Ох, и тяжко учиться в военном училище! Ох, и тяжко! Особенно в первые три года. Ты постоянно где-то "находишься". Ты всем нужен. То тебя пихают в наряд, потому что на душу младшекурсников в месяц приходится нарядов чуть меньше, чем само количество этих душ. То ты в составе ограниченного номером курса контингента едешь на овощную базу, где возвышаются пирамиды из картофеля, который нужно раскидать в назначенные бункеры складских помещений. То раненько, поутру, часа в три ночи, тебя вместе с однокашниками, не замечая, что ты только в семь вечера прибыл с очередного наряда, отправляют на чистку картошки для всего училищного люда. И ты её чистишь не долго, часов до восьми утра. Потому что в девять нужно быть на занятиях. А до этого - переодеться, умыться-побриться. И вызубрить ответы на вопросы, которые тебе начнут задавать непонятливые преподаватели, которым никак не объяснишь, что вчера до девятнадцати ты был... или нёс... наряд, а потом, всю ночь чистил.... А могут ещё выгнать с вечера, в ночь - на уборку территорий внутри и вокруг училища от снега. Слой его может быть выше твоего юного роста, а количество штыков, то есть лопат, для этой цели предназначенных, весьма ограничено всё теми же номерами курсов. То есть первым и вторым.
И ничегошеньки учителя не понимают. И каждый требует своё. А ты, намаявшись, уже и не помнишь, когда ты видел эти самые конспекты или учебники, когда посещал занятия, или, что ещё реже - самоподготовку. А надо отвечать, решать, писать, сдавать, тестироваться, отрабатывать нормативы! Надо - иначе никаких увольнений, и "конкурс продолжается"!
Думаете так всегда? Да нет. Первые года три. Или два с половиной. Потом почему-то всё начинает меняться, и ты вдруг замечаешь, что времени уже хватает, что предметы хоть и стали сложнее, но пятёрок по ним почему-то появилось больше. И в город можно сходить не в ущерб учёбе, и даже в отпуск поехать без задержек из-за "хвостов". И число отличников на курсе выросло вдвое, а то и втрое. И вчерашние двоечники уже совсем не двоечники, а троечники вообще - "краса и гордость" успеваемости курса...
Но, самое прекрасное время во всей этой кутерьме - практика после третьего курса.
Она - заводская. Это значит, что целый месяц ты живёшь в Питере, в училище. А не на каком - то Северном флоте в казарме, в холоде и голоде, или, того хуже, на подводной лодке, где ты никому не нужен, но практику должен "отбыть".
А тут - в центре России, в Питере, среди всего этого рая. Да ещё и летом!
Да, при этом, практика заводская. Завод - гражданский. Значит будь любезен обзаведись гражданской одеждой, в которой ты будешь каждое утро уходить на завод и вечером возвращаться в "альма-матер" для переодевания в военное платье. Но, только до утра.
И ты - весь день в городе. И никакие патрули тебе не страшны - ты в цивильном. Ну, кто тебя отличит? Разве что по короткой стрижке? А ты - кепочку.
И всё так прекрасно! И так каждый год. Курсанты после третьего курса ждут - не дождутся практики. А с нею - неограниченного почти посещения всего, что находится за мрачными стенами училищных казематов.
Но это так обычно. А нам не повезло. Год был неудачный. Олимпийский...
И оставалась в то лето в училище всего одна рота курсантов. Остальные в это время либо были в отпусках, или, вернее сказать, на каникулах. Либо проходили практику на флотах. Ведь на заводах практиковались только вчерашние третьекурсники. И то, по графику. Каждый факультет - в разные месяцы.
Олимпиада внесла небывалые коррективы в нашу самую ожидаемую практику. Годы были советские, бдительность была на высшем уровне. В Питер приезжали толпы импортных спортсменов, тренеров, обслуги, да и болельщиков - масса. А раз иностранцы, то бдительность нужно повышать. И наше начальство её повышало.
Нас было очень мало. А всяких училищных нарядов обычного плана, да ещё и придуманных дополнительно, было многовато. Так что на практике мы почти и не бывали. Охраняли родное училище от вылазок супостатов, которые "под видом спортсменов и тренеров нахлынули в сверхсекретный город".
Вот, например, я лично, поскольку имел к тому времени несколько "лычек" на погонах, через день заступал старшим в наряд по охране училища. С утра поход на завод, после обеда - подготовка и заступление в наряд. До следующего вечера. Потом, ночь для отсыпания, с утра - на завод, вечером - в наряд. И так всю практику. И не только я.
А гулять хотелось...
...Солнце - палило. Птички - чирикали. Душа - пела. Гормоны - играли. Разрешённая официально гражданская одежда распаляла все таившиеся до того времени желания... Ну, а что бывает, когда желания с возможностями не совпадают? Правильно - срывы, выкрутасы и всякие непредсказуемости.
Вот так мы охраняли-практиковались. А в те два-три часа, что оставались иногда после смены с дежурства - всем гуртом, свободным от вахт и работ, валили в Александровский парк или "Шуркент", как зовут этот заповедный угол уже многие-многие поколения гардемаринов.
Организм, измученный непрерывным бдением на благо обороны страны и охраны училища, не выносил нагрузки. Случались срывы, залёты (это когда тебя поймают за что-то непотребное) и всякие анекдотические ситуации...
... Геша родом был из теплых стран. С Чёрного моря. Организм южного человека, изнеженного лучами палящего солнца, омытого водами теплого моря, измученный нарзаном и винами домашнего приготовления, переносил тяготы и лишения заводской практики тяжело. К этому прибавлялись врожденная южная бесшабашность и безграничная вседозволенность. Там, на юге, очевидно, были не так мёртво отрегулированы тормозные механизмы советской системы.
Геша любил всё, что связано с весельем и шумом, с песнями и плясками, с девушками и солнцем.
А было лето. В Шуркенте полным-полно было и солнца, и девушек, которые порхали там в поисках приключений, праздника жизни и перспективы на будущее.
Геша пропустить всё это великолепие не мог, да и не хотел. Мучаясь от нагрузки на хрупкие курсантские плечи, он маялся в ожидании увольнения, или хотя бы окончания дежурной смены, чтобы хоть на часок "слетать" в Шуркент.
Слаб был Гешин организм в условиях белых ночей Питера и прохладных вечеров Северной столицы.
И в этот раз он благополучно отстоял на посту всё, что положено, прошептал мне на ухо, что "я на полчасика, потом прибегу, посплю и на смену", виновато посмотрел в мои глаза и сиганул на волю...
В полночь наступало время очередного заступления на "охрану и оборону". Зная, что половина из тех, кому нужно заступать находится, скорее всего, в Шуркенте, я заблаговременно пошел собирать своё "стадо" на развод. На развод нужно было строиться перед рубкой дежурного по училищу, что делало эту процедуру обязательной и неотвратимой.
В парке, в том месте, где кипела полуночная жизнь, мелькали счастливые лица тех, кто был в увольнении, им отвечали улыбками разгорячённые барышни и угрюмо улыбались те, кому нужно было бежать за училищные стены и заступать на дежурство.
Собрав всех и предупредив, что жду их через пятнадцать минут в установленном месте, я вдруг обнаружил, что нет Геши. Мы обежали пару кругов вокруг Шуркента и увидели в одном из уголков картину неизвестного художника...
... Две подвыпившие дамочки и один "военмор" несли к месту назначения полудышащее тело Геши. Дамы - каждая - несли по одной Гешиной ноге, а за руки тело волок курсант. Очевидно Геша, перед потерей сознания от "усугублённого пития", успел сообщить - куда и во сколько нужно его доставить. Они и доставляли.
Тело перехватили на руки и на плечи бойцы - однокашники и понесли. Было ясно, что такую процессию через КПП на территорию училища не пропустят и тело понесли к воротам картонажной фабрики, находящейся с тёмной стороны училищной территории. Были там большие и высоченные ворота. Которые, конечно, были заперты на пятьдесят надежных запоров. Ключей от всего этого оборонного комплекта не было ни у кого. Оставался один путь - вскарабкаться на эти ворота, перемахнуть их, и, соблюдая все меры осторожности и таинственности, опуститься на территории училища. Дальше - уже проще.
Вы спросите - зачем нужно было тащить туда в это время Гешу? А он должен был стоять в строю, когда дежурный по училищу будет инструктировать смену перед заступлением. Да ещё и перекличку проводить. И на Гешину фамилию должен откликнуться голос: "Я!" А дежурным стоял офицер, который этого самого Гешу знал, как облупленного и подмену засёк бы сразу. А там - вплоть до отчисления. И не только Геши, но и меня грешного, за "халатное отношение...во время Олимпийских игр... сложности момента..."
Так что - стоять в строю Геша должен был обязательно. Хоть мёртвым!
И подтащили его бренные останки к воротам картонажной фабрики. И начали будить, бодрить, трясти и вытряхивать... Надо сказать, что ослабленный севером южный организм на мгновение очнулся. Понял, что от него требуют. Отодвинул вялой рукой всех сопровождающих и очень даже уверенно пополз на верхотуру высоченных ворот. Он даже пытался что-то напевать под нос, что-то вроде " А волны бушуют и плачут...". Вся остальная рать, разделённая на две кучки по принципу - одни поднимают тут, а другие ловят там - с придыханием следила за восхождением. Тут Геша достиг вершины. На самом верху он вдруг совершенно стеклянным взором окинул окрестности, выпрямился во весь рост, стоя на тоненькой кромке ворот, скомандовал: "На Флаг и Гюйс - смирно!"
После чего лихо вскинул руку к голове, пытаясь отдать честь невидимому флагу. Тело потеряло последнюю точку опоры и сначала - с шелестом, а в конце пути - с грохотом очутилось за воротами. На родной территории.
Нет, никто не закричал: "Караул!", никто не бросился за доктором. Все были в эйфории от того, что операция по пересечению границы прошла успешно. Это потом сообразили, что результат операции может быть "нулевым", потому что от тела могли остаться только осколки. Но Геша сам успокоил всех присутствующих. Он минуту не шевелился. Не дышал. Потом с шумом втянул в себя ночную прохладу Питера и начал подниматься. Инстинкты ещё работали.
Под руки, за ноги и прочие места мы довели его до места развода смены. Один из самых смекалистых куда-то убежал, отсутствовал минуту-две. Потом внезапно перед рубкой дежурного потухло освещение и точку, где поспешно выстроились двенадцать человек заступающей смены, освещали теперь только слабые блики настольной лампы из окна рубки дежурного.
- Равняйсь! Смирно! - скомандовал я.
Ряды бойцов сомкнулись так, что Геша оттуда мог выпасть только при ядерном взрыве.
- Товарищ капитан второго ранга! Первая смена...на развод...построена! - я доложил всё, что полагалось, и повернулся к строю. Глаза мои лихорадочно следили за маневром дежурного и поведением Геши...
... Была Олимпиада... Ночь... Усталость лилась из Питерского неба...
Дежурный был измотан не меньше нас. Он вяло устроил перекличку. Все также вяло ответили. Геша успел во время крикнуть: "Я!" Дежурный обошел вокруг строя, который сжался ещё сильнее. Потом встал рядом со мной, лицом к курсантам и что-то рассказал про бдительность и ответственность. Потом скомандовал: "Старшина, разводите!" И вернулся в рубку. Я выждал несколько секунд, как говорят - "до верного". Потом скомандовал: "Вольно!" Строй облегчённо выдохнул из себя всю напряжённость последних пятнадцати минут и рассыпался. И только сжатый до состояния сухофрукта Геша остался стоять на плацу.
- Ты, чего? Давай быстро в казарму! - прошипел я.
- Флаг и Гюйс - поднять! - рявкнул Геша, и рухнул лицом в асфальт.
Несколько рук молниеносно схватили почти остывающее тело бойца и исчезли в сумраке Белой Питерской ночи...
На рявканье Геши и на стук лба о брусчатку плаца выскочил из рубки помощник дежурного по училищу. Но очередная смена растворилась уже в пространстве дворов 18 века, унося на своих плечах всю тяжесть доверенной ей ответственности за "охрану и оборону", весь груз "военной тайны" заступления в дежурство, а вместе с ними - Гешино бренное тело.
А тот периодически озирался стеклянным глазом. Видимо пытался найти этот самый флаг, который должен был горделиво и независимо взвиться ввысь после его последней команды.