Осень меняет лики словно маски,- калейдоскопом. От ветреной красавицы-кокетки до сорвавшейся в дождливую депрессию серой мыши. Нынешний сентябрь, тёплый и солнечный, прошит насквозь ало-золотым люрексом листопада. Ветер несёт особенный вкус, - грибов, опавшей листвы, костров, остывающей земли,- вкус осени, надевшей митру Королевы Сезона.
Двор - глухой колодец, старый дуб на выходе, как часовой, под дубом - мусорные баки, а что же ещё... Тоска.
Ветерок вихрился под дубом сухими листьями, что поделаешь, такая тут у нас, во дворе, турбулентность. В ненастье пакеты и прочий мусор до четвёртого этажа долетают, а то и выше. Аэродинамическая труба системы 'пыль повсюду'.
Тяжело возвращаться на улицу детства. Тяжело - после блеска новостроек, комфортного коммунального рая, охраняемого двора и прочих бонусов сытой жизни. Но возможность вернуться хоть куда-то - на полном безрыбье ого-го какая рыба! Сом жирный. Или, скажем, большущий осётр с чёрной икрой.
А раны мы залижем.
Не впервой.
Здесь, в родительской коммуналке, жила сестра. Старшая. Боялась я к ней поначалу обращаться, что там. Я же в счастливой своей прежней жизни не сказать, чтобы зазналась, но всё времени не было; вечная жертва успеха - время. Но сестра приняла и простила, Линка. Линка-Полинка, Линусик. Без условий, без позы 'я-же-тебе-говорила-что...'. И уж позитива у неё, тихого такого, мудрого, маминого добродушия, хватит на весь город, и ещё осталось бы. Мама наша очень светлый человечек... была. Лина её проводила, а я...
Но к истокам возвращаются не затем, чтобы выгорать от попрёков совести.
Мои племяшки - близнецы, одинаковые, как клоны. Их, по-моему, сама мать не различает толком. У них одно на двоих имя - Маташа. Маша плюс Наташа - равно Маташа. Такая вот арифметика. Я не возражаю ничуть. Маташа первая и Маташа вторая. А кто из вас первая, кто вторая - разбирайтесь-ка сами. А эти козы-дерёзы дразнятся в ответ: тётя Асяся. Оксаша, то есть, Оксана по паспорту. Хотя прекрасно уже выговаривают все буквы.
Чудные девчонки!
От Моховой улицы - через Летний сад - к Троицкому мосту.
Город стоит на воде. Когда-то здесь были болота да топи. Потом прокатилась очередная война. А за нею пришёл царь-(самодур)-строитель. Говорят, лучше бы ему было выбрать место в районе нынешнего Таллина. Оттуда, мол, удобнее контролировать Балтику и всё такое. Но царская блажь вылилась именно в формы северной Венеции. Благодарить или проклинать его за это каждый решает для себя сам.
Туман размыл величественную невскую панораму в неяркие сумерки. Мост уходил в никуда, в серое безвременье, и в нём терялся. Шум машин отдалился, остался где-то далеко жужжащим фоном. Упал под ноги случайный жёлтый лист...
У Троицкого моста со стороны Дворцовой набережной нет деревьев. Камень, вода и поток автотранспорта. Но вот он, весёлый жёлтенький листик, кажется, берёзовый, лежит на мокром асфальте. Может быть, его обронил ребёнок. Может быть...
Когда-то давно, вечность назад, стоял такой же туман, только я была не одна. Мы были вдвоём с Игорьком. Больше на мосту никого не было. Только мы вдвоём. На мосту. Дворцовая набережная и набережная Петровская растворились в тумане, остался только мост, проброшенный из прошлого к будущему. Охапки осенних листьев в горели в руках солнечным золотом...
Там-то, в тумане, к нам и привязалась эта сумасшедшая. Бросилась раскинула руки, стала кричать. Не то 'берегите', не то 'берегитесь'. Игорёк отодвинул меня себе за спину, замахнулся: 'пошла вон, дура!' Та отшатнулась и сгинула в тумане, лишь донёсся её последний крик: 'берегите любоууууувь'. Кто это был, что это было? О чём она пыталась предостеречь нас? Я не могла забыть, вспоминала и вспоминала, пока Игорь не прикрикнул. Но о чём она хотела предупредить? 'Берегите любовь?' Вот уж я берегла...
Игорёша, Игорёша... Навсегда в моей памяти - внимательные серые глаза, русая чёлка набок, тихая улыбка, тёмная круглая родинка на запястье. Наш безумный досвадебный год, и как мы дышали друг другом, не умея надышаться, и белые ночи, эти сумасшедшие летние ночи! Сами не сохранили, не уберегли. Если бы знать...
... если бы знать заранее, что найдёшь, что потеряешь и чем расплатишься...
Пальцы отпускают листок. Жёлтое пятнышко медленно кружится вниз, вниз, в свинцовую серость осенней Невы, ложится на воду, уходит под мост. Наглядный символ тщетности бытия.
Пора домой, вот что. Хватит на сегодня бродить.
Двор-колодец, один из многих дворов старого Питера. Туман выел небо, затянул крышу, полз по окнам мутными слезами.
Грязно-жёлтые разбухшие двери упирались углом в покосившийся порожек. Их даже незачем подпирать кирпичом: всё равно не сдвинутся с места. Тёмное нутро подъезда дышало драными кошками, затхлой подвальной сыростью, подгнившими картофельными очистками. Входить - не хотелось. Хотя снаружи тоже благоухало не розами.
Со второго этажа доносились голоса, разговаривали двое. Видно, форточка была открыта, слышно было каждое слово. Вдруг вломилось в сознание, что говорят обо мне
Я замерла, осторожно поставила ботинок на ступеньку. Прислушалась...
- ... что делать,- говорила женщина.- И что нашло на неё, не представляю. Такая категоричность, непримиримость, безжалостность... Ну, куда мы с двумя малышами пойдём?
- Что-нибудь придумаем,- рассудительно отвечал мужчина.- Безвыходных ситуаций не бывает, как-нибудь. Собственно, всё равно надо когда-нибудь отсюда выбираться, верно?
- Думаю...
- Да, Полина?
Арсений звал мою сестру только полным именем. Никаких Лин, Линок, Линусечек. Только Полина. Но надо было слышать, как оно звучало в его голосе, любимое имя...
- Жаль мне её, понимаешь? Очень жаль... Выйти замуж за разведённого, на 14 лет себя старше... Умница, красавица, с красным дипломом, начинающий специалист, и - взвалила на себя двоих мозговых слизней! Неплохо они, между прочим, пристроились, этот Игорь и его мамашка. Взяли девочку... чтобы всю жизнь на ней ездить... Оксашка как зомбированная стала, слышать ничего не хочет, твердит, что я из зависти пытаюсь разбить её семью... А сама как загнанный оленёнок. Ты ж посмотри, что она носит и зимой и летом, - серое и чёрное, чёрное и серое, как будто одежду других цветов шить разучились.
- Спасать её надо,- убеждённо выговорил Арсений.
- Да как спасёшь? Судиться с родной сестрой из-за наследства...
- Для Оксашки ничего не жалко. Просто обидно, что всё достанется не ей, а той гадине...
Где-то слева, над дальней парадной, вдруг с треском распахнулось окно и - дзиннннь!- выброшенная бутылка смачно хряпнулась оземь. Плеснуло дурным запашком скисшего пива, понеслась следом пьяная ругань. Вспискнул сотовый: пришла смс. Механически посмотрела - реклама...
Я очнулась. Надо же, какие выверты порой преподносит нам память! Как будто во времени произошёл краткий, яркий, болезненный сдвиг, перепутавший один туманный день с другим. Я даже поневоле сделала шаг к арке в полном раздрае чувств, совсем как тогда!
Но Лина оказалась права в своём безжалостном анализе: долго, очень долго я действительно считала, что все окружающие, как сговорившись, хотят отнять у меня семью. Иных целей у них не было в жизни, только одна эта забота: разбить, растоптать мою любовь. Какая я всё-таки была дура...
Дом встретил теплом. Маташи радостно завопили, радуясь моему приходу. Но из кухни высовываться не спешили. Причина оказалась наибанальнейшей: Лина стояла у плиты, а девчонки хватали у неё из-под рук горячие блины, макали их в растопленное масло и уплетали за обе щёки. И щебетали, щебетали... С набитым ртом говорить не очень-то удобно, но близняшки умудрялись и новости сорочить и жевать в свое удовольствие. И мордочки у обеих были одинаково замурзаны!
Моя нерождённая дочка могла быть им ровесницей. Любушка-Любовь, светлая ясная звёздочка. С ней вышло ещё проще: её не позволили даже зачать...
- Садись, что стоишь, - кивнула сестра на свободный стул у накрытого клетчатой виниловой скатёркой стола.- Сейчас и тебе напеку, если эти вертихвостки позволят!
- А ну, кыш, дайте тётке место!- подыграла я, делая зверское лицо.- Не то живо сами блинами сделаетесь!
'Вертихвостки' залились бубенчиками. Славные девчонки, дай им судьба счастья...
Позже, за чашкой остывшего чая, я всё-таки выдавила из себя покаянное:
- Прости...
- За что?- искренне изумилась Лина.
- За всё,- кривилась, кривилась и не выдержала: - За наследство, будь оно неладно! Как я могла тогда... как могла... что нашло на меня?!
Лина внимательно слушала, трогала горячей ладонью мою руку, смотрела понимающе. Как мама, когда она ещё была жива. Из нас двоих Лина больше похожа на маму и с годами сходство лишь увеличивается, все замечают. Мама умерла, не оставив завещания, и по закону квартира досталась нам с сестрой в равных долях. Как я пришла тогда требовать своё... провалиться бы сквозь землю! Стыд жёг щёки непрошенной солью.
- А все-таки,- тихонько спросила Лина,- почему же ты тогда передумала?
Почему... Разве это объяснишь в двух словах? Моя слепая преданность мужу истаяла не в один день и не в два. Её точило потихоньку, шатало и раскачивало много лет. Не предназначенный для моих ушей разговор стал всего лишь последней каплей.
Но где она, та точка невозврата, на которой закончилась жизнь и началась агония? Где-то очень далеко, не год назад и даже не два...
После свадьбы - шикарного, полностью продуманного Игорёшей великолепного шоу!- въехали в квартиру. Чудная квартира в новостройке, с видом на залив, двухкомнатная, недавно отделанная 'под ключ'. Игорёша сказал, что квартира наша. Что он платит за неё ипотеку. И, раз уж мы семья, ипотечное бремя стоит разделить на двоих. Я была счастлива, я не возражала. В первый же послесвадебный месяц оформила платёжное поручение с моей карточки на карточку мужа: мы теперь семья, у нас должен быть совместный бюджет.
Вот только... Игорёшина мама, Лидия Георгиевна, никак не уезжала от нас. Месяц прошёл, второй прошёл, третий, начался четвёртый... забавно, как неравномерно разделилась жизнь, если смотреть отсюда в прошлое. Год и четыре месяца полёта, семь лет затяжного пикирования к нынешнему финалу.
Да, пожалуй, именно к четвёртому месяцу совместной жизни присутствие третьего, весьма назойливое, надо сказать, присутствие, утомило беспредельно. Я терпела так долго лишь потому, что наивно полагала: уедет же Лидия Георгиевна когда-нибудь, не навечно же она к нам прописалась.
Лидия Георгиевна обожала длинные вечерние чаепития, увильнуть от которых было невозможно. Неважно, вечерняя у меня назавтра смена или утренняя, сиди и пей чай и слушай её. Лидии Георгиевне не нравился мой график, и она считала, что я должна взять подработку, чтобы не бездельничать в будние дни. Бесполезно было объяснять, что работа авиадиспетчера - сумасшедшая ответственность, головная и зубная боль, перманентная нервотрёпка и седые волосы на первом же году службы. Кошмар преследует перманентно: пепел погибших над Боденским озером стучит в наши сердца - снится, что СВЕЛА...
Но Лидия Георгиевна умела слушать только себя. И мне пришлось научиться кричать в своих снах молча.
Лидия Георгиевна обожала смотреть телевизор вместе с нами - по-семейному, как она выражалась. При этом всегда норовила плюхнуть свою тощую задницу на наш диван непременно между нами, строго по центру. У неё, видите ли, особенности зрения, нельзя смотреть телевизор сбоку...
А ещё Лидия Георгиевна везде оставляла свои вещи. Расческу, платочки, косметичку, книжку... А потом у неё возникала срочная необходимость что-нибудь из этого забрать из нашей комнаты и непременно в самый неловкий момент.
В один прекрасный день - помню, это была среда,- Лидия Георгиевна изволила принять душ раньше обычного. Я быстро прошлась по нашей с Игорёшей комнате, внимательно разыскала и собрала все её вещи, отнесла к ней в комнату. И закрыла нашу дверь на замок. Изнутри. Потому что не хотела, не хотела, не хотела в самый пикантный момент бесцеремонно распахнутых дверей и громогласных фальшивых извинений: Я на минуточку, мне только заколку для волос забрать... Почему в своём доме я не могу побыть со своим же мужем хотя бы пару часов ОДНА?!
Лидия Георгиевна вышла из ванной и привычно бухнула в наши двери. Не поняла юмора насчёт закрытого замка. То, что она сделала потом, до сих пор не укладывается в рамки здравого смысла. Если закрыто, значит, нечего ломиться, разве не так? Особенно к молодой паре вечером. Но Лидия Георгиевна рассудила иначе. Она остервенело забарабанила ладонями в стёкла:
- Дети! Что с вами?! Откройте! Что случилось?! Вы живы?!
Дальше произошёл мерзкий, гадкий, безобразный скандал. Лидия Георгиевна стонала и закатывала глаза. Лидия Георгиевна хваталась за сердце, пила корвалол и валерьянку. Лидия Георгиевна вопрошала небеса, за что ей такое наказание в виде очередной хамки-невестки. Лидию Георгиевну уложили в постель, укрыли, положили в ноги горячую грелку. Лидия Георгиевна размазывала по щекам слёзы и выражала желание поскорее умереть, лишь бы не досаждать молодым своим присутствием. И так далее, и тому подобное, весь длинный список, мне суждено было вызубрить его наизусть...
И уже не забыть. Родные серые глаза, выцветшие в белые от бешенства бельма. Мой судорожный лепет в ответ. Наивный вопрос, когда Лидия Георгиевна наконец уедет к себе, кажется, она живёт в Павловске? Сухая отповедь, что мама продала квартиру и только благодаря этому стала возможной ипотека; мама будет жить теперь с нами, потому что жить ей больше негде и не с кем, сын у неё только один. На вопрос, почему же ты не сказал об этом раньше, дорогой, прилетело резкое: мы не собираемся отчитываться перед тобой за мамину квартиру! После чего была брошена фраза, которая впоследствии звучала не раз:
- Любишь меня, люби и мою маму.
'Не нравится - уходи', невысказанное, и от того ещё более обидное, повисло в воздухе и там осталось.
Много чего ещё было по мелочам, мелких меленьких подлостей, неприятностей, но я любила и верила. И ждала и надеялась, что всё образуется, нужно только немного потерпеть... уступить, перемолчать, не обратить внимания... и всё образуется, всё наладится само собой.
Наивная.
Когда на меня неожиданно свалилось наследство, Лидия Георгиевна вмиг сделала стойку, сразу учуяв поживу. А Игорёша, доказывал, что уж вот тогда-то мы погасим долг перед банком и заживём. Его 'заживём' я поняла так, что сможем наконец-то родить ребёнка, хотя о ребёнке разговора не шло вовсе. Это я, я услышала лишь то, что сама хотела услышать! И понеслась к сестре, задрав хвост: требовать свою долю. До сих пор аж в затылке свербит, от стыда.
Почему передумала...
В двух словах: выждала удобный момент и, пока никто не видел, пробралась в святая святых нашей квартиры: в комнату Лидии Георгиевны. Там, в ящике из-под обуви, на нижней полке зеркального шкафа, хранились документы. Игорёшины паспорт и свидетельство о рождении, моя зарплатная карточка, ИНН старого образца, на листе с голографическим кругляшом... Документы на квартиру. Кредитный договор и право собственности.
Собственником значилась Лидия Георгиевна. Кредитный договор, впрочем, тоже был на неё.
Очень аккуратно я положила документы на место. Пальцы не дрогнули. В голове стало пусто и звонко. День за окном, весенний и тёплый, внезапно показался зимними сумерками. Чувства словно обрезало: не было ничего. Я не ощущала ничего. Ни радости, ни горя, ни обиды. Даже ненависти не было. Лишь пустота, подмявшая душу. Впору испугаться этой пустоты, но страха не было тоже.
Пошла в банк на полном автомате и аннулировала платёжное поручение. Сказала ещё, что потеряла карточку и прошу ее заблокировать, а к счёту выпустить новую. Мобильный банк привязан к моему телефону, так что Игорёша не скоро узнает, что та карточка, в коробке из-под обуви, недействительна. По крайней мере, до очередного платежа по кредиту. То есть, в запасе есть ещё две недели...
Вернулась домой, включила телевизор, завернулась в плед и так сидела до вечера. Мыслей не было, эмоций не было, ничего не было. Воздуха не хватало.
Чай пить - с ними!- отказалась наотрез. Игорёша хмурился, злился, обозвал меня дурой. Потом начал рассуждать о причинах, по которым я не хочу пить с ними чай. Не хочу мыть посуду, не хочу уважать пожилого человека... Лидия Георгиевна язвительно встряла:
- А может, у неё глисты?
Я почти увидела её застывшее в презрительной гримаске лицо, поджатую нижнюю губу, набрякшие веки. Пустота дрогнула, на миг принимая огненный канон чистейшего бешенства. Меня взметнуло с кресла, но я всё же сумела укротить родившуюся в пальцах бешеную дрожь. Только убийства с отягчающими не хватало! Медленно, нарочито медленно взяла сотовый.
- Мне надо позвонить сестре, - сказала ровным голосом.
Ту-ут, ту-ут, усталое Линкино 'Да?'.
- Лина, я насчёт квартиры...
Лидия Георгиевна кивала мне со своего конца стола, щурила глазки.
- Я слушаю.
- Лина, прости, я... - и как с обрыва в реку, в ледяной чёрный омут:- Лина, квартиру мы продавать не будем. Что? Просто не будем, и всё. Я передумала. Прости, не могу сейчас разговаривать. Потом обсудим.
Немая сцена.
- Я перепишу долю на своего ребёнка,- в полной тишине отчеканила я, особенно выделив слово 'своего'. - Когда он родится.
Эффект разорвавшейся бомбы. Крики. Угрозы. Вопли. Конвульсии Лидии Георгиевны. Пустота вновь запеленала меня тугим коконом, я впервые смотрела на умирающую свекровь с полным безразличием.
- Что ты стоишь и смотришь, сука! - гневно крикнул Игорь.- Помоги маме!
Я усмехнулась и набрала на сотовом: ноль, три, ноль.
Скорая приехала минут через пятнадцать.
Суровый врач в компании с медсестричкой изолировали Лидию Георгиевну в её комнате, что-то там с нею делали, сняли ЭКГ. Вердикт был прост: сердце в норме, лёгкие в норме, экспресс-анализ мочи - норма. Пожилой женщине необходимо наблюдение у невролога, возможно, курс успокоительных препаратов, но это уже не к скорой, это в поликлинику к специалистам, направление сейчас выпишем...
Я слушала с окаменевшим лицом. Слушала и понимала, что на показные истерики этой кошмарной женщины я потратила своего ребёнка. Любушку-Любовь, наше солнышко, светленькую нашу девочку, нашу мечту, которой не дали взлететь...
... Две недели ледяного ада и очередное потрясение - моя зарплата вся, как она есть, осталась на моей карточке, снять с которой не получилось ни копейки. Старая заблокирована, новую ещё не выпустили. Как, ты посмела подать заявление на новую карточку?! Посмела, ответила я и взяла в руки сотовый. Лидия Георгиевна посмотрела на сотовый, потом на меня, потом опять на сотовый и замолчала.
- Мне нужны деньги,- отрывисто сообщил Игорь через несколько дней.
Стоял у окна. Летнее солнце отчёркивало золотой линией его правильный профиль, поджигало рыжиной светлые волосы. Красив, ничего не скажешь. Красив.
- Если мы не выплатим долг, у нас отберут квартиру. Из-за твоей дурной прихоти...
- У нас?- переспросила я.- Да?
Не выдержал, обернулся. Я смотрела в его лицо и понимала, что тот человек, которого любила, тот человек, что когда-то нёс меня на руках по мосту и катал на катере в летние ночи, и целовал напропалую до утра, не стесняясь прохожих, и мечтал о нашей доченьке Любушке и... и... и... целая тьма этих 'и'... одним словом, тот человек давно умер. У этого, что стоит сейчас передо мной, то же лицо и тот же цвет волос, даже голос такой же, но это не он. Это кто-то другой, чужой, далёкий и, чего уж там, страшный.
- Квартира принадлежит твоей матери, Игорь. Пусть она за неё и платит.
- Она копалась в моих вещах!- гневно взвизгнула Лидия Георгиевна, по обыкновению своему влезая в наш разговор. - Говорила же я тебе, сынок, говорила! Эта девка доведёт до беды!
- Сволочь,- тихо сказала я.
- Что...
- Зачем вы приехали?- Пустота наконец-то взорвалась криком:- Зачем вы приехали, зачем? Вы же всё испортили! Где мой ребёнок, Лидия Георгиевна? Где наша с Игорёшой дочь? Почему, почему вы вообще... и сидели бы в своем Павловске! Сволочь!
Хлёсткая боль, как ожог. И это тоже в памяти навсегда: рука с проклятой родинкой на запястье, горящая щека.
Игорь ударил меня
- Извинись перед матерью,- тихий, но бешеный по оттенку голос.- Извинись сейчас же, дрянь.
Я попятилась. Стёкла отзывались на громогласные рыдания Лидии Георгиевны тонким дребезжанием. Я отшагнула ещё. Ахнула дверью, кинулась в коридор, дёрнула с крючка сумочку. Сунула ноги в балетки и выскочила в коридор. Сердце ухало толчками, я ждала Бог знает чего - резкого окрика, погони, может быть, ещё одного удара.
Не дождалась.
--------
Я возила ложечкой по столу, по изгибам узора виниловой скатёрки.
- Примерно как-то так, Лина,- сказала наконец.- Я... передумала.
Сестра накрыла мою руку своей. Молчала.
- Я не понимаю!- прорвало меня.- Ничего не понимаю! Ведь он же любил меня! Любил. Когда у тебя родились дочки, он же говорил мне, что мы - следующие! Ты бы видела, с каким лицом он это говорил! Человек не может так притворяться. Скажи, что не может! Скажи.
Кухонные часы, будильник непомерной древности, большой, громоздкий, с красной крышей, памятный ещё по детству, громко тикали, отмеряя равнодушное время.
- Что ты хочешь?- спросила Лина.- Мне можешь не отвечать, ответь себе. Если любишь, если не можешь жить без своего Игоря,- беги к нему. Падай на колени, проси прощения. Восстанавливай семью.
- Только в одном случае,- яростно выразилась я.- Пусть его мать куда-нибудь денется!
- Никуда она не денется, и ты это знаешь.
- Я бы вернулась к нему, если бы он убрал её к чертям собачьим!
- Ты же понимаешь, что это невозможно.
'Любишь меня, люби и мою маму'. Да. Я понимала...
- Как он мог так измениться? Ну как? Он же любил меня! Мечтал о дочери... Проклятье, почему я сама не сообразила убрать эту проклятую спираль ! Поставила бы перед фактом и родила, безо всяких планов. Может быть, тогда ничего не случилось бы...
- Не факт,- покачала головой Лина и пояснила:- Грудничок - источник громадного напряжения в семье. По всем пунктам. А твой Игорёша, прости, не привык напрягаться. Что уже говорить о Лидии Георгиевне!
- Может быть, рождение ребёнка его изменило бы...
- Может быть, с ребёнком ты бы ушла от него гораздо раньше.
- Думаешь?
Лина лишь улыбнулась. Встала:
- Поздно уже, засиделись...
У неё с Арсением всё было намного тусклее, чем у нас. Они жили, и жили, и жили... Обыденно. Как все. Они не мечтали о своих детях, не ссорились из-за того, как их назвать и чьи глаза у них будут, не придумывали им программу воспитания, не выбирали заранее престижную школу, не...
Они просто родили своих дочек, вот и всё.
Моя нерождённая Любушка могла бы быть им ровесницей...
Троицкий мост, выходящий из тумана и уходящий в туман. Ноги сами приводили к нему, где бы ни начинала я свою прогулку по старому Петербургу. И я ходила туда и обратно, от одного берега к другому, сама не понимая, что ищу.
Следы утраченного счастья?
Вот в этом балкончике мы упоённо целовались, упиваясь друг другом. Вот тут у меня сломался каблук, и Игорёша подхватил меня на руки и нёс до самого Александровского парка, и уже там мы нашли торговую-точку-для-туристов и купили обыкновенные шлёпанцы по необыкновенной цене. Сколько раз мы стояли здесь, обнявшись, смотрели на величественную панораму - Зимний, Васильевский остров, Петропавловка,- ели мороженное, и счастье грело обоих солнечным запредельным жаром. Рука в руке, и громадное, заполошное счастье, жарким дыханием обжигавшее обоих.
Туман сгустился, стал плотным, свинцово-серым. Звуки дороги отдалились, заглохли в странно знакомой ватной тишине, обрушившейся на уши.
Влюблённая парочка неспешно шла мне навстречу, проявляясь в тумане, как на полароидном снимке - сначала улыбки, обращённые друг к другу взгляды, затем уже - силуэты. Рука в руке, и знакомый до боли флер взаимного счастья...
Они даже не подозревали, на каких камнях распорет дно их счастливая лодка. А у меня было всего лишь четыре слова. Четыре слова, и в них нужно было уместить всё! Предупреждение, предостережение, подсказку, совет. В тот раз я не сумела. А к этому разу - оказалась не готова.
- Береги!- крикнула я, обращаясь к себе же.- Береги дочку! Дочку береги! Любу, дочку...
Взвыл ветер, разрывая туман в клочья, размывая в неяркие краски оба изумленных лица.
Я ткнулась лбом в холодные влажные перила. Вздрогнула, очнулась. Заснула наяву, не иначе. Никакой парочки в помине не было. Тумана не было. Ничего не было, кроме моста.
Моста, соединившего на краткий миг прошлый берег с берегом нынешним.
Я подняла голову к небу. Небо заплакало вместе со мной холодным дождём.
На Моховую я вернулась поздно. Долго не могла попасть в замочную скважину: замёрзшие пальцы плохо гнулись. Наконец открыла; скрипуче пропели на всю парадную петли в старой двери. Плеснуло в лицо домашним теплом и девчоночьим визгом,- опять Маташи во что-то бесились. Вот только к их голосам почему-то примешивался третий, такой же азартный и почему-то такой же знакомый. Пришла в гости подружка?
