Я стал строить планы побега от цивилизации, едва узнав смысл этого слова. Впрочем, в Билгорае, где я жил до восемнадцати лет, цивилизации, достойной бегства, вообще не было. Позднее же, когда я очутился в Варшаве, у меня появилась возможность сбежать обратно в Билгорай. Так что идея обрела плоть лишь после переезда в Нью-Йорк. Именно там я стал страдать от всяких аллергий: сенной лихорадки, розовой лихорадки, пыльной лихорадки, черт знает, каких ещё? Я принимал таблетки целыми флаконами, но толку не было. Ранней весной здесь стояла жара, как в августе. Я изнывал от духоты в меблированной комнате, которую снимал на Вест-сайде. Вообще, я не люблю ходить по врачам, но тут не вытерпел и пошел к доктору Гниздатке, которого знал еще по Варшаве и который добросовестно читал все, что мне удавалось напечатать в еврейских газетах.
Гниздатка вставил зеркальце мне в нос, надавил лопаточкой на язык и сказал по-польски:
- Паскудно!
- Что же мне делать?
- Поезжайте куда-нибудь к океану.
- А где тут океан?
- У Морских Ворот. Едва Гниздатка произнес эти слова, как я почувствовал, что время бежать от цивилизации, наконец, пришло, и Морские Ворота для этого ничуть не хуже Гаити или Мадагаскара. На следующее утро я пошел в банк, снял свои сбережения в размере семидесяти восьми долларов, рассчитался с хозяином комнаты, уложил все свое барахло в большой картонный чемодан и зашагал к подземке. В кафетерии на Бродвее мне сказали, что найти комнату у Морских Ворот будет несложно. Духовной опорой во время отрыва от цивилизации мне должны были служить Библия, "Этика" Спинозы, "Мир как воля и идея" Шопенгауэра и ещё учебник с математическими формулами. Тогда я был неистовым спинозистом, а Спиноза учил, что достичь бессмертия можно лишь размышляя над достойными идеями, имея в виду математику.
Из-за жары в Нью-Йорке я ожидал, что на Кони-Айленд будут толпы народа, а на пляже - негде ступить. Но на Стилвел-Авеню, где я сошел с поезда, стояла зима. Удивительно, как переменилась погода за один час моей поездки с Манхеттена. Небо покрыли тучи, дул холодный ветер с колким дождем. В трамвае было пусто. На входе в Морские Ворота действительно стояли ворота, так как район был частным владением. Двое полицейских остановили меня и поинтересовались, кто я и что мне здесь нужно. Я чуть не ответил им, что бегу от цивилизации, но сказал:
- Хочу снять комнату.
- Сразу со всем багажом?
Такой вопрос в стране, где предполагается соблюдение свобод, меня возмутил, и я спросил:
- А что, запрещается?
Один полицейский что-то шепнул другому, оба расхохотались, и я получил разрешение пересечь границу.
Дождь усилился. Я хотел разузнать, где тут можно снять комнату, но не у кого было спросить. Казалось, Морские Ворота совершенно обезлюдели и все еще не очнулись от глубокой зимней спячки. Я ободрял себя образами Свена Хедина, Нансена, капитана Скотта, Амундсена и других исследователей, отвергнувших уют городов ради познания тайн мира. Дождь барабанил по картонному чемодану, как град. А, может быть, и в самом деле сыпался град? Ветер сорвал шляпу с моей головы: она покатилась и полетела, как чертик. Вдруг сквозь ливень я увидел женщину, звавшую меня с крыльца дома. Губы ее двигались, но ветер уносил слова. Она махнула, чтобы я подошел и укрылся от стихий. Передо мной был причудливый дом с островерхой крышей, колоннами и резной дверью. Я поднялся на крыльцо, уронил чемодан на пол (книги и рукописи бывают тяжелее камня), вытер пот носовым платком и смог разглядеть женщину яснее: брюнетка тридцати с чем-то лет, оливково-смуглая, черноглазая, с классическими чертами. В ней было что-то европейское. Густые брови, ни следа косметики на лице, пальто и берет, напомнившие мне о Польше. Она заговорила по-английски, но, услышав мой акцент, тут же перешла на идиш.
- Кого вы здесь ищете? Я увидела, как вы идете под дождем с этим тяжелым чемоданом, и подумала...
Я сказал ей, что хочу снять комнату, и она улыбнулась не без насмешки:
- Разве так ищут комнату - прямо с вещами? Заходите, у меня целый дом свободных комнат.
Она провела меня в гостиную, подобную тем, которые я видел лишь в кино: с восточными коврами, картинами в золоченых рамах, лестницей с затейливой резьбой и перилами в алом бархате. Неужели я попал в сказочный дворец? Женщина говорила:
- Разве не странно? Я лишь минуту назад отперла дом: зимой здесь никто не живет. Потеплело, и я подумала, что, пожалуй, пора его проведать. Сезон здесь обычно начинается только в конце мая - начале июня.
- А почему вы запираете дом на зиму?
- Здесь нет парового отопления. Дом старый: ему лет семьдесят или восемьдесят. Топить, вообще-то, можно, но система очень сложная. Тепло поднимается отсюда, - она показала на латунную решетку в полу.
Только теперь я ощутил, насколько холоднее было внутри, чем снаружи. Чувствовалась затхлость помещений, в которые давно не заглядывало солнце. Мы молча постояли. Потом она спросила:
- Вы хотите сразу же поселиться? Электричество ещё не подключили, и телефон тоже. Обычно жильцы наведываются заранее, договариваются, платят задаток и переезжают, когда по-настоящему потеплеет.
- Я уже рассчитался за комнату в городе.
Женщина вопросительно посмотрела на меня и, поколебавшись, сказала:
- Мне кажется, я видела ваш снимок в какой-то газете?
- Да, мою фотографию напечатали на прошлой неделе
- Вы - Варшавский?
- Да.
- Боже мой!
Стемнело, и Эсфирь Ройскес зажгла свечу в медном подсвечнике. Мы сидели на кухне за ужином, словно муж и жена. Она уже успела рассказать мне свою историю: несчастья, которые свалились на нее из-за бывшего мужа, поэта-коммуниста. Как она, наконец, с ним развелась, а он удрал с любовницей в Калифорнию, бросив на нее двух маленьких дочек. Два года назад она взяла этот дом в аренду, надеясь что-то заработать, но он почти не приносил дохода. Все хотят выгадать и ждут до Четвертого июля*. В прошлом году несколько комнат так и остались пустыми.
Я сунул руку в карман и вытащил свои семьдесят восемь долларов, чтобы заплатить задаток, но она отмахнулась:
- Подождите, не спешите.
- Почему?
- Посмотрите сперва, где вы будете жить. Здесь сыро и мрачно. Не дай Бог, простудитесь. А питаться где будете? Я бы, конечно, охотно вам готовила, но раз вы собираетесь стать вегетарианцем, это будет сложно.
- Можно обедать где-нибудь по соседству.
- Желудок испортите: тут кормят одними сосисками. Человек, который приезжает сюда с чемоданом, ни о чем не подумав - непрактичный человек. Просто чудо, что вы оказались у меня.
- Да, чудо.
Ее черные глаза смотрели на меня насмешливо, и я знал, что это - начало глубоких отношений. Она, кажется, тоже это понимала, и вдруг заговорила со мной так, как обычно не говорят с посторонними. Свеча рисовала ее лицо тенями, как углем на холсте.
- На прошлой неделе, - говорила она, - я лежала и читала ваш рассказ в газете. Девочки спали, а я люблю читать по ночам. Читала и удивлялась: кому это пришло в голову писать в наши дни о привидениях, да еще в идишной газете! Не поверите, но мне вдруг захотелось с вами познакомиться. Разве не странно?
- Странно.
- Хочу рассказать вам одну романтичную историю, связанную с этим домом. Какой-то миллионер построил его для своей пассии: тогда Морские Ворота были ещё местом где селились богачи и аристократы. После его смерти эта дама жила здесь до своей кончины. Вся мебель - это ее приобретение, и библиотека тоже. Она, кажется, не оставила завещания, и банк все продал в том виде, как оно осталось. Много лет здесь никто не жил.
- Она была красавицей?
- Идемте, я вам покажу ее портрет.
Эсфирь подняла подсвечник. Чтобы попасть из кухни в гостиную, надо было пройти через несколько темных комнат. Я спотыкался о пороги, натыкался на кресла-качалки и упал, задев какой-то закатавшийся ковер. Эсфирь взяла меня за запястье. Я чувствовал тепло ее руки.
- Вам не холодно? - спросила она.
- Немного.
В колеблющемся свете свечи мы стояли и смотрели на портрет покойной содержанки. Высокая прическа "помпадур". Платье с глубоким вырезом открывало длинную шею и часть груди. В полутьме ее глаза, казалось, ожили.
- Все проходит, - вздохнула Эсфирь. - Я до сих пор нахожу сухие цветы и листья в ее книгах, а от нее самой уже ничего не осталось.
- Я уверен, что дух ее блуждает ночью по этим комнатам. Свеча в руке Эсфири вздрогнула, и стены, картины, мебель вдруг зашатались, как театральная декорация.
- Не говорите такого. Теперь я буду бояться и не смогу заснуть!
Мы посмотрели друг на друга, как те, кто умеет читать мысли. Я помню, что подумал тогда: ситуацию, которую романист стал бы медленно и постепенно развертывать во многих главах месяцами и даже годами, судьба разрешает за пару минут несколькими мазками. Все уже на месте: и персонажи, и обстоятельства, и мотивы. Да, но в истинной драме никто не может предвидеть, что случится через минуту.
Дождь перестал, мы вернулись на кухню и пили чай. Я думал, что уже поздно, но когда взглянул на часы, они показывали лишь двадцать пять девятого. Эсфирь тоже посмотрела на свои часики. Мы посидели молча. Я видел, что она обдумывает что-то требующее немедленного решения, и знал, что именно. Я почти слышал голос, говоривший в ее уме - может быть, ей шептал гений женского сословия: "Нельзя так быстро уступать: что подумает мужчина, если женщина достается ему так легко?" Эсфирь кивнула:
- Дождь кончился.
- Да.
- Послушайте, - сказала она, - вы можете выбрать себе самую лучшую комнату в доме, и мы не станем спорить из-за платы. Я буду польщена и счастлива, если вы остановитесь у меня. Но сейчас ещё очень рано переезжать. Я думала, что останусь здесь на ночь, но решила, что закрою опять дом и вернусь домой к своим девочкам.
- Почему вы не хотите остаться?Из-за меня? - спросил я, устыдившись своих слов.
Эсфирь взглянула не меня вопросительно:
- Может быть, и так.
Потом она сказала то, чего по законам дамской дипломатии, говорить уж никак не полагается:
- Все должно созреть.
- Прекрасно.
- Где же вы теперь переночуете?
- Как-нибудь устроюсь.
- Когда вы собираетесь переехать?
- Возможно скорее.
- До пятнадцатого мая потерпите?
- Это уже скоро.
- Тогда договорились.
Он взглянула на меня с отчуждением. Может быть, она ожидала, что я стану ее упрашивать, но умолять и уламывать не в моем обычае. За несколько часов с Эсфирью я почувствовал себя уверенней. Мелькнула мысль, что она лет на десять меня старше и я вспомнил, что те, кто готов бросить цивилизацию и отрешиться от ее соблазнов, должны обуздать себя долготерпением.
Ни она, ни я так и не сняли плащей из-за холода, и поэтому нам не надо было одеваться. Я поднял свой чемодан, а Эсфирь взяла дорожную сумку. Она задула свечу и сказала:
- Если бы вы не упомянули о ее духе, я может быть, осталась бы.
- Я уверен, что ее дух - добрый.
- И добрые духи иногда проказничают. Небо было ясным и светлым, как от невидимой луны. Мерцали звезды. Крутящийся луч от недалекой башни упал на лицо Эсфири. Не знаю почему, но мне показалось, что это - первая ночь Пасхи. Только теперь я заметил, что дом стоит отдельно от других и окружен газонами. Океан был в квартале от него в одном квартале. Раньше я не слышал его рокота из-за ветра, но сейчас ветер затих, и ясно доносились вздохи и бурление волн, будто в космическом котле вскипало космическое варево. Где-то вдалеке буксир тащил три темные баржи. Трудно было поверить, что всего в часе от Манхеттена возможен такой покой.
Эсфирь сбивчиво заговорила:
- Вы хотели дать мне задаток, но я отказалась. Если вы серьезно насчет комнаты, я бы взяла деньги просто для уверенности...
- Двадцати долларов на первый случай хватит?
- Да, вполне. Я их беру просто, чтобы вы не передумали, - сказала она усмехнувшись и как бы понарошку.
Ночь была светлой, я отсчитал двадцать долларов. Мы дошли до Ворот. Я узнал полицейского, дежурившего, когда я входил. Он взглянул на нас и наш багаж с мудрым пониманием, улыбнулся и подмигнул: