В девять вечера смотритель дома призрения задул керосиновую лампу, оставив одну восковую свечку, которая скоро тоже стала вспыхивать и гаснуть. На дворе блестел мороз, а в комнате было тепло. Очень больные лежали на кроватях, а прочие спали на рогожах на полу.
У самой печки пристроились покалеченный конокрад Цайнвель, и служка Мотке, когда-то давно прилепившийся к самозваному раввину Йонче. Тот, бросив сапожное ремесло, напялил на себя облачение и стал разъезжать по польским местечкам, творя в них чудеса. Вместе они добирались аж до Литвы. Йонче застукали за грешным занятием со служанкой, и он навострился в Америку, но туда его не пустили, а отправили обратно из-за трахомы. Потом он почти ослеп. И Мотке-служка, и конокрад Цайнвель обретались здесь годами, хотя чаще по разным комнатам.
Цайнвель был длинный, косоглазый и черный, как цыган, с черной гривой и ртом, полном белых зубов. Сейчас он охромел и страдал чахоткой, а в молодости, говорят, ходил щеголем, и даже здесь умудрялся подстригать бороду. Мотке был низенький, круглый, как бочка, с пучками льняных волос вокруг лысого в струпьях черепа и рыженькой бородкой, которая росла у него только на одной щеке. Глаза у него всегда были опухшие и полузакрытые. Он изучал какие-то науки, и они с Йонче иногда менялись ролями: один месяц раввином был Йонче, а Мотке его служкой, а другой месяц Ђ наоборот.
Свеча покоптила и совсем погасла. В небе сияла полная луна, и свет ее отражался от снега на стены комнаты. Цайнвель и Мотке никогда не засыпали раньше полуночи и вели бесконечные разговоры.
Ђ Холодно, значит, сегодня на дворе, Ђ сказал Мотке. Ђ Будет еще холоднее. В Польше еще можно терпеть, а в Литве от мороза дубы раскалываются. Одно там хорошо: дрова дешевые. Деревни маленькие, а мужики сплошь грамотные. Плотник там или кузнец днем строгает себе рубанком или стучит молотом по наковальне, а после вечерней службы читает в обществе главу из Мишны. Хасидских раввинов там не уважают: можно пол Литвы проехать и не встретить хасида. Мужики нас сторонились, но женщины приходили тайком и приносили кто что мог: курицу там, дюжину яиц, мерку гречки, а то и плетенку чеснока. Хворых везде хватает, а мы им давали всякие снадобья: рыбьи рога с птичьим молоком, ну, еще амулеты и талисманы, что мы сами придумывали. Но однажды в Литве был такой случай, от которого вся деревня прямо на голове ходила.
Ђ А что там случилось? Ђ спросил Цайнвель.
Ђ Диббук у них завелся.
Ђ Откуда ему взяться в Литве?
Ђ Взялся откуда-то. Мне рассказывали что литваки не верят в диббуков. Гаон ученый в Вильне говорил, что не верит в такое, а от гаона до Бога Ђ один шаг. Но оттого, что своими глазами видел, не откажешься. Называлась эта деревня Забрынка. Когда мы пришли туда, резник пригласил нас на субботнюю трапезу. В Литве субботнего гостя в дом для бедных не отправляют: постелили нас в хозяйском доме. Звали резника Бунем Лейб, а жену его Ђ Хина.
Такого имени здесь у нас не слышали. Была у них только одна дочка: Фридке Ђ рыжая такая коротышка с веснушками. Ее уже просватали к парню, который учился у отца на резника. А парня звали Хлавна Ђ чуднЫе имена дают там в Литве. Видный был парень: высокий, смуглый, одет красиво. В Литве никто не наряжается по субботам в атлас Ђ разве что раввин иногда. И пейсы они не носят такие длинные, как в Польше. Мы здесь в фаршированную рыбу сахар кладем, а они Ђ перец.
Йонче был обжорой: только войдет в чей-то дом Ђ и сразу за еду. А я люблю сперва осмотреться. Заметил я, что Фридке просто по уши влюблена в Хлавну, глаз с него не сводит. А глаза у нее были синющие, пронзительные и печальные. Вот, отчего печальные? Такой у меня характер, что я многое замечаю, касается оно меня или не касается. У здорового молодого парня должен быть хороший аппетит, а Хлавна, вижу, совсем ничего не ест. Что ему ни подадут Ђ всё оставляет: и субботнюю халу, и суп, и мясо, и даже тушеную морковку. Когда Хина подала ему стакан чая, рука у него так тряслась, что он чай на скатерть пролил. А, думаю, руки у резника трястись не должны, иначе какой он тогда резник?
Йонче и я пробыли там субботу, а потом пошли своей дорогой.
Не знали мы тогда, что это наша последняя зима вместе. В Литве нам не очень везло, и Йонче был больше кучером, чем раввином.
Обычно покинув местечко, я тут же всех в нем забывал, но тогда сидел в санях, а Фридке и Хлавна никак из головы не выходили, и я предчувствовал, что еще вернусь в Забрынку. Зачем? И что мне до этих чужих людей?
Приехали мы в другое местечко. Там я с Йонче совсем разругался: сказал ему, что он пиявка поганая, и шел бы ко всем чертям. Такая тоска на меня тогда напала, что отправился я в кабак. Сел, взял штоф водки, а тут кто-то рядом со мной присаживается Ђ морской агент, кажется Ђ и говорит:
Ђ Ты меня не узнал, а я тебя помню: видел в Забрынке. Ты Ђ служка при раввине.
Ђ А что там в Забрынке делается?
Ђ Ты разве не слыхал? Там в дочку резника диббук вселился.
Ђ Диббук, Ђ спрашиваю. Ђ Во Фридке?
И он рассказывает мне историю. Той субботней ночью, после того как мы уехали, мясники привели к Бунему Лейбу большого быка с крутыми рогами. Здоровенная черная скотина. А жених Фридке, Хлавна, уже кое-как научился ремеслу и зарезал нескольких телят, поэтому Бунем Лейб решил, что пусть того быка зарежет. Когда режут быка, мясники вяжут его веревками, валят на землю и держат, пока он кровью не изойдет. Хлавна прочитал благословение и полоснул быка по горлу ножом, но тот вдруг вскочил на ноги и стал носиться кругами так, что чуть всю бойню не разнес. Выбежал на рыночную площадь, сшиб столб с фонарем и перевернул телегу. А кровь из него всё время струей хлещет, как из крана. Мясники долго за ним гонялись, схватили, наконец, и притащили на бойню уже тушу.
Только тогда заметили, что Хлавна пропал. Кто-то, вроде, видел, что он над колодцем нагнулся. А другие Ђ как к речке побежал. Всю речку шестами обшарили, но нигде не нашли. Раввин осмотрел нож, которым Хлавна быка резал, и увидел, что лезвие у ножа тупое и зазубренное. Быка объявили некошерным. Мясники разъярились на Лейба, что работу ученику передал, и стекла у него в доме повыбивали.
Эта ночь оказалась для Лейба и его домашних сплошным кошмаром. На рассвете, когда они с женой, наконец, вздремнули, вдруг слышат протяжный вой, и не человека, а зверя: это Фридке стоит голая посреди комнаты и ревет, как бык. Она взбрыкивала, дергалась и мычала, будто вправду была быком, которого забил ее жених. А потом из ее рта вырвался жуткий человеческий голос. Вся Забрынка сбежалась, и стало ясно, что во Фридке вселился диббук. Диббук орал, что был он на этом свете человеком: злодеем, пьянчугой и развратником, а когда умер, душу его не впустили на небо, а переселили в быка. Ангел смерти сказал ему, что когда этого быка зарежут по закону и правоверные евреи съедят его плоть, прочитав благословение, будут отпущены ему грехи. А вот теперь Хлавна сделал его плоть нечистой, и прОклятая душа грешника вселилась во Фридке.
Я так расстроился от рассказа морского агента, что оставил Йонче весь свой багаж, схватил только торбу и двинулся обратно в Забрынку. Выпал глубокий снег, стоял лютый мороз, а я не мог достать саней и прошагал полпути пешком. Ветер едва не валил меня с ног. Я был уверен, что пришел мой конец и стал говорить слова покаяния.
Ђ Ты что, влюбился во Фридке?
Ђ Чего вдруг влюбился? Думай, что языком мелешь!
Ђ Так что же случилось потом? Ђ спросил Цайнвель.
Ђ Я добрался до Забрынки среди ночи. Ставни повсюду были закрыты, но в доме Бунема Лейба горел огонь и были люди. Кажется, они не собирались идти спать, а прислушивались к диббуку. Никто не заметил, как я вошел. Потом мне рассказали, что мать Фридке заболела от горя, и ее отправили к каким-то родственникам. Я едва узнал Бунема Лейба. За несколько дней после нашего отъезда он страшно исхудал, пожелтел и высох. Фридке стояла босая, полуодетая, рыжие волосы разметались по плечам, а лицо у нее было белым, как у покойницы, и глаза навыкате. И представить невозможно, что нежное девичье горло может исторгать такой вой. Это был не человеческий голос, а рев быка. Она вопили: "Зарежь меня, Бунем Лейб, зарежь! Из-за тебя я стал трефным, и поэтому обречен на вечную муку. Ты не видишь эти орды чертей, вурдалаков и демонов, а они здесь Ђ только и ждут минуты, чтобы разорвать меня на куски и унести в пустыню за Темными Горами. Ни мезуза, ни талисманы и амулеты, которые ты развесил по углам, меня не спасут. Смотри, если ты еще не ослеп: видишь - вон они эти чудища с носами на пупках, со змеями вместо волос, с кабаньими рылами, черные, как смола, красные, как огонь, зеленые, как желчь! Вот они пляшут и воют, как безумные. Разве моя вина, Бунем Лейб, что ты выбрал себе в зятья лентяя и рохлю, который даже ножа не может в руке удержать? Он такой резник, как ты Ђ нянька за писунами. У него руки трясутся, как у дряхлого старика. Он тряпка, и готов в обморок упасть, увидев капельку крови на яичном белке. Резник не должен бояться крови. Настоящий мужчина не бежит от своей невесты, если стряслась беда. Ты выбрал для своей дочки маменькиного сынка, капризулю бесполого. Да он боялся меня больше, чем я его ножа! Зарежь меня, Бунем Лейб, спаси меня от злых духов! А если не зарежешь, я подниму тебя на рога и унесу на болота, откуда нет возврата.
Ђ Что ты говоришь такое, моя доченька, детка моя, Ђ причитал Бунем Лейб. Ђ Пусть только бес оставит тебя, и если Хлавна не тот, к кому лежит твое сердце, я, даст Бог, найду тебе другого мужа, и станешь ты с ним под свадебным шатром. О, Боже милосердный, помоги мне! Не могу я больше терпеть такую муку.
Бунем Лейб зарыдал, но Фридке отвечала ему:
Ђ Я не твоя дочка, а бык, которого ты отдал недотепе безрукому. Достань свой нож и зарежь меня! Пролей мою кровь! Ты, Бунем Лейб, мужчина, а не кастрат. Ни бык, ни корова, ни овца, ни петух еще не ушли от твоего ножа. Убей же меня, Бунем Лейб, убей!
Ђ Ты сам всё это слышал? Ђ спросил Цайнвель.
Ђ Да услышу я столь же ясно рог Мессии!
Ђ Ну, давай дальше.
Ђ Невозможно такое пересказать. К рассвету Бунем Лейб так истомился и обессилел, что должен был прилечь, а тут зеваки набежали со всего местечка: кому горе, кому забава. Вот представь себе: единственная твоя дочка, голубка кроткая, вдруг вскакивает среди ночи с неприкрытой грудью, рыжие волосы распатланы, как у ведьмы, и признается в грехах, от которых голова идет кругом. Я слышал ее слова:
"Пока я был человеком, я делал всё, что противно Господу. Я брил бороду, ел свинину на Йом-Киппур, блудил с неверными шалавами и с еврейскими шлюхами. Я не признавал Бога и думал, что доживу до ста лет, потакая всем своим прихотям. Но вдруг я заболел оспой и понял, что мне конец. И всё же я до последнего издыхания богохульствовал и поклонялся идолам. Когда я, наконец, испустил дух, меня не захотели обмывать и похоронили без покрова, ночью, и никто не прочитал по мне Кадиш. Не успели могильщики сбросить на меня последнюю лопату глины, как явился ангел Дума, открыл могилу, плюнул на меня, пронзил меня огненным шестом и потащил к самым воротам Геенны. Он хотел затолкнуть меня внутрь, но Сатана захлопнул перед ним ворота и закричал: "Позор для ада допускать сюда таких подонков!"
Цайнвель, ты, может быть, самый большой еретик на свете, но если увидишь и услышишь такое, ты должен согласиться, что Бог есть.
Ђ Нет, не должен.
Ђ Тогда что всё это было?
Ђ Нервы.
Ђ А откуда нервы знают, что делается в загробном мире? Ђ спросил Мотке.
Ђ Нервы всё знают.
Ђ Они что Ђ пророки?
Ђ Лучше пророков, Ђ ответил Цайнвель. Ђ Давай спать.
Ђ Ладно, чушь ты несешь.
Цайнвель заснул и захрапел, но Мотке не спалось и он разговаривал сам с собой: "Спит себе, осел и тупица... Он думает, что обо всем знает, а я думаю, что он большой дурак".
Ђ Мотке, заткнись.
Ђ Ты не спишь?
Ђ Сплю, но всё равно всё слышу. Я еще в тюрьме этому выучился. Там, если крепко заснешь, рубашку прямо с тела снимут. Так что стало с Фридке?
Ђ А я почем знаю? Я там был три дня, а потом пошел своей дорогой. Я тебе еще всего не рассказал. Соседи божились, что раньше Фридке никогда не пела. Ну, воспитанной девушке вообще-то не подобает петь, чтобы не смущать нас, мужиков. Но если у девушки есть голос, она поет, когда баюкает ребенка, или в субботу хвалу Господу. А тут вдруг сразу Фридке запела озорные песенки на еврейском, на польском Ђ даже забористые русские частушки о любовных проказах, и всё в рифму. Высмеивала баб, как они торгуются в мясной лавке или тешатся в бане. Хулиганы допекали ее крепкими словами, а она им отвечала им еще круче, так что они оставались стоять с раскрытым ртом. И соседи в один голос говорят: не Фридке это. Так отбривала, что все со смеху валились. Понимаешь, брат, я сам видел, как девушка вдруг сразу превратилась и в быка, и в мужика. Нервы этого не могут.
Ђ Тогда что?
Ђ Только Бог.
Ђ Бога нет.
Ђ А откуда взялся мир?
Ђ Сам выскочил, как прыщ.
II.
Цайнвель опять задремал, а Мотке всё не спалось. Хворые в доме призрения вздыхали и что-то бормотали во сне. А, может быть, Цайнвель прав, думал Мотке. Милостивый Бог не допустил бы таких несчастий. Люди здесь мрут, как мухи. Чуть не каждый день приходят из похоронного бюро и выносят покойников на доске для омовения.
Какое-то время он слушал стрекотанье сверчка за печкой. Тот звенел крохотными колокольцами и рассказывал сказку без начала и без конца. Почему они трещат всю ночь, удивился Мотке. Разве им не надо спать? Или они спят днем? Какую пищу они могут найти среди этого тряпья? С ума сойдешь, если подумать, что у сверчка тоже есть и отец, и мать, и дед, и бабка, и, наверно, дети. Я совсем дурею, решил Мотке. За день устал до смерти, а ночью мозги крутятся, как мешалка.
Иногда днем, когда Мотке хотел похвастаться своей ученостью, всё вдруг путалось у него в голове, и он не мог связать двух мыслей, как последний невежда. Но среди ночи ум прояснялся, и он мог бы прочесть на память целые главы из Священного Писания или из Гемары, и даже литургию на Рош ха-Шана и Йом-Киппур. Люди умершие, чьи имена он давно забыл, представали перед ним как живые. Он вспоминал названия деревень, где они останавливались с Йонче, и пение канторов и хасидские песни.
Мотке рос в набожном доме. Отец возил его к раввину-чудотворцу в Туриске. Еще мальчишкой он читал хасидские книги и даже мечтал стать раввином. Но отец умер от тифа, мать вышла за какого-то хама, а сам Мотке прилепился к Йонче и стал мошенничать вместе с ним.
Мотке стал напевать услышанное еще в Туриске за субботней трапезой:
Я, жалкий раб, взываю,
Открой мне двери рая,
Где праведные души
В блаженстве пребывают
Среди Твоих садов...
Цайнвель раскашлялся и сел.
Ђ Ты чего распелся ночью? Голодный, что ли?
Ђ Нет, не голодный.
Ђ Значит вожжа под хвост попала?
Ђ Напрасная моя жизнь, Ђ ответил Мотке, вздрогнув от своих слов.
Ђ Хочешь покаяться, как тот музыкант, который себе глаза завязал, чтобы баб не видеть?
Ђ Мне уже поздно.
Ђ Да, брат, для нас уже было поздно, когда мы только родились. Муть всё это, то что ты про Фридке рассказывал. Всё выдумали Ђ и еврейского Бога, и христианского Бога. Твой Хлавна просто олух и в штаны наложил. А Фридке ломала комедию, потому что он от нее удрал. Девчонки слушают, что старые бабы языками мелют, и на ус мотают, а потом сами кривляются, как обезьяны.
Была у меня раз одна бешенная, дочка талмудиста. Миндле ее звали. На вид совсем кошерная невинная девочка. Могу поспорить, что она дважды два не умела сосчитать. Личико бледное, а глазища черные. Началось, когда встретил я ее возле уличного водяного насоса и набрал ей ведро воды. Она мило сказала мне спасибо и ласково улыбнулась. Я в то время уже был вором и имел больше женщин, чем у тебя волос на голове. Тогда непросто было поиметь еврейскую девочку Ђ не в наших местах, во всяком случае, зато шикс Ђ сколько хочешь. Они без претензий. У них в жилах кровь дядюшки Исава. Да, я увидал огонь в глазах Миндле. И каждый раз, когда она шла по воду, сам выбегал со своим ведром. Сто ведер, наверно, набрал для нее. Уже стал думать, что напрасно время теряю. Но вдруг подаю ей ведро, а она мне сует в руку записочку.
Я так помчался обратно с ведром, что половину расплескал по дороге. Пришел домой и читаю: "Жду тебя в полночь на кладбище".
Одна строчка всего, и почерк чудной. Я уже всех перепробовал: и девочек, и матерых баб, и молодок, и старых, но был дурной, как мальчик из иешивы. И напугался тоже. Я тогда еще верил в привидения, что блуждают по ночам. Кто эта девушка, что назначает свидание в полночь на кладбище? Рассказывали, что покойники ходят по ночам молиться в синагогу, а если кто мимо пройдет, кличут его, чтобы читал им из Торы. Еще был у нас случай: дочка плотника повесилась, когда какой-то пришлый надул ей брюхо, и рассказывали, что она встает по ночам из могилы и блуждает между надгробиями. Но всё равно, я не мог дождаться ночи, а потом Ђ когда уже часы на ратуше пробьют полдвенадцатого.
А моя золотая всё рассчитала заранее. Отец ее был неистовый хасид, носил две ермолки: одну спереди, другую Ђ сзади. Спать ложился с курами и вставал до рассвета оплакать Разрушение Храма.
Мать ее ездила на ярмарки, чтобы помочь старшей дочке, убогой вдове, что жила в Красноставе с тремя детьми. Она продавала фуфайки, которые сама подбивала.
Ну, короче, Миндле выбрала для свидания конец месяца, когда не было луны, а мама ее уехала куда-то на ярмарку. Ночь была жаркая и темная, а дорога на кладбище шла по Церковной улице.
Евреи жили поближе к базару, а дальше Ђ только гои в маленьких домиках с громадными псами. Когда я проходил, те кидались на меня, как стая волков. С одной собакой еще можно справиться, с если полсотни Ђ ничего не получится. А еще, когда хозяева слышат, что собаки лают, сразу выбегают с палками. Шел я будто на казнь, но добрался всё же до кладбища. Простукивал себе дорогу, как слепой. Я тогда еще верил в Бога, и поклялся в мыслях отдать восемнадцать грошей нищим. Протягиваю руку, и вдруг она как из-под земли явилась. Когда человек боится, у него всякое желание пропадает, но дотронулся я до нее Ђ и как горячими углями обожгло. Она что-то шепнула мне на ухо, да о чем было говорить? Ну, как только такой комок огня мог уродиться у набожного учителя Талмуда?
Ђ Ты ей остался доволен? Ђ спросил Мотке.
Ђ Не то слово. Так упали друг на друга, что не оторвать. Я почему-то был уверен, что для нее это в первый раз. Куда там!
Ђ Лакомый кусочек?
Ђ Так несколько часов и пролежали среди надгробий Ђ всё нам было мало. Горячая она была, как огонь, и острая, как нож. Когда я чуть остывал, она вдруг скажет на ухо такое крепкое слово, что я вздрагивал весь, и опять. Где она только их в нашей деревне наслушалась, ума не приложу.
Ђ Почему ты на ней не женился? Ђ спросил Мотке.
Ђ Почему, спрашиваешь? Потому что я хотел взять порядочную девушку, а не потаскуху. Она мне прямо сказала: один мужчина для нее Ђ всё равно, что закуска к обеду. Ей нужно много, и каждый раз нового. Я не святой, но хотел, чтобы жена у меня была, как моя мать. Если занимаешься таким делом, как у меня, срока рано или поздно не избежать, а сидеть в тюрьме и представлять себе, как твоя жена стелется под всех подонков в городе, удовольствие не большое. Даже когда я ласкал ее, целовал и обещал ей луну и звезды с неба, я тосковал по моей Малкеле, да будет ей земля пухом. Я уже тогда был с ней знаком: подруга моей сестренки Цирель. Я ведь не хотел всю жизнь оставаться конокрадом. Думал, сорву куш, а потом стану лошадьми торговать. Только человек предполагает, а Бог располагает.
Ђ Выходит, ты всё-таки веришь в Бога?
Ђ Это просто к слову. А что такое Бог? Кто Он? Никто еще не поднялся на небо, чтобы с Ним потолковать. Всё написано в Торе, только что такое Тора? Пергамент и чернила. Всякий, кто умеет перо в руке держать, может написать что угодно. Вот уже почти две тысячи лет евреи ждут Мессию, а он что-то не спешит показаться.
Ђ Значит, в мире нет закона?
Ђ Кто может, хватает свое, а кто не может Ђ лежит в яме.
Ђ Но ведь если бы добрые люди не посылали нам овсянку и суп, мы бы уже давно загнулись.
Ђ Они это не ради нас делают, Ђ сказал Цайнвель. Ђ Думают, что им за это в раю уже золотые стулья поставили и полный стол яств накрыли.
Ђ Ты сам когда-то говорил, что веришь в судьбу, Ђ возразил Мотке. Ђ Рассказывал ведь, что когда в последний раз шел красть коня, уже наперед знал, что попадешься, и что такая у тебя судьба. Это твои собственные слова.
Ђ Бог Ђ Богом, а судьба Ђ судьбой. Я уже увел с полдюжины саврасок за пару недель, и крестьяне стали спать в конюшнях с топорами и вилами. Малкеле меня умоляла: "Хватит, Цайнвель!" На колени передо мной падала, чтобы я дома остался. Говорила, что нужно нам открыть лавку, а если ничего не получится, уехать в Америку. Заставила меня поклясться на Пятикнижии, что начну новую жизнь. А я, даже когда клялся, знал, что не стоит моя клятва и понюшки табаку. Не мое это дело стоять в лавке и отвешивать две унции миндаля или фунт сахара Ђ тоска смертная. И не тянуло меня в страну Колумба. Все, кто туда уехал, кончили тем, что гладят чужие брюки или ходят со всякой ерундой от двери к двери. Слали оттуда письма, что в Нью-Йорке депрессия, и рабочие ищут еду по мусорным ящикам. Я любил Малкеле, но это была не Миндле. Бог свидетель, я ей не изменял, только быть с ней днем и ночью, и чтобы она меня все время пилила, никакого терпения не хватит. У нее было два выкидыша, и вечно она ныла, что судьба плохая и я не такой. А я хотел раз и навсегда схватить удачу.
Ђ Ты веришь в удачу?
Ђ Да, верю Ђ тут уж везет или не везет.
Ђ Так есть же Бог, есть! Ђ сказал Мотке.
Ђ А если и есть, так что? Сидит себе на седьмом небе, ангелы порхают вокруг с гимнами, и нужны мы Ему, как прошлогодний снег.
Ђ Что стало с Миндле?
Ђ А, отец выдал ее за какого-то болвана, сына богатого хасида, последователя своего раввина. Стояла моя кошечка с ним по вуалью такая скромная, будто ее никто в жизни пальчиком не тронул. Понять не могу, почему она это позволила. Такие женщины иногда выходят за дураков, чтобы проще было обвести их вокруг пальца. Врать знаешь как захватывает, почти как красть! Только за всё надо платить. Она умерла через два года при родах.
Ђ Вот как, значит, вышло.
Ђ Да, ее муж, теленок этот, всё время уезжал от нее к своему раввину и сидел с ним месяцами. А я в это время сидел в Яновской тюрьме. Потом в Люблинской. Только во второй раз я был ни при чем Ђ ложное обвинение. Когда я вышел, наконец, Миндле была уже на том свете.
Ђ Вот видишь, Божья кара, Ђ сказал Мотке.
Ђ Нет.
Стало тихо. Даже сверчок перестал трещать. Помолчав минуту, Цайнвель произнес:
Ђ Я ее не забыл. Если есть ад, я хочу лежать там рядом с ней на гвоздях.