|
|
||
==из цикла "Проводницкие рассказы"== | ||
СТО ГРАММ Он подошёл ко мне то ли ещё в Кулое, то ли уже в Вельске, сразу не вспомнишь. Давно это было, лет десять назад. И всё-таки, кажется, именно в Вельске, поезд стоял там долго, минут пятнадцать. Да-да, точно, в Вельске было дело. В Кулое состав задерживается лишь на пять минут, а этого недостаточно для данного происшествия. Жара тогда стояла неимоверная, она и в северных широтах такая же, как у нас, в средней европейской полосе. А, может быть, и более угнетающе действует на организм, поскольку непривычна жара для этой местности. Какой-то явный парадокс в этом: казалось бы, земля ещё до конца не оттаяла, а дышать уже нечем. И только верхний слой её полыхает многоцветьем разнообразной северной растительности. Но лишь стоит слегка копнуть промёрзшую северную землицу, и чуть глубже штыка дачной лопаты лёд голимый предстаёт вдруг глазу. Лето в северных краях в ту пору было таким жарким, что, несмотря на раскрытые настежь окна, в вагонах царила нестерпимая духота. На каждой очередной станции все мы вываливались на улицу. И каждый прежде всего искал глазами что-нибудь из прохладительных напитков, которыми традиционно заманивали в бессчётных торговых точках у вокзалов. В городе Вельске в стороне от здания станции, на привокзальной площади, располагалась бочка с квасом. Упрятанную в тени низкорослых деревцев, её можно было обнаружить там всегда. В жаркое летнее время, постоянно на том же месте. Привычная глазу жителя среднеевропейской полосы растительность в этих краях была так же редка, как и на всём предшествующем пути следования составов, от станции Котлас до конечной станции Воркута. От средины пути к конечному пункту назначения количество деревьев растущих вдоль железной дороги сокращалось, пока они вовсе не исчезали. Не считая мелких кустарников и всяких северных трав, высоких и сочных. Удивительно, до чего это квас был вкусен. До сих пор никак не могу его забыть. Пожалуй, нигде больше, кроме как в Вельске, не доводилось мне пробовать что-то подобное вельскому квасу. Приготовляли его из каких-то северных ягод. С каким же наслаждением мы пили его, не отрываясь, по несколько кружек подряд. А если подворачивалась под руку подходящая для случая посуда, то и на дорогу им запасались. Хотя в душном вагоне квас терял свои чудодейственные свойства. Побеждала непереносимая жара. Напившись кваса, прохаживались у вагонов. Ждали сигнала об отправлении состава со станции. Эти минуты для нас были и приятны, и утомительны. Задержка поезда не совсем желательна для всякого проводника, проведшего в пути несколько рейсов подряд. Мы знали, что навёрстывать упущенное на стоянках доведётся ночью. Именно в то время, когда выпадет редкая возможность хоть немного отдохнуть. Но старые, расхлябанные вагоны от повышаемой на прогонах скорости состава будут так гулко подрагивать на стыках стальных рельсов и раскачиваться, что невозможно будет смежить веки от страха. А вдруг на очередном крутом повороте состав и вовсе сорвётся с пути — и вагоны его слетят с рельс, и опрокинутся все, как один, они набок, на ходу рассыпаясь, точно карточные домики. Он возник за спиной моей неожиданно. Я почувствовал его присутствие по крепкому винному перегару. Вцепившись за рукав мокрой от пота фирменной рубашки, он попросил: — Сынок, налей мне, Христа ради, беленькой стопочку. Обернулся. Стоит передо мной это чудо гороховое. Худой, обросший щетиной, весь помятый. Старикашка. Пиджак как из секонд-хенда, одет на голое тело, брюки с запашком, шлёпанцы. И дрожит так, словно вокруг холод собачий. Руки ходором так и ходят, голова на тонкой гусиной шее как на шарнирах. Я уж грешным делом подумал, может, он паралитик какой-то. Свалиться сейчас в падучей, забьётся руками-ногами, землю под себя подгребая. На северных маршрутах подобные типы — редкость. Это у нас, в европейских широтах их теперь хоть пруд пруди. Здесь же долго на этом свете такие, как он, не задерживаются: то ли загибаются, то ли уезжают отсюда куда подальше. В места более тёплые и хлебные. — Они всё меня гонят,— взмахивает сухонькой рукой в сторону моих коллег,— гонят все меня. Никто не похмелит без денег. А у меня ни копейки не осталось, всё я, сынок, пропил. А у них водку-то и брал. Вижу, не врёт. Но таким и соврать ничего не стоит. Не знаю, что и ответить. Открывать специально для него бутылку вроде не резонно. До Коноши четыре часа. Двух оставшихся бутылок «Столичной» едва ли хватит. Один клиент и заберёт их. Распечатать водку специально для него не могу. Сам пить не хочу, а на разлив продавать остатки у нас как-то не принято. Вот самому допивать её и придётся. По-моему, ужаснее и не придумаешь ничего — в такую жару пить тёплую водку! Да и выгоду, признаться, жалко терять. Да ну его, этого алкаша несчастного, авось, как-нибудь перебьётся. — Ты бы лучше пошёл к себе да отоспался бы на нижней полочке, — советую, — ну, куда тебе ещё пить, скажи? И так весь трясёшься. Гляди, как бы хуже не стало. Ну, иди, иди, топай себе дальше, не капай на мозги тут. Вздохнул он тяжело, посмотрел на меня пристально так, как будто запечатлевал для себя мой образ нетленный. — Эх, сынок, и ты меня не похмелил. Ну, прощай тогда, сынок, прощай. Ухожу я. Прощай. — Да ладно тебе,— отвечаю ему,— тоску-то не нагоняй зря. Пойди, проспись, как следует, и всех делов-то. Да иди-иди же. Ну, сколько можно? Вжал голову в плечи. Идёт, покачивается при каждом шаге. Как бычок. У них всегда с похмелья так. Напьются — вот и маются, места себе не находят. Ходят, держась за стенки вагонов, гражданам мешают культурно отдыхать, раздражают их одним своим присутствием. Как раз на стыке моего вагона с соседним вагоном старикашка упал. Не успел он добраться до поручней. Так и брякнулся, пытаясь к ним рукой дотянуться. Упал, кстати, весьма неудачно: затылком об асфальт. Его падение не могли не заметить. Многие ведь прохаживались рядом. Подбежали к нему, приподняли голову его над асфальтом. — Дедушка, что с вами? — встряхивают, как тряпичную куклу. — Вам плохо? Что с вами? А он не отвечает, хрипит. — Батя, слышь, батя,— мужики его тормошат,— ты чего разлёгся? Совсем припух, что ли? Эй, старичок! Эй, да очнись же! Никакой реакции. В это время дежурная даёт отмашку к отправлению состава, проводники зелёными флажками, стоя на площадках вагонов, сигнал её сопровождают. И состав с места тихонько трогается. «Тут-тук, тук-тук» стучат колёса. Всё быстрее. Кто-то на ходу в вагоны запрыгивает. На перроне оставаться кому охота? Вот и старикашку подхватывают под руки, на ходу в вагон запихивают. Не оставлять же на перроне. Авось после очухается. Спиной к двери в тамбуре устраивают. И тормошить продолжают. По щекам бьют, живот кулаками вглубь вдавливают, к кишкам. Искусственное дыхание пытаются сделать. Никто ведь толком не знает, как это делается. А особо разбираться тут некогда. — Батя! Эй, братан, ты чего? — Голова как будто целая,— переговариваются,— и крови вроде нет. Значит, и не ударился вовсе. — Да, кончай ты, в самом деле, придуриваться! — требует от него какой-то мужчина. А тут и врач объявляется. По вагонам прошел слушок, что человеку плохо, вот и откликнулась. — Ну, и где же этот человек? — говорит. — Да, вон он,— показывают,— только не дышит он чего-то... — Ну, так что с нами случилось? Миловидная с виду женщина заботливо склоняется над седенькой головой. Пиджак ему по локоть закатывает, пульс щупает. И хорошенькое личико её на глазах меняется. Ни следа на нём от былого спокойствия. Встревожилась вся, ушком к груди прижимается, веки пальчиками приподнимает, в зрачки вглядывается. — Умер,— говорит,— и пульса нет уже. — Ну, вот,— произносит кто-то за её спиной, непонятно к чему вздохнув,— а ещё выпить просил. — Вот и надо было дать ему рюмочку,— врач говорит,— в жару это иногда помогает сердечникам. В Коноше вызвали «Скорую». Бригадир побежал к дежурному по вокзалу, сообщил всё, что требуется в таких случаях, проконтролировал. Не первый раз в его работе случалось подобное, уже знал, как действовать. По прибытию «Скорой» тело умершего, покрытое белой простынкой, в спешке погрузили в машину и увезли. Всё это время мы, выстроясь цепочкой на площадках вагонов, терпеливо держали флажки. В дорожных правилах существует такой пункт, который и был исполнен нами в точности. До сих пор он у меня перед глазами. Вот и сегодня опять увидел его. Середина лета, Вельск, зной, мухи, собаки с высунутыми языками лениво полёживающие у станционного здания. Стоим у вагонов, липким потом как водой из душа обливаемся. Дышать невозможно, свежего воздуха не хватает. Как и тогда... Осматриваю перрон вокзала, ищу взглядом бочку, помня, что упрятана была в тени деревьев. Но квасом, похоже, больше там не торгуют. Всё как-то в худшую сторону переменилось и в Вельске. Ничего невозможно узнать. Даже редкие деревца, стоящие на углу станционного здания, спилили. Стою, жду чего-то. Вдруг чувствую, к локтю моему прикоснулся кто-то. Осторожно, словно боясь вспугнуть. Резко обернулся — он. — Сынок, налей хоть ты стопочку... — просит,— сто грамм... Христом богом тебя... Договорить ему я не даю. — Сейчас! Жди меня тут! Не уходи никуда! Здесь стой! И со всех ног в дежурку. Бутылку из сумки хватаю, пробку с неё зубами срываю, и в стакан лью водку. До верхней полоски. Бросаю в тарелку помидоринку, колбаски пару колечек, хлебушек — и к нему скорей! Бегу. Он на том же месте стоит, ждёт меня. — На-ка, вот, пей! Стакан протягиваю. А из него-то добрая половина водки дорогой и разлилась уже. Взял он стакан, к губам подносит и пьёт. Жадно так. Пьёт, захлёбывается, большая часть мимо рта проливается. Руки-то ходуном ходят. Вот весь и облился. Всё допил. — Спасибо, сынок,— благодарит,— от смерти ты меня спас. Дай тебе Бог здоровья. Подцепляет с тарелки хлебную корочку, откусывает кусочек и, пожевав, уходит. Смотрю, не отрываясь, вслед ему. Ухватившись за поручни, всходит он по ребристым подножкам на площадку вагона. И, стоя уже на площадке, оборачивается... Улыбается, рукой мне машет. |
|