Джон зашел в неряшливый старомодный ресторан и подождал минуту-другую, пока глаза не привыкли к полумраку этого заведения. Он поднял худое лицо и стал напряженно всматриваться поверх голов унылых посетителей, занятых поглощением ланча. На мгновение его взгляд задержался на свободном столике в нише, и он с облегчением отметил, что тот был отчасти заслонен стоявшей рядом пальмой - сомнительным изделием из бумаги и конопли, произраставшей из пыльного мха, поддельного, как и ее разлохмаченные листья. Он подошел к столику и сел, ощутив мгновенную благодарность за жалкое уединение, предоставленное нишей и рассыпающимся кустом. Он снял шляпу и перчатки и положил их на стул рядом с собой. Промелькнула мысль, что теперь отцу придется сесть за стол напротив него, и хотя бы ширина стола будет их разделять.
Официантка, выцветшая, как фон, на котором она двигалась, подошла его обслужить. Она рассеянно смела крошки и сигаретный пепел на поднос и набросила скатерку на пятна, оставленные прежними посетителями. Покончив с этим, она схватила меню с соседнего столика и положила его перед посетителем. Стоя, она глядела на него безразличными, когда-то привлекательными глазами.
- Я жду гостя, - сказал Джон. - Сделаю заказ, когда он придет.
Официантка кивнула и наполнила стакан водой. Затем она тяжело и тихо отошла и села на скамейку у входа в буфетную. Прошла другая официантка с подносом пустых тарелок. Они заговорили друг с дружкой и пересмеивались, отворачиваясь.
Джон снова посмотрел на часы. Было пять минут второго, и отец уже опаздывал. Эта мысль немого утешила его, и он холодно усмехнулся: "С чего это я решил, что он придет во время, как договорились? Едва ли он очень изменился за последние пять лет ". Он отвернул голову и посмотрел на дверь, откуда доносился глухой молоточный стук кожаных каблуков о дощатый променад. Но эти звуки долетали смутно, как из другого мира, потому что в этот момент он был более всего поглощен собственной досадой.
И хватило же у его отца нахальства так налечь на него! Наглость и больше ничего, особенно, если вспомнить, как он вел себя в прошлом! Что он только ни вытворял, позоря их всех. Лишь из-за него Джон ушел из дома, как только смог хоть что-то зарабатывать себе на жизнь.
С тех пор ему многое пришлось вытерпеть только ради матери и сестер. Отец надоедливо требовал деньги, которые Джон был не в состоянии ему уделить, совершал наскоки на его банковский счет, которые он сперва из гордости удовлетворял, но со временем, в силу необходимости, стал отвергать. И еще недавний постыдный случай с чеком, вызвавшим подозрение у банковского служащего, из-за чего Джону пришлось объясняться.
- Но ведь нет ни малейшего сомнения, что это не ваша подпись, мистер Коатс, даже не попытка ее подделать. Любому с первого взгляда ясно, что это фальшивка, и очень скверная.
Служащий раздраженно прервал фразу на высокой ноте, будто хотел добавить оскорбительное "приятель", но передумал. Джон холодно посмотрел на него, подумав: "Был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы не были столь откровенно высокомерны, потому что я, как и вы, английский джентльмен. Во всяком случае, у вас нет никаких оснований полагать, что это не так".
Он встал с ледяной усмешкой, накинул крюк зонтика на руку и натянул перчатки.
- Боюсь, вынужден с вами не согласиться, сэр Роберт. Эта скверная подделка, как вы изволили выразиться, моя собственная подпись, и я буду вам чрезвычайно признателен, если вы спишете эти десять фунтов с моего счета.
Джон покачал головой, вспомнив эту недавнюю сцену, и вновь взглянул на часы. Было четверть второго, и он решил, что не станет дольше ждать. Когда его отец этим утром позвонил с вокзала, объяснив, что едва успел, у Джона на миг удручающе засосало под ложечкой, и мелькнула мысль, что нужно постараться держать отца подальше и от его конторы и от друзей. Его пронзил панический страх, потому что он не мог сообразить, что ему теперь делать, и сам был удивлен безупречным тоном сердечности, который ему удалось придать своему голосу при ответе.
- Сколько ты будешь в городе, папа? Мы хотя бы должны вместе пообедать! Хочешь, чтобы я пришел на вокзал встретить тебя, или сам найдешь дорогу?
Отец ответил легким насмешливым тоном, создававшим впечатление, будто он элегантно смакует свои слова губами, как осязаемые кусочки блюда:
- Сам найду, Меркуцио. Я здесь жил в молодости, задолго до того, как женился на твоей матери и до твоего рождения. Ты этого, наверно, не знал.
- Нет, не знал.
Наступил момент молчания, когда Джон сидел, вычерчивая профиль человека с пышными бакенбардами. Он обвел рисунок правильным, насколько сумел, треугольником.
- Ты приехал, папа, по какой-то причине? У тебя здесь дело?
Он обвел треугольник кругом, а потом всё перечеркнул быстрыми жесткими линиями.
- Нет, нет у меня никаких дел. Просто захотелось еще раз побывать здесь, встретиться с кем-то из старых приятелей.
Немного помолчав, он добавил:
- Мама, наверно, написала тебе, что я заболел. Тяжело заболел.
Именно тогда отец предложил пообедать у Равино, и Джон поспешно согласился, пока тот не передумал. Он смутно припомнил, что этот ресторан находится где-то рядом с деревянным променадом под холмом, но сам никогда там не был. Во всяком случае, вряд ли там встретится кто-то из знакомых, и был благодарен за это. Всё же он был озадачен тем, что человек с живописными вкусами отца выбрал это мрачное место.
Он облокотился на скатерку и погрузил свое тонкое аристократичное лицо в чашечку рук, закрыл глаза на несколько секунд, но открыл их с нервным предчувствием, когда отец входил в дверь со старческой веселой беспечностью и остановился посреди зала, будто в ожидании взрыва аплодисментов. Джон отодвинул стул и встал, подумав: "Как он изменился с последнего раза!", но никак не выразил этого. Их взгляды из разных концов зала встретились, и отец заторопился к нему, протянув руку вперед, будто это было продуманным появлением в забытой романтической пьесе. На нем, отметил Джон, была мягкая светло-зеленая шляпа, слишком для него юная, и клетчатый лиловато-коричневый пыльник, выделявшийся своим покроем.
- Как славно! Ты выглядишь прекрасно, Меркуцио. Рад тебя видеть.
Джон ответил:
- Не хочу, чтобы ты меня так называл, папа. Я отказался от этого имени. Я стал Джоном, когда ушел из дома.
- Ничего плохого в этом имени нет. Вообще-то, знаменитое имя.
- Может быть, и так, папа, но, уж извини, мне оно не нравится.
- Я сыграл эту роль сотню раз, Это очень хорошее имя и очень необычное.
- Оно мне кажется несколько нелепым, уж извини.
Он вновь сел, улыбнувшись, с оттенком сердечности, кофейным пятнам на скатерти, которые официантке не удалось прикрыть.
- Ну, и прекрасно. Очень хорошо.
Старик повесил шляпу и пыльник и сел напротив сына, снимая перчатки лимонного цвета. Он засунул их в карман пыльника и оперся руками о скатерть. Джон перевел взгляд на руки отца, бесстрастно отметив их хрупкость и бескровность, как у треснувшего фарфора, и такую же желтоватую белизну; ногти были немного вздуты, а кончики пальцев посинели. Только тогда он понял, что отец близок к смерти, и не пройдет много времени, кода он освободится от него навсегда. Он поднял взгляд от стола, обдумывая это, и прочел надписи в рамках на стене: "Сочные отбивные Равино; Изысканный Сухой Амонтилладо Равино; Искристый Мозель Равино для всех случаев". Его губы пошевелились, складывая слова. Потом он произнес спокойным, бесчувственным голосом:
- Ты немного поразвлекся с утра, папа? Надеюсь, занялся чем-то интересным?
- Ходил-бродил по старым местам. Многое здесь посносили.
- Да, ты прав.
Недовольная официантка подошла ним и ждала, когда они закажут обед. Она поправила еще одну салфетку на столе и наполнила водой два бокала до краев, профессионально положив свободную руку на бедро. Закончив, она наклонилась вперед, включила лампу на столе, и внезапно лицо старика резко обозначилось в расплывчатом сумраке ниши. Теперь Джон заметил, что волосы и брови отца окрашены густо-черным крошащимся гримом, а по пергаментной коже лица протянулись несомненные веерные полосы театральных румян.
- Думал этим утром навестить старых приятелей, но почти все они поумирали. А те, кто живы, меня не признали.
Он усмехнулся, не веря сам себе.
- Не думал, что люди когда-нибудь забудут меня в таком городишке. Я играл здесь три лета в репертуарном театре, и это была, можно сказать, сенсация. Поверь мне, мальчик, это я устраивал им аншлаги. Тогда всё было иначе! Меня знали тогда как Сирила Маллани, но когда я в первый раз появился в Лондоне, импресарио велел мне выступать под своим именем.
Сирил вздохнул, откинулся на стуле и перевел взгляд на официантку. Он выпрямился на стуле и стал ее рассматривать, полузакрыв глаза. Он был уверен, что где-то раньше видел ее, но никак не мог вспомнить того случая, пожал плечами и выбросил это из головы.
- Да, - продолжил он, - тут многое стало другим, с тех пор, когда я был молод. Тогда пообедать у Равино - это был шик, а посмотрите, во что он превратился сейчас! Тогда все здесь бывали, весь бомонд. Отдельные кабинеты наверху, где мы устраивали пирушки. Вот это был балдеж!
Они выбирали блюда, а официантка с тяжелыми ногами записывала их в блокнот. Она вернулась чуть ли не в ту же минуту и поставила перед ними заказ, а Сирил вновь испытующе ее рассматривал. Он поднял палец и провел им по губам грациозным жестом, который он часто использовал в дни былых успехов.
- Я когда-то вас встречал, - сказал он уверенно. - Не могу припомнить где, но это точно было много лет назад.
Официанта, словарь которой с некоторых пор состоял из выражений, почерпнутых в американских фильмах, откинула голову и произнесла уголками рта.
- Конечно, встречали. А как же. Ну и что?
- Вот теперь я вспомнил! - воскликнул Сирил. - Всё возвращается. Это был мой последний сезон здесь. Вы написали мне записку и встретили меня у актерского входа. С вами была подруга, а я пригласил одного человека из труппы. Его звали Артур Хольден, я тогда носил имя Сирил Муллани. Разве вы не помните? И мы зашли как раз сюда поужинать.
Он рассмеялся, просияв, а фарфоровая кожа плотно обтянула кости его лица.
Официантка обернулась и пристально посмотрел на него.
- Ну и что, - повторила она угрюмо. - Ну и что, шут занюханный?
- Я даже вспомнил твое имя, - гордо продолжил Сирил. - Ты - Энни Уитли.
Джон откинулся в кресле, и теперь его лицо было полностью загорожено пыльной пальмой. "Совсем незачем ему говорить так громко, - подумал он. - И без того - оригинал".
Официантка сказала:
- Я никогда раньше в жизни вас не видела, и если вы не уберете руку с моего колена, я вызову полицию.
Она смерила старика презрительным взглядом и обернулась к Джону, заметив его замешательство.
- А ну, вали отсюда, чучело! Быстро вали!
Она презрительно расхохоталась и подмигнула Джону, как будто они хранили какой-то общий секрет.
Вдруг на Сирила нашла игривость. Да не может она его забыть! Обязательно помнит! Его снимки были во всех газетах и на афишах перед театром. Он получал десятки писем от обожательниц, таких же, как ее записка.
Официантка отстранилась.
- Шут ты и больше никто, - сказала она и отошла, скрывшись во мраке буфетной.
- Она меня не забыла! - сказал Сирил. - Помнит меня отлично.
Он опять воздел умирающие руки и покрутил бирюзово-серебряное кольцо на пальце.
- Ты давно болеешь, папа?
- Она отлично меня помнит, можешь не сомневаться!
- Врачи объяснили, что с тобой?
- Дело доктора, Меркуцио, так напугать тебя, чтобы ты подписал ему самый злодейский счет.
- Твоему доктору удалось тебя сильно напугать, папа?
- Нет, - торжествующе ответил Сирил. - Не могу сказать, что это у него получилось.
Они долго молчали, пока ели, и, наконец, отец опять заговорил:
- Я долго болел и вылетел в трубу. Но это скоро кончится, когда я получу ангажемент на лето.
Джон, продолжая упорно жевать, поднял голову и кивнул. Отец стал открываться. Скоро они подойдут к настоящей причине его визита. Но пусть на этот раз ни на что не рассчитывает: он больше не позволит себя доить.
Официантка вышла из буфетной со своей подругой, женщиной, такой же поношенной, как она сама. Они о чем-то пошептались, а официантка тронула ее волосы и щеку и кивнула в сторону, куда подруге следовало посмотреть. Она будто сказала:
- Смотри! Он нарумянился! Отсюда хорошо видно!
Вторая женщина набрала пригоршню монет и пошла небрежно, наигранно небрежно, в направлении ниши. Она остановилась у соседнего столика и стала что-то на нем переставлять. Потом подняла глаза в ожидании того, что должна была увидеть, но увидев лишь остановившийся на ее лице взгляд Джона, опустила голову, смущенно подобрала мелочь и отошла.
Вдруг его охватила небывалая ярость. Он подозвал официантку, которая их обслуживала и всё еще стояла у двери, ожидая от своей подруги невероятного подтверждения того, что она ей только что сказала. Она уже отворачивалась, но увидев его властно согнутый палец, подошла к нише.
- Вы дали мне грязную вилку, - начал он холодным бесстрастным голосом. - Вы сами видите, что ее не помыли, как следует.
Она взяла вилку, осмотрела ее и повертела в руках, не зная, что сказать.
- Я мойкой вилок не занимаюсь, - наконец, ответила она. - Скажу им там на кухне.
Насмешка застыла на лице Джона:
- Похоже, вы и своими ногтями не занимаетесь, но это, как я понимаю, ваше личное дело, мисс Уитли.
Шея женщины покраснела. Она бросила быстрый взгляд на свои грязные руки и поспешно спрятала их за спину.
- Я не знаю, какого класса люди обычно приходят сюда, - сказал Джон. - Возможно, им это безразлично. Но, боюсь, что меня, - он сделал паузу, вновь изобразил улыбку и, наконец, проговорил - от этого начинает тошнить.
- Да, сэр.
Сирил перестал есть и переводил взгляд с сына на официантку, будто не вполне понимая, что здесь происходит.
- Вы - мисс Уитли, - сказал Джон.
- Да, сэр.
- Выпишите мне, пожалуйста, чек.
Он взял листок и сложил его четыре раза.
- Если вам угодно знать, джентльмен, с которым вы обошлись так грубо - мой отец.
Затем он встал и помог отцу надеть пальто, гордясь тем, что наблюдательный мир не мог заметить ни малейшего признака его гнева. Сирил взглянул на серьезное лицо сына, и его собственное лицо тоже посерьезнело, как будто он мгновенно переключился на возникшую атмосферу, показывая, что он способен немедленно перестроиться на любую ситуацию и правильно читать между строк, даже не зная, что случилось до этого.
Рассчитавшись на кассе, Джон придержал дверь для отца и вышел за ним. В целом, он был доволен тем, как проучил официантку и сразу поставил ее на место. Он остался спокоен, сдержан, полностью владел своими руками, голосом, лицом, и в другом случае такая мысль его бы порадовала. Но теперь проблемы его отца, с которыми он не знал, как поступить, омрачали это удовлетворение.
Сирил вдруг взял сына под руку, и Джон слегка напрягся от прикосновения, но поднял голову и улыбнулся своей неизменной ровной улыбкой, которая не сходила с его лица, когда они шли по променаду, разговаривая о вещах, не имевших для обоих никакого значения, а пронизывающий бриз задирал пальто Сирила, и оно болталось у колен. Джон бросил на отца мгновенный взгляд и тут же отвернул голову, потому что солнце беспощадно разоблачило крашеные волосы и брови, а румяна проступили, как багровые заплаты на желтой материи. Он обдумывал, что отец может потребовать от него на этот раз, и как долго он собирается здесь пробыть. Он был готов исполнить свой долг в разумных пределах, но его личная жизнь была его жизнью, и он не собирался делить ее со своим отцом или знакомить его со своими приятелями. Найти свое место в безучастном неприязненном городе было непросто, но, благодаря неизменному упорству характера ему это, наконец, удалось: теперь он был принят, и совсем не собирался рисковать этой новой принадлежностью.
Вскоре они свернули в небольшой парк, сели на скамью и стали смотреть на море, отливавшее серебром под холодным апрельским солнцем. Все предварительные разговоры были исчерпаны, и оба замолчали, не зная, что еще сказать. Джон опять посмотрел на отца, и опять отвернул голову. Будь, что будет, решил он. Он посидит здесь сколько нужно для приличия, а потом отправится по своим делам и выбросит всё из головы. Вероятно, прежде всего, сама встреча с отцом была ошибкой. Ее он больше не повторит. Конечно, он не даст отцу денег, о которых тот, несомненно, попросит.
Сирил, будто прочитав мысли сына, опять заговорил, с отчаянной поспешностью приковав свой взгляд к морю.
- Я разочарован всей этой поездкой, Меркуцио. Полное разочарование. Я в последнее время слишком много трачу.
Он повернул бирюзовое кольцо на пальце и добавил:
- Конечно, из-за моей болезни... Надеялся наскрести что-то у моих старых приятелей, но, видать, не получится.
Он обернул пальто вокруг тощего тела и вздрогнул с отвращением, как от какого-то унизительного воспоминания.
- Я отсылаю домой все деньги, которые я могу позволить, - сказал Джон. - Себе я почти ничего не оставляю.
- Да, Меркуцио. Я не спорю. Но я привык к стольким вещам, что не могу от них отказаться. У тебя иначе.
- Но, по крайней мере, от одного ты должен отказаться, - сказал Джон с застывшей улыбкой. - Перестань подписывать чеки моим именем. Ты ведь знаешь, что это подделка.
- Не принимай это слишком всерьез. Я знаю, что ты послал бы мне деньги. Это не подделка, на самом деле. Я просто подписал чек твоим именем, чтобы сэкономить время.
- Да, - сказал Джон. - Я это знаю.
- Если бы я смог достать двадцать фунтов, я бы закруглился и уехал домой сегодня вечером, - устало сказал Сирил. - Вся эта поездка одно сплошное разочарование.
- Прости, папа, но двадцати фунтов у меня нет.
Опять наступило долгое молчание, и Сирил, будто готовясь к новой атаке, заговорил о дочери, которая вышла замуж в пошлом году и переехала в Бристоль, а Джон беспокойно слушал, подозревая, что у отца возник внезапный интерес к ее пособию. Семья почти не имела от нее вестей, и она, казалось, хотела забыть, что они существуют на белом свете или стала стыдиться их теперь. До болезни он думал навестить его сестру, удостовериться, что она вполне счастлива в своем новом доме, и что муж относится к ней уважительно. Он знал, какая она гордячка, и если брак оказался неудачным, она не проронит об этом ни слова, и этим очень походила на него. Во всяком случае, он хотел увидеть всё своими глазами.
- В этом нет никакой необходимости, папа. Я регулярно получаю письма от нее, последнее на прошлой неделе. Она вполне довольна.
Сирил поднял руку и провел по губам указательным пальцем, а его глаза хитровато сузились.
- Мне очень хотелось бы прочитать ее письма, - сказал он после долгой паузы. - Я хочу узнать и убедиться из первых рук.
- К сожалению, ее писем у меня с собой нет, оставил их в столе на работе, - но, не успев произнести эти слова, он понял, что совершил большую ошибку.
- Может быть, сходим к твоему бюро, и возьмешь их там? - мягко предложил Сирил. - Посмотрю, где ты работаешь, и встречусь с твоими начальниками.
Джон быстро замотал головой, взял зонтик и стал тыкать острым концом в камни на дорожке. "Почему я позволил ему обрести такую власть надо мной? - подумал он. - Я взрослый человек. Нельзя допускать, чтобы он так пользовался мной без разрешения". Он приставил зонтик к ноге и еще туже стянул шелк озябшими руками. Закончив, он защелкнул кнопку и стал неотрывно смотреть на море, понимая, что потерпел поражение. Он встал и поправил галстук, прикидывая, сколько он сможет уделить отцу, и соображая, удовлетворится ли он суммой, меньше двадцати фунтов о которых он просил.
- Я возьму такси, - сказал он, - и скоро вернусь.
Он отвернулся и отошел, опасаясь, что Сирил станет возражать против его плана, но отец вздохнул, откинулся на скамейку и стал вращать бирюзово-серебряное кольцо на пальце.
Добравшись до стола, Джон пересчитал деньги в своих карманах, опять изучил свой банковский счет, хотя знал до шиллинга его содержимое, и беспомощно покачал головой. Можно было попросить кассира еще об одном авансе, как ему это было ни противно. Наконец, он завершил свои приготовления и написал Сирилу записку:
"Дорогой папа, здесь восемнадцать фунтов. Это всё, что у меня сейчас есть. Надеюсь, что поездка была для тебя приятной. Передай, пожалуйста, семье мой привет, когда увидишься с ними завтра".
Он промокнул листок, аккуратно сложил его внутрь текстом и засунул в конверт с письмом от сестры. Затем он застегнул пальто, оглядел себя в зеркале над умывальником и вышел из конторы.
Отец сидел на скамейке, где он его оставил, но при приближении Джона встал с ожиданием и оперся, слегка пошатываясь, о скамейку. Джон передал ему конверт, и Сирил, ощутив его пухлость, улыбнулся и одобрительно кивнул. Пергаментная кожа так плотно облегала кости лица, что он казался мертвецом, воскресшим по радостному случаю после долгих лет в могиле, а не тем, кто только вчера умер после долгой и счастливой жизни.
- Официантку зовут Бланш Уитли, а не Анни, - сказал отец. - Анни - имя девушки, которую она привела для Хольдена.
- Да, - согласился Джон.
- Ты был с ней очень груб, Меркуцио. Безо всякой надобности груб.
- Да, - согласился Джон.
Сирил, вновь оказавшись при деньгах, очень оживился и стал заносчивым. Он возбужденно мял новую зеленоватую шляпу, придавая ей форму, соответствующую его голове, повернулся вполоборота к городу и проводил томным взглядом двух девушек, шедших об руку по променаду.
Джон сказал:
- Извини, мне пора вернуться на работу, так что попрощаюсь с тобой сейчас.
- Не обижайся так на меня. Ты ведь понимаешь - люди в моем возрасте не меняются.
- Нет, да что ты!
Он смотрел, как отец вышел из маленького парка на променад, замешкался и пошел в ту сторону, куда удалились девушки, всё время касаясь пальцами то своей новой шляпы, то серебряного кольца, то крашеных усов, будто думая про себя, что он всё еще актер в амплуа романтика, которому весь дамский свет шлет умоляющие любовные записки.
И вдруг уходящая фигура отца вздрогнула и рассыпалась перед глазами Джона, и он понял тогда, что все линии защиты, которые он усердно возводил в последние годы, изменили ему без предупреждения, что он опять лежит распростертый на груде тех же старых проблем, которые никогда не покинут его в этом мире. Он свернул и пошел к эстраде для оркестра. Колышущееся море расплылось перед глазами, а ладони сжались так туго, что ногти вонзились в плоть.
Через минуту он придет в себя, но теперь, подумал он презрительно, ведет себя как чувствительные французы, которые рыдают и обнимаются на улицах. В нем не больше достоинства, чем в американцах, во весь голос окликающих знакомого на другом конце зала.
"Отец! Отец!" - произнес он.
Джон надел зонтик на руку, поднял свое тонкое, искусно отчеканенное лицо и закрыл глаза. Он прижал ладони к лицу, не желая помнить. "Отец! Отец!" - произнес он. И потом, долгое время спустя, еще раз: "Отец!"