Врачи сошлись на том, что у Гени Двойши дело не в сердце, а в нервах, но её мама, Цейтель, жена портного Зелига, сказала по секрету моей матери, что Геня сама загоняет себя в гроб, потому что хочет, чтобы её муж, Иссур Годель, женился на её сестре Дуне.
Моя мать, услышав этот странный рассказ, воскликнула:
- Что творится в твоём доме? Почему вдруг молодая женщина с двумя детьми, хочет умереть? И зачем ей, чтобы её муж обязательно женился на её сестре? О таком и думать нельзя.
Когда моя мама приходила в возбуждение, ее светлый парик лохматился как от порыва ветра.
Я, десятилетний мальчишка, услышал слова Цейтель с огромным удивлением, но почему-то почувствовал, что при всей несусветности сказанного - это была правда. Я сделал вид, что читаю книжку рассказов, но навострил уши и не упускал ни слова из разговора.
Цейтель, темноволосая расплывшаяся дама в широком парике, просторном платье со складками и мужских ботинках, продолжала:
- Дорогая, я говорю не просто для того, чтобы говорить. Она на этом помешалась. Горе мне на старости лет! Молю только Бога, чтобы он забрал меня раньше неё.
- А в чём тут смысл?
- Нету смысла. Она стала говорить об этом года два назад и убедила себя, что её сестра влюблена в Иссура Годеля, или что он в неё. Ум за разум зашёл, как говорится. Дорогая моя, ты жена раввина, а я должна кому-то всё рассказать. Хоть какая она больная, а шьёт свадебное платье для Дуни.
Мама вдруг заметила, что я подслушиваю, и прикрикнула:
- А ну, марш отсюда в другую комнату. Кухня для женщин, а не для мужчин!
Спускаясь по лестнице во двор, я заглянул в открытую дверь портного Зелига. Зелиг был нашим соседом, и мастерской ему служила сама квартира. Сейчас он сидел за машинкой и строчил лапсердак. Насколько его жена была пышнотелая, настолько сам он был худ. Узкие плечи, узкий нос, узенькая седая бородка. Очки в латунной оправе с полустёклами он сдвинул высоко на лоб. Напротив него за другой швейной машинкой сидел Иссур Годель, муж Гени Двойши. У него была рыжеватая бородка двумя концами.
Зелиг был мужским портным, а Иссур - дамским. В эту минуту он распарывал шов. Говорили, что у него золотые руки, и будь у него была своя мастерская на центральной улице, он бы нажил состояние, но жена не хотела уезжать от родителей: когда у неё начинались боли в груди, и она не могла дышать, мама всегда была рядом. Если она падала в обморок, мама, а иногда сестра Дуня, давали ей валерьяновые капли и растирали виски уксусом. Дуня работала в магазине одежды, носила модные платья и избегала общества набожных соседских девиц. Цейтель присматривала и за двумя детками Гени: Элкеле и Янкеле. Я часто заходил в мастерскую к Зелигу. Мне нравилось смотреть, как шьёт машина, и я подбирал с пола пустые катушки. Зелиг приехал откуда-то из России и говорил не так, как народ в Варшаве. Он часто заводил со мной беседы о Пятикнижии и Талмуде и любил порассуждать о том, что там святые делают в раю, и как грешников поджаривают в аду. На Зелига упал луч просвещения, и его слова часто звучали еретически. Он мог сказать: "Разве твои мама и папа были на небе и видели своими глазами то, о чём они говорят? Может быть, нет никакого Бога? А если есть, так он, может быть, совсем не еврей?
- Бог - неверный? Нельзя такое говорить.
- А откуда ты знаешь, что нельзя? Потому что это написано в священных книгах? А кто их написал? Разве не люди? Нет, люди написали эти книги, а люди любят выдумывать всякий вздор.
- Кто же создал мир? - спросил я.
- А кто создал Бога?
Мой отец был раввином, и, конечно, не хотел бы, чтобы я слышал такие речи. Я мог заткнуть уши пальцами, когда Зелиг начинал святотатствовать, я мог запретить себе заходить к нему, но что-то тянуло меня в эту комнату, где на одной стене висели лапсердаки и пиджаки с брюками, а на другой - платья и блузки. Там стоял манекен без головы с деревянной грудью и бедрами. В тот раз мне очень хотелось заглянуть в альков за занавеской, где лежала на кровати Двойша.
Зелиг тут же завёл со мной разговор.
- Ты больше не ходишь в хедер?
- Я уже закончил хедер. Сейчас я изучаю Гемару.
- Как, совсем один? И ты всё понимаешь?
- Если не понимаю, я заглядываю в Комментарий Раши.
- А Раши, ты думаешь, понимал?
Я рассмеялся:
- Раши знал всю Тору.
- А откуда тебе об этом известно? Разве ты был с ним знаком?
- Как я мог быть с ним знаком? Раши жил пятьсот лет назад.
- Откуда же ты знаешь, что происходило пятьсот лет назад?
- Все знают, что Раши был великим святым и учёным.
- А кто эти "все"? Вот, сторож на кладбище, наверно, не знает.
Тут вмешался Иссур Годель:
- Папаша, не приставайте к мальчику.
- Я задал ему вопрос и хочу получить ответ, - возразил Зелиг.
В этот момент влетела дамочка примерить платье, круглая, как бочонок. Иссур отвёл её в альков. Я заметил, что Двойша сидит там в кровати и шьёт белое атласное платье, которое спадает на пол по обеим сторонам. Цейтель не обманывала: это было свадебное платье для Дуни. Я выбежал из мастерской. Мне надо было всё обдумать. Почему Геня Двойша шьёт платье для своей сестры, которое та наденет, когда выйдет замуж за Иссура, после того как Двойша умрёт? Потому что она так любит сестру, или потому что так любит своего мужа? Я вспомнил рассказ об Иакове, который семь лет трудился ради Рахили, и как отец Рахили Лаван подослал в темноте вместо неё Лию. По объяснению Раши, Рахиль дала Лии знаки, что на неё, Лию, не падёт позор. Но что это были за знаки? Мне было страшно любопытно знать о мужчинах и женщинах, и об их секретах.
Я хотел поскорее вырасти и уже поглядывал на девушек. Почти у всех были высокие груди, как на манекене Зелига, руки и ноги тоньше, чем у мужчин, а волосы заплетены в косы. У некоторых были тонкие и длинные шеи. Я знал, что если я подойду к маме и спрошу, чем отличаются девушки от юношей, и какие знаки Рахиль дала Лии, она только накричит на меня. Поэтому мне надо всё замечать самому и помалкивать.
Я глазел на проходящих девушек и, казалось, читал в их взглядах насмешку: "Такая кроха, а уже всё хочет знать..."
Хотя врачи убеждали Цейтель, что её дочка будет жить долго и прописывали ей лекарства от нервов, Гене Двойше становилось день ото дня хуже. Даже в нашей квартире мы слышали её стоны.
Парикмахер Фрайтаг делал ей уколы. Доктор Кнайстер велел отвезти её в больницу на Чистой, но Геня стала возражать, что больных там травят ядами и режут после смерти.
Доктор Кнайстер собрал консилиум из себя и двух специалистов. К воротам дома подкатили две кареты: каждой правил кучер в шляпе-цилиндре и сюртуке с серебряными пуговицами. У лошадей были подстриженные гривы и крутые шеи. Когда пришлось ждать, они нетерпеливо смотрели вперёд, и кучера удерживали их вожжами. Консилиум продолжался долго. Специалисты не могли прийти к одному мнению и о чём-то спорили на польском. Потом они взяли по двадцать пять рублей, уселись в свои кареты и поехали обратно в богатые районы, где они жили и имели практику.
Через несколько дней Зелиг поднялся к нам без пиджака, с торчащей в отвороте иголкой и напёрстком на пальце.
- Рабби, моя дочка хочет тебе исповедаться.
Отец схватил в кулак рыжую бороду и ответил:
- Что за спешка? С Божьей помощью, она проживёт ещё сто двадцать лет.
- Нет, она не проживёт и сто двадцать часов, - возразил Зелиг.
Мама глянула на него с упрёком: он, хоть был евреем, но говорил как неверный - у приехавших из России такого такта, как у польских евреев, не бывает. Она утёрла слезу. Отец порылся в шкафу и достал сборник заупокойных и поминальных молитв. Он листал страницы и качал головой. Потом он спустился с Зелигом. Отец зашёл в его квартиру в первый раз: он никогда ни к кому не заходил, если только его не звали исполнить обряд.
Он пробыл там долго, а когда вернулся, сказал:
- Что за люди, что за люди, да хранит нас Господь!
- Она исповедалась? - спросила мама.
- Да, исповедалась.
- Что-нибудь сказала?
- Она спросила, можно ли жениться после семи дней траура или нужно ждать все тридцать.
Мама, казалось, хочет сплюнуть.
- Она не в своём уме.
- Нет, в своём.
- Вот увидишь, она проживёт ещё много лет, - сказала мама.
Но это предсказание не сбылось. Через несколько дней коридор наполнился рыданиями: Геня Двойша только что скончалась. В передней комнате столпились женщины. Цейтель уже успела закрыть швейные машинки и набросить на зеркало чёрное покрывало. Окна открыли, как требует Закон. Иссур Годель стоял среди женщин. Он был в лапсердаке с разрезом, надел манишку, стоячий воротничок, чёрный галстук и ермолку. Вскоре он ушёл в правление общины организовывать похороны. Потом во двор зашла Дуня в соломенной шляпе с цветами, красном платье и с дамской сумочкой. Дуня и Иссур Годель встретились на лестнице. Минуту они постояли молча, потом что-то шепнули друг другу и разошлись: он вниз, она - вверх. Дуня не плакала. Лицо её было бледно, а в глазах, кажется, таился гнев.
Во время траура мужчины приходили к Зелигу дважды в день на молитву. Зелиг и Цейтель сидели на скамеечках в чулках. Зелиг смотрел в книгу Иова на древнееврейском и идише, которую он одолжил у моего отца. Лацкан его был надорван в знак траура. Он вёл разговоры с мужчинами об обычных делах. Всё дорожает: нитки, фильдеперс, подкладка.
- Разве люди сегодня работают? - жаловался Зелиг. - Они играют. В моё время ученик приходил в мастерскую с первым лучом солнца, а зимой начинали работать ещё затемно: и каждый должен был принести с собой свечку за свой счёт. Сегодня всё делает машина, а рабочий только и знает требовать прибавку каждый месяц. Как может стоять мир с такими лодырями?
- Все бегут в Америку, - заметил столяр Шмуль.
- А в Америке паника. Там люди с голоду помирают.
Я ходил каждый день молиться к Зелигу, но ни разу не увидел там Иссура или Дуню. Может быть, Дуня пряталась в алькове или уходила на работу вместо траура? Когда траур кончился, Иссур Годель подстриг бороду, и сменил ермолку на мягкую шляпу, а лапсердак - на короткий пиджак. Дуня сказала своей матери, что, когда выйдет замуж, больше не станет носить парик.
В ночь перед свадьбой я проснулся как раз, когда часы пробили три. Окно нашей комнаты было занавешено одеялом, но лунный свет пробивался с каждого края. Родители о чём-то разговаривали полушёпотом, и голоса их доносились из одной постели. Боже правый, мой папа лежал в постели с моей мамой!
Я затаил дыхание и услышал голос мамы:
- Это всё их вина. Даже не прятались: целовались прямо у неё на глазах, и кто знает, что ещё. Цейтель сама мне рассказала. Просто сердце разрывается от такой низости.
- Ей надо было развестись.
- Тот, кто любит, не разводится.
- Она так хорошо говорила о своей сестре, - сказал отец.
- Бывают и такие, что целуют меч Ангела Смерти, - ответила мама.
Я закрыл глаза и притворился спящим. Весь мир, оказывается, одно большое враньё. Если мой отец, раввин, который весь день проповедует Тору и благочестие, ложится в постель с женщиной, чего же ждать от Иссура Годеля или от Дуни?
Когда я проснулся, отец читал утренние молитвы. В тысячный раз повторил он рассказ о том, как Всевышний приказал Аврааму принести в жертву своего сына Исаака, и ангел воззвал с неба: "Не поднимай руки твоей на отрока". Мой отец носил маску святого днём и был развратником - ночью. Я поклялся, что не буду больше молиться и стану еретиком.
Цейтель сказала моей матери, что свадьба будет скромной: в конце концов, жених - вдовец с двумя детьми, и семья в трауре - с чего тут затевать большое веселье? Но все жильцы двора словно сговорились сделать из этого событие. Подарки сыпались на жениха с невестой отовсюду. Кто-то нанял оркестр. Я видел, как тащат вверх по лестнице пивной бочонок с медными обручами и корзины с вином. Мы были ближайшими соседями Зелига, а отцу предстояло ещё и провести церемонию, так что на нас смотрели как на членов семьи. Мама надела праздничное платье и подправила парик в парикмахерской. Цейтель угостила меня куском медового пирога и бокалом вина. В квартире Зелига стало так тесно, что негде было поставить свадебный шатёр - поэтому его воздвигли в кабинете моего отца. Дуня надела то самое белое атласное платье, сшитое для неё сестрой. Другие недавние невесты из нашего дома смеялись и шумели. Дуня едва ли обмолвилась хоть словом и несла голову высоко и презрительно.
Шептались, что Цейтель с трудом удалось уговорить её совершить ритуальное омовение. Дуня пригласила своих гостей: девушек в сильно декольтированных платьях и выбритых молодых людей с густыми волосами под мягкой шляпой. Одеты они были не в рубашки, а в чёрные блузы с кушаками. Они курили, перемигивались и болтали друг с другом по-русски. Люди во дворе говорили, что это - социалисты, как те, что бунтовали против царя в 1905 году и требовали конституцию. Дуня была из них.
Моя мать отказалась взять в рот хоть что-нибудь со стола: гости притащили с собой всякую еду и выпивку, и нельзя было поручиться, что всё тут - кошерное. Музыканты наигрывали опереточные мелодии, кружились пары. Часам к одиннадцати глаза у меня стали слипаться, и мама велела мне идти спать. Ночью я проснулся и услышал топанье, пение и фривольную музыку: польки и мазурки, пробуждавшие во мне порывы, которые, как я чувствовал, были пагубны, хотя я сам не знал, почему.
Позже я опять проснулся и услышал, как отец читает Экклезиаста: "О смехе сказал я: "глупость!", а о веселии: "что оно делает?"
- Они пляшут на могилах, - шепнула мать.
Скоро после свадьбы в доме Зелига начались скандалы.
Новобрачные не захотели ютиться в алькове, и Иссур Годель снял квартиру на первом этаже на Тёплой. Цейтель приходила в слезах к моей матери, потому что её дочка подстригла Янкелю пейсы, забрала его из хедера и записала в светскую школу. Она перестала готовить кошерное и покупала провизию в нееврейской лавке. Иссур больше не захотел быть "Иссуром", а стал зваться Альбертом. Элкеле и Янкеле тоже получили нееврейские имена: Эдка и Янек.
Цейтель как-то назвала номер дома, в котором теперь живут новобрачные, и я пошёл посмотреть, что там происходит. Справа от ворот была вывеска на польском: "АЛЬБЕРТ ЛАНДАУ, ДАМСКИЙ ПОРТНОЙ". Через открытое окно я увидел Иссура Годеля, но едва узнал его. Он совсем распростился с бородкой и отрастил подкрученные усы. Ходил он с непокрытой головой, выглядел молодо и совсем не был похож на еврея. Пока я стоял там, вернулись из школы дети: Янкеле в коротких штанишках, фуражке с кокардой и рюкзаком за плечами и Элкеле в коротком платье и носках до колен.
Я позвал их: "Янкеле... Элкеле...", но они даже не обернулись в мою сторону.
Цейтель каждый день приходила плакаться моей матери: Геня Двойша являлась ей во снах и кричала, что нет ей покоя в могиле. Её Янкеле не сказал по ней Кадиш, и её не пускают в рай.
Цейтель пригласила церковного сторожа сказать Кадиш и прочесть Мишну в память её дочери, но и после этого Геня продолжала являться ей с причитаниями, что саван её упал, и она лежит неприкрытая, в могиле набралась вода, а рядом с ней похоронили падшую женщину, хозяйку борделя, которая устраивает по ночам пляски с бесами.
Отец пригласил трёх мужчин утешить эти сны, они стали перед Цейтель и затянули: "То был добрый сон! То был добрый сон! То был добрый сон!"
Потом отец объяснил Цейтель, что слишком долго оплакивать умерших не принято, и не так уж важно, что там привиделось во сне. Сказано ведь в Гемаре, что как не бывает зерна без половы, так нет снов без пустых слов. Но Цейтель не могла успокоиться. Она побежала к старейшинам и в похоронное общество и стала требовать, чтобы тело выкопали и погребли в другом месте. Она перестала следить за домом и каждый день ходила на могилу Гени.
Борода Зелига совсем поседела, а лицо покрылось сетью морщин. Руки у него тряслись, и люди во дворе жаловались, что он делает лапсердак или брюки неделями, а получаются или короткие, или узкие, а то и утюгом прожжёт. Мама знала, что Цейтель перестала готовить, а её муж питается всухомятку, и часто что-то ему передавала. У него выпали все зубы, и когда я приходил с тарелкой овсяной каши, куриным бульоном или лапшой, он улыбался мне голыми дёснами и говорил:
- Так ты принёс мне подарки? А почему? Ведь сейчас не Пурим.
- Есть нужно круглый год.
- Зачем? Откармливать себя для червей?
- У человека есть и душа, не только тело, - сказал я.
- Душе не нужна картошка. А ты, кстати, когда-нибудь видел душу? Нет такой вещи. Чушь одна.
- Так как же живёт человек?
- Он дышит, есть электричество.
- А ваша жена...
Он перебил меня:
- Она спятила!
Однажды вечером Цейтель по секрету рассказала моей матери, что Геня Двойша теперь поселилась у неё в левом ухе. Она поёт субботние и праздничные гимны, причитает по разрушенному Храму, оплакивает "Титаник".
- Если вы не верите мне, госпожа, послушайте сами.
Она сняла парик и приложила своё ухо к уху моей мамы.
- Вы слышите? - спросила она.
- Не слышу ничего, а что случилось? - спросила мама в тревоге.
- Уже три недели. Я терпела, думала, что пройдёт, но оно с каждым днём всё сильнее.
Я так перепугался, что выбежал из кухни. Скоро по всей Крахмальной и соседним улицам разлетелся слух, что у Цейтель в ухе живёт диббук, который читает Тору, служит молебны и кричит, как петух. Приходили женщины, прикладывали своё ухо к уху Цейтель и божились, что слышат "Коль Нидре". Цейтель просила и моего отца приложить ухо, но отказался прикоснуться к плоти замужней женщины. Один варшавский специалист по нервным болезням, доктор Флатау, заинтересовался этим случаем. Доктор был известен не только в Польше, но и во всей Европе, а, может быть, и в Америке.
В еврейской газете появилась об этом статья, и автор позаимствовал заголовок у пьесы Толстого "Власть тьмы".
Примерно тогда же мы переехали в другой двор на Крахмальной, а через несколько недель террорист в Сараево застрелил эрцгерцога Фердинанда и его супругу. Из-за этого акта насилия начались война, пропало продовольствие, беженцы из местечек хлынули в Варшаву, газеты стали писать о тысячах убитых, а у людей появились другие темы для разговоров, кроме портного Зелига и его семьи. После праздника Суккот Зелиг неожиданно умер, а через несколько месяцев за ним последовала и Цейтель.
Однажды зимним днём, когда немцы и русские вели бой на реке Бзуре, окна в нашем доме дребезжали от пушечной канонады, а печку не топили, потому что не было денег на уголь, к моей маме зашла Эстер Малка, соседка по прежнему дому. Иссур Годель и Дуня, сказала она, собираются разводиться.
Мама спросила:
- Почему вдруг? Они ведь, кажется, любят друг друга.
Эстер Малка объяснила:
- Госпожа, они не могут быть вместе. Говорят, что Геня Двойша приходит к ним каждую ночь и ложится в постель между ними.
- И в гробу она ревнует?
- Так оно, кажется, и есть.
Мама побледнела и произнесла фразу, которую я запомнил навсегда:
- Живые умирают, чтобы мёртвые могли жить.
* * *
Перевёл с английского Самуил ЧЕРФАС
"Power of Darkness" Из сборника:
Isaac Bashevis Singer. Collected Stories Penguin Books, 1984