так же мы будем вправе спросить ищущего знаний, каким это образом он оказался с одним вращающимся прожектором в голове, освещающим лишь бедствия и выброшенные на берег обломки? На эти вопросы есть ответ, но искать его следует не на бескрайней равнине науки, а среди тех непролазных дебрей, в которые наука об отдаленных пропастях завела человека, обнаружив в нем существо бездомное и неуловимое, совершающее, через ряд фантастических метаморфоз, свой чудесный побег.
   В стародавние времена, когда будущее представлялось простым завтра, люди предсказывали успех завтрашней охоты меча кости тонкой резьбы или водя грязным пальцем по трещинам на обгорелой лопатке зайца - точно так же, как старый фермер анахронически определял погоду по знакам на грудине гуся. Такими диковинными приметами человечество обходилось испокон века, но настало время, когда пришлось от них отказаться, равно как и от формальных извинений перед душами убиваемых на охоте зверей. Охотники покинули, наконец, пронизанный духом сверхъестественного знакомый мир родной деревни и оказались в краю неведомом и диком, где действовал естественный закон. Тут орудия все чаще обращались против своих же создателей, и завтра стало неуправляемым. В своих скитаниях человек набрел на область страшных свобод.
   Укрыться в том краю было негде - укрытия надо было строить при помощи все тех же орудий, обретших революционную независимость от своих хозяев. Работа орудий стала таинственной и

182

   непроницаемой. Наука, во сто крат более могущественная, чем магические заклинания, обращаемые шаманом к обгорелой лопатке, могла эти орудия создать, но справиться с их двойственной природой была не в силах. Помимо всего прочего, они слишком легко поддавались нашей потребности, унаследованной от приматов, все трогать и ломать.
   В заколдованном лесу нам ничего не грозило лишь потому, что мы были слабы. Но как только силы того таинственного мира достались нам в удел, предметы стали летать во все стороны, словно в избе колдуна. Если не сама наука, то созданные на ее основе орудия оказались неизъяснимо сопряженными с подспудной демонической стороной человеческой натуры. Чем больше человек постигал природу, тем более взрывоопасной становилась ситуация. После каждой ослепительной вспышки гигантские тени торжествующе подскакивали до небес. В них нетрудно было угадать резко увеличенные ужимки черного шута-трикстера, кривляющегося за постными спинами жрецов. Но тут все же была разница. В новой обстановке тени потеряли всякое человеческое лицо и никакой общественно узаконенный ритуал, каким являлся предупреждающий танец трикстера, не сдерживал их шутовские выходки. Наоборот, не видимая многими, ибо она была столь гигантски реальна, эта умноженная во сто крат тьма грозила поглотить носителей света.
   Можно, конечно, сказать, что Дарвин, Эйнштейн и Фрейд вызвали к жизни эти тени. Но человек уже давно вступил в ту опасную сферу, с которой навсегда теперь будет связана его судьба. Еще в XVI веке Фрэнсис Бэкон указал на двойственную природу той сферы, так что дело не в отдельных личностях. Не сделай они своих открытий, их непременно сделали бы другие. Это были замечательные люди - в полном смысле слова

183


   ///. Эволюцш
   Метатель звезд
  
  
  
  
   просветители человечества. Вся беда в том, что за их спиной не стояла ритуальная фигура с плеткой -ничто уже не могло смирить гордыню человека. Мир решительно подпал под могучие чары "объективной реальности"; впредь управлять им будет человек.
   Человечество вдруг обольстилось светом и вообразило, что отражает свет. Его девизом стал "прогресс", и некоторое время казалось, что тени действительно отступают. Только немногие догадывались, что отступление тьмы предвещало появление совершенно нового и еще менее осязаемого ужаса. Как писал Г. К. Честертон, "коварству вещей измеренных нет меры". Силы человека были не беспредельны; силы же природы, которым он дал волю, предела не знали. Это было баснословное чудовище, вызванное из небытия волшебником-дилетантом, не умеющим отменить свой приказ.
   Что же, спрашивается, это были за открытия, которые грозят нам теперь катастрофой? Главное среди них - это, безусловно, выявление единства и изменчивости органического мира, обусловившее тот новый взгляд на жизнь, о котором говорилось выше. Великие биологи викторианской эпохи и видели, и отказывались видеть борьбу между формой и бесформенностью, хаосом и антихаосом, которую Гёте узрел под улыбчивой поверхностью природы. "Опасный дар свыше", - охарактеризовал он ее с тревогой ясновидца.
   Дарвин, первый исследователь борьбы за существование, пытался, наоборот, разглядеть в прибрежных зарослях беззвучную и беспощадную войну природы. Впрочем, это не помешало ему благодушно отметить, что человек может "с некоторой уверенностью" рассчитывать на беспечное будущее "неопределенной продолжительности"9. Это он говорит на той же странице "Происхождения видов", где замечает, что "из ныне

184

  
   существующих видов очень немногие донесут потомство до далекого будущего". Он не заметил противоречия, вернее не хотел его замечать. Кроме того, Дарвин рассматривал жизнь как чисто эгоистическую борьбу, в которой ничто не может измениться на благо другого вида, если это не приносит прямую пользу данному виду. Если хоть один атрибут какого-либо вида возник исключительно ради выгоды другого, доказывал он, "то это полностью опровергает мою теорию". Хотя эта мысль теперь основательно документирована и ни у кого сомнения не вызывает, это отнюдь не значит, что голод, война и смерть признаются современными биологами единственным средством к достижению того совершенства, о котором говорил Дарвин. Вопрос этот тонок и многосложен; достаточно здесь сказать, что образ темной пещеры и дубины так прочно вошел в наше сознание, что в книгах, расходящихся в стотысячных тиражах, его используют как эмблему подлинного лица человека.
   185
   Оставляя в стороне тезис и антитезис, заключенные в дарвинизме, мы подходим к Фрейду. Общеизвестно, что, как в своей области и Дарвин, первооткрыватель внутреннего мира перевернул этот дотоле спокойный, прочный и светлый уголок вверх дном, найдя его вместилищем неистовых страстей. Призрачные перевоплощения, порхающие ночные тени и уродливые оборотни оказались и тут, причем ничуть не менее реальные, чем те, что населяют естественный мир Дарвина. Вот почему, собственно говоря, я и явился в виде черепа и глаза на Костабель - берег, предназначенный для кораблекрушения. Почему бы еще я запомнил эту фразу, если бы где-то в подсознании не таился темный импульс к небытию? Я лежал на кровати, а полный страдания глаз с запомнившейся мне фотографии
  
   ///. Эволюция
   Метатель звезд
  
  
   не переставал маячить перед моими закрытыми глазами.
   Все началось с того, что после долгих лет разлуки, исполненный сознания сыновнего долга, я вернулся в дом, покинутый его последним обитателем. На затхлом чердаке - среди старых сундуков, разбитого аквариума и пыльной кучи собранных в детстве окаменелых" ракушек - я нашел рассыпающийся от ветхости ранец. В его недрах скрывались большой складной нож и накладной валик из волос, какие женщины носили в начале века. Под ними лежали кипа старых фотографий и записка - вернее, две записки, по-видимому опущенные в ранец в разное время. Каждая из них, написанная тонкой, вычурной рукой, повторяла одну и ту же мысль, казавшуюся важной писавшему. "Сей ранец принадлежит моему сыну, Лорену Айзли", - гласила последняя записка. Мелочь была мне знакома: складной нож я носил в детстве, валик принадлежал моей матери. На дне была еще пара удивительно остроконечных дамских туфель, предназначенных, можно было подумать, для парадного бала, на который мою мать никогда бы не пригласили. Я развязал прогнившую тесемку, которой были перевязаны семейные портреты.
   В основном это были чопорные, точно проглотившие аршин бородатые мужчины и наряженные в длинные платья женщины, одинаково скованные формальностями и обрядностью, присущими фотографии той далекой эпохи. Имена людей не были надписаны, хотя тут и там как будто проглядывала знакомая семейная черта. Наконец я набрел на снимок менее формальный, сделанный в восьмидесятых годах прошлого столетия. И тут никаких имен не было, но фирменная печать на обороте определяла место: Дайерсвилл, штат Айова. Я никогда не был в этом захолустном

186

   городишке, но сразу вспомнил, что в нем родилась моя мать,
   "Dyersville! - впервые пришедшая за все эти годы мысль меня как громом поразила. - Dire vill: зловещее селение". Я сразу узнал двух сестер с краю снимка, младшая из которых как бы нехотя прижалась к старшей. "Ей шесть лет, - подумал я, на мгновение отводя взор от лица младшей девочки. - Вот где оно началось, ее боль и моя". Глаза на снимке, затуманенные внутренним смятением, уже были отсутствующими, во всей ее фигуре было что-то жалко-одичалое, как будто среди людей она уже была чужой. Исполненный тоски взгляд выражал безмолвную покорность прозреваемой судьбе. Это был взгляд ребенка, почувствовавшего свою непохожесть на других и растущую разобщенность с миром.
   Я положил записки и фотографии обратно в сумку. Последняя записка была из Дайерсвилла -"моему сыну". Девочка, запечатленная на снимке, выжила и стала художницей-самоучкой, живописующей быт прерий. Она была глухой и всю жизнь находилась на грани умственного расстройства. Тут, на этой выжженной солнцем веранде, оно и началось - это медленное погружение в преисподнюю. Я спустился вниз и, незаметно выскользнув из дома, долго потом бродил по пустынным улицам города.
   Теперь, на Костабеле, я снова надел очки, но лицо с порванной фотографии оставалось перед моим умственным оком. Мне точно предлагалось предстать перед лицом самой Вселенной во всей ее необъятности и держать ответ за всех людей. "Не любите мира, - говорится в Священном Писании, -ни того, что в мире"11. Я почувствовал, что прожектор в моем мозгу перестал вращаться, а вместе с ним умолк и докучный ропот интеллекта. Все замерло, и наступила гробовая тишина, будто

187


   ///. Эволюция
   Метателъ звезд
  
  
  
  
   решалась судьба мира. Надорванный глаз с фотографии глядел на меня изучающе.
   "Но ведь я люблю мир! - шепнул я привидению, выжидательно притаившемуся в пустоте комнаты. - Я люблю его малые существа, побитые в удушающем прибое, люблю поющую птицу, которая летит и падает и больше не встает". Надорванный глаз не переставал меня изучать. Подавляя спазму в горле, я продолжал: "Я люблю потерянные существа, неудачников мира сего". Слова эти прозвучали как отказ от доставшегося мне научного наследия. Надорванный глаз, грустно посмотрев на меня еще немного, исчез, словно сквозь землю провалился. Я набрел на один из последних великих разрывов в природе, и безжалостный луч уже не вращался более в моей голове.
   Но нет, это был не разрыв, а воссоединение - выражение любви, простираемой за пределы видовой границы существом, родившимся в прибрежных зарослях Дарвина с их беззвучной войной. "Природа жалости не знает", - сурово заметил один из новых философов на заре промышленной революции. И все же, несмотря на все войны, голод и смерть, никогда не иссякало, как мутация, чье время еще не пришло, некое скупое милосердие. Мне довелось увидеть, как метатель звезд, вновь утверждая извечное право человека самому устанавливать свои пределы, переступил через эту пропасть. Он подошел вплотную к крайним пределам бытия, если и не перешагнул самые его границы, - как будто в какой-то момент сверхъестественное начало, очень неуверенно и лишь на миг, соприкоснулось с естественным.
   Из глубин пустой на вид Вселенной возникло Око вроде явившегося мне глаза, но только неизмеримо большее. Оно обозрело все вокруг и увидело - как бы это сказать? - самого себя. Оно

188

   изучило небо и проникло в глубины бытия; приняв форму человека, оно поднялось ввысь, как туманная эманация из ночной мглы. Ничто чудесным образом взглянуло на ничто - и было не удовлетворено. Это было беспрецедентное вторжение в природу - или, наоборот, небывалая попытка вырваться из нее же самой. Словом, это был акт утверждения моральных ценностей, исходящий из абсолютного нуля. Маленькому круговращению соединившихся молекул удалось проникнуть в свой собственный внутренний мир.
   Вот тут-то и проходил разрыв, лежащий по ту сторону прибрежных зарослей Дарвина. Ибо существо, восставшее с того берега и порожденное его противоречиями, однажды протянуло руку из сострадания. Некое древнее, бездонное и бесконечно терпеливое сознание, рассеянное в силовых полях планет и среди немыслимого холода межзвездного пространства, нашло нужным восполнить свое одиночество призраком не менее таинственным, чем оно само. Предназначение человека - быть обращенным внутрь себя укоризненным Оком, вечно плывущим над ночью и пустыней. Око это принимает разнообразные формы и не ведает преград со стороны того, что принято называть "объективной реальностью"; не будь его, нельзя было бы даже постулировать существование мира.
   Я был закоренелым скептиком. Равнодушный ко всему, я отошел прочь от метателя звезд. Но мысль, опосредованная Оком, есть одна из бесчисленных личин природы. С запоздалым чувством раскаяния я встал на рассвете, чтобы выполнить одинокую миссию: найти этого человека.

189


   Метатель звезд
   ///. Эволюция
  
  

IV

   Человек, как и Вселенная, которая его окружает, как и демонически зашевелившаяся тина, из которой он возник, - это пустыня. От рождения до смерти он мысленно бродит по гулкому берегу бесконечного разочарования, пока само желание жить не покидает его или не превращается в горечь. Но из этого опустошения рождается странная свобода - свобода выбора, которая дает выход из узкого круга чисто животных забот. В этом все расширяющемся круге выбора, доступном человеку, хаос и порядок продолжают свою вековечную борьбу, но уже в роли титанов. Они спорят о судьбе мира.
   Где-то далеко впереди метатель звезд брел по берегу под радугой. Наш разговор был краток, потому что я знал, что люди, которые выходят на берег на рассвете, одержимы страстью собирательства и не терпят присутствия других. И еще я был сух потому, что - учитывая мою профессию и жизненный опыт - мне было совершенно нечего ему сказать. Метатель звезд был безумец, и связывать себя с его безрассудством я не собирался. Я был наблюдателем и ученым. Однако я сам видел, как радуга пыталась одним концом закрепиться на земле.
   На мыске, точно выпирающем в область запредельную, я нашел метателя звезд. Омытое дождем утро было сладостно благоуханным, и огромная многоцветная радуга все еще переливалась и неуверенно трепетала за его спиной. Не говоря ни слова, я нашарил в песке еще живую звезду и метнул ее далеко в волны. Только раз обратился я к нему.
   - Я понимаю, - промолвил я. - Считайте, что и я - метатель.

190

   Сказав это, я невольно подумал: "Теперь Он12 уже не один. За нами последуют другие".
   Мы были частью радуги - этого необъяснимого вторжения в природу. Идя вдоль пляжа, я живо представил себе, как в умах людей замыкается круг вроде того ниспадающего, переливчатого царства цвета, в котором трудился метатель. Это была зримая модель круга совершенства, к которому человеческий дух всегда стремился.
   Я поднял и кинул еще одну звезду. Быть может, очень далеко, на самом краю Вселенной, вполне реальная звезда была точно так же подхвачена и кинута. Я всем своим существом ощутил этот могучий размах - движение сеятеля, сеющего жизнь в поистине космических масштабах. Бросив беглый взгляд через плечо, я увидел, как метатель, маленький и темный на фоне удаляющейся радуги, нагнулся и снова швырнул звезду. Больше я не оглядывался: задача, которую мы перед собой поставили, была для этого слишком велика. Одну за другой я бросал в море звезды, а вокруг нас ненасытные воды смерти все ревели.
   Бледные, одинокие и жалкие среди этой необъятности, мы кидали обратно живые звезды. Где-то далеко-далеко, в беспредельных просторах Вселенной, целый мир, мне почудилось, был кинут, но более радостно. Я мог бы закидать море звездами в порыве неизъяснимого восторга, но распрямил плечи и бросил звезду, как бросал их метатель под радугой: неторопливо, с расчетом и без промаха. Задача была достаточно серьезной, ибо спасали мы не только морские звезды, но и людей. Какое-то время мы работали рядом на бесконечном пляже, вместе с неизвестным Метателем солнц. Такова была нежданная судьба нашего рода, восходящая к ритуалам охотников ледниковой эпохи, когда жизнь в северном полушарии была на грани вымирания. "Мы сбились с пути, - подумал я, - но сохранили,

191


   Метатель звезд
   ///. Эволюция
  
  
  
  
   во всяком случае некоторые из нас, память о совершенном круге сострадания, который соединяет жизнь со смертью и снова ведет к жизни, завершая радугу бытия". Даже охотники в снегах, оказывая почтение душам убиваемых ими зверей, знали об этом цикле. До наших дней сохранилась легенда о том, что тот, кто завоевал благодарность животных, может в минуту нужды рассчитывать на помощь из темного леса.
   Я метнул еще одну звезду, все больше вспоминая полузабытое ритмическое движение сеятеля, и продолжил свой одинокий путь вдоль берега. "Не может быть, - подумал я, охваченный порывом атавистического чувства, - не может быть, что где-то там Метатель не видит". Вполне возможно, Он даже улыбнулся и метнул в беспредельную пропасть тьмы еще одну звезду. Как знать, может быть, Он тоже одинок, и цель, к которой Он стремится, скрыта от Него не менее, чем и от нас.
   Я поднял звезду, чьи лучи-протуберанцы робко обхватили мои пальцы в то время как, подобно настоящей звезде, она молчаливо молила о жизни. Я увидел ее с непривычной ясностью и кинул, как только мог далеко. Вместе с ней я кинул и себя в придачу, впервые в жизни окунувшись в неведомое измерение бытия. Из прибрежных зарослей Дарвина с их бесконечной борьбой, эгоизмом и смертью непостижимым образом возник метатель, любящий не человека, а жизнь. Это и была та неуловимая трещина в природе, поставившая биологическую мысль в тупик. Мы достигли последнего берега незримого острова - берега, о котором, как ни странно, первобытный человек всегда знал. Он чувствовал интуитивно, что не может существовать духовно без братьев своих, животных, даже когда их убивает. Где-то, мне не переставало казаться, есть Метатель небесных

192

   звезд, и ходит Он, потому что Ему так угодно, всегда среди опустошения, но никогда не в печали.
   Газовое пламя под котлами для утренней добычи будет гореть всю ночь напролет. Я ставлю будильник соответственно. Завтра я пойду в бурю -против пламени и собирателей моллюсков. Я пойду, памятуя забытые слова Бэкона: "Для пользы жизни". Я пойду, вооруженный знанием, что в непредсказуемой Вселенной есть необъяснимые разрывы вроде того, на который указал метатель, - разрывы, свидетельствующие, что природу нельзя втиснуть в узкие рамки человеческих гипотез. Я узнал это от человека, стоящего у основания радуги на пляжах Костабеля, - метателя морских звезд.

ооо

   13-1-2566
  

ПРИМЕЧАНИЯ

   Ниже, помимо нумерованных примечаний к тексту, даются основные сведения о публикации печатаемых рассказов и эссе Л. Айзли. Отмечается, когда вещь впервые появилась в печати, в какой сборник писателя вошла и где еще выходила (сведения о повторных публикациях нельзя считать исчерпывающими, потому что сколько-нибудь полной и систематизированной библиографии сочинений Айзли до сих пор не существует).
   Большинство переводов, выполненных нами, было уже издано в российской периодике, что оговаривается в каждом отдельном случае. Публиковавшиеся ранее на русском языке вещи печатаются с незначительными изменениями, как лексико-стилистическими, так и чисто техническими (пунктуация, использование прописных букв и т. д.).
  
   Золотое колесо (The Gold Wheel)
   Впервые опубликовано в журнале "Нагрег'8" в августе 1971 г. Вошло в состав сборника Айзли "Страна вечной ночи" ("The night Country"), изданного в том же году.
   На русском языке вышло в еженедельнике "Книжное обозрение" (1989, N 44), а также в литературном журнале "Лепта" (1992, N 2).
   * Речь идет о вилороге (Antilocapra americana) - единственной антилопе, обитающей в Северной Америке.
   В подземелье (The Places Below)
   Впервые опубликовано в журнале "Harpers" в июне 1948 г. Вошло в состав сборника Айзли "Страна вечной ночи" ("("The night Country"), изданного в 1971 г. На русский язык переводится впервые.
  
   197
   13-2-2566
  
  
   Танцующая крыса (The Rat that Danced)
   Опубликовано в сборнике Айзли "Неизъяснимые мгновения: Раскопки жизни" ("All the Strange Hours: The Excavation of a Life", 1975
   На русский язык переводится впервые.
   Обитающая на западе США древесная крыса )
   известна своей манерой собирать мелкие предметы и хранить их в своей норке.
   В 1974 г. Л. Айзли было шестьдесят семь лет.
   Айзли цитирует свое же собственное стихотворение
   "Майя", в то время еще не напечатанное (см. Loren Eiseley. Another Kind of Autumn. NY 1977, р. 23). Мотив поклонения индейцев
   майя "великому нулю" был им также использован в эссе
   "Нашествие гигантских ос" (см. с. 163 настоящего издания).
   4 О трикстере Л. Айзли писал в эссе "Метатель звезд" (см. с. 178 - 179 настоящего издания). В традиционных обществах это своего рода "антижрец", ставящий под сомнение сакральное учение. Герой народных сказок, он часто принимает форму какого-нибудь животного.
   5 Хавасупаи - индейское племя, живущее на юго-западе США, в штате Аризона, где Айзли бывал в молодости. Среди американских индейцев, в частности и хавасупаи, распространены сказки о трикстере, существуют связанные с ним культовые обряды.
   6 Родстер - старый тип автомобиля с открытым кузовом.
   Хиромантка (The Palmist)
   Опубликовано в сборнике Айзли "Неизъяснимые мгновения: Раскопки жизни" ("All the Strange Hours: The Excavation of a Life", 1975
   На русском языке вышло в журнале "Смена" (1988, N 3).
   Имеется в виду Мексиканский залив.
   Здесь непереводимая игра слов. То, что в первом куплете
   переводится как ртутный столбик (glass), также означает
   "стакан", почему рассказчик и стискивает его за стойкой.
   Только во втором куплете смысл образа раскрывается:
   падает барометр (weatherglass) - надвигается гроза.
   Пуэбло - старинное индейское поселение в юго-западной
   части Северной Америки, как правило выстроенное на
   склоне горы в пустыне.
   Имеется в виду музей естественной истории.
   Бурбон - тип американского виски.
   Течение реки (The Flow of the River)
   Впервые опубликовано в журнале "The American Scholar" осенью 1953 г. Вошло в состав сборника Айзли "Необъятный путь" ("The Immense Journey"), изданного в 1957 г.
   На русском языке вышло в журнале "Смена" (1988, N 3), а также в нью-йоркском журнале литературы и общественных проблем "Время и мы" (1993, N 122).
   1 Эон - продолжительная геологическая эра.
   2 Имеется в виду Мексиканский залив.
   3 Аллюзия на книгу "Уолден, или Жизнь в лесу" известного
   американского писателя-эссеиста XIX в. Генри Дэйвида
   Торо. Речь идет о неисчезающей улыбке Чеширского кота - одного из персонажей сказочной повести Льюиса Кэрролла
   "Алиса в стране чудес".
   Пустельга и ЭВМ (The Bird and the Machine)
   Впервые опубликовано в журнале "Harpers" в январе 1956 г. Вошло в состав сборника Айзли "Необъятный путь" ("The Immense Journey"),, изданного в 1957 г. Под первоначальным названием он вошел в сборник Айзли "Метатель звезд" ("The Star Thrower") - посмертный однотомник сочинений писателя, вышедший в 1978 г.
   На русском языке вышло в литературном журнале "Лепта" (1992, N 2).
   1 Имеется в виду разработка клеточной теории - клетка, как известно, была открыта еще в XVII в.
   2 Пустельга воробьиная (Falco sparverius) - самый маленький и наиболее широко распространенный из североамериканских соколов.
  
   199
   198
  
  
   Суд пернатых (The Judgment of the Birds)
   На русском языке вышло в литературном журнале "Лепта" (1992, N 2).
   1 Болванщик - персонаж произведения Льюиса Кэррола "Алиса в стране чудес", отличающийся своей нервозной суетливостью.
   2 Бедленд или дурные земли, - пустынное плоскогорье с сильно расчлененным рельефом. В США встречается на восточных отрогах Скалистых гор.
   3 Древесницы - маленькие птицы, размером меньше, чем воробей, широко распространенные в западном полушарии и представленные большим числом видов.
   Бурые осы (Brown Wasps) .
   На русcком языке вышло в журнале "Смена" (1989, N 10).
   * Реминисценция из Библии. Ср.: "Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся. Вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными..." (Новый Завет, I послание к Коринфянам, XV, 51, 52).
   ^ "Уонамейкер" - один из первых в Америке универмагов, имеющий много филиалов.

(Комета)

   На русском языке вышло в литературном журнале "Лепта" (1992, N 2), а также в нью-йоркском журнале литературы и общественных проблем "Время и мы" (1992, N 118).
   1 Данное заглавие принадлежит переводчику.
   2 14 октября 1066 г., когда комета Галлея находилась в около-земном пространстве, под английским городом Гастингсом войска герцога Нормандии Вильгельма одержали решительную победу над силами англосаксонского короля Гарольда II, изменив дальнейший ход истории Англии (это и есть нашествие норманнов, о котором Айзли говорит в начале рассказа). Появление неизвестного тогда небесного светила над полем битвы вызвало разноречивые толки в современной литературе.
   3 Страстному желанию Айзли исполнить завет отца и дожить до следующего появления кометы (в 1986 г.) не суждено было сбыться: писатель скончался в 1977 г.
  
  
   Последняя неандерталка (The Last Neanderthal)
   На русском языке вышло в литературном журнале "Лепта" (1992, N2).
   1 Манцинеллa - тропическое дерево Карибского региона, имеющее небольшой яблокообразный плод. Содержит ядовитый млечный сок, служивший местным жителям для отравления наконечников стрел.
   2 "Непредсказуемая Вселенная" - название сборника, в котором был опубликован данный рассказ.
   3 Имеются в виду аминокислоты, из которых образовались первые формы жизни в "первичном бульоне" - первобытном океане.
   Существует две гипотезы об исчезновении неандертальцев в Европе около 35 тысяч лет назад, к концу последнего, юрского оледенения. Одни антропологи полагают, что неандертальцы вымерли - может быть, не без воздействия распространившегося к тому времени человека современного типа. Другие, наоборот, думают, что они были поглощены Homo sapiens, слившись с "человеком разумным" в единый генотип, что не мешает им время от времени давать о себе знать. Айзли исходит из последней предпосылки.
   5 Имеется в виду уничтожение в 391 г. н. э. римским императором Феодосием I (Великим) Александрийской библиотеки и языческих храмов города.
   6 Волшебная лоза - деревянный прут, с помощью которого, по народному поверью, можно найти скрытый под землей источник воды.
  
   Нашествие гигантских ос (The Coming of Giant Wasps)
  
   На русский язык переводится впервые.
   1 Эссе опубликовано в 1975 г. в двух близких друг другу вариантах: журнальном и книжном (см. выше). Перевод выполнен по второму из них, однако опущены отдельные места, добавленные писателем к тексту с целью увязать его с другими произведениями в сборнике.
   2 Перепончатокрылые - отряд насекомых, к которому относятся осы и пчелы.
   3 Смонтированная из двух частей цитата из Ветхого Завета. Первая часть, до точки, соответствует тексту: Исаия, ЬУ, 8; вторая - неточно воспроизводит текст: Исаия, ХЬУ, 7 (ср. оригинал: "Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия; Я, Господь, делаю все это").
   4 "Жизненный порыв" (франц.).
   6 Более подробно о религии индейцев майя см. с. 55 на-стоящего издания. Понятие, близкое "неизвестному нулю", свойственно некоторым восточным философским системам - особенно индуизму, в одной из разновидностей которого вещественный мир трактуется как греза бога Вишну (ср. использованную ниже в тексте метафору: жизнь - греза природы). Вытекающая отсюда иллюзорность бытия обозначается санскритским словом "майя", случайно совпадающим с названием индейского народа, на который ссылается Айзли.
   Следует отметить, что ведущий американский арахнолог Александр Иванович Петрункевич (1875-1964) эмигрировал из России на рубеже века, после столкновения с властями. Его отец был одним из лидеров кадетской партии.
  
   Метатель звезд (The Star Thrower)
   На русском языке вышло в литературном журнале "Лепта" (1992, N 2).
   1 В даосизме - собственный "путь" всех вещей.
   2 Имеется в виду "Непредсказуемая Вселенная".
   3 Такого острова на картах нет. В частном письме Айзли признался, что название "Costabel" выдумал - оно понравилось ему своим "звучанием". Звучит оно и в смысловом плане, его без натяжки можно перевести как "Красивый Берег", что в контексте эссе воспринимается как ирония.
   4 Стоунхендж - культовое сооружение второго тысячелетия до н. э. в Шотландии, построенное из каменных глыб,
   ^ Подражание Библии, в которой, как известно, пустыня час-то фигурирует как место испытания человека.
   6 Ср. поведение современных человекообразных обезьян, строящих гнезда на ночлег.
   7 См. прим. 1 к эссе "Течение реки".
   8 По всей вероятности, речь идет об индейском племени хавасупаи, живущем на юго-западе США - в штате Аризона, где Айзли бывал в молодости. Именно в связи с обрядовой ролью трикстера он упоминает это племя в рассказе "Танцующая крыса" (см. с. 62 настоящего издания).
   10 Это в первую очередь намек на "Африканский генезис" (1961) Роберта Ардри - нашумевший в свое время бестселлер, в котором эгоистическая, агрессивная сторона человеческой природы акцентируется за счет альтруистического начала и тенденции к групповой гармонии.
   11 Новый Завет, I послание Иоанна, П, 15.
  
   203
   202
  
  
   Айзли Лорен
   А37 Взмах крыла. Рассказы и эссе / Подбор, перевод с английского, предисловие и примечания
Д.Н.Брещинского.--М.: Изд-во Московского университета, 1994. -- 217 с.
   18ВЫ 5-211-03256-Х
   В сборник вошли избранные произведения Лорена Айзли (1907-1977), известного американского антрополога, натуралиста, эссеиста, поэта. Как прозаик Айзли стяжал себе славу выдающегося стилиста и мыслителя -- продолжателя в XX в. гуманистических традиций Ралфа Уолдо Эмерсона и Генри Дэйвида Торо. Его автобиографические рассказы и эссе, одновременно и лирические, и философские, содержат раздумья писателя об эволюции жизни на Земле и судьбах рода человеческого.
   Для широкого круга читателей.
   7700000000-043
   ББК 84.7
   077(02)-94
   Без объявления
  
  
  
   Материалы статьи разрешается использовать в соответствии с лицензией GNU FDL
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"