|
|
||
==из цикла "Проводницкие рассказы"== | ||
ПЬЯНЫЙ ПОЕЗД Несколько месяцев провел я в рейсах на печально знаменитом 180-м «пьяном» поезде. Состав этот был пассажирским. Кроме него, существовал ещё и скорый 28-й. Но мне в этом поезде ездить не довелось. Там требовались проводники в костюмчиках с иголочки, вышколенные, при галстуках и не пьющие или малопьющие. Состав бригад в таких поездах формировался в основном из женщин. Да всё больше из молодых, смазливых. Их называли «давалками». Они не умели отказывать своим богатым и настырным клиентам. Следовал наш 180-ый «пьяный» поезд, как и 28-й скорый с его давалками и богатыми буратинами, к Воркуте. Видимо, потому, что ближе к середине поездки и среди пассажиров 180-го поезда, и, более того, среди обслуживающего персонала трезвые лица встречались всё реже, и возникла эта обидная для любого поезда кликуха — «пьяный». Поездные старожилы утверждали, что так его прозвали зэки, которых на обратном пути следования из мест не столь отдаленных было, хоть пруд пруди. Мои соседи Глазов (Глаз) и Серега (Мореман), в Ярославле основательно запаслись на дорогу свежим ярославским пивом. Оно пользовалось неизменным успехом у воркутинских шахтёров и золотодобытчиков. В целях наживы, как и сам я,— чего уж скрывать, ангелов среди нас быть не могло — взяли они его по несколько ящиков. Да сами же после и баловались ершом, разводя пиво водкой. Перед Вологдой Мореман уже свалился замертво. А более крепкий физически Глаз медведем шатался по составу, наводя ужас на случайных встречных развязным бандитским видом. И в следующем вагоне батя наш, самый пожилой проводник бригады, Саныч, с самой Москвы что-то отмечал, пил, не просыхая. Мне пришлось следить за тремя топками. Я знал: стоит прихватить крепким морозцем одну из труб с нерабочей стороны — и вагону, считай, крышка. Сколько их за зиму переморозили в одной нашей бригаде — не перечесть, пожалуй. И всё так — спьяну, вовремя не подбросив угля. Затерявшись среди пассажиров после изрядной дозы горячительного. Случалось, что проводник засыпал где-то в середине вагона, как пассажир. Бывало, ищешь этого разгильдяя, бегаешь по всем вагонам, а он спит себе, посапывает. Накрывшись с головой одеялами, тряпьем или толстым, со взбитой клоками ватой, матрасом. Как любой из пассажиров. Тоже никак согреться не может. Нет, чтобы за топкой следить! Всё более пьянели и сами пассажиры: и в моём вагоне, и в соседних. По всему составу. Во всех купе шёл у них сплошной, всё усиливающийся от выпитого гудёж. Пили и водку, и коньяк, и креплёные вина, и пиво из бутылок, и разливное — из разнообразных ёмкостей. Пили всё, что можно было пить, обильно всё это закусывали, и орали во всю мочь песни. Напевшись вволю, принимались спорить о достоинствах и недостатках загадочной русской души, которой и море по колено, и сам чёрт которой не страшен. Вот только труслива и завистлива необычайно душа русского человека, утверждали вконец опьяневшие спорщики. А когда спорить им надоедало, выходили дымить в коридоры. И разговоры приобретали более легкомысленный характер, стоило заговорить им о женщинах, о еде и ещё Бог весть о чём. Я устал напоминать пассажирам мужского пола, что курение в вагоне не положено по инструкции. Да и вредно для здоровья остальных пассажиров. Особенно для беременных женщин и маленьких детей. — А ты, командир, плюй на все эти ваши инструкции,— отвечали мне курящие пассажиры, то ли шутя, то ли на полном серьезе. — Как это «плюнь»? — А так вот, плюнь — и всё тут. Вот, как и мы плюём,— отвечали они, и сами в первую очередь смачно плевали в болтающиеся на окнах занавески. И окурки то и дело тушили они прямо о стены или о стекла окон. Иногда могли и высморкаться в те же занавески, к примеру. И я ничего не мог с ними поделать; бороться с пьяными пассажирами — только себе хуже. В отместку они могли и вагон поджечь. Бросили бы окурок в ящик для мусора посреди ночи — и всё. Через час уже пожар! А могли бы и краник какой-нибудь отвинтить. Чтобы воду из питьевого бака слить, желая проводнику насолить за его строгости. Как будто мне эта вода нужна больше всех! Чтобы их не соблазнять на всякие подобные свинства, я снимал с окон занавески вместе со стальными прутиками, на которых они висели. Всё равно опьяневшие пассажиры напрочь срывали прутки с занавесками, стоило им опереться на них всей тяжестью своих грузных откормленных тел. Но пассажирам недостаточно было безобразий в коридорах и тамбурах, которые они превращали в отстойники для мусора, блевотины и мочи. Накурившись, они опять заныривали в купе, к тесно обставленным всякой всячиной столикам. И гудёж продолжался с новой, всё нарастающей силой. С каждым очередным оставленным позади километром расходились пассажиры всё больше. Такая вот катавасия продолжалась до самой конечной станции, и повторялось это из рейса в рейс. И ничто на этом пути никогда не менялось. Пьяный поезд всякий раз подтверждал свою кличку. Всякий новый рейс этого состава происходил в ожидании безумного пьяного апофеоза. От посадки пассажиров в вагоны и до прибытия уже совершенно «пьяного», потерявшего всякое приличие (если так можно сказать о составе) 180-го поезда к месту его назначения. Иногда чуть ли не волоком приходилось вытаскивать отдельных пассажиров из вагона на конечной станции. Они не в состоянии были не только двигаться, но и соображать, где они и что от них требуется. Вот вместе с их чемоданами, рюкзаками и одеждой, в которой они к концу поездки запутывались, как рыбы в сетях, выволакивал я их, одетых на скорую руку, из своего купе на перрон Ярославского вокзала. И оставлял их там вместе с кучей вещей и всяких прочих манаток посреди снующей суетливо толпы. А прибывший маневровый тепловозик меж тем увозил состав в резерв. И я понятия не имел, что с моими пассажирами, оставшимися на перроне, будет дальше. Сумеют ли добраться до места назначения без новых приключений на свою расслабленную долгой дорогой пассажирскую задницу. Я старался не думать об этом. Стоило мне задуматься ещё и о доставляемых к конечной станции пассажирах, так бедная голова моя точно сошла бы с катушек. Наш бригадир Судариков тоже был на подъёме. Одетый с иголочки в начале поездки, гладко выбритый, пахнущий дорогим мужским парфюмом, ближе к середине поездки он терял сперва первоначальный лоск, а затем и человеческий облик. После Ярославля несколько раз за вечер вызывал он к себе по селектору кого-либо из проводницкого состава. Судариков требовал срочно, немедля явиться к нему в штабной, что означало (об этом я узнал в бригаде позже) одно: снести для шефа бутылку-две водки. Эти алкогольные подношения Судариков немедля распивал у себя в купе с ревизорами или с сопровождающими состав оперативниками. Перед Вологдой очередь нести дань бригадиру дошла и до меня. Шеф назвал мой вагон и объявил по селектору, что я обязан немедля следовать в штабной вагон. — Тотчас, очень-очень срочно,— добавил он после некоторой паузы лично от себя,— буквально мигом. Пять минут на сборы! Явился я к Сударикову свежий, как огурчик. Мне некогда было распивать что-нибудь крепче пива или сухого вина. Как-никак, я следил сразу за тремя топками в составе. Да я просто не успел бы этого физически, будь я хоть семи пядей во лбу! И, трезвый, как стеклышко, пред захмелевшими очами Сударикова предстал я без обязательной бутылки, которую обычно коллеги мои запихивали за пояс брюк, под замызганный и мятый проводницкий китель. — А почему ты не пьяный? — удивился бригадир, внимательно оглядев меня с ног до головы. И, не найдя того, ради чего, собственно, я был вызван к нему, после паузы он добавил с некоторой обидой.— Все пьяные, а ты просто как бельмо на глазу... Почему? — Не знаю,— пожал я плечами. — А кто должен знать? — спросил он, явно всё больше во мне разочаровываясь.— Пушкин? — Может быть, и Пушкин,— ещё раз пожал я плечами. Он недовольно хмыкнул. — Ты вот что, ты не умничай тут, понимаешь ли, а садись лучше и со мной выпей. Понял? Он указал мне на столик в своём штабном купе. Столик был накрыт белой скатертью и заставлен закуской. Из вежливости я отказался от приглашения, сославшись на технические трудности в работе. Еще бы: считай, четыре топки в составе повисли на мне одном. А мороз всё крепчает. А впереди — самые Северные широты. Так что расслабиться нет никакой возможности. Странно, но Судариков обиделся на мои веские доводы. Он по-детски капризно надул губы, и на лице его возникла гримаса отвращения. Похоже, он разочаровался в моих трудах на благо бригады. Сложно было убедить его в обратном. И никаким доводам в пользу трезвости Судариков внимать не желал. — Ты вот что,— произнёс он после паузы, в течение которой, вероятно, продумывал, какие меры наказания адекватны моей безусловной провинности перед ним, непосредственным своим начальником,— если хочешь с нами работать, тогда садись и пей со мной. Сгоряча он добавил ещё и пару крепких словечек, которые я приводить не стану, поскольку они не украсят рассказ. После краткого, но красноречивого монолога Судариков ловко распечатал бутылку зубами. Водку пришлось ему распечатывать собственную, ведь я не принёс её. Но у каждого бригадира были резервы для непредвиденных случаев. Вот и пришлось Сударикову, следуя традиции именно такого случая, извлечь бутылку водки из этого резерва. Распечатав бутылку, Судариков ловко разлил водку по стаканам. Закуска на столике была разложена по нескольким тарелкам. Её щедро сдобрили каким-то мутным соусом; по краям стола, как свидетели нескончаемых застолий, безобразной горкой высились окурки. Были там и куски копчёной колбасы, кусочки сыра, помидоры и подсохший хлеб. Делать нечего, пришлось брать предложенный стакан. Мы с Судариковым чокнулись и одновременно выпили. Загрызли, чем Бог послал, и одновременно потянулись к раскрытой Судариковым пачке «Marlboro». Извлекши по сигарете, закурили. — Ну, как? Прошло? — спросил он, нагло выпуская изо рта прямо перед моим лицом красивые колечки дыма. — Прошло,— ответил я, выпуская такие же колечки, только из ноздрей. — Ну, вот и хорошо. Он запустил ещё одно колечко. — Кайф,— изрёк он самодовольно, убедившись, что выпущенное им колечко целиком растворило в себе моё. — Да,— согласился я, слегка задыхаясь уже в густом сигаретном дыму. Судариков взял бутылку и, энергично взболтнув её, с целью создать в ней необходимую для точного разлива жидкости турбулентность, ещё раз наполнил наши стаканы почти до краёв водкой. И мы без раздумий её выпили. Можно сказать, почти синхронно. — Класс! — произнес он удовлетворённо. — Вот именно,— подтвердил я его слова после некоторой паузы. Судариков подцепил двумя пальцами пару колбасных колечек, бросил в рот, и с аппетитом стал жевать. Я в точности повторил то же самое. Мы тщательно прожевали колбасу, потом взяли по ломтику сыра. А после мы ещё чего-то жевали, пили, жевали. Не сговариваясь, принялись дымить сигаретами. Хотя и так уж в купе нечем было дышать. Да, очевидно, Судариков не мог придумать какого-либо иного занятия, кроме курения. Я же не решился отказаться от предложенных сигарет, к тому же в таком густом дыму не курить самому — только здоровью вредить. Сказать по правде, я очень устал от общения с начальником. И от сигарет, и от водки, и от бессмысленного разговора. Но больше всего устал я от курения. Пить-то я и не пил уже, поскольку пить было нечего, а вот сигареты приходилось курить одну за другой. Думаю, это было от переживаний. Ещё бы, ведь пока мы с Судариковым общались, думал я о вагонах, оставленных мной на столь длительный срок. И мысли мои были мрачные. Соседи вряд ли догадаются подбросить угля в свои топки. Они давно пьяные; небось, дрыхнут без задних ног. И головы у них не болят. Им хоть трава не расти, и всё с них, как с гусей вода. Ох, как бы трубы не прихватило! Спасать-то все эти вагоны мне же и придётся. Больше некому. Некоторое время мы с Судариковым сидели в тишине, не зная, о чём можно ещё беседовать, если не о достоинствах моего начальника, о которых он мне излагал. От меня требовалось одно: кивать, подтверждая, что согласен с его словами на все сто. Не возражаю, готов поддержать, уважаю. Наконец, исчерпав свой словарный запас, начальник сыто икнул и притих. Я понял, что его стало клонить в сон, и, на глазах теряя ко мне интерес, он произнёс: — Ну ладно... теперь ты это, понимаешь ли, возвращайся к себе теперь... работать иди, а я — прилягу тут, пожалуй. — Ну, тогда до свиданья,— промолвил я в ответ, и так же, как он, сыто икнул. На прощанье бригадир по-дружески пожал мне руку и в дополненье к сказанному добавил строгим голосом: — И смотри там, за топками следи, не упускай всё же их, а то ведь, сам знаешь... Так уж у него было заведено. — Да знаю, не маленький, — ответил я, решительно направившись к себе, к оставшимся без меня вагонам. По дороге не удержался и, сам не знаю зачем, вошёл в ресторан. Выпитое начинало на меня действовать. Настроение моё заметно поднялось. Ослабела и тревога по поводу предстоящих по ходу движения состава морозов. Мне вдруг нестерпимо захотелось покушать чего-нибудь горяченького, расслабиться слегка, покурить в спокойной, непринужденной обстановке. «В конце-то концов,— подумал я,— да чем же, собственно, я хуже других?» Я вошёл в вагон-ресторан, и, поискав глазами свободный столик, плюхнулся на стоящий рядом стул, оказавшийся, к счастью, не занятым. А пир там шёл уже горой. Весь ресторан просто на ушах стоял от этого пира. Водка в ресторане рекой текла, а от шампанского весь потолок был мокрый. И, насколько я мог догадаться, в зале имелись даже пострадавшие от вылетающих из горлышек тугих пластмассовых пробок. Один из отдыхающих со смехом, держа в руках пробку, об этом как раз и рассуждал с сидящими напротив дамами. Ещё бы, ведь вылетевшая из недавно открытой бутылки пробка оставила под его глазом приличных размеров синяк. В ресторане наш 180-й пассажирский ещё сильнее оправдывал свою обидную кличку «пьяный поезд». Из кухни вышла официантка Зина. В одной руке у неё была недопитая бутылка вина, а в другой поднос, на котором стояли три бутылки такого же вина, пока не раскрытые. Очевидно, предназначены они были для клиента. Удивительно, как официантка умудрялась их удерживать на весу, и как вообще она могла самостоятельно двигаться? Заметно пошатываясь, Зина подошла ко мне и, всплеснув руками, вдруг на весь ресторан громко крикнула: — Девочки, сюда скорее... У нас тут клиент трезвый! |
|