Он не помнил, как пробирался от автостоянки, но, выйдя к стекляшке продовольственного магазина и миновав хибарку хозтоваров, удивился тому, как быстро стемнело.
А свернув наугад в темный переулок, подумал, что яркий австрийский рюкзак, тяжелые вибрамы на ногах и горный загар достаточно приметны, и если там не дураки, то после экспертизы могут поискать и среди альпинистов. Он шел быстро, ориентировался уверенно и лишь ругался про себя на бестолочь занесенных снегом улочек.
А когда кончились глухие заборы и назад протянулась между ними бороздка следов с мягкими отвалами теней, ему стало жарко и волосы под шапкой взмокли.
Впереди угадывалась железнодорожная насыпь, и за ней желто-зеленым заревом, рассекая темноту строгими прямоугольниками фонарей, лежала пересылка. Он почти ничего не знал об этом городке, только то, что кроме пересылки здесь есть еще два депо, ремонтные мастерские и склады, склады с паутиной подъездных и запасных путей, тупиками и разводками. Скоро он был на месте.
Поста здесь не было действительно. Белая мохнатая собака, скользнув цепью на проволоке, мячиком заскакала вдоль блокгауза. Хрипло взбрехнув, она закашлялась, натянув цепь. Он не двигался. Ее мохнатая морда заиндевела, а на бороде, как и у него, сверкали сосульки. Огромная и страшная, она следила за ним из-под нависших бровей. У него противно ломило отходящие от мороза пальцы, и он клял себя за нерешительность и боялся, что лаем переполошит всю округу.
Наборная берестяная рукоятка была шершавой и казалась теплой. Пронзительный визг стих, и на бегу он с сожалением поглядывал на клочья левого рукава. Белый полушубок был почти новый, а рукав даже там, где был цел, весь измусолен.
Непослушные руки дрожали, а два тройных блока и новенькая лебедка раз за разом валились в снег, пока он захлестнул болт засова на распашных дверях и ближайший бетонный столб проволочной ограды. Трос мелко дрожал, но ближайший кирпич выкрашивался с безнадежным скрипом, и болт на глазах вдруг полез быстро наружу. Засов звякнул и ухнул в снег, повиснув на замке. Выбрав лебедку и концы с крючьями, он прислушался. Потом распахнул створки дверей. Засиженная лампочка суть светилась, и копошащиеся кучи телогреек и валенок на нарах медлили. Только Старый метнулся к нему, не растерявшись. Не оглядываясь на толпу, они бросились в тень барака и растворились в ней...
А потом лежали у стрелки, и Старый никак не мог справиться с одышкой. Матерился и предлагал бросить снаряжение. А ему было жалко этих красивых титановых крюков, карабинов и масляной эластичности концов, да и куда бы они без них?
Перед вторым мостом была охрана, и с состава уйти нужно было, взобравшись на переходный мостик у водокачки. Риск, конечно, был, но не по путям же уходить: там все высвечивается прожекторами. А мостик не охранялся и выводил за охраняемую зону.
Временами он испытывал к Старому почти нежность, а тот, чертыхаясь, вроде теплел, глотая порошки глюкозы и стимуляторы. А через три дня перед Минусинском Старый вдруг ударил его в лицо коротким тычком. Угольный совок лишь скользнул по надбровью. Он сшиб Старого ногой в живот, подставив колено и, добив локтем меж лопаток, толкнул в открытую дверь тамбура в сумасшедше летящий товарняк.
В Москве он не взял свою долю, а сказал, что когда Старый объявится сам, то сам и отдаст, а, мол, ему не к спеху. А сам все вспоминал ту собаку, а через полгода завел щенка. Толстого и смешного. Щенок был от элитных производителей. Так он стал хозяином южно-русской овчарки по кличке О, Старый Стив Барди.