Аннотация: Философско-сюрреалистическое эссе о том, что, возможно, стоит понимать и так...
Сценарий для Робеспьера.
"В скриптории холодно, палец у меня ноет. Оставляю
эти письмена уже не знаю кому, уже не знаю о чем. Роза
при имени прежнем..."
(Умберто Эко, "Имя Розы")
Сцена первая.
Ночь. Скупо освещенный светом луны Нотр-Дам, грязная улица осеннего Парижа. Камера из улицы надвигается на площадь. Моросит дождик. Звуки падающих капель. Лунный свет падает на созерцающее лицо фигуры с фронтона, задерживается на нем. Потом камера переводится на сухощавую фигуру молодого человека, стоящего во тьме, закутавшегося в промокший плащ. Он пристально смотрит на эту фигуру (камера приближается, выхватывает лицо), выражение его лица - незаданный вопрос. Губы сжаты. Сосредоточенный взгляд. Промокший парик дополняет картину, оттеняя бледность лица и ранние морщинки у глаз.
За кадром - сухой голос, интонация - сосредоточнная с легкой печалью:
--
Я не могу жить так, как живут они. Любить так, как любят они. И не могу не умереть так, как они умрут...
Сквозь этот кадр проступает другой: книги, книги, много книг, сквозь этот кадр пробивается ее один - огонь, книги, пожираемые огнем. Тот же голос:
--
Мог бы я сжечь мои книги? (пауза) Наверное, да. Наверное, можно было бы сжечь все и ни о чем не пожалеть. Если умеешь ничего не желать, кроме справедливости.
Сквозь этот кадр проступает другой: тот же молодой человек, уже в сухом парике, в бедном костюме, сидит за столом перед раскрытой книгой и делает выписки из нее (нервные руки с длинными пальцами, на них камера чуть задерживается, потом переходит на бумагу - аккуратный, но вдохновенный, быстрый почерк). Его взгляд погружен в книгу. Горят две свечи - одна ярко, другая уже не очень, догорая свой век. Тот же голос:
--
Я стану адвокатом, потому что боюсь несправедливости. Может быть, это единственное, чего я боюсь, потому что мера терпения Господня неисповедима. Каждая совершенная несправедливость, каждый удар под дых в ответ на малейшую ошибку, каждый шаг по горлу ближнего своего ради минутной корысти - все оно может быть последним для мира. Может быть, ничего лучшего мир и не заслужил. Но я пока не научился желать заслуженной кары для всех.
Молодой человек вскидывает взгляд от книги, смотрит прямо в свечу. Зрачки расщирены, лицо такое же бледное, как и в первых кадрах - ночью. Он произносит (тот же голос):
--
Господи, Содом и Гоморру ты пощадил бы, если бы нашел там хотя бы десять праведников. Сколько праведников в Париже? Сколько праведников во Франции? В мире? (пауза, он с силой проводит рукой по лицу) О, Ты молчишь. Ты всегда молчишь.
Встает, прохаживается по небольшой комнате - молча. Камера показывает комнату: маленькая, узкая, письменный стол, заваленный книгами, бумагами и перьями, две книжных полки, аскетичная кровать, застеленная шерстяным одеялом, две свечи в одном подсвечнике, одна из них уже почти сгорела, свет неровный, вздрагивающий. Тень молодого человека на стене вздрагивает не в такт его шагам.
Он подходит к столу и закрывает книгу. На переплет падает отсвет пламени - "Общественный договор" Ж.-Ж. Руссо. Камера снизу показывает лицо молодого человека - губы кривятся в горькой полуусмешке, но она не задерживается на лице. Он с нежностью проводит рукой по переплету, во взгляде оседает некоторое сожаление. Задувает почти догоревшую свечу.
Сцена вторая.
Весенний парк Эрменонвиля. Вишни в цвету, щебет птиц. Тот же молодой человек медленно идет по аллее, чуть горбясь. За его спиной в отдалении - камера высвечивает это - остров, на котором высится надгробие.
Тот же голос за кадром:
--
Вы убили его. Вы всегда убиваете чужих. То, что было очевидно со времен колледжа Людовика Великого: не-своих вы чувствуете, люди. Кожей. Нутром. Душой. Отторгая, как незнакомые плоды. Можно делать для вас все, что угодно. Можно защищать вас, можно давать вам переписывать домашние задания, можно писать для вас книги о добре, любви, справедливости, чести и бесчестии, можно взойти за вас на крест - все равно ты останешься чужим. Все равно никогда не будешь любим, как себе подобный. Значит... (пауза) значит, никогда не будешь понят правильно. Если вообще тебя захотят понимать. Часто вы просто отбрасываете чужаков, как очищенные шкурки апельсина. Как хлам.
(твердо) Если хочешь не быть таким, как те, кто так поступает, усвой простейшую аксиому: ты готовишь себя для жертвенной стези. Твоя миссия - совершение прорыва; это не то, что прощают. Иногда благословляют потом, века спустя, но современники - никогда. Пророков в своем отечестве не бывает.
(пауза, так же твердо и убежденно) Именно так. Именно так... что суть есть отечество человека, место его обитания? Время. Можно уехать из родного города и сменить подданство. Если очень сильно постараться. Время, в которое выдалось жить, можно сменить только одним образом.
(пауза. Молодой человек смотрит на дерущихся воробьев - пристально, как будто именно они и только они сейчас занимают его мысли. Продолжает - вслух, твердо, с горечью и некоторыми нотками сарказма) Впрочем, впрочем... это все дурная меланхолия в борделе. Отечество человека, место его обитания, верность которому, буде посчастливилось обрести его - это мечта. (оборачивается, смотрит в сторону острова, оставшегося за спиной) Жан-Жак, этому ли ты хотел научить?
(устало) Мы встречались с тобой, но ты не сказал этого прямо.
(пауза. Камера показывает листву, лениво шевелящуюся под ветром, облетевший лепесток медленно падает, "оседает" вниз.)
Я хочу, чтобы не было чужих. Вот такой апофеоз справедливости...
Сцена третья:
Открытие Генеральных Штатов, камера показывает представителей всех сословий, фигуру короля, сквозь этот кадр проступает сцена клятвы в Зале Малых Забав, сквозь этот кадр проступает летящая по дорогам Франции кавалерия, сквозь этот кадр проступает фигура уличного оратора в Париже, штурм Бастилии, заседание Якобинского Клуба, уличные выступления, люди во фригийских колпаках, ораторствующий Робеспьер, ставший старше, ораторствующий Дантон, пишущий Марат, кофейни, в которых идут напряженные обсуждения, марширующие войска... все хаотично, кадры сменяют один другой, в целом, не задерживаясь. Наконец, сквозь последний кадр проступает гильотина, в кадре - фигуры короля и палача, камера задерживается на палаче, потом нож гильотины падает.
Новый кадр: светлая комната, так же аскетично обставленная, на стене зеркало. В зеркале отражаются двое, сидящие у стола, перед ними бумаги и две чашки кофе: Робеспьер - в напудренном парике и оливковом сюртуке, в его руках перо, он вертит его, и молодой человек с длинными русыми волосами до плеч, в черном. Он опирается локтями о стол, сцепив руки замком под подбородком. Камера приближается к объекту, "входит" в него. В комнату проникает солнечный луч, ложится на паркет.
Робеспьер (знакомый голос, интонации не меняются):
--
Мы творим Республику не для себя, друг мой, ты знаешь? Что бы там ни казалось, ни для себя. Не суждено. Представляешь себе - провести людей до порога рая, и остаться извне. Не из уничижения паче гордыни, просто объективно нам там места нет. Останется место для доброй памяти... в лучшем случае, в который я не верю, я привык верить в силу своих неудач. Так вот... представляешь себе, провести людей до порога рая, остаться извне - и где жить, Сен-Жюст?
Пока он говорит, на фоне его лица, которое остается полупризраком в кадре, чередуются кадры: сгорающие книги, очертания готических замков, фигуры с фронтонов готических соборов, скульптурные композиции, изображающие ангелов и святых, через это все проступает, наконец, кадр с распятием крупным планом. Его сменяет полупризрачная, как и лицо Робеспьера, фигура химеры "Мыслитель" с Нотр-Дама, после чего мираж рассеивается, все та же комната.
Сен-Жюст (молодой сильный голос, но негромко и ровно):
--
Жить - в залпе у виска. В звуке. В процессе движения пули по стволу. В ожидании смертника. Каждый из нас - пуля, пущенная в мишень, и неизвестно, что было бы большим чудом - попасть в мишень или промахнуться. На самом деле, в движении пули по стволу больше любви, чем в чем-либо еще - она так стремится стать единым целым с тем, кто согласился на смерть. Лишиться своей цельности, своей оболочки, отделяющей ее от остальной вселенной, разбить целостность другого - чтобы слиться в смерти в нечто неразрывное никогда.
Кадры: во время этого монолога он выкладывает на стол пистолет. Лицо говорящего, на котором камера не задерживается, бесстрастно, невинно, вдохновенно. Словно он просто думает вслух, не стесняясь ничьего присутствия.
Далее череда кадров: римский Сенат, белые одежды патрициев, бюст Цицерона крупным планом, этот кадр сменяет следующий - неторопливо движущиеся в мареве солнечного света белые неясные фигуры, от которых исходит неяркое сияние (как раз тогда, когда он говорит о любви и пуле). Сквозь этот кадр проступает следующий: прорастающая трава, в которой видны звездочки маленьких белых цветов. Солнечный луч падает в траву и вспыхивает отблеск: становится видна шпага, запутавшаяся в траве, сквозь отверстие в рукояти уже проросли цветы.
Сен-Жюст (продолжает):
--
Мы слишком привыкли жить - зная, что вся неразрывность, доступная нам, это неразрывность рабства, а не добровольного согласия душ. Мы творим свою обособленность, свой мир никак не связанных друг с другом форм. Нам становится безразлична чужая песня, чужая боль и чужая радость - как чужой и посторонний объект, которого нам не дано постичь, непричастность становится залогом того, что тебя не коснутся грязными руками. Нам не дано разбиться ни об землю, ни о небо. Свобода, Равенство, Братство, говорим мы - и не задумываемся о том, что все, возможно, начинается со Свободы, что Равенство - необходимое условие осуществления, первый шаг к единству, но без Братства не получится вообще ничего. Ибо это и есть та волшебная эссенция, что спаивает мир в единое целое. Мир отдельных предметов, дискретных объектов, невыносим для человека, он недаром стремится увязать все в единый логический дискурс. Вот вам и Республика - Единая и Неделимая: одна Душа. Anima Mundi, если угодно, без этой души невозможно что бы то ни было.
Кадры во время монолога: камера объезжает комнату, задерживается подолгу - на чернильнице на столе, на перьях, белой бумаге, скомканных желтых листках, на которых угадываются очертания почеркаавенРаРавен - они были исписаны и забракованы. Объект выделяется камерой, остальное идет на смазанном фоне. Далее - окно, солнечная дорожка от окна на паркете, зеркало, застеленная узкая кровать, на покрывале лежат книги. Книжная полка. Чашка кофе. Неподвижные руки Робеспьера.
Робеспьер (совершенно серьезно):
--
Тебе не страшно? Антуан, ты представляешь себе, какую ответственность берет на себя тот, кто изрекает подобные откровения, как откровения?
Сен-Жюст (так же ровно):
--
Представляю. Прекрасно. И ты представляешь, мы очень хорошо знаем, что такое смерть, ибо умирали в каждом мгновении несовершения чего-то важного. Почему мы здесь, а не где-либо еще, по закону случайности мы могли родиться где угодно, "каждое столетие, восседая на колесе, в молчании созерцает небытие", - и все-таки, мы здесь... потому что кто-то должен прийти, пинком сбить крышку гроба и обвенчаться с этой самой Душой, мертвой невестой, дабы она зачала Республику.
Кадры: крупным планом лицо Сен-Жюста - молодое, морщинки под глазами почти незаметны, легкая бледность - не "смертельная" и не "аристократическая", скорее, полупрозрачный иероглиф ранней усталости. И на этом малоподвижном бесстрастном лице отдельной жизнью живут глаза - большие, темные, с расширенными пульсирующими зрачками. В них вздрагивает и раскачивается маленькое отражение солнца. Камера погружается в эти зрачки.
Слышен голос Робеспьера (с нотками печали):
--
Ты думаешь, так?.. Я полагаю, иначе, хотя, по сути, да... и душа, и этот брак, "свадьба без меры", и зачатое дитя... только Революция - жених. А дитя должны выносить в себе все - и каждый.
(совсем тихо, камера, погрузившись в солнце в зрачках Сен-Жюста, дав ослепительную вспышку, постепенно возвращается в комнату - сначала показав белые стены дома извне, собеседники видны зрителю сначала из окна, сквозь оконные рамы):
--
Известно, что Господь сотворил мир за шесть дней... известно, также, и то, что Священное Писание любит иносказания. Интересно, сколько заняли эти шесть дней. И сколько времени на самом деле продлится срок беременности.
Послушай меня... (берет в руки перо, камера показывает тонкие пальцы, играющие с пером, сминающие его, голос ровен, спокоен, даже чуть отрешен) В феврале твой друг Добиньи устроил мне встречу с Дантоном. Он требовал создать Комитет Милосердия, выпустить из тюрем невиновных... я спросил его, был бы казнен хоть один невиновный. Свидетели решили, что я сказал эти слова в запальчивости, в горячке спора. Это не так. (камера показывает серьезное, вдумчивое, вдохновенное лицо Робеспьера, он смотрит поверх очков, его глаза сверкают) Смотри. На самом деле, каждый из нас волочит за собою гроб своей Вины. Вины с большой буквы, которую не снимут ни адвокаты, ни исповедники. Которую - может ли снять сам Господь?.. может быть, она тает вместе с жизнью. Нет невиновных, это страшно, это очень страшно, Сен-Жюст, это ставит под сомнение возможность Республики... но приходится признать: нет невиновных. И теперь, когда террор вышел из-под контроля, когда от меня уже мало что зависит, да и ты подписываешь списки по сто пятьдесят человек - я вынужден окончательно констатировать факт: Революция - дело рук не совсем человеческих. Не только человеческих, во всяком случае. И террор был неизбежен, как осуществление справедливости не человеческой, но Того, Что Свыше. Если угодно, он был навязан нам Богом, никто ведь всерьез его не хотел. Даже Марат. Признавал необходимость, но ведь не хотел. Вот тот торжественный момент, когда человек понимает, что не может - не покориться Воле. Его свобода - свобода частностей, в определенном масштабе она уже перестает работать, как принцип.
Сен-Жюст (так же ровно, берет со стола перо и ломает его между пальцев):
--
С определенной неизбежностью это значит и то, что мы обречены умереть, если ты прав.
Робеспьер (чутьусмехаясь углами губ):
--
То есть, разговор возвращается к тому, с чего я и начинал: мы строим Республику не для себя.
Сен-Жюст:
--
Да. Время - кольцо, события - кольцо, и разговор замыкается в кольцо... значит, все по-старому, если это кольцо никак не может разомкнуться. Возвращаемся к тому же... значит, можно жить в залпе у виска смертника.
Робеспьер (с внезапной усталостью):
--
А больше негде?
Сен-Жюст (равнодушно):
--
Наверное, негде, Максимилиан.
Сцена четвертая.
Кадры: мгла, в которой угадываются очертания Пантеона. Туман, темнота, в которой блуждает луч фонарика, высвечивая колонны, капители, ступени, черный провал двери, на дальнейшую конкретизацию не хватает света. Шум дождя. Свет фонарика выхватывает, порою, струи ливня.
Камера как бы в руке идущего с фонариком. Т.е. виден луч, но не фонарик. Теперь она отъезжает в сторону и показывает луч фонаря "лицом к лицу" на расстоянии около пяти шагов, он направлен в нее, что порождает брызги света. Фонарик - вполне себе современный, электрический, - в руке невысокого худощавого человека в старомодном сюртуке и мокром парике, того самого человека, которого мы видели молодым в первой сцене. Он уже немолод, его лицо усталое, на грани изможденности, под высоким лбом мыслителя глаза горят лихорадочным огнем. Он замирает на ступенях, выхваченных ненавязчивой подсветкой. Льет дождь.
Робеспьер (тот же голос, но глухо, с нотками смятения)
--
Где я?..
Кадры: дождь. Луч фонаря слепо обшаривает все те же колонны и капители, упирается в провал двери, вздрагивает и стремительно возносится вверх. Его внезапной мощности хватает для того, чтобы выхватить из темноты мятущиеся тучи.
--
Где я?..
Кадры - тучи. Луч фонаря блуждает по ним. Очертания туч складываются в намеки на причудливые образы - корабля, ладьи, грифона, льва в прыжке, храма с сорванным куполом.
--
И нет молний... и только дождь. И так будет всегда. Я хотел бы верить в то, что никогда не ошибался - и именно поэтому я здесь. В преддверии Храма. Сколько слов было переведено на язык Славы, сколько голосов звучало из смерти, я помню многих достойных и ни одного удостоившегося.
(Кадры во время этого короткого монолога - в небе проступают очертания лиц - Марат, Верньо, Дантон, Демулен, Кутон, Петион, Лепелетье, Барнав, Мирабо, Лафайет, хищный профиль Вадье, Бийо-Варенн, Робеспьер-младший; все они накладываются друг на друга, проявившись, как есть, сливаются, в итоге, в одно лицо.)
--
Предавали все. В этом существо вопроса... не предавал только тот, кто не успевал предать, кто умирал вовремя. Не сомневался я всю жизнь только в четырех людях - их было, да, четверо, как четыре стороны были у креста. (кадры в процессе монолога - в темноте, на фоне этих лиц, слившихся в одно, незримая рука начинает вырисовывать контуры распятия, креста, ожидающего жертвы, пока на нем никого нет.) Четверо... четверо. Тот, кто не мог стать моим другом (в этом лице-гибриде проступают отчетливо очертания лица Марата) - "Кто этот замарашка с такими прекрасными глазами?", - тот, кто не мог стать моим врагом (из "коллективного портрета выделяется лицо Кутона, сменяя лицо Марата), тот, кто не мог стать ничем вообще, пока был жив я, оставаясь для всех тенью за спиной великого брата (лицо Кутона сменяет лицо Робеспьера-младшего) и, тот, кто не мог не стать чем угодно - кроме того, чем он был (лицо Робеспьера-младшего сменяет лицо Сен-Жюста и претерпевает ряд трансформаций - от изначально проявившегося портрета работы Давида - к потрету работы Греза, от него - к портрету работы Прюдона, далее самые разнообразные рисунки - от жеманного юноши до "ангела истребления"). Четверо... безнадежно мало для республики, крест никогда не замыкает круга. Наоборот, все наоборот... Марат, скажи, чего ты мне не простил?
Глухой голос из темноты:
--
Это знает твоя совесть, Робеспьер!.. (пауза, свет фонаря становится багровым, фонарь "мигает" и все восстанавливается) В ней я никогда не сомневался.
Робеспьер (тихо):
--
Проклятье, проклятье... я и не ждал иного ответа. Марат, твои отговорки всегда были настолько исчерпывающими, что казались эрзацами истины. А может и были таковыми. Кутон, чего я не сделал вовремя?
Молчание в ответ. В молчании слышится неровное прерывистое дыхание, дождь льет с удвоенной силой, камера показывает снова фигуру Робеспьера - насквозь промокшую, но он упрямо стоит там, где стоял. Камера приближает лицо - упрямо сжатые губы, сосредоточенный взгляд, струйки воды, стекающие по лбу и щекам.
Робеспьер (морщась):
--
Ты молчишь. Ты никогда не отвечал на такие вопросы, тем более, теперь. Ты вообще редко отвечал. Больше делал сам. Больше выслушивал. Редко отвечал. И где ты теперь? В дыхании ветра? Кутон, там спокойно?
Молчание в ответ. Кадры: луч фонаря снова блуждает по ступеням и колоннам, снова упирается в темноту за открытой дверью, возвращается на ступени, выхватывает светом все трещины и прожилки в мраморе, струи дождя, словно стремясь найти это самое дыхание ветра. Камера снова показывает это с ракурса взгляда ищущего. Внезапно она перемещается вверх, мы видим, как Робеспьер садится на ступени полупризрачного Пантеона, через который проглядывают очертания Парижа конца XVIII века - дома, улицы, Сена, все в перспективе.
Робеспьер (так же):
--
Огюстен, я тебя ни о чем не спрашиваю, я просто виновен перед тобой - твоя судьба была неразрывно связана с моей с того момента, как имя "Робеспьер" зазвучало на устах у всех. У тебя не было выбора... трудно быть младшим братом. Я не спрашиваю ни о чем и не прошу прощения... ты уже взрослый и ты сам понимаешь, что иначе было нельзя. Республика требует жертв, любая мечта, любая надежда требует гораздо больших жертв, на самом деле, чем что-либо еще, чтобы непроявленное проявилось, нужно дать ему жертвенную плоть и кровь, это знали еще древние... знали, а мы забыли, вот оно и застало нас врасплох. Собою жертвовать легче, чем другими, Огюстен, это то знание, что осталось в нашей плоти и крови со времен Христа... но ты сам - это всегда очень мало, этого всегда недостаточно. Так было нужно, ты веришь?.. Ты знаешь.
Молчание. Кадры во время этого монолога - призраки апокалиптических коней проносятся над Парижем, над головой сидящего на ступенях Пантеона Робеспьера; они проносятся, как Дикий Гон, достаточно стремительно, и достаточно медленно, чтобы разглядеть, что именно это было. За ними следует вереница призрачного воинства - черные рыцари в белых масках-баутах, за их спинами развеваются плащи из мрака и звезд, толпы людей, их лица неразличимы во мгле, фигуры выломаны, движения стремительны и неестественны, это мрачный карнавал, "и ад следовал за ним".
Робеспьер (запрокидывая голову вверх, мы видим его лицо с ракурса "сверху"):
--
Ты видишь, что получилось, Сен-Жюст? Ангел Возмездия, я поверил в тебя. Твоя правда - смерть подобна любви, она объединяет все в единое целое, связывает неразрывными узами самые разные элементы. О нас теперь всегда будут говорить - "Робеспьер и Сен-Жюст", хоть ты и предавал меня своим молчанием все тридцать последних часов. Я простил тебе это... все, что касается лично меня, я всегда почитал за благо прощать. Так легче нести непосильную ношу - бремя несостоявшегося, может быть, и невозможного рая на плечах.
Кадры: апокалиптическое призрачное шествие продолжается, мы видим Робеспьера сквозь строй призраков, строй очертаний, достаточно прозрачных, чтобы можно было видеть его со спины через эти очертания, достаточно подробно. Камера меняет ракурс обзора: мы видим его лицом к лицу, фонарь в его руке, безжизненно опущенной вниз, выхватывает тот фрагмент ступени, на котором лежит оторванная от стебля головка алой розы.
Голос Сен-Жюста:
--
Вслед за Предтечей-Маратом должен быть Спаситель, такова логика революционного Апокалипсиса. Чтобы Царствие Небесное на земле стало возможным, должен свершиться Страшный Суд... и ему неизбежно предшествует распятие. Чтобы человек дотянулся до Бога, учили отцы схоластики, он должен быть ему сораспят... чтобы человек смог построить Республику, он должен быть сораспят ее основателям. Для этого кто-то должен взойти на крест. Ты тоже это знал, "завещая им ужасную правду и смерть".
Робеспьер (нагибается, поднимает розу, берет ее в руку с фонариком и медленно обдирает с нее лепестки на протяжении всего монолога):
--
И что теперь... нас оклевещут. Для побежденных нет истории. Для побежденных есть только небытие и миф. Миф - это сфера. Шахматная, черно-белая. Будет много предположений о причинах тех или иных деяний, будет много грязи... из посмертия от нее не закрыться и не спастись. Сын Божий остался на кресте отблеском света, пасынки Божии будут на кресте мишенью для комьев грязи... очевидно, человечество оказалось недостойным Христа и ему было назначено новое испытание, "искушение человеком". Ты надеялся пройти по окровавленному миру, не осквернив чистоты своего сердца - но тебя тоже не пощадят, ни историки, ни литераторы, ни мужчины, которые никогда уже не смогут победить тебя, ни женщины, которых ты теперь уже никогда не отвергнешь. Стираются лица. Стираются имена. Стирается настоящее и остаются фантомы, порожденные чужим воображением. Так было всегда. Никакой правды, только отблески света на стенах пещеры, как заметил еще Платон. Реальны только вещи.
Кадры во время монолога: когда лепестки розы заканчиваются, Робеспьер отбрасывает ставший ненужным огрызок цветка вместе с фонариком, и, сцепив руки на коленях, смотрит в темноту. Фонарик, лежащий на ступенях, бросает отсвет на его фигуру, делая ее графической, двумерной.
Голос Сен-Жюста:
--
Именно поэтому осмысленно, в итоге, выбрать смерть, как путеводную звезду. Все заканчивают тем, с чего стоило бы начинать - отвращением к суете. (пауза) Когда прозвучали слова "Республика или смерть!" - показалось, что все возможно: это логика Абсолюта - Республика или Смерть, Свет или Небытие, третьего не дано. Третьего и в самом деле не дано... об этом часто забывают, соглашаясь на жизнь в режиме беспробудного сна души. 21 сентября, под знаком Весов, была провозглашена Республика, возвещенная самим созвездием... Республика и Смерть легли на чаши этих весов. Равновесия не вышло...
Кадры: по мере того, как слышится голос, небо проясняется, исчезают очертания Пантеона, остается карта звездного неба, звездные весы во весь экран, на двух чашах весов - сгустки пламени: живого, оранжевого, и холодного, белого. Очертания профиля Робеспьера накладываются на этот кадр, но весы просвечивают сквозь него.
Робеспьер (негромко, но с силой):
--
А Республика?.. Не хочешь же ты сказать, что все было зря.
Голос Сен-Жюста (ровно)
--
Дело будущего. Время не линейно, опередив свое, мы опоздали относительно Анлантиды, и для многих людей будущего еще не будем современниками. Зерно, упавшее на камень, а не в плодородную почву, просто будет прорастать гораздо дольше. Но прорастет, в итоге, если в зерне был огонь.
Кадры во время монолога: оранжевый огонь на правой чаше весов разгорается все ярче, все живее. Далее, когда голос замолкает, камера отдаляется и видно, что эти весы в руках держит монументальная полупризрачная крылатая фигура, схожая равно с ангелом или со статуей богини Ники. Карта звездного неба распахивается во всю ширину, заполняет собой перспективу: созвездие Льва, созвездие Скорпиона, созвездие Стрельца, Орион, Сириус, Полярная звезда, в перспективе - вращение планет. Все это движется, становясь все менее и менее объемным в своем движении, пока не доходит до состояния чертежа.
Кадр: чертеж птолемеевской сферической модели, на котором более четко прорисована фигура - та самая, монументальная, с весами; все выполнено чернилами, в чистой графике, никаких красок. На правой чаше весов сидит небольшая фигура, в которой мы узнаем фигуру Робеспьера.
Голос Робеспьера за кадром:
--
Я не жил так, как они живут. Не любил так, как любят они. Умер так, как они умирали.
Шелест страниц. Треск свечи.
--
Я никогда не был вам своим до конца, люди. Совесть - всегда голос извне. И именно поэтому ее всегда так хочется отвергнуть...