Его нигде не было. Трех часов на квартиру вполне хватило - такая крохотная квартира. Конура, висящая над переулками и проходными дворами, над пожарными лестницами грязно-красных кирпичных домов.
Скандально и матерно взвизгнул трамвай на тусклых рельсах и загрохотал металлической пустотой на стрелке поворота. И смолк, оставив после себя гнетущую тишину.
Его нигде не было.
У нее появилось вдруг отстраненное ощущение того, что и остальные квартиры в этом городе, этой стороне света несут в себе все и только то, что есть здесь, в квартире N 63.
Давным-давно кто-то говорил, что пока кооператив будет выплачен, все свои будут уже там. Теперь почти все из своих уже уехали, а гигантский город был пустой ненужной декорацией, просто задником, забытым в одном из гулких коридоров второстепенного театра. Хозяин брал шестьдесят, за свет и газ платили живущие. В общем, это было недорого: без телефона, но почти центр, метро в двух шагах. Теперь была ее очередь платить. Выходило около семидесяти, а приходила она около девяти, уходила в четверть девятого. Жить бы она могла где угодно, так что платила она за чистую ванну, горячий душ и возможность выйти из ванной в одной простыне. Скинув простыню, она подолгу разглядывала себя в трюмо, оставленное лет пять назад кем-то из тех, кто был уже там. "Там" - это не определенное место, это просто не здесь. Они тоже гляделись сюда и жили, падая в пустоту ожидания. Потом они уехали. Мебель, холодильник, телевизор оставляли следующим, и этот кусок вселенной принимал все более обжитой вид. Последним отсюда уехал ее Миша. Им пришлось развестись, чтобы он мог уехать. Развод что-то оборвал. Последние полгода они почти совсем не виделись. После получения визы он прислал ей ироничную больную открытку, беззащитную в этой ироничности. Она успела - это было невероятно. Открытка до востребования. В южный город. Среди сезона. Аэропорт, забитый людьми с заверенными телеграммами. Вылеты, задержанные из-за погоды. Наутро после отлета город закрыли на карантин. Холера. Она успела. Его отъезд отложили. И четверо суток они, влюбленные и испуганные предстоящей разлукой, были вместе.
Кроме ключей от квартиры, телефона хозяина и единого на сентябрь, он оставил ей амулет: каучуковый Микки-Маус, желтый, в красных штанах, ростом со спичечный коробок, упругий и теплый. Его нельзя было сломать, он был терпелив как Иов. Он сразу принимал форму пространства, в которое его запихивали. Он сгибался, когда его гнули, сжимался, когда его давили, но опять топорщил руки и улыбался. Он всегда улыбался: смиренно с креста, добродушно с форзаца, смущенно на карточке, присланной из Рима. Гуттаперчевый. Он работал, улыбался, пел. Он даровал надежду и жил лишь надеждой. Увы, он был вечен. Вечный Микки-Маус в красных штанах. Чудо-Юдо.
Потом, в связи с олимпиадой, заявлений не принимали. Особо настойчивых куда-то вызывали, и они исчезали. Микки уже раз пять передавали из рук в руки в Шереметьево. Значит, теперь была ее очередь.
Получала она около ста. Кое-что подкидывала мама. Она брала уроки английского. В таксомоторе получила профессиональные права. Освоила машинку и стенографию. Сейчас работала косметичкой. Это все могло пригодиться ей там. Сидела на диете, ходила на массаж, часами возилась с лицом. Экономила на всем. Распродала шмотки, без которых могла обойтись, и вещи покупала, взвесив, нужны ли они среди тех немногих, что можно провезти с собой.
Он почти не писал. Вернее, сначала писал, теперь нет. Она задыхалась в безденежье и одиночестве, хотела чего-нибудь хоть чуть-чуть постоянного, прочного, но здесь это не имело смысла. "Там" не наступало, а она постарела еще на два года. Шел тысяча девятьсот восемьдесят второй. Вот тут и потерялся Микки.